Роберт  Вуд,  уже  не  младший  теперь,  женился на  Гертруде  Эмс
девятнадцатого апреля 1892 года,. в Сан-Франциско. Ему было двадцать  четыре
года: он был шести футов ростом, с квадратным подбородком, голубыми глазами,
мощный и красивый, как Люцифер.  Она была моложе его, тонкая, красивая, выше
среднего роста, с золотистыми волосами. Это был нерасторжимый брак.
     Оба они, привыкшие к роскоши, начали свое свадебное путешествие  (через
отели  в Монтерее и Санта  Барбара)  с экскурсии  в  Кингс-Ривер  Каньон, за
триста миль от железных дорог, большей частью верхом, без постелей, а только
с палаткой и одеялами,  с бродягой по имени  "Танцующий  Медведь" в качестве
проводника. Про него говорили,  что это --  английский преступник, сбежавший
от  наказания. Он  был здоровый  и  коренастый,  с  широкой  рыже-каштановой
бородой, которая  делала  его похожим на медведя. Руки его висели, почти  до
колен,  как  у медведя.  Вероятно,  в  роли  "горничной"  он  был  настоящим
сокровищем. Они начали путешествие от лесопилок Мура, где получили лошадей и
провиант, и глубоко проникли в  каньон. Они строили  лагери  с  постелью  из
сосновых ветвей и каменным очагом  и питались ветчиной,  лепешками и форелью
из речки.
     Даже для свадебной поездки Вуд не упустил возможности химической шутки.
Одним из веществ, которые студенты Ремсена приготовляли, был флуоресцеин, то
самое  удивительное соединений, крупинка  которого,  величиной  с булавочную
головку, растворенная  в бочке  воды,  заставляет  ее  светиться  под лучами
солнца  изумрудно-зеленым светом. Летчики, сбитые и спустившиеся  на воду  в
теперешней войне, применяют его,  чтобы  создать огромное зеленое  пятно  на
поверхности воды, которое легко заметить со спасательного самолета.
     Йеллоустонский парк, который он посетил в предыдущем году, тоже вошел в
маршрут  путешествия,  и  Вуду пришло  в голову,  что гейзер "Старый Верный"
будет  удивительным  зрелищем,  если  в  нем  растворить   достаточную  дозу
флуоресцеина.   Он   приготовил  пинту   этого  вещества,   в   виде  густой
темно-коричневой жидкости, закупорил его как следует в широкогорлую  бутылку
--  этого  количества  вполне  хватило бы,  чтобы сделать  небольшое  озерко
светящимся, -- и спрятал в свой чемодан.
     По  дороге на  восток, после приключений в  Калифорнии  и  Аляске,  они
сделали  большой  тур  по Йеллоу-стону,  и Вуд  приготовил для гейзера  свою
бутылку флуоресцеина. Об этом эпизоде он рассказывает так:
     "Мы  нашли, что "Старый  Верный"  слишком хорошо  охраняется сторожами,
чтобы там можно  было что-нибудь устроить, но я вспомнил, что есть место еще
лучше   --  знаменитый  Изумрудный   источник.  Большая  партия  туристов  с
проводником  собиралась отправиться туда пешком, но я уже знал  дорогу, и мы
вдвоем вышли  раньше  них,  и вокруг знаменитого  источника никого  не было.
Сильный  поток  воды  выходил из туннеля, и  как  только  мы услыхали голоса
туристов, я откупорил бутылку с флуоресцеином и бросил ее в середину озерца.
Она опускалась глубже  и глубже, пока не исчезла из виду, оставляя  за собой
зеленый  хвост.  Несколько минут ничего  не  случилось,  а потом  из глубины
выплыло  огромное облако, похожее на грозовую  тучу,  удивительного зеленого
цвета;  оно  росло и  принимало  все  более  сложные  формы,  приближаясь  к
поверхности, а когда подошли туристы, все озерко светилось в  лучах  солнца,
как настоящий изумруд. Мы слышали, как гид монотонно бормотал свое описание:
"Перед вами, леди и джентльмены, Изумрудный источник,  называемые так  из-за
зеленоватого цвета... боже мой! Я никогда  не  видал  такой штуки,  а я живу
здесь уже десять лет!" Туристы были восхищены, и мы тоже".
     Так  как  женитьба увеличила  его расходы и ответственность  и  так как
несмотря  на свои причуды он был практичным уроженцем  Новой Англии, молодой
человек стал искать не  слишком  дорогого способа  продолжать  свои занятия.
Только что созданный тогда чикагский университет показался ему "подходящим".
Его рекламировали, как самое богатое научное заведение всех  времен.  Ходили
разговоры,  что его печатный проспект весил четырнадцать фунтов и что в  нем
содержалась программа трех курсов химии, посвященных соединениям, которых до
сих  пор не было на свете. Вуд попросил места и получил его осенью 1892 года
после того, что я бы назвал его медовым месяцем (он ненавидит это слово; его
дневник, который охватывает этот счастливый период, озаглавлен "Путешествие,
следовавшее за свадьбой". Он просил места ассистента по химии и был назначен
"почетным членом" по химическим  наукам. По его выражению, на этой должности
он "мыл посуду у Стокса", а "почет" (honor) значил отсутствие гонорара. Все,
что он давал ему, -- был свободный доступ в лабораторию.
     Приведу  короткий отрывок из его записей за следующие два  года, хотя в
них  и мало говорится о  лаборатории и  университете. Я привожу эти  строки,
потому что  они бросают  свет на его  характер. Я  никогда не  знал  точного
значения  слова "шутка", но  знаю, что  некоторые так  называемые  "шутники"
заслуживают  того, чтобы  им отрубили голову. В  свою очередь Роберт Вильямс
Вуд, с раннего детства  и  до  сегодняшних  дней  почтенной старости, иногда
проделывает  очень  странные  и  удивительные  вещи.  Но в  нем  смешивается
насмешка и  доброта,  так что им не  только восхищаются, но и  любят его  же
собственные  "жертвы". Мне говорили  (не  сам он,  конечно),  что их  старая
ирландка-прислуга Сара, например, смотрит на  него,  как на доброго,  хотя и
странного  иногда  полубога.  Вот  несколько  страниц  из  его  собственного
дневника об этой Саре.
     "Мы сняли  "квартиру", как  это называлось в  те дни, в большом доме на
Южной  стороне. Отделение  химии  было  временно  размещено в  новом,  очень
непрезентабельном  жилом доме, из задних окон которого открывался прекрасный
вид на  здание  Всемирной  Колумбийской Выставки.  Мы  были  как  раз против
огромного колеса Ферриса и наблюдали его постройку с самого начала.
     Гертруде   посчастливилось  в   выборе   прислуги,   высокой   здоровой
девицы-ирландки, около сорока  лет,  которая  была прекрасной  кухаркой,  но
очень эксцентрична. Сара была невинна, как десятилетний  ребенок, и предана,
как  некоторые  негры в старинные времена плантаций. Я купил хитрый  аппарат
для  одурачивания  простаков.  Он  назывался  "Магический  Делатель  Денег".
Длинная лента темной материи была намотана  на два параллельных валика, один
из  которых  можно было  вращать рукояткой,  перематывая ленту  с другого. С
одной стороны вы  заряжали  новенькие пятидолларовые  бумажки  и, если слева
вовремя всовывать  чистые  листки  бумаги и  вращать, деньги выходили  между
валиков  справа. Это был очень совершенный  обман  зрения.  Я показал машину
Саре, которая смотрела на нее широко  открытыми глазами. Потом она пришла ко
мне,  со  старым  долларом,  разорванным  пополам,  в  руках,  и с  надеждой
спросила: "А можно починить его?"
     "Конечно,  --  сказал  я  и  вдруг   вспомнил,   что   машина  заряжена
пятидолларовыми бумажками. --  "Но вам придется немного  подождать,  --  мне
надо ее отрегулировать". Я довольно долго  не мог нигде в доме найти доллар,
но, наконец,  разыскал  довольно новый --  в старых брюках.  Закрутив  его в
машину, я подготовил ее для Сары, и в то  время, как старая бумажка медленно
исчезла в маленьком черном прессе, с другой стороны вышел  новенький доллар.
Она была в  полном  восторге --  выбежала из комнаты  и сразу же вернулась с
измятой, надорванной бумагой. "А с этим вы что-нибудь можете сделать, мистер
Вуд?" -- "Что это такое?" -- спросил я. "Знаете, когда я  кончила работать у
мистрис  Джонс в Канзас-Сити, где  я жила десять лет,  мистер Джонс, который
вел дела с лесом, сказал, чтобы я не клала в банк  семьсот долларов, которые
я накопила,  а отдала в его дело  -- что деньги будут целы и он будет давать
мне  шесть  процентов, а банк платит  только три процента. --  Я  отдала ему
деньги, а он  дал  мне  эту бумагу. "А  вы когда-нибудь  просили его вернуть
деньги?"-- спросил  я. "О, нет,--  сказала  она  и  покраснела.  -- Они  мне
понадобятся, только если я выйду замуж".
     "Машина не годится,  чтобы выправить вашу бумагу",  -- сказал я, -- "но
если вы дадите ее мне, я  посмотрю,  что можно сделать для вас. И все-таки я
боюсь, что  вам никогда  не  удастся  получить  ваши  деньги назад". -- Сара
расплакалась,  и  Гертруда  напрасно  пыталась  ее  успокоить.  Бумага  была
обязательством,  написанным  вполне правильно,  и я свез  ее в город,  в мой
банк. "Почти безнадежно,  -- сказал кассир, -- но  для пробы  пошлем  ее,  и
посмотрим, что получится". Через неделю я был уведомлен, что бумагу оплатили
с  процентами  на сегодняшний  день;  я  отвез Сару в  банк,  представил  ее
главному  кассиру,  и  ее вклад был благополучно положен  на книжку.  Добрый
старый Джонс из Канзас-Сити -- снимаю перед вами шляпу!"
     Таким  же  характерным, как мне кажется, является описанный самим Вудом
вечер, который он  провел  с мультимиллионером  "лесным  королем",  жившим в
одиночестве в глуши Висконсина, страстью которого  была астрономия.  Это  --
красивый и для  меня незабываемый  рассказ. Я хотел бы присутствовать там, в
эту ночь, когда Роб был молод -- около пятидесяти лет тому назад.
     Вот что рассказывает Вуд:
     "Однажды летом, когда занятия окончились, мы решили выбраться из Чикаго
до  жаркой  погоды,  беспокоясь о ребенке. Произведя  временно  Сару  в  чин
няньки, мы  отправились  на  Двойное  озеро,  отдаленный рыболовный уголок в
северном Висконсине. По расписанию, нам надо было пересесть в другой поезд в
7.00  вечера, на перекрестке  железных  дорог.  Станция  состояла из  одного
товарного вагона, и кругом  не было ничего, кроме сосен. Когда наш маленький
поезд скрылся в  темнеющем лесу, мы стали ждать другого, который  должен был
везти нас  дальше, но  ничего  не было  видно. Старик,  который был билетным
агентом, телеграфистом, заведовал багажом единственный  житель  этого места,
как мы узнали, -- сказал, что наш поезд не придет до утра, но что на дороге,
в некотором отдалении, есть гостиница.
     Гертруда  сказала мне: "Пойди и посмотри --  может быть, там еще  хуже,
чем на станции".
     Когда  я уходил,  ребенок  плакал, и  перспективы были не из блестящих,
потому что  мы находились в диком, малонаселенном лесном районе. На холме, в
нескольких стах ярдов, среди деревьев виднелся "отель", большое покосившееся
ободранное  здание, ставни  у окон которого болтались на  одной петле. Много
оконных рам было  сломано, и все окна  в верхних двух этажах -- темные. Но в
нижнем этаже  было очень  оживленно.  Была  суббота, и  лесорубы  только что
получили недельное жалованье.  Ярко горели огни, дребезжал разбитый рояль, и
раздавался  громкий стук  подкованных тяжелых сапог  плясавших лесовиков.  У
стойки бара люди стояли в три  ряда, а другие -- менее веселого вида -- были
поглощены  покером.  Это  был  сомнительный  ночлег  для  молодой  матери  с
ребенком. Я вышел  из  отеля  и пошел дальше по дороге,  где  увидел высокий
забор, который, очевидно, окружал чье-то имение. У  ворот было  что-то вроде
сторожки или  конторы, и  толпа из пятнадцати или двадцати мрачных личностей
дожидалась получки, которую им  выдавали через окошечко. После того, как они
кончили  свои  дела, я  подошел  и  объяснил свою  просьбу. Молодой служащий
попросил меня зайти и подождать, сказав,  что  он узнает, что можно для меня
сделать. Через  несколько минут  он  вернулся  и сказал, чтобы я привел свою
семью, что мистер  С.  о  нас позаботится.  Я поспешил  к  маленькой группе,
грустно  сидевшей на куче  чемоданов, с  вестью, что  нас пригласил в  гости
крупный промышленник.
     Скоро нас пригласили в дом, где слуга объявил нам, что обед будет подан
через четверть часа и до этого мы могли бы  посмотреть нашу комнату.  Сару и
ребенка поместили в другой части дома.
     Внизу,  в  столовой,  мы  нашли  прекрасный   обед  из  жареного  мяса,
картофеля, оладьев,  фруктов  и кофе, но ни малейших следов  нашего хозяина.
Позже, когда  Гертруда  и  бэби благополучно ушли  наверх,  появился  он,  с
коробкой  сигар, и предложил  выйти в сад, где было прохладнее. Нам принесли
напитки, и выяснилось,  что  он  --  страстный астроном-любитель. Была ясная
ночь,  и  ярко  сверкали звезды.  Он  задавал мне  вопрос за  вопросом, и  я
рассказал ему все, что знал,  -- как измеряют скорость звезд  в пространстве
по смещению линий  спектра, о теориях  туманностей, почему некоторые  кометы
возвращаются. а другие нет и т.п.
