Теодор-Валенси. Берлиоз ---------------------------------------------------------------------------- ББК 78И Т33 Серия "Жизнь замечательных людей" Выпуск 14 (474) М., "Молодая гвардия", 1969 Theodore-Valensi Le chevalier "quand-meme" Berlioz Fin et gloire de Berlioz Перевод с французского Ю. А. Раскина Послесловие кандидата искусствоведения Б. В. Левика Печатается с небольшими сокращениями OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- ПРЕДИСЛОВИЕ  Если бы понадобилось подобрать девиз к жизненному пути Берлиоза, я бы избрал для этого мушкетера музыки слова: "Вопреки всему!" Близкие - и особенно мать, проклявшая сына, - препятствовали тому, чтобы он следовал своему музыкальному призванию. "Я буду композитором - вопреки всему!" - говорил он. Во Франции публика встречала его произведения равнодушно и даже враждебно. "Повинуясь зову души, я буду настойчиво шлифовать мои оперы - вопреки всему!" "Римская премия четыре раза выскальзывала из его рук. "Что ж, я останусь претендентом - вопреки всему!" Институт пять раз безжалостно захлопывал перед ним двери. "Вы переварите меня - вопреки всему!" - так звучал его ответ. А вся жизнь? Козни, которые чинили его враги, свирепо нападавшие на него со всех сторон, смертельно жалящие памфлеты; непрерывные и безжалостные гонения. Воистину ничто не щадило его, и, казалось, ему не суждено было достичь цели. "А я добьюсь своего - вопреки всему!" - кричал он в ответ. Но достаточно ли только бравировать, разить врагов презрением и с гордой самоуверенностью насмехаться над ними, бросая им вызов за вызовом? Основной вопрос нашей книги: "Добьется ли он триумфа, славы, бессмертия... вопреки всему?.." Книга первая РЫЦАРЬ "ВОПРЕКИ ВСЕМУ" Часть первая 1803-1830 1803  9 декабря в городке Кот-Сент-Андре департамента Изеры родился ребенок {В своих "Мемуарах" Гектор Берлиоз так описывает место, где он родился: "Городок Кот-Сент-Андре вырос на склоне холма и возвышается над довольно обширной плодородной долиной, залитой солнцем и покрытой зеленью. Ее покой преисполнен какого-то задумчивого величия, его еще усиливает гряда гор, окаймляющая долину с юга и востока, за которой возвышаются вдали сдавленные ледниками гигантские пики Альп".}. О, что за таинство - появление на свет человека! Станет ли он заурядной личностью, принадлежащей к той части человеческого рода, что живет никчемной и пустой жизнью, не ведая ни борьбы, ни созидания, и ничем не обогащает человечество? Или это будет высший ум, избранный для служения прекрасному, для больших, благотворных идей? {Берлиоз в музыке с Виктором Гюго в поэзии и с Эженом Делакруа в живописи составляют триптих романтизма. Когда наш герой родился, Виктору Гюго был один год, а Эжену Делакруа - четыре.} Наполеон, Виктор Гюго, Пастер, как и все-все прочие, появляясь на свет, были всего лишь жалкими комочками мяса, беспрестанно исторгавшими крик и плач. Доктор Берлиоз задумчиво наблюдал за своим первенцем {У Гектора были две сестры: Нанси (настоящее имя Анна-Луиза-Маргарита), родившаяся в 1809 году, чей явно незаурядный ум еще более подчеркивался яркой женской красотой, и нежно любимая им Адель. У него был и брат Проспер, который появился на свет лишь в 1820 году.}; он не заглядывал в будущее - к чему? Если б мог он прочитать книгу судеб, то возгордился бы этим хрупким созданием, призванным сражаться жестоко и неустанно, никогда не смиряясь и не поступаясь благородством и достоинством. Радуйтесь, доктор Берлиоз! Среди образчиков, выпускаемых миллиардами, Гектор, ваше дитя, этот маленький крикун, окажется избранником человеческого рода. Слегка коснемся основных этапов, через которые он прошел, прежде чем достиг сознательных лет, а затем сразу перейдем к возрасту, когда выявляется ум и самоутверждается личность. 1809-1814  6 лет. Как было заведено в городке, Гектора поместили в духовную школу Кот-Сент-Андре {Именно внимая хору воздушных девочек, певших "гимн святому таинству", он ощутил "мистическое и страстное волнение", его взволновало это пение. ("Мемуары".)}. Однако долго оставаться в ней ему не пришлось, так как император в 1811 году приказал закрыть заведение, где учились дети из семей, слишком преданных старому режиму. Доктор Берлиоз, верный традициям, принадлежит к ультрароялистам. Для Наполеона эта пора высшей славы, та пора, когда он ломает все препятствия и душит сильной рукой даже самые робкие попытки к сопротивлению. Кому же доверить обучение мальчика? В Кот-Сент-Андре, в то время захолустном городишке, не было ни одного учителя. И тогда доктор Берлиоз, видный врач, любивший литературу, берет на себя деликатную задачу обучения сына. Разве не открыты ему обширные владения человеческого разума? Итак, отец знакомит своего ученика с древними языками, раскрывает ему поэтичность и великолепие литературы, вместе с ним проникает в тайники истории, а на уроках географии совершает удивительные путешествия. Воображение юного Гектора распаляется. Что такое история? Примеры героизма. География? Волшебные, зачарованные земли, где ему видятся пестрые бабочки и райские замки. Литература? Ритмы, что ласкают слух, видения, что, возникнув, летят от звезды к звезде. Скрытый в Гекторе романтизм пробуждается и пламенеет. Открывая мир, он живет с широко раскрытыми глазами, напряженным слухом, ко всему внимательный, ни к чему не равнодушный. Но более всего его влечет музыка, ему кажется, что именно она таит самые волшебные феерии, в ней находят выражение еще смутные грезы, она утоляет его потребность в бесконечном, едва родившуюся, но уже ставшую неотступной. 1815-1816  12 лет. Его первая любовь, Эстелла Дюбеф, была пятью годами старше, чем он. Она гостила неподалеку, у родных, в деревне Мейлан близ Гренобля. В Гекторе уже живет смутная жажда горения. Послушаем, как Гектор позднее сам красочно рассказал об этом рано развившемся чувстве: "В верхней части Мейлана, возле крутого склона горы, стоял белый домик, окруженный виноградниками и садами, откуда открывался вид на долину Изеры. Позади были каменистые холмы, развалины старинной башни, леса и величественная громада утеса Сент-Эйнар - словом, уединенное место, как бы предназначенное служить сценой для романа. То была вилла госпожи Готье, жившей здесь летом с двумя племянницами, младшую из которых звали Эстеллой. Одного этого имени было бы достаточно, чтобы привлечь мое внимание, оно стало мне дорого из-за пасторали Флориана ("Эстелла и Неморен"), которую я выкрал из библиотеки отца и тайком перечитал сотни раз. Той, что носила имя Эстелла, было семнадцать лет, она была изящна, высока, с большими, сияющими, всегда улыбающимися глазами, с копной волос, достойных украсить шлем Ахилла, с ножками не скажу андалузки, но уж, во всяком случае, чистокровной парижанки и... в розовых башмачках!.. Подобных башмачков я никогда не видывал... Вам смешно?!. Так вот, я забыл цвет ее волос (они были, кажется, черными), но при мысли о ней я всегда вижу ее большие, сверкающие глаза и... маленькие розовые башмачки. Увидав ее, я словно почувствовал электрический удар. Я полюбил ее - этим все сказано. Я ощутил головокружение, и оно более не покидало меня. Я ни на что не надеялся... ничего не понимал... Но ощущал в сердце боль. Целые ночи напролет я пребывал в отчаянии. Все дни, словно безмолвно страдающая раненая птица, я прятался в кукурузных полях и укромных уголках сада моего деда. Ревность - бледноликая спутница самой чистой любви - терзала меня при всяком незначительном слове, с которым мужчины обращались к моему кумиру. Еще и теперь меня пробирает дрожь при воспоминании о щелканье шпор моего дядюшки, когда он танцевал с нею. Все в доме и по соседству подсмеивались над несчастным двенадцатилетним ребенком, разбитым любовью, что была превыше его сил. И я уверен, что она сама, первой догадавшаяся обо всем, немало потешалась надо мною. Как-то вечером у ее тетушки собралось много гостей. Сговорились бегать наперегонки, и нужно было разделиться на две равные группы, образовав два враждебных лагеря. Кавалеры выбирали себе дам. Мне нарочно предложили назвать даму первым. Но я не решался, мое сердце билось слишком сильно, я молча опустил глаза. Надо мной начали подшучивать, и тогда мадемуазель Эстелла схватила меня за руку. - Раз так - я выберу сама! Я беру в кавалеры господина Гектора! О горе! Жестокая, она тоже смеялась надо мной, блистая своей красотой. Мне было тринадцать лет, когда я потерял ее из виду... Мне было тридцать, когда, возвращаясь из Италии через Альпы, я различил вдали утес Сент-Эйнар, и белый домик, и старинную башню... Мои глаза заволокло слезами... Я все еще ее любил... По приезде я узнал, что она вышла замуж. Но это вовсе не исцелило меня". 1817  Доктор Берлиоз - образцовый отец. Он желает дать сыну блестящее образование. И потому Гектор начинает учиться музыке. Доктор Берлиоз остановил свой выбор на некоем лионце Эмбере, занимавшем в оркестре Театра целестинцев место второй скрипки. По контракту, скрепленному 20 мая 1817 года подписями доктора и музыканта, Эмбер из Лиона должен был за восемь франков в месяц обучать игре на скрипке и кларнете двенадцать учеников и одновременно дирижировать оркестром Национальной гвардии. 1818  15 лет. Дерзкий возраст. И вот сей юнец с неслыханной самонадеянностью пишет двум парижским издателям, предлагая им секстет для четырех струнных инструментов, флейты и валторны. Один из них не удостаивает его ответом, другой, Плейель, шлет холодный отказ. "Подумаешь! - решает Гектор. - Их мнение не в силах поколебать во мне веру в собственные способности и, стало быть, остановить мой взлет". Но покамест ему не оставалось ничего другого, как музицировать на плохонькой флейте, пользуясь теми азами, что преподал ему все тот же отец {Пыльный флажолет, найденный в глубине ящика комода и вскоре замененный отцом флейтой, был первым инструментом, на котором Гектор наигрывал песенку - "Мальбрук в поход собрался".}. В Кот-Сент-Андре фортепьяно не было и в помине. И кто бы осмелился вообразить, что птица гения начнет полет под звуки флажолета? Ведь именно на этом скверном инструменте он наигрывал свои первые романсы, наивные и милые, воспевая в них Эстеллу, свою горячо любимую Эстеллу, и ее красоту. Наконец, он начал обучаться игре на гитаре под руководством эльзасца по имени Доран, приехавшего в Кот-Сент-Андре вместо несчастного Эмбера, повергнутого в отчаяние самоубийством горячо любимого сына. В ту пору Гектор увлекался также игрой на барабане. 1821-1822  I  18 лет. Гектор получает степень бакалавра в Гренобле. Родители объявляют ему, что он поступит на медицинский факультет и станет врачом. Октябрь. Пузатый дилижанс выезжает из Гренобля. Впереди долгий путь по Франции, непрерывная смена веселых пейзажей. Волнующие и разнообразные планы. Вот, наконец, и столица - светоч того мира, который молодой человек вскоре вознамерится покорить. Гектор ловко спрыгивает на мостовую и сразу чувствует себя как дома. Рыжая, взлохмаченная грива волос, нос, подобно птичьему клюву, изогнутый над тонкими губами, глаза, глубоко сидящие под надбровными дугами, - так выглядел тогда этот необычный юноша. II  Начались занятия, невыносимые для Гектора (где мечты, где поэзия?!). И все же в течение пяти триместров, совершая над собой насилие, он продолжает оставаться студентом. Но, жадный до зрелищ, он то и дело пропускает лекции по медицине ради театра. Его орлиный профиль видят то в Опере, то в театре Фейдо, то в Итальянском театре, то в Амбигю-Комик. Сколько в нем восторженности! Чтобы судить о его переживаниях, достаточно прочитать строки, которые он написал, прослушав "Ифигению в Тавриде" Глюка: "Колени дрожали, зубы стучали, голова кружилась, я едва держался на ногах. Я почувствовал, что обливаюсь потом, меня душили слезы... Потрясенный, я рыдал всю ночь..." О музыка! Какой взмах крыльев, какое благородство и величественное волнение! Самое чистое, самое искреннее. Ему не терпится взмыть ввысь, что за пытка - ползать по земле! Грубый реализм врачевания претит ему и причиняет мучения. В своих "Мемуарах" Берлиоз пишет: "Быть врачом! Изучать анатомию! Вскрывать трупы! Присутствовать на отвратительных операциях, вместо того чтобы отдаться душой и телом музыке - этому величественному искусству, благородство которого я уже начал постигать. Покинуть небеса ради жалкого прозябания на земле. Променять бессмертных ангелов поэзии и любви с их вдохновенными песнопениями на грязных санитаров, ужасных служителей анатомических театров, на омерзительные трупы, крики больных, стоны и хрип, предвещающие смерть!" Однако среди царящего вокруг воодушевления Гектор должен был сдерживать свое отвращение. Еще бы, ведь его приятели-студенты выглядели столь гордыми оттого, что распоряжались телом - драгоценной собственностью, в которой, быть может, обитал гений. Однажды, исследуя грудь одного утопленника, он, подобно другим, бросил рыскавшей кошке кусок легкого. Тот день и тот постыдный жест, заставивший его покраснеть, ускорили решение: медицине был вынесен безжалостный приговор. К тому же он только что открыл Шатобриана, неожиданно, как натыкаются на чудо {Шатобриану, родившемуся в Сен-Мало в 1768 году и умершему в Париже в 1848 году, тогда было пятьдесят три года. За страсть к величию, за дерзновенно-смелый стиль, за ревностное поклонение гармонии и звучности его заслуженно почитали чудеснейшим гравером слова и гениальным реформатором французского языка.