ое волнение, которое вызывала в его восторженном сердце не раздражительная супруга, а та божественная Офелия, что когда-то в "Ромео и Джульетте" умела умереть с таким патетическим величием. 24 ноября, два часа дня. В зале Консерватории премьера "Ромео и Джульетты". Дирижирует сам Гектор. Как поведет себя милая публика? Насытив ненависть провалом "Бенвенуто", противники Гектора не пожелали начать атаку во время "Гарольда" и "Фантастической" - произведений не новых и не заслуживающих боя. Они, по-видимому, думали, что суровое осуждение "Бенвенуто" не позволит "потрясенному" композитору так быстро опомниться и создать "Ромео и Джульетту". Они презрительно пожимали плечами, а Гектор в это время сплачивал свой ударный отряд, чтобы призвать его к мужественной схватке. - Если понадобится, будет пролита кровь! - заявил молодой берлиозец, преисполненный воинственным жаром. - И коль суждено, так пусть это будет кровь несправедливых, а не наша! - воскликнул другой. - Что ж, смелый умирает единожды, трус - тысячу раз! Вперед! - пылко произнес Гектор. Успех обозначился при первом же исполнении; в королевской ложе, драпированной красным бархатом с золотой бахромой, присутствовали два сына его величества Луи-Филиппа: герцоги д'Омаль и де Монпансье. Должна была прибыть сама королева, но в последний момент ее задержали. При втором исполнении произведение было "превознесено до небес", при третьем печать единодушно провозгласила его несравненным шедевром. Три концерта принесли Гектору 1200 франков дохода. Вспомним о тех современных "звездах", что выкрикивают свои бездарные, глупые песенки и чьи баснословные гонорары свидетельствуют, как видно, о прискорбном упадке искусства. Еще раз посмотрим прессу. "Котидьен", касаясь финала в стиле Мейербера, назвала его "самым величественным, быть может, самым красивым из существующих - настолько он драматичен". Т. Меррюо лестно отозвался о широте и высоком вдохновении автора. Жюль Жанен в "Деба" выразил неистовый восторг. Спехт в "Артисте" заявил, восхваляя композитора, что тот создал новую симфоническую форму. "Журналь де Пари" сделала вывод: "В итоге это сочинение зачеркивает то поражение, которое потерпел господин Берлиоз с "Бенвенуто Челлини". Паганини писал Гектору в Ниццу: "Теперь все сделано для того, чтобы зависть умолкла" {"Это произведение, - заявил позднее сам Вагнер, - сверкает свежестью и юностью, оно все проникнуто вечным трепетом человеческой души: любовь и грусть, желание и страсть, нежность и мечта". Хотя и менее популярное, чем "Осуждение", оно и сейчас остается предметом восхищения подлинных артистов; короче говоря, это - важнейшая веха в истории симфонической музыки" (Гертрих, Светочи). "За Ромео и Джульетту" мы должны почитать Берлиоза как подлинного искупителя грехов нашего музыкального мира" (Рихард Вагнер). "...Оно выделялось из всего сочиненного им ранее, - скажет позднее Сен-Сане. - Все здесь было ново и отмечено той глубокой оригинальностью, которой бесполезно подражать; то был вызов здравому смыслу, и только одно могло послужить извинением - создание шедевра; Берлиоз не упустил этой возможности".}. Итак, 1839 год завершился славой, тысячами теплых писем и обилием цветов, которые скорее раздражали, чем радовали подозрительную Офелию. Пришла ли, наконец, к тебе слава, Гектор? Нет! О злобная судьба, желающая, чтобы молния сломала ветвистое, полное сока, покрытое пышной листвой дерево! Прекратит ли когда-нибудь судьба преследовать тебя? Нет, не сейчас. А может быть, и никогда. 1840  I  Год "Траурно-триумфальной симфонии", написанной к десятой годовщине Трех Прославленных Дней (27, 28, 29 июля 1830 года). Народ не любил Луи-Филиппа, и Луи-Филипп если в не страдал, то, во всяком случае, был этим обеспокоен. И потому в угоду своим подданным он пожелал отметить ослепительной роскошью празднества в память тех героических дней, когда люди гибли за свободу. Программа празднества включала открытие на площади Бастилии высокой и величественной Июльской колонны, увенчанной позолоченной статуей Свободы, и захоронение у ее подножья священного праха героических жертв того исторического часа. Вспомним факты. Карл X распустил палату депутатов, однако оппозиция, усилив свою деятельность, одержала верх на последовавших затем выборах. Тогда появились подлые ордонансы 26 июля, которые предусматривали отмену свободы печати, роспуск только что избранной новой палаты, изменение избирательной системы в пользу самых богатых, назначение выборов на сентябрь. Перед лицом этой циничной попытки диктатуры разразилась революция. 26-го Тьер пишет манифест протеста. 27-го Париж покрывается баррикадами, а трехцветное знамя реет, призывая к бою. Проходят два дня (28 и 29 июля) борьбы, и восставшие становятся в конце концов хозяевами Парижа. Лафайет тотчас же обосновывается в городской ратуше. Теперь народ мог бы диктовать свои законы, однако он не осмеливается провозгласить республику; и в то время как Карл X бежит в Англию, Луи-Филиппа, разыгрывающего из себя демократа, провозглашают наместником королевства, поднимая его на первую ступень верховной власти. Ради него лилась кровь. Так не подобает ли ему почтить память тех борцов, чьи трупы послужили ступенями к королевскому трону, и продемонстрировать таким образом перед лицом народа свою приверженность к демократическим идеалам? Организовать эти грандиозные траурные церемонии было поручено министру внутренних дел господину де Ремюза, который возложил музыкальную часть на Гектора Берлиоза, убежденный, что гениальный маэстро сотворит чудо. Вторник 28 июля. В девять часов началась заупокойная служба в Сен-Жермен-Локзерруа, о которой Париж был оповещен оглушительными артиллерийскими залпами. Вслед за службой был исполнен под руководством Габенека "Реквием" Керубини (таким путем хотели утолить боль его свежей раны). "Затем на огромные похоронные дроги, ломившиеся от крепа и траурных украшений, возложили пятьдесят гробов. И когда настал момент отправляться в путь (около одиннадцати часов), этот "Левиафан погребальных колесниц", несмотря на двадцать четыре впряженные в него лошади, не смог стронуться с места. Наконец, после долгих потуг и ухищрений кортеж тронулся. Дроги, проследовав шагов двести, на углу набережной налетают на изгородь и едва не опрокидываются на толпу... Ужас, паника, крики, водоворот зрителей, прорвавших оцепление солдат, беспокойство двадцати четырех лошадей, впряженных в колесницу, приказы, контрприказы, хлопанье кнутами... Наконец, огромные дроги приведены в порядок и следуют дальше. Кортеж на набережной достигает площади Согласия. Во время этих происшествий Берлиоз в первый раз начинает исполнять свою симфонию. Но разве можно что-нибудь услышать?" {Адольф Бошо, Гектор Берлиоз.} Одиннадцать часов. Образуется процессия, которая вытягивается по набережным, площади Согласия, улице Руаяль, бульварам, до площади Бастилии - центра демонстрации. Сколько величия, сколько торжественности! Впереди и позади "музыкальный корпус под управлением г. Берлиоза", батальоны четвертого легиона Национальной гвардии, по бокам погребальной колесницы - кавалеристы муниципальной гвардии. Симфония зазвучала, едва тронулись от церкви. Двести семь музыкантов! Какая редкая возможность вызвать восхищение народа, он будет покорен и не посмеет отныне уходить с его концертов. Но увы! Под открытым небом, при гуле толпы и маневрах Национальной гвардии чудесные музыкальные фразы, вместо того чтобы выделяться, растворялись в шуме и терялись. Между тем по рукам ходил изданный "Шаривари" памфлет, отпечатанный белыми буквами по темной бумаге, испещренной изображениями могил, охраняемых ангелами смерти. После нескольких стрел, пущенных в г. Эмберлификоса, было написано: "Похоронная процессия свобод, погибших за граждан, под стать погребальному шествию граждан, погибших за свободу" (известно, что в ту пору народ требовал избирательной реформы). Однако где же сам маэстро? Где-то там, потерявшийся в рядах своих музыкантов. А что он держит в руке? Еще одна фантазия: всегда очень воинственный, эмоциональный и романтичный, он захотел вписаться в героическую атмосферу. Долой обывательскую и миролюбивую дирижерскую палочку! Чтобы управлять этими музыкантами, воспевающими храбрость великих усопших, он избрал... длинную саблю. Пожелав отойти от священных правил, ты, Гектор, снова поступил дерзко, но нашел плохое решение. Потому что именно твое фанфаронство и вызывает вражду. Однако продолжим наш рассказ. Кортеж проходит перед Лувром. И тогда Луи-Филипп, по чьему приказу все было организовано, но который нигде ранее не появлялся, боясь "адских машин", с осторожностью вышел на балкон дворца, кратко приветствовал народ и исчез. Окружавшие его принцы и председатель совета министров Тьер скрылись столь же поспешно. Несколько робких возгласов подкупленных бродяг "Да здравствует король!" тут же потонули в воплях "Да здравствует реформа!", во всю силу легких выкрикиваемых сторонниками освобождения масс. Полуденный зной, беспощадное солнце. Половина второго. Наконец, площадь Бастилии. Вверху колонны, откуда ниспадает огромный, трепещущий на ветру креп, сверкает свежей позолотой гений Свободы. На сбитом из досок амфитеатре разместились четыре тысячи зрителей: министры, сановники, сводный корпус, различные депутации, группа патриотов, раненых и награжденных в тот июль, а также семьи жертв-героев. Похоронные дроги - огромный кенотаф из черного бархата, везомый вереницей лошадей с траурными попонами до самых копыт, - вызвали горячие приветствия толпы. Медленно опускают в склепы у подножья колонны пятьдесят гробов. Затем со ступеней импровизированного алтаря священнослужители совершают богослужение. И тогда Берлиоз взмахивает своей саблей, и раздаются звуки симфонии. Хвала господу, сейчас ее услышат! Теперь он может управлять своими двумястами музыкантов, собранных на ступенях амфитеатра, и они могут, наконец, видеть, как сверкает его выразительная "дирижерская палочка". Уже около трех часов. С восьми утра девятый легион национальных гвардейцев, построенный в боевой порядок, стоял на самом пекле на площади Бастилии, при полном снаряжении, в больших киверах с султанами. Легионеры хотели лишь как можно быстрее пройти торжественным маршем и разойтись. Наконец, под бой барабанов легион пришел в движение. О, какое впечатляющее зрелище эти шестьдесят тысяч национальных гвардейцев, дефилирующих в течение двух часов! Но кто из присутствующих мог среди оглушительного шума, криков "Долой Тьера!" и "Да здравствует реформа!" услышать хоть один звук чудесной симфонии?! - Не уцелело ни ноты! - воскликнул Гектор. Остановимся ненадолго, чтобы подвести итог дня. Неудачи вновь неумолимо преследовали гениального и смелого композитора, создавшего замечательную симфонию. Когда Гектор, опасаясь, что на ветру симфонию не услышат, исполнил ее 26-го на генеральной репетиции, бушующий в ней ураган и льющиеся слезы растрогали и восхитили публику. И Рихард Вагнер - прекрасный судья, - прослушав ее, писал: "Она велика от первого до последнего звука. Эта симфония будет жить и пробуждать храбрость, покуда будет существовать государство, именуемое Францией". И в своем энтузиазме, изменив мнение, он заявил, что теперь безгранично восторгается этим человеком. Такова сила гения! {Гектор Берлиоз получил в министерстве 10 тысяч франков на покрытие всех расходов и хлопот. После того как он всем уплатил, ему осталось 2 тысячи 800 франков. В "Мемуарах" Гектор писал: "Уходя после одного из концертов, где исполнялась симфония, Табенек, с которым я был в ссоре уже не помню по какой причине, произнес: - Решительно, у этого ублюдка бывают великие идеи". Постоянный враг Гектора Берлиоза композитор Адан, автор пошлого произведения "Почтальон из Лонжюмо", вынужден был написать: "Я не люблю ни самого человека, ни его манеру, но справедливости ради должен согласиться, что финал второй части производит большой эффект и намного превосходит все, что он сочинил до настоящего времени... последний темп действительно очень хорош... ритм ярко выражен, гармония нова, и вступления очень удачны".