ого великого народа и его легендарного прошлого находят отражение в музыке, которая вобрала в тебя трепет предков, передававшийся из поколения в поколение. "Но может ли славянская душа понять мое сердце - сердце француза из Дофине? - спрашивал себя Гектор. - Однако, подобно мне, эта странная и сложная душа любит звучания, открывающие неведомое... Россия - родина моих музыкальных ощущений". V  Санкт-Петербург. Музыкальные критики, авторы светских хроник представляли Гектора Берлиоза публике в пространных биографических очерках. Они описывали его славную и горестную карьеру, повествовали о злоключениях, что он познал в молодости, обсуждали его талант. "Это Виктор Гюго новой французской музыки", - возвещали они {Подобное же суждение в Москве. Поговаривали, что сам герой был причастен к написанию этих хвалебных статей. Отметим, что князь Одоевский опубликовал в "Санкт-Петербургских ведомостях" статью, прославлявшую Гектора Берлиоза.}. 15 марта большой зал Благородного собрания блистал тысячами огней. Бриллианты люстр, блеск позолоты. Министры, послы, увешанные орденами, генералы в роскошной форме, великие княгини и графини, сверкающие драгоценностями. Внезапно камергер двора в тишине, выражающей страх и почитание власти, объявил: - Ее величество императрица! Тотчас вся публика в волнении склонилась перед императрицей, сопровождаемой великим князем - наследником престола и великим князем Константином. Сердце Гектора исполнено гордостью: "Императрица, великие князья находятся здесь только ради меня!" Гектор побеждает. Исступленный восторг, крики, от радости кружится голова; французского маэстро вызывали двенадцать раз. И вот среди бури оваций императрица велит пригласить к себе в ложу композитора, вконец смущенного подобной честью. С лестной благосклонностью она поздравляет его и заявляет, что вся Франция может гордиться тем, что имеет среди своих сынов такого выдающегося музыканта. Это высказывание всколыхнуло в Гекторе и радость и горькие чувства: тотчас после разговора он убежал в артистическую, где долго рыдал. Результат - 18 тысяч франков. В своих "Мемуарах" Гектор рассказывал: "Концерт обошелся в шесть тысяч, и мне осталось, таким образом, двенадцать тысяч франков чистой прибыли. Я был спасен. И я повернулся к юго-западу и, глядя в сторону Франции, не в силах сдержаться, прошептал: - Так-то, дорогие парижане!" Второй концерт. Гектор целиком отдается буйству звуков, в которых полыхают самые высокие страсти. И вновь бешеные овации; чистая прибыль - 12 тысяч франков, а сверх того подаренный императрицей необыкновенный перстень, в котором блестел крупный бриллиант, и присланная княгиней Лехтенберг булавка для галстука, сияющая драгоценными камнями. Затем Москва. Выручка - 15 тысяч франков. Возвращение в Санкт-Петербург. Новые победы и радость новой волнующей встречи. Отметим, что его одинокое сердце, лишенное любви, искало другое сердце, которое заполнило бы эту пустоту, и он был покорен юной хористкой Большого театра, ясностью ее глаз цвета неба и экзотическим обаянием. Однако в оправдание Гектора надо сказать, что это была чистая любовь, исполненная преклонения перед целомудрием, любовь, лишь сеющая волнение; то была привязанность, отмеченная отеческим чувством. Она, почти девочка, коверкала французские слова, забавно путая их с русскими. Широко открыв глаза и не веря своим ушам, она удивлялась тому, что торжествующий орел удостоил отметить вниманием скромного зяблика. И когда Гектор высказал ей свое сожаление по поводу скорого отъезда, она повторяла no-дочерни ласково: - Я буду вам писать. Я буду вам писать. Миг отъезда. Ночь. Почтовая карета проезжает мимо Большого театра. Гектор взволнован и растроган. В волнении он машет платком, не зная даже, может ли она разглядеть его прощальный жест в бархатной мгле уснувшей природы. И композитор-ураган в память о ней набросал на чистой странице крылатые ноты. 10 мая. Отъезд в Берлин. Прусский король напомнил Гектору, что горячо желает прослушать "Осуждение". Маэстро тотчас же ответил согласием, и монарх после исполнения, которым был очарован, наградил композитора крестом Красного Орла и пригласил его в Сан-Суси, на обед с прусской принцессой и господином фон Гумбольдтом. А теперь Гектор с туго набитыми карманами отправляется в обратный путь. VI  В третий раз возвращаясь на родину увенчанный славой, он вновь спрашивал себя: неужели не испытают его соотечественники если не укоры совести, то хоть сожаление о его изгнании, которого он не заслужил своей благородной независимостью в искусстве? "Откроет ли им глаза прием, оказанный мне на чужой земле?" - повторял он про себя. Подумать только! Многие монархи, чья власть преходяща, чтили власть в моем царстве - царстве музыки, которое вечно. Подумать! Королевы в знак восторга одаривали меня драгоценностями и перстнями, украшенными дорогими камнями. Подумать! Чужеземные ученые мужи, критики, породнили меня с самим Бетховеном. Неужели все эти доказательства и суждения не смогли поколебать упрямства и каменных сердец моих соотечественников? Как знать? Быть может, смиренные моей реабилитацией, равносильной для них пощечине, они обретут достоинство и воскликнут перед лицом приветствовавших меня народов: "Немцы, австрийцы и русские, оставьте нам самим заботу о признании и прославлении родных сынов нашей Франции!" Быть может... А в горькие минуты он думал: "Разве я мало боролся? Разве я не провел долгие месяцы без огня в очаге и пищи? Какое преступление я совершил, чем вызвал такое равнодушие и ненависть? Мое преступление? Я сочинял как велела мне душа. Мое преступление? Я осмелился пренебречь слепой косностью, заявив, что музыка не может быть сведена к простым уравнениям гармонии. Мне было бы легче плыть по течению, вместо того чтобы скрещивать клинки... Но нет! Я упорно хотел всегда оставаться самим собой. Если бы я, по примеру бесцветного Буальдье, сочинял романсы по святейшим канонам теории, если бы я синкопами выражал вздохи и лил в глотки сладкий, ласкающий мед, то я уютно пристроился, бы среди раззолоченных бездарностей. Но что делать? Одним - журчание ручейка средь изумрудных лугов и птичьи голоса в вечерние часы; другим - таким, как я, - стон бури и вопль пещерных великанов. Нет, я не отрекусь. Я хочу оркестровать величие заоблачных снежных вершин, пенистых волн океана,, непокоренный город, извивающийся в пламени пожара. Нет, я не сдамся никогда! Я хочу умереть стоя, всегда храня гордость, оставаясь самим собой, я не желаю подчиниться навязанным правилам, устарелым принципам, я не буду лебезить перед важными персонами, которые отрицают прогресс и живут ложным представлением о собственной значимости". Таков был ход его мыслей в тот вечер раздумий. Увы, несмотря на победоносные сообщения, поступавшие из Вены, Берлина и Петербурга и публиковавшиеся в парижских газетах (часто по просьбе нашего героя, знающего, что никто о тебе так не позаботится, как ты сам), несмотря на все взволнованные отклики о его триумфе, Париж не соблаговолил заметить возвращение Гектора. Непримиримая вражда не умерла. Цезарь с челом, увенчанным лаврами, которого повсюду боготворили и прославляли, в лоне своей родины оставался, увы, непризнанным, униженным, нередко даже опозоренным. Отверженный в собственной стране. VII  Стихли овации. Гектор слышит теперь лишь крикливые голоса кредиторов, нетерпеливых и настойчивых. Какое разочарование! Он должен уплатить долги, сделанные в его отсутствие двумя семьями. Тяжело больная Офелия много тратила на докторов и лекарства. Мария - на роскошь и свою красоту. Но ведь Бальзак предсказывал, что Гектор возвратится с кругленьким капитальцем, что в одной только России он заработает сто тысяч франков. И обе женщины, уверовав в это пророчество, не помышляли об экономии. Разумеется, Гектор вернулся с полными карманами, но все же не с тем состоянием, какого ожидали. И, едва оплатив все старые счета, оказался, как говорится, у разбитого корыта. Неотвязные заботы, на миг притихнув, неумолимо возникли вновь. - Я должен зарабатывать и зарабатывать, - повторял он про себя. Для кого? Для безропотной Офелии, почти калеки, и для кокетливой, расточительной Марии. Только ли для них? Нет, еще и для звездочки его жизни - маленького Луи - и для псевдотещи - благородной де Вильяс Ресио, чье сердце смягчалось, когда бумажник Гектора разбухал, и которая прекращала коверкать французский язык, лишь чтобы решительно отчеканить оскорбительным тоном: "Мне нужны деньги!" Гектор без устали колесил по Парижу, забывая подчас о воде и пище. По скольким лестницам нужно подняться, во сколько звонков позвонить! И впрямь унизительно для гения, которому рукоплескала восторженная Европа, ожидать в прихожей тупоголового директора театра. Так или иначе, надо держаться! Но что за ад! Если нет денег, Офелия вздыхает, Мария мечет громы и молнии. Нужно платить домовладельцам за две квартиры; оба они - существа земные и почитают музыку бреднями от безделья. Булочник и мясник доверяют с крайней осторожностью; если счета растут, они прекращают кредит. Поэтому Гектор вынужден биться, увы, не за высокие идеалы и главенство в музыке, а за прозаичный насущный хлеб. Так неужто вновь придется удалиться в изгнание, чтобы заработать презренный металл, который повелевает искусством, мыслью и часто по своей прихоти вершит человеческую судьбу? Он с горечью возвращался к этой мысли, пока ему вдруг не почудилось, что идет спасение. После Леона Пилле место директора Оперы оставалось свободным. То была почетная должность, дававшая большие возможности в театральном мире. Ее добивались для себя Дюпоншель и Нестор Рокеплан, которые призвали на помощь Гектора, прося его уговорить всесильного Армана Бертена замолвить за них словечко перед министром. Гектор рассказывал в "Мемуарах": "- Если нас назначат, - сказали мне оба компаньона, - мы предоставим вам прекрасное положение в Опере. Вы получите верховное руководство музыкальной частью театра и, кроме того, должность руководителя оркестра. - Позвольте, но это место занято господином Жираром, одним из моих старых друзей, и я ни за что не хочу, чтобы он его потерял из-за меня. - Прекрасно, но в Опере полагается иметь двух дирижеров. Мы не хотим оставлять второго, который никуда не годится, и поделим обязанности руководителя оркестра поровну между господином Жираром и вами. Не беспокойтесь, все будет устроено так, что вы будете удовлетворены. Соблазненный красивыми заверениями, я отправился к господину Бертену. После некоторых колебаний из-за недостатка доверия к обоим претендентам он согласился поговорить о них с министром. Они были назначены", 1 июля Дюпоншель и Рокеплан водворились в роскошный кабинет Оперы, откуда будут отныне править, словно властелины музыки. Новое руководство приступило к пышной и дорогой отделке зрительного зала, а Гектор ликовал. Наконец-то он достигнет цели! Теперь он будет спокойно творить, отойдя от материальных забот; он сможет все время, всю свою жизнь посвятить богам гармонии. Увы, какое огорчение! Господа директора, то ли не ведая о чудесном вдохновении Гектора, то ли опасаясь скандала, которым угрожали его враги, "поступали так, чтобы не сдержать своего обещания и всеми возможными средствами отделаться от неугодной личности - Гектора Берлиоза". А Гектор вновь спрашивал себя: "Вправду, в моей ли стране мое место?" VIII  Август То прилив, возносящий его к триумфу, то отлив, низвергающий в бездну. И так непрерывно. Но вот вмешивается случай. Для чего - спасти или погубить гения, влекомого течением? Некий изворотливый журналист Мариус Эскюдье, решительный и дерзкий, в поисках комиссионного процента силился свести Гектора с импресарио, который сумел бы щедро вознаградить за посредничество. Он часто писал о Гекторе во "Франс мюзикаль". Как раз незадолго перед тем появилась в печати его фраза: "Господин Берлиоз только что сорвал в Москве прелестный цветок снегов - выручку в пятнадцать тысяч франков". Ему было известно, что весь капитал, привезенный из-за границы, растаял и Гектор, стало быть, находится в отчаянном положении. Этим он и решил воспользоваться. Теперь предоставим слово Адольфу Бошо, который красочно рассказал: "Мариус Эскюдье откопал некоего Антуана Жюльена - южанина, готового пойти на любой риск. После провала на экзаменах в Консерватории тот прославился эксцентрическими танцами. Его вальс из "Сломанного стула", сопровождавшийся треском ломаемых палок, его кадриль из "Гугенотов" с точно рассчитанной пальбой, его симфонии с ракетами, бенгальскими огнями и всеми фантастическими медными предметами, которые Жюльен, дирижер оркестра в Турецком саду, ловко взрывал, долгое время после 1830 года привлекали гризеток и львов с бульвара Тампль. Потом "безумный Жюльен" перебрался в Англию. Волею случая он то разорялся, то богател, ввязываясь ради искусства либо ради денег в самые разнохарактерные и самые рискованные музыкальные и танцевальные предприятия. Он устраивал чудовищные фестивали и сногсшибательные зрелища, а толпа глядела, как он высокомерно и невозмутимо дирижировал своей усыпанной бриллиантами палочкой. Какая шевелюра, какие жилеты, а под ними вышитая рубашка, какой наряд с бесконечными басками! Когда он поднимался к пульту, груминдиец подносил ему на подносе перчатки... Тем не менее этого музыкального шута и авантюриста назначили теперь директором театра. Ему была доверена судьба знаменитого лондонского театра Друри-Лейн. Жюльен, директор без труппы и репертуара, спешно вербовал персонал на континенте. И Мариус Эскюдье преподнес ему Берлиоза. Были выработаны и подписаны (19 августа) три условия договора: 1. Берлиоз получит руководство оркестром в Друри-Лейн и жалование 400 фунтов в квартал. 