     Каждый раз, когда я напоминал, что  уже поздно, он наливал новые бокалы
и  начинал  угощать  меня сигарами.  Было три  часа,  когда  мы кончили  наш
разговор. На следующее  утро за  завтраком он не появлялся.  После маленькой
задержки  из-за  каких-то  проделок  бэби  нас  отвезли  на  станцию,  и  мы
обнаружили,  что  поезд  задерживают специально  для нас по указанию  нашего
хозяина.
     Позднее мы узнали, что он -- "лесной король"  Висконсина. Это была  моя
первая встреча  с руководителем американской  индустрии, или,  как их теперь
называют,  "китом". Он действительно интересовался астрономией, и сказал мне
такую любезность,  что она очень меня  смутила. Когда  я благодарил  его  за
гостеприимство,  он  процитировал  строку о  том,  что "не  зная  того  сам,
развлекал ангела".
     Официальная  работа  Вуда   в  Чикагском  университете  ограничивалась,
главным образом, мытьем посуды  после  лекций профессора Генри Н.  Стокса, и
Вуд скоро отказался от этого занятия и переменил  работу. Вот как  описывает
он сам то, что произошло.
     "Профессор Е. А. Шнейдер, немец,  пригласил меня на  "исследовательскую
работу",  описав  ее,  как  очень интересные опыты с титаном.  Первым этапом
"исследования"  было  приготовление  большого  количества  титано-фтористого
калия, которого не было в продаже. Для этого мне был нужен платиновый тигель
и немного минерала рутила,  который Шнейдер обещал заказать. Тигель оказался
величиной  с  наперсток  и  стоил  триста  долларов,  которые  мне  пришлось
выкладывать  из  собственного кармана,  и мне было  прислано  около двадцати
фунтов рутила, который надо было толочь в ступке  и просеивать  через мелкое
сито,  пока вся масса не обратилась в тонкий, как перец, порошок. Это отняло
около двух недель времени, и черный порошок попадал мне в волосы, в нос и во
все  складки.  Затем  последовало  несколько  недель  работы:  я  должен был
сплавлять смесь углекислого калия и порошка рутила в платиновом  тигельке  и
обрабатывать  сплав  плавиковой кислотой с кристаллизацией  осадка.  Я начал
злиться от  монотонности этого  бесконечного повторения  одного  и  того  же
процесса,  но Шнейдер  держал  меня  на этом деле, пока  весь  рутил  не был
превращен в двойную соль. Я сказал: "Хорошо, что же мы будем делать дальше?"
-- и он мне  ответил, что пока что над этой проблемой работать нечего, и  он
придумает для меня еще что-нибудь. Я почувствовал, что дело плохо и попросил
работы у доктора Ленгфельда. Он ехидно заметил  мне, что надеется на больший
прогресс с  моей стороны,  если я возьмусь  за  какую-нибудь  действительную
проблему, вместо заготовки дефицитного препарата.
     Так я оставил Шнейдера, завладевшего  огромными  бутылями препарата, на
который я  истратил столько времени и денег. Позже мне сказали, что вещество
нужно было ему для его собственной работы, и  он даже  предлагал мне продать
ему  платиновый  тигелек за полцены,  но  из этого ничего не вышло.  Я начал
работать под  руководством Феликса Ленгфельда  и  понемногу забыл неприятный
случай. Шнейдер покинул университет через  год или два. Через несколько лет,
просматривая тома немецкого журнала  <I>Zeitschrift fur  Anorganische Chemie</I>, я
обнаружил  статью Шнейдера  о химии титана,  в которой  он подтверждал,  что
употреблял,  как  основной  исходный материал,  титано-фтористый  калий, без
малейших указаний,  откуда и  как он  получал его.  Он  просто вынул  его из
шляпы, как фокусники кролика. Я  держал  платиновый тигелек у себя несколько
лет и, наконец, продал его дороже, чем купил.
     После рутины с рутилом я начал более интересную работу под руководством
доктора Ленгфельда и опубликовал две статьи  в <I>American Chemical Journal</I>.  Я
сообщил о результатах моей исследовательской работы на еженедельном собрании
Химического коллоквиума и  очень  нервничал,  потому что это было первое мое
выступление перед критической аудиторией. Тема была довольно техническая,  и
я  принял решение не  "читать", а рассказывать работу. Доклад  прошел вполне
удачно,  и  я  обнаружил,  что  смущение  быстро  исчезает, когда  начинаешь
говорить.
     Вскоре после этого мне  предложили прочесть популярную лекцию с опытами
в аудитории  новой  химической лаборатории Кента.  Я  выбрал  темой  "теорию
атомных вихрей",  впервые  предложенную  лордом Кельвином и позднее развитую
профессором  Гельмгольцом   в  Берлине,  которая  в  то  время  пользовалась
значительным успехом у химиков. Я выбрал эту тему,  главным образом, потому,
что  огромная  "вихревая  машина"  с  дымовыми  кольцами удовлетворяла  моим
требованиям, а я  хотел, чтобы опыты действительно заинтересовали аудиторию.
Я  сделал большую машину -- больше,  чем любая, которую я до тех  пор видел:
кубический деревянный  ящик со  стороной в четыре фута; одна из стенок  была
сделана из тонкой  гибкой клеенки, свободно подвешенной, с двумя диагоналями
из  резиновых трубок,  крепко  привязанных по  углам.  Если  ударить  сильно
кулаком  по центру квадрата  из клеенки, невидимое воздушное кольцо вылетало
из  ящика с  такой  скоростью  и  вращением,  что сбивало  большую картонную
коробку с лекционного  стола на  пол, а удар кольца в лицо человека ощущался
как  мягкий  толчок пуховой подушкой.  Наполнив ящик дымом,  получаемым  при
смешивании аммиака с парами хлористого  водорода, мы делали кольца видимыми,
и классические опыты с  ними  можно было демонстрировать в большом масштабе.
После некоторой тренировки я научился выпускать два кольца быстрой очередью,
причем  второе, летящее с большей скоростью, нагоняло  первое,  ударялось об
него  и  отскакивало,  и  оба  кольца  оставались  целы  и   превращались  в
вибрирующие эллипсы.  Это показывало,  что газовый вихрь обладает некоторыми
свойствами (например, упругостью)  твердого  тела. Теория "вихревого  атома"
предполагала,  что  химические  атомы  -- это  бесконечные  вихри  "мирового
эфира",  запутанные сложными  узлами,  ибо  было доказано, что если два  или
больше  вращающихся кольцевых  потока  жидкости,  не  обладающей  вязкостью,
замкнуты друг на друга, то они будут вечно двигаться, не влияя друг на друга
и не замедляя вращения.
     Я  показал еще несколько  опытов  -- какие  именно, я  теперь  забыл, а
большой ящик приберег к концу лекции. Если я направлял его вверх,  невидимое
воздушное кольцо  ударялось о купол аудитории и  гасило большую часть рожков
газовой  люстры,  висевшей  под потолком.  Два  или три  из них  все  же  не
погасали, и от них свет опять распространялся по всему кругу люстры, так что
опыт можно было повторять  снова и снова --  так быстро, насколько позволяли
удары по ящику. Затем я начал "блицкриг" против аудитории, "стреляя" мощными
невидимыми  кольцами  в  море  лиц.  Зрители  были  в  восхищении  и  громко
аплодировали, и я под конец набрался храбрости и направил кольцо  на мистрис
Харпер, жену президента; вихрь поднял на  несколько дюймов  поля ее шляпы, а
другое кольцо задело широкое улыбающееся лицо  самого президента, который от
этого зажмурился".
     Мы  подходим к  ранней  весне  1894  года.  Вуд закончил  исследование,
признанное и принятое  Отделением химии, как диссертация на степень  доктора
философии, и должны были начаться экзамены. Однако  внезапно  его уведомили,
что ему надо дополнительно сдать экзамен по высшей физике и математике, если
он  желает в  дальнейшем  работать  по  физической химии.  Это  изменение  в
требованиях было результатом того, что главой  Отделения  физики  стал А. А.
Майкельсон. Вуд имел длинный  и  горячий спор с  президентом Харпером  -- он
утверждал,  что его не предупредили  вовремя  и что  он  недостаточно хорошо
подготовлен по  каждой из дисциплин, чтобы  так внезапно  сдавать  экзамены.
Харпер не принял его доводов, и в начале мая Вуд покинул университет.
     В  это время  он  окончательно решил отправиться  с семьей  в Германию,
чтобы работать у профессора Вильгельма Оствальда, широко известного  тогда в
химических кругах.  Но  отъезд пришлось  отложить из-за  скоро  ожидавшегося
появления на свет второго ребенка.
     Готовясь к этому событию, Вуды упаковали вещи, надели чехлы на мебель и
отправились в Сан-Франциско к родителям Гертруды. Роберт Вуд младший родился
23 июня 1894 года, в доме своей бабушки.
     После  того, как Гертруда  поправилась,  оба  они яростно принялись  за
немецкий язык. Их первым наставником был молодой рыжебородый немец шутливого
нрава, стремившийся всей душой к лучшим сигарам мистера Эмса. Его  посещения
больше   напоминали   торжественный  визит,  и,   так  как   он  предпочитал
разговаривать по-английски, "немецкие уроки" были пустым делом. Однако очень
трудно  было отделаться  от такого вежливого человека,  но наконец Вуд нашел
способ избавиться от  гостя. Он  подменил одну из сигар  знаменитых "Корона"
мистера  Эмса.  И когда герр Беккер на следующем  "уроке" зажег ее, раздался
взрыв. Сигара выстрелила.
     Следующим  учителем  была  фрау Лилиенталь,  которая  показала  себя  с
превосходной  стороны.  Она, кроме того,  дала им  письмо к  профессору Лео,
первому  шекспирологу  Германии,  который  впоследствии  очень  гостеприимно
встретил Вудов.
     В  конце  лета  1894 года Вуды поехали на  восток  с  двумя  детьми  --
Маргарет и Робертом-младшим. Целью поездки был Берлин.


<a name="ch04"></a>
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     <B>Эскапады   и   работа  в   Берлине.  Вуд   присутствует  при   рождении
рентгеновских лучей и занимается планеризмом</B>
     Оказалось, что в Лейпцигском пансионе, где Вуд, его жена и  дети должны
были  жить  во  время  его  работы  по химии  у  Оствальда, был  только один
ватерклозет. К тому же он  открывался прямо в  столовую. Роберт говорит, что
отец "выбрал" для него Гарвард, и есть рассказ, что мистрис Вуд,  пораженная
вышеуказанным  необычайным устройством пансиона, решила, что лучше переехать
в Берлин.
     Я же сам думаю, что никто  никогда не  "решал" за Вуда удачно, если это
не совпадало с его собственным  решением. Во всяком случае,  на этот раз все
они -- жена, дети, чемоданы и свертки -- все поехало в Берлин.
     То,  что  особенно поразило  и  стимулировало лучшие  -- или  худшие --
инстинкты Роберта, в германской столице, -- было изобилие сигналов, плакатов
и полицейских предупреждений, указывавших, что многие самые обычные действия
человека,  свободные  в демократических странах, здесь были либо  запрещены,
либо контролировались  государством.  Он, конечно,  знал  смысл  плакатов  с
надписью  Verboten  (воспрещается), но  не  имел  представленья  о выражении
Strengsten  untersagt.   Это  переводится   буквально  "строжайшим   образом
возбраняется",  и, хотя Роберт настаивает, что они  просто забавляли  его, я
подозреваю, что они действовали на него, как красная тряпка на быка.
     Первый плакат с такой надписью он увидел над окном трамвая, за стеклом,
в красивой овальной бронзовой рамке. Там было написано:
     "Das Hinauslehnen des  Korpers  aus  dem Fenster  ist  wegen  der damit
verbundenen Lebensgefahr strengsten untersagt"
     ("Высовывание тела из окна, ввиду связанной с этим опасности для жизни,
строжайшим образом возбраняется").
     Он открыл отвертку в перочинном ноже, снял плакат с рамкой  и  стеклом,
положил  в  карман  и  повесил  потом  у  себя  в комнате,  чтобы  изучать и
любоваться.
     Он  покупал  бумеранги и учился бросать их.  Он скатывал камни в  горах
Германии,  устраивая  маленькие  лавины.  Он   совершал  полеты  на  планере
Лилиенталя.  Он  поставил на улице  огромную фотокамеру  и  снимал ею работу
помпы, откачивавшей  выгребные  ямы -  думая (не  знаю,  на  самом деле, или
только делал вид), что фотографирует работу берлинских пожарных.
     Ричард  Уотсон Гилдер, редактировавший  тогда <i>Century</I>,  также пришел  в
восторг от "strengsten untersagt"  и написал стихотворение на  тему  о  нем.
Молодой Вуд выучил его наизусть  и часто декламировал  на званых обедах. Вот
первые две строфы его [Приводим приблизительный перевод. <i>Ред.</I>]:

     Янки in Deutschland раз объявил:
Fraulein-красотку я полюбил.
Тотчас на ней и хотел бы жениться,
Но полицейский пальцем грозится.
"Нет? Почему же?". Но снова в ответ
Слышен суровый, строжайший запрет.
"Нужно сначала вас взвесить и смерить.
Где, почему родились вы проверить".
"Ну если так -- остается кататься
Нам по Берлину и им любоваться".
"Есть и на это строжайший запрет",
Янки услышал суровый ответ.
"Нужно сначала вас взвесить и смерить,
Место катанья и повод проверить".

     Роберт  сам  сочинил другое  стихотворение  о своих собственных  Kinder
(детях).  Вы обязаны были зарегистрировать и прикрепить номер  к Kinderwagen
(детской коляске), ибо это был "экипаж на четырех колесах".
     Молодой  отец  детей  в  зарегистрированных  колясках  в  то же  время,
конечно, начал  заниматься  в химическом отделении Берлинского университета.