} Так Гектор, которого столько позорили, поносили, уничтожали, уже покорил (ему еще не было тогда тридцати семи лет) таких маэстро, как Роберт Шуман, Ференц Лист, Никколо Паганини и Рихард Вагнер. Однако слава еще не пришла. Слава опаздывает. Будем ждать и надеяться! II  Октябрь Леон Пилле только что сменил Дюпоншеля на посту директора Оперы. Под влиянием Бертена он поручил Гектору дирижировать в зале этой национальной академии большим концертом-фестивалем, назначенным на 1 ноября. Директор гарантировал ему вознаграждение в 500 франков и оставлял за ним полную свободу в составлении программы {Программа включала: первый акт "Ифигении в Тавриде" Глюка; сцену из "Аталии" Генделя, "Dies irae" и "Lacrymosa" из "Реквиема"; адажио, скерцо и финал с тремя хорами из "Ромеа и Джульетты"; "Траурную симфонию" Берлиоза; "Madrigal alia riva del Tebro" Палестрины.}. Минуют ли его на сей раз козни недругов, добьется ли Гектор успеха соразмерно своему гению? Он надеется, так как в твердой решимости достигнуть удачи учел все, даже отстранил от дирижерского пюпитра "предателя Габенека - человека с табакеркой", удивив своей смелостью Пилле. Гектор, сам намеревавшийся руководить оркестром, лично проверил все инструменты, поскольку был предупрежден анонимными письмами о новом замышляемом против него заговоре. Намеченный день настал. Зал набит битком, в оркестре шестьсот музыкантов. Фрагменты из "Реквиема" проходят под оживленные аплодисменты. Доброе начало. Затем из партера доносится несколько выкриков: "Марсельезу"!, "Марсельезу"! Без сомнения, то были заговорщики, намеревавшиеся вызвать публику на громкий скандал и нарушить распорядок вечера. Однако Гектор, полный решимости бороться, закричал во всю силу своего голоса: - Мы не будем исполнять "Марсельезу"! Мы здесь не для этого! Может быть, смутьяны были плохо вышколены? Во всяком случае, тишина была восстановлена, хотя, увы, ненадолго. Вскоре из одной ложи завопили пронзительным голосом: - Убивают! Какая подлость! Держите его! И вся публика в беспорядке поднялась со своих мест. Но кто же убийца? Гектор Берлиоз? Оказывается, нет. Завязалась драка; один из дерущихся, господин де Жирарден, директор газеты "Пресс", получил звонкую пощечину от некоего господина Бержерона, редактора "Шаривари" {Общественное мнение обвинило Бержерона в том, что несколькими годами раньше он стрелял из пистолета в короля с моста Поп-Руаяль.}. И, разумеется, пощечина, а не музыка вызвала вопли: "На помощь! На помощь!" Испуганная, растрепанная госпожа де Жирарден (поэтесса Дельфиния Гей) металась по своей ложе, словно паяц. И поскольку все зрители, сидевшие рядом, равно как и в противоположном конце зала, приняли участие в шумной интермедии, успех концерта оказался под угрозой. Но чудом он все же возобновился и, несмотря на скандал, закончился, но... в полупустом зале. Какое, однако, невезение! Но Гектор считал так: "То не было поражение, поскольку я смог до конца дирижировать перед публикой, которая в конце концов была покорена музыкой, обвивавшей ее, словно звучащая шаль". Снова остановимся. Время перевести дыхание. Наш неистовый маэстро изучает обстановку, дает ей оценку, затем подводит итог. В этом деле он большой мастер, и выводы неизменно бывают лестными и ободряющими, даже если должна пострадать истина. - Все идет хорошо! - воскликнул он. - Я должен лишь стоять на своем. Книга вторая КОНЕЦ И СЛАВА  Часть первая СКИТАНИЯ В ПОГОНЕ ЗА СЛАВОЙ  1841-1853  Злейший враг - смирение. Гектор Берлиоз 1841  Бесплодный год. Ни единого концерта. Строит ли маэстро планы, собирается ли с силами, словно накануне боя? Вовсе нет! Он ограничивается тем, что дирижирует в Опере "Фрейшютцем" великого Вебера, который вместе с Бетховеном озарял его юность и формировал музыкальный вкус. И хоти Гектор отдыхает от мук творчества, все же он не ведает безмятежного отдыха, умиротворяющего Душу. Месяц за месяцем проходят в изнурительной борьбе против... Офелии, той Офелии, которой он еще недавно поклонялся. Семейный очаг превратился для него в сущий ад. Эрнест Легуве красочно, с присущим ему блеском повествует {Э. Легуве, Шестьдесят лет воспоминаний.}: "Когда Берлиоз женился на мисс Смитсон, то любил ее как безумный; ее "очень люблю", этакая белокурая нежность, повергала его в ярость. Мало-помалу совместная жизнь приучила Генриетту к бешеному неистовству ее льва; постепенно она нашла в нем прелесть и, наконец, необычайный склад его ума, то привлекательное, что было в его фантазии, и заразительность чувств настолько захватили холодную невесту, что она стала пылкой женой и перешла от нежности к любви, от любви к страсти и от страсти к ревности. К сожалению, часто случается, что муж и жена - как бы две чаши одних весов, которые редко находятся в равновесии: когда поднимается одна, опускается другая. Так произошло и в этой молодой семье. Чем горячее становилась Смитсон, тем больше остывал Берлиоз. Его чувства к ней превратились в добрую дружбу, учтивую и спокойную, тогда как с уст жены то и дело срывались властные требования и бурные упреки, к сожалению, вполне законные. Дирижирование своими произведениями и положение музыкального критика ставили Берлиоза в гущу театральной жизни, где ему представлялись случаи поддаться слабости, что вскружило бы голову и покрепче, чем у него. Кроме того, слава великого непризнанного артиста имела свое очарование, легко превращавшее исполнительниц в утешительниц. Госпожа Берлиоз пыталась найти в фельетонах мужа следы его измен; она искала их повсюду: отдельные фразы из перехваченных писем, перерывание ящиков позволяли ей делать частичные разоблачения, достаточные, чтобы вывести ее из себя, но лишь наполовину вводящие в курс событий. Ее ревность постоянно запаздывала. Сердце Берлиоза порхало так быстро, что она не могла за ним поспеть: когда она обнаруживала предмет страсти своего мужа, страсть эта была в прошлом, он уже увлекся другой и поэтому легко мог доказать свою невиновность в эту минуту, тогда как бедная женщина оказывалась в растерянности, словно собака-ищейка, которая, пробежав полчаса по следу, достигает гнезда, когда птица уже улетела. Случалось, правда, что другие открытия вскоре вновь заставляли ее пускаться в розыски, и отсюда - ужасные семейные сцены. Мисс Смитсон, выходя замуж за Берлиоза, была уже слишком стара для него. Душевные волнения ускорили разрушительную работу времени; вместо того чтобы стареть год от году, она старилась день ото дня. И, к несчастью, чем больше старилась она лицом, тем больше молодела сердцем, тем больше росла ее любовь, превращаясь в жестокую пытку для нее и для него. Однажды ночью маленький Луи, спавший в их комнате, был разбужен столь ужасными воплями и проклятиями, что соскочил со своей кровати и бросился с криком к матери: - Мама, мама, не делай, как госпожа Лафарж! {Речь идет о нашумевшем в тот год судебном деле по обвинению госпожи Лафарж в убийстве мужа.} 1842  За кулисами и в литерных ложах мушкетер Гектор без устали завлекал красоток, расточая им мадригалы. Душа его искала родственную душу для долгой идиллии или хотя бы на день, на час. Но вскоре это взбалмошное, капризное сердце перестало кочевать. Для любви, восторгов и новых впечатлений он избрал некую молодую певицу, чью посредственность приукрашивал сверкающими красками пылкого воображения. А ведь когда-то он едва не покончил с собой из-за Офелии, к которой воспылал страстью, зажженной гениальными творениями Шекспира. Он предлагал свою жизнь и предавшей его Камилле Мок, кого, если отбросить талант, так напоминала новая Дульцинея. Но кто эта фаворитка? Мария Ресио. Подобно Камилле, она содержала мать, вместе с которой жила, женщину очень прозорливую, но всегда слепую, когда того требовали обстоятельства. Слепота, необходимая для программы, намеченной двумя компаньонками, поскольку юное создание обращало в деньги не столько свой весьма бледный талант, сколько свою весьма яркую красоту. Хотя и рожденная в прозаическом парижском пригороде Шатене, Мария Мартин носила иностранное имя своей матери, по происхождению испанки, велевшей напыщенно именовать себя сеньорой Мартин Состера де Вильяс Ресио. То было время, когда иностранцы были редкостью. Ее муж Мартин, командовавший батальоном, рано умер. В дополнение к чужеземному имени Мария имела вид смуглой одалиски и как бы воплощала некую экзотическую тайну. Взгляд, исполненный тропического жара, копна темных волос, змеевидное тело, выражающее неудержимую жажду страсти. Искусная в своевременных обмороках от избытка чувств, в сладострастии, где было меньше нежности, нежели похоти, она "воспламенила тело Гектора всеми огнями ада" {Гектор Берлиоз, Мемуары.}. И Гектор вновь расправил свои вечно трепещущие крылья для полета к страсти. II  Благодаря своему влиянию Гектор сразу же ввел Марию Ресио в Оперу и добился для нее не просто положения хористки, что было в меру ее способностей, но даже небольшой роли. Однако, затерявшись среди настоящих артистов, она осталась, увы, совершенно незамеченной. Гектор проявил упорство - любовь надевает на глаза повязку. Он видел ее такой, какую сам создал. Он неизменно представлял себе небесное, воздушное создание, а затем искал земное тело, чтобы это создание в него втиснуть. Пока он опьянялся любовью, произошло важное событие. III  15 марта 1842 года скончался едва не причисленный к лику святых в силу своего престижа и славы великий и, именитый Керубини, который очистил, таким образом, музыкальный горизонт. Казалось, будто, ослабленный старостью, он рухнул под тяжестью титулов, почестей и должностей. Непримиримый враг Гектора, он ненавидел в нем человека, его мировоззрение художника и безудержную смелость. Великодушный Гектор написал в память о нем большую, взволнованную статью, ни словом не упомянув об их жестокой, упорной вражде {"Деба", 16 марта 1842 года.}. Несмотря на резкую критику, ранее сходившую со страниц "Деба", несмотря на свою долгую борьбу с диктатором музыки, он сумел с большим тактом воздать должное покойному, что оценил весь Париж. Людям нравится, когда смерти платят дань почтения. Многим из эгоизма, потому что они знают, что придется повстречать ее однажды на собственном пути. Исполнив свой долг, Гектор решил немедля стать преемником Керубини в Институте, находя пикантным заменить там своего противника номер один {"Что страшного, если я займу его место? - часто ронял Гектор. - Пантеон искусств достаточно просторен, чтобы распахнуть свои двери всем великим, и нет надобности повалить одну статую, дабы на ее место установить другую".}. IV  Между тем в сентябре Гектор вместе с непременной Марией Ресио бежит в Брюссель. Его встречают там как победителя; печать, сообщая о его прибытии, приветствует в нем "романтичного музыканта". Во время двух фестивалей он дирижировал фрагментами из "Гарольда", "Ромео" и "Фантастической". Высокая честь: его принял с восхищением и благожелательностью бельгийский король. Но, увы, оказалось, что заработок не соответствовал такому весомому моральному удовлетворению. А жаль, потому что теперь приходилось содержать Марию Ресио и ее матушку. Какая обуза! Мария Ресио, занятая в Опере просто на выходных ролях, получала всего семь франков за участие в спектакле. Устав от милостыни, оскорблявшей ее гордую красоту, она попросила с 8 сентября отпуск, чтобы обдумать свое положение и что-то решить. Но администрация, довольная возможностью избавиться от подобной опеки, немедля удовлетворила ее просьбу, уточнив, что отпуск может длиться до 8 октября, и его дальнейшее продолжение будет означать окончание срока ангажемента. Бедный Гектор! По твоему выражению, ты "влип в историю". V  Гроза - возвращение к семейному очагу! Гэрриет только что узнала из газет, что Гектор ездил в Брюссель с Марией Ресио. Это письменное подтверждение, словно кинжал, пронзило ее сердце, ненасытно жаждущее Гектора. Так, значит, напрасно она наблюдает и выслеживает, напрасно следует мыслью за каждым его шагом. Она взбешена. Кроткая Офелия, тихая и добродетельная, чьи чувства столь долго дремали, обратилась разъяренной мегерой, раздираемой безмерной страстью. Она беспрестанно требует уплаты дани от своего победителя, но Гектор отказывается погасить пожирающий ее огонь, который он сам зажег. VI  19 ноября Академия изящных искусств приступила к выборам нового члена для занятия вакантного места. В начале списка она представила на равных основаниях Онслова и Адольфа Адана, во второй строке некоего совсем забытого Баттона, в третьей - Амбруаза Тома, позднее ставшего знаменитым. В списке представлений Гектор даже не фигурировал {Гектор как никого оплакивал в том же году (а точнее 13 июля 1842 года) покровителя высшего ранга, который, возможно, уберег бы его от столь неприятного сюрприза. Впрочем, вряд ли высокий сановник смог бы содействовать его избранию, используя влияние короля, - академики гордятся своей независимостью. Этот покровитель - герцог Орлеанский, близкий к королю, - трагически погиб при несчастном случае c каретой. Обладая изысканным вкусом, он защищал "Реквием" и посвященную ему "Траурную симфонию". Он как раз намеревался сказать свое слово.