Вот, наконец, и завершены "Восемь сцен" - искры, брызнувшие в часы благодати, когда человек больше и лучше, чем он есть, когда возвеличивается его "я". Гектор ликует. Гектор намерен покорить мир, как скромно заявляет он своим поклонникам. И прежде всего он хочет потрясти Офелию. "Моя любовь к Офелии, - писал он Эмберу Феррану, - удесятерила мои силы... Я собираюсь послать ей в Амстердам мою партитуру. Я подпишу ее лишь инициалами... Мое сердце переполнено" {Постскриптум этого письма так верно отражает кипучий темперамент Гектора, что небезынтересно его привести. "Читали ли вы "Восточные мотивы" Виктора Гюго? В них тысячи взлетов поэтического гения. Я сотворил "Песню пиратов" с аккомпанементом бури... Пришлю вам ее с "Фаустом". Это напев морского разбойника, песня корсара, грабителя, флибустьера с хриплым и диким голосом, однако нет нужды объяснять вам, вы понимаете поэзию музыки столь же хорошо, как и я".}. Затем он написал великому Гете. "Монсеньер! Вот уже несколько лет как "Фауст" стал моей настольной книгой. Я постепенно постигал его (хотя и мог видеть его лишь сквозь туман перевода), пока, наконец, это удивительное произведение не околдовало меня; музыкальные образы теснились в моей голове вокруг ваших поэтических образов, и, хотя я твердо решил не пытаться соединять свои слабые аккорды с возвышенными звучаниями вашего творения, понемногу соблазн стал настолько большим, а очарование настолько властным, что музыка нескольких сцен получилась почти помимо моей воли. Я только что опубликовал партитуру, и как ни недостойна она быть вам представленной, я все же позволю себе вольность преподнести ее вам сегодня. Я уверен, что вы получили уже очень большое число всякого рода сочинений, вдохновленных чудесной поэмой, и потому имею основание опасаться, что, посылая ее после стольких других, буду лишь докучать вам. Но если в той атмосфере славы, где вы живете, вас не сможет тронуть голос безвестной похвалы, то, я надеюсь по крайней мере, что вы простите молодого композитора с сердцем и воображением, разожженным вашим гением, за то, что он не смог сдержать крика восторга. Имею честь, монсеньер, выразить глубочайшее почтение и быть вашим покорнейшим и преданнейшим слугой. Гектор Берлиоз Улица Ришелье, 98, Париж". Гете почти подошел к концу своего долгого и трудного жизненного пути. Облаченный в величие, благородство и славу, маяк, чьи лучи ослепляли вселенную, он удостаивал людей своим существованием, подобно некоему богу, спустившемуся на землю. Со всех концов света ежедневно стекались в Веймар, на его Олимп, музыкальные, поэтические, научные и философские труды. Жадный до знаний, он хотел все изучить, все постигнуть, обо всем иметь суждение. Можно было подумать, что он собирался унести с собой в могилу все человеческие проблемы. Но не успевал охватить все. Разнообразные произведения, шедшие к нему лавиной, он отсылал на отзывы друзьям, с которыми состоял в переписке (каждому в зависимости от его знаний), и музыкальные - своему другу Цельтеру, в Берлин. Но Гете, этот совершенный гений, умел читать музыкальный почерк. Черные значки приобретали в его глазах особый смысл и отдавались звучаниями. Листки с нотами Берлиоза, казалось, гипнотизировали его. "Берлиоз? Берлиоз? - повторял он, пытаясь припомнить это имя. - Нет, я не знаю его", - заключил он. Но он написал Цельтеру 28 апреля: "Утоли любопытство, внушаемое мне видом этих нотных символов, они кажутся мне совершенно необычными, столь странными, столь чудесными". И Цельтер с чувством самого тяжеловесного юмора, в котором грубость состязалась с несправедливостью, непристойно осмеял далекого Гектора. Этот наглец (дозволено ли сойти столь резкому слову с моего пера?) осмелился, да и то лишь 5 июля, так ответить прославленному поэту и мыслителю: "Некоторые люди при всех случаях отмечают свое присутствие и сопричастность чему-либо лишь громким харканьем, чиханием, откашливанием и рвотой. Похоже, что г. Гектор Берлиоз относится к подобным людям. Запах серы вокруг Мефисто привлекает его, заставляет чихать и пыхтеть таким образом, что все инструменты в оркестре мечутся и безумствуют. Однако "Фаусту" это безразлично. Впрочем, благодарю за присылку. Наверняка рано или поздно представится случай использовать на каком-нибудь уроке это жалкое напоминание о выкидыше". Это жестоко и вовсе неостроумно. Это непристойно и несправедливо. И однако, Цельтер, руководитель музыкальной жизни Берлина, не какой-то невежда, а "Восемь сцен" - подлинный шедевр. Искусство многогранно, его форм множество. Отменить, заклеймить очень часто означает предать. Композитор из далекой Франции имел намерение лишь принести дань поклонения Гете. Ведь ему всего двадцать шесть лет, и он мужественно и неутомимо борется с злопыхателями и скептиками, чтобы мог расцвести его врожденный гений. Но неужели, играя его бесподобное произведение, Цельтер не ощутил дуновения величия, освобожденного от догм, которые сковывают и порабощают? Неужели полет гения не увлек его на своих благородных крыльях? "Харканье", "рвота", "выкидыш" - слова, оскорбляющие критику искусства. Грубость унижает лишь того, от кого она исходит. Гете, разумеется, не ответил Гектору, но не стоит беспокоиться: ни молчание веймарского Юпитера, ни своеобразный анализ музыкального советника Цельтера ничуть не обескуражили нашего бесстрашного Гектора. Последний не удостоил Цельтера своим возмущением. Он, должно быть, насмешливо воскликнул: "Бедняжка Цельтер! Там, где нужен Бетховен, служит некий Цельтер - несмышленый музыкант. Гете ничего не смог узнать, Цельтер ничего не смог понять. Тем хуже, тем хуже... разумеется, для них". IV  В буйстве природы приходит июль. Кровь стучит в жилах Гектора. Приближается день, когда будет оспариваться Большая Римская премия. Неужели Гектор снова вступит в борьбу? Вовсе не дерзать подняться на высокую гору или остановиться на полпути - и то и другое означает поражение. Победа в одном: завоевать вершину. Гектор и не думал вступать в сделку со своим честолюбием. Ему нужна Большая премия - нужна несмотря ни на что, нужна вопреки всему. Поэтому, упрятав в тайники души гнев и отвращение, он решает в четвертый раз бросить вызов строгому жюри, которое, он знает, враждебно к нему самому, не приемлет его манеры сочинять. Папаша Пенгар, всегда такой сдержанный и молчаливый, открывая дверь одиночной камеры, ставшей теперь для Гектора знакомой, не удержался и заметил: - Видимо, для вас она и предназначена, господин Берлиоз. - Предназначена?! - вздрогнул Гектор. - Что за слово? Тот уклончиво ответил: - При вашем мужестве никогда не оставляют надежды... Ваша настойчивость должна быть вознаграждена. - О да, папаша Пенгар, на этом свете или на том. Честное слово, - добавил он затем более весело, - будь я властен в выборе, я предпочел бы на этом. Так-то оно вернее. При этих словах папаша Пенгар перекрестился, и дверь камеры захлопнулась. Тема новой кантаты: смерть Клеопатры. Волнующая тема для трепетного романтика. Легендарная царица, чья история более удивительна, чем самая феерическая сказка, правительница страны роскоши и чудес - Египта. Цезарь, пришедший поработить Клеопатру, опьянен ее красотой и вздыхает у ее ног на берегу Нила - великой зачарованной реки... Непобедимый завоеватель возвращается в Рим ради триумфа. Он велит приехать туда и правительнице, зажегшей в нем пожар сладострастья, и в храме богини красоты Венеры ставят статую этой пленительной женщины. Неслыханная честь... Цезарь, всемогущий властелин Рима, владычествующего над миром, вероломно убит в здании сената. Теперь правление Востоком возложено на Антония. И Клеопатра тотчас решает обольстить его. Галера с серебряными веслами рассекает изумруд волн; ласковый ветер раздувает золотые и пурпурные паруса. И на борту царица, томно возлежащая среди редкостных тканей, дорогих ковров и тысячи амфор, усыпанных драгоценными камнями. Кто же она, прекрасная, словно Венера, - создание неба или земли? Женщины - в одеждах нимф, юноши - амуров. Какая красочная картина! И Антоний не может устоять против чар, подобных самому сладостному, самому пьянящему вину. Пиршество следует за пиршеством. Дождь из роз с блестящими лепестками и пьянящим ароматом. Клеопатра, жадная до неизведанных наслаждений, велит растворить в своем бокале с уксусом самые прекрасные жемчужины Востока и одним глотком выпивает этот напиток. Опьяненный Антоний, весь во власти чар, забыл в конце концов, что он всего лишь простой посланец своей далекой родины. А Рим никогда не терпел слабостей, он ковал собственную мощь в непримиримости. Рим посылает Октавиана, чтобы дать бой бунтовщику, победить и привезти его. Начинается война, и вскоре Антоний терпит жестокое поражение в битве при Акциуме. Что же делает тогда Клеопатра? Трепеща при мысли о возвращении в Рим - на сей раз не для того, чтобы служить моделью статуи в храме Венеры, а чтобы прошествовать, как того требовал обычай, прикованной к триумфальной колеснице Октавиана, - она велит принести себе аспида, скрытого в корзине с винными ягодами. Укус змеи - и Клеопатра, сполна уплатив за роскошь и оргии, умирает в неописуемых страданиях. Ее погребли с Антонием, ее страстным возлюбленным, который еще раньше покончил с собой при ложной вести, что Клеопатра мертва. Темой кантаты была смерть царицы. Наш Гектор ликовал. Патетический сюжет - здесь не может быть ласкающих слух, напомаженных слащавостей, - сюжет который он предпочитал какому-нибудь ритурнелю, походящему для дудочки. Закончив сочинение, Гектор спокойно ожидает. Объявляют результаты, и, увы, - катастрофа! Гектор не продвинулся вперед, он не получил ничего. Он даже не был назван. Однако уточним: жюри, сочтя все представленные сочинения недостойными, совсем не присудило премии. И Гектор вновь начал исторгать проклятия на головы своих экзаменаторов, пораженных глухотой и тупоумием. "Ах, горе-судьи, окостенелые умы, старые подагрики! Все это вновь выкрикивал в мелодраматической манере неисправимый хулитель. V  Берлиоз-отец, с которым сын посоветовался просто от хитрости, разрешил ему эту четвертую попытку. "Гектор, - полагал он, - может лишь идти вперед. Теперь он вернется к нам увенчанный лаврами". И убежденный в этом, он - такой скромный - решился публично предсказать это великое событие. Какое разочарование!.. Госпожа Берлиоз немедленно возобновила нападки сына, требуя, чтобы доктор снова лишил его поддержки - Но Гектор был настолько деликатен, - возразил отец, - что обратился ко мне за советом, и я позволил ему еще раз попытать счастье. - Пойми же, он советовался с тобой, только чтобы впутать тебя в возможный провал. - Но не могу же я... - попытался возражать доктор, однако госпожа Берлиоз резко оборвала его и, обращаясь на "вы", как делала всегда в торжественные минуты, и угрожающе тыча в него указательным пальцем, раздельно произнесла: - Доктор Берлиоз, вы будете подлинным виновником, если ваш сын станет разбойником, достойным на этом свете тюрьмы, а на том - ада! И что же? Несчастный отец страдает, он в растерянности. В его мыслях смятение. В конце концов ему приходится капитулировать. VI  На другой день после провала Гектор встретил на бульваре Буальдье, не испытывавшего ни малейших угрызений совести. - Боже мой, дитя мое, что вы натворили? - воскликнул преуспевающий композитор, протянув руку провалившемуся кандидату. - Премия была в ваших руках, а вы швырнули ее наземь {Рассказ Гектора Берлиоза в "Мемуарах".