Однако, после некоторого  промежутка времени, потраченного на скучную рутину
и разработку некоторых "особенно глупых проблем", он начал, как это было и в
университете  Дж. Гопкинса, "дрейфовать"  все  больше  и  больше  в  сторону
физических  лабораторий и лекций  и  интересоваться тем, что там происходит.
Это дело  показалось ему более интересным, и  после разговора  с профессором
Рубенсом,  который   прекрасно   владел  английским   языком,   Вуд   сделал
окончательный прыжок: физическая химия ему окончательно надоела, и он решил,
что полем его деятельности будет физика.
     Ему сказали, однако, что он не может  начать специальных работ, пока не
закончит   все   задачи   малого   практикума,   что  соответствует  полному
студенческому лабораторному курсу в  Америке. Ему было сказано, впрочем, что
поверят  на  слово  об  окончании  всего,   кроме  полдюжины  задач.  Первая
специальная работа, которую он должен был проделать,  состояла в определении
периода колебаний крутильного маятника,  т.е. большого металлического диска,
подвешенного в центре на проволоке, который медленно вращается то вправо, то
влево.  Прочитав  инструкцию  и  подумав, Вуд решил, что  можно найти  метод
получше  указанного.  Когда  он  его  испробовал,  метод  оказался  проще  и
значительно  точнее,  чем классический,  который  применялся в  лаборатории.
Блазиус, который  руководил  работой,  был  так поражен,  что попросил  Вуда
написать  статью  на  эту  тему,  а профессор Варбург,  директор Физического
института, одобрил опубликование ее в <I>Annalen der Physik.</I>
     Таким  образом,  формальное  вступление  Вуда  в  область  физики  было
отмечено  проявлением его экспериментального таланта,  который характеризует
всю его дальнейшую работу. Он продолжал экспериментировать, и две его статьи
-- одна о методе демонстрации на лекции оптической "каустики" и другая -- об
остроумном  способе определения продолжительности вспышки взрывающегося газа
-- были  опубликованы в <I>London, Edinburgh  and Dublin Philosophical Magazine</I>
(сокращенно  <I>Phil.  Mag</I>.),  который   был  ведущим  изданием  по  физике  на
английском языке.
     Но самое  значительное  событие  берлинских дней  Вуда еще  должно было
произойти. Вот его собственный рассказ о нем:
     "Одним памятным  утром в начале зимы 1895 года к  нам пришел в страшном
возбуждении профессор  Блазиус. "Пойдемте со мной  -- мы получили только что
удивительную вещь". Мы поспешили за ним в одну из маленьких комнат, на стене
которой  увидели  полдюжины или больше  странно  выглядевших  фотографий  --
человеческую руку в натуральную величину, с ясно видимыми костями, кошелек с
монетами внутри, связку ключей  в деревянном ящике и другие объекты. "Что же
это  такое?"  --  спросили мы.  "Они  только что получены с  утренней почтой
Geheimrath'a (тайного советника). Их прислал профессор Рентген из Вюрцбурга.
Они  сделаны  с  помощью нового вида лучей, которые  проникают сквозь  самые
непрозрачные  вещества  и  бросают  тень  металлических  и   других  плотных
предметов на фотографическую  пластинку.  Он  назвал их  Х-лучами,  так  как
буквой х обыкновенно обозначают неизвестное количество в  алгебре,  а он  не
знает,  что представляют из себя эти лучи. Они исходят  из стеклянной стенки
вакуумной трубки в том месте, где на нее падают катодные лучи".
     Днем  в  мою комнату вошел Варбург,  держа  в руке тоненькую брошюрку в
десять  страниц  --  оттиск  статьи  Рентгена -- и  спросил меня, хочу  ли я
прочесть  ее --  если  да, то он  оставит ее на  своем  столе  после  обеда.
Страницы оттиска еще не были разрезаны  --  я разрезал их, прочел  статью  и
оставил на прежнем месте на его столе.
     Вечером  он  вбежал в мою комнату, полный ярости: "Герр Вуд,  зачем  вы
разрезали  эти  страницы?" Он  хотел  этим  сказать, что  он взял брошюру  у
газетчика на  углу  (их продавали  по  всему  Берлину, по  десять центов  за
экземпляр), что Рентген  и так прислал бы ему  оттиск, а теперь ему придется
платить  газетчику, так как  я испортил  оттиск, разрезав его. Я сказал, что
ведь сам  он  предложил  мне прочесть  его и что очень  неудобно  читать, не
разрезав страниц.  "Почему?  -- возразил  он.  --  Вы  могли читать так  (он
засунул  палец между страницами, раздвинул  и заглянул  снизу). Так  делал я
сам".  Я ответил, что с удовольствием сам заплачу газетчику и оставлю оттиск
себе. "Хорошо. Вы можете сделать это", -- просиял он.  Оттиск  до сих  пор у
меня.
     Через день или  два вей  лаборатория  гудела и  жужжала от  вибрирующих
пружинных прерывателей  всех катушек Румкорфа,  которые  только  можно  было
разыскать в  шкафах и  ящиках. Все, кто умел выдувать стекло и имел доступ к
вакуумному насосу, были заняты изготовлением грушевидных стеклянных сосудов,
впаиванием электродов и кропотливым  откачиванием трубок неуклюжими ртутными
насосами  --  это было  все, что мы тогда имели. Лаборатория  помешалась  на
Х-лучах. Мы  фотографировали  наши  руки,  мышей, маленьких  птичек  и  тому
подобные вещи.  Я  написал  длинную  статью  об открытии,  иллюстрировал  ее
фотографиями и послал  в наиболее  распространенную газету  Чикаго. Это было
первое  сообщение,  достигнувшее Америки, если не считать  телеграммы в пять
строчек.  Статья  была  возвращена мне  издателем, сказавшим,  что  они  уже
опубликовали в воскресном номере целую страницу, посвященную этому открытию,
иллюстрированную  снимками, сделанными фотографом с Южной  стороны,  который
опередил  и побил Рентгена --  он фотографировал  внутренность рояля  сквозь
крышку,  пишущую  машинку сквозь металлический  футляр  и другие невероятные
вещи. Все это, конечно, оказалось надувательством.
     Я сразу  же  опять  послал статью в  <I>Century Magazine</I>,  она появилась в
ближайшем номере, и  даже  после  этой  длинной  задержки это в Америке было
первое настоящее сообщение об открытии Рентгена.
     Когда  оканчивались требуемые  лабораторные  работы, новичок по  обычаю
просил у одного из профессоров темы для исследования. Но мне во время чтения
книг пришло в  голову  несколько  идей, и к  тому  же  я отыскал  на чердаке
лаборатории угол,  который  был идеальным местом  для  экспериментирования в
одиночку.  Он  был просторный и  не  на дороге.  Кроме  того, это был. склад
старых аппаратов, приборов  и картонок, полных брошенных вакуумных  трубок и
стеклянных колб, употреблявшихся ранее знаменитым Гольдштейном, некоторые из
открытий  которого  в  области  электрических  разрядов  в  высоком  вакууме
предвосхитили работы Крукса в Англии.
     Я разыскал старую индукционную катушку и сухую батарею и несколько дней
возился  с  некоторыми из  старинных  вакуумных  трубок  Гольдштейна,  часто
заглядывая в его работы.  В  то  время  ничего не  было  известно  о природе
электрических  разрядов в газах при малых  давлениях и  было много споров  о
температуре  светящегося газа в вакуумных трубках,  которые ни  разу не были
экспериментально  определены методом, который  бы исключал ошибки.  Типичный
разряд в длинной стеклянной трубке, содержащей. например, водород при  малом
давлении  и   снабженной  проволочными  электродами  по  концам,  к  которым
подведено  напряжение от катушки Румкорфа  или  трансформатора, представляет
собой  розовый  светящийся   столб,  разделенный   на   дискообразные  слои,
простирающийся на две трети длины трубки  от положительного электрода; затем
следует  темное  пространство, где  газ не светится, но,  очевидно, проводит
электрический  ток,  и,  наконец,  голубое  свечение,  выходящее  из  диска,
являющегося  отрицательным  электродом, но  отделенное  от  этого  электрода
вторым, очень узким темным пространством.  Распределение температур по этому
сложному  разряду  оставалось  неразрешенным  вопросом.  Были  ли светящиеся
частицы  горячими, а темное пространство холодным,  или  температура до-всей
трубке была одна и та же?
     Я  сказал  профессору Рубенсу, что хотел  бы исследовать этот вопрос, и
думаю, что это может быть сделано с помощью болометра, если его приспособить
так,  чтобы  он  мог передвигаться  вдоль разряда во  время  работы  трубки.
Болометр  измеряет  температуру  по  изменению  сопротивления  очень  тонкой
платиновой  проволочки  при  нагревании  и  поэтому  требует двух  проволок,
ведущих.  к  гальванометру и  батарее. "А как же вы будете двигать  болометр
внутри вакуумной трубки?" спросил Рубенс. Я считал, что это  можно  сделать,
устроив  разряд  в  верхней  части  барометрической  трубки,  с  проволочкой
болометра на верхнем конце узкой  стеклянной трубочки,  в которой помещаются
две проволоки, в проходящей сквозь  ртутный  столб барометра. Открытый конец
трубы барометра должен быть погружен в высокий стеклянный сосуд, наполненный
ртутью, а узкая трубка, несущая на конце болометр и изогнутая, в  виде буквы
U внизу, должна проходить вниз сквозь  столб ртути, а затем внутри сосуда --
вверх  в окружающий  воздух. Подымая  или  опуская  наружный конец U,  можно
заставить болометр двигаться внутри вакуумной трубки. Рубенс одобрил идею  и
сказал  о ней Варбургу,  директору. Мне  дали отдельную маленькую комнату, с
насосом  для  откачивания  трубок  или  изменения  давления,  и  необходимое
электрооборудование. На чердаке  я нашел старую трубку Гольдштейна,  которая
мне точно подходила, и начал монтировать свою установку.
     Исследование с подвижным  болометром заняло у меня большую  часть  трех
семестров и дало лучшие результаты, чем я рассчитывал, так как мне не только
удалось измерить  температуру  в основных зонах разряда, но и регистрировать
ее легкие изменения в то  время,  когда петля болометра  из тонкой проволоки
проходила  дисковые  слои  свечения. Этот  метод  исследования  внутренности
вакуумной трубки стал общеизвестным и употреблялся другими учеными во многих
позднейших работах".
     Рассказ  Вуда о берлинском периоде не  ограничивается исследованиями  в
лаборатории. Особенно  яркими  воспоминаниями  являются два:  восхождение на
горную вершину во  время каникул, проведенных в  Швейцарии, и  приключения с
трагически  погибшим  Лилиенталем и  его  планером.  Первым идет  рассказ  о
лазании по скалам. Вот что пишет о нем сам Вуд:
     "Я далеко не  альпинист, и еще  меньше-- специалист по скалолазанию, но
когда  мы поднялись от Интерлакена к Шейниге Платте,  с которой  открывается
прекрасный вид  на  Юнгфрау, Монх и  Эйгер,  меня поразила  странная  скала,
поднимающаяся, как башня старого замка, и называемая "Гуммихорн" ("Резиновый
пик"). Она была серого цвета и напоминала старую, потертую резину.
     Бедекер  говорит,  что  ее  вершина  недавно   сделана  "доступной  для
опытных". Скала поднималась круто с зеленого холма всего в нескольких сотнях
ярдов  от  отеля, и я решил посмотреть  на нее  после обеда. Она была  около
полутораста  футов в диаметре у  основания и,  вероятно,  до  трехсот  футов
высотой,  с практически  вертикальными стенками. Разыскав  место с маленьким
наклоном, я начал взбираться  по  стенке,  находя  многочисленные опоры  для
носков сапог и пальцев  рук. Примерно на  половине высоты я увидел, что стою
на узком  карнизе  около  десяти  дюймов  шириной, выше которого  начиналась
гладкая вертикальная  стенка футов в шесть  с половиной высоты. Вниз ко  мне
свисал конец каната, и я мог видеть, что другой конец прикреплен к железному
крюку, забитому в скалу у следующего уступа над моей головой. Это, очевидно,
и представляло фразу "сделана доступной" из Бедекера. Держась за скалу левой
рукой, я  взялся  за  канат  правой и  потянул как  следует.  Когда  я нажал
посильнее, он оборвался в том месте, где касался  острого края скалы. Я чуть
не  отпустил  левую  руку,  но  сумел  удержаться. Я  посмотрел  вниз: трава
показалась  мне очень далекой,  и я стал сомневаться, сумею ли я найти упоры
для  спуска. В конце  концов, я решил лезть до самого верха и быть спасенным
пожарной командой.  Мне удалось забраться на следующий  карниз, подтянувшись
прямо  на железном крюке, а оттуда  до  вершины  путь был  уже легче. Группа
немцев на соседнем холме надела шляпы на альпенштоки и кричала: "Хох! Хох!",
когда  я появился на  вершине, но я был слишком потрясен, чтобы  ответить им
большим, чем  безразличным  кивком.  Я  сумел  спуститься по  немного  более
легкому пути.
     Мы собирались возвращаться из Интерлакена пешком, но Гертруда устала  и
поехала поездом. Я заметил, что в одном  месте можно сократить  большой крюк
дороги,  огибающей гору, если пройти  сквозь  железнодорожный туннель. Перед
входом висел большой плакат, говоривший, что проход сквозь туннель пешеходам
"Строжайше воспрещается", а за нарушение взимается большой штраф.  В туннеле
становилось все  темней  и темней,  и  я  не сбивался с тропинки, только все
время касаясь одного из рельсов концом альпенштока.  Затем я  услыхал позади
себя  пыхтенье маленького локомотива,  шедшего  без фар. Я очень испугался и
поспешил  вперед,  спотыкаясь о шпалы в темноте.  Однако я сумел  убежать от
паровозика  и выскочил  из  туннеля  прямо  в  объятия  двух железнодорожных
сторожей или полицейских. Я попытался  ускользнуть  с веселым "Guten Abend!"
(добрый вечер!), но один из них схватил меня и сказал, что я арестован.