}. "Мы хотим верить, - писала "Газет мюзикаль", - что Институт не пожелает стать посмешищем, заменив знаменитого Керубини сочинителем "Почтальона из Лонжюмо" Адажом". Академиком был объявлен Онслов, собравший десять голосов. По словам Адана, острого на язык, Галеви, узнав результат выборов, якобы воскликнул: "Это отвратительно! Ноги моей больше здесь не будет!" Получил ли Гектор, вовсе не представленный в списке, хотя бы один голос? История об этом умалчивает. Может быть, важные члены ареопага припомнили Гектору те любезности, какими он с давних пор их осыпал? Известная песня: "Подагрики!", "Окостенелые умы!" Нет! Скорее, думается, что их шокировала тогда музыкальная манера Гектора. Гектор мужественно перенес это поражение. Его утешением была Мария Ресио, в любви к которой растрачивал себя этот неистовый. Было и убеждение, что он ничего не завоюет на этом свете без жестокой борьбы. Было, наконец, и поражение Адана - бездарного сочинителя комической оперы "Почтальон из Лоyжюмо", ни на минуту не прекращавшего низких нападок. Гектор пожимал плечами и в который раз повторял: - Я вернусь. Будь я для вас сладенькая микстура или горькая пилюля, вы проглотите меня... - И отчетливо добавил: - Вопреки всему! Вопреки всему!.. 1843  Гектору сорок лет I  Январь Когда жены и маленького Луи не было дома, Гектор покинул семью. Он оставил Генриетте на видном месте письмо, где выражал сожаление по поводу отъезда на короткое, как он надеется, время и где объяснял, что его вынуждают к тому дела, связанные с карьерой. И вот с конца января вместе с Марией Ресио он в Германии {По сообщениям "Франс мюзикаль" и "Альгемейне музикалише найтунг", Берлиоз уехал в Германию с официальным заданием изучить музыкальные учреждения и, в частности, церковную музыку. Кроме того, ему было поручено "собрать сведения, полезные для администрации". Поэтому министр, которому он подчинялся как хранитель библиотеки Консерватории, предоставил ему трехмесячный отпуск. (Письмо министра Дюшателя Оберу от 28 ноября 1842 года.)}. Ему нужно услышать мнение этой музыкальной страны о своей музыке. Он едет туда не как безвестный музыкант. Из выдающегося музыкального центра Веймара, где ему как раз предстояло выступить, в 1837 году камерный музыкант Лобе направил ему открытое письмо, появившееся в газете Роберта Шумана. Последний, всегда столь внимательный к другим талантам, в свою очередь, еще раньше посвящал пылкому французскому композитору хвалебные хроники. Лобе писал Гектору: "Вашу увертюру, с такой очевидностью выражающую большой и редкий музыкальный талант, веймарская публика слушала затаив дыхание и, конечно, не сочла ее непонятной; напротив, она была захвачена ею в самой высокой степени. Увертюра пронеслась, словно гроза, все вокруг нее полыхало пламенем восторга. То не было простым доброжелательством. Не было и успехом, создать который помогает авторитет или дружба; напротив, то была непреложная необходимость, категорический императив". Итак, там наблюдали за его романтическим творчеством с интересом и симпатией. Мужайся, Гектор! Страна, куда ты решил отправиться, готова тебя принять. Теперь, очевидно, настало время рассказать о концертах Гектора Берлиоза, но сделать это в ускоренном темпе, чтобы избежать однообразия отчетов. Действительно, в этой книге мы силимся не столько объять всю удивительную, бурную жизнь Берлиоза, сколько выписать его необычайную индивидуальность, проявившую себя в героических сражениях. Штутгарт. Здесь он дирижировал "Фантастической* и "Гарольдом". Ограничимся беглым просмотром парижских газет. В "Деба": "Из Штутгарта сообщают, что господин Берлиоз только что дал здесь свой первый концерт, прошедший с величайшим успехом. В зале присутствовали вюртембергскйй король с придворными. Его величество подал сигнал к аплодисментам..." В "Сильфиде": "Все монархи Германской конфедерации рвут на части французского композитора..." Мангейм, 13 января Гектору оказан благосклонный прием. Это весьма почетно, хотя результат, к сожалению, снижен из-за бездарности Марий, которая, упорно цепляясь за ложное представление о своем таланте, требует для себя сцены. Она то и дело повторяет, что будет петь повсюду. Но по мере того как стихал любовный каприз, Гектор все яснее видел, что Мария бросает тень на его сияющую славу. Он даже спрашивал себя: "Может быть, я совратил эту девушку? Нет, я ее узнал, когда ей шел двадцать девятый год; впрочем, она и не играла в невинность". Возможно, в тот миг Гектор с состраданием устремлялся мыслями к Офелии, такой чистой в свои тридцать девять лет, и его сердце, где царило забвение, внезапно вспоминало, сожалело, раскаивалось. Свет прошлого, которое отказывается умирать. ,И он продолжал: разве я обещал Марии жениться? Нет, она знала, что я женат. Уступила ли она лживым посулам богатства и роскоши? Нет, она знала, что я беден и постоянно борюсь с нуждой. Так, значит, то была лишь обоюдная прихоть без всяких обязательств. И на что же он решился в момент усталости от этой новой кабалы? Как в прошлом месяце он поступил с Гэрриет, так и теперь он оставил Марии вместе с деньгами на первое время нежное и полное здравого смысла письмо. Затем решительным шагом, не оглядываясь назад из боязни раскаяния, он бросился к дилижансу. Кучер уж стегал бьющих копытами лошадей. Веймар. Гектору горячо аплодировали. Публика проявила к французскому маэстро трогательный интерес и глубокое понимание. Она устроила "Фантастической симфонии" овацию, а увертюра "Тайные судьи" была принята как старая знакомая, с которой приятно встретиться. Приличная выручка, и Гектор смог из заработка: тут же отправить жене во Францию 200 франков. Воистину то был великолепный вечер, хотя Мария трижды и выходила на сцену петь {Теперь у Гектора открылись глаза, он сетовал на то, что она мяукает, как драная кошка, а в "Альгемейне музикалише цайтунг", с большой похвалой отзывавшейся о Гекторе, можно было прочитать такое мнение: "Уже само то, что мадемуазель Мария Ресио пела, было доказательством ее веры в милосердную снисходительность немцев..." Там же Карл Альт писал во время этих гастролей Гектора: "Не Гектором - Геркулесом надлежало бы назвать поэта симфонии о "Гарольде" и "Фантастической". Сколько немейских львов из Парижа он растерзал, в скольких оркестрах бурлил Алфей его разума?.."}. То есть как Мария? Разве она не была оставлена Гектором, будто никчемный балласт? Да, но послушайте что произошло. Прочитав о горестной отставке, которую корректно дал ей Гектор, Мария, словно фурия, поспешила в дорожную контору, чтобы навести справки. В ту пору экспедитор должен был подробно регистрировать гражданское состояние и места назначения всех путешественников. - Скорей, скорей, ради бога, дайте реестр! - обратилась она к чиновнику, приведенному в изумление ее взволнованным видом. - Вот, возьмите! И Мария прочитала слова, написанные красивыми прописными буквами: "Гектор Берлиоз убывает в Веймар". В один миг ее вещи упакованы. Теперь вдогонку за беглецом! А наутро она, разгневанная и требующая справедливости, словно пантера, готовая к прыжку, предстала перед Гектором, который тер глаза, отказываясь верить в происходящее. - Да, мерзавец, ты не ошибся, это я! И Мария начала пересыпать угрозы такой грубой руганью в адрес уставшего от нее любовника, что под бурным потоком площадной брани тот готов был провалиться сквозь землю. {В письме Гиллеру Гектор изображает этот эпизод по-своему, в изящной и тонкой манере: "Никто никого не провел и не поймал, но вновь оказались вместе" (Иппо, Личная жизнь Берлиоза).} Бедный Гектор! Он едва успел провести свою первую ночь в беззаботном, тихом одиночестве. В Веймаре, этой Мекке музыки и мысли, где камни хранят память великих имен и напоминают о великих событиях, Гектор весь уходит в воспоминания. Вот особняк Гете... На самой заре удивительной судьбы писателя и философа. "Фауст" сделал его знаменитым. Гете не ведал на родине ни ненависти, ни козней и прожил, окруженный ореолом восторга и почитания... Счастливый Гете. Не то что я! Потом к нему приходили на очную ставку душ поэт и величественный мыслитель Кристоф Мартин Виланд - изящный и мудрый, прозванный "Вольтером Германии", Фридрих Шиллер, кузнец самых благородных порывов, который увлек за собой, зажег, "вздыбил" немецкий народ. Узкие окна и темная крыша... Убогая клетушка... Здесь угас он - сеятель идеала, опьяненный поэзией. Лейпциг - нераздельная вотчина музыкального классицизма, где царит уже знаменитый и прославленный пурист Феликс Мендельсон. Какая разница между ним и Гектором! Феликс - ученая школа, Гектор - независимость гения. Феликс выражает себя в классических понятиях. Гектор, чтобы захватить сердце, пренебрегает традиционными формами. Феликс - претворение законов, Гектор - фантазия. Поэтому наш буйный маэстро какое-то время уклонялся от посещения этой цитадели косности. Как будут судить о нем там важные доктора музыкальных наук, писавшие законы для чувств? Между тем как он это обдумывал и смущение его все росло, от Мендельсона пришло сердечное письмо, где его немецкий собрат вспоминал их "римскую дружбу", выражал нетерпеливое желание увидеться и отдавал себя в распоряжение Гектора на время его пребывания в Лейпциге. - Раз так, прочь сомнения! - воскликнул Гектор. - Нужно ехать. Едва выйдя из почтовой кареты, Гектор помчался в Гевандхауз, где Мендельсон проводил репетицию "Вальпургиевой ночи". Вот он и на месте. Теперь предоставим слово ему самому: "В ту минуту, когда Мендельсон спускался со сцены, я направился к нему, совершенно очарованный услышанным. Для такой встречи нельзя было лучше выбрать момент, и, однако, едва мы обменялись несколькими словами, как нас одновременно поразила та же печальная мысль: - Боже! Уже двенадцать лет! Прошло двенадцать лет с той поры, когда мы вместе мечтали на Римской равнине! - Да, и в термах Каракаллы! - О, все такой же насмешник! - Нет, нет, я вовсе не смеюсь! Это лишь чтобы испытать вашу память и посмотреть, простили ли вы мне мои нечестивые выходки. Я так далек от смеха, что с первой же нашей встречи хочу совершенно серьезно попросить вас сделать мне подарок, я сочту его самой большой ценностью. - Но какой же? - Дайте мне палочку, которой вы сейчас дирижировали ваше новое произведение. - С большим удовольствием, но при условии, что вы, пришлете мне свою. - Таким образом, я отдам медь за золото. Что ж, я согласен. И музыкальный скипетр Мендельсона был мне немедленно вручен. Назавтра я послал ему увесистый кусок дубового дерева с письмом, которое, как я надеялся, доставит удовольствие "последнему из могикан". "Вождю Мендельсону! Великий вождь! Мы обещали друг другу обменяться томагавками. Вот мой! Мой - груб, а твой - прост. Только индианки да бледнолицые любят оружие с украшениями. Будь моим братом! И когда Великий дух пошлет нас охотиться в страну душ, пусть воины повесят наши соединенные томагавки у входа в Совет". Таков был бесхитростный поступок, которому совершенно невинная шутка должна была придать забавную трагикомичность" {Гектор Берлиоз, Мемуары.