2. Четыреста фунтов за месяц концертов при оплате всех расходов. 3. Восемьсот фунтов за сочинение трехактной оперы. Прекрасные условия! Только Жюльен, привыкший к крахам", мог обещать подобное. Ну, а посредник Мариус Эскюдъе получал от Берлиоза за услугу десять процентов комиссионных. Какие надежды всколыхнули несчастного композитора! Ему представился случаи выбраться из удушливого парижского болота. В Лондоне его ждет прочное, приятное, щедро оплачиваемое положение, которое принесет пользу его музыке и обеспечит будущее!" 20 августа Гектор писал Эскюдье: "Как мною и было обещано устно, я обязуюсь на протяжении моей службы в качестве руководителя оркестра в Лондонской королевской академии выплачивать вам сумму в одну тысячу франков с каждых десяти тысяч моего жалованья; помимо того, вы получите право на тысячу франков частями по десять процентов из сумм, уплачиваемых мне господином Жюльеном, до достижения суммы в десять тысяч франков согласно договору, касающемуся трехактной оперы, которую я должен для него сочинить. Весь к вашим услугам Гектор Берлиоз". Честнее некуда. Подкрепив таким образом принятое на словах обязательство, Гектор решил, прежде чем отправиться в Лондон, съездить в Кот-Сент-Андре к старику отцу, которого всегда любил. IX  Путешествие в детство. Но, боже, какие перемены! Этот дом, где он очутился вновь после пятнадцатилетнего отсутствия, в былые времена казался гудящим ульем. Ныне он походил на склеп. Смерть скосила мать Гектора и его младшего брата, сестры переехали к мужьям: Нанси - в Гренобль, Адель - во Вьенн. В мрачном, безлюдном доме, где бродили тени прошлого, одиноко угасал почти оглохший семидесятилетний доктор, напоминавший труп, сбежавший с ближайшего кладбища. Временами его мучили боли в желудке. Тогда у него на лбу выступали крупные капли пота, а в глазах была запечатлена безмерная скорбь. Приезд Гектора с маленьким Луи, которому минуло тринадцать лет, оживил мерцающее пламя. Добрый старик еще не видел внука и от этого молчаливо страдал. Появление в доме ласкового белокурого мальчугана озарило солнечным светом благородную душу почтенного доктора. Прелестный Луи, в свою очередь, восторгался тем, что обрел отца и узнал дедушку. Каким нежным кажется это слово чистому сердцу ребенка! Малыши не мыслят себе деда, живущего от них вдалеке, иначе как с роскошной седой бородой, словно у Деда Мороза. Уже давно маленький Луи все понял и страдал. Он понял, что интриганка оторвала его отца от семейного очага, он испытывал смутную тревогу и страдал подле постоянно больной, почти парализованной матери. Он мечтал всегда быть рядом с отцом, чтобы тот его наставлял, им руководил. И теперь он сиял. "Я никогда не думал, - написал он позднее, - что жизнь может быть такой счастливой!" Гектор уходил в окрестности на охоту. Сынишка отправлялся вместе с ним, неся маленькое ружье, заряженное холостыми патронами, о чем мальчик не знал. - Стреляй, - говорил ему Гектор, стреляя сам; и, если подбитая птица падала, восклицал: - Браво, Луи! Ты великий охотник! Тогда мальчик прыгал от радости, гордясь своим подвигом. На обратном пути Гектор, влекомый воспоминаниями, заходил к какому-нибудь старику, знавшему его в пору юности. И тут маленький Луи, неутомимо жаждущий побольше узнать об отце, засыпал доброго старика вопросами. - Что тогда папа делал?.. Папа, наверно, был очень красивым, правда? Он и сейчас красивый. Я думаю, что он всегда таким будет. "Полно, малыш Луи! Ты заслуживаешь лучшего отца", - думал Гектор, и слезы умиления готовы были выкатиться из его глаз. Когда они возвращались, тесно прижавшись друг к другу, все встречные снимали шапки. - Добрый вечер, господин Гектор! - Добрый вечер, господин Гектор! И маленький Луи говорил: - Как ты знаменит, папа! А Гектор не осмеливался ответить: "Возможно, знаменит, но, увы, не признанный на родине, вечно вынужденный сражаться". - Ты знаменит, папа, - повторял маленький Луи, боясь, что говорит слишком тихо. Он гордился отцом; и, когда один его однокашник сказал однажды о композиторе какую-то гадость, парировал: - Знай, что мой отец как Триумфальная арка. Сколько на нее ни дуй снизу, она не рухнет {Сын Александра Дюма при тех же обстоятельствах любил отвечать так (мы заранее просим извинить нас за повторение его не совсем приличного выражения): "Мой отец - река, а реке ничего не будет, если в нее помочиться".}. - И добавил без тени сомнения: - Мой отец самый великий гений современности. - Доброй ночи, господин Гектор. - Доброй ночи, господин Гектор. Но время спать еще не настало. После скромного ужина он засиживался со старым отцом, который, вставив в ухо трубку, слушал рассказы сына о его блестящих выступлениях за границей. Проходили чередой короли и королевы, ревела от восторга толпа, и взволнованное повествование Гектора полнилось бурей оваций. Маленький Луи внимал ему, широко открыв красивые, ясные глаза. Чистые бдения вдали от холодного соперничества, позорной злобы, тщетной суеты столицы. Часто, когда дед и внук засыпали, Гектор отправлялся мечтать и набираться впечатлений. В жадных поисках вдохновляющей грусти он бродил, словно призрак в лунной ночи, и временами ощущал "какое-то дуновение смерти" {По-видимому, в ту пору он сочинил "Похоронный марш" для "Гамлета" и "Смерть Офелии".}. Он различал на далеком гребне горы горделивые развалины уединенного древнего замка, обращавшего свои растерзанные стены к небу, будто призывая его в свидетели. Удивительный покой, миг такого величия, печали и неги, что он вызвал у Гектора гетевское заклинание: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Но, увы, через десять дней пришлось пуститься в обратный путь. Когда, обнимая старика отца, Гектор повторял: "До свидания, отец, до свидания", - его сердце сжалась от внезапной тревоги, таинственный голос из глубины изобличал его во лжи: говоря "до свидания", он сам себе не верил. Гектор снова в Париже. Но ненадолго. 2 ноября он покидает столицу, а 6-го уже находится в Лондоне. Театр Друри-Лейн должен открыться лишь 6 декабря. В Англии Гектор не был незнакомцем. Музыкальная печать говорила о нем многократно. Уже в декабре 1838 года Элла в "Мьюзикал Уолд" так характеризовала французского маэстро: "Один из самых исполинских музыкантов, один из самых больших эрудитов Парижа, один из самых изобретательных создателей гармоний". Спустя год та же газета изъяснялась в таких выражениях: "Берлиоз - замечательный критик, и его музыкальные произведения свидетельствуют об образованности и уме. С другой стороны, он завоевал самые горячие симпатии англичан своей женитьбой на актрисе мисс Смитсон". Гектор, о котором так судили и которого так превозносили, переживал первый акт - радостное возбуждение. Однако подождем дальнейших событий. Пока же он роскошно устроился в доме Жюльена: просторная квартира, изысканная меблировка, вышколенные, предупредительные слуги. Несмотря на утомление от многочисленных репетиций, проходящих под его руководством, он пережил там дни покоя, поскольку считал, что укрыт от мучительного страха за завтрашний день. Тем временем в Париже от тревожных ветров зашатался трон: народ, терзаемый нищетой и голодом, готовил восстание и грозил королю. Близился день, когда Луи-Филипп будет искать убежища в Англии, где и окончит свои дни. Гектор же оказался укрытым от бурь. Но радовался ли он этому? По правде говоря, нет. Хотя в горькие минуты у него и вырывались гневные слова, он нежно любил свою родину и душою был во Франции. Туда устремлены его мечты, там его дом. Театр Друри-Лейн открылся 6 декабря "Лючией ди Ламермур", и пресса единодушно очень лестно отозвалась о дирижере, восхваляя его свободную манеру, знание дела и умение подчинить себе оркестр. Затем прошел первый фестиваль, где были исполнены только его собственные произведения. Гений Гектора всюду прославляли. Он писал Морелю: "Моя музыка охватила английскую публику, словно огонь, воспламенивший порох". Но мы подошли уже ко второму акту, отмеченному неуверенностью и беспокойством. 1848  I  Январь Разразилась гроза. Сначала сокращение, затем полная отмена жалованья. 12 февраля Гектор в новом письме верному Морелю так выражал свои мысли; "Нынче я изыскиваю средства дать очередной концерт, поскольку Жюльен не платит больше музыкантам и хористам. Я не смею рисковать тем, что в последний момент они улизнут от меня. Вчера вечером после "Фигаро" измены начались". Ну и стратег этот Жюльен! Он увез с собой по стране лучших оркестрантов для концертов-променадов, оставив Гектору лишь самых посредственных. Однако после каждого музыкального утра или вечера его мрачный лондонский управляющий безжалостно заграбастывал все деньги. "Мое жалованье уплывает от меня, - писал Гектор. - Бог знает, получу ли я его когда-нибудь". Нет, Гектор, ты его не получишь никогда, потому что Жюльен - взбалмошный фантазер, почти сумасшедший и, кроме того, мошенник. И тем не менее Гектор упорно оставался на своей должности, хотя и не был уже поглощен ею, как прежде. В те дни, когда предприятие Жюльена, теряя почву, неслось к плачевному концу, Гектор решил описать свою полную тревог жизнь. Он со страстью уходит в ^Мемуары" - картины прошлого, где ради большего романтизма вольно ведет себя с истиной: переставляет даты, фантазирует в изложении, идеализирует героизм, но, несмотря на свободное обращение с фактами, всегда остается самим собой: мушкетером, волонтером, никогда не искавшим отставки. Замечательные страницы, достойные самого выдающегося писателя, находки в стиле и точном, красочном, подчас хлестком, но всегда искрящемся изложении поражают и восхищают. Содержательные, полные неожиданностей "Мемуары" позволят будущим поколениям правильно его понять. В самом деле, нужно лишь со вниманием их читать, чтобы услышать и увидеть его таким, каким он действительно был. Но, увы, 24 апреля злополучное появление Марии кладет конец раздумьям над прошлым. Болтливая, крикливая, вздорная, она отплачивает за разлуку, заставившую ее слишком долго сдерживаться. Она беспрестанно порочит несчастную Офелию, которая там, далеко, за морем, приближается к роковому часу. Злобное создание! Не довольствуясь тем, что похитила Гектора у законной жены, она целыми днями льет помои на несчастную женщину. Вот что пишет об этом Адольф Бошо: "Между ней и Офелией в Париже разыгрывались тяжелые, грубые сцены {В отсутствие Гектора.