}. - Но я сделал лучшее, на что способен, уверяю вас. - В этом-то как раз мы и усмотрели вашу вину. Вовсе и не надо было делать лучшее по-вашему. Ваше лучшее - враг действительно хорошего. Ну как я мог одобрить подобное, когда я превыше всего люблю музыку, которая услаждает слух? - Однако довольно трудно, сударь, творить музыку, услаждающую слух, если египетская царица, терзаемая угрызениями совести и ужаленная змеей, умирает в неописуемых страданиях души и тела. - О, вы умеете защищаться, я не сомневаюсь, но все это ровно ничего не доказывает. Можно всегда оставаться изящным. - Да, античные гладиаторы умели умирать с изяществом. Но Клеопатра не была столь искусной, в ее положении этого не требовалось. А кроме того, она умирала не перед публикой. - Вы преувеличиваете, мы вовсе не требовали от вас заставить ее напевать контрданс. И потом, что за нужда применять в вашей мольбе к фараонам такие необычные гармонии? Я, правда, не силен в гармонии и, признаться, в ваших загробных аккордах ровно ничего не понял... Да и к чему в вашем аккомпанементе ритм, которого никогда и нигде не слыхали? - Я не думаю, сударь, что в композиции надо избегать новых форм, коль имеешь счастье их найти и если они на месте. - Но, мой дорогой, госпожа Дабади, которая пела вашу кантату, - прекрасная певица, и тем не менее, видно было, что ей приходится, дабы не ошибиться, вкладывать в исполнение весь свой талант и напрягать все внимание. - Признаться, - ответил Берлиоз, - я не знал, что назначение музыки в том, чтобы ее исполняли без таланта и без внимания. - Хватит, хватит! Я знаю: вас не переговоришь. Прощайте и воспользуйтесь этим уроком для будущего года. А пока что заходите ко мне, поговорим. И я сражусь с вами, но как французский рыцарь. Кстати, - спросил он, прощаясь с Гектором, - что вы теперь собираетесь делать? Так или иначе, а жить надо. - Провалившийся кандидат, которого, стало быть, сочли неспособным, будет обучать других. И действительно, ему пришлось немедленно начать давать уроки игры на гитаре молодым девицам из Ортопедического института Добре (он писал д'Обре, чтобы выглядеть более респектабельным). Величие и ничтожество! Автор уже почти знаменитого шедевра - и "музыкальный наставник" в пансионе. Ничто не могло выбить Гектора из колеи. Когда он впервые оспаривал Римскую премию, разве не был он простым хористом, или, как говорили, "горлодером"? "Чтобы добиться цели, - повторял он про себя, - главное - не сдаваться, держаться вопреки всему". VII  После нового пребывания в Коте в сентябре и октябре он возвратился в Париж, исполненный твердой решимости взять реванш за свое четвертое поражение в тяжелом конкурсе на Большую Римскую премию, Он горит как в лихорадке. "Мое сердце, - писал он Феррану, - очаг громадного пожара, девственный лес, воспламененный молнией". И чтобы затушить огонь, чтобы унять жажду славы и борьбы, он организует второй концерт, который принес ему полный успех. На этот раз обошлось без убытков, - напротив, он получил 150 франков дохода, а к тому же награду от правительства 100 франков. Пресса откликается положительно, более того - хвалебно. "Фигаро" отозвалась так: "Поговорим о г. Берлиозе. Он хочет преуспеть и преуспеет. Отсрочки, отказы, несправедливость, препятствия всякого рода, повсюду разбросанные на пути молодых талантов, - ничто не может остановить г. Берлиоза. Он должен либо добиться своего, либо свернуть себе шею. Ну что ж, посмотрим". "Корсар" {Номер от 7 ноября. Напомним ради справедливости, что эта газета находилась под влиянием Гектора Берлиоза.} заявила: "Видимо, настало время, когда власти должны сделать что-нибудь для артиста, которого влечет далеко в сторону от проторенных дорог. В наш век новаторский талант - большая редкость. Некоторые полагают, что со временем сок молодого дерева станет менее горьким. Да, если оно сможет развиваться свободно, и нет, если его росту будут мешать". 1830  I  Но чего стоит победа, раз нет Офелии? К чему стараться тенору хорошо петь, когда театр уже пуст? В самом деле, где же сейчас она, Офелия? В Лондоне. Гектор посылает туда сочиненные для нее "Восемь ирландских мелодий" - музыкальные жемчужины, которые, как он надеется, должны ее растрогать, очаровать и в конце концов покорить. Но Офелия, до сих пор не ответившая ни на одно его письмо, молчит. Впрочем, неизвестно, дошли ли когда-нибудь эти мелодии до их вдохновительницы. Вопреки всему и вся его мысли прикованы к нежной Офелии подобно тому, как мысли верующего устремлены к алтарю. Он неустанно говорит с ней, говорит в мыслях - мыслях-мечтах: "О суровая! С дрожью я пишу, что люблю тебя!.. Но поймешь ли ты когда-нибудь поэзию моей любви к тебе? Ради тебя я хочу стать колоссом музыки". "Колосс" - обиходное, излюбленное слово Гектора. Ради нее он жаждет излить в звучных ритмах свою измученную душу - необыкновенную душу, в которую он жадно вслушивается, чтобы ее понять и уловить. Он хочет, чтобы струящиеся звуки, подобно чистому зеркалу, отразили все стороны его души, которая мыслит, борется, страдает и стремится к победе. Его любовь, томление, мечты прозвучат в музыке, в ней прогремит и буря - буря против "непогрешимых богов" музыкального искусства, против тирании писаных правил. Гектор Берлиоз, весь Гектор Берлиоз выразит себя в музыке. И, слушая это совершенное сочинение, публика узнает его самого, и тогда по залу пройдет трепет и наступит полное признание. "И так как эта симфония будет чужда установленным канонам и будет подчинена единственно капризам моего буйного нрава, я назову ее "фантастической", - решает Гектор. Именно так он ее и окрестил. II  16 апреля "Фантастическая симфония", в которую Гектор внес ослепительное пламя своего необузданного гения, была задумана, начата и закончена за три месяца. 16 апреля (1830 года) он писал Эмберу Феррану: "Мой дорогой друг! После моего последнего письма я испытал ужасные невзгоды, мой корабль получил страшную пробоину, но теперь, наконец, поднят со дна. Я только что закончил произведение, которое меня полностью удовлетворяет. Вот его содержание, оно будет изложено в программах, раздаваемых в зале в день концерта. "Эпизод из жизни артиста (большая фантастическая симфония в пяти частях). Первая часть двойная, состоит из короткого адажио, непосредственно за которым следует аллегро (смятение страстей, бесцельные мечтания, исступление со всеми оттенками нежности, ревности, ярости, страха и т. д. и т. п.). Вторая часть: "Сцена в полях" (адажио, мысли любви и надежды, прерываемые мрачными предчувствиями). Третья часть: "Бал" (блестящая и призывная музыка). Четвертая часть: "Шествие на казнь" (суровая, скорбная музыка). Пятая часть: "Сон в ночь шабаша". ...А теперь, мой друг, послушайте, как я соткал мой роман, или, скорее, сказку. Ее героя вам нетрудно узнать. Я повествую о том, как художник, наделенный живым воображением и пребывающий в том душевном состоянии, какое Шатобриан так искусно нарисовал в "Рене", впервые видит женщину, в ком воплощен его идеал красоты и обаяния, женщину, которую уже давно призывает его сердце. Он влюбляется в нее без памяти. По странности образ любимой всегда предстает перед ним в сопровождении музыкальной мысли, исполненной того изящества и благородства, какое он приписывает предмету своей страсти. Эта двойная навязчивая идея преследует его непрестанно - ив этом причина постоянного появления во всех частях симфонии основной мелодии из первого аллегро (Э1). После тысячи треволнений в нем утверждается надежда - он верит, что любим. Оказавшись однажды в деревне, он слышит вдали диалог двух пастухов - пастушескую мелодию, и этот пасторальный дуэт погружает его в дивные мечты (Э 2). Мелодия вновь появляется на мгновение, проходя сквозь мотивы адажио. Он присутствует на балу, но веселье праздника не в силах его рассеять, навязчивая идея снова тревожит, и милая его душе мелодия сверкающего вальса заставляет сильно стучать сердце (Э 3). В приступе отчаяния он принимает опиум, но наркотик, вместо того чтобы убить, вызывает страшное видение: ему чудится, будто он убил свою возлюбленную, приговорен к смерти и присутствует на собственной казни. Шествие на казнь: нескончаемый кортеж палачей, солдат, черни. В конце "мелодия" возникает еще раз - последняя мысль о любви, обрываемая смертельным ударом (Э 4). Он видит себя в окружении отвратительной толпы колдунов и чертей, собравшихся отпраздновать ночь шабаща. Они взывают к кому-то. И наконец, возникает мелодия, которая была все время изящной, но теперь превратилась в пошлый, отвратительный напев - то явился на шабаш предмет его любви, чтобы следовать в шествии на погребение своей жертвы. И она уже не более чем куртизанка, достойная участвовать в такой оргии. Начинается обряд. Звонят колокола. Вся нечисть преисподней падает ниц. Хор исполняет заупокойное песнопение (Dies irae), два других хора повторяют его, Пародируя на шутовской манер, и, наконец, шабаш кружится в вихре хоровода. В самый разгар в него вливается мелодия Dies irae, и видение заканчивается (Э 5). Вот, мой дорогой, осуществленный план этой огромной симфонии. Я только что написал в ней последнюю ноту". III  21 мая "Фигаро" оповещала в начале номера, что исполнение сочинения, полная программа которого была тут же приведена, состоится 30 мая. В Коте переполох, и Берлиоз-отец решает: - Нужно, однако, все увидеть и услышать самому. Я хочу во всем разобраться. И потому еду в Париж... - Чтобы возвратиться оттуда жестоко разочарованным, - ворчит желчная госпожа Берлиоз. - Пусть так! Зато совесть будет спокойна. Однако когда вещи уже были уложены, доктор получил от Гектора письмо, где тот сообщал о необходимости отложить концерт; в тот же вечер должны были состояться два других концерта; один организуемый немецким театром, другой - Консерваторией, которая по просьбе герцогини де Берри устраивала прослушивание симфоний Бетховена для неаполитанского короля. Два грозных соперника... И благоразумие требовало отказаться. Разумеется, лишь на время. Да, он создал шедевр. Но все эти мерцающие звезды на небе - для кого они? Их зажгла восторженная любовь, внушенная Офелией. Офелия... Джульетта... Вечное воплощение изящества и неги. Офелия... Джульетта... в силу своей чистой красоты и нереальности она чужая на земле. Но возможно ли? В Гекторе после неистовой страсти, разрывавшей сердце, наступает полная перемена. Полная перемена? Именно так. IV  Полная перемена. Он ловит себя на том, что удивлен своим чувством: королева отрешена от власти и повержена молнией на землю. А как же безумные блуждания по полям, чтобы унять жар? А твое ожидание у окна? Неужели все это напрасно? Возможно. И, однако, ты жил в ту суровую зиму при светильнике, который то зажигался от твоей надежды, то гас от твоего отчаяния. К чему снова спрашивать тебя об этом? В самом деле, Гектор, может быть, ты больше был увлечен не возлюбленной, а самой любовью? Но откуда взялась новая Дульцинея? Это весьма пикантная история. Однажды Фердинанд Гиллер привел Гектора на улицу Арле, что в квартале Марэ, и представил его госпоже Добре как учителя игры на гитаре. Гектор, принятый в качестве преподавателя, постоянно встречал там бойкую, жизнерадостную Камиллу Мок, дававшую в том же пансионе уроки игры на фортепьяно. Камилла сияла юностью и очарованием. Ее глаза и пылающие губы сулили райское блаженство. "Когда она, эта капризная хохотушка, шла своей легкой походкой, в вызывающе грациозном покачивании ее бедер и стана было "нечто гипнотическое". Прелестная, насмешливая кокетка, она любила со своеобразным, чисто парижским изяществом играть сердцами мужчин и делала это с такой же легкостью, с какой ее красивые пальцы порхали по клавиатуре... В образе юной девы скрывался искушенный опытом Керубино; она была падка на приятные и разнообразные ощущения, она была виртуозна и в игре на фортепьяно и в любовных приключениях" {Адольф Бошо, Гектор Берлиоз.