а, то были действительно скорее не поездки, а побеги. 1858  I  7 апреля Наконец партитура "Троянцев" закончена. Сброшен с плеч тяжелый груз. Гектор ставит подпись под последней строкой. II  Он в возрасте, когда любят размышлять и мечтать. Но, увы, ему нужно спешить на ночной бал во дворец. Мало сочинять музыку, нужно еще устраивать ее исполнение. В каком театре и какого числа? Только император может решать и распоряжаться. И потому Гектор должен обхаживать монарха, чтобы убедить его и увлечь. Сможет ли он это сделать? - Пожалуйста, Мария, форму, шпагу, треуголку, - просит он, сожалея, что не может остаться дома. Длинноволосый, убеленный сединой, в зеленой одежде, при орденах - свидетелях его триумфов во всех странах Европы, Гектор шагает царственной походкой. У дверей большого приемного зала с тысячами трепещущих свечей ярко разодетый привратник торжественно объявляет: - Господин Гектор Берлиоз, член Института! Хотя Гектор внешне и не повел бровью, внутри у него словно что-то оборвалось. Вот он идет, внезапно став центром внимания. За ним закрепилась противоречивая репутация: для одних он - гений, для других - фантазер, для всех - д'Артаньян. Приветствует ли он кого-нибудь на ходу, останавливается ли, чтобы перекинуться парой слов, его взгляд среди богинь красоты и увешанных звездами мундиров жадно ищет императора. Какая шумная толпа! Наконец ему удалось разыскать глазами камергера императрицы, он пробился к нему и рассыпался в любезностях. Но сможет ли когда-нибудь сей высокий сановник быть ему полезным? Наконец он заметил в отдалении императора, но приблизиться к нему так и не смог. Пустой вечер, время, похищенное у сосредоточенного раздумья. И, разумеется, по пути домой он сыпал бранью. III  Намерение растрогать императора не покидало его ни днем, ни ночью. "Если бы я мог прочитать ему свое либретто, - думал Гектор, - то наверняка привлек бы его на свою сторону и благодаря всемогущественному покровительству получил бы сцену Оперы". В конце концов он решился написать государю, прося у него аудиенции. "Ваше величество, я только что окончил большую оперу, для которой написал и слова и музыку. Несмотря на смелость и разнообразие примененных в ней приемов, тех средств, которыми располагает Париж, достаточно для ее постановки. Дозвольте мне, ваше величество, прочитать вам либретто и затем попросить вашего высокого покровительства моему произведению, если оно будет удостоено такого счастья... Его партитура величественна и сильна и, несмотря на кажущуюся сложность, очень проста. К сожалению, она не тривиальна, но этот недостаток относится к тем, которые ваше величество простит..." Это письмо он передал влиятельному министру герцогу де Морни - сводному брату Наполеона III. Де Морни отговаривал Гектора отправлять его. - Оно идет вразрез с принятыми нормами, - сказал де Морни. Однако Гектор пренебрег советом. И затем долго, очень долго ждал, с каждым днем все более сокрушаясь из-за молчания императора. Прошел месяц, два, три, четыре, пять... Но как-то утром, после этой длительной пытки он получил уведомление, что император дает ему частную аудиенцию. Слава богу! Великий день. Гектор в одежде академика, с бьющимся сердцем был допущен в гостиную, отведенную для просителей, которым выпало редкое счастье быть удостоенными частной беседы. Редкое счастье? Ну и ну! Их было сорок два! Гектор едва смог пробормотать несколько слов его величеству, "имевшему - писал он Листу, - вид на 25 градусов ниже нуля. Он взял у меня рукопись, заверив, что прочтет ее, "если сможет улучить свободную минуту", и с тех самых пор мне ничего больше не известно. Шутка сыграна. Она стара как мир. Я уверен, что царь Приам поступал точно так же". И Гектор, возлагавший большие надежды на приглашение императора, горько задумался. Ему на ум приходили, верно, такие мысли: только мой, французский государь упорно меня не признает. О милая родина, за что ты так жестока? Германские короли и русский царь щедро доказывали мне свое благоволение и восхищение. Они принимали меня, выслушивали, беседовали со мной, склоняясь