}, вызванные денежными неурядицами. Марии Ресио и мисс Смитсон поочередно представляли подписанные Берлиозом векселя. В них рядом с подписью он вписывал свой адрес - улица Прованс, 41, где жил с Марией и ее матерью; квартира была на имя старой госпожи Мартин Состера де Вильяс. Поскольку это место не было законным домом Берлиоза, инкассатор передавал векселя к уплате госпоже СмитсонВерлиоз, на улицу Бланш, 65. Та, не будучи предупрежденной и не имея денег, отказывалась их принимать. Инкассатор настаивал: - Вы госпожа Берлиоз? Извольте заплатить. - Я не должна. Посмотрите на адрес, мой муж здесь не живет. Идите на улицу Прованс. Там протестовала Мария Ресио: она живет у своей матери, госпожи Мартин Состера де Вильяс Ресио. Так пусть инкассатор отправляется на законное место жительства господина Берлиоза... Мария бросается к Гэрриет. Резкая, вызывающая, пышущая здоровьем певичка-полуиспанка бранит и оскорбляет бывшую трагедийную актрису - несчастную, почти парализованную Офелию! От обид та кипит гневом, выходит из себя, не в силах ответить; ее губы, некогда вдохновенно декламировавшие Шекспира, ныне опухли и, дергаясь, роняют скорее не слова, а долгий, нечленораздельный стон". Однако вернемся к Гектору в Лондон. Идет третий акт - крушение. Жюльен бодро погружается в бездну. Банкротство, на квартиру наложен арест, Гектор, оказавшись, таким образом, изгнанным из прекрасного дарового жилья, где провел светлые и легкие часы ожиданий и надежд, скромно устраивается на улице Оснобур-стрит. Отныне ему придется оплачивать свое жилье, между тем как Жюльен, вечно обуреваемый нелепыми идеями, в конце концов преобразует свой театр в конный цирк. Гектор пока что держится стойко, поражение будит в нем новые силы. Он хочет верить в волшебное возрождение: сколько раз Жюльен терпел крах, столько же раз поднимался вновь. Дело, следовательно, во времени, а пока нужна самая строгая экономия. Он ходит пешком, часто покрывая в бескрайнем Лондоне большие расстояния, он сам стирает белье в общем бассейне во дворе дома; он отказывается от завтрака, затем и от ужина. Дойдет ли он до того, что будет удовлетворяться одной копченой селедкой в день, как в те времена, когда, нарушив родительскую волю, убегал из анатомического театра, чтобы со страстью отдаться музыке? Ничто его не пугает, ничто не лишает мужества. Но, несмотря на аскетизм, его ресурсы все тают и тают... Он писал в "Мемуарах": "Однажды, когда я исчерпаю все, что еще имею, мне останется лишь сесть у дорожного столба и умереть от голода, как бездомная собака, или же пустить себе пулю в лоб". А жизнь проходит, словно колесница, ведомая наугад слепыми скакунами. Но, невзирая на нужду, он должен подписывать в Лондоне для Гэрриет, прикованной к постели болезнью, все новые векселя, отягченные большими процентами. Несмотря на все, Гектор организовал (29 июня) в зале Ганновер Скуэ Румз концерт, составленный целиком из своих произведений, которыми он сам дирижировал. Скудная выручка, но высокое моральное удовлетворение, потому что критика единодушно воздавала хвалу его гению. Несколько спокойных дней, несколько сытных обедов на нищенский заработок, а затем вновь пустой кошелек и суровые дни. 16 июля Гектор покинул Лондон, где циничный Жюльен, увы, как и он, француз, потешался над его бедами. У кого он занял денег на дорогу, неизвестно. Гектор писал: "Я возвращаюсь во Францию. Мне предстоит увидеть, как артист может там жить или сколько времени ему требуется, чтобы умереть", III  Когда скиталец Гектор вновь вернулся в Париж, в городе - избраннике богов еще струилась кровь. Прошли грустной памяти июньские и июльские дни. Печальное зрелище разрывало сердце Гектора. Повсюду вызывающие ужас руины. Высокие деревья зверски вырваны с корнем, дома, возводимые на тысячу лет, зловеще зияют пустотой, еще валяются трупы с гримасами ужаса и боли. Гений Свободы, вознесенный на колонну Бастилии, и тот продырявлен пулями. "Хороший символ, - писал Гектор, - для этих дней неистового безумия и кровавых оргий". "Все театры закрыты, - сообщал он в письме Дэвидсону, - все артисты разорены {Верный друг Гектора, некогда богач Огюстен де Пон, который в 1825 году ссудил ему деньги на исполнение мессы в церкви Сен-Рош, был доведен до нищеты и, не в силах пережить нужду, отравился.}, профессора не у дел, ученики разбежались; великие пианисты играют сонаты на городских площадях, исторические живописцы подметают улицы, архитекторы заняты размешиванием известки в национальных мастерских". Стиль жизни глубоко изменился. Романтизм погребен. "Чувство стало теперь лишь предметом светского разговора". Что делать Гектору в часы последних отголосков безумной грозы? Решать он будет позднее, потому что должен снова ехать в Кот, где умер его добрый отец доктор Берлиоз. Сестры описали ему последние минуты покойного; при чтении их горестных писем его сердце, уже измученное тяготами, обливалось кровью. Нанси Паль писала: "Его навязчивой идеей было умереть как можно скорее... Гроб к месту последнего успокоения сопровождала со слезами многочисленная процессия людей, которым он когда-то облегчал страдания". Адель Сюа рассказывала: "Агония последних дней была ужасна. Его голова все время дергалась от судорог, так же как и руки. Его застывший, рассеянный взгляд, этот глухой голос, просивший невозможного... Я обнимала его. Нанси в ужасе убегала... Однажды наша добрая Моника показала ему твой портрет. Он назвал тебя по имени и быстро-быстро попросил бумаги и перо... Их подали. - Так, - сказал он, - сейчас я ему напишу. Что он хотел тебе сказать? Никому никогда не узнать этого..." Гектор в Коте, и здесь снова он встречает на каждом шагу следы своего детства. То он бродит по безлюдному дому, где зловеще отдается каждый звук, то весь уходит в созерцание предметов, которые пережили отца и наверняка переживут его самого. Вот старые часы, скорее родные, чем давно знакомые; их тикание более значимо и более печально в этот скорбный миг. Гектор обращается к ним со словами: "Ты, старый друг, весело отбивал часы замужества Нанси, свадьбы Адели, ты же плакал тяжелыми бронзовыми слезами, когда наш дорогой отец отдавал свою душу богу. Тогда ты стал звучать глуше, и всем понятно было это твое желание... Добрые, понятливые часы, чей голос всегда звучал гармонично данной минуте. Умный сочувственный свидетель, мы с благоговением будем хранить тебя..." Гектор продолжал: "А вот и ты, зеркало, где постоянно отражались наши лица, ты сохранишь на годы невидимый для человеческих глаз отпечаток наших усталых, тревожных и восторженных черт. Часто ты из милосердия лгало нам, чтобы утаить первое клеймо старости, рождающуюся морщину или седеющий волос. Спасибо тебе, люстра, долго лившая свет на печали и радости, спасибо, что твои свечи угасли, когда его священные останки отправились к месту их вечного покоя. Твои свечи, люстра, выполнили свою земную миссию". Гектор все разглядывает, ко всему прикасается, все вспоминает. "Вот, наконец, альков, где отец появился на свет и где скончался, тот альков, где родился я сам... Но где я окончу свои дни? Увы, неизвестна та гавань, где завершатся мои томительные блуждания. Как коротка жизнь и как глупо честолюбие! - заключил он, - О боже, почему не дал ты мне силы примириться с положением простого атома". Маэстро сказал в своих "Мемуарах", что ему захотелось "опьяняться далекими воспоминаниями", однако употребил этот глагол не в смысле "радоваться", а в смысле "найти забвение". И он отправился в Мейлан, где некогда его едва раскрывшееся сердце, сердце двенадцатилетнего ребенка, вспыхнуло неведомым чувством к Эстелле Дюбеф, а та в свои восемнадцать лет немало потешалась над этой необычной любовью. От общения с прошлым на миг у него посветлело на душе. Мейлан - очаровательная деревушка, робко притаившаяся под крутым склоном Сент-Эйнара - "этого колоссального утеса, рожденного последним потопом". "Тридцать три года, - рассказывает Гектор, - утекло с тех пор, как я посетил ее в последний раз. Мне кажется, будто я человек, который тогда умер и ныне воскрес. Во мне возродились все чувства той моей жизни, столь же юные, столь же жгучие". Снова послушаем Гектора: "Я карабкаюсь по каменистым и пустынным тропинкам, направляясь к белому дому, где некогда сверкала моя Звезда... Поднимаюсь. Вдыхаю тот же голубой воздух, что вдыхала она: Все сильней бьется сердце. Мне показалось, будто я узнал ряды деревьев... Наконец я услышал журчание маленького фонтана... Я на правильном пути... О боже!... Воздух меня пьянит, кружится голова... Здесь должна была проходить Эстелла... Может быть, я занимаю в воздухе то же пространство, что занимала ее прелестная фигурка. Да, я вижу, вижу вновь, вновь боготворю... Прошлое ожило... Я юный, мне двенадцать лет! Жизнь, красота, первая любовь, нескончаемая поэма! Я бросаюсь на колени и кричу долине, горам и небу: - Эстелла! Эстелла! Эстелла! И я судорожно обнимаю землю. Меня одолевает приступ невыразимого, безумного одиночества. Я поднимаюсь и продолжаю свой путь". Гений, потрясенный величием неповторимого мгновения, припадает к священной земле и замирает на время, будто силится похитить ее сокровенную тайну. А потом Гектор, которому удалось раздобыть адрес Эстеллы, покинувшей этот край, пишет ей безумное письмо, полное видений прошлого: "Сударыня, бывают верные, упорные привязанности, которые умирают лишь вместе с нами... Мне было двенадцать лет, когда я в Мейлане впервые увидел вас. Вы не могли тогда не заметить, как взволновали сердце ребенка, готовое разорваться от непомерных чувств; я думаю даже, что временами вы проявляли вполне простительную жестокость, подсмеиваясь надо мной. Минуло семнадцать лет (я возвращался тогда из Италии), и мои глаза наполнились слезами - теми холодными слезами, что вызывают воспоминания, - когда, проезжая через нашу долину, я разглядел на романтической высоте дом, где вы некогда жили, а над ним Сент-Эйнар... Вчера, сударыня, после долгих и бурных житейских бурь, после дальних странствий по всей Европе, после трудов, отзвуки которых, может быть, дошли до вас, я совершил паломничество, уже давно мной задуманное. Мне захотелось все увидеть вновь, и я увидел: маленький дом, сад, аллею, высокий холм, старую башню, окружающий ее лес, вечный утес и восхитительный пейзаж, достойный ваших глаз, которые столько раз его созерцали. Ничто не изменилось. Время пощадило храм моих воспоминаний. Толь- ко сейчас здесь живут незнакомые люди. Чужие руки взращивают ваши цветы, и никто в мире, даже вы, не смогли бы угадать, отчего какой-то печальный человек со следами усталости и грусти на лице проходил здесь вчера, заглядывая в самые укромные уголки... Прощайте, сударыня, я возвращаюсь в свой круговорот. Вы, верно, никогда меня не увидите, никогда не узнаете, кто я такой, и простите, надеюсь, странную вольность - писать вам сегодня. Я же заранее прощаю вас, если вы будете смеяться над воспоминаниями взрослого мужчины, как некогда смеялись над восхищением ребенка. Гектор Берлиоз Гренобль, 6 сентября 1848 года" Какая романтическая восторженность, какое исступление! Попробуйте попросить у огнедышащего, громыхающего вулкана, что сотрясает землю и небо, промурлыкать романс. Конец невинным волнениям первой флейты под жалобный ветерок в тиши леса. Долой пастушка с его тоскливым рыданием при мерцании звезд! Оркестрами из тысячи музыкантов и величественными аккордами Гектор намерен, подобно вулкану, поколебать земную твердь. Гектор никогда не получил ответа на свой страстный, безумный порыв. Да и что удивительного? Когда-то Эстелла подшучивала над своим воздыхателем в коротких штанишках, а потом быстро его забыла. Сейчас ей было за пятьдесят; она стала живым изваянием скорби, воплощением долга и добродетели. Морис Дюмулен {"Берлиоз и любовь" ("Тан", 12 декабря 1903 года).