}. Камилла внушила Фердинанду Гиллеру сильную страсть. Она была, говаривал ее обожатель, его "ангелом", "тем серафимом, что открывает ему врата рая". Опрометчивый Фердинанд, почему же именно Гектора ты избрал своим поверенным, своим "любовным гонцом", по твоему образному выражению? Гектор легко воспламеняется, Гектор "вулканичен". Весенняя песня в двадцатилетнем сердце. Твои нежные послания, что он передавал Камилле, должны были жечь ему руки, затем глаза и, наконец, сердце. Однако послушаем Фердинанда, который рассказывает о своей неприятности так, словно она случилась с его коллегой. Но не ищите коллегу, это он сам. "Один молодой немецкий музыкант, - рассказывает он в "Kunstlerleben", - находил самый дружеский прием у очаровательной француженки, его коллеги; они вместе, на глазах ее матушки, играли музыкальные пьесы, и это происходило столь часто и столь вдохновенно, что у них возникло желание встречаться без матушки и без фортепьяно. Ничего не могло быть проще. Молодая пианистка отличалась не только красотой и обаянием, она обладала еще и талантом- - была одной из самых популярных преподавательниц. Скорее сопровождаемая, чем охраняемая снисходительной дуэньей, она ездила в отдаленные кварталы столицы, давая уроки дамам-аристократкам или молодым девицам из пансионов. Пользуясь этим, влюбленные встречались как можно дальше от ее дома и не спешили возвращаться. Но вот я познакомил моего соотечественника с Берлиозом, обучавшим игре на гитаре в том же пансионе, где возлюбленная немецкого музыканта давала уроки на фортепьяно. И тот имел наивность избрать Берлиоза поверенным в своих любовных делах и домогаться его добрых услуг как "любовного гонца". Действительно, Фердинанд, зачем понадобился "любовный гонец", раз вам так просто было встречаться с ней "без матушки и без фортепьяно"? Не уподобились ли вы султанам Востока; снедаемые ревностью, они все же выставляли на солнце, чтобы полнее насладиться, свои самые ценные сокровища - прекрасных женщин и ослепительные драгоценные камни. Так или иначе, но Гектор загорелся: сменяли друг друга искусно модулированные вздохи, торжественные клятвы в вечной любви и театральные позы, призывающие в свидетели небо. - Моя Камилла! - взывал он. - Рядом с моей Камиллой, когда она ударяет пальцами по клавишам, меркнут самые удивительные виртуозы. И верно, Камилла обнаруживала выдающийся талант пианистки, но через призму любви, которая приукрашает, облагораживает, возвеличивает, Гектору казалось, что она гениальна. "О, если бы вы слышали, - повторял он, - как исполняет она Вебера и Бетховена, вы потеряли бы голову..." С ним так и случилось, он действительно потерял голову. А потом немедля пожелал жениться на Камилле - жениться или умереть вместе с нею. Однажды, когда она, недомогая, объявила (чтобы внести романтическую нотку), что, возможно, заболела чахоткой - модной болезнью, воспеваемой поэтами, - он предложил ей тотчас же вместе с ней принести себя на алтарь невиданных страданий. - О, - умолял он, - сольемся в объятиях и оставим прозаическую землю, слишком тесную для тебя! Но Камилла - порхающий мотылек - стремилась лишь испытать всю гамму чувств, ее вовсе не увлекала поэзия подобной смерти. Она страстно любила жизнь и те волнения, которые ждала от нее и находила приятными. И она умолила его соблаговолить продолжить свое существование на этом свете. Гектор должен был покориться, но не пожелал остаться побежденным. - Камилла, - торжественно сказал он ей, - стоит тебе захотеть, прикажи - и я умру вместе с тобой. Тогда Камилла свободно вздохнула. Она-то хорошо знала, что никогда не будет расположена отдать подобное приказание. Это уж точно! А что, Гектор, если бы Камилла приказала, что бы ты тогда придумал, как бы отступил? Ведь ты и не думал расстаться с жизнью, не так ли? Умереть, не удовлетворив честолюбивых замыслов, умереть отвергнутому, с неутоленной жаждой славы в сердце? Ты бы подождал.... Подождал? Но чего же? Завершающей победы, к которой стремился, и нового конкурса на Большую Римскую премию, так как тебе еще раз предстояло участвовать в состязании, которое ты поносил, и вновь предстать перед членами жюри, которых ты неустанно задевал своей заносчивостью. V  15 июля Гектор снова поднялся в ложу. Пятая попытка. Папаша Пенгар, открывая ему дверь камеры, воздержался от замечаний, которые могли бы показаться обидными. Гектор же обрадовался такой сдержанности и оценил выражение неприступности на лице стража: итак, он избежал всякого обмена мыслями, всякого подбадривания, уязвляющего его гордость. Новый сюжет - Сарданапал. Невозможно было выбрать тему, более близкую буйным порывам Гектора, где вольное обращение с правилами композиции столь же хорошо терялось бы в созвучиях, исполненных пафоса и величия. Судите сами. В золоте и фимиаме, окруженный женами - тепличными цветами, чьи чудесные тела прислужницы любви украшают лепестками роз, в сладострастии и неге проводит свои дни царь Сарданапал. Но вот вспыхивает восстание, поднятое Арбаком, вознамерившимся свергнуть владыку, и Белисом - великим жрецом Вавилона. И тогда - о чудо! - изнеженный Сарданапал преображается в воина. Он становится героем. Трижды выходит он за ворота Ниневии, чтобы сразиться с четырьмястами тысячами солдат, пришедших из Мидии, Персии и Вавилона. И трижды он разбивает их. Но, увы, капризное счастье отворачивается от него - и вот уже победа висит на волоске. Сарданапал знает, что поражение для него означает смерть и бесчестье. Он запирается в неприступных и грозных стенах своей гордой столицы. Проходит год, два... Осаждающие устали, ими овладели, наконец, сомнения в победе. И они готовы отказаться от осады, возможно, даже сдаться, но тут Тигр, выйдя из берегов, разрушил своими разбушевавшимися водами гигантские крепостные стены, которым не страшны были самонадеянные люди. Чувствуя неминуемую гибель, Сарданапал велит солдатам на главной площади, возле своего сказочного дворца, более прекрасного, чем райские чертоги, разложить огромный костер. Вместе с Миррой {Байрон воспел прекрасную ионийскую рабыню Мирру, которая любила своего господина Сарданапала, словно бога. Царь, тронутый таким поклонением, сделал ее фавориткой и выказывал к ней нежную привязанность до самой своей смерти.}, любимой фавориткой, всегда будившей в нем смелость, вместе со всеми женами, которые никогда никому не будут принадлежать и познали на этом свете лишь его ласки, вместе с евнухами, которые денно и нощно охраняли усладу его плоти, вместе со сказочными сокровищами и неповторимыми жемчужинами, в которых отражаются тайны и великолепие недоступных морей, он идет, идет вперед; и вот уже со всей свитой, отважно последовавшей его примеру, он ступает меж языков пламени, застилающего все небо. Крики боли, прощание жен с великим Сарданапалом и с жизнью - и все кончено, кончено навсегда. И когда вторгшиеся враги проникли на дымящееся кладбище, всемогущий царь, так ценивший радости жизни, его жены, столь горячо любимые им, чьи глаза, исполненные любовного томления и волнующих обещаний, заставляли великого возлюбленного владыку дрожать от желания, чьи губы только вчера дарили сладостные поцелуи, чьи тела расставались с жизнью, еще храня аромат благовоний, - все это уже обратилось в жалкую груду бесформенного праха и пепла. И кое-где продолжал потрескивать огонь... Героизм. Сражения. Падающие воины. Зловещая осада, подстерегающая опасность. Бесповоротная решимость принять смерть. Костер и его ужасающее величие. Пламя... Крики... Sic transit gloria mundi {Так проходит земная слава (латин.).}. В Сарданапале все было по душе Гектору - врагу мещанской слащавости. И потому он, узник, запертый в своей камере, ждал результатов с непоколебимой верой в свой гений, в свою звезду. VI  Когда Гектор, закончив сочинение, вновь обрел, наконец, свободу, Париж переживал исторические дни. Три Прославленных дня - 27, 28, 29 июля 1830 года - подходили к концу: падение короля Карла X, восшествие на престол Луи-Филиппа. Пушки, однако, еще дымились, а крики толпы еще звучали в воздухе. И Гектор - Дон-Кихот, зараженный театральным геройством, - желает сражаться во что бы то ни стало. Не поздно ли? Это ему безразлично. "Мне нужны пистолеты и шпага", - решает он. В поисках шпаги и пистолетов он колесит по всему Парижу, опьяненный кровью, которую никогда в жизни не прольет. И, наконец, ему удается раздобыть три длинноствольных пистолета. Но чем теперь их зарядить? - Сбегайте в городскую ратушу, - посоветовали ему национальные гвардейцы. Вот он на месте. Увы, патронов здесь нет. И вновь безумные гонки по ночному городу. Пустив в ход мольбы и угрозы, он раздобыл все же пули и порох. Но теперь над притихшим городом вот-вот займется безмятежная заря. И когда Гектор, подобно разбойнику из Калабрии, эффектно вооружен для битвы, битва уже закончена. Кипящий Гектор так и не успел выпустить из своих пистолетов ни одной пули. Осечка, Гектор. Твой выстрел, выстрел бравого мушкетера, услышав о котором, как ты выразился, прекрасная Камилла должна была "задохнуться от восхищения", не прозвучал {"Один человек не радовался тому, что Гектор был таким энтузиастом новой эры. То был доктор Берлиоз, роялист до мозга костей, который с болью взирал на крушение того, что любил, и на падение его партии" (Артур Кокар, Берлиоз).}. VII  Победа! Победа! 21 августа Гектор был объявлен лауреатом Большой Римской премии, несмотря на несогласие нескольких членов жюри и, в частности, Керубини, припомнившего этому необычному кандидату его прежние выходки. Как видно, напрасно ополчается судьба против тех, кто закален в жестокой борьбе. Они-то не склонят головы никогда! Побежденная судьба сама вынуждена в конце концов сложить оружие. Ты прав был, Гектор, когда упрямо твердил: "Я добьюсь Большой премии... вопреки всему!" VIII  И оттого что Большая премия была некоторым залогом успеха и давала ежегодную стипендию и другие блага, госпожа Мок, ранее враждебная каким бы то ни было планам союза Гектора и Камиллы, теперь несколько смягчилась. Не то чтобы она сразу согласилась, нет, но она в чем-то поколебалась, и это уже было шагом вперед. Владелица бельевой лавки, она вынуждена была незадолго до того уступить за бесценок свое пришедшее в упадок дело и после краха жила на средства дочери. Поэтому она хотела уберечь свою "курочку, несущую золотые яйца", от опрометчивого брака. Преувеличивая достоинства своей Камиллы ("подлинный ангел и самый яркий талант в Европе", - говорила она с гордостью), госпожа Мок желала для нее и самой лучшей партии. Делать ставку на Гектора означало для нее сыграть втемную, быть может, обречь себя на голодное существование. При всей своей гордости Гектор ясно понимал, что для завоевания доверия этой заинтересованной дамы необходимо действовать решительно, добиться шумного успеха и стать в ряд музыкальных знаменитостей, которым уже не угрожает нищета. Однажды наш влюбленный Гектор следил восхищенным, умиленным взором, как по зачарованным клавишам летают как бы выточенные из слоновой кости пальцы Камиллы. Камилла исполняла концерт Штейбельта "Гроза", и внезапно в голове Гектора зародилась мысль переложить на музыку жизненные тревоги. Он быстро написал "Бурю". IX  После многих хлопот Гектор добился разрешения исполнить свою "Бурю" в Опере. Это произошло 7 ноября. Волшебник Гектор, не слишком ли опрометчиво произносил ты свои заклинания? За пределами театра тоже разразилась буря. Какая гроза! Зловеще громыхал гром, зигзаги тысячи молний непрерывно прорезали огромное черное небо, свистел дождь, выл ветер. Его враги словно вошли в сговор с самим небом, вступившим, неизвестно почему, в их злобную игру. Кто мог выйти в такую погоду из дому? Лишь несколько музыкальных фанатиков, ищущих нового, не испугались грозной стихии. Поэтому зал оставался почти пустым. Огромная Опера безлюдна - впечатляющая и грозная пустота. Гектор, взбешенный тем, что природа и та выступила против него, разражался бранью и проклятиями, не в силах отвести взгляда от растерянного лица своей любимой Камиллы и от сухощавой госпожи Мок - дуэньи, всегда глухой к причудам сердца, зато прозорливой, когда речь шла о материальных выгодах. Обеих женщин грызли самые жестокие сомнения. Как же так? И это концерт, где Гектор должен был проявить весь свой гений? И это обещанный триумф, о котором он столько трубил? Где же сплоченные массы восторженных берлиозцев? Где поклонение народа музыкальному избраннику? Казалось, госпожа Мок и Камилла были ошеломлены крушением честолюбивого замысла - ослепить и возвыситься. Теперь композитор перестал для них существовать. Но неустрашимый Гектор заявил как ни в чем не бывало: "В более благоприятную погоду я возьму реванш. Я покорю Камиллу и ее матушку... вопреки всему!" Госпожа Мок после недолгого смягчения теперь вновь держится твердо. Ее Камилла, ее ангел с чудесным талантом, должна стремиться к лучшей партии, к безмятежному счастью, богатству и славе. А к чему можно прийти с буйным, безденежным Гектором? - Нет, нет, дочь моя, - твердит она, - ты стоишь большего и лучшего. И в который раз произносит свое излюбленное, обывательское изречение: - Тебе не следует пускаться в путь на судне, предоставленном волнам и ветру, на судне, которое, неизвестно, достигнет ли когда-нибудь гавани. Камилла молчала, не желая оспаривать мнение, которое полностью разделяла: с горячей головой она искала наслаждений, с холодным разумом - законного союза. Х  Теперь Гектора одолевал страх при мысли об Италии. А ведь ему предстояло через несколько недель отправиться в Рим. Иначе его лишили бы стипендии, присоединяемой к Большой премии, - тысячи экю в течение пяти лет, а также оплаты жилья в Риме и различных пособий. Но, уехав, он оставил бы госпожу Мок и Камиллу под тягостным впечатлением своего недавнего провала в Опере. - Нельзя терять ни единой минуты, - заявил он своим собратьям-романтикам. - Тысяча чертей! Мир должен узнать меня. И вот новые беспокойные гонки по всему Парижу, новые настойчивые хлопоты здесь и там. И 5 декабря {В тот же день в Опере в семь часов должен был состояться бенефис Гэрриет Смитсон - нежной Офелии, чей образ теперь потускнел в ветреном сердце вулканического Гектора.