перед музыкой, всесильной, подобно им. А он, Наполеон, унижает меня и пренебрегает мною, несмотря на то, что я писал о нем: "Никогда не забуду, что император избавил нас от грязной и глупой республики! Все цивилизованные люди должны помнить об этом". Но тут его лицо отразило внезапное волнение, почти страдание. "Уж не знает ли он, что я сказал о нем также: "Он имеет несчастье быть варваром по отношению к искусству"? Но что из того? Много ли проку оттого, что Нерон был артистом? Зато этот - варвар-спаситель! А может, ему известно, что я заявил: "Увы! Он недоступен для музыки, которую ненавидит, как десять дикарей". Нет, - заключил Гектор после минуты глубокого раздумья, - он ничего не знает, ведь я высказывался так в частных письмах. Просто императора настроили против меня все эти злобные интриганы; правда и то, что он опьянен эгоизмом; счастливый и могущественный владыка, привыкший к лести, горячо любимый муж несравненной Евгении Монтихо, которой позавидовала бы сама Венера. Он живет в волшебном ореоле, вдали от сражений (и, однако, он их знал), вдали от лишений (и, однако, он их испытал). Он вознесся так высоко, что к земным делам чувствует лишь презрение". "Пусть император отказывается произнести свое слово, пусть против меня уже готов заговор и передо мной закрыты все двери, я сумею взять себя в руки, собраться с силами, победить и сокрушить!" И Гектор уходит в хлопоты: задыхаясь и посылая проклятья, он без устали поднимается по лестницам в приемные. Наконец он получает в Опере обещание, хотя нетвердое и расплывчатое: "Разумеется, если окажется возможным... По поводу даты будет видно..." И тем не менее; в своем горячем желании поверить Гектор принял эти уклончивые слова за утешительное обязательство. "Поскольку это не категорическое "нет", - сказал он себе, - нужно лишь выжидать и быть настойчивым". Поэтому он упорно пытался добиться своего. Несчастный гений, таскающий в истертом портфеле бессмертный шедевр, о котором Франция не хотела даже знать. 1859-1860  I  Шли месяцы. Его опережали и опережали другие композиторы. Сначала французы, затем Рихард Вагнер {Рихард Вагнер обосновался в сентябре 1859 года на проспекте Матиньон, а потом на улице Ньютона на Елисейских полях, в старинном отеле Октава Фейе.}. - Гром и молния! - воскликнул Гектор, узнав, что настырный немец благодаря могущественным лицам и закулисным интригам ворвался на сцену Оперы. Почему Вагнер не понимает, что должен уступить дорогу французу, который ждет уже два года? Бестактность чужеземца вызвала разрыв между двумя музыкантами. И Вагнер сожалел об этой ссоре, восстановившей против него грозного музыкального критика из "Деба", который умел дать отпор и никогда не упускал этой возможности. Напрасно Вагнер пытался умилостивить Гектора, всемерно обхаживая его и проявляя знаки восхищения и преданности. Так, он писал ему: "Дорогой Берлиоз! Я счастлив преподнести вам первый экземпляр моего "Тристана". Примите и сохраните его из дружбы ко мне. Ваш Рихард Вагнер". На партитуре он написал: "Великому и дорогому автору "Ромео и Джульетты" признательный автор "Тристана и Изольды" {Оригинал записки находится в библиотеке Гренобля. Партитура хранится в Парижской национальной библиотеке (по завещанию мадемуазель Фанни Пеллетан).}. Ничто не помогало. Выходец из Дофине редко изменял свое мнение, и знаменитый фельетон Гектора в "Деба" от 9 февраля 1860 года прозвучал объявлением беспощадной войны композитору из Саксонии. Вагнер ответил ему 22-го того же месяца письмом, где смирение шло вразрез с его гордым и неровным характером. "Позвольте столь гостеприимной Франции, - писал он Гектору, - дать убежище моим музыкальным драмам. Со своей стороны, я жду исполнения ваших "Троянцев" с самым живым нетерпением. Оно оправдано моей привязанностью к вам, значением, которое не может не иметь ваше произведение при современном положении музыкального искусства, а более всего особой важностью, которую я ему придаю из-за идей и принципов, всегда руководивших мной". Напрасный труд! Примирение невозможно; и пока возвращали "Троянцев" Гектору и откладывали их постановку, Вагнер благодаря интригам жены одного посла решительно продвигался к цели. II  И снова независимый и гордый Гектор изнывает в приемной директора Оперы. Но унижающийся человек унижает унижающего {Недаром он говорил: "Оскорбление никогда меня не отпугивает, никогда не обескураживает. Я его презираю".