} писал о ней: "Эстелла, которая целиком посвятила себя отцу, впавшему в детство, согласилась на замужество лишь после смерти своих родителей. В тридцать один год она вышла замуж за советника, а затем председателя суда в Гренобле Казимира Форнье, которого потеряла 21 января 1845 года. От этого брака у нее было шестеро детей - две дочери, рано умершие, и четверо сыновей, которым она, овдовев, всецело себя отдавала. Она" жила лишь неотступными мыслями о навсегда ушедших близких, бережно храня о них память, и с нетерпением ожидала соединения с ними на том свете, в существование которого с истовой набожностью верила всем сердцем". Нет, ее не могло взволновать воспоминание о ранней любви, спавшей тридцать три года. Неужели, Гектор, ты не в силах залечить рану своих юных лет? Ужель ты не можешь уберечь себя от волнений прошлого, вновь и вновь предстающего перед тобой? Вместе с сестрами - Аделью Сюа, приехавшей из Вьенна, и Нанси Паль, прибывшей из Гренобля, - Гектор занялся, наконец, отцовским наследством. Доктор не оставил никаких наличных денег, но кое-какую недвижимость - дома, фермы и виноградники. В те времена всеобщих потрясений продажа ради раздела имущества была бы разорительной, так как никто не желал открыто приобретать собственность. Все хотели держаться в тени. Поэтому приходилось ждать, тем более что нотариус Сюа согласился вести наследственные дела. По правде, Гектор, теснимый нуждой, согласился бы уступить свою долю за любую цену, но он решил подчиниться духу семейной солидарности и мужественно промолчал. В Париже между тем умирала Офелия, требовала и бушевала Мария Ресио. III  И Гектор вернулся в столицу. Вечный мучительный вопрос: как заработать на жизнь? Не уменьшилась ли, наконец, к нему враждебность? Увы! "Франция в этот час, - писал он, - представляет собой лес, населенный мечущимися людьми и бешеными волками; и те и другие лишь изыскивают средства истребить друг друга... По возвращении я застал в Консерватории десятерых объединенных в комиссию негодяев за разработкой проекта, содержащего среди прочих любезностей в мой адрес еще и упразднение должности хранителя библиотеки, которую я занимал. Если министр его одобрит, что будет почти наверняка, то мне не останется ничего, кроме редких фельетонов, за которые издатели платят теперь полцены, если платят вообще..." Откуда же во Франции такое ожесточение против несчастного Гектора, этого гениального неудачника? Вы желаете, господа, свести его заработок к скудным гонорарам за артистическую хронику, иначе говоря, обречь его на голод? Не так ли? Ведь вам известно, что музыкальные рецензии изгнаны со страниц печати в. это тревожное время и его доход теперь урезан наполовину. Однако, на счастье Гектора, нашелся благородный человек, гений, как и он, который с трибуны палаты депутатов потребовал от правительства мер в пользу "людей умственного труда" и добился для собрата по романтизму оставления его на должности хранителя библиотеки, а сверх того денежной награды в 500 франков для его поощрения как композитора. Этого человека, гордость и честь своего времени, чье имя навсегда останется в истории литературы, человека, достигшего вершин поэзии и сидевшего тогда на скамье парламента, звали Виктором Гюго. Тем не менее бюджет Гектора оставался крайне скудным. У него было столько расходов. Казалось, Офелия вот-вот угаснет. Мария же, ненасытно жаждущая блистать и увлекать, вот-вот разразится бурей оттого, что не может тратить и тратить на наряды. Наконец, юный Луи учился вдали от Парижа, готовясь поступить во флот. Какое тяжелое бремя для безденежного Гектора! Жизнь гения была подобна кораблю, терпящему бедствие. 29 октября в ночь, которой был окутан Гектор, проник слабый луч. Объединение артистов-музыкантов решило устроить фестиваль в театре Версальского дворца, и Гектору было поручено дирижировать оркестром перед "знаменитым Маррастом, окруженным созвездием прохвостов, восседавших в зале на креслах Людовика XV и его двора". Некоторый успех, хотя и не наполнивший пустой кошелек композитора. 1849  Серый, блеклый, пустой год. Господи, до каких же пор?.. 1850  Январь Гектор собирается с силами, ему нужна победа любой ценой. Вот он основал Филармоническое общество, став его директором-учредителем, руководителем оркестра и пожизненным президентом. Первый концерт, сбор 2700 франков. Обнадеживающий результат. Недруги Гектора, берегитесь, восстаньте! И они восстали. Отсюда и провал второго концерта, прозвучавший тревогой: 421 франк. Третий концерт стал катастрофой - всего 156 франков. Таким образом, Филармония оказалась нежизнеспособной. - Нет! Она не должна умереть! - решил Гектор. Если бы только борьба... Но с каким горем пришлось справляться ему в тот жестокий период! 3 мая 1850 года, на другой день после концерта в Сент-Эсташ, где был исполнен "Реквием", в Гренобле скончалась сестра Гектора Нанси Паль. Страдая раком груди, она без единого слова жалобы сносила долгие, нестерпимые муки. Возможно, ее удалось бы спасти, по крайней мере продлить жизнь, но ей не сделали операции, потому что в этой высоконабожной среде, как с возмущением писал Гектор, всегда считали, что "должна свершиться господня воля, будто бы все остальное свершается не по воле божьей". И бывший студент-медик горько оплакивал свою дорогую сестру... Еще один коварный удар судьбы, еще одна душевная рана. Гектор настаивает и упорствует; желая сохранить жизнь Филармонии, он совмещает в ней все должности до того злосчастного 13 августа, когда с разбитым сердцем он внес в книгу протокола запись: "Присутствующие члены комитета (говорят, всего их было десять, включая Гектора), прождав своих коллег в течение трех четвертей часа, разошлись". Сколько препятствий! Филармония, хромая, двигалась к неотвратимой гибели. Во время этой агонии, которую Гектор пытался продлить всей своей упорной волей, Филармония пошла на небывало смелую мистификацию. Маэстро уже давно изыскивал какое-нибудь средство, чтобы с блеском показать перед всем миром предвзятость и, следовательно, нечестность своих преследователей и заклятых врагов. Однажды было объявлено, что в концерте, назначенном на 12 ноября, он будет руководить исполнением оратории в старом стиле "Бегство в Египет", сочиненной в 1679 году и приписываемой руководителю капеллы Сент-Шапель в Париже Пьеру Дюкре {"Газет мюзикаль" писала: "Господин Берлиоз открыл маленькую археологическую редкость - пастораль для голоса под аккомпанемент двух гобоев и трех фаготов".}. Чтобы блеснуть эрудицией, каждый считал своим долгом заметить, что Пьер Дюкре полностью заслуживал подобной эксгумации и что музыкальные заслуги ставят его в ряд самых выдающихся композиторов той эпохи. Среди злопыхателей то и дело повторяли фразу: - Может быть, Гектор Берлиоз понял, наконец, что может добиться успеха, лишь дирижируя произведениями других - подлинно талантливых музыкантов? Настало 12 ноября. Зал полон - не из-за Гектора, а из-за Дюкре. Оркестр начинает играть "бессмертный шедевр гениального Пьера Дюкре". Публика слушает молча и с достоинством, явно захваченная льющимися звуками. Беспрерывно бушуют волны аплодисментов. - Превосходная музыка! - воскликнул предводитель заговорщиков. - Создавайте такую же, Берлиоз! - бросил другой. Гектор, стоя за пюпитром, ни на секунду не теряет невозмутимого спокойствия. Последний звук. Гром несмолкаемых оваций, Пьер Дюкре, должно быть, переворачивается в гробу. На другой день печать единодушно восхваляла великого покойного композитора. Однако внезапно настала сенсационная развязка, которая потешила весь Париж. Гектор объявил: - Пьер Дюкре никогда не существовал. Это я придумал его во всех деталях, и произведение, принятое бешеными овациями, создал я - я один. Я хотел разоблачить пристрастие и слепоту моих порицателей, их ненависть ко мне, и я надеялся достигнуть этого, уповая на невежество сих докторов музыкальных наук, которые вот уже свыше тридцати лет сыплют с высоты кафедры лживыми афоризмами и изрыгают желчь. Когда, таким образом, был обнаружен истинный творец замечательного произведения, с каким жаром пытались его неумолимые преследователи оправдать горячее восхваление Дюкре отречением самого Гектора! Но последний с гордостью парировал: - Меняется, слава богу, ваше понимание, а не моя манера. Не я иду к вам, а вы ко мне. И на время - увы, короткое, - интриганы примолкли. 1851  I  Скончался Спонтини, автор "Весталки", к которому Гектор относился с горячим восхищением и любовью. Гектор посвятил памяти великого композитора прекрасную статью, где ощущалась боль неподдельного горя. 22 марта Выборы в Институт на место знаменитого усопшего. Кого же изберут теперь члены Академии? Новое разочарование. Одиннадцать кандидатов, тридцать восемь голосующих. Результаты таковы: за Амбруаза Тома - 30 голосов, за Ниденмейера и Баттона - 8 голосов, за Берлиоза, друга Спонтини, - ни одного. Амбруаз Тома был торжественно провозглашен академиком в первом же туре. "Как, - удивлялась Европа, - автор неумирающих сочинений, которые взволновали весь мир, кроме Франции, сочинитель "Осуждения" и "Ромео", "Траурно-триумфальной симфонии" и "Реквиема", "Бенвенуто", "Гарольда" и "Фантастической" не побит, а просто раздавлен автором бесцветной оперы "Каид"? Ни одного голоса! Другого бы это заставило сказать: "Тем хуже. Прощайте!" Гектор же воскликнул: - Что ж, до свидания! Десять раз, если понадобится, двадцать раз я буду возвращаться... вопреки всему! - И с решимостью подчеркнул: - До самой смерти! II  Вскоре возвратился с Антильских островов любимый Луи, и Гектор, сжимая его в объятиях, забыл все горькие невзгоды. Теперь Луи стал настоящим моряком. Унаследовал ли он романтизм своего отца? Ему нравится при вое ветра бороться с волнами океана и в таинственной ночи, стоя в одиночестве на верхней палубе, думать о страдающей матери и далеком отце, которого он тоже любит, потому что тот нежен к нему, знаменит, не признан и несчастен. Он ежедневно видит в мыслях отца подле своей дорогой матери. Гектор действительно аккуратно приходит к несчастной Офелии, этому живому трупу, и по нескольку часов проводит в ее обществе. Чем ближе подходила Офелия к смерти, тем больше винил себя и сокрушался Гектор. Его угнетало жестокое раскаяние, мрачные угрызения совести преследовали его за тот странный брак, в который он втянул эту ныне парализованную, обиженную судьбой женщину, лишив ее лучшей, более достойной участи. Гектора мучила близость с Марией Ресио, такой грубой к его законной жене - больной, беспомощной, принесенной в жертву. Сожалел ли он и об упорном стремлении оставаться самим собой, тогда как сговорчивость и отречение обеспечили бы и ему и близким спасительный достаток? Нет, здесь он остался непримиримым. Разве не принес он клятву, что скорее умрет, чем отречется от своей сущности? И пока он был погружен в горькие раздумья перед умирающей Офелией, немой и недвижимой, со взглядом, прикованным к глазам ее Гектора, того романтика Гектора, который разрушил ее судьбу и заставил столько выстрадать, но которого она все же продолжает нежно любить, неслышно вошел Луи. Глаза матери потонули в слезах. Гектор, потрясенный, обнял красивого, юного моряка и крепко сжал его в объятиях, не произнося ни звука из боязни разрыдаться. Он, несомненно, думал: "Вот где моя судьба, мой долг, мое счастье". Но внезапно перед ним возникла тень Марии Ресио. И тогда Гектор вновь овладел собой. III  9 мая Гектор уехал в Лондон. Незадолго перед тем в Гайд-парке открылась Всемирная выставка в ознаменование пятидесяти мирных лет, где он был избран членом жюри по музыке. Узнав о своем, назначении, Гектор подумал: "Вот как! Еще знают, что я существую!" Да, знал министр, остановивший на нем свой выбор. Но один министр - не вся французская публика, которая, увы, относилась к нему с тупой враждебностью и настойчиво бойкотировала его произведения. 