}. Первый концерт вызвал некоторое замешательство среди фанатиков классической музыки, хотя пресса, воздавая должное гениальному новатору, объясняла: "Берлиоз не желает нам нравиться, он хочет быть самобытным. ...Он ищет освобождения своего искусства, не знающего никаких границ, никаких преград. Он может признавать лишь законы своего желания, своей фантазии, всегда заполненной образами... Его можно было бы именовать "музыкальным Брегелем преисподней", но без святого Антония... Рядом с "Шабашем" из "Фантастической" "Волчье ущелье" Вебера могло бы сойти за колыбельную песню". Как правильно понят, как хорошо определен Гектор в этих строках. Результат второго концерта (22 февраля), состоявшегося после блестящего выступления в Дрездене, где Рихард Вагнер помогал ему на репетициях {О Дрездене Берлиоз писал: "Что касается молодого руководителя капеллы Рихарда Вагнера, долго жившего в Париже, но не сумевшего проявить себя там ничем, кроме как несколькими статьями, опубликованными в "Газет мюзикаль", то ему пришлось впервые использовать свою власть, оказывая мне помощь на репетициях, что он делал с великим усердием и от чистого сердца... Испытав во Франции тысячу лишений и все горести, связанные с безвестностью, Рихард Вагнер возвратился в Саксонию, на редину, где имел смелость начать и счастье завершить сочинение текста и музыки оперы в пяти актах ("Риенци"), Это произведение имело в Дрездене блестящий успех. Вскоре затем последовала опера в трех актах - "Летучий голландец", для которой он также написал и музыку и текст. Каким бы ни было мнение о достоинствах этих произведений, надо признать, что люди, способные дважды выполнить с успехом эту двойную работу, музыкальную и литературную, незаурядны, и Вагнер дал более чем достаточное доказательство своего таланта, чтобы привлечь к себе внимание и интерес".}, - неистовое поклонение немецкой публики, даже самой приверженной традициям. Гектор дирижировал, в частности, своим "Реквиемом" и получил то чудесное одобрение, которое возвышает, освящает и облагораживает, составляя веху в жизни. "Шуман, - писал Гектор д'Ортигу, - молчаливый Шуман, которого я увидел в зале, был весь наэлектризован "Дароприношением" из моего "Реквиема"; к великому удивлению тех, кто его знал, он открыл рот, чтобы сказать, взяв меня за руку: - Этот "offertorium" превосходит все! И действительно, - продолжал Гектор, - ничто не производило на немецкую публику подобного впечатления. Лейпцигские газеты несколько дней кряду не прекращали писать и требовать исполнения "Реквиема" целиком..." Чудо, что Гектор смог добиться такого признания. Его музыка чувств и ощущений, одним словом, психологическая музыка, чуждая грамматике гармонии, действительно, потрясая душу, заставляла умолкнуть разум. Потому, что "в мирном небе старых неподвижных звезд германского небосвода" был лишь один бог, единственный непогрешимый бог, восседавший на своем троне из строгого синтаксиса и точной логики. Этим богом был Бах - кантор церкви святого Фомы. Но вот сила чувства, исходящего от Гектора, привела жителей Лейпцига в восхищение - более того, погрузила в раздумье. И, заканчивая рассказ о Лейпциге, приводим письмо, посланное Гектором Стефану Геллеру, которое кажется нам очень важным: "Вы просите меня ответить, обладают ли музыкальные умы Лейпцига хорошим музыкальным чутьем или привлекает ли их по крайней мере то, что мы с вами называем прекрасным? - Не хочу. - Правда ли, что символ веры всех, кто претендует на любовь к высокому и серьезному искусству, таков: "Нет бога, кроме Баха, и Мендельсон - пророк его?" - Не должен. - Хорош ли состав театра и очень ли заблуждается публика, забавляясь на легких операх Лортцинга, которые там часто ставят? - Не могу. - Читал или слышал ли я какие-нибудь из тех старинных пятиголосных месс с остинатным басом, которые так высоко ценят в Лейпциге? - Не знаю..." Какое же чувство скрывал Гектор за этой загадочной манерой разговора? Может быть, он, архитектор свободной фантазии, не желая в том признаться, любовался высокой традицией, которой своей вулканической музыкой намеревался пропеть отходную? И выражают ли правду последние слова: "Не знаю"? Нет, он знал. Он ходил слушать "Страсти по Матфею" - сочинение, спавшее, казалось, последним сном в дальнем углу библиотеки, пока его не раскопал там Феликс Мендельсон. Бесспорно, во время исполнения этой вещи Гектора душило волнение, и вот что немедля написал этот не познавший себя верующий: "Исполнение вокальных месс было для меня чем-то неслыханным: первое tutti обоих хоров меня поразило. Я никак не ожидал такого урагана гармоний. Нужно видеть воочию, чтобы поверить в то благоговение и восхищение, с какими немецкая публика слушает подобные сочинения. Стоит такая тишина, будто присутствуешь не на концерте, а на богослужении, и действительно именно так и должно слушать эту музыку. Баха боготворят и в него верят, ни на миг не помышляя, что в его божественности можно усомниться. Еретик вызвал бы ужас, Баха запрещается даже обсуждать. Бах есть Бах, как бог есть бог". "Поставил ли Гектор под сомнение божественность Баха? - задается вопросом Пурталес. - Был ли он ужасным еретиком? Спорный вопрос. Может быть, он завидовал Баху и его столь безупречному величию, как Ницше завидовал Иисусу Христу". Брауншвейг (9 марта). "Превосходнейший оркестр, - пишет Гектор, - и полный зал. Восхищение, на "бис" вызывают даже "мяукающую" Марию Ресио. "После исполнения фрагмента из "Ромео" - буря аплодисментов. Ложи, партер, весь зал кричит и хлопает в ладоши, смычки скользят по скрипкам и контрабасам, извергают громы литавры, бьет барабан и трубы, валторны, тромбоны выводят на разные лады свои громкие фанфарные звуки... Вдруг все стихло... Капельмейстер направляется к Берлиозу, торжественно поздравляет его и покрывает цветами пюпитр и партитуру "Ромео". Крики, аплодисменты, фанфары... Потом банкет на сто пятьдесят персон. Тосты, приветствия..." {Адольф Бошо, Берлиоз.} Ртуть в термометре общественного мнения поднималась все выше и выше. "Меня ценят здесь больше, - повторял про себя Гектор, - чем на моей родине, хотя я к ней по-сыновьи нежно привязан", Гамбург. "Блестящее исполнение, - рассказывал Гектор, - многочисленная аудитория, умная и теплая, сделала этот концерт одним из лучших, которые я дал в Германии; каватина из "Бенвенуто" была пропета женой самого директора. После каждой вещи музыканты, сидевшие возле моего пюпитра, повторяли мне тихим голосом: - О сударь! Наше почтение, наше почтение! От волнения они не могли прибавить ни слова..." И Кребс, до умопомрачения приверженный к традиционной школе, заявил Гектору (хотя неизвестно, было ли это похвалой): - Через несколько лет ваша музыка облетит всю Германию. Она станет здесь популярной, и это будет Отметим, что это выступление Берлиоза вызвало такое волнение, что Роберт Грипенкерк издал целый труд о пребывании Гектора в Брауншвейге и завязал с шумановской "Нейе цайтшрифт фюр мюзик" ученый спор о "французском Бетховене". Отметим также, что музыканты приложили столько усердия, что контрабасист, содрав при исполнении пиччикато кожу на указательном пальце правой руки, стоически продолжал играть, несмотря на сильное кровотечение, Какое отличие от Парижа, где инструменталисты во время репетиций читали романы или писали любовные письма! большим несчастьем. Какие она вызовет подражания! Какой стиль! Какие безумства! Для искусства было бы лучше, если бы вы совсем не родились! В этих прочувствованных словах было заключено признание власти берлиозовской музыки над душами слушателей. Наконец, Берлин (28 марта), где Гектор общался с Мейербером, командовавшим там музыкальными силами. 20 апреля в роскошном зале Оперы был дан первый концерт; мастерское исполнение и несмолкаемые аплодисменты. Его величество король Пруссии Фридрих Вильгельм IV пригласил Гектора во дворец и пообещал ему - неслыханный почет! - присутствовать на его втором концерте. И, желая оказать композитору особую честь, он тут же преподнес ему приятный сюрприз: за плотным бархатным занавесом в самом величественном зале дворца был скрыт оркестр из трехсот двадцати музыкантов. Неожиданно король подал незаметный знак: открылся огромный занавес, и торжественно грянула увертюра "Тайные судьи". Его величество, верный своему обещанию, специально приехал из Потсдама аплодировать великому французскому композитору и попросить у него в исключительно лестных выражениях копию "Праздника у Капулетти" для "популяризации в Пруссии" {Господин Феликс Вайнгартнер, которому принадлежала эта Копия, привез ее 17 апреля 1903 года в Кот-Сент-Андре и передал Музею Берлиоза в этом городе (сообщено в работе Продома).}. "Таким образом, представитель "Молодой Франции" был сенсационной достопримечательностью, модным великим человеком". Ганновер. Местная критика, признавшая гениальность композитора, восхищалась смелостью его идей, глубоким знанием каждого инструмента, умением достигнуть самых интересных эффектов. Ганноверский кронпринц своим присутствием еще усилил блеск фестиваля. "Я имел честь беседовать с ним за несколько минут перед моим отъездом, - писал Гектор, - и считаю себя счастливым оттого, что смог узнать его приветливость, изящество манер и изысканность ума, ничуть не пострадавшего от постигшего его ужасного несчастья (потери зрения)". Дармштадт. Единодушное и взволнованное одобрение аудитории. II  А теперь, увы, надо было возвращаться, чтобы давать отпор интриганам и наперекор стихиям устраивать концерты; нужно было также вернуться к супружеской жизни или окончательно порвать. Последнее терзало его до боли. Во время долгих странствий, среди оваций и лавров образ жены и маленького Луи никогда не стирался у него из памяти. Он посылал им все свободные деньги и беспрестанно винил себя в том, что разбил их жизнь и принес в жертву их счастье. Он все еще любил Гэрриет, свою Офелию, и боготворил шестилетнего сына, оплакивая жестокую судьбу этого чистого создания, в которой был повинен он сам - его отец. Но мог ли он вновь завязать отношения с женщиной, ожесточенной ревностью, озлобленной уходом со сцены и потерей успеха, предпочитавшей ныне скорее лишать себя хлеба, чем вина? Разумеется, данная им некогда клятва верной и вечной любви жгла ему сердце, но он не представлял себе, что сможет когда-нибудь возродить умершую идиллию. 20 мая он приехал в Париж, но не вернулся на улицу Лондр. Впрочем, как смог бы он это сделать? Мария Ресио не отходила от него ни на минуту, опасаясь нового бегства. И тем не менее на другой же день он помчался к жене и дорогому сыну. Он был на этот раз сдержан, корректен, взволнован. Говорили даже, будто на его ресницах задрожала слеза, когда у него на руках пристроился мальчуган, ища тепла и нежности. Кто знает? Может быть, в голове маленького Луи проносились такие мысли: "Все мои товарищи живут со своими отцами. Почему так далеко от нас должен быть мой? Мне так хотелось бы приласкать его, ведь его так несправедливо обижают". Непокорный лев, в ком инстинкт борьбы не иссушил чувств, все понимал. Он молчал. Он страдал. Но, несмотря на нежность и муки свидания, Гектор и Гэрриет быстро договорились, что не будут возобновлять тягостного супружества. Гектор пообещал часто приходить и полностью содержать свою семью. Бедный Гектор! Теперь тебе предстоит еще больше марать бумаги, еще чаще обивать пороги редакций газет и умножить бессонные ночи, и без того нередкие. И он немедленно начал вновь писать фельетоны в "Деба", приносившие заработок, мучения и служившие оружием {Артур Кокар высказывается так: "Заработок и оружие - само собой разумеется. А муки? Разве это не пытка - обязанность писать отчеты о массе бездарностей, не имея даже утешения - уничтожить их своим презрением? Не следует ли мерить силу наносимых ударов, знать границы похвал и порицаний, взвешивать эпитеты, которые будут тщательно разобраны, сопротивляться наскокам справа и слева? Хорошо еще, что Берлиоз пишет свои фельетоны, почти не задумываясь. Ему чужда была боязнь высказаться немедленно, произнести рискованное, ошибочное мнение, о котором на другой день приходилось пожалеть".