}. - Возможно ль? - воскликнул он. - Это же мой родной брат по взглядам и по чувствам! И в самом деле Гектор узнал в нем себя, свою душу - трепетную и мечтательную, объятую лихорадочным жаром восторженного лиризма и образами, озаренными вспышками молний. Его охватывает трепет, а перед затуманенным взором, где-то вдали, за чертой обманчивой действительности, развертываются волшебные сцены. И вот он бежит от самого себя, бежит, так как ему нечем дышать. И на распростертых крыльях Шатобриана, среди волнующих радостей он преследует изменчивое таинственное облако, неутомимо жаждущее пространства, стремится за горделивой рекой, которая раскрывает перед притихшими долинами свой капризный нрав и опьянение неисчерпаемой любовью к странствиям. Временами он напрягает слух, чтобы услышать, как луна поверяет звездной ночи "свою великую тайну меланхолии", пока наперсница пастуха - флейта оплакивает невыразимую и неизведанную любовь. Волшебный мир! А потом, когда оголяются деревья, когда землю одевает покров ржавой листвы, он мысленно бродит по задумчивому лесу или по кладбищу - среди нежных ив, проливающих после осеннего дождя тяжелые слезы на мрамор могильных плит. "Нет, нет, - повторяет он в романтическом опьянении. - Медицина - никогда!" И внезапно опера Сальери "Данаиды", ослепив его, осветила и указала ему путь. "Торжественность и блеск спектакля, гармоничное слияние оркестра и хоров, патетический талант госпожи Браншю, ее необыкновенный голос, величественная суровость Дериви; ария Гипермнестры, где я вновь находил, правда в передаче Сальери, все черты идеала, что я создал себе из стиля Глюка; и, наконец, потрясающая вакханалия и танцевальные мелодии, полные меланхолической неги, добавленные Спонтини к партитуре своего старого соотечественника, - все это привело меня в состояние возбуждения и восторга, описать которые я не в силах" {Берлиоз, Мемуары.}. Прощай, анатомия! Ежедневно ему удавалось проскользнуть в библиотеку Консерватории; и там все дни напролет он читал и перечитывал, пока не заучит наизусть исполненные лиризма грандиозные трагедии Глюка. И вот (какая дерзость!) в поисках стихотворного либретто для оперы он обращается к Андрие, лекции которого слушает в Коллеж де Франс. 1823  I  17 июня. "Мне шестьдесят четыре года, - ответил известный профессор, - и едва ли мне подобает писать любовные стихи, для меня настало время подумать о заупокойной молитве. Сожалею, что вы не родились тридцатью-сорока годами раньше или я на столько же лет позднее. Тогда мы могли бы работать вместе". Но, как видно, пожелав познакомиться с юным студентом, обратившимся к нему за либретто для своей оперы, Андрие сам принес ответ в дом 104 по улице Сен-Жак, где Берлиоз тогда жил. Он долго поднимался по лестницам и, наконец, остановился перед маленькой дверью, через щели которой доносился запах жареного лука, и постучал. Ему открыл худощавый, угловатый молодой человек с растрепанными рыжими волосами, с кастрюлей в руке. То был Берлиоз, занятый приготовлением своего студенческого обеда - рагу из кролика. - О, господин Андрие, какая честь! Вы застали меня за таким занятием... Если бы я мог знать... - Полноте! Прошу вас не рассыпаться в извинениях. Ваше рагу должно быть превосходно, и я, разумеется, отведал бы его вместе с вами. Но мой желудок не позволит мне. Продолжайте, друг мой, заниматься своим делом. Ваш обед вовсе не должен подгореть из-за того, что к вам наведался академик, пописывающий басни. Андрие усаживается. Завязывается разговор - сначала о вещах, ничего не значащих, потом о музыке. К тому времени Берлиоз стал ярым и непримиримым глюкистом. - Да-с, - сказал старый профессор, качая головой, - понимаете ли, я люблю Глюка. Безумно его люблю. - Вы любите Глюка, сударь? - вскричал Гектор, бросившись к своему гостю, как бы желая его обнять. При этом он размахивал кастрюлей явно в ущерб ее содержимому. - Да, я люблю Глюка, - вновь произнес Андрие, не заметивший порыва своего собеседника. И, опершись на трость, он вполголоса продолжал, как бы обращаясь к самому себе: - И Пуччини очень люблю тоже. - О!.. - ставя кастрюлю, произнес Берлиоз, сразу охладев к гостю. Между тем решимость Берлиоза оставить медицину в течение нескольких лет наталкивалась на неуступчивость его родителей, верных традиции. Они считали поведение сына отступничеством. Их взгляды на путь, которым Гектор должен следовать, были едины. II  Однако пора представить отца и мать Гектора. Доктор Берлиоз - мудрец, благодушный и не слишком строгий последователь философов XVIII века. Человек неистощимой доброты и ревностный поборник милосердия, он бескорыстно лечил бедняков, так как, по его убеждению, нужда не лишала их права на спасительное врачевание, на это благодеяние неба, плоды которого не должны присваивать себе одни лишь богатые. Поздними вечерами, в часы покоя, когда люди и предметы погружены в сон, он любил при мерцающем свете свечи подолгу мирно размышлять о судьбах человечества, силясь постичь их сущность. Таков был отец Гектора - само спокойствие. Зато мать являла собой полную его противоположность. Она постоянно пребывала в состоянии неистовой ярости. Никто и ничто не могло заслужить ее снисхождения, Она беспрерывно поучала и порицала, грозила и проклинала. Возле тихой глади озера извергал кипящую лаву вулкан. И мягкосердечный доктор уступал и уступал, всегда предпочитая мир даже ценой унизительной покорности потрясениям битвы, пусть и победоносной. Но по поводу карьеры Гектора они были совершенно единодушны. III  Гектор, с каждым днем все решительнее убегавший с лекций по медицине, стал завзятым театралом; родители же его пребывали в неведении о подобном проявлении самостоятельности. В партере он выделялся неудержимой горячностью. Движет им негодование или восхищение - он высказывается в полный голос. И немало случалось из-за него неприятностей. Однажды вечером, поддержанный компанией юных фанатиков, таких же романтиков, как он сам, Берлиоз прямо с места потребовал скрипичного соло, виртуозно исполнявшегося Байо, которое дирекция осмелилась ампутировать у балета "Нина, или Безумная от любви". И если верить Берлиозу, пришлось опустить занавес, а наш юный герой продолжал, не умолкая, кричать: - Байо! Байо! Куда вы его девали? Какой поднялся шум, а потом и бунт! Самые буйные зрители, сочтя такую купюру кощунством, яростно устремились в оркестр, круша стулья и пюпитры, прорывая кожу на литаврах, разбивая инструменты. При исполнении "Ифигении" во время пляски скифов он закричал во всю силу своего голоса: - Не смейте править Глюка! Никаких тарелок здесь нет! - Нет тарелок, нет тарелок! - хором подхватили его юные друзья. - Убрать тарелки! А сразу по окончании монолога Ореста; - Там не должно быть тромбонов! И его сообщники, создавая невероятный шум, хором завопили: - Гнать тромбоны! Гнать тромбоны! Если же Гектор удостаивал кого-либо своим одобрением, то вся ватага, послушная его приказам, разражалась неистовыми аплодисментами, а за ними в подкрепление неслись исступленные выкрики: "Браво! Браво!" И весь зал следовал их примеру, так как эти юнцы знали толк в музыке. Поэтому в театре хорошо знали этого "трудного ребенка" - рыжего, взлохмаченного, с горящими глазами; постоянно видели, как он, с жадностью погрузившись в партитуру, лихорадочно следит за игрой оркестра, то и дело подавая сигналы хлопкам или свисту. IV  Именно в театре и завязалась дружба Гектора с Жероно - юным учеником Лесюэра, драматизировавшим для него "Эстеллу" Флориана. Их дружбу скрепляло общее чувство - оба поклонялись романтизму. И Жероно представил Гектора своему учителю. Жан Франсуа Лесюэр {Лесюэр родился в 1763 году, умер в Париже в 1837 году. При знакомстве Гектор осмелился передать ему свою кантату для большого оркестра на поэму Мильвуа "Арабский конь" и в придачу трехголосный канон.}, память о котором быстро угасла (время не любит, когда слава бросает ему вызов), пережил чудесную, но короткую пору славы. О быстротечное время! В шестнадцать лет он капельмейстер, затем по конкурсу, а не по особой милости, он получает должность управляющего метризой {Метризы - музыкальные школы церковных певчих во Франции, существовавшие при католических храмах. (Прим. переводчика.)} при соборе Парижской богоматери. В те годы его музыкальные произведения - подлинный взлет к небесам. Люди толпами ломились под величественные своды храма, чтобы упиться благостными звуками, как бы идущими из потустороннего мира и потрясающими душу. Однако закон человеческого общества гласит: либо быть мишенью для зависти, либо прозябать в тени безвестности. Лесюэр, повинный в том, что преуспел, вызвал яростные и злобные пересуды. Ему пришлось прекратить борьбу, и он удалился, хотя и не исчез, - из церкви он перешел в театр. Начав в тридцать лет, он пишет одну за одной оперы "Пещера", "Поль и Виргиния", "Телемак", а позднее - много других выдающихся произведений, и среди них "Оссиан, или Барды". Мария-Антуанетта оценила его талант и тот умиротворяющий уход от действительности, какой вызывали его возвышенные произведения. Наполеон сделал его дирижером своей императорской капеллы и назначил ему пенсию, а как-то после триумфального концерта вручил музыканту массивную золотую табакерку с тонкой гравировкой, внутри которой сверкал крест ордена Почетного легиона. Реставрация, в свою очередь, высоко оценила его заслуги. Лесюэр стал членом Института {Институт (Французский институт) - высшее официальное учреждение, объединявшее в то время четыре Академии: французскую, надписей и медалей, наук, изящных искусств. В 1832 году в его состав была включена также Академия моральных и политических наук. (Прим. переводчика.)} и одновременно получил звание профессора Консерватории. Такое положение он в то время и занимал. Однако, как и прежде, его окружала жестокая враждебность. Презирая пресмыкательство, знаменитый музыкант испытывал отвращение к сделкам в искусстве. Но, увы, его непримиримость вскоре была сочтена вызовом, и в конце концов он был отрешен от должностей. Предчувствовал ли Лесюэр, что Гектору уготованы те же бури, что сотрясали его собственную жизнь, и те же несправедливости, что обрушивались на него самого? Возможно, и так. Или же он любил в Берлиозе то обожание, что испытывал ученик к своему учителю? Может быть, выдающийся композитор видел в нем зеркало и, таким образом, любовался отражением собственного величия? Как знать! Ведь и самым великим не чужды такие слабости. Лесюэр полюбил юного Берлиоза с первой же встречи и принял его в число своих частных учеников. 