1852  I  1 января, когда империя фактически была реставрирована, но еще не восстановлена законно, принц-президент, с торжественной набожностью преклонив колени в соборе Парижской богоматери, прослушал "Те Deum". Надежды Гектора были разбиты - музыка принадлежала не ему. После второго плебисцита, который утвердил сенатское решение, Шарль-Луи-Наполеон Бонапарт возложил себе на голову императорскую корону. II  Гектор с восторгом приветствовал нового владыку - защитника принципов дисциплины и устойчивости. Полуголодный композитор, которому нечего было беречь, сберег тем не менее свой консерватизм. "Наша республиканская холера, - писал он Вильгельму Ленцу в Петербург, - дает нам ныне небольшую передышку. Красные грызут свои удила, всеобщее голосование дало подавляющее большинство Луи-Наполеону... Как вы, должно быть, там смеетесь над нами, называющими себя передовыми народами..." {"Нет ничего удивительного в том, что бывший ученик Императорского коллежа городка Кот-Сент-Андре, где под барабанную дробь учили боготворить императора, и бывший последователь шевалье Лесюэра остался антидемократом и стихийным бонапартистом..." (Ги де Пурталес).}. - И сейчас и всегда раньше я был почитателем императора. Ему-то это хорошо известно, - повторял он своим друзьям, потому что клеветники пытались опорочить его перед новым монархом. И убежденный что государь осведомлен о чувствах, которые одушевляют его по отношению к трону, он уже видит себя руководителем Капеллы Наполеона III. Он строит блестящие проекты: организует эту капеллу и опьяняется своим будущим. Но ничто не ладится у неудачливого Гектора. Кто же чинил козни? Кто тайно повлиял на Наполеона Малого? Капелла действительно восстановлена, но не Гектор стал ее главой, а Обер - сочинитель музыки прелестной, но кокетливой и легкой, враг оркестровых ураганов. Преграды не могут сломить Гектора. Мы уже говорили: для него они лишь средство мерить свою силу, мерить отвагу. Он готов смело встречать их вновь и вновь. III  Гектор снова возвратился в Лондон. Там его ждала радость: он дирижировал "Весталкой", настоящим шедевром Спонтини - прекрасного композитора с необыкновенно жестокой судьбой. Подобно Бетховену, Спонтини (правда, к концу жизни) был изгнан из царства звуков неумолимой глухотой. По случаю музыкального торжества госпожа Спонтини прислала Гектору сердечное письмо и дирижерскую палочку своего мужа, который, как она писала, "так вас любил и так. восхищался вашими произведениями". Какая честь, Какое утешение для Гектора! 9 июня Последний концерт: симфония с хорами и две части из "Осуждения". "Необычайный успех, - писал Гектор в Париж. - Меня вызывали пятикратно... К моим ногам бросили венок". И тем не менее ради экономии директора отказались ангажировать его на следующий сезон. Ничего не поделаешь! Его мозг в постоянном возбуждении, его неотвязно преследует и тревожит беспощадный вопрос: как добиться успеха? Внезапно Гектора увлек проект создания Общества концертов, которое он тут же решил назвать "Нью Филармоник" {"Новая Филармония" (англ.).} в отличие от старой Филармонии, где господствовали в то время поклонники итальянской музыки во главе с Андерсеном и особенно Коста. Андерсен и Коста, поддержанные несколькими громилами, специально приехавшими из Парижа, окажутся в один прекрасный день заклятыми врагами Гектора. Воистину какой страх, какую ненависть должен был внушать Гектор, чтобы возник заговор, которому даже Ла-Манш не стал помехой. Но не будем опережать события. В июле Гектор, неизменно сопровождаемый Марией Ресио, вернулся в Париж, сняв перед отъездом в Лондоне комнаты, где, как он сообщил, обоснуется ближайшей весной, ибо четыре гаранта "Пью Филармонию) уже были найдены, причем все четверо были в полном согласии относительно назначения Гектора директором предприятия. IV  Улыбнется ли ему, наконец, судьба? Возможно. Веймар, город Гете, Шиллера и Гердера, "родина музыкального идеала и город муз", заботами блистательного Ференца Листа {Несколько слов о Листе. После долгой и мучительной связи с графиней д'Агу, а затем мимолетных увлечений по всей романтической Европе звезда привела виртуоза к княгине Каролине Сайнг-Витгенштейн. Решительная смуглая амазонка польского происхождения, состоявшая в замужестве с крупным русским вельможей, пожертвовала своим положением в обществе, семейным счастьем и душевным покоем ради избранного ею возлюбленного. Она уже поняла творчество Вагнера, после поражения революции 1848 года бежавшего из Дрездена в Швейцарию, и вместе с Листом пригласила его в Веймар, где вскоре были поставлены под руководством самого Листа "Тангейзер" и "Лоэнгрин", она поняла и музыку Берлиоза и нашла для него слова, о которых тот помнил и которые стали для него целительными. Таким образом, ее дом в Альтенбурге хранит воспоминания о трех самых крупных композиторах середины XIX века.} становился столицей музыкального искусства. Уже четыре года Веймар был непререкаемым авторитетом. По своей воле этот город выдвигал, освящал или зачеркивал знаменитостей. Здесь царил Лист. Лист любил реабилитировать произведения, несправедливо осужденные из-за невежества или недоброжелательности. Этот чудесный композитор и виртуоз, тоже Дон-Кихот, сражался со шпагой в руке против предрассудков, предубеждений, за творчество, свободное от писаных теорий. Не ведая зависти, он умел превозносить величие гениев. Он признавался часто, что провал "Бенвенуто Челлини" в Париже и сейчас еще не дает ему спокойно спать. Итак, в один прекрасный день Гектор получил взволновавшее его известие о том, что этот благородный человек готовил исполнение "Бенвенуто Челлини", уверенный в его успехе и заслуженном восстановлении репутации. Какое это было удовлетворение, какой реванш, он сотрет все следы жестокой несправедливости! О великодушный Лист! {Лист считал Гектора Берлиоза, который был на восемь лет старше его, своим самым старым и самым дорогим другом. Он был свидетелем на свадьбе Гектора. Перед исполнением оперы он воскликнул: "Слава созидателям! Представляемый здесь "Бенвенуто" будет жить, и во всем величии! "Бенвенуто Челлини" - одно из самых сильных произведений, какие я знаю. Оно одновременно и великолепной чеканки, и живой оригинальной скульптурной формы".} Однако перейдем к фактам. Веймарский двор официально пригласил Гектора почтить своим присутствием грандиозную "неделю Берлиоза" и принять в ней участие. Гектор не замедлил приехать и в часы, похожие на дивный сон, упивался тем, что понят, любим и ему аплодируют. 17 и 21 ноября на двух незабываемых представлениях "Бенвенуто Челлини" он дирижировал оркестром при непрерывных овациях воодушевленной публики - приверженцев новой школы. Госпожа Поль писала: "...Берлиоз еще не встречал в Германии такого приема. Каждый вечер его вызывали дважды". "Марш Ракоци" и "Хор гномов" из "Фауста" приходилось повторять... Какую настойчивость, какую энергию должен был проявить Лист, чтобы добиться подобного успеха!.." На завершившем "неделю" банкете в зале городской ратуши красовался внушительный портрет Гектора и гипсовый бюст, который так походил на оригинал, что казался живым. Лист послал княгине Витгенштейн в Альтенбург такую записку: "Общество в городской ратуше было настроено самым благожелательным образом, неизменно господствовал безукоризненный вкус. Берлиоз был глубоко растроган и вел себя безупречно. Между прочим, он не выпил ни капли коньяка". С другой стороны, Лист отмечал: "Самый единодушный и самый полноценный успех вознаградил нас за все наши страдания". Когда подали ликеры, один высший сановник двора поднялся с места и под всеобщее одобрение приколол на грудь Гектора эрцгерцогский орден Сокола {По рассказу Ги де Пурталеса, его наградил сам эрцгерцог, но в своей ложе.}. Затем Бернард Косман, выступая от имени артистов придворной капеллы, передал французскому маэстро дирижерскую палочку из цельного серебра, украшенную тонкой памятной резьбой. И наконец, ко всеобщему восторгу, был открыт бюст маэстро, увенчанного лаврами. Какие незабываемые часы, Гектор! Не правда ли? Но почему тебе пришлось пережить их вдали от родины? В результате этой "Берлиоз-вохе" {"Неделя Берлиоза" (нем.).} слава Берлиоза в Германии шагнула вперед, автор "Осуждения Фауста" нашел в саксонской столице "пристанище для изгнанника, храм для избранных, гавань и убежище от бури", как сказал веймарский поэт Дингельштедт {И, однако, все почести, воздаваемые Гектору, запоздали. Он писал в своих "Мемуарах": "Я был живым трупом".}. Итак, "Бенвенуто" был спасен! Лист сказал: "Это самое крупное, самое оригинальное произведение музыкально-драматического искусства, созданное за последние двадцать лет". Такое суждение и из уст такого артиста - какой целительный бальзам для наболевшего сердца! Поэтому Гектор возвращался во Францию успокоенным. Но когда он приближался к французской границе, ему показалось, как в сновидении, будто он читает огромный плакат: "Здесь начинаются, Гектор, ненависть и гонения". 1853  Гектору пятьдесят лет. Снова Париж, снова нищета... Теперь жестокая борьба во враждебном Париже тяготила его. Глубокие морщины прорезали красивое, гордое лицо под снегом непокорной шевелюры. Он переживал мрачные дни. Новая неприятность. Гектор, ярый приверженец императора, постоянно лелеял надежду руководить исполнением своего величественного "Те Deum", сочиненного в 1848-1852 годах, на торжественном событии - бракосочетании императора. Однако от церемонии 29 января 1853 года он был снова отстранен ради Обера. "Я был приглашен, - сообщал Гектор, - к секретарю и адъютанту императора полковнику Флерн, где мне передали, что собираются исполнить мой "Те Deum". Сообщая об этом, полковник казался уверенным в том, что говорил, однако в то же время в министерстве внутренних дел была сплетена интрига, и официальные лица - "старики" - одержали полную победу". Еще одна незаслуженная жестокость. Среди тревог и уныния, когда за фельетоны платили гроши и оттого тиски нужды сжались еще сильнее, внезапно вспыхнул яркий луч: театр Ковент-Гарден запросил "Бенвенуто". "Жизнь прекрасна! - воскликнул Гектор, тотчас воспрянув духом и вновь поверив, что завоюет мир. - Что ж, Мария, укладываем чемоданы и в Лондон, где нас, без сомнения, ждут новые лавры". Из деликатности он всегда говорил "мы", словно его спутница-мегера содействовала успеху. И Мария добавляла: - За пределами Франции всегда триумф! Однако теперь он ошибался. Лондон оказался к нему жесток. Правильно ли, впрочем, что это было за пределами Франции? По существу, нет: в слепом порыве вражды и злобы Франция сдвинулась с места, чтобы вредить Гектору. Андерсен и Коста были застигнуты врасплох успехом первого пребывания Гектора в Англии и восприняли его как удар кинжалом в сердце. Им не пришло тогда в голову поднять на ноги своих сообщников в Париже. Ныне опасность стала грозной. Любой ценой надо было ее отвести. Никакие усилия, никакие жертвы не казались чрезмерными. И потому они настойчиво, назойливо, почти властно подчеркивали, что торжество Берлиоза в Лондоне подняло бы его престиж, а это всколыхнуло бы и Францию. И вот французы, которые поленились бы перейти улицу, чтобы купить у соседа-аптекаря необходимое лекарство, пересекли море, чтобы изничтожить врага, словно неистовый охотник, который устремляется на хищника, сеющего смерть. Невероятно! II  Последуем за событиями. В Лондоне родилась "Нью Филармоник". 24 марта Первый концерт. На афише - "Ромео". Восторг наперекор всему. Ликующий Гектор писал друзьям: "Колоссальный успех! В стане старого Филармонического общества растерянность. Коста и Андерсен задыхаются от злости". Неисправимый Гектор! Слишком д'Артаньян, слишком мушкетер. Разумеется, было бы благоразумнее договориться с врагами. Но он всякий раз отрезал: - Договориться - значит отказаться, отречься, предать. На это Гектор не согласится никогда. Некоторые из разряда "непоколебимых" (мы разумеем не идущих ни на какие перемирия, даже кратковременные) в конце концов были встревожены его непрерывными невзгодами и тайно посоветовали ему ввернуть в свои произведения среди патетики немного классики, чтобы можно было помириться, не заслужив упреков в отступничестве. Но он заявил гордо: - Мое романтическое учение, моя драматическая музыка - это моя совесть, мое достоинство, которые повелевают мне их придерживаться. Я предпочел бы умереть, чем пошатнуть их. И Гектор продолжал стоять на своем. - Perseverare diabolicum {Дьявольское упорство (латин.).