}, продолжая между тем сочинять новое произведение - "Кровавую монахиню". Упорная, изнурительная, рабская работа; едва ему удавалось выкроить свободную монету, он спешил к сыну и Гэрриет, ставшей ему добрым другом, хотя иногда она забывалась и в ней вновь внезапно пробуждалась ревность. Может быть, слово "ревность" принижает истинное чувство, ее одушевлявшее; следовало сказать "забота о чести Гектора", поскольку последний оказался жертвой мяукающей Марии и ее святейшей матушки, достойной сеньоры Мартин Соетера де Вильяс Ресио; и та и другая походили на вампиров, сосущих из него кровь до последней капли. Так, оплачиваемая им квартира была нанята на имя сей благородной дамы, которой Гектор, как и Маржи, выплачивал ежеквартальное содержание, а сверх того взносы за аренду мебели. Взамен эта "милосердная" душа соглашалась играть по отношению к фальшивой чете роль нежной маменьки. Так можно ли удивляться, что Гэрриет страдала оттого, что Гектор был до такой степени унижен. Сколько раз неистовый композитор с бранью уступал под напором назойливости, пересиливавшей его отвращение {Отметим, что 18 августа Ресио благодаря влиянию Гектора, третируемого и терзаемого маменькой и Марией, к величайшему возмущению всего Парижа, была принята в Комическую оперу, где со скандалом провалилась, как в свое время в Опере. Гектор по этому поводу подвергся яростным нападкам. На него накинулись все враждебные газеты. Одна из них писала: "Злополучное видение!.. Самоуверенность нужна, но тут уж чересчур! Говорят, будто мадемуазель Ресио (если это действительно ее имя) воспитанница господина Берлиоза. На это он вполне способен!"}, сколько раз, раздираемый укорами совести и раскаянием, клял судьбу, пославшую ему Марию! Теперь ему казалось, что подле жены он находил временное успокоение. У нее в доме он получал почту; Гектор охотно говорил о Гэрриет, силясь таким образом спасти свою репутацию перед жестокой к нему парижской публикой. Нет, сердце Гектора, вынужденного напрягать силы и закаляться для беспрестанной борьбы, и впрямь не было каменным. Ревностные приверженцы спрашивали Гектора: - Почему не стало концертов? Ими ты мог бы одолеть врагов и утвердить свое превосходство. - Две семьи и непрерывное напряжение сил... Не дашь ли ты угаснуть своему светильнику? - Скоро мой час настанет, вооружитесь терпением, - отвечал он. По правде говоря, он чувствовал себя уязвленным. Он надеялся после триумфального марша за границей, который освещали его "Бюллетени Великой армии", публиковавшиеся в парижской прессе, найти на своей, суровой к нему родине теплый прием, отмеченный раскаянием и любовью. На деле он нашел во Франции недоверие, те же насмешки и ту же враждебность, что безжалостно преследовали его и раньше. - Как же так? - возмущался он. - Взволнованные залы, воздававшие хвалу владыки, лавры и банкеты в музыкальной Германии - разве все это мне приснилось? Почему лишь Франция пренебрегает мною? Беспощадная "Шаривари" более не острила. Не было ни насмешек, ни острословья. Одна лишь жестокая ненависть. Она неумолимо изливала желчь, силясь поразить его насмерть. Человек, покидая родину, увозит ее в своем сознании. И успехи, достигнутые им, ничего не стоят, если не находят отзвука и в том уголке, где он рожден, где любил и страдал. В мечтах он видел свое возвращение среди неистовых приветствий, видел, как девушка, подобная ангелу, возлагает на его голову венок, дающий бессмертие. И каким разочарованием для Гектора была эта ненависть к нему, человеку, повинному в том, что его гений сиял за пределами родины! Однако его никогда не посещало уныние, была лишь, горечь. III  Шли дни, недели, месяцы. Не отступит ли он, несмотря на твердость на словах? Нет, никогда! Судьба пожелала, чтобы он всегда жил со шпагой в руке, чтобы защищался и бил наповал. Ну что ж, быть посему! 19 ноября он появился, наконец, перед парижской публикой в зале Консерватории. Расхорохорившийся петух, ставший в боевую позу. Успех? Он не допускал и тени сомнения, но тревожился по поводу численности и боеспособности своей "гвардии", вожди которой, хотя и полные решимости, были в смятении: недавно, случилось важнейшее событие - умер романтизм. Прошли дни, когда люди из "Молодой Франции" с развевающимися волосами и в ярких жилетах бились в кровь, чтобы навсегда покончить с древними канонами, деспотично стоящими у власти. Романтизм, рожденный вместе с "Эрнани", испустил дух в возрасте тринадцати лет, в день постановки "Бургграфов" 7 марта 1843 года. "Подагрики" убили воображение и чувствительность, отвагу и яркость красок. То был возврат к сухому разуму, лишенному крыльев и звучных аккордов. Конец восторгам и развевающимся на ветру рыцарским султанам! Да здравствует холодная пошлость, увешанная лентами! Безвкусица торжествует. Чем был этот концерт после гибели романтизма? Заглянем в музыкальный отчет. Если определить его одним словом, то он был триумфом. "Аплодисменты, топот... - писал Т. Лабар во "Франс мюзикаль", - это было прекрасно, трижды прекрасно!" {Среди присутствующих видели Мейербера и Спонтини. Гектор получил 500 франков.} Тем не менее свирепые хулители Гектора вновь разбушевались, разжигая его травлю. А между тем с какой тонкостью подходили к его оценке за границей! Вот, в частности, что писал Вист {В "Театрцайтунг".}: "Берлиоз познал все радости и горести славы. Ему была пожалована золотая корона и богато украшенная дирижерская палочка. Критика терзала его. Постоянные преувеличения как в похвалах, так и в порицаниях... Но это-то и доказывает лучше всего подлинную ценность человека. Повсюду, где Берлиоз появляется со своей музыкой, он пробуждает жаркие страсти..." И уместно добавить: "Там - любовь и уважение как к человеку, так и к его творениям, там признание того, что прогресс может родиться лишь в столкновении теорий. Во Франции по адресу Гектора и его гения резкая, ядовитая критика и клевета". Великий боже, до каких же пор так будет продолжаться? IV  Однако Гектор глух к брани и насмешкам, он не без основания считает свой последний концерт блестящей удачей. Ему кажется, что настал час любыми средствами добиваться цели. Он силится получить директорский жезл в Опере, который предоставил бы ему музыкальную диктатуру. И, подготавливая фестиваль, он осаждает Оперу. Музыканты на его стороне, так как сборы от фестиваля пойдут в их пенсионную кассу. В Опере каждый день чинят новые препятствия, переносят сроки. Благовидные предлоги, увертки... Пытаются воспользоваться вызывающим упорством Берлиоза. Возбуждают соперничество певцов. Невозможно согласовать программу... Еще целый месяц выясняли претензии, состязались в честолюбии, вели переговоры. Шансы Гектора заполучить директорский жезл и занять таким образом прочное, надежное положение, дающее шесть тысяч франков жалованья, с каждым днем все уменьшались и уменьшались. В конце концов Гектор был оттеснен. Коварство врагов еще раз восторжествовало над его гением. V  9 декабря День сорокалетия Гектора. Дадим его портрет. Вот как его описывает верный д'Ортиг: "Гектор Берлиоз среднего роста, но хорошо сложен. Однако сидя он кажется гораздо крупнее, вне сомнения, из-за мужественного облика. Черты лица красивы и весьма резко обозначены: орлиный нос, тонкие губы и маленький рот, выступающий подбородок, глубоко посаженные глаза с пронзительным взглядом, иногда подернутые пеленой томной меланхолии; волны длинных светлых волос затеняют уже изборожденный морщинами лоб, хранящий следы бурных страстей, с самого детства волновавших его душу". Любопытный портрет Берлиоза того времени оставил нам и Барбе д'Оревильи: "Я видел его единожды, но он глубоко меня поразил. Он был еще молод. Взъерошенный рыжеватый блондин, нервозный и угловатый. У него был орлиный нос и странная внешность зверя, каких изображают на гербах. Хмуростью и выражением лица он напоминал льва, снятого с площадки в Тюильри, который с угрюмым видом разрывал змею. И он, безусловно, растерзал ее, но еще больше он уничтожил той мошкары, тех гнусных отбросов земли, что причиняли, согласно басне, страдания царю зверей и которых он мог бы просто презреть. Огромный артист, обуреваемый гневом Самсона против филистимлян, он не остынет никогда в жизни - ни на один день, ни на одну минуту..." 1844  I  3 февраля. Первое исполнение в зале Герца "Римского карнавала" {28 февраля в Итальянском театре "Римский карнавал" был исполнен во второй раз.}, и Гектор, как обычно, уплатил дань злословию, подлой зависти и лютой ненависти. В это время он пишет свой шедевр - "Музыкальное путешествие в Германию и Италию", где остроумие и тонкость состязаются с совершенством стиля. Гектор блещет богатой эрудицией, ему широко открыты области человеческих знаний! Фразы чаруют изяществом, слово - образностью и колоритом {Его никак нельзя было обвинить в узкой музыкальной эрудиции. Не то что Рамо (1683-1764 гг.), для кого весь мир знаний был в его инструменте. Пирон, говоря о Рамо, писал: "Вся душа, весь его ум были заключены в клавесине, и когда он его закрывал, в комнате никого уже не оставалось".}. Его стройное, глубокое произведение было тут же переведено на немецкий язык и вышло одновременно в Лейпциге и Гамбурге, где каждый считал своим долгом его прочитать, испытывая при этом наслаждение. И только Франция из-за козней интриганов бойкотировала замечательную книгу. В ту же пору Шоненбергер издал знаменитый "Трактат по инструментовке", где Гектор "мастерски обобщил свой опыт дирижера и выразил пожелания будущим музыкантам". На прекрасное исследование не было ни одной рецензии, лишь несколько хвалебных откликов в дружественных газетах. 6 апреля Новый концерт в Комической опере. И снова враждебный прием. II  В мае открылась Выставка промышленных изделий. По случаю ее закрытия Гектор вместе с распорядителем пышных празднеств И. Штраусом, замыслил устроить грандиозный фестиваль с выступлением огромного оркестра. "Его паузы, - предсказывал Гектор, - будут возвышенны, как сон океана, его волнение уподобится урагану в тропиках, его взрывы - громам вулканов. Здесь будут и стоны, и шепот, и таинственные звуки девственных лесов, вопли, мольбы, победные и траурные песни народа с широкой душой, горячим сердцем, необузданными страстями. Его молчание своей торжественностью навеет страх, и самые непокорные умы содрогнутся, услышав крещендо, нарастающее, словно необъятный и величественный пожар!.." Какой стиль! Воистину им могли бы гордиться лучшие литераторы. По его плану грандиозный фестиваль должен был продолжаться три дня: сначала концерт под открытым небом, затем бал и в заключение банкет. Небывалое дело - оркестр должен был насчитывать тысячу исполнителей. Как известно, Гектор испытывал отвращение к заурядному, он всегда искал сенсаций. Но тут возникло непредвиденное препятствие: чтобы организовать подобные торжества, необходимо было добиться разрешения префекта полиции. А высокопоставленный чиновник ответил на прошение Гектора категорическим отказом. Какие махинации послужили тому причиной? Достоверно неизвестно. Возможно, что лицемерный Габенек, враждебный ко всему, что Гектор предпринимал, внушил сему защитнику общественного порядка во время секретной аудиенции мысль об угрозе серьезных волнений. Как поведут себя перед гигантским оркестром тысячи разношерстных и возбужденных слушателей? Начнись беспорядки, сможет ли кто успокоить публику? А банкет? Из-за него будут запружены Елисейские поля! Какая опасность, да еще в двух шагах от дворца Тюильри! Искусство значило мало. Вероломный дирижер, которого Гектор с полным основанием не желал подпускать к концерту, бил в точку, делая ставку на страх префекта перед ответственностью. Итак, полиция сказала: "Нет!" И по Парижу тут же прошел слух, будто грандиозные празднества, задуманные вулканическим композитором, были мертворожденными. Тогда во враждебном стане вспыхнуло веселье: больше холеры там боялись успеха концерта, который мог бы стать легендарным. Увы, ничто не давалось нашему неутомимому борцу сразу, легко. Для него все обращалось в трудности. Недаром же он твердит: "Чем больше артист, тем больше он должен страдать". Но Гектор не признал поражения. Силой доводов, неугасимым огнем веры в торжество предприятия он сумел убедить его величество Андре Бертена, с мнением которого считался двор. И вот властный голос зазвучал во всех министерствах, ратуя за такой концерт. О власть прессы, повелевающей общественным мнением! Префект, распекаемый своими начальниками, словно попавшийся на шалости мальчишка, принес повинную и, отказавшись от собственного решения, разрешил концерт без всяких ограничений. Итак, Гектор перед всем Парижем, съехавшимся, чтобы ему рукоплескать (на это он рассчитывал), скоро будет своей воспламеняющей палочкой победоносно командовать целой армией музыкантов. Великое событие, какого еще никогда не было! Ликование безжалостной клики, к которой тайно принадлежал Габенек, сменилось растерянностью. Что же предпримет клика, как изольет свою злобу? Посмотрим. Наступило 1 августа. Задолго до начала концерта Париж пришел в движение. По всем улицам кареты, кареты и снова кареты. Все едут на фестиваль. Скоро публика наводнила огромный зал машин. Давка. Больше шести тысяч человек! Первый дирижер Гектор, забравшись на самый верх, управляет семью вторыми дирижерами, которые повторяют для тысячи оркестрантов {По сообщениям одних газет, музыкантов было девятьсот, других - девятьсот пятьдесят. Мы полагаем - тысяча.