}, в два часа, в Консерватории звучит "Фантастическая". Напомним, что идет 1830-й - исторический год, когда романтическое возбуждение достигло высшей точки. Члены "Молодой Франции" - талантливые, гениальные, среди них нет незаметных - с ожесточением наперебой штурмовали вершину, соседствующую с небесами. "Кто же, кто из нас станет богом?" - спрашивали они себя. И они решили по этому случаю атаковать "старикашек". Разве после "Эрнани" (25 февраля) они не восторжествовали уже над "окостенелыми умами"? "В тот день здесь собрались молодые поэты, скульпторы, музыканты - все артисты, вся "Молодая Франция" с пышными волосами и победным видом. И среди них ученик художника, юноша удивительной красоты - с матовым лицом, одетый в жилет из пурпурного атласа (знаменитый жилет, о котором столько говорили), в бледно-зеленые панталоны, отороченные полоской черного бархата, во фрак с широкими бархатными лацканами и в свободную серую накидку на подкладке из зеленого атласа. То был Теофиль Готье, "прекрасный Тео...". "Теофиль Готье сорок раз подряд присутствовал на спектакле-сражении "Эрнани" {Поль Ландорми, Французская музыка от "Марсельезы" до смерти Берлиоза. Изд-во "Галлимар".}. Что это было за событие - премьера "Фантастической"! Адольф Бошо мастерски воскрешает его на страницах своей книги. "Там собралась "Молодая Франция" - щеголи с длинными волосами, с бородами, идущими узкой полоской вокруг лица, или с бакенбардами (как у Берлиоза), или же с усами и эспаньолками; академики же, как и подобает, были лысы и бриты. "Молодая Франция" была одета в сюртуки из зеленого или пунцового сукна, с бархатными воротниками, зауженные в талии и со свободно развевающимися широкими басками. От черного галстука, пузырящегося, подобного сгустку мрака, отходили два острых кончика белоснежного воротничка. Натянутые штрипками панталоны были коричневого, серого или синего цвета. Другие из "Молодой Франции" носили фраки не черные, но пепельного, красновато-бурого цвета или цвета "пыли руин"... В ту пору было модно иметь в руке трость с набалдашником. Каждый давал волю фантазии в создании арабесок из лент, сутажа и шнура. Некоторые щеголи, словно на портретах Веласкеса, набрасывали на плечи широкий плащ цвета крепостной стены, которому они недавно рукоплескали на спектакле "Эрнани, или Кастильская честь", другие, как у Рубенса, искусно загибали кверху широкие поля фетровой шляпы. Но больше всего их радовало (и какая это была радость!), если им удавалось принять жестокий, удрученный вид - дантевский или байронический. Если бы их щеки, на которых проступала ярким румянцем кровь их отцов - филистеров и буржуа, наконец, могли стать желтыми, как кордовский сафьян, а морщины отражали бы гибельные страсти! На женщинах шляпы необъятных размеров. Нет больше капоров, как при благочестивой Реставрации. Большие, словно ореол, береты взметали вверх длинные эгретки, а ниспадающие по-кастильски перья ласкали пушистыми опахалами непокрытые затылки. У иных на верху шляпы был пристроен пышный, величественный султан и широкие ленты с длинной золотой бахромой спускались, ослепительно сверкая, на плечи. Мода была тонка, изящна, "сильфидна", неуловима, но изобиловала пышными украшениями. Куда ни глянь - рукава с легко ниспадающими кружевами, широкие воротники, лифы в складках из муслина... Иногда на испанский манер белоснежные жабо из лент. А юбки на женщинах-сильфидах, на этих ариэлях - как они волнуют! Плотно облегая талии, они четко обрисовывают изгиб бедра. Затем мягко, слишком округло ниспадают, стирая линию... Однако юбки достаточно коротки, и видно, как переступают маленькие ножки в открытых туфлях и ажурных чулках. Прелестные моды - изысканные и дразнящие, они подчеркивают женскую красоту... То была чарующая фантазия... И все эти разнообразные наряды плыли и колыхались - живая декорация, воздушная феерия красок и линий, волшебный мир яркого цветка. Перед этой публикой "Фантастическая" и другие сочинения Берлиоза имели бешеный, ошеломляющий успех. В ту пору "Молодая Франция" пользовалась для выражения восхищения такими эпитетами, как фосфоресцирующий, сверкающий, изумительный, сокрушающий, колоссальный, совершеннейший. Было еще и немало других, среди которых сам Берлиоз любил "вавилонский и потрясающий, увлекательный, неотразимый, чудовищный и шекспировский, ниневийский, фараонский, дьявольский и вулканический ". Итак, успех был "дьявольский, бешеный, ошеломляющий, страшный". До конца ли поняла публика все величие "Фантастической"? Во всяком случае, она увидела в ней смелый разрыв с исчерпавшей себя рутиной. И потому она, во главе с романтическим кланом, приняла "Фантастическую" с энтузиазмом. "Фигаро" писала: "Эта "Фантастическая симфония" - плод самого чудовищного воображения, какой только можно себе представить... {Стоит ли пояснять, что слово "чудовищный" здесь употреблено в значении "необычный", "колоссальный".} Неоднократные взрывы аплодисментов компенсировали г. Берлиозу те бесчисленные шипы, которыми рутина утыкала первые шаги его карьеры". Знаменитый критик Фетис выразился так: "Этот молодой музыкант инстинктивно движим по новому пути... "Фантастическая симфония" - сочинение совершенно необычайное. Дух новых веяний проявляется в нем с наибольшей очевидностью, а две части ("Бал" и "Шествие на казнь") говорят о самом богатом воображении. Наконец, в симфонии ощущается выраженная индивидуальность, стоящая вне обычных форм искусства..." Скупой на похвалы Шуман, тоже композитор и музыкальный критик, заявил: "Невозможно абсолютно ничего добавить или зачеркнуть, не отняв у мысли ее остроту и энергию, не повредив ее силе" {"Напомним, что в другой раз гениальный автор "Манфреда" написал во славу Берлиоза такую восторженную фразу: "Его музыка - сверкающая шпага. Да будет мое слово ножнами, которые ее оберегают!" (Артур Нокар, Берлиоз. Изд-во "Лоран").}. Лист, присутствовавший на первом исполнении, не мог скрыть своего восхищения. Силой он увел Гектора с собой обедать, чтобы провести несколько часов с этим околдовавшим его волшебником {"Фантастическая симфония" действительно была для Листа откровением. Он великолепно аранжировал ее для фортепьяно. Его настолько увлекли идеи Берлиоза, что он стал самым страстным сторонником поэтической и описательной музыки, музыки программной. Известно, сколь великолепны "Симфонические поэмы", написанные им позднее. Первым их замыслом в 1830 году он обязан Йерлиозу. 1830 год - великая дата в истории французского романтизма, дата рождения двух шедевров - "Эрнани" и "Фантастической симфонии"! Первый, воможно, более ярок, второй с более глубоким звучанием, в котором душа Берлиоза уже нашла свое полное выражение" (Поль Ландорми, Музыка от "Марсельезы" до смерти Берлиоза. Изд-во "Галлимар").}. XI  Успех всегда приносит друзей. После триумфа "Фантастической" госпоже Мок, как и Камилле, "операция Берлиоз" показалась более заманчивой. Всякие "в конце концов" и "почему бы и нет?"... ознаменовали начало стратегического отступления дуэньи, которая под конец заявила, что Гектор с его неиссякаемой волей бесспорно достигнет славы. Эта святая особа с важностью изрекла: "Слава - неистощимая жила для тех, кто умеет ее разрабатывать". Миг сосредоточенного молчания, а затем мысли, высказанные вслух: - Впрочем, помолвку расторгнуть легче, чем женитьбу. - Ну разумеется, - пробормотала Камилла, чтобы успокоить свою матушку или убедить самое себя. И с того дня, опережая события, госпожа Мок стала называть Гектора "мой дорогой зять", а Камилла, пораженная шабашем "Фантастической" (Гектор скромно говорил: "задыхаясь от восхищения"), начала обращаться к нему "мой дорогой Люцифер", "мой прекрасный Сатана". Атмосфера непринужденности и умиления. Мораль: "Фантастическая", вдохновленная одной только Офелией, послужила для завоевания Камиллы. XII  Быстро летели пленительные часы. Миг отъезда влюбленного Гектора был все ближе и ближе. Расстаться с Камиллой, расстаться до пасхи будущего года! Ведь Гектор должен был прожить в Риме по крайней мере один долгий год. Какая сердечная рана! Останутся ли кристальная душа и любящее сердце Камиллы (как считал ее романтичный жених) такими же благородными, такими же чистыми? Впервые у Гектора возникают сомнения. Впрочем, он спокоен, он твердо уверен в себе и в ней. После долгих хлопот, так и не добившись разрешения остаться в Париже, сохранив за собой стипендию, Гектор вынужден был покориться. Итак, он отправится в Италию. Дни романтических вздыханий, наслаждение страданием, слезы близкой разлуки, и вот 29 декабря взволнованный и сумрачный композитор покидает столицу. - До свидания, до свидания, Париж, я вернусь, чтобы покорить тебя! - И, словно сердце, вырванное из груди, он протянул Камилле свою медаль, которая символизировала его волю к успеху и неуемное стремление взломать дверь, слишком долго не открывающуюся, он протянул ей свою золотую медаль, выданную Институтом. Куда же держит он путь? Сначала в Кот, чтобы отпраздновать свой успех под восторженные крики земляков. Часть вторая 1831-1840  На свете есть лишь два средства преуспеть - величие и сила. Гектор Берлиоз, 1831. 1831  I  3 января Гектор приезжает в Кот. Грандиозная встреча. Весь городок ликует. Званые обеды во многих домах. Речи: "...