}, - подтрунивали искатели спасения. Расскажем мимоходом о забавном случае. Лондонская публика, очарованная "Ромео", потребовала второго исполнения. Дирижировал Гектор. В программу того же концерта входило исполнение фортепьянного "Concertstuck" Вебера. Кто будет играть? Капризная, взбалмошная судьба усадила за рояль... Камиллу Мок - бывшую госпожу Плейель, бывшую невесту Гектора. Так после долгого, очень долгого исчезновения внезапно возникла перед ним ветреная Камилла, которую влюбленный Гектор некогда называл своим "изящным Ариэлем". Необъяснимое волнение охватило маэстро. Перед ним промелькнуло безжалостно ожившее далекое прошлое. Помолвка... Неистовая страсть... Душевные страдания при отъезде в Рим, когда все в нем жаждало любви. Роковое письмо: Камилла выходит замуж за фабриканта роялей Плейеля. "Я вскричал: "Без промедления я убью ее!" И я принимаю решение: "Переоденусь горничной и проскользну к ним, когда они соберутся в гостиной". Кто они? Камилла, ее мать, ее жених... Мои пистолеты надежно заряжены. Четыре пули! Последняя для меня самого! Величие кары и... скандал! ...Эта женщина, которая тут, рядом, возле меня склонилась над клавиатурой, должна была умереть от моей руки!.." Гектор наблюдает за ней, взмахивая дирижерской палочкой. Но ревнивая Мария Ресио, которая во взгляде своего возлюбленного пытается уловить тень сожаления и оттенок нежности, выходит из себя и готова взорваться. Однако Гектор питал теперь к Камилле одно лишь презрение. Бессердечная же Камилла отправилась на другой день к директору и пожаловалась на плохое, по ее утверждению, сопровождение оркестра. Таким образом, даже напоминание о прошлом не заставило ее сдержаться. Вот уж подлинная ведьма! III  Настало 25 июня. В зале королева Виктория со своим горячо любимым супругом принцем Альбертом, здесь же королевская чета из Ганновера. Должны петь самые знаменитые артисты - Тамберлик и Тальяфико. С непередаваемым волнением Гектор поднимает палочку. Подозревает ли он о замышленном против него вероломном заговоре? Возможно, так как он видел возле театра знакомые лица. Зловеще рыскавшие люди быстро скрывались при его приближении. "Неужели приехали из Парижа?" - удивился он тогда. Неужто они осмелятся учинить скандальную обструкцию в присутствии королевы Англии? Никогда ни один англичанин, почитающий традиции, не совершит подобного; нет, англичан мне бояться нечего. Я опасаюсь лишь своих соотечественников-французов, чья неприязнь способна толкнуть их на преступления... Первые звуки оркестра. Тишина... Заговорщики переглядываются в ожидании сигнала своего предводителя. Заодно с парижскими врагами Гектора и проитальянцы россинисты - страстные поклонники этого грузного, жизнерадостного человека, которого судьба щедро наделила почестями, богатством и успехом. Победа Гектора музыкальным ураганом пропела бы отходную итальянской музыке, созданной, чтобы очаровывать. Что же произошло? Гектор, едва возвратившись в Париж, немедля написал доброму Ференцу Листу, ставя его в известность о заговоре в Лондоне россинистов местного производства и антиберлиозцев из Парижа против "Бенвенуто": "Неистовая банда решительных и яростных итальянцев сорганизовалась, чтобы помешать исполнениям "Челлини". Этим негодяям, увы, помогали французы, приехавшие из Парижа. Они шикали от первой и до последней сцены, свистели даже во время моей увертюры "Римский карнавал", которой двумя неделями ранее аплодировали в зале Ганновер Скуэ. Они были готовы на все; ни присутствие королевы и ганноверской королевской семьи, ни аплодисменты огромного большинства публики - ничто не могло их удержать. Они продолжали свое дело и в последующие вечера, и я по этой причине забрал партитуру. Итальянские шикальщики добирались до самых кулис. Так или иначе, но я ни на миг не потерял самообладания и при дирижировании не сделал ни малейшей ошибки, что со мной случается нечасто. Все мои артисты, за исключением одного, были превосходны, хоровое и оркестровое исполнение можно считать из самых блистательных. По мнению публики, хотя я в том не уверен, во главе этой смешной в своей ярости шайки был господин Коста, руководитель оркестра Ковент-Гардена, которого я неоднократно пробирал в своих фельетонах за те вольности, что он позволял себе в обращении с партитурами великих композиторов, кромсая или удлиняя их, меняя инструментовку и уродуя на все лады. Во всяком случае, Коста сумел своей постоянной готовностью быть мне полезным и, помогая мне на репетициях, на редкость искусно усыпить мою подозрительность. Лондонские артисты, возмущенные подобной низостью, пожелали мне выразить сочувствие и от имени двухсот тридцати человек пригласили меня дать прощальный концерт в зале Экситер-холла, обещая бесплатно в нем участвовать. Но концерт этот состояться не смог. Кроме того, издатель Бил (ныне один из моих лучших друзей) преподнес мне в подарок от группы любителей музыки - 200 гиней {Гектор вежливо отказался принять этот дар, который, как он сказал, "столь не соответствует нашим французским обычаям".}... Эти свидетельства сочувствия растрогали меня гораздо сильнее, чем ранили вылазки интриганов". IV  Чтобы выбраться из душившей его нужды, Гектор продал для издания свои "Вечера в оркестре" {Книга была выпущена в свет издателями - братьями Мишель Леви. Успех был настолько велик, что в следующем году она вышла вторым, увеличенным изданием.}. Он выступает здесь как выдающийся музыкальный критик, смелый полемист, решительно ставящий свободное выражение чувств превыше строгой школы; его критические работы независимо от того, возносит он в них или громит, всегда полны находок. Это виртуоз стиля, жонглер, преуспевающий как в прославлениях, так и порицаниях; каждая его строка обнаруживает большого мастера пера и изысканного поэта. Несколько примеров. Вот хвалебный отзыв о госпоже Виардо, с триумфом выступавшей в роли Орфея: "Чтобы говорить ныне о госпоже Виардо нужно целое, исследование. Ее талант содержателен и многообразен, он сочетает в себе высокое мастерство с очаровательной непосредственностью, что вызывает одновременно и удивление и волнение; он поражает и умиляет, повелевает и убеждает. В ней слиты воедино страстное вдохновение, увлекающее и властное, глубокое чувство и необыкновенные способности выражать безмерные страдания. Каждый ее жест строг, благороден и правдив, а мимика, всегда такая выразительная, когда она подчеркивает ею свое пение, становится еще богаче в немых сценах. В начале первого акта "Орфея" ее позы у могилы Эвридики напоминают фигуры некоторых персонажей в пейзажах Пуссена или, скорее, некоторые барельефы, взятые Пуссеном как натуру. К тому же мужской античный костюм идет к ней как нельзя лучше. После своего первого речитатива: Воздайте высшие почести Манам священным Эвридики. Могилу ее усыпьте цветами... - госпожа Виардо завладела залом. Каждое слово, каждая нота била в цель. Величественную, дивную мелодию "Предмет моей любви", пропетую необычайно широко и с глубоким внутренним страданием, неоднократно прерывали восклицания, вырывавшиеся даже у наименее впечатлительных зрителей. Ничто не может превзойти изящество ее жеста, трогательность ее голоса, когда она окидывает взглядом деревья священного леса в глубине сцены и произносит: И на стволах с изодранной и нежною корой Читаю слово то, что вырезано трепетной рукой... Вот где подлинная элегия, вот где античная идиллия: это Феокрит, это Вергилий". Но вот он мечет стрелы в отчете о "Дочери полка". "Это, - пишет он, - одна из тех вещей, какие можно писать по две дюжины за год, если не пусто в голове, а рука легка... Ежели создавать произведение "per la fama" (ради славы), как говорят соотечественники господина Доницетти, то без спору надобно остерегаться показывать "pasticcio" {Имеет значения: "пирог" и "дурно сделанная работа", "халтура" (итал.).} "per la fame" (из-за голода). В Италии этот продукт, не пригодный, но употребляемый для пения, находит устрашающий сбыт. Для искусства он имеет немногим большее значение, чем сделки наших музыкальных торгашей с исполнителями романсов и издателями альбомов... И все это per la fame, a fama тут ни при чем... Партитура "Дочери полка" относится как раз к тем, которые ни автор, ни публика не принимают всерьез... Оркестр растрачивает силы в бесполезных звуках; в одной и той же сцене сталкиваются самые разнородные реминисценции; стиль господина Адана соседствует со стилем господина Мейербера". А вот еще: "Господин Жанен писал недавно: "Не мы захватываем шедевры; как раз шедевры захватывают нас". И верно, "Орфей" захватил нас всех, мы оказались для него легкой добычей... Предадимся же смело тем произведениям, что нас хватают за душу, и не будем противиться наслаждению!" А вот его восторженные строки о великолепных сценах преисподней и Елисейских полей: "В акте "Преисподняя" оркестровая интродукция, балет ведьм, хор демонов, вначале грозных, но понемногу растроганных и укрощенных песней Орфея, душераздирающие и одновременно мелодичные мольбы Орфея - все это прекрасно. А как чудесна музыка Елисейских полей! Эти воздушные гармонии, меланхоличные, словно счастье, мелодии, мягкая и тихая инструментовка, так хорошо передающая идею бесконечного покоя!.. Все ласкает и чарует. Проникаешься отвращением к грубым ощущениям жизни, желанием умереть, чтобы вечно слушать этот божественный шепот" {Берлиоз написал также два произведения по музыкальной педагогике: "Трактат по инструментовке" и "Искусство дирижирования".}. Увы, продажа книги принесла скудное подспорье. Издатель-вампир Ришо нетерпеливо дожидался часа крайней нужды Гектора. И вот час этот настал. Тогда он с победоносным видом обратился к композитору: - Ну как - продадите вы мне "Осуждение Фауста"? Однако Гектор упирался: - А почему не мое мясо? - И после минуты мучительного молчания презрительно произнес: - В далекие времена кредитор имел право вырезать из тела несчастного должника куски живого мяса... Но я-то вам ничего не должен. - Разумеется, но если я приобрету ваше произведение, вы должны будете меня благодарить, я убежден в том, поскольку... И Ришо умышленно замялся. - Ну договаривайте, договаривайте же, - сказал заинтригованный Гектор. - ...Поскольку я предложу вам за него очень выгодную цену. - Какую? Мне хотелось бы знать, просто из любопытства. - Шестьсот франков. - Подите к черту, господин Ришо! Однако принципиальность - это роскошь, дозволенная богатству. Бедность не может презирать. Трудно держаться своих правил, если сидишь на мели. Потянулись дни, когда нужда, этот беспощадный палач, держалась хозяином и повелевала. Мария Ресио не переставала сорить деньгами, Офелия близилась к смерти. Даже юный Луи {В то время Луи не ходил в плавания. Он слушал в Гавре курс гидрографии.}, приехав домой, признался, что наделал долгов, которые ныне требовалось погасить. Фельетоны, фельетоны - писать и днем и ночью! Гектор смирился бы с этим. Но какие пьесы разбирать? Многие театры ныне бездействуют. Впрочем, даже лихорадочная деятельность, связанная с бесконечными театральными хрониками, не смогла бы сбалансировать бюджет Гектора, раздираемый во все стороны. И вот, видимо после дня сурового воздержания от пищи, Гектор вспомнил о Ришо и его предложении, тогда показавшемся наглым и оскорбительным. - Я повидаюсь все же с этим кровопийцей, - пробормотал он и отправился к нему, переполненный стыда и сожаления. Непродолжительный торг, откровенные слова, и Гектор получает, наконец, семьсот франков. Семь бумажек по сто франков! Ему показалось, что в обмен он протянул свое обливающееся кровью сердце. "Осуждение Фауста" за семьсот франков! Средоточие гениальности за ломаный грош! V  Пробыв в Париже месяц, Гектор вновь отправился в Германию. Баден-Баден, а затем Брауншвейг, "где публика и музыканты пришли в экстаз" {Заметим, что во время триумфального турне Берлиоза по Германии пресса единодушно превозносила и славила его гениальность. Журнал "Сигнал" сравнивал теперь его музыку с музыкой Бетховена в последний период, тщательно изучал его музыкальный язык и, продолжая критиковать "программную музыку", отмечал, что его недавнее появление в Лейпциге переубедило не одного предубежденного. Было признано, что он в состоянии многое выразить малыми средствами. С некоторым удивлением убедились, что он не собирается в дикой ярости крушить стены несмолкаемым громом труб, что он применяет мощь там, где они необходима, и любит сдержанными созвучиями передавать самые нежные и самые возвышенные чувства человеческой души, и что чувства эти ему понятны".