} движения главной палочки. В программе фигурировала, в частности, "Песня промышленников" на слова Адольфа Дюма. Каждая исполнявшаяся вещь восхищала публику. Гектора беспрерывно (говорят, двадцать раз) прерывали неистовые возгласы "браво" и исступленные аплодисменты, сигнал к которым подавал лично его королевское высочество герцог де Монпансье. Когда чудесно слившиеся воедино звуки тысячи инструментов достигали наивысшего напряжения, казалось, будто вся планета заполнена безбрежным океаном музыки, и сердца замирали от неведомого очарования. Затерянные в этом окружении заговорщики, пришедшие сеять: замешательство и смуту, были вынуждены, кипя злобой, отступиться от своих замыслов и затихнуть. Однако на другой день они развернули общее наступление против Гектора, которого еще никогда столь гнусно не атаковали перьями и карандашами. Они с омерзительным бесстыдством отрицали очевидные факты, называли сияющее солнце кромешной мглой. Выручка от концерта составила 37 тысяч франков {Крупная выручка при курсе франка того времени. Однако доход от танцевального вечера, которым руководил три дня спустя (4 августа) Штраус, оказался скромным.}. Но после всех расчетов Гектору осталось всего 800 франков, хотя он и получил в придачу волнующее свидетельство уважения и восхищения. "Господин герцог де Монпансье, сын короля, в знак большого удовлетворения от фестиваля велел послать знаменитому композитору великолепную фарфоровую вазу" {По сообщению прессы в последующие дни.}. III  Но напряжение, необходимое, чтобы все организовать, уладить и согласовать, измотало Гектора. Его орлиное лицо цветом напоминало теперь старый пергамент. Широкие темные круги обрамляли большие грустные глаза. На другой день после музыкального фестиваля Гектор, еще пребывающий в лихорадочном возбуждении от триумфа, повстречал своего бывшего учителя анатомии Амюсса, призвавшего его к осторожности: - Остерегайтесь тифозной горячки, - сказал тот. В "Мемуарах" Гектор рассказывает: "- Ну что ж, не будем откладывать назавтра, пустите мне кровь сейчас, - ответил я ему. Я без промедления скинул одежду. Амюсса обильно пустил мне кровь и сказал: - А теперь сделайте мне одолжение, покиньте Париж, и как можно скорей. Отправляйтесь на Гиерские острова, в Канны, Ниццу, куда угодно, но только поезжайте на юг, дышите морским воздухом и не думайте больше обо всех тех вещах, что горячат вашу кровь и возбуждают вашу нервную систему, уже и так столь раздраженную. Прощайте, отбросьте все сомнения". И Гектор, наверное, подумал: "Как видно, это судьба. Бог посылает мне одновременно и усталость и средство от нее отделаться". С довольным видом он ощупал свой карман и убедился, что 800 франков, принесенных фестивалем, спокойно лежат на месте. IV  Ницца. Приехав сюда, Гектор воскликнул: - Ницца! Моя тайная мечта, рай, достойный стать пристанищем после стольких странствий! Его опьяняло очарование этого города-цветка, города-благоухания, города-поцелуя, и он внезапно почувствовал потребность в отдыхе и спокойной жизни. Он, ураган, чья жизнь состояла сплошь из вызовов, брошенных или принятых, радовался передышке. По правде говоря, передышке недолгой. Действительно, едва он отдышался, едва его бледное лицо вновь окрасил румянец, он воспылал нетерпеливым желанием броситься в бой, страдая оттого, что он называл "болезнью одиночества" {Г. Берлиоз, Мемуары.}, которая является и болезнью раздумья. Свидание с прошлым! Мысли невольно возвращали его к первому приезду в Ниццу из-за коварной Камиллы Мок... "Я дешево отделался!" - говорил он себе и, размышляя о любви, вызывал в памяти (какая сердечная рана!) Офелию - свою жену и мать своего ребенка... Ныне он испытывал тиранию Марии! Какая же из женщин была наиболее достойна его любви? Конечно, та, которую он вырвал у театра и успеха, та, что родила ему сына и ныне, покинутая им, пытается забыться в вине. В Ницце он восторгался солнцем, потому что солнце - могучая сила, потому что оно побеждает. По ночам, когда разливалась таинственная тишина, он любил слушать тяжелое дыхание моря, мечтая, чтобы разразилась гроза; и в одну из ночей, как бы по его воле, внезапно загремел гром и вздыбились во тьме валы, подобные призракам. О, как величествен неистовый концерт моря! Дождь со свистом и стоном уходил вдаль под порывами ветра, который, воя, требовал пространства. И пока ревели разгневанные волны, робкий месяц прятался за темные тучи. Какая музыка людей способна так возбудить зрение, слух и разум? Какой великолепный праздник! "Вот где настоящая музыка! - Думал Гектор. - Подобно природе во гневе, симфоническое произведение должно вызывать массу чувств, чтобы околдовать, зажечь, поразить душу. Когда море и буря ослепляют или вызывают ужас своим величием, разве подчиняются они правилам? Подобно природе, артист должен творить в полной независимости и стремиться лишь расковать человеческие души". Наследники Керубини! Прошу вас, довольно споров об искусстве. Зачем вы спорите? Где начинается романтизм, фантазия? Где кончается ортодоксальность? Ваши препирательства не стоят выеденного яйца. Все равно что спорить о том, какого пола ангелы. Нам это безразлично, мы хотим волноваться, хотим переживать. Не все ль равно, что пить, лишь бы во хмелю быть! Но довольно! V  - Моя шпага заржавеет в ножнах! - воскликнул в один прекрасный день Гектор. - Пора возвращаться в Париж! Тем более, что последнее су из восьмиста франков, заработанных на фестивале, уже улетучилось. Середина сентября Париж встречает Гектора враждебно. Интриганы без устали лили на него гнусную клевету; днем и ночью они только и помышляли, как бы полнее в своих интересах использовать его отсутствие. Что делать? Две семьи - и весь в долгах. Где искать путь спасения? Провидение пришло ему на помощь. Адольф Франкони, директор Олимпийского цирка, присутствовавший на знаменитом фестивале, счел Гектора человеком, умеющим беспримерно увлекать людей. Франкони слыл весельчаком, какие часто встречаются в кругах, где любят развлекаться, и был предприимчив соразмерно своим крупным доходам. Однажды он пришел в "Деба" и обратился к Гектору: - Я вас видел, слышал, - и я восхищен. Предоставляю вам Олимпийский цирк для организации концертов. - Превосходно! Но на каких условиях? - Все расходы за мой счет. - А доходы? - Будут поделены. В ответ вместо обычного "тысяча чертей!" Гектор воскликнул: - Слава тебе, господи! Я ваш! 1845  I  Январь Пройдем мимо хлопот, репетиций, рекламы, борьбы, достигшей теперь апогея. Первый концерт. Почти полный провал. Париж был обманут и объявил бойкот. Клеветнические статьи победили. "Шаривари" рядом с колючими, насмешливыми эпиграммами поместила литографию, изображающую концерт: на переднем плане арабские вожди, "приехавшие во Францию, чтобы все увидеть и услышать", корчатся в своих бурнусах от ужаса, заткнув уши и, как удавленные, разинув рты. В глубине, среди оркестра из труб и тарелок, вырисовывается тощий профиль Берлиоза, выпялившего грудь, полы его одежды и волосы вздыблены ураганным ветром. После второго концерта кажется, что предприятие провалилось, однако Гектор настаивает на продолжении. Третий концерт вызвал тревогу, но Гектор все еще упорствовал. После четвертого ему пришлось отказаться от продолжения {Четыре концерта состоялись: 13 января, 16 февраля, 16 марта и в апреля.}. Франкони потерпел большой убыток. И вновь мучительный вопрос! что делать дальше? "Увы, ничего не осталось - ни концертов, ни театров. Все для него закрыто. Несправедливый и глупый мир, ты обречен потреблять третьесортные товары. Двадцать лет трудов и борьбы, произведения, которые, он уверен, будут жить... И все напрасно! Симфонии, куда он вложил всю свою жизнь, все свое сердце, обречены на безмолвие и медленную смерть, партитуры истлевают в папках! Его гений, его созидательная сила, его потребность в излиянии чувств пожизненно заточены в темницу" {Адольф Бошо, Гектор Берлиоз.}. II  - Попытайтесь совершить блистательное турне в провинцию, - советовали ему. - В провинцию? Если бы она не была отравлена Мейербером и Россини, чванливыми властелинами французских театров! Но разве был у Гектора выбор? Разумеется, нет! И он отправился на юг. В Марселе и Лионе его ждал прохладный, разочаровывающий прием. Как он и опасался, вся страна страдала неизлечимым россинизмом и мейерберизмом. Тогда он возвратился в столицу, кляня итальянца и немца, высочайше повелевавших во Франции, где к нему, французу, относились с суровым осуждением. То, что они иностранцы, куда ни шло; дух французского либерализма легко допускает, что искусство не имеет родины. Разве он сам, Гектор, не познал в Германии головокружительный успех? Он бы искренне порадовался всемогуществу нового Бетховена или Шумана, чья душа гармонично роднилась с его душой, но между ним и обоими узурпаторами славы со скверным музыкальным почерком зияла пропасть. Что же делать дальше? За что взяться? III  Но вот судьба даровала ему передышку, временный покой. До завтра, мрачные мысли, до завтра, трудные решения! Август Лист, человек неистощимой доброты, несколько лет собирал по всему миру пожертвования, чтобы в Бонне, родном городе Бетховена, воздвигнуть памятник этому гиганту музыки. Наконец, средства собраны, статуя отлита, все музыкальные знаменитости и самые выдающиеся люди Европы приглашены почтить память гения. Гектор в обществе известного критика Жюля Жанена, чьи авторитетные высказывания не подлежали обсуждению, приехал в Бонн представлять газету "Деба". Прусский король и английские коронованные особы своим присутствием придали открытию еще большую пышность. Никогда не собиралось столько музыкальных знаменитостей, чтобы воздать запоздалые почести непризнанному гиганту. Здесь были воклюзец Фелисьен Давид, вознесенный на вершину славы благодаря модным во Франции "Пустыне" и "Ласточкам", композитор-виртуоз Леон Крейцер, Мегюль из Льежа, Мошелес, Гур из Франкфурта, Шпор из Касселя и добрый Шиндлер, на чьей визитной карточке были лишь слова "друг Бетховена". Какое окружение! Какая радость для Гектора ощутить свою славу! И вправду, все его знают, каждый оказывает ему внимание. "Но почему все иначе в моей стране?" - думал он с болью и часто на другом берегу Рейна, в Кенигсвинтере, где он любил уединяться, разговаривал в мечтах с духом Бетховена: "...