Кот испытывает законную гордость, принимая на родной земле самого славного из всех своих сынов... Завтра вся Франция, а может быть, и весь мир..." Какой-нибудь ветеран, не искушенный в красноречии, произносит корявые фразы и подчас в конце торжественного выступления смахивает слезу, навернувшуюся от трепета перед величием гостя. Доктор Берлиоз горько упрекал себя за то, что мог усомниться хоть на миг в гениальности своего чада, а сам герой с благоговением прикладывался к золотому обручальному кольцу на своем пальце. Снег, снег... Природа погружена в сон под своей королевской мантией. Воет леденящий ветер. Но сердце Гектора - огнедышащий вулкан. Проклятая разлука! "Пусть вся Европа, - писал он, - обессилеет от яростных воплей, пусть наступит конец мира, пусть сгорит Париж, лишь бы мне остаться в Париже и, держа ее в объятиях, вместе с ней извиваться в пламени!" Вот это страсть! О ком же говорит он с таким жаром? Разумеется, о Камилле. Кому? Гиллеру, которого он заменил возле этой красотки. Великолепно! Гиллер был не по годам мудр. Оказавшись отвергнутым, он отрекся от своих прав, убежденный, что сам ход событий отомстит за него. Он наблюдал за этой идиллией с таким милым интересом, что еще немного - и роли бы переменились: он вызвался бы стать "любовным гонцом". Он явно собирался нанести удар, и не без его влияния Камилла охладела к Гектору, а затем и изменила ему. В Гекторе же Гиллер возбудил тревогу, а вскоре яростный гнев - и комичный и опасный. Реванш был взят. Вот два письма Гектора "своему парижскому оку" - Гиллеру, который с наслаждением выискивал факты и, смакуя, хладнокровно сообщал их другу. "Черт вас побери! Что вам за корысть говорить, будто мне нравится пребывать в отчаянии, хотя за него меня и не поблагодарит никто, и особенно те люди, из-за которых я отчаиваюсь. Прежде всего я отчаиваюсь не из-за людей, а потом, замечу, что если у вас есть повод сурово осудить особу, из-за которой я действительно отчаиваюсь, так и у меня имеются основания заверить вас, что мне известен ее характер лучше, чем кому бы то ни было. Уж я-то отлично знаю, что она не отчаивается, и доказательство тому - что я здесь; если бы она настойчиво просила меня не уезжать, как неоднократно поступала раньше, я бы остался... Не давайте мне эпикурейских советов, они годятся мне меньше всего на свете. Это - средство заполучить мелкое счастьице, а мне оно совершенно не нужно. Большое счастье или смерть, поэма жизни или уничтожение. А поэтому не говорите мне о великолепной женщине и об участии, проявляемом или не проявляемом к моим горестям существами, которые мне дороги. Вам ничего об этом не известно. Кто мог вам сказать?.." Потом, 31-го, из того же Кота: "Умоляю же вас написать, что вы разумеете под этой последней фразой вашего последнего письма: "Вы хотите принести жертву; уже давно опасаюсь и, к сожалению, имею много оснований полагать, что вы сделаете это когда-нибудь". Что вы хотите сказать? Заклинаю вас никогда не писать намеками, особенно о ней. Это меня мучит. Не забудьте дать мне искреннее объяснение". Гиллер писал только правду, дальнейшие события это доказали. Ветреная и корыстная Камилла забыла о помолвке и, не помышляя о свадьбе, назначенной на пасхальную неделю 1832 года, давала обширный материал для изобличений. Однако он сообщал правду с сатанинской радостью и, без сомнения, сгущал краски. II  Письма Гиллера причиняли Гектору страдания. Перед сестрами Нанси и Аделью он прочувствованно раскрывал душу, выкладывал мысли, сравнивая свое сердце с раскаленной лавой. "Ах, - восклицал он, - сердца из лавы тверды, лишь когда холодны, а мое доведено до красного каления и расплавлено". Между тем госпожа Берлиоз, умиротворенная атмосферой общего восхищения, делала вид, будто ничего не слышит, чтобы вопреки обыкновению не брюзжать. Так проходили дни, отмеченные воздыханиями неистового поэта, который хотя и сгорал от нетерпения и тревоги, но и намеренно нагнетал свои страдания ради романтики. Поэт каждодневно поверял свои беды добрым соседям и дорожным камням. В конце концов практичная госпожа Берлиоз начала волноваться. - Мне кажется, - сказала она сыну, - что ты не сможешь больше откладывать поездку в Рим, не рискуя потерять стипендию. И затем, не в силах сдержаться, выпалила: - Теперь ты большой, признанный музыкант, а потерял голову из-за какой-то дочери бельевщицы, неизвестно зачем приехавшей из Голландии да еще обанкротившейся в Париже. Гектор сжал кулаки, чтобы не ответить. - Не забывай, - добавила госпожа Берлиоз, - что ты принадлежишь к почтенной семье. И в заключение сухо: - Если она напишет тебе, хорошо, если не напишет - еще лучше! От этих слов Гектору показалось, будто холодное острое лезвие кинжала пронзает его сердце. И все же он хотел дождаться в Коте письма от Камиллы, письма, где "сильфидная" {Это слово также принадлежит к словарю Берлиоза.} невеста, несомненно, опровергла бы коварную клевету "грубого злодея" Гиллера. Но столь долгожданное правдивое письмо, которое пристыдило бы обманщика Гиллера и исцелило бы изболевшуюся душу, не приходило, а он должен был спешить с отъездом. III  9 февраля Гектор покидает Лион, и вот уже в порту Марселя он поднимается на борт старенького сардинского брига, казалось с непомерной дерзостью бросавшего вызов морю и опасным рифам. Сколько патетики в борьбе с разъяренной стихией хрупкого суденышка, непрерывно издающего скрип и стоны! "Море, - писал Гектор, - это величайшее чудовище". Однако неизвестно, нравилось оно ему больше в изображениях поэтов или таким, каким он увидел его воочию. Одиннадцать дней плавания вместо четырех. Чудо, что жалкий кораблик, которому все время грозила гибель, не был все же проглочен пенящимися волнами. Наконец земля! Порт Ливорно, откуда Гектор, уже забыв о свирепых шквалах, взирает на заякоренные суда, что пришли со всех концов света, и, прищурив глаза, рисует образы зачарованных далей, бороздимых большими, надутыми ветром парусами. 1 марта Он приезжает во Флоренцию. И тут неприятность. Его жизнь изобилует ими. Нунций его святейшества отказывается визировать паспорт на въезд в папские владения. Что же донесли этому высокому прелату, преисполненному степенства и достоинства? Быть может, его уведомили о необычной язвительности Берлиоза? Как знать?.. Гектор растолковывает, объясняет, доказывает и, наконец, добивается своего. А теперь, возница, трогай! Вперед - в Рим. Счастливое время, когда жизнь не торопит и можно спокойно наблюдать, рассуждать, мечтать. Постоянно сменяются сельские пейзажи, расстилаются, насколько видит глаз, изумрудные ковры томной, романтической Италии. И 12 марта прозрачным утром кучер весело сообщил Гектору: - Signore! Signore, ecco Roma! (Синьор, синьор, вон Рим!) Рим! Дома-дворцы! Здесь все отмечено благородством и величием. Повсюду камни говорят о славе чудесного города, который искусство избрало своей родиной. Рим - вечный город! Гектор восторженно смотрит широко открытыми глазами. Экипаж все едет и едет... Наконец остановка перед зданием со строгими и гармоничными линиями. Это вилла Медичи! IV  Какой прием ожидает новичка на вилле Медичи? Как и во всех школах, новички были здесь мишенью для насмешек. Гектор не стал исключением. Тем более что все, наслышавшись о странностях и бурном нраве молодого композитора, ожидали его с нескрываемым нетерпением, чтобы усмирить и прибрать к рукам. Его сильно, хотя и без злобы высмеяли ("У, Берлиоз! Ну и нос! Ну и шевелюра! А голова-то, а физиономия!"), и, поскольку у него был сумрачный вид уязвленного влюбленного, чья голова обременена сумрачными думами, его тотчас по антитезе наградили прозвищем "Весельчак". Чтобы избавиться от поддразниваний, ему надо было подделаться под тон шуток, представиться добрым малым и хохотать громче, чем сами насмешники, - то было единственное средство их обезоружить. Но нет, он уперся и, подобно оскорбленному монарху, захотел своим превосходством подавить зубоскалов. Неважное начало! Гектор надеялся найти в Риме письмо от Камиллы. Но напрасно! Он не мог подыскать объяснения длительному молчанию, в преднамеренности которого не сомневался. "Что делать, - беспрестанно спрашивал он себя, - молча ждать или протестовать и бранить?" Переживания усугубляли его настроение, выделявшееся мрачностью на фоне общего веселья. На вилле Медичи неизменно царили оптимизм и сердечность. Да и не удивительно. Этим святилищем искусства, которое Гектор с презрительной миной несправедливо называл "академической казармой", заведовал Орас Верна, в будущем прославившийся своей живописью. Яркая кисть Ораса Вернэ выразительно запечатлевала сражения, хотя сам он был врагом битв и чтил доброту. То был самый кроткий человек на свете. Под его руководством, неизменно отмеченным мягкостью, стипендиаты Академии, забыв о славе, которая, возможно, когда-нибудь увенчает их чело, словно лицеисты, устраивали шествия и потасовки, и все ради удовольствия пошуметь, поразмяться, ради здорового веселья. Один лишь Гектор играл роль гения, не желающего себя скомпрометировать. Приняв недоступный вид, он держался поодаль в своем мрачном высокомерии, тогда как весь этот содом вызывал у директора Ораса Вернэ лишь улыбку: в таком окружении ему легко было запечатлевать на полотнах бешеные скачки по равнине и жестокие баталии. И такие приятные, вольные условия назвать "казармой"? Нет, Гектор, это ошибка! Не терзайся ты любовью к своей Камилле (еще увидишь, сколь мало она была твоей), ты наверняка испытывал бы удовольствие от пребывания среди своих сверстников, как и ты, преданных искусству. Безумие так себя истязать! Потому что Камилла... Если бы ты мог знать, Гектор, что Камилла тем временем... Она и впрямь колебалась недолго... На другой же день после твоего отъезда... Однако не будем опережать события. Расскажем все по порядку. Однообразные и мрачные дни тянулись для Гектора в Риме. И все-таки мог ли он не ощущать, как близка его душе эта ласковая, романтическая земля, эта родина гармонии? Музыка царила в Италии; ничто здесь так не превозносили, как мелодичные звучания. Говоря об этом увлечении, страстный и романтичный Стендаль приводит один пустячный, но характерный случай. "В Брешии {Стендаль, Жизнь Россини.}, - рассказывал Стендаль, - я познакомился с одним тамошним жителем, отличавшимся особой чувствительностью к музыке. Он был очень тих и крайне вежлив, но когда находился в концерте и музыка до известной степени нравилась ему, он, сам того не замечая, снимал туфли. А когда дело доходило до какого-нибудь прекрасного пассажа, он неизменно бросал туфли через плечо в зрителей". Здесь царило возбуждение, созвучное бегу крови в жилах Гектора. И со всей Европы знаменитые музыканты стекались в эту страну музыки. Душа Гектора хранила траур, хотя его жизнь и обогащало знакомство с гениальными собратьями - в частности, с Феликсом Мендельсоном {В Риме также состоялось знакомство Гектора с Глинкой, которого спустя пятнадцать лет он представил парижанам, с Барбье - одним из авторов либретто его "Бенвенуто Челлини" и с поэтом Бризе, написавшим "Марию" и подсказавшим ему сочинение романса "Молодой бретонский пастух".}. Здесь стоит остановиться на отношениях между двумя музыкантами. Оба были молоды (Гектору тогда было двадцать восемь лет, Феликсу - двадцать два), вдохновенны, обоим была уготована слава. Хотя это сближение было лишь эпизодом в жизни нашего героя, попробуем ответить, проявил ли немецкий композитор интерес к Гектору, понял ли его. Нет, этого не было. Не зависть ли питала его? Возможно. Чтобы уяснить их взаимные чувства, достаточно привести два письма. Вот что писал Берлиоз о Феликсе Мендельсоне Гиллеру, который все еще оставался его наперсником и другом: "Это замечательный парень; его исполнительский талант так же велик, как и музыкальный, а это, по правде говоря, что-нибудь да значит. Все его произведения меня восхитили; я твердо верю, что он один из самых высоких музыкальных талантов эпохи. Он-то и был моим чичероне. Каждое утро я заходил к нему. Он играл мне сонату Бетховена, мы пели "Армиду" Глюка, потом он вел меня осматривать знаменитые развалины... Это огромный, необычный талант - великолепный и чудесный. Из того, что я так говорю, не следует подозревать меня в товарищеском пристрастии. Он чистосердечно сказал, что ничего не понимает в моей музыке". Пример нравственной чистоты и беспристрастности, говорящей в пользу Гектора {И, однако, Гектор Берлиоз преподал Феликсу небольшой урок, случай для которого представился сам собой. Ги де Пурталес писал: "Их первая встреча оставила скорее всего кисло-сладкий привкус. Мендельсон попросил Берлиоза сыграть кантату "Сарданапал", за которую тот был удостоен премии. Гектор откровенно признался, что находит ее плохой. - Тем лучше, - воскликнул молодой Феликс (он отлично знал кантату, потому что Монфор ему ее играл), - тем лучше! Поздравляю вас с вашим вкусом. А я-то опасался, что вы будете довольны этим аллегро. Откровенно говоря, оно никуда не годится. Эта уловка некоторое время спустя стоила ему ответного удара со стороны Гектора, не любившего оставаться в долгу по части насмешек. Однажды, положив на рояль ноты известной арии Астерии из оперы "Телемак" Глюка, он попросил Феликса исполнить ее, и тот, спародировав последние такты, написанные в типично итальянской манере: "О giorno! О dolci sguardi! О rimembrenza! О amor!" ("Он думал что, они вышли из-под пера какого-нибудь сентиментального Беллини"), услышал, как Берлиоз холодно произнес: - О, вы не любите Глюка? - При чем тут Глюк? - Увы, дорогой мой, эта ария написана им. Видите, я знаю его лучше, чем вы, и придерживаюсь вашего мнения... больше, чем вы сами! Касаясь отношений между композиторами, интересно также привести строки, принадлежащие Кокару (серия "Знаменитые музыканты"): "Тогда как Берлиоз восхищался чудесным, рано развившимся мастерством и поистине необычайной одаренностью молодого немецкого композитора, тот, спокойный, рассудительно-холодный, уже овладевший всеми секретами своего искусства, ничего не понимал в беспутном - гении французского музыканта. Обладая меньшей, чем Шуман, широтой взглядов, он с пренебрежением относился к симфонии и насмехался над композитором, не способным написать хорошую фугу. Мендельсон, быть может, и не ошибался: мы не найдем в Берлиозе выдающегося знатока контрапункта. Но молодой немецкий маэстро должен был угадать в нем гения, которому прощается все... А он абсолютно ничего не смог увидеть. И не из зависти, а просто оттого, что его натуре претило искусство, основанное лишь на вдохновении, фантазии и душевном подъеме. Действительно, эти два человека находились на противоположных полюсах музыки. Сходились они только на одном - ненависти к итальянской музыке, которую в ту пору встречали овациями на всех подмостках музыкального мира".