1824  Берлиоз, в котором уже пробиваются ростки гения, намерен сразу стать в ряд авторитетов. В двадцать один год его вера в себя непоколебима. Впрочем, судьба любит, когда ее торопят и грубо хватают за горло. Его так распирают бушующие страсти, что ему не терпится излить их в музыке. И вот он сочиняет "Торжественную мессу". Написана последняя нота - и тотчас же разум его распаляется. "Вот это будет успех! - думает он. - Триумф на весь Париж, потом на всю Францию, при всей своей недоверчивости приведенную в восторг. И во всех церквах сами запоют органы, покоренные моей "Торжественной мессой", столь близкой их душе". Как прекрасна вера в себя, присущая юности! Закрывая глаза, что же он видит? Гектор видит Институт, зеленые одежды, но вместо традиционной треуголки его венчает лавровый венок, словно на челе избранников бога-отца... Орден Почетного легиона... Его имя звучит под крышами убогих хижин и роскошных дворцов. Горячая вера в успех способна сдвинуть горы, он мечется, хлопочет, организует, щедро растрачивая силы. Но где взять денег на расходы? И вот он пишет Шатобриану - своему богу слова, образа, музыкальной и крылатой прозы. Но, увы, Шатобриан, легко расстававшийся с деньгами, когда его кошелек был полон, переживал тогда пору безденежья. Его действительно должна была огорчить необходимость ответить такими горькими строками: "Париж, 31 декабря 1824 года. Вы просите у меня тысячу двести франков, сударь. У меня их нет; будь они у меня, я бы их вам прислал. У меня нет никаких возможностей оказать вам услугу, обратившись к министрам. Я принимаю, сударь, живое участие в ваших затруднениях. Я люблю искусство и чту артистов. Но испытания, которым талант иногда подвергается, способствуют его торжеству, а день успеха вознаграждает за все, что пришлось выстрадать. Примите, сударь, мои глубокие сожаления - они совершенно искренни, Шатобриан" {*}. {* Шатобриан вызывал восторженное поклонение всех юных романтиков. Для них это был светоч. Виктор Гюро писал в дневнике на пороге своего четырнадцатилетия: "Я хочу быть Шатобрианом или ничем".} 1825  Упрямо стремясь к цели, страстно доказывая и убеждая, он собирает сто пятьдесят музыкантов из Итальянского театра и Оперы. Затем в кабриолете колесит по всему Парижу, заезжает в редакции газет, где куется слава. Повсюду он разжигает энтузиазм. - Приходите, приходите все! - призывает он. - Это будет кульминационный момент в летописи музыки. В судьбе Гектора стрелки часов отмечают важную минуту. 10 июля "Торжественная месса для большого оркестра г. Берлиоза, ученика г. Лесюэра" заполняет звуками церковь Сен-Рош, где собралась снисходительно настроенная аудитория - аудитория заранее покоренных друзей и скептиков, заинтересованных объявленным шедевром и готовых рукоплескать незрелости, даже посредственности. Но музыка была выше посредственности, выше просто преемлемости - она была достойна похвал. И публика, готовая довольствоваться сочинением заурядным, приняла с удовлетворением то, что заведомо была рада почитать за лучшее. Девицы Лесюэр - дочери учителя - разжигали страсти. Гектор ликовал. Кюре церкви Сен-Рош поспешил поздравить автора и заверить его, что музыка, "испорченная Ж.-Ж. Руссо", находится отныне в надежных руках {Ги де Пурталес, Берлиоз.}. "Корсар" - газета, на которую Берлиоз уже оказывал влияние, - подчеркивала именно это суждение. Тут-то и случилось самое поразительное событие, которое укрепило бы обескураженное, смертельно раненное сердце. Так как же не опьяниться честолюбивому сердцу, распираемому слепой верой и безмерной надеждой? Ведь сердце, бившееся в груди Гектора, беспрестанно напоминало этому пылающему романтику: "Ты рожден для чудесной судьбы - для музыки". Однако что это за событие? Заслуженный, признанный композитор, чей светлый ум и безупречную честность поистине невозможно было оспаривать, произнес, словно изрек оракул, следующее пророчество: - Гектор Берлиоз, вы не будете ни медиком, ни аптекарем, вы станете великим композитором. Вы отмечены гениальностью, и я вам говорю это потому, что такова истина. В двадцать два года - и гений! Гений ли?.. Фантазер, весь ушедший в ритмы и жадный до гармоничных созвучий, но совершенно невежественный в композиции. Едва раскрывшаяся душа, едва созревший ум. Но кто, кто взял на себя смелость так прорицать? Лесюэр! Сам Лесюэр совершил над Гектором таинство музыкального причастия. II  Изречение Лесюэра вовсе не было откровением для Гектора, и без того убежденного в своем высоком даровании, оно лишь подтвердило его мнение о себе. Тем не менее слова учителя привели его в восторг, и он тотчас отправил родителям безумный рассказ об этом знаменательном событии - великий маэстро публично возвестил его гениальность. Разумеется, "Месса" имела немалый успех, но под его лихорадочным пером одобрение публики (он скромно называл свое произведение шедевром) превратилось в бурю восхищения и рукоплесканий. Ничто в отчете не было упущено, ни о чем не говорилось просто, все было преувеличено: наплыв упоения, а затем экстаз аудитории; оркестранты, с трудом сохраняющие сознание под натиском величественных созвучий; покоренные слушатели, и, наконец, учитель Лесюэр, который, не в силах сдержать свои чувства, бросает в лицо публике: "Гектор Берлиоз, вы гениальны!" Сможет ли яркая картина, созданная Гектором, польстить родным и таким образом приглушить их враждебность к его призванию? Нет! И отец и мать придерживались того мнения, что Гектор сбился с пути, и добрый доктор неоднократно призывал своего сына "оставить погоню за химерой и вернуться на прямую стезю к почтенной карьере". Но тщетно! Призывы к разуму при всей их настойчивости не могли поколебать решения этого фанатика, потому что разум, считал Гектор, повелевает подчиниться призванию, ибо оно и есть голос судьбы. 1826  I  И вдруг гроза! Для исполнения "Мессы Сен-Рош" Гектор одолжил тысячу двести франков у своего друга Огюстена де Пона {Ги де Пурталес представляет его как "дворянина из Сен-Жерменского предместья".}, располагавшего приличным состоянием. Отрывая по су от своей скудной пенсии, подобно тому как выпускают по капле кровь из вен, Гектор смог вернуть своему заимодавцу триста франков. Но, выбившись из сил от этой героической жертвы, он открыл отцу правду, разумеется, подправленную и затушеванную. "Огюстен де Пон, - сообщал он, - ссудил мне шестьсот франков. Половину я смог ему вернуть. Не согласишься ли ты покрыть мой долг?" И добрый доктор Берлиоз, направив меценату сумму в триста франков, поверил, что полностью освобождает своего дорогого сына от долгов. Шло время, но обескровленный долгом Гектор не делал взносов. Тогда Огюстен де Пон, желая облегчить положение своего должника, чьи лишения его растрогали, написал доктору Берлиозу деликатное письмо. Мог ли он подозревать, что Гектор лгал, не желая сразу испугать отца большой суммой. Разумеется, нет! Таким образом, бережливый и щепетильный доктор Берлиоз, для которого взять взаймы было равносильно краже и к тому же уплативший триста франков, внезапно узнал, что его сын все еще сидит в долгах. Долги! У него-то их нет. Напротив, уходя от бедняков, которых он лечит бесплатно, доктор часто оставляет на столе мелкую или крупную монету, чтобы там задымила, наконец, вкусная похлебка с салом. На сей раз он возмущается, выходит из себя и, разумеется, не без нажима своей сварливой супруги, решает лишить Гектора денежной помощи. И вот ежемесячная пенсия в 120 франков отменена. II  Что же делать нашему романтическому герою под натиском бури? Отказаться от музыки, сдаться? Только не это! Он будет бороться вопреки всему! "К моей давней любви к путешествиям, - пишет он, - присоединилась страсть к музыке, и я решил тогда обратиться к агентам иностранных театров, чтобы получить место первого или второго флейтиста в каком-нибудь оркестре Нью-Йорка, Мехико, Сиднея или Калькутты. Я бы уехал в Китай, стал матросом, флибустьером, буканьером, дикарем - только бы не сдаться. Таков уж мой нрав. Если я во власти страстей, так давить на мою волю бесполезно и даже опасно - это все равно, что прессовать пушечный порох в надежде избежать его взрыва". И впрямь ничто не может поколебать его веру в себя. Его сила в энтузиазме, а человек, исполненный энтузиазма, глух к парализующим советам других. Советы не стоят внимания, раз он в состоянии доказать их несостоятельность. Осторожность, считает он, - пристанище слабых и покорных, тех, кто не верит в себя. Плохо ориентируясь в окружающей действительности, он считает, что легко преодолеть любые преграды, препятствия на то и даны, чтобы ощутить всю меру своих сил. Все ему видится простым, прекрасным, возможным. Воля итого человека, которого ничто не могло ни смутить, ни поколебать, готова была сокрушить горы. Итак, от энтузиазма к сильной воле. Бывает, что малодушные, осуждая энтузиастов, восклицают: - Это безумцы! Но безумцы ли они?.. Поклонимся в ноги тем, кто умеет побеждать и торжествовать победу. III  Итак, послушайте, что делает Гектор, страстно влюбленный в Томаса Мура, Вальтера Скотта и Байрона, упивающийся Бетховеном, Глюком и Вебером, уже мечтающий о романтизме, о том, чтобы облечь жизнь в сказочную феерию. Первого марта должен открыться Театр новостей. Смирив свой нрав и сдерживая честолюбие, Гектор просит места оркестранта - можно второго флейтиста, можно третьего. Увы. все уже занято. Ну что ж, раз надо - я буду хористом. И вот он взбирается по маленькой, смрадной лестнице и входит в узкую комнату, где с полдюжины кандидатов ожидают экзаменатора. Среди них кузнец, уволенный из театра актер и певчий из церкви Сент-Эсташ. Есть здесь и ткач. Гектор одерживает верх. Не столько благодаря таланту, сколько дерзостью, приведшей в замешательство даже певчего, чей голос, исполненный чистой веры, елея и переливов драгоценных камней и привыкший страстно взывать к господу, был сладок, как мед, и чист, как хрусталь. И Берлиоз оказывается затерянным в разношерстной толпе хористов. IV  О эти хористы! Один - ассенизатор в жизни и знатный вельможа на сцене; другой - забитый рассыльный, снедаемый голодом, а здесь - бравый карабинер. И в этом сборище (какое недоразумение) Гектор, облачившись в пышный, фальшивый костюм, выбивается из сил, не печалясь о том, что унижает свое призвание; он едва сдерживает желание модулировать куплеты, в которых убожество слов усугубляет бедность мелодии. И все это, увы, при пустом желудке, потому что он зарабатывал гроши - лишь пятьдесят франков в месяц. Несчастный! Платить за комнату, есть, одеваться, учиться - и все это на пятьдесят франков. Какая нищета даже для того, кто преуспел в умении отказывать себе во всем и жестоко истязать себя лишениями, будучи уверен в завтрашнем торжестве! Все же, преодолевая отвращение, он пел своим баритоном и думал о вдохновенных произведениях, где суровое благородство стиля околдовывает душу. Какая горькая участь и при этом какое величие! {Однажды ему пришлось петь с огромным нарывом в горле, который мешал дышать. Гектор беспрестанно клял его, а возвратясь домой, схватил старый ножик и без колебаний вспорол ужасный гнойник.