}. В Ганновере Гектор дал концерт в присутствии великого скрипача Иоахима. Он писал Феррану: "Дирижерская палочка из золота и серебра, преподнесенная оркестром, ужин на сто персон, где присутствовали все "таланты" города (можете судить, что там подавали!), министры герцога, музыканты капеллы; учреждение благотворительного общества моего имени (sub invocatione sancti и т. д.), овация, устроенная народом как-то в воскресенье после исполнения "Римского карнавала" на концерте в саду... Дамы, целовавшие мне руку прямо на улице, у выхода из театра; венки, анонимно присылаемые мне по вечерам, и т. д. и т. п.". Иоахим, со своей стороны, писал листу о Гекторе: "Необузданность его фантазии, широта мелодии, волшебное звучание его произведений и вправду наполнили меня новой энергией. Сила его индивидуальности, впрочем, известна". Бремен. Лейпциг. Дрезден (четыре концерта). И теперь настает пора, когда, возвратившись в Париж, он берется за "Детство Христа", дополнение к приписанному Пьеру Дюкре "Бегству в Египет" - произведению, имевшему триумфальный успех. Оставим его на время за работой над этим сочинением. Часть вторая 1854-1869  ...И теперь настойчиво и безжалостно косит смерть! 1854  I  22 января Неожиданно по Парижу прошел слух, разносимый бешеными врагами: - Господин Эмберлификос решил разбить свою палатку за пределами Франции и скоро покинет нас навсегда. Гектор ответил ярко и с иронией. Этот мастер стиля, образов и красок послал директору "Газет мюзикаль" открытое письмо, где в сочных выражениях опровергал сообщение о своем переезде в Германию. "Я понимаю, - писал он, - какой жестокий удар нанес бы многим мой окончательный отъезд из Франции, как горестно им было поверить в эту важную весть и пустить ее в обращение. Поэтому мне приятно воспользоваться возможностью опровергнуть этот слух, просто сказав словами героя знаменитой драмы: "Оставь тревогу, Франция родная, я остаюсь с тобой". Мое почтение к истине побуждает лишь внести уточнение. Через несколько лет мне действительно придется в один прекрасный день покинуть Францию, но музыкальная капелла, руководство которой мне доверено, находится вовсе не в Германии. А поскольку все равно рано или поздно все узнается в этом чертовом Париже, я с радостью уже теперь назову вам место моего будущего пребывания: я назначен генеральным директором частных концертов имеринской королевы на Мадагаскаре. Оркестр ее королевского величества состоит из самых выдающихся малайских артистов и нескольких перворазрядных музыкантов-мальгашей. Они, правда, не любят белых; и по этой причине мне предстояло бы вначале сносить немало страданий на чужбине, не будь в Европе стольких людей, которые стараются меня очернить. И поэтому я надеюсь попасть в их среду защищенным от недоброжелательности своей посмуглевшей кожей. Пока же соблаговолите сообщить вашим читателям, что я по-прежнему буду жить в Париже, и как можно дольше, ходить в театр, и как можно меньше, но все же бывать там и выполнять, как прежде, и даже еще больше, обязанности критика. Напоследок хочется насладиться вволю, ибо на Мадагаскаре нет газет" {"Газет мюзикаль", 22 января 1854 года, стр. 30. См. "Письма к Листу" 22 января и 11 марта.}. Подвергая сомнению слова Гектора и игнорируя опровержение, недруги честили его на все лады. Все ожесточеннее становился спор. Заключали пари: "Уедет или не уедет..." II  Между тем продолжалась агония Офелии. Несчастная Офелия - немая, неподвижная, изумляющаяся тому, что еще жива! Плоть умерла, еще не угасла одна только боль. Временами, когда ее веки смыкались под бременем усталости, а грудь оставалась неподвижной, сиделка с тревогой склонялась над ней: "Не мертва ли? Нет, еще дышит. Просто чудо!" Но 2 марта, когда выл соседский пес, отпугивая смерть, ее душа отлетела и истерзанное тело успокоилось. Она тихо простилась с миром, где познала солнце триумфов и мрак поражений. Да, драматична была судьба этой англичанки, воспламенившей гением Шекспира самого вдохновенного, самого одержимого среди французских романтиков. Укажем, что новость, преданная огласке Эскюдье во "Франс мюзикаль", не была совсем лишена оснований: между Берлиозом и Листом шел серьезный разговор о большой должности в области музыки в Дрездене, которую занимал некогда Вагнер. Узнав о роковом конце, Гектор, бросивший семью много лет назад, долго рыдал, вспоминая прошлое. Джульетта... Офелия... Какая дивная женщина, вечно волнующая, вечно возвышенная! От ее голоса, ее жестов весь Париж приходил в неистовый восторг, И я почувствовал, что охвачен безумной, неугасимой любовью - той любовью, ради которой я готов был умереть. Стоя у окна моей комнаты против гостиницы, где она жила, я следил за ее жизнью, которую так мало знал, что, по существу, гадал о ней... Я молил ее откликнуться на мою страсть... Всем существом я жаждал, я призывал ее. Она должна быть моей. И наконец, она стала моей, порвав ради меня с родиной, семьей, с высшим на этом свете культом - театром. Медовый месяц в Венсенне. Щебетание птиц, страстный шепот, созвучный нашим душам... Мои клятвы перед богом в вечной любви к ней... А вместо этого мои любовные интриги и Мария Ресио, черствая и грубая к ней... Ее болезни, ее мужественно переносимые страдания вдали от любимого сына, вдали от мужа, странствующего, чтобы обеспечить и ее жизнь... Она угасала одна, подле нее не было никого, кто протянул бы ей руку, чтобы преодолеть мучительный переход от земного мира к неведомой вечности, и сиделка, чужой человек, закрыла ей глаза. III  Несчастная Офелия, как убого твое погребение! Смерть стоит дорого, а Гектор без денег. Но торговцы смертью не признают кредита; ведь они не могут вновь разрыть могилу, если им не заплатят. Итак, Офелия, тебе суждено покинуть мир без пышности и шума. Если бы ты ушла в зените артистической славы, когда твое имя жило в каждом сердце, твой гроб утопал бы в венках и букетах цветов, произносились бы речи, лились слезы. Шатобриан сказал: "Человек любит зрелище смерти, когда это смерть знаменитости". Но что за дело Парижу в час бурных политических событий до смерти какой-то англичанки, много лет назад покинувшей сцену? Тебя провожали, Офелия, тишина и равнодушие. Страдали только двое: твой муж, так часто изменявший тебе, и твой горячо любимый сын, который видел в тебе великомученицу. Гектор выражал свою скорбь во многих письмах: "Она научила меня понимать Шекспира и великое драматическое искусство, - писал он сестре. - Со мной она страдала от нищеты; она всегда без колебаний готова была рисковать самым необходимым ради моей музыки..." В письме Листу 11 марта: "...Только что у меня на глазах умерла моя бедная Генриетта, которая была мне так дорога. За двенадцать лет мы никогда не могли ни вместе жить, ни расстаться. Сами эти раздоры сделали последнее прощание еще более мучительным для меня. Она избавлена от ужасного существования и нестерпимой боли, терзавшей ее в течение трех лет. Мой сын приехал домой на четыре дня и сумел повидаться с матерью перед ее кончиной, К счастью, я не был в отъезде. Мне было бы страшно узнать вдали, что она умерла в одиночестве" {Тем не менее Гектора, по-видимому, не было подле нее в момент смерти. Лист с трогательной отзывчивостью ответил своему верному другу: "Она вдохновила тебя, ты ее любил, ты ее воспел; стало быть, ее миссия выполнена". Гектор писал в "Мемуарах": "Генриетта была арфой во всех моих концертах, в моих радостях и печалях, чьи струны я - увы - порвал!"}. Раскрывая душу сыну, он писал: "Я пишу тебе в полном одиночестве из большой гостиной на Монмартре, подле ее опустевшей комнаты. Я только что пришел с кладбища, я отнес на ее могилу два венка: один от тебя, другой от себя. Я совсем потерял голову; не знаю, отчего я сюда вернулся. Слуги пробудут здесь еще несколько дней. Они все приводят в порядок, и я постараюсь, чтобы то, что здесь есть, принесло тебе по возможности наибольшую пользу. Я сохранил ее волосы; не потеряй эту булавочку, которую я ей подарил. Ты никогда не узнаешь того, сколько мы - твоя мать и я - выстрадали друг из-за друга, сами эти страдания привязали нас друг к другу. Для меня было так же невозможно с ней жить, как и ее покинуть... Хорошо, что она увидела тебя перед смертью..." И спустя несколько дней: "Я только что заказал тебе шнурок для часов из волос твоей бедной матери, и мне очень хотелось бы, чтобы ты свято его хранил. Я заказал также браслет, который отдам моей сестре, и я сохраню остаток ее волос". В печати появилась короткая, сухая заметка. Только Жанен написал большой некролог. Вот отрывок из него: "Ее звали мисс Смитсон... Она была, сама того не ведая, неизвестной поэмой, новой страстью, целой революцией. Она показала пример госпоже Дорваль, Фредерику Леметру, госпоже Малибран, Виктору Гюго, Берлиозу. Ее звали Офелией, звали Джульеттой. Она вдохновляла Эжена Делакруа... Ее, эту восхитительную и трогательную мисс Смитсон, называли и тем именем, что носила госпожа Малибран - ее звали Дездемоной, и Мавр, обнимая ее, говорил ей: "О моя прекрасная воительница! О my fair warrior!.." Она была чудесна, мисс Смитсон, и походила больше на небесное создание, чем на земную женщину..." Время остановиться, чтобы поразмышлять и пофилософствовать. "Боже! Как бренна и скоротечна жизнь! Отныне, - вздыхает Гектор, - я буду тем тенором, который из кожи лезет вон, стараясь хорошо петь, между тем как публика понемногу покидает свои места". Смерть уже унесла его юного брата Проспера, так гордившегося им; она похитила мать, едва начавшую раскаиваться в своей непримиримости к одержимому музыкой сыну; отца - воплощение доброты, чей достойный образ вставал перед ним в часы смятений, чтобы подать совет и умерить пыл; безвременно ушедшую из жизни сестру Нанси и, наконец, Гэрриет, его Офелию, которую он некогда так воспевал и никогда не переставал любить. Воспоминания о ней то и дело всплывали у него в памяти, возбуждая жестокие укоры совести. Ради кого теперь кидаться в бой? Ради эгоистичного утешения славой? "У меня остались, правда, мой сын Луи и моя спутница Мария. Но не приберет ли ненасытная смерть и их тоже? О черные дни, долгие дни, гнетущие душу, которая скорбит и испивает до дна горькую чашу!" IV  Приближалось событие, воскресившее его энергию, - новые выборы в Институт. Как жалки на этот раз соискатели благородной зеленой одежды со шпагой! Неизвестные вовсе или слишком известные своим ничтожеством. "Неужели "поДагрики" (стиль Берлиоза) - этот оплот правоверной теории - не снимут, наконец, свой дурацкий запрет с композитора бурь и потрясений, отдав предпочтение его бездарным конкурентам?" - спрашивали ревностные берлиозцы. К великому изумлению немцев, они избрали некоего Клаписсона - скверного музыканта, сочинявшего лишь мелодийки из кружев и дешевых духов. Враги Клаписсона, изменив начальную букву, в шутку называли его Глаписсоном {Qlapissons (франц.) - визжим, тявкаем.