     С одной стороны пути  была отвесная  скала,  а с другой -- очень крутая
осыпь  из свободно лежащих  камней.  Когда полицейский отпустил мою  руку  и
оживленно заговорил с своим компаньоном, я  сердито сказал, на своем  лучшем
немецком языке:  "Я очень спешу  и у меня нет времени сидеть  под арестом" и
перескочил  через  край  насыпи, опершись на  альпеншток. Держа  один  конец
обеими руками и волоча  палку за собой, я поехал вниз со страшной скоростью,
как ведьма  на  метле, а за  мной  катилась  лавина мелких камней. Достигнув
подножия  осыпи,  где  опять  начинался  сосновый лес,  я оглянулся назад  и
увидел, что поезд остановился, и  полицейские забираются  на паровоз. Поняв,
что я теперь являюсь "подрывателем туннелей", да  еще к  тому же бежавшим от
правосудия, я побежал вниз  под гору, срезал зигзаги дороги  и  перепрыгивал
через упавшие деревья и валуны. Я достиг Интерлакена значительно раньше, чем
поезд, и спасся в своем отеле".
     Вуд присутствовал как  друг при  последних  успешных полетах на планере
Отто Лилиенталя; полеты происходили всего  за несколько дней  до катастрофы,
которая  была причиной смерти изобретателя. Едва ли нужно  говорить, что Вуд
настаивал  на том,  чтобы самому полетать на планере,  -- и успешно выполнил
свое намерение. Лилиенталь был первым из людей,  которому удалось  пролететь
по  воздуху  без  помощи  баллона.  Вуду  принадлежат  последние фотографии,
сделанные  во время его полетов.  Лилиенталь писал Вуду в субботу, 8 августа
1896  года, приглашая его  приехать на следующий  день,  который  стал  днем
катастрофы. Вуд написал статью для бостонской <I>Transcript</I>  о своих полетах  у
Лилиенталя. В ней говорилось:
     "В  конце моего  второго года  жизни  в  Берлине  я познакомился с Отто
Лилиенталем, за работой которого в области полетов по воздуху я  с интересом
следил  уже  несколько  лет. Его  первые эксперименты, основанные на  долгом
изучении полета птиц, совершались  в  окрестностях  Берлина, где он построил
небольшой  искусственный  холм,  с вершины которого  он  бросался в  воздух,
поддерживаемый  крыльями  из  бамбука,  затянутыми хлопчатобумажной  тканью,
планируя  и приземляясь  на некотором  расстоянии  от  горки.  Впоследствии,
добившись хороших результатов, он стал практиковаться  в  полетах с  высоких
волнистых  холмов у  Ринов, иные из них были  более  трехсот футов  высотой.
Холмы эти покрыты высокой густой травой и губчатым мхом.
     Прежде чем взять меня  с собой посмотреть  на полеты, он показал мне, в
своей мастерской в  Берлине, аэроплан  с двигателем,  площадь крыла которого
составляла двадцать пять квадратных ярдов.  Аэроплан был почти закончен.  На
следующее  воскресение мы отправились на поезде в Нейштадт, на несколько сот
миль севернее Берлина, и оттуда в Ринов -- в телеге крестьянина.
     Над полями летали аисты, часто садясь  близко от дороги, и Лилиенталь с
жаром объяснял, как они  приземляются, вытягивая вперед свои длинные ноги  в
момент перед  посадкой на  землю. Это движение поднимало вверх передний край
крыла и останавливало продвижение вперед. Он научился имитировать их технику
после многих аварий, включая сюда разбитые локти и переломы костей.
     Его машина была "карманным воздушным кораблем" и хранилась на небольшой
тележке в  сарае крестьянина. Мы поехали  к горам,  и с помощью  крестьянина
"планер", как мы теперь стали его называть, был собран, как коробчатый змей.
Это был биплан с крыльями выгнутого профиля, который, как он открыл,  далеко
превосходил своей подъемной силой плоские поверхности.
     Нижняя  плоскость  была  двадцати футов  длиной  от конца до  конца,  а
верхняя,  укрепленная  на  двух  толстых  бамбуковых   палках,  была  жестко
притянута к  нижней  туго натянутыми проволочными тросиками. Машина была так
хорошо  слажена, что невозможно было  найти  хотя  бы  один свободно висящий
конец и вся машина гудела, как барабан, если постучать по полотну  рукой. Мы
перенесли аппарат на вершину холма, и  Лилиенталь. занял  свое место в раме,
подняв  крылья с  земли. Он  был одет в фланелевую куртку и  короткие штаны,
коленки  которых  были  простеганы,  чтобы уменьшить удар  в  случае слишком
быстрого спуска, ибо он  научился сразу же после касания земли ногами падать
на колени,  этим разделяя столкновение с землей  на два  этапа и предохраняя
машину от повреждений. Я занял место значительно ниже его, у своей камеры, и
с нетерпением ждал старта. Он  стал лицом к ветру и стоял, как атлет, ждущий
стартового выстрела. Ветер чуть  посвежел; он сделал три быстрых шага вперед
и сразу же оторвался  от земли,  скользя  по  воздуху почти горизонтально от
вершины. Он пролетел над моей головой со страшной скоростью, на высоте около
пятидесяти футов; ветер  играл дикую  мелодию на натянутых расчалках машины.
Он был уже далеко,  прежде чем я  успел направить на него свою камеру. Вдруг
он наклонился налево, наклонно к ветру, и затем случилось то, что могло быть
предшественником  несчастья,  произошедшего  в  следующее  воскресенье.  Все
развернулось так быстро, и я был так взволнован,  что не разобрал точно, что
именно произошло, но аппарат скользнул в сторону, будто бы внезапным порывом
ветра подняло правое  крыло. Одно мгновение я видел планер сверху,  но затем
мощным движением  ног он выровнял машину и заскользил дальше, через  поле  у
подножия  холма, зацепляясь и отталкиваясь от стогов сена на ходу.  Когда до
земли остался  один фут,  он выбросил ноги  вперед,  и, несмотря на  большую
скорость,  машина  внезапно  остановилась,  причем  передняя   кромка  крыла
поднялась, ветер пошел под плоскости, и он легко коснулся земли.
     Я  побежал  к  нему и увидел,  что  он почти задыхается  от волнения  и
усталости. Он  сказал: "Вы видели? Я уже думал, что дело кончено. Меня стало
сносить так,  потом  в  другую  сторону, но  я выбросил  ноги  в  сторону  и
выправился. Я научился новому приему. Я каждый раз узнаю что-нибудь новое".
     К вечеру,  посмотрев  на десяток его полетов и внимательно следя, каким
образом он сохраняет равновесие, я  сумел  набраться  храбрости и попробовал
планер сам. Мы подняли его примерно  на двенадцать  ярдов по склону холма; я
вошел  в раму  и поднял аппарат с земли. Моим первым чувством была полнейшая
беспомощность. Машина  весила около сорока  фунтов, и огромная  поверхность,
открытая ветру,  вместе с уравновешиванием десятифутовых крыльев, заставляли
сильно напрягаться, чтобы удержать ее. Она качалась и наклонялась из стороны
в сторону при каждом дуновении ветра, и я еле-еле удерживал ее.
     Лилиенталь особенно  предостерегал меня от  наклона  аппарата  вперед и
вниз, когда ветер давит  на верхнюю  поверхность крыла -- обычной  ошибки, с
которой   сталкивается  новичок.  Эта  тенденция   планера   предотвращалась
выбрасыванием  ног вперед,  как  при  приземлении, что выпрямляло  планер  и
замедляло  движение  вперед.  Когда стоишь  в  раме, локти  прижаты к бокам,
предплечья  -- горизонтальны;  руками держишься  за  одну  из горизонтальных
поперечных  расчалок.  Центр тяжести  машины  располагается  около  локтя. В
воздухе,  когда поддерживают крылья, вес тела концентрируется на вертикально
вытянутых руках. Ноги и нижняя часть туловища висят свободно.
     Я  несколько  времени стоял  лицом против  ветра,  чтобы  привыкнуть  к
машине,  а затем Лилиенталь  сказал,  чтобы я  двигался вперед.  Я  медленно
побежал против ветра; вес машины уменьшался с каждым шагом, а затем я ощутил
ее подъемную  силу.  В следующий момент  ноги мои оторвались от  земли,  и я
планировал по "воздушному  склону"  в  нескольких футах  над землей. Аппарат
сильно  качался  из   стороны  в  сторону,   но  мне  удалось   приземлиться
благополучно,  к полному моему удовлетворению. Я сейчас  же  решил  заказать
себе  планер и научиться летать. Чувство полета восхитительно, и описать его
невозможно.  Тело удерживается  сверху  -- ноги не чувствуют  напряжения или
веса,  как будто  бы исчезла сила земного тяготения, хотя в действительности
вы висите из машины в неудобном и утомительном положении".
     Научная работа не могла оторвать Вуда и его жену  также и от  участия в
веселой  жизни американской колонии в Берлине, вместе с другой молодой парой
американцев,  с  которыми  они встретились  и  подружились после  случайного
столкновения двух мужей в физической лаборатории  университета. Однажды  Вуд
заметил  студента, занятого  задачей,  похожей  на  его  собственную.  После
формальных   поклонов  и  Guten  Tag  в  дружелюбном,  но   "оборонительном"
нейтралитете, Вуд попросил  по-немецки спички.  "Gewiss"  (конечно), ответил
другой,  "но  ведь  вы,  наверное,  американец?"  Студент  этот  был  Август
Троубридж  из  Нью-Йорка,  который  впоследствии стал  профессором  физики в
Принстоне. Они познакомили своих жен, и все вчетвером подружились с Чарльзом
Де-Кэй, бывшим тогда американским генеральным консулом. Они ходили  на рауты
и приемы,  чаи, обеды, в оперу, Зимний Сад, с его клоунами --  в  том  числе
знаменитым Лаватером Ли, который занимался этим делом во фраке и без грима.
     Молодой Вуд,  с  помощью подстрекавшего  его  Троубриджа,  иногда также
устраивал клоунады -- обычно  за счет "достопочтенной"  германской полиции и
надутых чиновников.  Один из любимых рассказов Троубриджа  о  Вуде  касается
шутки, разыгранной в надземном  метрополитене. В  этой  "воздушной" железной
дороге, опоясывающей Берлин, вагоны имели места первого,  второго и третьего
классов.  Только  принцы, миллионеры  и  дураки  ездили  в первом классе.  У
Троубриджа  и Вуда  были зеленые  сезонные билеты второго класса. Однажды, в
день,  когда  железнодорожная  полиция  с  особым  рвением  и  бдительностью
занималась своим делом,  Роберт купил желтый билет третьего класса и,  гордо
размахивая им, прошел через  контроль  и ввалился с  Троубриджем в отделение
вагона второго класса. Полицейский сразу же устремился  по его следам, вошел
в  вагон и,  когда  поезд  тронулся,  начал  сердито разглагольствовать. Вуд
сделал вид, что очень плохо понимает по-немецки,  и, когда они  подкатили  к
остановке  у  Зоологического  сада,  полицейский  побагровел от  ярости.  Он
схватил Вуда за руку и сказал: "Вы должны выйти здесь".
     Вуд  возразил с негодованием, на отвратительном ломаном немецком: "Нет,
я не выхожу <I>здесь</I>. Я выхожу на Фридрихштрассе".
     "Dummkopf!  --  разразился  полисмен,  -- gleich  heraus!" (Дурак,  вон
отсюда!).
     "Nein! Friedrich-Strasse heraus!" (Нет! Я выхожу на Фридрихштрассе!).
     В это время поезд опять  тронулся, и  когда они вышли у Фридрихштрассе,
Вуда арестовали.  Тогда он  вытащил из кармана  зеленый  сезонный  билет и с
сожалением   предположил,   что   полицейский   либо   цветно-слепой,   либо
сумасшедший.
     Несмотря  на все  выходки,  чепуху и внепрограммную  деятельность,  Вуд
много,  хорошо  и  старательно  поработал  за   два  года   в  Берлине.  Его
самостоятельные исследования по  измерению  температуры в  вакуумных трубках
принесли ему  первое  раннее  подобие  славы  и  наметили  дорогу к  будущей
известности.
     Настала  весна 1896  года. Вуд  намеревался вернуться в  Америку, но не
особенно торопился, так как не был уверен,  что сумеет  найти там место себе
по  вкусу.  Среди  его  друзей  в  Берлине был  странный  парень,  известный
редакторам журналов и газет,  как Джозиа  Флинт, своим друзьям из  бродяг --
как "Сигаретка", а горько  оплакивавшему его семейству -- как Франк Виллард.
Талантливый  и знаменитый пьяница -- слава  которого покоилась почти столько
же на способности пить, как на писательском таланте, -- был не тем иным, как
племянником и тезкой Фрэнсис Виллард [Мужское имя Francis и  женское Frances
произносятся одинаково. <I>Ред</I>], президента Женского христианского союза. Итак,
подходило лето,  в  Штаты можно было не торопиться, и эта блестящая, хотя  и
странно подобранная, дружеская  пара "перелетных  гусей"  решила, что хорошо
будет избрать  для  увеселительной  поездки  новую  Транссибирскую  железную
дорогу, строительство которой тогда как раз заканчивалось.


<a name="ch05"></a>
        ГЛАВА ПЯТАЯ

     <B>"Птичий  перелет" через Сибирь и возвращение из-за  границы к работе  в
Висконсин</B>
     Молодой  Франк Виллард, лучше  известный по псевдониму  "Джозиа Флинт",
под  которым он выступал с рассказами из жизни  бродяг  в  <I>Century  Harper's
Magazine</I>, имел  командировку от своей  газеты  на лето 1896 года с  заданием
писать статьи  о Всероссийской выставке и  ярмарке  в Нижнем Новгороде  и  о
Транссибирской  железной  дороге,   строительство   которой   в  это   время
заканчивалось. Он решил, что Роб будет  ему лучшим компаньоном. Роб был того
же  мнения,  но  расходы,  считая  даже  только  транспорт, если  платить из
собственного кармана, были бы, как говорят шотландцы, достойны проклятия.