} Накануне спектакля наш смиренный хорист, идя на страшный риск - быть безжалостно уволенным, сбежал из Театра новостей, чтобы усладиться настоящей музыкой. Забравшись на галерку, он неистово аплодировал Глюку, прозванному "Микеланджело музыки", великому Глюку - любимому композитору, которого в своем энтузиазме он роднил с главой немецкой романтической школы - Вебером. Его лихорадочное восхищение двумя гигантами музыки доходило до исступления. А он, Гектор, - мужественный и рано развившийся талант, уже исполненный пафоса, - долгими часами выводил глупые, претенциозные мелодийки. За пятьдесят франков в месяц. "Что из того, - говорил он про себя, повторяя бестолковые, избитые фразы, - что из того, что я так низко стою, если главное осталось при мне! Выигрывая время, я выигрываю надежду. Нищета меня не сломит. Я одержу над ней верх. Я добьюсь успеха - вопреки всему!" Июнь. Хорист и кандидат на Римскую премию! Ползая по земле, человек стремится к звездам. Он ни перед чем не отступит, ничто его не смутит, ничто не устрашит. Бубня на сцене пошлые куплеты, Гектор готовится показать, на что он способен. Но разве достаточно одного только мужества? Разумеется, нет! И его исключают из числа претендентов на премию при первой же пробе, даже не допустив до участия в конкурсе. Какой провал! Узнав о поражении, он пожал плечами и решительно пробормотал: "Мы еще посмотрим!" V  Доктор Берлиоз прослышал о странных выходках сына. Неизвестно, был он больше удивлен или удручен. Думается, что он был раздражен, но в озлобление вкрадывалось и некоторое восхищение столь великолепной самоуверенностью. Как бы то ни было, но его жестокая решимость становится еще тверже - и вот взбалмошный сын бесповоротно лишен средств к существованию. Была ли тому причиной безрассудная попытка, столь плачевно провалившаяся? А может быть, долг Огюстену де Пону? Однако что толку говорить о причине. Нас интересует только результат. Добрый учитель Лесюэр шлет отцу Гектора письмо за письмом. "В его будущем, - пишет он, - не может быть сомнений. Музыка переполняет его". Все тщетно. VI  Настает, время каникул, и Гектор по настойчивому требованию отца едет в Кот-Сент-Андре. Какой же его ожидал прием? Сдержанный? Нет, ледяной. Госпожа Берлиоз запретила проявление каких бы то ни было нежностей. Ее наказ - не замечать Гектора, вести себя и делать все так, словно его нет. Однако доктор, страдая за сына, которого он намерен исправить, наставить на истинный путь, но не истязать, с чувством душевной боли спрашивает себя: "Имеем ли мы право распоряжаться им как вещью? Могу ли я отлучить его от музыки, если в ней счастье всей его жизни? Возможно ли, чтобы великий, мудрый Лесюэр, честь и гордость французского музыкального искусства, писал мне в таких прочувствованных выражениях, если бы он искренне не верил в призвание и конечное торжество Гектора?" Наконец, как-то вечером, после обеда у семейного очага, доктор тайком увлек сына в полумрак пустой гостиной и сказал ему приглушенным голосом: - Сдержи восторг! Я разрешаю тебе продолжать занятия музыкой... но лишь на некоторое время. И если новые испытания обернутся не в твою пользу, ты признаешь, что я сделал все разумное. Тогда, я надеюсь, ты решишься избрать иной путь. Тебе известно, что я думаю о захудалых поэтах. Заурядные артисты ничуть не лучше. Для меня было бы тяжким ударом видеть тебя в толпе этих никчемных людей. Я восстанавливаю тебе пенсию, но сохраняй пока печальный вид, чтобы никто не заподозрил о моем новом решении... Так надо! При этих словах Гектор бросился на шею своему доброму батюшке и в порыве восторга чуть было не задушил его. Гектору, однако, не удалось скрыть чувства облегчения и покоя. Госпожа Берлиоз, не спускавшая с него глаз, угадывает причину вернувшейся веселости сына. "Отец, - думает она, - должно быть, снова капитулировал". Драма разыгралась в тот самый день, когда Гектор должен был отправиться в Париж. В тот день мать, желавшая сделать сына набожным {"Нет нужды говорить, - писал Гектор в начале" своих "Мемуаров", - что я был воспитан в римско-католической апостолической вере. Эта религия, сделавшаяся прекрасной, перестав требовать сожжения людей на кострах, была для меня источником счастья в течение целых семи лет, и, хотя мы с ней давно в ссоре, я навсегда сохранил о ней самые теплые воспоминания. По крайней мере она столь мила моему сердцу, что имей я несчастье родиться в лоне одной из сект, возникших в итоге тяжких раздумий Лютера или Кальвина, то я без колебаний при первом же пробуждении во мне чувства поэзии и в первую же свободную минуту поспешил бы свершить торжественное отречение, дабы обнять прекрасную римлянку... Я получил мое первое причастие в тот же день, что и моя старшая сестра, в монастыре, где она воспитывалась. Именно это обстоятельство и придало этому религиозному акту трогательный характер, и я вспоминаю о нем с умилением... Я разом превратился в "святого", святого настолько, чтобы ежедневно слушать мессы, каждое воскресенье причащаться и ходить на исповедь, чтобы сказать своему духовнику: - Отец мой, я ничего не сделал... - Ну что же, дитя мое, - отвечал мне этот достойный человек, - так и продолжай. И в течение нескольких лет я с избытком рвения следовал его советам".} (тем более что Гектор долгое время чтил исповедь, мессу и причастие), предала его анафеме. Ее религиозные чувства были весьма пылки, и для нее "актеры, актрисы, певцы, музыканты, поэты, композиторы были отвратительными существами, отлученными от церкви, и, как таковые, обречены на муки ада". Происшедшая сцена была весьма патетична. Вначале трагическая актриса сдерживалась; торжественно обращаясь на "вы", она молила: "Заклинаю вас, Гектор, не упорствовать в вашем безумии. Смотрите, я опускаюсь перед вами на колени... я... ваша мать". Затем, взорвавшись, она вскричала, подчеркнуто обращаясь на "ты": "Так ты отказываешь мне, несчастный?! Ты в состоянии, не дрогнув, смотреть на мать, павшую к твоим ногам? Ну что же, уезжай! Черни свое имя, влачи его по парижским притонам, пусть твой отец и твоя мать умрут от позора и горя..." И наконец, она разразилась, будто в античной трагедии: "Ты больше мне не сын, Гектор. Уходи, я проклинаю тебя!" Но Гектор не размяк. "Я буду композитором вопреки всему!" - решает он, хотя и опускает голову, чтобы скрыть свой вызывающий вид {*}. {* Другой гениальный человек, Бальзак, тоже должен был отстаивать свое призвание от нападок родителей, - Так какую профессию ты себе избрал? - спросил однажды Бальзак-отец своего сына Оноре. - Мое призвание - литература, к ней меня влечет. - В своем ли ты уме? - Да, в своем, и решение мое окончательно - я буду писателем. - Очевидно, господин питает вкус к нищете, - сказала тогда госпожа де Бальзак. - Да, - вздохнул отец, - есть люди, мечтающие о том, чтобы умереть где-нибудь на больничной койке. - Оноре, - сказала мать, - наши планы на ваше будущее определены: вы будете нотариусом. - Нет, мама. - Но разве ты не знаешь, несчастный, - снова начал господин де Бальзак, - куда может завести тебя ремесло писателя? В литературе нужно стать королем, либо останешься рабом. - Что ж, я буду королем, - ответил Оноре. А. Кузон, Жизнь великих людей.} 1827  I  Гектор зачислен в Королевскую школу музыки (Консерваторию) в класс Лесюэра. Но, продолжая занятия музыкой, он посещает и нарождающиеся общества романтиков. Он гневно осуждает увлечение Россини, музыку которого считает слишком кокетливой, с колокольчиками, кружевами и пышной оборкой, слащавой и далекой от величия бури. Он посещает также занятия Рейха по контрапункту и фуге. Рейха, чех по происхождению, в ком сочетались глубокие знания с добросовестностью, был опытным учителем; он гордился тем, что в юности, живя в Бонне, знал великого Бетховена. Он преподавал фугу и контрапункт "с удивительной ясностью и точностью" {Рейха родился в Праге в 1770 году, умер в Париже в 1836 году.}. Берлиоз же никогда еще не занимался синтаксисом музыки. И теперь должен был изучить его и набить руку под руководством учителя музыкального письма, "настоящего математика". "Каким же образом, - спрашивал себя Гектор, - этот холодный математик может выразить все, что есть в самом необузданном, самом причудливом воображении, если он воспринимает божественный огонь вдохновения только в форме сонат, вариаций и фуг?" Ну, а ему, Гектору, независимому, мечтательному, влюбленному в величавые химеры, принесет ли ему зримую пользу обучение у столь пунктуального человека? Или он сохранит свою дикую природу, враждебную писаным законам и строгим предписаниям? Что ж, посмотрим. II  Так или иначе, но нужно было учиться. Учиться, хотя желудок и был пуст. Героическая эпоха тяжкой нужды. В "Мемуарах" - в точном и подробном рассказе о себе - он повествует о строгой экономии, царившей в его ведомстве съестных припасов, где главенствовала копченая селедка. В обшарпанной комнате на грязной улице Лагарп делил с ним хлеб и кров его земляк из Кот-Сент-Андре - Антуан Шарбоннель. То было удачей, так как студент-фармаколог нежно любил перепелов - этих очаровательных, томно кричащих пернатых. Правда, он любил любовью заинтересованного кулинара, мечтая съесть их, сидя на диване. Манками, искусно изготовленными им самим, он отлично умел приманивать птиц, а затем ловить их силками, также сделанными собственноручно. Он охотился на равнине Монруж, разумеется преступая закон. Поскольку для охоты требовалось благоприятное сочетание времени и обстоятельств, их повседневный рацион лишь изредка включал это яство, добытое жестокой ценой. Однажды Шарбоннель обнаружил по доходно-расходной книге, что расходы на еду поднялись до шестидесяти восьми сантимов (сорок три - хлеб и двадцать пять - топленое свиное сало). Шестьдесят восемь сантимов! Подумать, какое мотовство! И на следующий день после этого кутежа Шарбоннель, разыгрывая шутливую сцену, воззвал к доброму чувству справедливости и потребовал прибегнуть к беспристрастному сантиметру, чтобы точнее разделить непременного ветерана их трапез - копченую селедку, подчас высохшую настолько, что исчезал знакомый аромат. - Сантиметр! - воскликнул музыкант. - Господин аптекарь, как видно, мнит себя миллионером. И действительно, в хозяйстве двух друзей подобных предметов не имелось. Последние дни месяца были трагичными; Режим: еда раз в день. Да и что за еда! 29 сентября студенты смогли купить лишь несколько гроздьев винограда. Но наступает первое число следующего месяца, и Гектор, получив свой заработок хориста - пятьдесят франков, покупает для себя одного на восемь су хлеба. О жизнь богемы {К этому времени, однако, Берлиоз уже опубликовал несколько романсов и песен: "Ты, что любила меня", "Изгнанный горец", "Ревнивый мавр"; "Плачь, бедняжка Колетта".}. Сцены, способные вдохновить Анри Мюрже {Анри Мюрже родился в 1822 году, умер в 1861 году.} - певца веселого и мужественного полунищенского существования. Время от времени Шарбоннель с ученым видом авторитетно заявлял: - От голода никогда не умирают. - Так отчего тогда, - с усмешкой спрашивал Гектор, - люди спокон веку упорствуют в стремлении принимать пищу? - Это необходимо, разумеется... Но я хотел высказать мысль, что человеческие существа слишком много едят. - Даже если это всего пол копченой селедки? Тогда Антуан поучительно продолжил: - Человек должен есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть. - Каково, а? Теперь господин аптекарь бьет новизной. Ибо мне кажется, Антуан, что я никогда раньше не слышал этого афоризма. - Но, Гектор, слон поддерживает свою необычную силу лишь травами... и живет, как тебе известно, сто пятьдесят лет! - Хватит, хватит, Антуан, помилуй! Здоровье через пустой желудок... Старая песня! Да здравствуют скоромные дни! Иногда наступали проблески. Так, в один прекрасный день Гектор стал учителем двух учеников. Игра на флейте, сольфеджио, гитара. Достаточно ли он знал, чтобы учить других? Но не все ли равно?! Двое учеников! Бог мой, вот удача! Двадцать су за урок. Да ведь это целое состояние! Меню Гектора теперь улучшается, иногда даже масло изгоняет сало. И все же шербет остается строго запрещенной роскошью. III  Май Шарбоннель покидает своего земляка, чтобы жить самостоятельно. IV  Июнь Вот снова настала ожидавшаяся с лихорадочным трепетом пора большого конкурса, пора борьбы за Римскую премию. Гектор выставляет свою кандидатуру. Поражение, как мы видим, ничуть не выбило его из колеи. Работая с упорством, чтобы на сей раз достичь заветной вершины, он продолжает сочинять оперу "Тайные судьи" на либретто своего верного друга Эмбера Феррана {Эмбер Ферран остался его другом на всю жизнь. Страстный любитель литературы, он сам написал поэму "Свадьба Оберона и Титании".