}. А теперь посмотрим, как высказался Феликс о Гекторе и Монфоре - другом академике с виллы Медичи. Он сурово писал матери: "На страстной неделе... двое французов снова утащили меня "бродить". Видеть этих двух людей рядом друг с другом - и трагично и смешно, как угодно, Берлиоз, какой-то кривляка без тени таланта, ищет ощупью в потемках, почитая себя творцом нового мира... При этом пишет самые отвратительные вещи, и ко всему тщеславен беспредельно. Он с нескрываемым презрением относится к Моцарту и Гайдну, и потому весь его энтузиазм мне кажется крайне наигранным. Второй, Монфор, уже три месяца работает над маленьким рондо на португальскую тему, сочетая в работе скрупулезность, блеск и точность. Потом он намерен взяться за сочинение шести вальсов и умер бы от счастья, если бы я сыграл ему бесконечные венские вальсы... Мне хочется терзать Берлиоза до тех пор, пока он не станет вновь восхищаться Глюком. Тогда я буду с ним согласен. Я охотно прогуливаюсь с ними двумя, это выглядит прекомичным контрастом. Ты пишешь, дорогая матушка, что X., должно быть, к чему-то стремится в искусстве. Тут я с тобой не согласен. Думаю, он хочет жениться, и он действительно хуже других, так как из всех самый неестественный. Я решительно не могу выносить его наигранный энтузиазм, эти разочарования, рассчитанные на дам, и гений, провозглашенный во всеуслышание". Какая резкая противоположность! Точно так же восторженный Гектор, исполненный восхищения и почтения, писал когда-то Гете, а Цельтер - наглый музыкант олимпийского бога - заявил: "Некоторые люди при всех случаях знаменуют свое присутствие и участие лишь громким харканьем, чиханием, откашливанием... Похоже, что Гектор относится к таким людям". Касаясь отношений Гектора и Мендельсона, мы могли бы сказать: два музыканта, два гения, две натуры. Наш выбор между ними двумя сделан. Может быть, немецкий музыкант считает своим долгом питать восхищение лишь к своей стране? V  Симфонии, звучавшие с неба и земли, знакомства с великими маэстро не гасили и не смягчали разочарованности Гектора. Он нес свою скорбь, причинявшую ему страдания, словно романтично наброшенный черный плащ. - Я хочу вернуться во Францию, - повторял он доброму Орасу Вернэ. - Хочу знать, где она, что думает, что делает. Неведение гнетет и убивает меня. - Имейте в виду, Берлиоз, что, потеряв стипендию, вы потеряете навсегда и право сюда возвратиться. Однако совет и предупреждения оказались тщетными, и в страстную пятницу 1 апреля Гектор покинул Рим. Любовь в его пламенной душе пересилила все другие чувства. Вот он и во Флоренции. Пожалеет ли Гектор о своем безумном бегстве? На восемь дней тяжелая ангина приковала его к постели, восемь дней он посылал проклятия на голову всему несправедливому человечеству - слепому и глухому к его бедам. Наконец он спрыгивает со своего ложа и в неудержимой жажде поэзии отправляется на берег Арно, держа под мышкой излюбленное духовное яство - томик Шекспира. Несколько дней кряду он приходит к реке читать, размышлять и мечтать под ласковый лепет доверчивых волн. Здесь он открыл страстно волнующего "Короля Лира", от которого, как он писал, "прямо-таки изошел восторгом". Смерть, таинственная смерть - верная спутница отчаяния, - влечет и околдовывает его. В вечерние часы, когда скорбно рыдают колокола, он любил проскользнуть в священную тишину церквей, где ладан будит в мыслях далекие образы, а сумеречный полумрак таит сокровенную тайну. Поэты романтизируют смерть за то мрачное величие, в какое она облачена, в смерти они черпают невыразимое наслаждение жизнью. Находя приют в этих храмах, Гектор ловит себя на том, что испытывает удовольствие от непривычных мыслей о небытии. И однажды вечером в соборе, расписанном Джотто, другом Данте, его мечта словно бы материализовалась: он увидал, как из ризницы вышла длинная процессия людей в белом. Они были совершенно белы и мертвенно бледны, будто привидения; впереди шли мальчики из хора певчих, затем - священники, бормочущие заупокойную молитву. Какая скорбная картина! Факелы, зловещие факелы - дрожащее пламя во всепоглотившей ночи. Смутные мысли проносятся в его голове: "Вот он, всепожирающий огонь..." И глядя на свечи, оплывающие крупными каплями: "Так, в слезах, течет и жизнь". Но за факелами и свечами появляются кресты, в их золоте мерцает свет надежды; и кажется, будто кресты говорят: "Мужайтесь! Мы здесь!" Гектор вновь бросает взоры на процессию и содрогается, его душа холодеет. Он крестится. Может быть, Гектор внезапно вернулся в лоно религии? - Что происходит? - спросил он у молодого ризничего, который задел его в темноте. - Una mammina morta al mezzo giorno col suo bambino! (Молодая мать с младенцем умерли сегодня днем!) Милостивый боже! Гектор, охваченный состраданием и влекомый страшным зрелищем, последовал за процессией. Он печально двигался за ней по одинаково темным улицам, примолкшим и пустынным. И чем дальше он шел, тем больше ему представлялось, будто он погружается в потусторонний мир... Остановились у дверей морга. По обычаю оставили здесь тело; оно будет ждать до полуночи, а затем продолжит путь к месту вечного приюта, вырытого на кладбище в земле, которая равняет всех. Родные, священники, мальчики из хора удалились - покойная должна привыкнуть к вечному одиночеству, Но Гектор не ушел. Он остался наедине с хранителем священных останков. Тот спросил: - Господин желает взглянуть на бедняжку? Гектор в подтверждение кивнул головой. Тогда служитель благоговейно приподнял тяжелую, уже омытую слезами крышку гроба, где вечным сном Ц спала женщина, настигнутая смертью в свои двадцать два года. ...Боже, боже! Как она прекрасна в своем коленкоровом платье, завязанном под стопами ног. О, как несправедлива судьба!.. У Гектора в памяти всплывают Офелия, Джульетта... Прозрачная бледность поэтизировала умершую. Возможно ль, что она - такая неземная - была простой смертной? Ее веки с бахромой шелковых ресниц скрывают глаза, перед которыми, быть может, проходят высшие сновидения, неведомые на этом свете. Золотые волосы обрамляют ее мертвое лицо - лик мадонны. Из носа вытекла тонкая струйка желтоватой жидкости. Уловив немую мольбу Гектора, служитель вытер ее лицо; и тогда Гектор вновь ушел в свое исступленное восхищение, к которому примешивались дрожь перед непостижимым и страх перед богом - тот страх, что возникает в возвышенные минуты {Гектор Берлиоз так рассказывает в своих "Мемуарах" об этом мрачном эпизоде: "Она была прекрасна! Двадцати двух лет... в красивом платье из коленкора, завязанном под стопами ног. Ее волосы были слегка растрепаны. Из ноздрей и изо рта вытекла желтоватая жидкость. Я попросил, чтобы ей обтерли лицо, взял ее за руку. У нее была очаровательная белая рука. Я не в силах был отойти от нее, и будь я один, поцеловал бы ее... Я думал об Офелии..."}. Но вот взгляд Гектора остановился на нежном создании, только что извлеченном из крошечного гроба, чтобы быть положенным рядом с матерью, которая умерла оттого, что хотела дать ему жизнь. К горлу Гектора подступили слезы и потекли из глаз крупными каплями. Гектор схватил ее руку цвета слоновой кости и задумчиво погладил, с трудом подавляя желание склониться и запечатлеть на лбу этого ангела-мученика самый чистый из поцелуев. Но, может быть, это небесное видение и долгие размышления над тяжестью судьбы и тщетой земных сует побудят Гектора хотя бы на время подумать о прекращении борьбы? Не тут-то было! И, однако, он испытывает новое потрясение перед таинством смерти. Пребывая в том же лихорадочном исступлении, он присутствует на другом похоронном обряде. "На этот раз хоронили Бонапарте, племянника великого императора и сына несчастной королевы Гортензии; за сорок лет до того она - веселая креолка - приехала со своей матерью Жозефиной из Сан-Доминго и танцевала негритянские танцы и пела для матросов карибские песни. Ныне приемная дочь самого великого человека нового времени приехала как беглянка, чтобы спасти одного из своих сыновей - будущего Наполеона III - "от топора реакции", оставив своего мужа во Флоренции, а младшего сына - погребенным в земле Данте и Микеланджело" {Ги де Пурталес.}. Так призрак смерти, которую он желал постичь, проходил перед ним снова и снова, не унимая, однако, бушующей в нем жажды жизни. VI  14 апреля Наконец пришло письмо, на которое он возлагал такие большие надежды. Однако странно: адрес написан не Камиллой, а госпожой Мок. "Что произошло? Без сомнения, еще один фокус "бегемотихи"!" - воскликнул он. Так, с беспредельной нежностью называл наш Ромео свою без пяти минут тещу. Он нетерпеливо вскрывает конверт, где заключена его судьба. Читает... Но что это? Послушайте, он сам рассказывает об этом в "Мемуарах": "Ее достойная маменька обвиняла меня в том, что я внес смятение в семью, и сообщала о свадьбе своей дочери с господином П..." {Плейель - владелец фортепьянной фабрики, чье имя стало знаменитым и чья фирма существует и поныне.}. Слезы ярости брызнули у меня из глаз, и в тот же миг было решено: лечу в Париж и там без всякой пощады убиваю двух виновных и одного невиновного. Разумеется, что, свершив сие благое дело, мне предстояло убить и себя". Кипя негодованием, Гектор мельком взглянул на кольцо, подаренное ему Камиллой в залог вечной любви, которое он всегда носил на пальце, и затем мелодраматичным тоном отчетливо произнес: "Я отомщу за себя, ты умрешь!" Теперь наш великий мрачный влюбленный, осмеянный и поруганный, собирается совершить романтично обставленные убийства. Вперед, к справедливому возмездию! Гектор обдумывает тройное убийство. В Париже надо появиться строго инкогнито. Узнав о моем возвращении, виновные встревожатся и поспешно сбегут из столицы, чтобы скрыться от неминуемого торжества мести. Это уж наверняка. А как застать всех троих вместе? Как? И он решает: "Я предстану перед ними около девяти часов вечера, в тот момент, когда семья собирается к чаю. Прикажу доложить обо мне, как о горничной графини М.., которой поручено передать срочный и важный пакет. Меня проведут в гостиную. Я отдам письмо и, пока они будут его читать, выхвачу из-за пазухи два двуствольных пистолета и пробью голову номеру один, номеру два, а потом схвачу за волосы номер три. Я дам ему себя узнать и, невзирая на вопли, пошлю в него мое третье приветствие и затем, прежде чем этот вокально-инструментальный концерт привлечет любопытных, пущу себе в правый висок четвертый неопровержимый аргумент, а если пистолет даст осечку (это случается), поспешно прибегну к моим пузырькам!" {Г. Берлиоз, Мемуары. Гектор не уточняет, кого изображает он под номером три, но это, бесспорно, почтенный г. Плейель.