     Джозиа  Фрэнсис Темперанс Юнион Виллард Флинт выпил шесть раз, по числу
своих имен и псевдонимов, и сочинил  маккиавеллиевский план. Для себя он уже
умудрился раздобыть  личное  письмо  князя Хилкова, русского  министра путей
сообщения, которое предоставляло ему бесплатный проезд в  первом  классе  по
всем  дорогам  и  предписывало  всем  железнодорожным  чиновникам  оказывать
всяческую  помощь и  содействие. Он предложил,  чтобы  Роб  стал самозванным
корреспондентом  <I>несуществующей</I>, выдуманной  американской  газеты  и,  таким
образом,  мог совершить  увеселительную поездку  по самой  длинной  железной
дороге всего мира.  Новоанглийская совесть Вуда не  позволила  ему  выдумать
воображаемую  газету,  но он вспомнил,  что  когда-то написал  пару статей в
санфранцискскую "Экзамайнер" <i>(Examiner)</I>. Итак, он "закрыл глаза", в то время
как Виллард напечатал красивые визитные карточки, и  успокаивал свою совесть
тем, что решил действительно написать несколько корреспонденций в <I>Examiner</I> и
послать  номера  газеты русским властям  в  виде честного вознаграждения  за
проезд [Он действительно написал длинную и восторженную статью, восхвалявшую
чудеса  русской  ярмарки  и  тому подобное, но в ответ  получил от  <I>Examiner</I>
только напечатанный бланк об отказе принять  ее,  с  указанием, что рукопись
ему не возвращают, так как он не оплатил ответа. Это очистило его совесть  и
кончило  его карьеру  как  международного  газетного  корреспондента.].  Тем
временем были получены паспорта, визы и все другие необходимые бумаги.
     И  тут  оказалось,   что  Робу  придется  участвовать  в  контрабандном
предприятии!  Выяснилось, что  Виллард  посетил до  этого графа  Толстого  и
обещал, по  просьбе великого писателя, провезти ему около дюжины книг -- его
же  собственных  произведений,  которые были изданы в  Берлине,  а  в России
запрещены.  Толстой никогда не видел этих книг  напечатанными. Это  было  --
даже для иностранца -- серьезным преступлением -- провезти их контрабандой.
     Книги были  куплены  и  спрятаны  в  багаже,  и  когда они подъезжали к
русской границе,  два  конспиратора  обвязались толстыми  томами в  бумажных
обложках  под  пальто,  как  спасательными  поясами,  прикрепив  их  толстым
шпагатом.
     Был один  страшный момент в таможне, когда полицейские, в полной форме,
с длинными саблями на боку, пошли вдоль выстроившихся пассажиров, ощупывая у
всех карманы и одежду.  Но, по милости  божьей, они избежали этой процедуры,
может быть,  ввиду контраста  между ними,  с их  более  или  менее почтенной
внешностью, и мужиками, мелкими торговцами, цыганами и прочими, разложившими
свои пожитки на длинных скамьях в таможне.
     Доехав до Москвы,  они посетили  Чехова. Он был знакомым Вилларда, но в
то время еще очень мало известен за пределами России. Контрабандные тома для
Толстого были  переданы  Чехову  "тайно,  при  свете  луны", и  тот, в  свою
очередь,  немедленно  доставил их  по  назначению. Что  касается  остального
путешествия,  то будет лучше, если  я  позову Вуда "к микрофону". Он  хорошо
расскажет о нем сам:
     "У  Вилларда было  какое-то дело  к американскому  консулу в  Москве, и
перед отъездом в  Сибирь мы пошли к нему с визитом. Мы  нашли его  в старой,
темной и  грязной конторе на  втором этаже, сидящим за  бюро  с  крышкой  на
роликах,  над которым висели  в рамке  его полномочия  с американским орлом,
сильно засиженным мухами. Он был, судя по всему, немец и не мог ни говорить,
ни  понимать по-английски.  Как он держал связь с Вашингтоном -- если он это
делал  -- его  глубокая тайна. У  Вилларда было письмо  от  нашего  посла  в
Берлине к послу в Петербурге, и он надеялся получить возможность аудиенции у
царя Николая. Ответ, который  мы  получили, был произнесен загробным  басом,
полным неодобрения:
     "Кто  вы  такие, что вы хотите  просить  увидеть великого...  белого...
царя?"
     Вопрос  был чисто  риторический,  и мы  не настаивали на  этом  пункте.
Большую  часть  времени  я  проводил,  перетаскивая сорок  фунтов -- камеру,
штатив  и сухие пластинки,  а иногда делал  зарисовки акварелью,  в  чем мне
часто мешали внушительно выглядевшие жандармы. Когда они становились слишком
подозрительными или воинственными,  я демонстрировал  письмо князя Хил-кова.
Сначала мы поехали в Петербург, затем в Москву.
     От Москвы  до Нижнего  Новгорода -- одна ночь дороги. Так как мы  имели
бесплатный проезд, мы целую неделю каждую ночь  ездили туда и  обратно между
двумя  городами,  экономя  расходы  на  гостиницу тем,  что спали  в  ночном
экспрессе  -- "курьерском". В отделении  первого  класса для двоих было одно
широкое сиденье  от окна до  стенки  узкого корридора.  Поднимая спинку его,
подвешенную к  стене, и укрепляя  ее двумя  болтами, мы получали  прекрасную
верхнюю и нижнюю койки.
     Наконец, мы отправились в Сибирь  экспрессом Москва-Челябинск. Мы  жили
хорошо и экономно, проводя время в русских  поездах. Нам выдавали чайники и.
одеяло, а пищу можно было купить примерно за пятьдесят копеек (двадцать пять
центов)  в  день.  Питались мы,  главным  образом,  фруктами  и,  как  мы их
называли, "мясными  мячиками"  --  из  рубленой  говядины,  курицы  или  еще
чего-то, запеченной в  тесто и поджаренной на сале [Вуд, очевидно, описывает
жареные пирожки]. Один "мячик"  составляет целый  обед, а  стоили они  всего
пять  центов  штука,  горячие -- прямо из печи - на любой станции. Вместе  с
большим количеством фруктов это составляло неплохо сбалансированную диетy, и
мы на ней процветали. На каждой из станций,  у путей, стоял огромный  медный
самовар, величиной с бочку. Его осаждала толпа мужчин и  женщин, вооруженных
чайниками. Кипяток  был  бесплатный, и  вокруг самовара всегда шла  битва за
него. Виллард и я составляли "клин Де Лэнда" (футбольный термин 90-х годов),
с помощью двух или трех  соседей из  поезда,  и прорывались через толпу, как
снегоочиститель сквозь сугроб снега.
     В  одном месте в начале пути нам  представился случай оставить  поезд и
путешествовать по реке около дня-- по Волге, как я вспоминаю, между Сызранью
и  Самарой. Мы плыли целый яркий  солнечный день  между плоскими берегами  и
поздно  вечером причалили к  дощатым  мосткам  на берегу, служившим гаванью.
Было совершенно темно, и единственный масляный фонарь освещал глубокую лужу,
полную  жидкой  грязи,  через  которую мы, увязая  по  щиколотку, побрели  к
дороге,  где  нас  дожидались  повозки.  Это  были  примитивные  телеги  или
шарабаны, с  широкими мелкими  плетеными корзинами,  наполовину наполненными
соломой. Мы забрались в них, сели, свесив ноги, и тронулись галопом с места,
с воплями и щелканьем кнутов, через степи, в полной темноте.
     В Челябинске мы сели на транссибирский рабочий поезд, где получили купе
первого класса в  вагоне, в котором ехали инженеры-строители. Для пассажиров
дорога еще  не была открыта. Рабочие поезда шли нерегулярно, примерно раз  в
неделю,  и  делали  около  двадцати  миль в  час  по  рельсам,  которые были
прикреплены к шпалам только костылями. Шпалы лежали прямо в песке-- каменный
балласт  еще  не был  уложен.  Большинство станций  были просто  хибарки,  в
которых жили  телеграфисты.  Все  предприятие  должно  было стоить более 175
миллионов долларов.
     Первый  большой город, куда мы приехали, был  Омск.  Поезд  должен  был
стоять там четыре  дня,  и мы хотели жить это  время  в  вагоне, но охрана и
проводник  (их здесь  не за  что винить) настояли на том, что  вагон следует
запереть.  Лишенные  таким  образом  крова,  мы  сняла  комнату  в гостинице
"Москва",  где мы должны были спать со  своими одеялами,  на голых матрацах,
так  как  простынь и одеял  в гостинице не было. У русских  путешественников
того  времени был обычай возить  с собой постельные принадлежности.  Матрацы
были  полны клопами, и наша первая  ночь была ужасна.  Мы  сметали клопов на
пол,  но  они  заползали  обратно.  Тогда мы  поставили  под  ножки  кровати
блюдечки,  наполненные  керосином. Но клопы  вползали по стене  на потолок и
оттуда  пикировали  на  нас. На следующее  утро  мы  пошли на  станцию,  где
продемонстрировали наши израненные спины и  письмо от князя Хилкова, сказав,
что нам известно, что его сиятельство не будет доволен, если узнает, что его
протеже съедены живьем. Мы просили разрешения спать в  запертом  поезде. Над
нами сжалились,  и  мы  провели  в  Омске  три  восхитительных  дня,  гуляя,
разъезжая в набитых сеном телегах и купаясь в Иртыше.
     Виллард  писал  в  американские газеты, и  в  одной  из  них  я  прочел
следующее:
     "Кроме  самых   простых   случаев,   язык  всегда   оказывался   камнем
преткновения.  Мой запас  слов  чрезвычайно ограничен, а Роб вообще  не  мог
говорить по-русски. Когда  мне не хватало  слов,  мы переходили на картинки,
которые  Роб быстро и ловко рисовал карандашом. Они были более выразительны,
чем слова. Когда он кончал рисовать  то, в  чем мы  нуждались,  я  показывал
рисунок. человеку, с которым мы имели дело, и, тыкая в рисунок, говорил: "Вы
можете?"  Иногда человеку казалось, что мы хотим продать рисунок и надеемся,
что он купит его.  Но обычно  нас  понимали, и мы получали  то, что нам было
нужно".
     В  городе  не  было  мостовых,  и  галопирующие  лошади  с   прыгающими
корзинками на телегах поднимали ужасную пыль.  Нам больше  нравились длинные
поездки  по полям  и  степи.  Мы  пели  и  кричали.  Мы  были "американскими
индейцами", не знавшими ничего лучшего, и никто не обращал на нас внимания и
не останавливал нас.
     Еще  несколько  дней в  медленно, со  скрипом  ползущем  поезде,  и  мы
приехали в Томск, где  сидели одни за длинным столом в  буфете и пили водку.
Вдруг   открылась   дверь,  и,  оглянувшись   назад,  мы  увидели  человека,
выступающего из  тьмы. Он  уставился  на нас Затем он и Виллард одновременно
воскликнули:  "Черт  возьми!"  Это  был  старый друг Вилларда, журналист; он
пересекал  Сибирь  в   обратном  направлении.  Он  покинул  Владивосток  уже
несколько недель назад и  частью ехал на  поезде,  так как дорогу строили  с
двух концов, а  потом  на лошадях.  Он сказал  нам, что на  восточном  конце
дорога уже закончена и находится в  эксплуатации на протяжении трехсот миль.
Мы  пили водку  почти  до  рассвета, и еле добрались до  постелей. Когда  мы
встали на следующий день, он уже уехал.
     В целом  мы с Виллардом  решили, что  Сибирь не особенно экзотична. То,
что мы видели,  была  равнина, плоская, как  сковорода, с  огромными бахчами
арбузов, иногда тянувшимися до горизонта. Как и кто съедал все арбузы, я  не
могу себе  представить.  Мы вырезали  в них  дыру,  съедали лучшую  часть  в
середине, а остальное  выбрасывали в окно. Проводник заметил это и остановил
нас. Вдоль дороги  проводились работы у самого полотна, и он сказал нам, что
даже при двадцати милях в час  арбуз  может убить человека, если  попадет по
голове.
     Земля,  кажется, была хороша для арбузов,  и ее  можно было покупать по
пятьдесят центов за акр, но мы не решились  вложить в это капитал. По правде
говоря, мы мало интересовались Сибирью. Может быть,  мы видели слишком мало,
но все,  что мы  хотели  посмотреть,  мы видели. На  обратном  пути мы нашли
уютное  купе первого класса  с  надписью "для дам". Так как дам  в поезде не
было,  мы заняли  его.  Дружелюбный  проводник  не  возражал,  но  когда  мы
вернулись в Омск, произошел "инцидент", где на нас (с нашим письмом от князя
Хилкова) напали какие-то джентльмены из русского главного командования.  Как
только  наш  поезд  остановился,  два  солдата начали набивать  багажом наше
дамское  купе, невзирая на наши протесты. Мы выбрасывали чемоданы в окно еще
быстрее,  чем  их приносили,  а потом  заперли  купе.  Через несколько минут
раздался громкий  стук  в  дверь.  Это был  наш  старый  приятель, начальник
станции, который  спас нас от клопов,  но  сейчас его сопровождала небольшая
армия. Она  состояла из  взвода жандармов,  двух  затянутых офицеров  и двух
внушительных  генералов  в длинных серых шинелях  со всеми  знаками отличия.
Начальник станции сказал по-немецки:
     "Это купе для дам и вы, джентльмены, должны выйти".
     "Но разве эти генералы -- дамы?" -- спросили мы и отказались.
     Тогда вперед выступил начальник жандармов и что-то очень вежливо сказал
нам по-русски.
     "Что он говорит?" -- спросили мы начальника станции.
     "Он  говорит, что  глубоко  сожалеет,  но  принужден  посадить  вас под
арест".