} и пишет героическую сцену с хорами (также на слова Феррана) на тему из греческой революции. Убежденный, что произведение встретит всеобщее одобрение, он решил дать его на просмотр какой-нибудь музыкальной знаменитости. После Лесюэра можно было считаться с мнением лишь верховного жреца, похвала которого означала бы посвящение в ранг великих. Но на чей суд отдать исписанные нотами листы? Среди всех архитекторов звуков ни один не казался ему достаточно авторитетным. При каждом имени, приходившем на ум, он вскрикивал: "Не годится! Нужен более знаменитый, нужен кто-то получше!" В конце концов его выбор пал на композитора, которого крылья славы вознесли в заоблачную высь - на Родольфа Крейцера, тогда главного музыкального директора Оперы. Ректор, бесспорно, лелеял надежду, что, подкупленный и покоренный молодым талантом, он включит его произведение в программу одного из духовных концертов, организуемых им в конце страстной недели. Он уже видел на лице маэстро приятное изумление и слышал возгласы восторга. И вот, заручившись теплой рекомендацией виконта де Ларошфуко, он явился к Крейцеру. "К тому же, - рассказывал он, - Лесюэр горячо поддержал меня перед своим собратом. Одним словом, были основания надеяться. Но долго питать иллюзии мне не пришлось. Крейцер, этот великий артист, автор "Смерти Авеля" - прекрасного произведения, по поводу которого я, охваченный энтузиазмом, сочинил ему несколькими месяцами ранее подлинный дифирамб, - тот Крейцер, что казался мне добрым и радушным, как мой учитель, - потому что я им восхищался, принял меня самым пренебрежительным и самым невежливым образом. Он едва ответил на мой поклон и, не глядя на меня, бросил через плечо такие слова: "Мой дорогой друг (он не был со мной знаком), мы не можем исполнять в духовных концертах новые сочинения. У нас нет времени их разучиватъ. И Лесюэру это хорошо известно". Я ушел с тяжелым сердцем. В следующее воскресенье между Лесюэром и Крейцером произошло объяснение в Королевской капелле, где последний был простым скрипачом. В конце концов, выведенный моим учителем из терпения, он ответил, не скрывая досады: "Да на кой черт? Что с нами будет, если мы станем так помогать молодым людям?.." По крайней мере ему нельзя было отказать в искренности". Снова неудача! - Подумаешь! - говорит Гектор, пожимая плечами. Посетуем на сухость некоторых талантов. Нам было бы приятнее всегда видеть гения в сияющем ореоле сердечности. Судьба не поскупилась, расточая Крейцеру свои щедроты {Родольф Крейцер родился в Версале в 1766 году, умер в Женеве в 1831 году. Он оставил после себя много опер, и среди них "Жанна д'Арк", "Шарлотта и Вертер", "Любовь Антония и Клеопатры", "Смерть Авеля".}. И высшие почести и головокружительные триумфы - все познал Крейцер. По виртуозности его ставили наравне с великим Байо, чей волшебный смычок умел заворожить публику. Он сопровождал Бернадота, которого фантазия "Маленького Капрала", прежде чем усадить на шведский трон, сделала французским послом в Австрии. В Вене он сблизился с Бетховеном, отгранившим для него чудесный алмаз - "Крейцерову сонату", которая обессмертила его имя, создав ему ореол гораздо более яркий, чем сам его талант. Но надменный скрипач-композитор никогда и не подумал выразить хотя бы малейшую признательность этому титану музыки. Как и Керубини, которому, впрочем, Бетховен написал самое хвалебное, самое пылкое, самое трогательное письмо: "Я ценю ваши произведения превыше всех прочих театральных произведений. Я прихожу в восторг всякий раз, когда слышу ваше новое произведение, и мой интерес к ним выше, чем к моим собственным; короче говоря, я вас уважаю и люблю". Керубини, в ту пору директор Консерватории, был законодателем французской музыки. Разве могли эти двое, эти могущественные вельможи, окруженные почетом и славой, снизойти до обездоленного старца, страдающего, презираемого, погрязшего в нищете? Разумеется, нет! Для счастливых эгоистов несчастье другого, когда о нем говорят, - всего лишь досадная назойливость. Обидно, что эти ревностные жрецы музыкального искусства не ведают, а то и презирают высшее искусство забывать о своем высоком положении, искусство приходить на помощь в стихийном порыве, не унижая другого, искусство черпать собственное счастье в счастье другого. Гении, вознесенные на пьедестал, снизойдите к вашим братьям - гениям, обойденным судьбой! V  Иные, единожды потерпев неудачу, отказываются от своих намерений. Другие восстают против капитуляции; лучше оценив препятствие после столкновения с ним, всеми силами, всем отчаянным напряжением воли они стараются его преодолеть. Гектор среди последних. Поражение в предыдущем конкурсе на Римскую премию не поколебало твердости его духа. Одушевленный уверенностью в своем триумфе, он упорно желал вновь помериться с конкурентами силами в суровых испытаниях славного состязания. Была и одна трудность. Чтобы сосредоточиться, а главное - воспрепятствовать всякому вмешательству извне, полагалось прожить целых десять дней в полном заточении. И государство требовало денежного взноса, компенсирующего затраты. - Я твердо решил участвовать, маэстро, - дерзнул обратиться к своему учителю Гектор. - Но, увы... Неужто моему порыву суждено разбиться о какие-то деньги? Лесюэр, предчувствуя длинную, уже много раз слышанную торжественную тираду о порабощении разума мерзким, презренным золотом, решительно оборвал его: - Остановись, мой юный друг! Это я беру на себя. И добрый учитель заплатил. VI  После отборочных испытаний Гектор допущен к участию в конкурсе. Слабый луч надежды. Для еще большего разочарования? Как знать... Однако продолжим наш рассказ... На конкурсе было предложено сочинить кантату на сюжет "После смерти Орфея, растерзанного вакханками - жрицами Бахуса". Вакханки с головами, увенчанными плющом, с тирсами в руках удалились. Ветер, выводя скорбную песнь, временами нежно касается звучных струн полуразбитой арфы Орфея, и от этой ласки арфа изливает печаль, она плачет о своем хозяине - величайшем музыканте вселенной, пред которым смиренно склоняли головы самые свирепые звери. Теперь в мире разливается необычайное безмолвие. Лишь вдалеке, в горах, пастух... Но была ли эта тема по-настоящему близка бурному темпераменту Гектора? Унылые руины, разбитая лира, жалобный стон ветра, покой и тишина, вернувшиеся после великого злодеяния... Вдали исполненный тоски, чистый и скорбный, поднимается напев пастуха. Темпераментный Гектор, влюбленный в горделивые вершины и трубные звуки, одержимый апокалипсическими идеями, не мог произвести на свет манерное произведение, как он говорил, "из сплошных вздохов и розовой воды". Для него сюжет был слишком идиллическим. Бесспорно, он блеснул бы в первой части, - "Терзание Орфея вакханками". Он чувствовал себя в чужой стихии. В Гекторе воистину жил мятежный дух. Он затаенно всматривался в романтические образы, скрытые в самых глубинах его существа. А потом сочинял музыку. Но не следовал канонам. Разве ужиться грезам со школой и твердыми правилами? "Нет, нет", - повторял он про себя, создавая в уме вереницы звуков, всегда оканчивающиеся апофеозом. Он любил возвышенное и презирал слащавость! Россини {"Почитатели Россини были столь же фанатичны в своем поклонении, сколь я в моем. Они были для меня предметом ненависти и отвращения, какие едва можно вообразить. Имей я возможность подложить под зал театра Лувуа бочонок с порохом и взорвать его вместе со всей публикой во время представления "Сороки-воровки" или "Цирюльника", я не преминул бы это сделать" (Г. Берлиоз, Мемуары).} заклеймен, Бетховен и Глюк подняты в недосягаемую высь. Впрочем, разве мог он соблюдать правила? Разумеется, нет - он их не знал. Свои ощущения, свои мечты и безумные фантазии - вот что он воплощал в музыке. Таким образом, и материал и манеру сочинять - все черпал он в себе самом. Июль Увы! Музыкант, которому было поручено играть на фортепьяно сочинения конкурентов, признал себя неспособным сыграть финал произведения нашего героя - вакханалию, исполненную неистового пыла. И тогда Керубини, Паэр, Буальдье и Катель - прославленные имена, вошедшие в историю, - объявили произведение неисполнимым. Впрочем, Лесюэр тоже входил в жюри. Боролся ли он за Гектора, счел ли его произведение недостаточно сильным - неизвестно. Были присуждены одна первая и две вторые премии. Имя ученика Берлиоза не было даже названо. Удручен, опозорен ли Берлиоз, провалившись на конкурсе? Ничуть! Предположить так - значило бы плохо его знать. Гектор лишь разыгрывает оскорбленное достоинство и выпячивает грудь, он решительно стоит на своем и провозглашает невежество своих экзаменаторов, совершенно неспособных его понять, исключая, разумеется, беспристрастного Лесюэра, "утонувшего", как он уточнял, среди "ископаемых". "О древние, холодные классики, - бросает он им. - В ваших глазах мое стремление к новому - преступление". "Старые черепахи! - кричит он в адрес цепляющихся за традиции членов Института, которые преградили ему путь. - Окостенелые умы!.. Если вы не идете за мной, тем хуже... для вас! Я буду идти вперед и без вас... вопреки всему!" Очень неосмотрительно, Гектор, так говорить и задираться. Случись, что ты все же был бы представлен к страстно желанной Римской премии, не пришлось ли бы тебе испытать тогда всю злобу этих уязвленных знаменитостей? Но Гектору чужды сдержанность и осторожность. Не придется ли ему в этом раскаяться? VII  Сентябрь Появляется женщина, которой суждено потрясти до основания всю жизнь Гектора. Кто она? Откуда? Ирландка с шапкой золотых волос, северянка с глазами цвета неба - то была выдающаяся драматическая актриса Гэрриет Смитсон. Она переехала Ла-Манш, чтобы воспламенить Париж - точку пересечения ее пути с путем нашего мушкетера, приехавшего сюда из дальней провинции Дофине. Она не знала ни слова по-французски. А Гектор ничего не понимал по-английски. Казалось, что могло произойти? В самом начале она ничего о нем не слышала, а он сходил с ума от любви к. ней, потом она смеялась над его влюбленными вздохами, и наконец... Однако расскажем эту удивительную историю по порядку. Было 6 сентября того достопамятного 1827 года, который изобиловал различными событиями в жизни Гектора. Труппа английских актеров давала в "Одеоне" первый спектакль. И она, именно она, своей игрой должна была донести до парижской публики произведения Шекспира - гениального драматурга и поэта Англии и самого удивительного художника человеческих страстей. Спустя пять дней, одиннадцатого, было назначено второе представление. На афише - "Гамлет". Бессмертные "звезды" собрались в театре: молодые люди с вдохновенными лицами, отмеченными печатью гения, - романтики, пробуждающие неведомые доныне краски, ритмы, чувства, крушители деспотичного и обветшалого классицизма. Все в поисках возвышенного и патетического. С длинными локонами, галстуками дерзких, вызывающих расцветок; то была "Молодая Франция" - идейные враги "старикашек". В зале находились Альфред де Виньи (тридцати лет) - певец нравственного благородства и смирения; Эжен Делакруа (двадцати восьми лет) - выдающийся колорист и смелый новатор; Виктор Гюго (двадцати пяти лет), чье чудесное слово вскоре должно было зазвучать, изумляя мир; Александр Дюма (двадцати четырех лет), подобный извилистому бурному потоку, который, пробиваясь сквозь горы, затопляет луга; Жюль Жанен (двадцати трех лет) - искрящийся остроумием критик, предсказывавший славу и выносивший суровые приговоры; Сент-Бев (также двадцати трех лет) - человек изысканного вкуса, постигший все тонкости анализа. Здесь присутствовал и юный Жерар де Нерваль (двадцати лет), чья милая непосредственность скрашивала странности его характера; в тот день он наверняка отказал себе в еде, чтобы заплатить за откидное место в партере, потому что он был беден, очень беден. Одним словом, тут присутствовала вся длинноволосая братия "Молодой Франции", одетая в ярко-красные жилеты. Был здесь, наконец, и мальчик Теофиль Готье (шестнадцати лет), который позднее заставил заговорить о себе. Тема - "Гамлет". Непрерывно льющаяся кровь и смерти - одна за другой, героизм Гамлета, добавляющий, к патетике ореол благородства; безумие, которое блуждает по всей пьесе, сея то сомнения, то ужас. И