}. И этот Клаписсон - подумать только! - победитель Берлиоза! Но чему удивляться? "Окостенелые умы" действительно скорей избрали бы бревно, чем величественного автора "Осуждения", повинного в мятеже против высочайших правил. Вот как обстояли дела в этот момент. Гектор, узнав о результате, воскликнул: "Я вернусь! Никто и ничто не заставит меня пасть духом. Я решил стоять на своем так же упорно, как и Эжен Делакруа, которого столько раз отвергали. Я поступлю, как господин Альбер Пюжоль, выставлявший свою кандидатуру десять раз". И, говорят, добавил: "Вы проглотите меня рано или поздно, проглотите вопреки всему!" Вновь хлынул стремительный водопад из "окостенелых умов", "старых черепах" и прочих берлиозовских эпитетов. Благоразумие призывало этого одержимого человека, прослывшего "неукротимым", с почтением склониться, но тщетно приказывать бурному потоку смирить свой нрав. Снова стало ясно, что в манере кандидата, пораженного острым "академитом", было очень мало академического. V  Гектор весь в поисках нового пристанища для утешения и поддержки. Где сможет он его найти? Нередко спасительной гаванью для отчаяния служит вера. Гектор, в котором дремали религиозные чувства, вновь обрел рвение ранней юности. Надолго ли? Погрузившись в мистицизм, он создал в дополнение к "Бегству в Египет" сочинение, где воспет бог, - "Детство Христа". Вообще-то он начал эту благочестивую поэму до того, как угасла Офелия, но как несозвучна была она тогда его сердцу. Потом жестокий траур открыл ему бренность земного бытия, напомнил о потустороннем мире и создал настрой, гармоничный новому произведению. Гектор творил, обращаясь к тайникам собственного "я" и устремив к небу свою вдохновенную душу. Гектор закончил "Детство Христа" в конце лета. Он сам написал стихотворный текст в намеренно наивном и несколько архаичном стиле, который подчеркивал чистоту и свежесть сюиты, придавая ей изысканные цвета миниатюр из молитвенника средних веков. История очень проста. Тетрарх Ирод, окруженный римскими солдатами, предается раздумью в своем дворце. Встревоженный тайным возмущением, которое, как он чувствует, поднимается среди иудеев, Ирод допрашивает волхвов и решает учинить избиение младенцев. Первая часть завершается так, будто закрываешь последнюю страницу на изображении яслей в Вифлееме: святое семейство, написанное в очень мягких тонах, преклоняется пред младенцем, однако голоса ангелов, порхающих в лазурном небе, призывают к бегству. Часть вторая. Прощание пастухов, странствия, отдых - миниатюры, исполненные изящества и тонкости; сменяют друг друга струнные и деревянные инструменты, голос чтеца, и все завершается хором ангелов, исполняющих аллилуйю. Наконец, третья часть: прибытие в шумный город Саис, где беглецы оказались у арабского патриарха. Под кровом этого городского Вооза они найдут гостеприимство и душевный покой. В более широком, но столь же строгом темпе композитор пишет на фламандский манер этот примитивный оазис христианской земли, где дети, служители, женщины, одни за другими, чествуют своих святых гостей, услаждая их слух мелодиями флейты, сливающимися со звуками фивской арфы. И пока тихо плачет дева Мария, чтец ведет диалог с неземными голосами: О моя душа, что тебе остается? Смирить свою гордыню... "Его скептицизм чередовался с порывами лиризма; невзирая ни на что, он чувствовал потребность в сверхъестественном, в поэтизации души и находил эту поэтизацию лишь в своем благочестивом детстве, в истории Иисуса, в волшебных воспоминаниях о Кот-Сент-Андре" {Ги де Пурталес.}. Так прочь романтизм, где чувства довлеют над разумом! Разве не сказал Лакордэр накануне своего смертного часа: "У меня крайне набожная душа и очень неверующий разум"? 19 октября Гектор вступил в брак с Марией Ресио. Связанный с ней уже несколько лет, он сделал это, чтобы нравственно поднять и упорядочить свою жизнь. Узы супружества никак не изменяли его положения, но моральное состояние Гектора от этого улучшилось. Была тихая, почти тайная свадьба - невеселая оттого, что над ней витала тень Офелии. Будем справедливы: умиротворенная замужеством и избавленная от ревности, Мария стала теперь спокойнее, покладистей, преданней. Что же касается ее театральных устремлений, то она решила сделать еще одну попытку взойти на подмостки и попросила своего знаменитого мужа помочь ей. Но тот образно ответил, что он муж, а отнюдь не сообщник. На смену демону страсти, разжигаемой Марией, пришла спокойная привязанность, подслащенная привычкой. Однако Генриетта так никогда и не стерлась из его памяти во время жизни со второй женой. В той он восхищался трогательной, восторженной и возвышенной Офелией, он жалел Гэрриет - звезду, упавшую с неба в темный овраг, - и поддерживал в себе угрызения совести, как бы находя в них свое оправдание. 10 декабря 1854 года Зал Герца. Первое исполнение "Детства Христа". Бешеный успех, почти триумф {Успех был таким, что спустя несколько месяцев Гектор дирижировал оркестром, исполнявшим это произведение в Королевском театре в Брюсселе, а затем и в парижской Комической опере.}. Недовольна только горстка непримиримых во главе с ядовитым Скюдо, почитавшим своим долгом еще раз выпустить жало. Прозвучит ли, наконец, для Гектора "dlgnus intrare"? {Достоин он войти (латин.).} Нет, нет! Каждая его победа отзывается звуками горна, поднимая по тревоге ополчение ультрапуристов, а попросту тупоголовых, которые никогда не уступят и спешат лишь сорвать успех. И Гектор вновь и вновь будет ждать... 1855  Данной книге чужды сухие, строгие и полные протоколы. Ее цель - рассказать о духовном облике Гектора. Поэтому кратко упомянем в этом году лишь исполнение "Те Deum" в церкви Сент-Эсташ 30 апреля, накануне Всемирной выставки. По излюбленному выражению Гектора, "вавилонского, ниневийского" "Те Deum". О свирепой, злобе, ненависти, предвзятости можно судить по глупой, написанной в ироническом тоне статье, которую Вильмессан поместил в "Фигаро": "У Берлиоза столько ума, сколько у всех умных людей; он имеет наград больше, чем все награжденные люди, вместе взятые; он добр и радушен; у него одухотворенное и убежденное лицо; он учен, как бенедиктинец. Когда такой серьезный человек, как Берлиоз, говорит вам: "Сейчас вы услышите музыку, великую музыку, подлинную музыку", то такому невежде, как я, ничего не остается, как с готовностью и доверчивым смирением развесить уши. Я вечно попадаюсь на этом. И всякий раз думаю про себя: может быть, именно сегодня откроется мне музыка Берлиоза! Всякий раз я слушаю ее с благоговением, с наивным восхищением, тем более наивным, что никогда ее не понимаю. Эту музыку я едва "различил", да и то лишь раз" - в траурном шествии июльских жертв, где-то в фантазиях "Похоронного марша", но я совсем потерял ее из виду в последнем "Те Deum'e", исполнявшемся в Сент-Эсташ девятьюстами музыкантами". "Те Deum" - вещь ликующая или, во всяком случае, прекрасная своей живостью, - одновременно и радостная и суровая. Берлиоз, убежденный в этом, имел, видимо, целью, сочиняя свое произведение, позволить каждому исполнителю веселиться как тому вздумается, в одиночку, не интересуясь соседями. "Забавляйтесь в силу своего темперамента, дети мои! Делайте каждый что захочет и в любом тоне! Только с душой!" - вот его музыкальный девиз. "Хотите играть на барабане - играйте на барабане! Веселитесь, это ведь "Те Deum", И некоторые музыканты принялись играть на барабане. Это было изумительно! Берлиоз дирижирует оркестром руками, плечами, головой, бедрами и, наконец, всем своим существом; вид у него такой, словно он нашел себя, понял себя, следит за своей мыслью в этом шуме. Надо надеяться, что ближайший концерт, на который он нас пригласит, будет происходить на Елисейских полях. Каждый музыкант взберется на свое дерево; я забронирую номерной сук; шум омнибусов послужит оркестру педалью, пушка Дома инвалидов будет тамтамом, а Берлиоз, верхом на качелях, будет отбивать такт (sic) и, кувыркаясь, следовать за своим сочинением..." Не пускаясь в обсуждения, еще раз мимоходом выразим сожаление по поводу несправедливости французов, с ожесточением обрушившихся на своего соотечественника-гения, которого повсюду за границей встречали овациями. Какое убожество ума! II  В том же году Гектор с триумфом выступил в Лондоне, в "Нью Филармоник". На этот раз грязного интригана Косты здесь не было: он отошел от дел. И еще событие: встреча с Вагнером. Оба - гении, оба - бойцы. И оба страстные новаторы всепобеждающей музыки, где медь труб служит величию. Сходство, которое, казалось бы, должно по-настоящему связать и слить, восстановило их друг против друга, породив нег примиримое соперничество. Казалось, нужно было умереть одному, чтобы другой жил. Не будем разбираться во всех тонкостях их взаимоотношений - то подозрительных, то враждебных, то спокойных, то бурных. Уточним лишь, что в Лондоне они как будто изменили первоначальное превратное мнение друг о друге. Затишье перед бурей! 1856  I  И вот одержимый скиталец вновь в Германии - в Готе, в Веймаре, приветствия сотрясают всю страну. В Германии он и узнал, что 26 июня Академия изящных искусств первым в списке представляет его в новом голосовании; в списке фигурируют, однако, Фелисьен Давид и Гуно. Произошло невероятное: на место "жабы" Адана был избран Гектор {Это давало ему 1500 франков годового дохода.}. Каким же чудом толкователи музыкальной библии, хранители священной традиции снизошли до того, что подпустили к своему хрупкому хрустальному дворцу "буяна Берлиоза", как они его величали? Прозрели ли они, поняв вдруг величие гения, которого дотоле не признавали, устали ли они от борьбы? Неизвестно. История сообщает о факте, умалчивая о его причинах. Так Гектор доказал, что терпение и настойчивость всегда бывают вознаграждены {Говоря о настойчивости некоторых кандидатов, вспомним Виктора Гюго. Он выставил свою кандидатуру во Французскую академию в 1836 году и в том же году дважды потерпел поражение, в частности от автора буффонад Мерсье Дюпати. Возможно ль? Сверкающий и разящий мастер, самый сильный, самый изобретательный творец рифм, величественный трубадур побит конкурентом, который, даже встав на носки, не смог бы дотянуться и до щиколотки гиганта. Словно великий тенор, побежденный хористом. Виктор Гюго терпел еще два поражения - в 1839 и 1840 годах. Наконец, 7 февраля 1844 года он был избран семнадцатью голосами против пятнадцати, поданных за Арсена Поликарпа Ансело - драматурга, погребенного под пылью забвения. Он зан место Непомюсена Лемерсье.}. Хотя из-за беспрестанных потоков выливаемой на него грязи ему до сих пор так и не удалось покорить широкую публику - кузнеца славы - и хотя на него обрушивалось множество наемных писак со Скюдо во главе банды, ученый ареопаг Франции оказал ему, наконец, высокую честь. Неистовый Гектор сдержал восторг. Он хотел щегольнуть спокойным равнодушием к происшедшему и тем доказать, что простой акт справедливости не может привести его в восхищение. И все же, когда его впервые назвали "господин Член Института", он произнес от всего сердца: "Может быть, моя трудная жизнь мне не совсем не удалась". Нет, Гектор, несмотря на несправедливости и поражения на родине, ты не был, как говорится, "жалким неудачником". Подведем итог. Благодаря неистощимой энергии ты завоевал Римскую премию, получил орден Почетного легиона, ты взломал двери Института, ты завоевал славу за границей. В конце концов не так уж плохо! Чего же тебе не хватает? Знаю. Тебе недостает самого прекрасного, самого ценного: завоевания широкой публики и, стало быть, славы в родной Франции. Но не теряй веры, Гектор, не сдавай своих позиций. Не складывай оружия, не дай заржаветь ему, веди бой. II  Гектор продолжает путешествие. В Веймаре он снова застал советчицу Листа, княгиню Сайн-Витгенштейн, - женщину тонкого ума, увлеченную искусством и литературой и влюбленную в музыку. Именно она посоветовала композитору воспеть "Троянцев". В этом патетическом сюжете он смог бы полностью раскрыть свои возможности. Вскоре Гектор написал либретто и начал сочинять эту монументальную оперу. 1857  Конец января Полтора акта закончены. "Со временем, - писал он Беннэ, - несомненно, образуется и остальная часть сталактита, если только не обрушится свод пещеры" {В этом же роду он подготовил новый том музыкальных фантазий - "Музыкальные гротески".}. Остановимся. Не станем сопровождать Гектора во всех его многочисленных поездках. Скажем просто, что в часы сплина, к которому примешивалось болезненное презрение, он бежал за границу, чтобы там упиться славой среди неумолчных оваций. Д