     Мы  достали магическое  письмо  от князя  Хилкова  и Министерства путей
сообщения. Начальник жандармов прочел его,  опять поклонился и сказал что-то
еще более вежливо, чем  в первый  раз. Начальник  станции перевел  нам:  "Он
говорит,  что,  конечно,  очень  хорошо,  что  у  вас  есть  письмо  от  его
сиятельства, но все равно вам придется выйти".
     После того, как мы вышли,  а  генералы, которые  также не  были дамами,
расселись в купе,  начальник станции перевернул дощечку -- на другой стороне
было написано "занято".  Генералы раскланялись  с нами, а начальник  станции
философически  прошептал: "Я виноват перед вами, но вы знаете, царь и  князь
Хилков живут далеко  отсюда, в Петербурге, а эти два генерала в Омске, и мне
приходится иметь дело с ними".
     Вуд  говорит, что потом не  встречался с Франком  Виллардом целых шесть
или семь  лет в Америке. Однажды  он сидел в  лаборатории, и  вдруг раздался
звонок по телефону. Продолжаю его рассказ:
     "Алло, Бобби", -- сказал  хриплый голос.  -- "Кто говорит?" -- "Франк",
-- сказал голос  убеждающе. -- "Какой Франк?"  -- "Разве вы не помните голос
старого Франка,  Франка  Вилларда?"  --  "Скажите, бога ради, где же вы?" --
"Здесь, в телефонной будке, Юнион  Стэйшен. Скажи, Бобби -- ты не обидишься,
если я  спою тебе песню?"  --  "Нет",  ответил я, --  "если в  будке закрыта
дверь". Затем я услышал фразу, пропетую тонким отчаянным голосом: "Все,  что
мне  надо -- пятьдесят миллионов долларов". Пауза. Затем: "Слушай, Бобби, со
мной интересный  друг,  я хочу  тебя с  ним  познакомить  -  Джо  Доллард --
величайший  взломщик  сейфов и грабитель  банков  всех времен.  Скотланд-Ярд
гоняется за ним пять лет. Как к тебе попасть?". Я сказал ему адрес и повесил
трубку, когда он опять начал:
     "Скажи, Бобби, ты не обидишься, если я спою..."
     Через  пятнадцать минут они  приехали.  Мистер Доллард нисколько не был
похож на  портреты  бандитов  из журнала  мистера Гувера.  Седеющий  пожилой
человек,  он  скорее напоминал старого,  честного  банковского  кассира, чем
взломщика.  Виллард  вынул бутылку, и мы выпили  из  маленьких  лабораторных
стаканчиков.  Некоторое  время мы  вспоминали  прошлые дела.  Мистер Доллард
почтительно слушал, но скучал; затем он попросил извинения, сказав,  что его
ждут дела, и покинул нас с весьма достойным видом.
     Франк  рассказал мне, что  приехал в  Балтимору по предложению  мистера
Леонора  Ф.  Лори, президента  железных дорог Балтиморы и Охайо. Мистер Лори
хотел,  чтобы он,  переодевшись  бродягой, проверил эффективность работы его
железнодорожных  сыщиков; он должен  был поместиться у  мистера Лори, но вот
уже десять дней как запил. Можем ли мы приютить его на ночь  -- за это время
он  протрезвится. Он говорил  вполне  нормально, если я позволял ему  иногда
спеть  вступительную  строчку  его  "маленькой песенки".  Это  облегчало ему
напряжение   от   изображаемой  трезвости,  как   легкий  кашель   облегчает
мучительное щекотание в горле в  театре. Я посадил его в свою машину и отвез
домой. Франк,  очевидно, всегда спал одетым, со  всей  грязью, с  которой он
родился, как Гертруда однажды сказала  об испанской леди в  Мексике, которая
угощала  ее  чаем. Я приготовил  ему ванну с горячей  водой, и предложил ему
купанье перед обедом.  Он затих в ванне  на целых полчаса. Я открыл дверь и,
увидев,  что он спит, разбудил его, облив холодной  водой. Еще через полчаса
он появился в полном порядке и прекрасном настроении. Он начал с рассказов о
своих последних приключениях  и ничем  не напоминал о кутеже. Мы с интересом
слушали его -- он был прекрасным рассказчиком. Потом он немного "осел" стуле
и, обратившись  к  Гертруде, спросил,  с довольно странной улыбкой: "Мистрис
Вуд, вы не  будете возражать, если я  спою  маленькую песенку"? -- "Конечно,
нет,  мистер  Виллард.--   я  с  удовольствием   послушаю  вас".   Тогда  он
действительно  успокоился и  запел сильным, чистым голосом  пьяного матроса:
"Все,  что  мне  надо  --  пятьдесят  миллионов долларов".  Он  остановился,
подмигнул  нам и  снова начал разговор на прерванной точке, как будто ничего
не было.
     Гертруда  заказала по  телефону  бифштекс  и бутылку  "индейского соуса
майора  Грэя", и  обед  начался. На  столе  стояло большое  блюдо  с  черным
виноградом,  и  Виллард,  отказавшись  от  всего  остального,   медленно  ел
виноградины по  одной,  пока,  как говорится  в  сказке о  морже, плотнике и
устрицах, -- не съел все до единой.
     После обеда он рассказал нам о  своем путешествии в Афганистан,  откуда
он прошел  через знаменитый Хайберский  перевал в Индию. Было два часа ночи,
когда мы вспомнили, что пора спать. На следующий  день он ушел,  и больше мы
его никогда не видели.
     Конец его был трагичен. Он заболел воспалением легких в Чикаго, заперся
в  комнате  дешевого  отеля, с несколькими  бутылками "лекарства"  и  только
кричал:
     "Не входите!", когда горничная стучалась в  его дверь. Он был мертв уже
целые сутки, когда дверь отперли снаружи.
     Осенью 1896 года Вуды вернулись в Америку  с двумя подрастающими детьми
и  немецкой Kinderfrau, которую  они  не решились  оставить  в Германии. Они
провели зиму в  доме матери в Ямайка Плэйн,  в то время как Роберт продолжал
самостоятельную  исследовательскую работу в  лабораториях.  Профессор Чарльз
Кросс из  Отделения  физики  предоставил ему отдельную лабораторию. Здесь он
продолжал работу над разрядами  в  вакуумных трубках. Следующей весной (1897
года) он уже вел  успешные переговоры о месте преподавателя  в Висконсинском
университете.
     Семья  Вуда провела лето в Кэтоумет, в  Массачузетсе, у залива Бэзардс.
Кузен Вуда,  Брэдли Дэвис, работал в  Морской  биологической лаборатории,  в
Вудс-Холе, куда нужно было ездить на велосипеде; к  тому же, там был коттедж
его  старых  друзей. Вуд  рассказывает, что  его  взяли  раз как  забортовый
балласт,  на одну из  маленьких яхт,  участвовавших в  гонках  любительского
яхт-клуба.  Ему это страшно понравилось -- это было новое ощущение,  хотя он
уже много раз ездил на парусных лодках раньше.
     Однажды, купаясь, он опрокинул себе на голову деревянную бадью и, держа
ее на плечах и толкаясь ногами, забавлял детей зрелищем -- "живой" плавающей
бадьи.  На следующий день он вырезал  в стенке  ее прямоугольное  отверстие,
вставил  туда  стеклянное  "окошко",  а  по  краю  прикрепил  сорокафунтовый
свинцовый балласт  с  киля яхты.  Эта  тяжесть прижимала  бадью, наполненную
воздухом, к плечам, если опуститься под воду. Затем, предвосхитив Биба с его
батисферой,  они  соединили бадью  с  велосипедным насосом,  находившимся  в
лодке,  двадцатифутовой резиновой  трубкой, и  сидели  под водой  как угодно
долго, наблюдая рыб, водоросли и подводные пейзажи.


<a name="ch06"></a>
        ГЛАВА ШЕСТАЯ

     <B>Вуд  в роли лекционного  фокусника и  водопроводчика,  шофера  парового
автомобиля, римского сенатора</B>
     Когда Роберт Вуд занял  в  1897 году скромный и плохо оплачиваемый пост
младшего  преподавателя физики в Висконсинском университете, в  Мэдисоне, он
был молодой человек, на двадцать девятом году жизни, женатый, с двумя детьми
-- третья, Элизабет, должна была скоро  родиться, -- и он  не имел, никакого
представления  о  той  специальной   отрасли  физики,  которая  должна  была
впоследствии принести ему величайшую  славу. Но хотя он еще ничего не знал в
области  физической  оптики, в  области  физики  в целом  он  был уже смелый
экспериментатор и сразу  же начал  революционизировать  технику студенческих
лабораторий в Мэдисоне.
     Все  это  началось весело, серией  "цирковых" лекций, на поучение  и на
радость студентам, и закончилось... миражами и ураганами. Идея,  что он сам,
как всемогущий бог природы, сможет создать эти явления, пришла  ему в голову
предыдущим  летом, в Сан-Франциско,  когда он заметил превосходный  мираж на
городском  тротуаре,  на  вершине холма, откуда  можно  было смотреть  вдоль
длинного участка сильно нагретой мостовой  фоне неба. Казалось, что мостовая
залита водой,  в  которой  были ясно видны перевернутые отражения пешеходов.
Вуд поставил двух своих малышей на  мостовую и сфотографировал. В  наши  дни
этот тип  миража часто  наблюдается шоферами на улицах, но в те времена было
известно только, что это явление происходит над  большими площадями горячего
песка в пустыне.
     Чтобы устроить себе  миниатюрный оазис и настоящие песчаные ураганы, он
добыл  четыре плоских  железных листа, длиной около четырех футов и  шириной
восемь дюймов. Он положил их концом к концу, укрепив  на железных подставках
--  получилась  длинная, плоская горизонтальная площадка, которую он посыпал
песком.  На  дальнем  конце  ее  было  укреплено  зеркало, которое  отражало
изображение неба за окном. Ряд миниатюрных гор и несколько пальм, вырезанных
из  бумаги  и  размещенных  на  песке  перед  зеркалом,  изображали горизонт
пустынного  ландшафта,  который  снизу обогревался рядом  маленьких  газовых
горелок под  железными листами -- вместо солнца,  светящего сверху. Будет ли
установка действовать в таком масштабе?  Он зажег горелки и начал наблюдать.
Горы и  пальмы давали отчетливый силуэт на  ярком фоне неба,  но вдруг перед
ними  появилась  сверкающая поверхность воды - у  самого подножья гор.  Если
поднять глаза на дюйм или два, над уровнем песка, озеро исчезало -- но опять
появлялось,   как  только   глаз  приближался  к  поверхности  "пустыни"  --
точь-в-точь, как  настоящий  мираж,  если  вы поднимаетесь  на  холм.  Затем
"озеро" увеличилось и в нем появилось отражение гор,  "и если опустить. глаз
еще ниже, подножье  гор  исчезало  в  кажущемся озере, которое обращалось  в
целое наводнение".  Не надо говорить о том,  что студенты  были поражены  --
только  что  не  кричали от восторга,  и с этой поры новый профессор стал их
любимцем.
     Затем   Вуд  занялся  торнадо  [Торнадо  --  песчаные   смерчи.  <I>Ред</I>.].
Атмосферные  условия  (слой  горячего  воздуха  у  земли,  над  ним -- более
холодный), которые имеют место при  мираже, приводят  к  возникновению также
"песчаных  вихрей", которые можно  часто  видеть в  пустынях Америки, и -- в
большом масштабе -- к торнадо. Один из металлических  листов  (очищенный  от
песка)  был  посыпан  мелким порошком кремнезема и  подогрет  _  несколькими
горелками.  Через  несколько  минут  красивые  маленькие  вихри забегали  по
поверхности, сворачивая  легкий  порошок  в трубообразные вороночки, которые
"жили" по десять -- пятнадцать секунд. Посыпав большой лист железа нашатырем
и сильно нагрев его бунзеновской горелкой, он получил белый дым,  и  вдруг в
центре  листа  взвился  на  высоту  шести  или  восьми  футов  прекраснейший
миниатюрный смерч - торнадо -- из белого дыма.
     В этот же год, немного позднее,  он изобрел новый вид псевдоскопа. Если
смотреть  через   этот  инструмент,  старая  полоскательница  кажется  белым
куполом, а если туда бросить шарик -- кажется, что он катится вверх по своду
-- на зло закону притяжения -- и останавливается, достигнув вершины.
     Другой замечательный лекционный трюк был показ полета бэзбольных  мячей
по  кривым, подобным параболическим орбитам комет. Ограниченное пространство
аудитории создавало большие  трудности.  Кривая должна  была  быть видимой в
этом пространстве,  а для этого мяч  должен быть очень легким, а вращение --
чрезвычайно  быстрым.  Вуд нашел, что  обыкновенный  деревянный  шар  вполне
подходит.  Мяч  для пинг-понга был бы, вероятно, еще  лучше. Резиновая лента
длиной  в восемь дюймов  и шириной в одну восьмую  обматывалась с натяжением
вокруг шарика -- достаточно двух или трех оборотов, и шарик бросался вперед,
с помощью остатка ленты. Отклонение в сорок  пять градусов получается совсем
легко. Если же направить полет шарика, держа ленту  снизу,  он, начиная свой
полет  на горизонтали,  часто  поднимался  чуть  не  до потолка.  Попробуйте
проделать это сами, если не верите.