Судьба преследовала тебя, отняв у тебя звуки. Несчастный глухой! Может ли быть большее горе для композитора? ...Но, несмотря на твой гений и недуг, тебя безжалостно истязали. Как и меня. И, однако, свою кровь и плоть ты перегонял в хмель для людей. ...Итальянец Россини царствовал и в твоей стране, тебя же считали чудаковатым стариком. И когда ты узнал, что Вена в знак признательности преподнесла ему на серебряном подносе кругленький капиталец, ты, умирающий от голода у себя дома, и не подумал посылать проклятия на голову пришельца. Почему не удалось изведать мне, великий учитель, счастливую судьбу Роберта Шумана, моего брата по романтизму, который нашел на твоей могиле перо, посланное, как видно, самим тобою и вдохновившее его на самые безупречные шедевры?.." IV  Возвращение. Военный совет чистокровных, истинных, ультрапреданных. Председательствует Гектор. Вместе со своими приверженцами, еще большими берлиозцами, чем он сам, Гектор решил: "Я попрошу заграницу просветить мою страну". Тут наступил миг взволнованной тишины, потому что все фанатичные романтики по-сыновьи любили свою милую Францию. Сколько дел надо урегулировать! И прежде всего денежные. Гектор по обыкновению на мели. Нигде ни гроша, хоть обшарь все карманы и перерой ящики. Необходимо принять меры. Его портной с каменным сердцем поддался жалости и не без тревоги принял векселя, хотя и очень краткосрочные. Мясники, булочники - поставщики законной и незаконной семьи, - слава богу, подождут с уплатой долга. Гэрриет и маленький Луи в отсутствие Гектора будут стойко выносить нужду. Когда они сообщили о своей решимости, старый бесстрашный борец с орлиной внешностью не мог удержать слез. Гектор, как и во время прошлого путешествия, оставит им свое жалованье. Наконец, несколько преданных друзей, подобно богомольцам, возложившим на алтарь свои сердца, полные горячей веры, устроили складчину на поездку Гектору. А теперь в путь! Он везет с собой пожитки, надежды и, увы, Марию Ресио! Оставь сомнения, Гектор. Пословица говорит: "Несть пророка в своем отечестве". Поезжай за границу, где тебя понимают и ценят, а потом возвращайся с лавровым венком. Попытай там свое счастье; твои злобные преследователи, приведенные в замешательство отзвуками твоих триумфов в мире, наконец, воздадут тебе должное, покорно сложат оружие. Особенно если ты принесешь покаяние. Покаяться? Этому не бывать никогда! Повторим, что Гектор предпочел бы смерть отречению. Он с жалостью относится к еретикам и презирает вероотступников. V  3 ноября Приезд в Вену. Три концерта, затем, по единодушному требованию, четвертый, не предусмотренный программой. "Римский карнавал" приходилось исполнять два, а то и три раза {"Что касается "Фантастической симфонии" ("Сцена в полях" и "Шествие на казнь"), то она перевернула души австрийцев". (Г. Берлиоз, Мемуары).}. Гектор принят в избранных салонах и щедро раздает автографы. 8 городе только и говорят, что о французском маэстро. "Сногсшибательный успех, - писал последний своим друзьям. - Здесь дошли до того, что делают даже паштеты, носящие мое имя!.." 9 декабря был устроен большой банкет по случаю дня его рождения. Кто бы мог подумать об этом во Франции? Речи, портреты, лавровые венки, дирижерская палочка из позолоченного серебра. 30 декабря Театр полон. Присутствуют кронпринц и его супруга, эрцгерцогиня София. Знаменитый критик Грильпарцер, проводя параллель между Гектором и Давидом, писал: "Для меня Берлиоз - гений без таланта, а Давид {Давид. Фердинанд - немецкий скрипач, композитор, друг Ф. Мендельсона.} - талант без гения". Вот некоторые высказывания прессы: "Господин Берлиоз - своего рода умственная закваска, приводящая в брожение все умы..." "Господин Берлиоз - это музыкальное землетрясение..." VI  А теперь остановимся ненадолго на одном важном событии. Пока следовали друг за другом шумные концерты и бешеные овации, Гектор продолжал сочинять. Умиротворенный и окруженный славой, он удваивает веру в себя и в свои силы. Он возобновляет работу над "Восемью сценами из "Фауста", желая слить их в единое произведение {В эти восемь сцен входили "Баллада о Фульском короле", "Пасхальный гимн", "Песня и пляска крестьян", "Балет сильфов". "Песня о крысе", "Песня о блохе", "Романс Маргариты" и "Серенада Мефистофеля" - шедевры, созданные им в молодости.}. На борту пароходов, мечтая над древним, окруженным легендами Дунаем, в случайных живописных харчевнях, в заснеженных лесах, где голые деревья объяты трепетом и плачут тяжелыми хрустальными слезами по яркому ушедшему лету, возле высоких каминов, где резво пляшут, свистят и поют языки пламени, - повсюду, прислушиваясь и наблюдая, Гектор работает. Везде у него рождаются идеи, он вынашивает их, наделяет душой и величием. Так рождаются "величественное обращение к природе", "Сцена на берегах Эльбы", "Балет сильфов" и бессмертный "Венгерский марш". Но подозревал ли он, что воздвигает в этот момент самый поразительный музыкальный памятник своего века? Безусловно, нет. Еще меньше, видимо, подозревала о том Мария Ресио, изумлявшая всех своим бурным темпераментом. Она постоянно только мешала его работе. Она отчитывала, приказывала, не задумываясь о том, что прерывает творческую мысль гения. - Гектор, я нашла только одну мою туфлю. Посмотри скорей под кроватью. И поскольку маэстро продолжает следовать за полетом озарившей его мысли, нетерпеливо добавляла: - Ну же, Гектор, поскорее, я жду. И великий творец ураганных ритмов подчинялся и раболепно шарил рукой, между тем как посетитель, его поклонник, пришедший, чтобы вблизи увидеть маэстро и задать ему несколько вопросов, поражался тому, до какой степени унижен великий человек. Так Мария обломала когти льву, павшему к ее ногам. И если хищник еще рычит, так только в своей партитуре. Сколько героев, перед которыми трепетало все живое, были очарованы, приручены и так же преображались во влюбленных пажей {Наполеон говорил: "Нет великого человека для камердинера". По отношению к Гектору мы могли бы сказать: "Еще меньше для его спутницы".}. Не была ли права Гэрриет, когда говорила Гектору: - Пойми: если я и стремлюсь оторвать тебя от этой женщины, то не столько из уязвленной ревности, сколько заботясь о твоем достоинстве. Вот слуга гостиницы "Голубая звезда", где они жили, принес несколько писем. Гектор не решается протянуть руку к почте, которую ждет. Ею овладевает Мария. Она читает одно письмо и яростно рвет, другое благоволит передать Гектору, произнеся сухо: - Мы посмотрим, что ответить. Или даже еще решительней: - Я над этим подумаю. Иногда она долго и тщательно изучает бумагу послания, бросая на Гектора насмешливые и подозрительные взгляды, словно между видимыми строками проступают симпатические чернила. Чтобы рассеять тягостное впечатление, которое испытывает оцепеневший и потерявший дар речи посетитель, Гектор что-то рассказывает, шутит - и все это с блеском, еще усиливающим его обаяние. Ум его искрится, словно фейерверк. И верно, он неотразим, когда успех повергает его в радостное возбуждение. Мария уже гневно смотрит на него, будто говорит: "Скоро ли все это кончится?" Он и сам не прочь бы это прекратить и для того собирается выйти из дому. Но разве он имеет право? Только с ней и в Оперу. - Говорят тебе, Гектор, оставайся на месте, - приказывает она и принимается поносить его, не стесняясь в словах. Однако, когда нужно, она превосходно изображает наивность и приветливость. Только вчера, добиваясь ангажемента у директора театра, она казалась таинственной и невинной в своей необычной красоте, лукаво опуская длинные шелковые ресницы, чтобы скрыть свой дерзкий взгляд. Твой укротитель и тюремщик, Гектор, хорошо стережет тебя - покорившегося узника. 1846  I  Январь Прага. Три концерта, вызвавших у пражан неистовый восторг. "Альгемейне музикалише цайтунг" писала: "Берлиоз - гений, но он еще и француз; живость чувств, характерная для этого народа, находит выражение и в его произведениях". Томас Шек, ставя Гектора Берлиоза выше самого Бетховена, восклицает: "Бетховен часто обычен, Берлиоз - никогда!" А вот большая статья Ганслика из Праги, в которой все сказано: "Для Берлиоза место и время не могли быть более благоприятными. Тесные оковы классицизма тяжело давили на пражан, между тем как музыкальным Институтом - Консерваторией руководил человек, признававший Бетховена только до Третьей симфонии. Пражане, держались за Гайдна, Моцарта, Шпора и Онслова; глубоко тронутые любезным заявлением Моцарта ("пражане меня понимают"), они словно были реакционны в своих вкусах. Приход к руководству Консерваторией молодого и предприимчивого Киттля сломал лед. Последние произведения Бетховена, поэмы для оркестра Мендельсона разожгли публику; вскоре состоялось знакомство с Гаде и Гиллером, дошли до того, что рискнули исполнить "Пери" Шумана и увертюру к "Королю Лиру" Берлиоза. Несколько молодых дилетантов стали считать "Нойе Цайтшрифт" Шумана настольным изданием и под председательством ученого Амброса примкнули к "Братству Давида" {"Братство Давида, или "Давидсбунд", - круг друзей и единомышленников Роберта Шумана, выступавших на страницах издаваемого им журнала под романтическими именами. (Прим. переводчика.).}. Мы с воодушевлением играли Шумана и Берлиоза в ту пору; когда первого знали в самых крупных городах лишь как "мужа Клары Вик", а второго путали с Берио. Несколькими годами раньше Шуман с восторгом отметил гениальную оригинальность Берлиоза, представляя ее такими прекрасными словами: "Его музыка - сверкающая шпага. Пусть мое слово послужит ножнами для ее хранения". "Германия, - продолжал Ганслик, - начала выправлять ту несправедливость, что совершила по отношению к Берлиозу Франция. Великий непризнанный композитор сам обернулся, наконец, к нам... Увеличило и укрепило преклонение перед Берлиозом еще и то впечатление, какое произвели на нас его обаяние и ум, он артист до мозга костей. Художественный идеал поглотил его без остатка, и цель его усилий состояла исключительно в осуществлении того, что он в своем вечно неудовлетворенном порыве признавал великим и прекрасным. Его искусство, о котором можно иметь какое угодно мнение, отмечено удивительной честностью. Все, что есть практичного, расчетливого, эгоистичного и предвзятого, чуждо этому человеку с головой Юпитера..." На этот раз соперники, Прага и Вена, были едины в своем неистовом восхищении. И Гектор в письме к друзьям скромно подвел итог: "Публика воспламенилась, словно пороховая бочка... Меня боготворили". 6 февраля Пешт. "Он велит развесить афиши с объявлением "Марши Ракоци" - военной песни мадьяров. Тотчас же "всколыхнулись национальные чувства" венгров". "Публика опасалась профанации". "Концертный зал переполнен, возбужден, может быть, враждебен. Как воспримут этот "Марш", своим звучанием напоминающий битву? В тот миг, когда он должен был, взмахнув палочкой, вызвать ураган звуков, его охватил страх. Волнение сжало горло... Он поднял руку. Позади ни шороха, холодная, застывшая, грозная тишина. Начало "пиано" тревожит и смущает венгров... Но вот звучит "крещендо" - бурный бег, несущаяся конница... Возбуждение битвы... "Глухой бой барабана, словно продолжительное эхо, разносится далеким пушечным выстрелом". В зале оживление... "Крещендо" все более и более зажигает; зал волнуется, бурлит, гудит... При "фортиссимо", которое он так долго сдерживал от криков и неслыханного топота, казалось, затряслись стены, и волосы у Берлиоза "стали дыбом". Он "затрясся от ужаса". Буря в оркестре казалась бессильной против извержения этого вулкана. Пришлось все начать сызнова... Венгры могли сдерживаться "от силы две-три секунды". А то ли было бы, если бы они прослушали коду"! Такой успех открыл Берлиозу увлекающую силу "Венгерского марша", превращенного им в настоящую оркестровую эпопею. Какая блестящая пьеса для финала акта оперы или заключения какой-нибудь части "драматической легенды" {См. "Мемуары" и работу А. Бошо. Укажем, что Гектор Берлиоз вставил "Венгерский марш" в своего "Фауста", которого он тогда сочинял. Этот марш был лишь народной песней, но в "том чудесном инструментальном колорите, который сделал пьесу всемирно знаменитой". Венгры обратились к Гектору Берлиозу с просьбой посвятить им "Марш Ракоци", и композитор по прибытии в Бреславль отправил им его копию.