} Вот так - как видите, очень просто. И впрямь Дон-Кихот! В его плане первое - нарядиться горничной. Но где найти одежду? Немедля он наводит справки и бросается на набережную Арно, в магазин модных нарядов. Там он приказывает: - Принесите мне платье. - Для кого, сударь? Девушки или женщины? Из какого сословия? - Вы чересчур любопытны, сударыня. - Но это необходимо знать, сударь, чтобы угодить вам. - Для горничной... - И, к удивлению женщин, добавил: - Да подберите шляпку с большой зеленой вуалью. Молчаливые улыбки. - Какого размера нужно платье, сударь? - Вы можете примерить его прямо на меня. Изумленные женщины в нерешительности - похоже, что он сумасшедший! Однако Гектор продолжает: - Я не намерен давать какие-либо объяснения, сударыня, но все же готов вам сообщить, что собираюсь лететь в Париж, покарать неверную невесту, ее мать - сообщницу в измене, и человека, узурпировавшего мое законное право на счастье. Снова едва сдерживаемый смех. - А при чем здесь платье, сударь? На что тот уклончиво ответил: - Я же говорю вам, что моя жажда мести будет утолена их кровью. Тогда хозяйка и приказчицы, задыхаясь от смеха и уже не пытаясь что-либо понять, упаковали платье, шляпку и вуаль. Они больше не сомневались - перед ними помешанный. Теперь живей в гостиницу! Здесь он зарядил по всем правилам свои двуствольные пистолеты, тщательно осмотрел и положил в карманы пузырьки "с прохладительными напитками" - лауданумом и стрихнином. Итак, если откажет оружие, сработает яд. Герой, умеющий без колебаний умереть, решил: "Мой чемодан, собственность семьи, вернется к отцу". И, старательно выписывая завещательную надпись, он бормотал сквозь зубы: "Бедный отец, как он будет сокрушаться, когда получит чемодан! Ну, а музыка? Музыку я завещаю будущим поколениям и надеюсь, что они, более просвещенные и более справедливые, смогут восторгаться моим творением во всем его совершенстве". И он строчит наставление о том, как лучше понимать и исполнять его сочинения. На партитуре недавно переработанной "Фантастической" перед началом сцены бала он написал: "У меня нет времени закончить. Если Парижскому обществу концертов придет фантазия исполнить эту пьесу в отсутствие автора, я прошу Габенека дублировать в нижнюю октаву кларнетами и валторнами пассаж флейт в последнем повторе темы и написать полным оркестром последующие аккорды. Этого будет достаточно для заключения". Таким образом, стоя на краю могилы, Гектор оставил свою последнюю волю музыканта, свое завещание. Затем он спешит к дилижансу, который должен повезти его к месту справедливого возмездия. Отправление в шесть часов. В пути он ничего не ел. Впрочем, не совсем. Он сам рассказывает, что за все время "не проглотил ничего, только пил апельсиновый сок". Однако свирепое выражение его лица и бешеный взгляд обеспокоили возницу, который заподозрил в нем опасного политического агитатора, возможно везущего с собой "адские машины". Дилижанс едет и едет... Но вдруг кандидат в убийцы разразился бранью. - Гром и молния! (вариант). При пересадке в Пьетра-Санта я оставил в карете платье горничной! Из-за кучера, перевернувшего вверх дном все вещи. Разрази его гром! (вариант). Полнейшее замешательство. Не откажется ли он от своего замысла убийства? Не тут-то было! Прибыв в Геную, он, продолжая кипеть от ярости, приобретает у новой модистки другой набор: платье, шляпку и зеленую вуаль. Но местная полиция, предупрежденная дорожными спутниками и кучером, отказывается выдать ему визу в Турин и, меняя маршрут, велит следовать через Ниццу. - Не все ли равно! - вскричал Гектор. - Главное - попасть в Париж и чтобы пистолеты выстрелили по моей воле. Он сидел в пузатом дилижансе, катившем по дороге, высеченной в скале, в ста метрах над морем, и мечтал... Он мечтал, потому что была весна, счастливая весна, в которой, казалось, разлита божья благодать. Временами Гектор возвращался к реальности. "А я скоро умру, - повторял он про себя. - Ах, мне никогда более не слышать таких концертов, не вдыхать таких ароматов, не опьяняться волшебной ночью! И все из-за кого? Неверной и недостойной невесты! Из-за "проклятой ведьмы"! (другое деликатное имя, закрепленное за госпожой Мок). Возможно ли? Да, так надо! Карающий меч должен поразить виновных!" Но по мере того, как он приближался к цели, решимость его все ослабевала. "Умереть?! Отказаться от вершины, к которой так стремился? Не сразить всех, решительно всех недругов?! Уйти, не достигнув головокружительной славы, которая с нетерпением ожидает меня? И ведь я сам, я один, навязал себе такую жестокую участь! Однако возможно ли отступление? Мои пузырьки наполнены до краев, пистолеты заряжены, все упаковано... и это женское платье. И снова на попятный. Как? Из-за ржавых пистолетов, из-за яда на десять су, из-за каких-то старых тряпок я должен распрощаться с миром, который в один прекрасный день будет у моих ног?" Скоро Гектор принял другое решение: он не умрет и не убьет! Но тогда ради чего спешить в Париж? И терять стипендию, дарованную государством... Дело сводится теперь к тому, чтобы спасти свою репутацию. Но каким образом? И тут вся комичная история достигает своей кульминации: мнимое самоубийство и трагическое погребение всех вещей. Отъехав более ста километров от Генуи, экипаж остановился в сардинской деревушке Диано-Марино, чтобы переменить лошадей. Отсюда Гектор отправил письмо директору Орасу Вернэ: "18 апреля 1831 года Я пишу вам наспех... Гнусное преступление, то злоупотребление доверием, жертвой которого я стал, заставило меня безумствовать от ярости на всем пути от Флоренции до этого места. Я летел во Францию ради самого справедливого и самого страшного отмщения. В Генуе я на миг потерял голову, непостижимая слабость сломила мою волю, и я впал в мальчишеское отчаяние. Я отделался лишь тем, что хлебнул соленой воды; меня выудили, как рыбу, и я провалялся замертво с четверть часа на берегу, после чего меня целый час неистово рвало. Не знаю, кто меня вытащил; думали, что я случайно упал с городской стены. Но в конце концов я остался жив и должен жить ради двух сестер, которых убил бы своей смертью, ради моего искусства. И хотя меня до сих пор трясет, как нижнюю палубу корабля, ведущего стрельбу то с левого, то с правого борта, я только что поклялся вам честью, что не уеду из Италии; это единственное средство не осуществить мой проект. Я надеюсь, что вы еще не написали во Францию и я не потерял мою стипендию. Прощайте, сударь. Еще предстоит страшная борьба между жизнью и смертью, но я сумею устоять на ногах, ведь я вам поклялся честью. Гектор Берлиоз". Ниже подписи приписка: "Соблаговолите написать в Ниццу лишь одно слово, чтобы известить меня о судьбе стипендии". В Ницце восторги чередуются с "вулканической", по его определению, тревогой. "Ах, если прекратится стипендия, - пишет Гектор, - я окажусь без крова, без места и без гроша в кармане". Наконец от директора пришел ответ. Хвала Орасу Вернэ - человеку большого сердца! Известный художник, которому были вверены судьбы обитателей виллы Медичи, вполне успокоил буйного стипендиата. Нет, он не разоблачил беглеца, в Париже ничего не знают; стипендия будет сохранена, и все ожидают его в Риме с распростертыми объятиями. - Браво, браво! - вскричал неудавшийся мститель. - Жизнь прекрасна! А теперь стоит ли так поспешно возвращаться в лоно Академии? - спросил он себя и с важностью ответил: - Благоразумие требует соблюдать меру, избегать злоупотреблений, даже самим благоразумием. Забавно слышать подобное изречение из его уст. Разве мог он злоупотребить благоразумием? В том раю Средиземноморья он задержался на полных три недели - самых безоблачных в его жизни. Безмятежная леность на солнце, купания в море, прелестная квартира, нанятая на время пребывания, где он мечтал, восторгался, сочинял увертюру к "Королю Лиру" и делал наброски увертюры "Роб-Рой Мак-Грегор". Утром, рассказывал Гектор, из окна своей комнаты, увитого кустами роз, он наблюдал "гребни волн, набегавшие словно гривы белых коней", и, срывая свесившуюся розу, спрашивал себя, сколько нужно было капель росы и вечернего трепета, чтобы создать это совершенное творение из бархата, нежности и крови. И он ни разу не подумал, что именно в этот блаженный миг ему предстояло, по прежнему намерению, умертвить три человеческих существа и потом покончить с собой. Но вот от 1050 франков, одолженных у Феррана, у него осталась лишь сумма, необходимая на возвращение. И потому нужно без промедления ехать. И, негодуя, он склоняется перед жестокой необходимостью пуститься в обратный путь {Проезжая холмами и долинами по дороге из Ниццы в Рим, он сочинял слова и музыку к "Мелологу", в шести частях, законченному в Риме.}. Как встретят тебя товарищи, Гектор? Ведь тебе предстояло умереть в Париже, как мушкетеру, умереть подле трех трупов, став жертвой любви и вершителем высшей справедливости. А ты отправляешься восвояси, бросив неизвестно где пузырьки с ядом, заряженные по всем правилам пистолеты и платье горничной, которое ты потерял и заменил новым. Ты избежал героической гибели и возвращаешься с цветущим лицом и легким сердцем после невероятной выдумки о самоубийстве в морских волнах. Какая буффонада! Ну и Дон-Кихот! VII  Самоубийство внушает своего рода уважение из-за того мужества, что заключено в добровольном расставании с жизнью. Впрочем, это мнение спорное. Неудавшееся самоубийство вызывает лишь сочувствие. Что до разыгранного самоубийства, то оно, по правде говоря, возбуждает одни лишь насмешки, автор его выглядит мрачным мистификатором. Товарищи Гектора, не верившие, что он пытался найти смерть в морской пучине, встретили его, как и в первый приезд, шутовскими насмешками. - Ох, ну и голова, ну и физиономия! (Знакомый мотив.) Но "воскресший" выдержал бурю; выпятив грудь, он то и дело повторял: "Я в самом деле хотел умереть. Эх вы, сердобольные души, все вы словно сожалеете, что меня вырвали у смерти!" И он принимался поносить их за то, что они уподобились жестоким зрителям, которые, удобно устроившись в своих креслах, сожалеют о спасении воздушного гимнаста, упавшего с большой высоты; если бы циркач погиб, впечатление было бы острее. "Дикари, жаждущие крови", - твердил он, забывая, что сам намеревался пролить кровь трех жертв, а затем покуситься (способен ли он на это?) на собственную жизнь, Некоторое время его комичное, вымышленное несчастье давало пищу насмешкам, служило темой пикантных куплетов, но потом буря издевок и смеха стихла - у студенческой братии короткая память. И Гектор вступил в нормальную жизнь. Но подходит ли слово "нормальный" к этому врагу косности, фантазеру, бунтарю, чей гений сродни пламени пожара? VIII  Подведем же итог тем восемнадцати месяцам, которые Гектор называл "лишением свободы", "интернированием". Романтические прогулки в Колизее, среди покоя и безмолвия "гигантских развалин", с томиком Байрона в руке. Беспрестанные выпады против итальянской музыки. "Да, да, их музыка - шлюха! - писал он, впадая в присущую ему крайность. - Издали ее манеры указывают на распутство, а вблизи ее пошлый язык выдает дурость" {Свои идеи он изложил в пространной статье "Письмо энтузиаста о состоянии музыки в Италии" (28 ноября 1831 года). Эта статья появилась позднее (в марте 1832 года) в журнале "Ревю Еропеен".}. И он то и дело поносит эту школу, которая стремится только очаровывать, и клеймит ее цинично торжествующего представителя. Кого же? "Паяца Россини"! Так же, как он обрушивался во Франции на "музыку, услаждающую слух", милую для Буальдье и классических "старых черепах". Он - музыкант чувств с широко распластанными крыльями, а не разума с жалкими, тесными правилами; он признает лишь ту музыку, что волнует и возбуждает, и его не интересуют узаконенные теории. Его влечет любовь к приключениям и фантастике: блуждания в Абруццах среди разбойников, промышляющих в этом горном крае, и лаццарони, стоящих на низшей ступени неаполитанского общества, людей никчемных и способных на все. Ему приятно любоваться такой формой независимости и бунтарства против закона - его ненависть к ортодоксии проявляется и здесь. Еще чаще - прогулки к крестьянам, близким одной лишь природе {Особенно он любил деревню Субияко.