     Затем  следовал   опыт,  показывающий   в  миниатюре   эллиптические  и
параболические  орбиты  планет  и  комет  вокруг  солнца.  Конический  полюс
вертикального   электромагнита  покрывали  большим   стеклянным   листом,  и
маленький велосипедный шарик  бросали немного в сторону от магнита,  который
изображал собой  солнце. Шарик начинал  кружиться по  совершенно правильному
эллипсу, с "солнцем" в одном из фокусов; Вуд доказывал с помощью  стеклянной
пластинки,  покрытой тонким слоем сажи. В  этом случае шарик  сам вычерчивал
свой путь на стекле. Публикация  этих демонстрационных опытов заставила Вуда
впервые  втянуться в полемику.  Старый профессор физики одного из лондонских
университетов критиковал  статью Вуда в письме  в лондонскую Nature, говоря,
что данный опыт не демонстрирует орбиты Ньютона, так  как притяжение магнита
изменяется обратно пропорционально пятой степени, а  не квадрату расстояния,
как в  случае тяготения. Это  был первый промах  молодого Вуда, он взялся за
работу всерьез, начертил детальную  диаграмму и понял,. что шарик перерезает
магнитные линии под углом и что его орбита зависит только  от горизонтальной
составляющей  напряженности.  Он  посадил  одного  из   своих  студентов  за
измерение напряженности магнитного поля в плоскости стекла, и оказалось, что
она  почти точно обратно  пропорциональна  квадрату расстояния. Тем временем
критические  отклики  появились  в нескольких других английских  технических
журналах, и  Вуд  с радостью послал подтверждение правильности своего опыта,
приводя в нем результаты измерений.
     Вероятно,  дни эти  были  для студентов в Мэдисоне  захватывающими. Вуд
ввел в свои опыты драматизм, наглядность и технику, которые стали привлекать
внимание во всем мире к нему и его университету.
     С  самого  раннего детства до наших  дней он  был и  остается любителем
эффектного опыта и блестящим демонстратором. Он полон, детского тщеславия --
вполне серьезно -- и наслаждается восторгом аудитории и аплодисментами -- но
это  скорее относится к показываемому явлению,  чем к нему самому,  так что,
если и  можно было бы  назвать его эгоистом и любителем показного, то отнюдь
не в обычном,  дурном смысле этих слов.  Эту  разницу  прекрасно  чувствовал
профессор Бенджамэн Сноу, руководивший тогда  Отделением физики в  Мэдисоне.
Новый  молодой  преподаватель  или помощник  профессора, которым  Вуд вскоре
стал, был и остается "мелкой сошкой" в  большом университете, и если бы Вуду
не  помогал этот  важный  союзник,,  а  вместо него  руководителем  была  бы
какая-нибудь надутая "академическая величина", он  едва  ли смог бы добиться
необходимой    поддержки.   К    счастью,    Сноу    сам   был    динамичным
лектором-энтузиастом и любил красивые  опыты,  носившие  характер "фокусов".
То, что  устраивали вместе Сноу и  его молодой помощник, записано в дневнике
Вуда:
     "Он  выбрал   меня   своим  помощником  по  курсу  общей   физики   для
второкурсников. Первое время мои обязанности заключались в роли бессловесной
личности,  которая  подает  необходимые предметы лектору. Оh никогда  не был
удовлетворен своими приборами, если они не были самыми большими  на свете, и
однажды я сделал удачный шаг, сконструировав огромный ящик для дымовых колец
диаметром в фут, подобный тому, который я устроил для лекций в Чикаго, когда
я был студентом-химиком.  Движущееся кольцо дыма,  которое сбивало картонную
коробку на другом конце лекционного стола на пол, чрезвычайно восхитила его.
Для  него было  новой идеей, что дым  совсем не  обязателен для  образования
кольца -- ему никогда не приходило в голову, что невидимое воздушное кольцо,
ударяющее  о  различные  предметы,  было  еще  лучшей  демонстрацией.  Вновь
заинтересовавшись, вихревыми движениями, я подумал над этим делом и поставил
ряд новых опытов  с кольцами, которые  были описаны с приложением фотографий
--  на этот  раз в лондонской  <I>Nature</I>,  включая  метод получения половинного
дымного  кольца --  другая половина  состояла из  чистого  воздуха,  так что
зритель видел лишь движущуюся дугу.
     Это  можно  было  сделать с помощью  картонной  трубки  диаметром около
дюйма,  наполнив  ее осторожно  плотным дымом так,  чтобы он стлался по  дну
трубки, расположенной горизонтально. Затем давался легкий толчок, и вылетало
"полукольцо"  дыма. С  помощью  другого приспособления  можно  было  пускать
толстые воздушные "баранки", с белой ниточкой дыма в сердцевине, вращающейся
с  огромной  скоростью.  Явление  служило  доказательством  большой скорости
вращения в середине вихревого кольца или  у оси смерча.  Иллюстрируя разницу
между   <I>силой</I>  и  работой,  которая  определяется  как  произведение   силы,
затрачиваемой на преодоление  сопротивления, на путь, Сноу обычно упирался в
конец  лекционного  стола и толкал его из всей силы.  "Я нажимаю,  жму, <I>жму</I>,
ЖМУ!...  - лицо его  становилось красным, на лбу выступал пот... - "Никакого
движения нет -- я жму и жму, и  не совершаю ни частицы работы!" -- и он чуть
не падал от усталости после геркулесовских усилий.
     На  одной из его лекций я заметил у  него маленькую  ошибку и, не  зная
правила, что  "помощники должны быть видимы, но  не слышимы", обратил на нее
его внимание в конце лекции.
     Он  говорил  о  всемирном  тяготении  и  напомнил студентам  об истории
путешествия на луну Жюль  Верна, сказав, что автор нигде не сделал  ошибок и
ни разу не нарушил никаких законов физики в своем произведении.
     "Вспомните,  --  сказал  он,  --  что  когда  снаряд  пересекал   центр
притяжения между землей и луной, его пассажиры ничего не  весили и плавали в
пространстве, ни  на что не опираясь, -- и это, джентльмены, как раз то, что
должно произойти".
     После лекции, когда несколько студентов столпились вокруг него, задавая
вопросы и  осматривая приборы, я  заметил, что именно в  данном  случае Жюль
Верн определенно допустил ошибку: пассажиры должны  были бы  начать летать в
снаряде, как только  он покинул атмосферу земли,  так  как сила тяготения не
ощущается внутри свободно падающего сосуда. --  "Я думал, что можно доказать
это экспериментально, положив полдоллара на эту книгу и подбросив ее на фоне
окна.  Думаю, что  между  книгой и монетой  будет виден  просвет во время их
падения". Это  в точности подтвердилось  после двух или  трех  попыток.  Это
убедило Сноу, что Жюль Верн, по крайней мере в этом случае, ошибся".
     Все  эти  лекционные  изобретения  были  интересны  только студентам  и
ученым,  но  скоро  наш  молодой  преподаватель  выступил  с  "практическим"
изобретением,  за которое университет сразу же получил от государства премию
в  200  тысяч  долларов и которое  экономит  каждую  зиму миллионы потерь от
пожаров,  получающихся от  старинных методов отогревания труб, употребляемых
водопроводчиками.   Это  --  теперь  везде  известное  "электротаяние".  Моя
собственная осведомленность в этой области ограничивается знанием  номера  в
телефонной  книжке, по которому вызывают гудящий  грузовик с  инструментами,
точно подобными тем,  которые Вуд сорок лет  назад применял в Мэдисоне; все,
что я понимаю в этих спиральных,  внушительных приспособлениях,  -- это  то,
что они  отогревают у меня водопровод  без  взлома полов и стен.  Поэтому  я
уговорил  самого   Вудa  продиктовать   историю   того,   как   он   изобрел
"электротаялку" и как она действует. "Вы можете хвастаться, если хотите", --
сказал  я ему,  и  он  ответил  с негодованием:  "Вы  знаете, я  <I>никогда</I>  не
хвастаюсь".
     "Невероятный холод, -- диктовал он, -- на всем северо-западе зимой 1899
года заморозил почву в Мэдисоне на глубину более восьми футов. Половина труб
в Мэдисоне замерзла,  и были опасения, что  замерзнут и магистрали. На  всех
перекрестках горели костры, и водопроводчики рылись в земле, чтобы добраться
до труб. В нашем доме трубы  тоже замерзли, и мы заплатили мастеру  двадцать
долларов за отогревание их.
     Однажды утром  я шел  по Лэнгдон-стрит в лабораторию  и  увидел  группу
водопроводчиков, которые протаскивали в трубу резиновый шланг, прикрепленный
к переносному  бойлеру,  пытаясь таким способом отогреть трубу  паром. У них
"заело" -- шланг не проходил через угол трубы.
     Я  пошел  дальше, обдумывая эту ситуацию,  и  мне пришло  в голову, что
сильный  электрический ток,  проходя  по  металлу, нагревает его, и  что ток
пойдет  по трубе, независимо от ее  углов  и поворотов. Не является  ли  это
решением вопроса --  просто  соединить выходы труб в двух  соседних домах  с
разноименными полюсами генератора?
     Придя в лабораторию,  я сразу же отправился к профессору Джексону, шефу
Отделения  электротехники,  и предложил  ему  свой план.  Он  возразил  мне,
сомневаясь, не пойдет ли ток по земле вместо труб. Но когда я  указал на то,
что земля промерзла, а  лед является непроводником, он согласился  проделать
вместе со мной эксперимент.
     В тот же  вечер электрическая компания доставила трансформатор в вагоне
к Дому сенатора Вайлеса, председателя правления университета. Водопроводчики
уже целую неделю рыли землю вокруг дома, пытаясь найти трехсотфутовую трубу,
которая соединялась с магистралью и положение которой не было известно.
     Лужайка  была покрыта  ямами и рвами, похожими на могилы, над  которыми
горели   костры,   размягчавшие    почву.   Moнтep,   который    приехал   с
трансформатором,   взлез   на  столб  и   спустил   провода,  соединенные  с
осветительной  линией,  на землю.  Их присоединили  к  вторичной  обмотке, а
первичную замкнули  на  кран  в подвале и на водоразборный кран  в  трехстах
футах  от  дома.  Ток  проходил через  большой бак с  соленой водой  и двумя
медными  электродами,  которыми можно было  регулировать  силу  его. Ток был
включен,  и  мы ждали результатов  у открытого крана в подвале. Через десять
минут мы услышали бульканье, и вдруг  из крана брызнула струя  ржавой  воды;
смешанной со  льдом. Семья сенатора приветствовала это извержение возгласами
радости, а через несколько минут появился лакей с шампанским, и так далее.
     В  Мэдисонском "Демократе"  на следующее  утро появилась  статья  в два
столбца, описывающая успешное  разрешение вопроса борьбы с замерзанием труб.
Сообщение было подхвачено и разнесено Ассошиэйтед Пресс по всей стране.
     С  того  времени электрический  метод стал  стандартным  во всем мире--
одной  из последних побед его является отогрев двенадцатидюймовой магистрали
под  Гудзоном,  которая замерзла  с двух концов там, где труба  подходила  к
поверхности.
     Изобретение случилось в удачный для университета момент  -- происходила
сессия  самоуправления  Штата,  и  президент  университета   Адамс  попросил
утвердить фонд в двести тысяч долларов для постройки инженерной лаборатории.
Среди  депутатов  возникла  сильная оппозиция,  спрашивавшая  --  сделал  ли
университет  что-нибудь  для  государства?  На это  он  ответил,  сказав  об
отданном народу новом изобретении -- методе борьбы с авариями водоснабжения.
После  этого  самоуправление  дружно  и   с  энтузиазмом  утвердило  просьбу
университета.
     Правление университета в вознаграждение за этот подарок народу изменило
мое  звание   с   преподавателя   на  помощника  профессора".   <P">Читатель
согласится,  что в этом случае профессор  имел  бы полное право  хвастаться,
если бы захотел.
     Я сам полагаю, что кроме гения  изобретателя, в этом случае он  проявил
большую  практичность,  выбрав  для  демонстрации изобретения  именно  трубы
сенатора.  Может быть, он знал,  а может быть, нет,  но сенатор  Вайлес  был
главным лицом комитета, принявшего решение о фонде для университета.  Что же
касается водопроводчиков  всего мира,  то они отнюдь  не были огорчены новым
методом,  как предсказывали некоторые  газеты -- они были в полном восторге.
Теперь электротаяние применяется ими во всем мире.
     Следующий  неожиданный   "вклад"   молодого   Вуда,   взволновавший   и
университетский городок и весь город, не потребовал изобретательного  гения.
Осенью  1899 года он привез из  Бостона  новую блестящую игрушку--  одну  из
первых  моделей  "Стэнли-Стимера"  --  первый   автомобиль   во  всем  штате
Висконсин. Скоро Вуд поверг весь штат в ужас и тревогу, разъезжая по дорогам
с дьявольской скоростью -- двадцать миль в час!
     Это было незадолго до "Дня Благодарения", и в первую очередь Роб  решил
пригласить президента Адамса, почтенного седобородого главу университета, на
увеселительную поездку.
     "Я  взял его с собой, -- ухмыляется Вуд даже через сорок долгих лет, --
на праздничный  футбольный  матч. Поле  было окружено  дорожкой,  по которой
устраивались  скачки.  Мы промчались по ней  под звуки  духового  оркестра и
приветственные  крики  студентов. Белая  борода  старого  президента  Адамса
развевалась по ветру".
     А потом --  верьте или нет -- Вуд  и профессор Джозеф Джастроу проехали
до  самого Мильвоки! Дорога шла восемь-десять миль  через колдобины, песок и
грязь,  и  паром  выбило прокладку из парового котла.  Вуд вырезал новую  из
резиновой шины автомобиля. Они проехали туда и  вернулись -- в полном смысле
этого   слова   --  под   парами..   Об  этом,   конечно,   узнали  газетные
корреспонденты. Мэдисонский  "Демократ"  сообщил,  что  "два ученых доказали
практичность и  пригодность автомобиля для обычных  проселочных дорог и  что
"неудобства и опасность от пуганья лошадей и пешеходов на дороге невелики".