}. Бреславль. Пресса писала: "Он оставил нам огня по крайней мере на год. Надо надеяться, что музыка в Бреславле извлечет из этого пользу". Возвращение в Прагу, как и было обещано пражанам. Музыканты, почитавшие за великую честь то, что ими дирижировал Гектор, устроили в "Трех липах" большой банкет, где преподнесли композитору великолепный массивный кубок из золоченого серебра. Тосты с выражением лучших чувств артистов, тосты князя Рогана, Дрейшока, директора Консерватории Киттля, капельмейстеров театра и собора. Лавровый венок. Здравицы одна за другой, и самый пламенный энтузиаст Лист заявляет, что его друг Берлиоз - "кратер гениальности". Рассказывали, будто знаменитый пианист, выпив несколько больше, чем следовало, отказался возвратиться домой, пожелав прежде схватиться с одним артистом, утверждавшим, что он пил во славу Гектора Берлиоза лучше, чем Лист. И как схватиться? Стреляться из пистолетов, причем с двух шагов. Только и всего! "За свою жизнь, - писал Гектор, - я не переживал подобных часов". Русский император велел преподнести ему великолепный перстень, а князь Гогенцоллерн-Гегинген - массивную золотую шкатулку тонкой резьбы, инкрустированную драгоценными камнями. Брауншвейг. Грандиозный концерт, туго наполнивший кошелек Гектора, несчастный, часто такой тощий кошелек, который разом испустит дух, едва Гектор ступит на землю Парижа, оттого что маэстро должен будет погасить неотложные долги (в частности, портному) и оплатить счета своей законной французской и незаконной испанской семьи. Как досадно, Гектор, что твоя жизнь так усложнена! У тебя еще есть время уразуметь истину: упростить свою жизнь - значит успокоить душу и увеличить силы для плодотворной работы. II  Гектор возвратился в Париж с головой, гудящей от блеска побед. Он спешил, ему не терпелось подарить Франции, глухой к его гению, но которую, несмотря ни на что, он любил, хотя и негодовал на нее, подарить ей первой свое новое произведение - "Осуждение Фауста". 13 марта Он писал д'Ортигу: "Париж так мил моему сердцу (Париж - это вы, мои друзья, это умные люди, что в нем живут, это вихрь идей, в котором все движется), что при одной мысли быть вынужденным покинуть его я буквально почувствовал, как у меня из-под ног ускользает земля, и ощутил муки изгнания" {Чем не Дантон, который сказал: "Свою родину не уносят на подметках башмаков!"}. III  Едва вернувшись, он бегает, хлопочет, снова горит. "Осуждение Фауста" должно быть исполнено как можно скорее. - На сей раз, - объявляет Гектор, - произойдет большой бой! Решающий бой! Париж вынужден будет признать себя побежденным, покоренным. Мы еще повоюем! 6 декабря Наконец этот день настал. Враждебная пресса издевательски насмехалась над пронзительными и раскатистыми звучаниями, которые нравились Гектору. "Хороша его музыка или плоха, но она наделает шуму", - писали эти газеты, а Теофиль Готье произнес свое знаменитое суждение: "По нашему мнению, Гектор Берлиоз с Виктором Гюго и Эженом Делакруа образуют троицу романтического искусства". Снег падал крупными хлопьями. Хлестал северный ветер, и Париж жался к огню. Только самые смелые решились отправиться в Консерваторию на торжественное вручение премий и на благотворительный концерт, организованный господином де Монталиве. Два часа дня. В полупустом зале Комической оперы публика кажется безразличной. Заняли места в своей роскошной ложе их королевские высочества герцог и герцогиня де Монпансье; их взгляды будто недоумевают: "Вот как? Какое безлюдье!" Обстановка мрачного равнодушия, хотя и объявлено сочинение, рядом с которым померкнут лучшие произведения современности. Гектор наступает. Поднимается занавес, и раздаются первые звуки. Ни теплоты встречи, ни взрыва оваций. Время от времени смело аплодируют приверженцы Берлиоза, тогда как злые языки перешептываются: "Зал выглядит лучше, чем музыка". И, увы, вскоре оркестранты и солисты пали духом, начали играть кое-как, и несчастный Гектор стоически присутствовал при агонии, а затем патетической смерти своего творения, куда он вложил весь безудержный романтизм, всю силу огня, бушевавшего в его жилах. 20 декабря Новый концерт и новый, еще более тяжелый провал. Зал почти пуст, и, говоря об одной из самых выразительных, самых тонких тем этого яркого шедевра, который пройдет сквозь века, непримиримые враги пускали в Гектора отточенные стрелы: "Песнь крысы, - говорили они, - проходит незамеченной потому, что в зале нет кошки". Ядовитый Скюдо поспешил написать в "Ревю де де монд": "Господин Берлиоз не только невежествен в искусстве писать для человеческого голоса, но и сам его оркестр представляет собой не более чем скопление звуковых достопримечательностей без тела и духа". Желчный, пошлый Адольф Адан, кого ненависть вовсе лишала способности мыслить и кому в пору было сочинять для дудки, послал своему другу Спикеру письмо, где к язвительной критике невольно примешалась скромная похвала: "Тебе известна острота Россини о Берлиозе: "Какое счастье, что этот малый не знает музыки! Он писал бы еще похуже". И верно, Берлиоз - это все, что хочешь, - поэт, идеальный мечтатель, человек таланта, поиска, а подчас изобретатель некоторых созвучий, но только не музыкант. На этом музыкальном торжестве было очень мало народу, и публика держалась весьма холодно. Двум пьесам, однако, оказали честь, повторив их дважды. Первая - военный марш на венгерскую тему; здесь мелодия (не принадлежавшая Берлиозу) навязывала ему ритм, чем он обычно пренебрегал, и ярче подчеркивала умелую инструментовку, в которой он разбирается превосходно. Другой повторенной пьесой был небольшой трехтактный темп, рисующий блуждающие огоньки и бестелесных духов, вызванных Мефистофелем. Пьеса была исполнена арфами, виолончелями с сурдиной и несколькими духовыми инструментами. Эффект был восхитительным, и я находился в числе тех, кто наиболее активно требовал повторения. Две удачных пьесы в произведении, длящемся около четырех часов, не делают успеха, и я сильно опасаюсь, что несчастный Берлиоз не окупит свои расходы, которые, по-видимому, были немалыми. В целом этот человек интересен своей настойчивостью и убежденностью; он на ложном пути, но желает доказать нам, что его путь хорош, и будет настаивать на своем до тех пор, пока сможет по нему идти". Да, желчный Адан, Гектор будет настаивать на своем до самой смерти. Для него заслуга - победить, оставаясь самим собой. Он ненавидит отступничество. Настаивать бесполезно: третий концерт невозможен. Падение, сходное с гибелью "Бенвенуто Челлини" {Опера "Осуждение Фауста" была вновь поставлена лишь через тридцать лет, много времени спустя после смерти Берлиоза.}. Но было и забавное в серьезном. Несмотря на поражение, о котором шумел весь Париж, Гектор и его друзья захотели разыграть роль победителей. Что ж, не стоит их осуждать. 29 октября в честь "Осуждения" был устроен банкет. Председательствовавший на нем барон Тейлор выступил от писателей, Осборн - от английских, Оффенбах - от немецких деятелей искусства. И наконец, Роже, на ком лежала немалая доля вины за провал "Осуждения", тот Роже, который был сражен пренебрежительным, а подчас враждебным безучастием публики и отказался пропеть "Обращение", не имеющее равных среди музыкальных произведений, сделался восторженным выразителем мнения певцов. И тотчас же было решено на средства, собранные по подписке, в память о знаменательном событии выбить золотую медаль. Однако кого это могло ввести в заблуждение? Все знали, что "Осуждению" был вынесен жестокий приговор. Но Гектор не любил внушать жалость. "Шаривари" со своей неизменной "приветливостью" воскликнула: "Глядите, глядите-ка, здесь награждают труп!" IV  Гектор подвел итог и решил: "Я разорен. Я задолжал изрядную сумму, которой у меня нет. После двух дней невыразимых страданий я увидел выход из затруднительного положения в путешествии в Россию. Подобно хищным птицам, я был вынужден добывать себе пищу вдалеке. Лишь в птичнике птицы сытно живут, ступая по своему помету... Меня окружали кретины, занимавшие до трех высокооплачиваемых должностей, такие, как бездарный музыкант Карафа, в пользу которого говорило лишь то, что он не был французом". К тому же враждебные газеты никогда не поносили его до такой степени, и он по крайней мере на время был отвергнут крупными театрами. Какая горькая участь для того, кому начертано посмертное владычество в музыке! Как видишь, Гектор, благоприятное время еще не настало. Так уезжай в третий раз. Удались в изгнание из своей страны, упорно не желающей тебя понять. Сколь кощунственно это изгнание! Несмотря на фрондерство и сарказм, разве не писал ты д'Ортигу во время своей блестящей поездки по Австрии, что тебе предложили вместо недавно умершего Вейфа занять пост руководителя Императорской капеллы и после раздумий ты отказался от этой почетной и спокойной должности, которая позволила бы тебе покончить с жизнью богемы и заботами? Ты отказался потому, что не мог представить себе, что навсегда покинешь свою горячо любимую Францию. Запасись терпением и жди, Гектор. Быть может, настанет день... 1847  44 года. I  14 февраля Подчиняясь внутреннему голосу, Гектор покидает Париж. Ради экономии - без Марии. Чтобы удалиться в изгнание, он занимает тысячу франков в кассе "Деба", пятьсот - у своих горячих поклонников; тысячу двести ему ссудил Фридланд, такую же сумму - изобретатель саксофона Сакс, сам почти нищий; тысячу франков дал издатель Гетцель, а добрый Бальзак одолжил свою шубу, еще более необходимую там, чем деньги. Бальзаку это было известно. В газетах, ранее ежедневно поливавших его грязью, теперь о нем не было ни слова, и лишь "Шаривари" внезапно объявила, что г. Эмберлификос в скором времени превратится в г. Берлиозкова. II  Остановка в Берлине, где маэстро исхлопотал у прусского короля рекомендательное письмо к его сестре, царице всея Руси. Монарх попросил композитора на обратном пути исполнить "Осуждение Фауста" {20 февраля Шуман писал доктору Францу Бренделю в Лейпциг: "Вчера вечером в театре я случайно повстречал Берлиоза. Сегодня он уезжает в Санкт-Петербург, где будет исполнять собственные произведения".}. В путь! В Тильзите смотритель почтовой, станции любитель литературы и музыки, который видел здесь Бальзака, - услыхав имя Берлиоза, воскликнул: "Как, тот самый!" - и вытянулся перед ним в струнку. У несчастного Гектора защемило сердце. Так знаменит! Но, увы, вдали от Франции... III  Нескладная почтовая карета тащится, тащится, скрипит и временами опрокидывается на смерзшийся снег - чистый, бесконечный океан. Холодный ветер жестоко пронзает тело; и кажется, будто лицо царапает бритва. Потом он едет в санях; скорость растет, холод и страдания тоже. Четыре дня и четыре ночи! На какой же край света едет Гектор? Чем заслужил он подобную кару? Он страдает и клянет судьбу. Терпение, Гектор! Вознаграждение, быть может, не за горами. IV  Вот она, Россия, обширная, как мир, над которой никогда не заходит солнце, Россия удивительная и многоликая. Мысли, образы, воспоминания из книг, прочитанных в далекие годы, сменяются в голове Гектора: соперничество разноцветных куполов... наивные, воспламеняющие иконы. Какая мозаика впечатлений! Нашествие татар, когда Москва пылала, словно факел. Иван Грозный, его войны и жестокость, истязаемые им жены и убитый ударом посоха сын... Узурпатор Борис Годунов, погубивший царевича, чтобы надеть на себя корону. Екатерина Вторая, ее деспотизм, необузданные страсти, ненасытная жажда приключений. И народ, стонущий под кнутом... Бешеные танцы со сверкающими саблями. Волга и бурлаки, чья скорбная, жалобная песнь раздается от зари до ночи. Сибирь во льдах. Кругом сани, сани, сани... И все черты эт