поразительным контрастом - подобный рафаэлевским мадоннам, ангельский лик Офелии, которую ждет трагическая гибель. Такая дерзновенность сюжета, такая свобода в искусстве, далекая от проторенных троп, должна была вдохновить Виктора Гюго на создание драмы "Эрнани", поставленной три года спустя, где свирепствовало "то мировое зло, которое мастерски отобразили Гете в "Фаусте" и Байрон в "Манфреде". Может быть, именно в "Гамлете" и "Манфреде" находил бессмертный французский поэт Виктор Гюго прообразы своих романтических героев? Ну, а актеры? Кембл, самый знаменитый и самый сильный трагик во всей Англии, играл роль Гамлета, отрешенного от жизни. Свою роль он исполнял с такой жизненной правдой, что сам Гамлет не смог бы ни говорить, ни чувствовать с большей убедительностью. Роль Офелии чудесно играла божественная Смитсон, чьи глаза отражали чистоту, мечтательность и нежную страсть. Какое возбуждение среди романтиков! Они славят возрождение лиризма, задушенного после Малерба классической дисциплиной, и взывают к торжеству крылатого вдохновения над холодным разумом - ограниченным и скудным. Гектор был без ума от гения Шекспира, а еще более от непорочной Офелии - создания из иного мира, со столь чистой душой и столь легким телом. Чем объяснить подобный пожар души? Он был профан в английском языке, но, может быть, у него был с собой точный перевод? Так или иначе, но Гамлет сыграл в его судьбе важную роль. "Шекспир, - писал он, - неожиданно обрушился на меня и потряс. Он молнией разверз для меня с величественным грохотом небо искусства, осветив его самые дальние бездны. Я познал подлинное величие, подлинную красоту, подлинную драматическую правду. Я увидел... я понял... я ощутил, что жив, что должен подняться и действовать". VIII  Пятнадцатого Гэрриет Смитсон выступила вновь в "Ромео и Джульетте" - столь же гениальном произведении, где трогательная нежность резко сменяется кровопролитиями. В склепе, где вечным сном спят гордые Капулетти, на неостывший труп Ромео падает холодеющая Джульетта, воздушная и уже призрачная, чтобы вместе со своим любимым вознестись на небо, готовое их принять. "Завидная участь так умереть!" - повторяет про себя Гектор. Гэрриет Смитсон имела наибольший успех в драме "Джен Шор"; после агонии, повергшей всю публику в состояние леденящего ужаса, она сумела умереть с величием угасающего светила. Она появляется вновь в "Виргиниусе" Ноулса. Всякий раз, увидев ее на подмостках, Гектор впадал в транс и в исступление. И тогда начинались безумные блуждания. Пропадал сон, вместо него он внезапно погружался в забытье: раз ночью на снопах в поле около Виль-Жюиф, как-то на лугу в окрестностях Со, еще раз за столиком кафе "Кардинал" на углу Итальянского бульвара и улицы Ришелье. Там он оставался пять часов, к великому ужасу официантов, которые не осмеливались к нему приблизиться. "Они боялись найти меня мертвым", - подумал он, придя в себя. Случилось даже, что он забылся на берегу Сены в Нейи, при скорбных завываниях пронзительного ветра. И когда очнулся, выкрикнул в волнении: "Она будет моей женой!" Право же, Дон-Кихот! Любит он Гэрриет или Офелию, созданную по образу его романтической мечты, или, быть может, он просто ищет любви? Гэрриет и вправду его потрясла, он грезит ею. Ирландия, где родилась его Дульцинея, пленила и увлекла его настолько, что он вскоре переложил на музыку "Ирландские мелодии" Томаса Мура. Для него существуют только Ирландия и самое небесное создание из этой дальней страны! Да здравствуют Ирландия и Офелия! IX  Вскоре Гектор перестал довольствоваться одним только постоянным посещением представлений, где появлялась его "звезда" - роковая Гэрриет. Сердце его готово было остановиться. Теперь он, одинокий, терзаемый тоской, бродил у театрального подъезда. И когда она показывалась, прислонялся к стене, чтобы удержаться на ногах. А она? Она проходила мимо, даже не взглянув на него, "рассеянная и безучастная к любовному шепоту, идущему за ней следом". Однажды, мечтая о ней, он решает: "Пусть я буду голодать, если плата за жилье окажется слишком высокой, но я перееду поближе к гостинице, где она живет. Я выберу комнату, откуда смогу наблюдать за ней. Из окна я буду следить за ее жизнью, а если занавеси будут слишком плотными, я представлю себе ее". Так он поступил, поселившись в доме 96 на улице Ришелье {"Возле театра Фейдо, Оперы, Итальянского театра жили музыканты, певцы, музыкальные издатели. Поблизости находилось кафе "Кардинал", которое Гектор и его приятели имели обыкновение посещать, а также изысканный парикмахер на площади Бурс, которому "Молодая Франция" доверяла свои рыжие шевелюры; Лесюэр со своей семьей жил на улице Сент-Анн, музыкальный издатель Шлезингер - в доме 97 на улице Ришелье. Юный Гектор Берлиоз поселился в доме 96, как раз на углу улицы Сен-Марк" (Адольф Бошо, Берлиоз).}. "Слегка свесившись из своего окна, он видел наискось меблированную гостиницу, где жила Офелия. Такая стратегия, впрочем, давала ему немного, хотя он и проводил в этом положении по нескольку часов утром и вечером. Каким ребячеством была эта роль глупого вздыхателя!" {Так пишет Ги де Пурталес. На наш взгляд, его мысль выражена слишком жестокими словами. Вместо "глупый вздыхатель" больше бы подошло "восторженный мечтатель". Гектор отнюдь не был глуп, что вскоре доказал.} "Что мне остается, - спрашивал себя Гектор, - умереть жалкой смертью, оставив ее в неведении о моем существовании, или совершить какой-нибудь подвиг, который сделает меня известным, изумит ее и заставит восхищаться?" И тогда, как весь Париж млел в неистовом восторге от Офелии, Гэрриет ничего не слышала о Гекторе. Она и не подозревала о его существовании. Но как добиться музыкального триумфа и произвести впечатление на любимую женщину? X  Гектор работал со страстным увлечением, утоляя музыкой великую жажду любви. Музыка... Он стремится подчинить ее своей воле, чтобы покорить Гэрриет Смитсон, о которой мечтает. Он делает наброски "Тайных судей" и пишет увертюру "Веверлей". Но ничего еще не закончено. Поэтому он решил вернуть к жизни свою "Мессу" 1823 гада. И вот в день святой Цецилии, 22 ноября 1827 года, он добился ее исполнения в церкви Сент-Эсташ, предварительно протрубив сбор своей партии. Так он именовал шумливых приверженцев, друзей-клакеров в Одеоне, театре Буфф, Консерватории, Жимназ. "Я дирижировал оркестром, - писал он своему неизменному почитателю Феррану, - но, представив себе зрелище Страшного суда (Et interum venturus est), воссозданное пением в унисон шестью первыми басами, грозный clangor tubarum, крики ужаса толпы, изображаемой хором, и все остальное, исполненное именно так, как я задумал, я ощутил конвульсивную дрожь, которую едва сдерживал до окончания фрагмента..." Гектор высоко чтит гений Берлиоза. Он взволнован, он ликует. Может, и впрямь верное средство внушить восхищение другим - уверовать самому, что ты его достоин, и настойчиво утверждать это? Но кто был восхищен? Гэрриет ничего не видела и не слышала! Она не пришла в храм. "Тысяча чертей!" - вырвалось у Гектора, который любил это выражение. 1828  I  У вулканического Гектора все должно быть доведено до накала. Обожая превосходную степень, он пренебрегает слишком заурядными, на его взгляд, глаголами "пленять, очаровывать, восхищать" и даже "восторгать". Он говорит - "потрясать". Так вот, он повсюду трубит о том, что потрясен величайшим Бетховеном {Гектор сам писал: "Подчас удары грома в жизни артиста следуют один за другим столь же часто, как и при сильной грозе, когда тучи, - насыщенные флюидами электричества, словно шлют друг другу молнии и дышат бурей".} как был потрясен величайшим Шекспиром, потому что "величайший" вместе с "потрясен" - неотъемлемые слова его разговорного арсенала. А скоро, как мы увидим, он будет потрясен величайшим Гете {"До тех пор три поэта были столпами романтического замка: Шекспир, Байрон, Гете. Четвертым стал Бетховен. Гектор Берлиоз был первым французским художником, затрепетавшим под ветром, исходящим от этого мощного крыла" (Ги де Пурталес).}. Воздадим ему должное - он умел выбрать того, кто его потрясал. Весной дирижер Габенек, незадолго перед тем основавший Общество концертов консерватории, решился познакомить публику с симфониями некоего, дотоле неизвестного или почти неизвестного, Бетховена, умершего в прошлом году в Вене. Действительно, как не содрогнуться при мысли, что героический гений музыки, нищий, глухой гигант, великий, но непонятый, который, пока существует мир, будет доставлять людям высшее блаженство, что этот знаменитый композитор, ныне всемирно признанный бог музыки, во Франции мог еще оставаться неизвестным? Как может молния, падающая с небес на землю, оставаться невидимой для смертных? Безвестный и поруганный теми, кого вознесла судьба. Вот что пишет по этому поводу Ги де Пурталес: "Знаменитости вели себя либо откровенно враждебно, либо насмешливо. Керубини утверждал, что от этой музыки он начинает чихать. Паэр, знавший Бетховена в Вене, рассказывал о нем забавные анекдоты, чтобы успокоить этих господ в отношении чудаковатого соперника. Скрипач Крейцер и не думал скрывать своего презрения к новой немецкой школе. Буальдье всегда был сторонником музыки, которая "услаждает "тух". Что до Лесюэра, то он осмотрительно воздерживался от посещения концертов, дабы не иметь повода судить об этом революционере". Зато Гектор уже умел классифицировать ценности. Может быть, и вправду, чтобы открыть гения, требовалось самому быть одаренным гениальностью, готовой вот-вот раскрыться? Близкое родство душ, общие волнения, схожие взгляды. Но, высказывая это вслух, он растревоживал "бонз" из Института и Консерватории или, как он еще говорил, "взъерошивал старые парики". - Не пригодится ли тебе если не благосклонность признанных богов, то по крайней мере их нейтралитет? - предостерегали, бывало, Гектора его длинноволосые единомышленники. - Что за важность! - отрезал он тогда. - Я должен взывать к правде, которая, полагаю, на моей стороне. Бетховен высоко поднялся над современниками. Рядом с ним самые великие мне кажутся карликами. - Остерегайся, Гектор, всех этих Керубини, которые могут тебя подслушать. Они, не задумываясь, покарают тебя за преступное оскорбление правоверности. - Тысяча чертей! - восклицал Гектор. - Я все равно буду стоять на своем - вопреки всему! И ничто не могло потушить пожар его чувств. "- Маэстро, - дерзнул он однажды заявить Лесюэру, - можно ли с таким совершенным умом, как ваш, выносить суждение, не прослушав, не проверив, не изучив? Лишь раздадутся первые ноты, рожденные в мозгу титана, вы будете ослеплены, восхищены. Приходите же послушать Бетховена. Нежелание. Настойчивость. И в конце концов Гектор утащил своего учителя в театр. Он усадил его в глубину ложи, а сам отправился на балкон, чтобы в одиночестве вкусить невыразимое наслаждение, которое он испытывал, слушая "Симфонию до минор". И когда божественная музыка умолкла, он поспешно спустился и встретил Лесюэра: тот был очень красен и расхаживал большими шагами по фойе. - Ну как, маэстро? - Уф! Я ухожу, мне не хватает воздуха! Это неслыханно! Это чудесно! Это меня так взволновало, растревожило, потрясло, что когда, выходя из ложи, я захотел надеть шляпу, мне подумалось, что я не смогу найти своей головы. То была искренняя реакция. Гектор торжествовал. Впрочем, на другой день старый композитор высказался помягче. - Но все равно, - сказал он, - не следует сочинять слишком много такой музыки. На что его ученик ответил: - Не тревожьтесь, маэстро, такой музыки много и не сочинят" {Ги де Пурталес, Берлиоз.