     Однако в статье под  заголовком "Vox Populi" [Глас народа.  <I>Ред</I>.] в той
же самой газете  сразу  же поднялся  и  крик протеста. Вуд и "Стэнли Стимер"
создали адскую сенсацию. Это был один из первых хороших автомобилей,  но  на
нем был паровой двигатель.  Он издавал  страшные звуки, изрыгал огонь и дым,
обычные для паровых  машин и китайских  драконов. Часто происходили  громкие
взрывы, когда включалось горючее, испарялось затем,  в накаленных трубках  и
выходило  к  горелке, которую  поджигали  спичкой.  Если  дул сильный  ветер
поперек  дороги, из  автомобиля вбок вырывалось  длинное  пламя, и мальчишки
кричали:  "Эй,  мистер!  Ваша  штуковина  загорелась!"  Но  еще  худшее  для
завистливых душ,  которые никогда не мечтали сами купить автомобиль, -- было
то, что  эта  чертова телега  мчалась по  самым плохим дорогам  "с опасной и
устрашающей  скоростью". Роберта открыто обвиняла  в бешеной езде в письме в
редакцию одна старая  добродушная леди,  которая  подписалась "Кэрол Стрит".
Она писала:
     "Может быть, я стала слишком нервной в мои пожилые годы и несправедливо
преувеличиваю  современный опасности, но  я опасаюсь наших  быстро несущихся
велосипедов, а так как теперь появился  еще автомобиль, я надеюсь, что  меня
извинят, если этой новинки я также страшно  боюсь. Однако я  ощущаю страх не
за  себя,  а  за  своих  внуков,  игры  которых часто происходят  на  улице.
Автомобиль жарит, -- насколько я могу судить, -- со  скоростью двадцать миль
в час: это явно опасно для публики  на наших оживленных улицах. Бешеная езда
воспрещается  законом.   Я  предлагаю,  чтобы  было  проведено  ограничение,
воспрещающее автомобилям превышать скорость  шесть миль  в час -- в пределах
города. Скоро вокруг нас будет много этих машин -- в этом я не сомневаюсь, и
вопрос этот  все  равно  придется  улаживать. Лучше сделать это  уже теперь.
Такие меры, как мне сказали, уже приняты везде, где ездят  автомобили. Новый
экипаж  задает  тон  в городе, и  я не слишком стара, чтобы это не нравилось
мне. Я  даже хочу, чтобы появились другие  автомобили, но пусть  лучше будет
издан закон раньше, чем произойдет несчастье".
     После  того  как  доктор  Вуд  нашел  это  письмо,  затерявшееся  среди
пожелтевших листков, я сказал:
     "Ну,  если не  говорить о том, что в  Мэдисоне началась  ваша серьезная
научная   деятельность,  то  эти  эпизоды,  пожалуй,  лучше  всего  освещают
висконсинский период вашей жизни".
     Он  ответил:  "Да...,  но  я  забыл  сказать  вам,  что  я  теперь  там
сенатор..."
     "Какой сенатор?"
     "Я -- римский сенатор, в тоге, с золотым венком и всем прочим..."
     "Каким образом?"
     "Это, -- сказал он, -- случилось несколько лет позднее,  после того как
я перешел в университет Джона Гопкинса и купил участок и дом в Ист Хэмптоне.
Вы знаете,  что Альберт  Хертер  уже  много лет имеет здесь  дачу  и студию.
Однажды он пришел ко мне и  спросил меня,  соглашусь ли я позировать  ему. Я
сказал, что это зависит от позы, в  которой он меня хочет писать. Он сказал,
что  пишет картину  для здания управления  штата в Мэдисоне, в Висконсине, и
хочет, чтобы  я  изобразил  римского сенатора.  Я  позировал ему  в  тоге, с
золотым венком на голове. Он нарисовал меня очень похоже, включая даже вихор
черных волос,  который торчал у меня на  лбу, --  довольно странная прическа
для римского сенатора.  Позднее я видел  картину --  она  занимает всю стену
апелляционного  суда.  Сенаторы  сидят  полукругом,  а  я  впереди  встречаю
римского генерала с его свитой, несущей военные трофеи.  Один  из теперешних
членов Отделения физики сказал мне, что они всегда водят приезжающих физиков
посмотреть на  этот "устрашающий пример" того, что может случиться с молодым
преподавателем".


<a name="ch07"></a>
        ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     <B>Вуд  начинает  свои  знаменитые  спектроскопические работы,  становится
дедушкой Мики-Мауса и читает доклад в Лондонском Королевском Обществе</B>
     Первое  и  окончательное  решение  молодого профессора  Вуда--  сделать
физическую оптику своей главней областью науки -- пришло странным образом, в
конце первого года в Мэдисоне.  Профессор  Сноу  попросил  его взять на себя
чтение  курса  лекции  по  этой дисциплине,  которую Вуд  никогда  раньше не
изучал. Он охотно согласился и начал читать, держась  сначала "только на шаг
впереди  своих  студентов". Он говорит,  что  когда  звонил звонок  в  конце
лекции, он  почти  целиком исчерпывал свои  знания темы. Но скоро  он  начал
набирать  темп.  Он  читал  текущую  литературу  по физике и обнаружил,  что
открываются целые области оптики, о которых  ничего не говорится в учебнике,
которым он пользовался, -- "Теория света"  Томаса Престона.  В конце года он
уже настолько  знал  предмет, что  понял,  что  Престон  отстал  от жизни по
крайней мере  на  десять лет. Тогда он решил  --  сделать физическую  оптику
своей специальностью и самому написать учебник по ней!
     Нужно долго искать другой пример  такой научной самонадеянности. Но вся
штука в  том, что он сделал то, что задумал,  -- и монументальный труд стоит
перед  нами, в  третьем, пересмотренном издании, переведенный  на  немецкий,
французский,  русский и другие  языки, и является одной из основных книг  по
данной дисциплине.  Чтобы  написать книгу,  потребовалось  пять  лет, и  она
появилась, когда Вуд уже перешел в университет Дж. Гопкинса. Вместе с  этим,
он  сразу  же  погрузился в исследовательскую  работу, которая  сделала  его
известным во всем мире, а в местной печати дала ему прозвище "Висконсинского
колдуна".
     Чем же  была  отрасль науки, которую выбрал Вуд?  Физическая  оптика --
научное название  той области,  которая объединяет знания, методы и  ресурсы
физики,  связанные с исследованием  свойств  и  природы  света, а  также его
применений. В этом смысле "физическая оптика" так же стара, как первая мысль
человека о причине радуги. Как настоящую науку ее следует начинать с  Исаака
Ньютона,  который  впервые  доказал, что призма разлагает белый свет на  его
"простые" цвета, при соединении вновь слагающиеся в  белый световой луч.  Он
же открыл многое  другое,  касающееся света.  Почти  два  века после Ньютона
ученые  занимались  основными  свойствами обычного света. Они  измерили  его
скорость в пространстве. Они изучили, как преломляется световой луч, проходя
через  различные среды,  такие, как стекло, кварц, вода, цветные растворы,--
нашли  законы  этого  <I>преломления</I>. До  Ньютона, сам  Ньютон, а  впоследствии
многие заметили, что луч света загибается, пройдя через узкую щель, и что ни
одна тень, если ее внимательно исследовать, не  имеет резкой  границы  --  и
назвали это  явление <I>дифракцией</I>. Изучено  было также  явление <I>интерференции</I>,
состоящее  в  том,  что  два родственные, "когерентные"  луча, возникшие  от
расщепления  одного  первоначального  луча,  взаимодействуют с другим,  и  в
результате  наступает полная темнота или ненормально  яркий свет. В середине
девятнадцатого  века  уже  достаточно знали о свете, чтобы  утверждать,  что
свет,  лучистая  теплота,  электрическое  и  магнитное  поле --  родственные
явления:  свет  --  это  электромагнитные  волны  в   гипотетической  среде,
названной эфиром, отличающиеся друг от друга  только  длиной волны, или, что
то же самое, частотой колебания.
     Классическая теория света была вполне законченной задолго  до появления
на  сцену  Вуда.  Но  в  1859 году  открылись  новые  широкие возможности  в
физической  оптике  --  спектроскоп  был впервые применен  для  исследования
химической  природы  вещества.  Это  открытие  Бунзена  и  Кирхгофа  сделало
спектроскоп  одним  из  главных  инструментов  современной науки и  особенно
укрепило  практическое  положение  физической  оптики. Свет стал  не  только
объектом исследования, но и мощным орудием исследования  природы физического
мира. Малейшие следы веществ открывались по  спектру, и самые далекие звезды
и туманности  обнаруживали свой  химический  состав  и даже свои скорости  и
направление движения, если изучать их спектры. Развиваясь, эта отрасль науки
усложнялась  -- обнаружилось,  что одно и  то  же  вещество давало различные
спектры, в  зависимости  от  своего  физического  состояния.  Таким образом,
спектральный анализ открывал не  только  химический состав,  но и физическое
состояние, в котором находится вещество.
     Когда  Вуд  появился  на  сцене,  в   конце   девятнадцатого  столетия,
физическая  оптика переживала  этап  весьма  бурного  развития, как  и  вся,
впрочем, физика в целом. Роль Вуда -- смелый эксперимент: его работы нередко
бросали вызов формулам теоретиков  или же,  наоборот, блестяще  подтверждали
их. Его  первая  работа по  физической оптике дает  этому блестящий  пример,
поясняя  также  исключительную широту  его "специальной" науки. Вот  рассказ
Вуда:
     "Полное  солнечное  затмение  28 мая  1900 года поставило  передо  мной
задачи,  решение  которых  можно  рассматривать   как  мой  первый  вклад  в
физическую оптику.  То, что было до  этого, шло более  по линии демонстраций
или истолкований. Морская обсерватория  в Вашингтоне пригласила меня принять
участие в ее экспедиции по наблюдению затмения, и я расположился с группой в
Пайнхерсте (Северная Каролина), около  середины пояса  полного затмения, где
его продолжительность  была наибольшей. Здесь я  впервые наблюдал  солнечную
корону  и  красные  языки раскаленного  водорода, которые  полыхали на  краю
солнечного диска. Меня особенно  интересовал их спектр. Как раз перед полным
затмением, когда  край  солнца вот-вот исчезнет  за луной, можно секунду или
две наблюдать  огненный полумесяц, который, если его рассматривать с помощью
призмы или дифракционной решетки, распадается на спектр цветных полумесяцев,
разделенных  темными интервалами разной ширины. Это -- так называемый спектр
"вспышки" хромосферы, т.е. оболочки светящихся  раскаленных  паров металлов,
которой  окружено солнце.  Поглощение  этой  атмосферой накаленных паров еще
более интенсивного и яркого излучения поверхности жидкого "ядра" солнца дает
в солнечном спектре темные линии,  видимые в  спектроскоп. Эти линии  --  не
совершенно черные, а содержат менее яркий свет раскаленного пара.
     По  возвращении  в  Мэдисон  осенью  я  прочел  в   октябрьском  номере
<I>Astrophysical  Journal</I>  статью Юлиуса, голландского астронома,  выдвигавшего
смелую  теорию о  том, что спектр  вспышки хромосферы вызывается  аномальной
дисперсией белого света, излучаемого жидкой поверхностью солнца. Я  сразу же
начал  опыты, целью которых  было  -- получить  подобный спектр  в  условиях
лаборатории.  Перед Рождеством я уже послал в <I>Astrophysical Journal</I> отчет об
успешном   экспериментальном   подтверждении   теории   Юлиуса.  Для   этого
понадобилось  создать  над  белой поверхностью  атмосферу  паров  натрия,  в
которой  плотность  изменялась  бы   чрезвычайно   быстро   с  удалением  от
поверхности. Я  нагревал металлический натрий в  железной  ложке под  куском
белого  гипса,  ожидая, что  конденсация пара  на холодной поверхности  даст
необходимое  падение  плотности  с  расстоянием.  Белая  поверхность  гипса,
ограничивавшая атмосферу  натрия,  была освещена  сильным  пучком солнечного
света, собранным  большой  линзой.  Освещенный  таким образом гипс изображал
раскаленную добела поверхность Солнца, а пары натрия -- хромосферу. Наблюдая
белое пятно  через телескоп и призму прямого зрения и передвигая  инструмент
вверх,  можно  было  растянуть  пятно  в  линию;  при  этом появлялся темный
солнечный спектр поглощения,  подобно  тому, как  это  происходит  во  время
затмения, когда диск солнца почти  закрыт луной. С приближением спектроскопа
к плоскости освещенной поверхности  солнечный спектр исчез, и на  его  месте
внезапно  появились две  узкие  желтые линии, соответственно прежним  линиям
поглощения. Юлиус сразу же написал мне письмо,  выражая  свое удовлетворение
результатами опыта, так хорошо подтверждавшими его теорию. После этой  удачи
я понял,  что изучение  оптических свойств плотных  поглощающих  свет  паров
металлического  натрия  может  дать  важные   результаты  для  подтверждения
существовавших  тогда  оптических теорий,  и  я  решил  начать  исследование
дисперсии света в этих парах".
     Перед нами  блестящий пример широкого кругозора Вуда в области  физики.
Человек  воспроизводит в  своей  лаборатории модель  того, что происходит от
него  за девяносто  два миллиона  миль,  и  умножает  наши сведения о  нашем
основном источнике света. Опыт интересен  и  с другой стороны, он показывает
характерные черты  экспериментальной  техники Вуда --  остроумное применение
самого простого оборудования. Об этом  еще не раз придется  говорить: старые
железные трубы, выброшенные  части велосипеда, домашний  "хлам"  --  все это
играет  некоторую  роль в  самых  важных  и  значительных работах  Вуда.  Он
обладает особым талантом  -- использовать в  своих целях все, что  попадется
под руку.
     Работы  Вуда  с  парами  натрия и их  оптическими  свойствами,  которые
начались с этого эксперимента, продолжались  в течение почти всей его жизни.
Возможно,  что  в нем все  еще  был жив мальчик,  которого когда-то поразило
свойство  этого металла  -- взрываться от соприкосновения с водой. Во всяком
случае, он поставил себе задачу раскрыть все секреты натрия. Выполняя ее, он
сделал ценные вклады в современную теорию природы вещества.
     Вуд скоро  получил неизвестные доселе виды спектров  паров  натрия,-- а
также   паров   ртути   и   йода.   Его   результаты   сразу   же   повергли
физиков-теоретиков в ужас и смятени