}. "Ничто не мило мне так, как прогулки по лесам и жизнь в скалах, - писал он Гиллеру, - как встречи с добродушными крестьянами, дневной сон на берегу реки, а вечерами сальтарелло с мужчинами и женщинами - завсегдатаями нашего кабачка. Они счастливы, когда я беру в руки гитару, до меня они танцевали под звуки бубна; они очарованы этим мелодичным инструментом. Я возвращаюсь туда, спасаясь от сплина, который меня здесь убивает. На несколько дней мне удавалось пересилить его благодаря охоте. В полночь я уезжал из Рима и к рассвету бывал на месте. Я доходил до изнеможения, умирал от жажды и голода, но зато не тосковал. В последний раз я подстрелил шестнадцать перепелок, семь водяных птиц, большую змею и дикобраза" (8 сентября 1831 года) {Совершенно очевидно, что в этом перечислении воображение Гектора играет немалую роль.}. "Иногда, - рассказывает он в своей автобиографии, - пораженный окрестным пейзажем, гармонирующим с моими думами, я внезапно останавливался, и тогда всплывал с детства застрявший в памяти стих из "Энеиды", и, импровизируя причудливый речитатив на еще более причудливую мелодию, я пел для себя смерть Палласа, отчаяние доброго Эвандра, похороны молодого воина, которого сопровождал его конь Этон без сбруи, с повисшей гривой, проливающий крупные слезы; ужас славного короля Латинуса, осаду Лациума, по земле которого я ступал, печальный конец Аматы и жестокую смерть благородного суженого Лавинии. Так под влиянием смеси воспоминаний, поэзии и музыки я доходил до невероятной экзальтации. Это тройное опьянение всегда выливалось в потоки слез и конвульсивные рыдания. И самое удивительное - это объяснение моих слез..." Какой пожар чувств! Одажды в отсутствие директора Гектор убежал в деревушку Тиволи. "Водопады, облака водяной пыли, дымящиеся пропасти, извилистая река, оливковые рощи, горы, заслоняющие горизонт..." Отсюда на пролетке добрался до Субияко, где, как он писал, радушные женщины редкой красоты просили его: "Signore pigliate la chittara francese" ("Сударь, сыграйте на французской гитаре"). Бегство Гектора длилось три недели. Когда скудные денежные ресурсы подошли к концу, ему пришлось положить конец своему счастливому отдыху, и верхом на ослике он выехал из Субияко. Так Дон-Кихот последовал примеру Санчо. IX  Но даже эти побеги не могли развеять мрачной, тревожной душевной усталости. Пребывая в сплине, который Гектор силился развеять, он ощутил уже в начале своей жизни в Риме влечение к той религии, что освещала некогда его чистое детство. Скульптор Этекс {Антуан Этекс ~ скульптор, художник, архитектор, гравер и литератор не смог подучить Большую Римскую премию. Несмотря на поражение, он на свои деньги путешествовал по Италии. Здесь он повстречал Гектора. Этому замечательному человеку мы обязаны барельефами на Триумфальной арке, "Каином и его племенем, проклятым богом" (колоссальных размеров произведение, выставленное в Лионе), памятником Вобану в Доме инвалидов и множеством скульптур, в которых нашло выражение его исключительное дарование.} уверяет, что мятущийся гений собирался даже постричься в монахи, чтобы обрести покой, мир и забвение. "Берлиоз, - писал он, - которого я недавно встретил в Риме, был столь же печален и обескуражен, как и я, и посетил вместе со мной отцов-доминиканцев с тем же намерением, что и я, - посвятить себя религии в каком-нибудь францисканском монастыре. Но "обстоятельства" вывели нас из удрученного состояния". Что это были за "обстоятельства" для Гектора или, скорее, какое состояние души? Прежде всего, в то время он надеялся получить от Камиллы долгожданное письмо с ключами от земного счастья. Уйди он от мира за монастырские стены, ключи стали бы, увы, ненужными. Кроме того, он и не помышлял отречься от стремления добиться славы. Не романтизм ли, усугубленный сплином, толкал его к религии, которую он считал угасшей? Поэты, почитающие себя неверующими, бережно хранят, однако, идею бога из-за ее поэтичности. Из любви к божественной идее они чтят самого бога. Но Гектор недолго пребывал в смущении, в его голове бурлили неотвязные мысли о лаврах. Как раз в ту пору он писал Гиллеру: "Есть лишь два средства преуспеть - величие и сила". Величие, пламя гениальности, способность возвыситься над всеми - он чувствует, что все это рвется из него наружу. А сила? Он уже побеждал, и все склоняет его к уверенности, что стоит вступить в борьбу, как он победит вновь, будет побеждать всегда. Так прочь уныние, несмотря на ту обстановку, в которой он жил! Гектор действительно описывал "лоно Академии" (как он говорил, "тюрьму") торжественно и мрачно. В самом же деле то была обитель искусства, где царили искреннее веселье и непринужденная простота. Так, директор Орас Верна нарядился однажды капитаном гусар и разыграл одну из тех сцен, которые хорошо знал: как известно, он изображал на своих картинах лишь битвы, боевых коней и военных. Его дочь оделась в костюм неаполитанки, и все стипендиаты в маскарадных костюмах и масках приняли участие в празднике. Но Гектору (простите, "Весельчаку") доставляло удовольствие одно - дуться и брюзжать {Гектор в своих "Мемуарах" признает, однако, что директор и его дочь имели "громоподобный успех" (весьма берлиозовское определение).}. Единственный проблеск в его дурном настроении наступал, когда товарищи, желая ему польстить и, разумеется, испытать миг изысканного наслаждения, уговаривали его импровизировать на гитаре. Тогда Гектор" довольный возможностью показать свой талант, охотно соглашался и как-то вечером пропел одну арию из "Ифигении в Тавриде" с такой виртуозностью и таким душевным волнением, что его слушатели рыдали. Оазис, где он забывался. Но месяц шел за месяцем, и близился час освобождения. 1832  I  Вот краткий обзор событий по датам. 17 февраля. Он заговаривает о возвращении. "Я уеду отсюда в начале мая", - писал он своему другу Гуне {В этом письме он высмеивает матримониальное поветрие. "Моя сестра, - пишет он, - только что вышла замуж за судью из Гренобля. Альбер Дюбуа женится на богатой красотке из департамента Дром. Мой кузен Огюст, Этекс, Ферран, Эдуар Роше, Эдуар де Карн - все они в атом году женились. Остерегайтесь! "Крепко, птицы, берегите милую свободу". Гектор забыл, что сам дважды хотел приковать себя цепями брака - к Офелии и к Камилле.}. Благодаря доброжелательности (а вскоре даже, "сообщничеству") кроткого Ораса Вернэ Гектор уехал из Италии за шесть месяцев до истечения двух лет, предписанных правилами. 12 мая. Флоренция, затем пребывание в Коте. 28 октября. В дилижансе. На пути к столице! 7 ноября. Париж! И пока он въезжает в Париж, мы остановимся, чтобы кратко подвести итог творчества Гектора на земле музыкальной Италии. Гектор добавил к своей "Фантастической" монодраму "Лелио, или Возвращение к жизни". Однажды в Субияко он написал сверкающую мелодию на стихи Виктора Гюго "Пленница". В Ницце, в часы тревоги, правда быстро сменившиеся ликованием, он сочинил увертюру "Король Лир", набросал увертюру "Роб-Рой", также законченную в Субияко, и "Размышление" для шести голосов на стихотворение Мура "Весь мир - лишь мимолетная тень" {"Размышление" составили первый опус цикла "Tristia", появившегося позднее.}. Гектор отослал из Рима в Институт лишь экземпляр "Resurrexit" - отрывок из "Мессы Сен-Рош" и Quartetto e Coro dei Magi" {Увертюра к "Корсару" также относится к 1831-1832 годам.}. И если в ту пору он сочинил немного, то позднее влияние Италии сильно сказалось на его творчестве. Оно очень глубоко ощущалось сначала в романтической симфонии "Гарольд в Италии", затем в опере "Бенвенуто Челлини", симфонии "Ромео и Джульетта" (программа ее была почти текстуально приведена в работе, напечатанной в журнале "Ревю Еропеен" за март - май 1832 года) и в "Реквиеме", на монументальную партитуру которого Берлиоза вдохновил собор святого Петра в Риме, или, по мнению Жоржа Нуффляра, собор во Флоренции. II  Что же происходит подчас в тайных лабораториях памяти? Может быть, на Гектора вдруг нахлынуло прошлое? Едва ступив на парижский асфальт, он, словно погоняемый чужой волей и следуя, конечно, указанию судьбы, спешит прямо в гостиницу, где жила Офелия. Как? Та самая Офелия, изгнанная из его сердца? Именно она - Гэрриет Смитсон. - Комната, которую занимала она, свободна? - спрашивает он. - Да, свободна. И Гектор тотчас пожелал здесь обосноваться. Что он увидел, переступив порог? "Кровать, где она спала и видела ангельские сновидения, в которых, возможно, иногда появлялся и я, лампу, лившую свой мягкий свет, когда я совсем близко отсюда наблюдал за отблесками ее жизни, и этот пол, по которому ступала ее маленькая ножка". Так перед ним всплыло прошлое, нежное и жестокое; оно разрывало ему сердце, вовсе не исцеленное. Уйдя в прошлое, он будет отныне жить, чтобы вновь и вновь воскрешать пережитые волнения. Но что за цель ты преследуешь, экзальтированный романтик? Что за цель? Кто бы мог это сказать? Но вот он просит у генерального инспектора зал Консерватории, чтобы организовать в нем исполнение своих произведений {Как сказал он своим друзьям: "Чтобы дать музыкальный залп".}. Требует настойчиво, держась мнения, что добиваться робко - значит напрашиваться на отказ. Армии своих соратников, вновь созданной по его решительному слову, обладающему блестящим даром зажигать, Гектор объявляет: - Теперь посмотрим, на что способен мой гений! И действительно, каждый увидел. III  Как и в недавнем прошлом, сколь это ни неожиданно и ни удивительно, он желал поразить и очаровать. Кого же? Офелию! В грязной гостинице "Конгре" на улице Риволи Офелия переживала трудные дни: стесненность в средствах, утрата благосклонности публики. С ней делили кров и хлеб, еще увеличивая ее нужду (зарабатывала на жизнь она одна), пассивная, как мебель, мать и горбатая сестра, безобразная карлица с душой, еще более уродливой, чем тело. Одна, отрешенная от мира, никогда не выражала своего мнения и беспрерывно вздыхала, словно подавленная трагической судьбой; другая, безутешная в своем безобразии, не умолкая, бранилась и проклинала все живущее. От ее злобных, яростных слов казалось, будто у нее изо рта падают ядовитые змеи. Мать еще куда ни шло. Но сестра - эта отвратительная лилипутка - испытывала ли она по крайней мере признательность к доброй Офелии, которая ее терпела и кормила? Ничуть! Она беспредельно завидовала ее обаянию и красоте. Гэрриет и в самом деле никогда еще не была так хороша: высокого роста, с царственной осанкой, перламутровым цветом кожи, изящной линией рта, копной золотых волос, где слишком рано начали пробиваться серебряные нити, а в глазах, "ее прекрасных глазах цвета северного неба", - невыразимая неземная томность, совсем как у Джульетты и точно как у Офелии. Благодаря своим первым успехам она, став директрисой труппы английских актеров, добилась счастливой возможности представлять шедевры Шекспира на сцене Итальянского театра. Но то была директриса, не имевшая энергии, опыта и влияния, необходимых, чтобы руководить. Пресса, которая еще недавно ее превозносила, теперь была жестока. Одна из газет писала: "Труппа, привезенная мадемуазель Смитсон, никуда не годится, включая и упомянутую актрису, былой успех которой у нас был результатом отнюдь не ее таланта. Эта девица приезжала к нам в пору англомании, вызванной не только усилиями литературы, но еще и политикой... В дело вмешался Романтик, и мадемуазель Смитсон, которую английские знатоки ставили весьма низко, имела в нашей столице бешеный успех. Ныне все слишком изменилось и слишком прояснилось, чтобы это могло вновь вызвать интерес..." И поскольку, несмотря на широкое распределение в Париже бесплатных билетов, театр оставался отчаянно пустым, одна влиятельная газета выразила свое мнение такой хлесткой фразой: "Английским актерам вынесе