}. Чтобы судить о том возбуждении, какое сжигало Гектора после первого прослушивания симфонии Бетховена, достаточно прочитать в "Мемуарах" о наполнивших его чувствах, тщательно им анализируемых. Он пишет: "Мне казалось, что жизненные силы раздвоились... Наступило странное возбуждение: неистовый стук крови в жилах, слезы... судорожное сжатие мышц, дрожание всех членов, полное онемение ног и рук, частичный паралич нервов, зрения, слуха... я ничего не видел, едва слышал... головокружение... полуобморочное состояние..." Другой гений, который был десятью годами моложе Гектора, испытал сходное потрясение, подобный же восторг. В своих "Воспоминаниях" Рихард Вагнер рассказывает: "Я не знаю, каковы были взгляды родителей на мою будущую карьеру. Но мне четко помнится, что, прослушав как-то вечером симфонию Бетховена, я испытал ночью приступ нервного возбуждения, от которого заболел, а оправившись, сделался музыкантом". II  Но вот в Париже заговорили о романтическом Гекторе. "Его деятельность, бунтарские выходки на вечерах в Опере, молодость, рыжая взлохмаченная шевелюра, его "Месса", в которой громко прозвучал конец света, его отчаянная любовь к знаменитой и модной трагедийной актрисе, его безумные блуждания, его исчезновения - все это питало толки" {Адольф Бошо, Берлиоз.}. Рассказывали, что однажды его товарищи из "Молодой Франции", взволнованные слишком долгим отсутствием Гектора (хотя его отлучки не были редкостью и завершались весьма театральными появлениями), решили после долгих бесплодных розысков отправиться в морг, дрожа от мысли найти там его труп. Мрачные, ужасные и бесплодные розыски... В тот раз он объявился как герой после победы. - Тысяча чертей! - бросил он им. - Вы не думаете, надеюсь, что я способен поддаться курносой, тогда как я собираюсь жениться на кроткой и нежной Офелии. Друзья принялись поддразнивать своего вдохновенного, размечтавшегося главаря: - Твоя Офелия? Вот бы она посмеялась, если б только услышала! - Но она не удостоила тебя даже взглядом! - Она и не ведает о твоей страсти, намерениях и самом твоем существовании. - Ты и вправду не сомневаешься в успехе?! И тогда Гектор после эффектной паузы полушутя-полунаставительно произнес: - Ни в чем не сомневаться - в этом и есть секрет всякой удачи! III  "Ни в чем не сомневаться!" - святой принцип для Гектора, который вновь вознамерился доказать, что никогда не изменяет этому принципу. И вот он требует для себя, себя одного (видал ли кто подобную дерзость?), зал Консерватории. Керубини, получив такое прошение, воскликнул, пожав плечами: - Ха! В двадцать четыре года... никому не известный... Да он сумасшедший! Тоном, каким говорят навязчивому человеку "подите вы к черту", он ответил: "Адресуйтесь к государственному секретарю изящных искусств", - и подумал при этом; "До такой наглости он не дойдет никогда". Но вы ошиблись, важный и почтенный Керубини! Гектор немедля написал всемогущему вельможе, что Керубини "разрешил попросить зал". Где здесь ложь? Просто искусно преподнесенная правда. И - о чудо! - министр, убежденный в согласии директора Консерватории, удовлетворяет просьбу. Дело, однако, чуть не расстроилось из-за того, что Гектор настаивает теперь на определенной дате. По поводу даты- следует письмо министра Керубини. И тут Керубини, выказав гнев оскорбленного бога, категорически заявил, что лично он не желает впутываться в столь безумную и опасную авантюру. Ну, а Гектор? Может быть, он все же откажется от своего химерического предприятия? Не тут-то было! Ему нужен зал, нужен... вопреки всему! И вот на что Гектор решается: еще удвоив дерзость, он направляет министру необычно смелую записку, стараясь в ней задеть самолюбие всесильного сановника. "Если мое письмо дойдет слишком поздно, - писал он, - и решение уже будет вами принято, то это будет означать, что ваши благие намерения в отношении меня были парализованы злой волей низшего чиновника". Низший чиновник! И это о Керубини - директоре Консерватории, корифее музыки с мировой славой. И что ж, удар попал в цель! Государственный, секретарь написал Керубини: "Я не считаю возможным нарушить данное мной обещание". Гектор торжествовал: "Ну, трепещите, старикашки!" Но он не чувствует себя победителем, если поверженный враг не попран, и в анонсе, разосланном в парижские газеты, он ввернул словечко о том, что "молодой композитор одержал верх над всесильным властителем музыки". Получил, Керубини! 26 мая 1828 года в зале Консерватории, том священном зале, который могли занимать, и то ценой почти непреодолимых трудностей, лишь общепризнанные знаменитости, Гектор дал "большой концерт". В программе только его собственные произведения: увертюра "Веверлей", "Пасторальная мелодия" из "Тайных судей", "Священный марш магов", "Resurrexit", увертюра к "Тайным судьям" и "Греческая революция". Если верить Гектору, всегда безудержному в преувеличениях, успех был огромен: "Изумление в публике, восторг, среди артистов". Своему другу Феррану он писал: "Женщины, мужчины, хор - все аплодировали. Крики, топот". Чтобы найти истину, восстановим обстановку. Полупустой зал. Никакого стихийного восторга. Сомкнутый батальон вышколенных приверженцев Гектора усердно создает обстановку тепла и добрых чувств. Но ради объективности признаем, что отзывы печати были благожелательными, даже хвалебными и более того - означающими признание. Нашелся критик, причем из самых крупных, заявивший, что этот "рано развившийся талант внушает живой интерес. Господин Берлиоз подает самые блестящие надежды". И критик добавляет, слушайте внимательно: "Он отмечен гениальностью..." Вам не послышалось - гениальностью! Но кто же это изрек? Фетис - самый выдающийся музыкальный судья того времени! Брошено великое - "гений"! Это волнующее слово, волшебный звук, уже произнесенный ранее Лесюэром - тонким знатоком музыки, - теперь твердо закреплено на бумаге пером Фетиса, чтобы оповестить и изумить мир. Утверждение, видимо, было полностью оправдано. Точное эхо жизни - яркой и страстной - звучало в произведениях молодого композитора, большого мастера музыкального колорита. И конечно, вдохновение, бушующее, как зачарованное море, убивало строгую теорию, почитаемую "старыми черепахами". Не для того ли силился Гектор бежать от давящих, устарелых правил, чтобы выразить всего себя, без остатка, в музыке? Гектор ликовал от этого "великого события". И все же одна тень омрачала его бурное ликование. Он потратил столько душевного жара на организацию концерта - и все ради того, чтобы заявить о своем существовании, для того, чтобы бросить вызов. Храбрость мушкетера, шпаге которого не лежится в ножнах. Но не только: еще он надеялся увлечь и опьянить своей музыкой прелестную Офелию, которой Он вновь послал приглашение. Но Офелии и на этот раз не было в зале. Что поделаешь, Гектор! Ничтожный червь, влюбленный в звезду. IV  Спешно созвав свой штаб и прочитав ему, четко чеканя слог, статью короля критики Фетиса, Гектор спросил себя: "Итак, я отмечен гением?" Нет, он даже не спросил, он это просто повторил. Столь авторитетное мнение удесятерило его силы, воспламенило разум. - А теперь, - прокричал он своим солдатам, застывшим в немом восхищении, - вы увидите, на что способен гений! Великий Керубини высохнет от укоров совести и лопнет от зависти. Гектор, потрясенный Гете, необъятным Гете, чей "Фауст" {Этот шедевр открыли для Франции Стаппе и Жерар де Нерваль. Гектор писал: "Эта чудесная книга меня восхитила. Я не расставался с ней, читал ее беспрерывно: за столом, в театре, на улице - всюду".} он прочитал не отрываясь, быть может, как раз тогда задумал сочинить и набросал в бурном темпе "Восемь сцен из "Фауста", составивших часть "Осуждения Фауста" - одного из его самых ярких шедевров. Но он недоволен. Не иметь всего, считает он, - значит не иметь ничего. Но что же такое все? Ему мало, что его гений уже признан Лесюэром и Фетисом; кроме блестящего успеха, которого, по его мнению, он уже добился, ему нужна большая Римская премия. Она принесет ему славу, а значит, и Офелию. Гектор сгорает от любви к ней, как говорит он сам, искусно разделяя вздохи синкопами. Какое постоянство! В первый раз, когда он провалился на предварительном экзамене и жюри не сочло его достойным участвовать в конкурсе, Гектор воскликнул: "Тысяча чертей! Я добьюсь своего вопреки всему!" Во второй раз, в 1827 году, он проходит предварительное испытание и, значит, допускается к конкурсу, но ему не удается добиться никакой награды. "Тысяча чертей! - повторяет он. - Я добьюсь своего вопреки всему!" Теперь мы подошли к третьей попытке. Будет ли она последней? Нет! Гектор в поражениях крепнет. Переведя дух, он заносчиво мерит препятствие взглядом, а затем со шпагой в руке упрямо стремится разрубить его, чтобы навсегда убрать со своего пути. Его гордый призыв: "Смирение - вот подлинный враг". И он смело вступает в трудное состязание. Разумеется, исполненный решимости, но с волнением в сердце. "Какая наглость! - восклицает он. - Унизить меня до того, что вновь заставить состязаться! Старые подагрики, я напишу для вас маленький благонамеренный концертик, я не поскуплюсь на цветистость; и ежели мне будет присуждена премия, то клянусь, что, получив ее, немедля уничтожу написанное!" {Г. Берлиоз, Мемуары.} Дела Гектора плачевны. И лишь он один закрывает глаза на действительное положение вещей. Доктор Берлиоз вновь отказался ссудить деньги, требуемые государством, которое вовсе не намеревалось даром содержать претендентов на славу во время их заточения. И вновь добрый Лесюэр, твердо веривший в гений своего ученика, вносит нужную сумму. Но если Гектор и теперь не завоюет Большую премию, что с ним станет? Только Большая премия дает право на стипендию. Не придется ли Гектору, уже окруженному если не ореолом славы, то, во всяком случае, лестной известностью, снова добиваться места... хориста? Остается лишь ждать. Посмотрим. 10 июля 1828 года Гектор входит в одиночную камеру. Его страж, папаша Пенгар, трижды, словно в тюрьме, поворачивает в массивном замке увесистый ключ. Кажется, будто при характерных щелчках ключа - раз, два, три - он произносит: "Я запираю тебя наедине с собой. Ничто здесь не будет отвлекать тебя. Сосредоточься, дабы черпать в глубинах лучшее, что в тебе есть". Итак, он остается один в своей камере на целых десять дней! Какая суровая обстановка! Ни позолоты, ни драпировок, ни картин, ни безделушек. Грубый стол, легкий стул и еще одинокое высокое фортепьяно. Узкая и низкая кровать - скорее скамья. Здесь царит дух отречения, повелевавший презреть мирскую роскошь во имя одного лишь святого искусства. Ну, а режим? Посещение строго контролируют из опасения помощи советом. Белье тщательно просматривают, письма проверяют, посылки вскрывают. Словом, Гектор становится настоящим узником. На этот раз испытание состояло в переложении на музыку стихов заурядного поэта Вьеяра, снискавших высокое расположение жюри потому, что они содержали строки о мужестве и благородстве, о грезах и неге. Таким образом, в своей комнате кандидат должен был сначала воплотить воинственность, а затем нежность. Обжигающее пламя и размеренные вздохи. Кто героиня? Это Эрминия, чью испепеляющую страсть и жестокое отчаяние воспел Тассо в своем бессмертном шедевре "Освобожденный Иерусалим". Тема такова: "Эрминия надевает доспехи Клоринды и бежит в Иерусалим, чтобы оказать помощь прекрасному, страдающему от ран Танкреду, помощь, на какую способна ее верная и несчастная любовь". Дни тянутся в одиночестве и напряженной работе ума, озаряемой яркими вспышками находок. Гектор ни разу не снизошел до того, чтобы задать себе вопрос: "Мне ли достанется победа? Что со мной станет, если я потерплю неудачу?" Время заключения истекло. Гектор, подписав с гордой уверенностью свое сочинение, передал его папаше Пенгару, тот открыл дверь, и узник вдохнул воздух свободы. Гектор, как всегда, доволен собой. И если он в чем-то сомневается, так, разумеется, не в своих достоинствах, а в способности экзаменаторов его понять и оценить по заслугам. Если он и ловил себя на том, что начинает рассуждать, то тут же обрывал себя: "Баста!" И неизменно заключал: "Даже слух "старой черепахи" усладят радостные мелодии моей кантаты". И он опьянен близким торжеством, в котором не сомневается. Собралось жюри. По уставу оно состояло из верховных жрецов - толкователей музыкальной библии и двух членов из других секций Института: художника или скульптора, архитектора или гравера - их мнение, быть может, более беспристрастно и не так грешит доктринерством. Каким образом этот ареопаг получал представление о заслугах кандидатов? Очень просто. Очень, даже слишком грубо. Дежурный пианист проигрывал на фортепьяно каждое из представленных сочинений, и на том все кончалось. Бедный Гектор! Он-то как раз был мастером оркестровки. Во что превращались его поразительные, вдохновенные ансамбли? Где величие апофеозов? Они исчезли, потонули. Здесь выигрывал тот стиль, что избегал вершин горделивых гор, предпочитая нежный шепот и неподвижную гладь озер. Наконец объявляют лауреатов. О Гектор! Кто из твоих друзей, уверенных в тебе, мог бы предугадать результат? Большая Римская премия не досталась нашему герою. Он получил лишь вторую премию, без стипендии и всех льгот, да и та была на волоске, потому что музыканты признали его сочинение неудовлетворительным, и оно получило одобрение лишь после того, как жюри было пополнено двумя членами-немузыкантами. Сами же музыканты высказались против вызывающе дерзкого отношения Гектора к фуге и контрапункту - против чудесных вольностей, лишающих их учение права на существование. Для них гениальность без строгой теории - сущая ерунда, лучше строгая теория без гениальности! А ведь Гектор так поносил "непристойное невежество двух чужаков". Теперь ты видишь, Гектор: не такие уж чужаки, раз не такие невежды. К тому же и достаточно беспристрастные, чтобы забыть твои выпады и склонить чашу весов в твою пользу. Доказательства налицо. V  Сейчас, когда Гектор был лишен пенсии, поражение, хотя и почетное, было особенно драматично. И вправду, много раз ее, эту спасительную пенсию, отбирали у него и вновь возвращали в зависимости от того, росло или падало влияние властной госпожи Берлиоз на доброе отцовское сердце. Что делать? Как быть? "Придумал!" - воскликнул он однажды и написал главному инспектору изящных искусств прошение о пособии. Отказ - на подобные расходы не существует статьи. Тогда он направляет письмо министру внутренних дел господину де Мартиньяку, и великий Лесюэр, видевший в своем ученике радетеля и мученика музыкального искусства, подкрепляет письмо собственным ходатайством. "Прошение господина Берлиоза, - пишет он, - основано на самых блестящих надеждах, какие он подает своим талантом, отмеченным гениальностью, который надлежит развивать, чтобы он приобрел свою полную силу. Я ручаюсь, что этот молодой человек, весьма образованный и во всех других науках, станет великим композитором, который прославит Францию..." И выдающийся музыкант, чтобы придать больше веса поручительству, ставит рядом с подписью все свои почетные титулы: член Института, музыкальный директор Королевской капеллы, кавалер королевских орденов Михаила и Почетного легиона, профессор композиции Королевской музыкальной школы. Тщетный крик о помощи. Ни гроша! И однако, нужно есть и иметь над головой крышу. Но без денег как это сделать? Мучительная, неразрешимая проблема. Но Гектор и не думает впадать в отчаяние. VI  Вот уже лето обдает громадный пустынный город раскаленным дыханием. Море и горы опустошили Париж. Уроки, концерты, лекции - все прервано. Каждый обновляет душу и укрепляет тело, чтобы смело встретиться с зимой. Кому и чему может посвятить бурный Гектор свое сердце и свой разум? Офелия, чей идеальный образ озарял одиночную камеру кандидата на Большую премию, его кроткая и нежная Офелия в турне, в Руане. Его поклонники разъехались по провинциям. Измотанный душевно, Гектор внезапно решает отправиться в Кот, чтобы, отстаивая свое призвание, убедить родителей, что он достигнет головокружительных высот и ничто не остановит его чудесного подъема. VII  30 августа Он едет в родные края, возбужденный и уверенный в своих силах, - ведь он все же получил вторую премию! И вправду, вторая премия сотворила чудо. Доктор Берлиоз, жаждавший поверить в Гектора, вновь пересмотрел свое решение. "Эта награда, - сказал он себе, - принесла нам официальное подтверждение его дарования. А раз так, то я больше не могу считать его мечты эфемерными. Я должен поддержать сына: по возвращении в Париж его пенсия будет восстановлена". Что до желчной матери, то честь, оказанная ее взрослому блудному сыну, льстила ей против воли. Свое упорство она считала проявлением собственного достоинства. В ее глазах музыканты по-прежнему оставались падшими существами, но для городка, для общественного мнения его премия - "то, что надо", как она говорила, маскируя таким образом свое удовлетворение. Как бы то ни было, но она приняла блудного сына с благосклонностью, чуть ли не с любовью, но и не более. Решительный сдвиг, поскольку до того она только и делала, что поносила "осквернителя отцовского имени". Нанси, Адель и Проспер встретили брата радостно, с нежностью и гордостью - ведь он возвратился из далекого, великого Парижа, увенчанный лаврами. "Почти что Большая Римская премия", - повторяли они. Это почти что "поделив первое и второе места". Весь Кот испытывал безграничную гордость. Жители городка уже видели своего земляка - первого в истории края! - в зеленой одежде, с ярко-красной лентой на груди. Они видели его и в белом мраморе на пьедестале в центре крохотного городского парка. Теперь в кругу большой семьи, где мир был восстановлен, непрерывно устраивались всякие праздники и балы. Гектор, успокоенный до наступления очередной бури, предается приятной лености {Временами преодолевая эту леность, он делал наброски своих "Восьми сцен", о которых уже упоминалось.}, с удовольствием воскрешая в памяти события, предметы и людей - свидетелей его детства: церковь, первое причастие, духовную школу... близкий Мейлан и Эстеллу Дюбеф, впервые взволновавшую его беспокойное сердце. Впервые! И он думает о страсти, которая живет в нем теперь. Офелия... Он вновь видит, как она, призрачная, опускается на труп Ромео, пережить которого не желает. Ибо по-настоящему любит лишь та, что готова умереть ради своего любимого. "Где она сейчас, Офелия? - спрашивает он себя. - Поймет ли она? Согласится ли? Впрочем, все равно. Я сломлю ее сопротивление. Она должна стать моей женой!" В эти минуты раздумий его романтизм пробуждается, и он вновь видит все гениальные произведения, в которых являлась ему Офелия, и он пишет своему другу Феррану: "Приезжайте скорее, прошу вас... Мы будем вместе читать "Гамлета" и "Фауста". О Шекспир и Гете - немые наперсники моих страданий, толкователи моей жизни". VIII  Октябрь Деревья, такие ветвистые, теперь без листьев - голые скелеты. Непередаваемой грустью веет в природе. Романтическая пора, столь дорогая сердцам поэтов. После месяца, проведенного в Дофине, Гектор возвратился в Париж. Первое, что он сделал, - поспешил, в гостиницу, где живет его кумир. И по дороге его посетило чудесное видение. Он видит великий день соединения их душ. Он входит, появляется Офелия. Он склоняет перед ней голову, отягченную любовью и гениальностью, и припадает к ее ногам. "Поднимитесь, Гектор, - говорит она, - вы победили!" Ее призрачное лицо обращено к нему, глаза тронуты поволокой, губы приоткрыты для поцелуя. А Гектор? Он в нерешительности у порога высшего блаженства. Он боится потерять сознание. На какой-то миг все перед ним плывет, а потом он "срывает с ее губ цветок поцелуя". Их первый поцелуй, вкус которого не умрет никогда. А теперь - в церковь. Сколь неземной кажется ему Офелия под белой фатой! И, наконец, летят в таинственные дали голоса колоколов, и они оба, Гектор и Офелия, отправляются в волшебную сказку, которая будет длиться вечно... Но вот Гектор с трепещущим сердцем входит в гостиницу. Он спрашивает: - Мисс Гэрриет Смитсон у себя? - Ее нет... Она уехала. - Уехала, жестокая! Но куда? - В Бордо, в турне. IX  Как нескончаемо ожидание для сердца, терзаемого любовью! Ища забвенья, Гектор лихорадочно творит музыку. Его голову распирают "колоссальные" ритмы. Он набрасывается на работу. Музыка переполняет его. Ему заказывают ораторию. Он мгновенно сочиняет ее. Его просят вести музыкальную хронику в "Корреспондан". Он тотчас соглашается и впрягается в работу. Он соглашается также участвовать в отборе и замещении артистов в театре Жимназ лирик. Но более всего он занят своими "Восемью сценами", набросанными в Коте, которые он пишет с чудесным вдохновением. Он хочет, чтобы эти "Восемь сцен" взволновали мир и более того - покорили Офелию, которая, как он надеялся, от восхищения соскользнет к любви. В стремлении справиться с аккордами он то и дело поднимается со стула и мерит шагами крошечную комнатку, напоминая дикого зверя в клетке. Но почему он неустанно вновь и вновь прижимается лицом к стеклу окна? Чтобы узнать, не вернулась ли, наконец, Офелия. Двадцать, сто раз повторяет он свой маневр. Любовь заряжает его музыкальным вдохновением. 1829  I  Январь Забудешь ты ее когда-нибудь, Гектор? Как-то вечером, когда ты был на своем посту, в комнате, где жила твоя Дульцинея, зажегся свет. И тогда у тебя вырвался крик, долгий крик, пронзивший ночь. Отказываясь верить в чудо, ты громко спросил (кого, безумный? Ты был один): "Она ли это, неужели она, а не мираж? Она, наконец, вернулась?!" И ты сходил с ума от радости и не сводил глаз с ее окна до того мгновения, когда огонь угас и тень Офелии исчезла. Во время бессонной ночи сколько раз ты звал ее! А потом, когда настало утро, ты решил: "Я слишком долго ждал, слишком долго колебался, но теперь хочу действовать. Действовать немедленно!" Вышколенные друзья Гектора становятся его послами. Но вполне ли правдивы их отчеты или они приукрашивают истину, щадя его? Были они хотя бы приняты недоступным кумиром? Будем судить об этом с осторожностью. Ну, а Гектор, чье воображение блуждает в стране химер, смеет предсказывать: - Скоро она будет очарована и уступит. - Очарована кем и чем, Гектор? - отважился спросить строй его верных солдат, желавших ему верить. - "Восемью сценами из "Фауста". Вот увидите, они приведут ее в неистовый восторг, восторг от высшей красоты, какую они таят, и от волшебника, их сотворившего. II  Февраль Наш влюбленный романтик закончил свои "Восемь сцен" и на последней странице внизу смело поставил свою твердую подпись, в которой чувствовалась вся его непоколебимая вера в высокое назначение этого сочинения. Надежда на близкую славу придает ему смелость, и вот он пишет Офелии. Но Офелия не отвечает. На очень короткое время Гектора охватывают смущение и грусть, затем возрождается вера. "Она будет моей женой... вопреки всему", - вновь невозмутимо повторяет он. Вдруг - тревога: по Парижу прошел слух, что Офелия скоро уедет в Амстердам. Что же вы медлите, издатель Шлезингер? Спешите, спешите! "Восемь сцен" должны появиться немедленно! Шли дни... "Тысяча чертей!" - то и дело выкрикивал наш Гектор, сгорая от нетерпения. Но увы! 3 марта, до того, как "Восемь сцен" были отпечатаны, Офелия уехала из Парижа. Накануне ее отъезда эмиссары Гектора будто бы "потребовали" от знаменитой артистки прямо ответить на единственный вопрос: - Желаете ли вы выйти замуж за господина Гектора Берлиоза? "Если им верить, то королева театра, носившая драгоценности, преподнесенные ей от имени Карла X и его двора, ответила полусогласием на матримониальные предложения молодого Гектора. "Если он действительно меня любит, - якобы сказала трагедийная актриса, - то несколько месяцев ожидания не смогут поколебать его постоянства". Почему бы Гэрриет не сказать этого? Она ничего не обещала. Ей предстояло уехать, и женщина, появляющаяся перед публикой и зависящая от прессы, вполне могла с осторожностью обойтись с пылким молодым человеком, о причудах которого ей рассказывали, еще и приукрашивая их" {Адольф Бошо, Гектор Берлиоз.}. Однако многие биографы утверждают, что ее ответ был куда менее обнадеживающим. "Нет ничего более невозможного!" - твердо сказала она, подчеркнув сказанное улыбкой. Но узнал ли об этом Гектор? Друзья тщательно просеивали правду, прежде чем ее высказать. Они приукрашивали ее, подправляли, досочиняли. III