}. Впустив Гектора в кабинет, ему всякий раз говорят: - Терпенье, господин Берлиоз, терпенье. - Великий боже, до каких же пор? - И после гнетущей паузы: - Терпенье... На мою долю выпало всю жизнь терпеть. Наступит ли очередь "Троянцев", прежде чем я умру? Безносая, казалось, зловеще рыскала, подстерегая новую жертву в лоне несчастной семьи Берлиозов, уже и так жестоко опустошенной ею. Мысль о смерти посещала его и днем и ночью. Прежде чем окончить жизненный путь, ему так хотелось увидеть "Троянцев" на сцене, завоевать широкую публику и увековечить свое имя. Так что же, начинается состязание со смертью? Нет, еще не сейчас! Смерть решила дать ему отсрочку. Но вместе с судьбой - своей слепой сообщницей - стала без отдыха опустошать ряды вокруг него. Кто же следующий? Милая Адель Сюа {Она была на десять лет моложе Гектора. Умерла 2 марта 1860 года.}, любимая и верная сестра, которая всегда сражалась на стороне своего гениального брата. Она защищала его, когда тот предпочел медицине, ползающей по земле, витающую в небесах музыку. Она понимала, поддерживала, отстаивала Гектора при его женитьбе на Офелии; она оправдывала его в пору, когда он наделал долгов ради искусства. Понять - значит простить. Она так глубоко постигла трепетную и беспокойную душу своего любимого брата, что признавала его невиновным, что бы он ни сделал. И никто не смог бы с таким же жаром отстоять его призвание перед родителями - отсталыми провинциалами. К тому же она была романтична, подобно великому Гектору; стоны деревьев, дремлющее озеро, задумчивая луна рождали в ней поэтичные образы. Узнав о новом горе, Гектор долго рыдал, повторяя сквозь слезы: - Мы любили друг друга, словно близнецы. III  Превозмогая душевные и физические страдания, Гектор то и дело вскакивал с постели, чтобы вписать новую ноту в партитуру "Беатриче и Бенедикта", которую он сочинял в ожидании, пока Опера соблаговолит, наконец, выполнить свое обещание поставить "Троянцев". Комическая опера в двух актах "Беатриче и Бенедикт" была написана на сюжет комедии Шекспира "Много шуму из ничего". 1861  I  "Тангейзер" оказался в центре внимания газет и главной темой разговоров. Одни провозглашали Вагнера гением, чей музыкальный стиль должен ослепить Францию; другие осыпали бранью "бездарного композитора, сильного лишь в интригах" и сумевшего за несколько недель получить для себя сцену в Опере. Последние возмущались тем, что император по ходатайству жены австрийского посла княгини Меттерних и прусских дипломатов лично приказал директору проставленного императорского театра господину Руайе поставить произведение саксонца без замедления и не стесняясь в расходах. Всего за три недели! А потом начались репетиции. Их было шестьдесят четыре! Какое рвение, какая любовь к композитору! За три недели! А он, Гектор, ждет вот уже два года! Увы,. ему предстоит ожидать еще очень долго. С каждым днем в Париже накалялись страсти: одни были за Вагнера, другие против. Никто не остался равнодушным. Наперебой обсуждали репетиции, где безудержно командовал гневный и раздражительный немецкий маэстро. Стало известно о баснословных ангажементах: певец Ниман получал 6 тысяч франков в месяц, декораторы заработали целое состояние на оформлении спектакля, достойном дворцов, где царствуют лишь боги. Готовилось тяжелое сражение, второе "Эрнани". "Тангейзер"! Какой сюжет! Правда причудливо вплетается в вымысел, изумительно сверкающую сказку. Первый акт. Тангейзер - рыцарь, певец любви, переполняющей его сердце. Но кого любит этот смертный избранник? Богиню Венеру. Мы видим его на высокой Венериной горе, в волшебном, горделивом замке, где богиня среди нимф предается чувственным наслаждениям. Простершись у ног Венеры, он, словно во сне, наблюдает забавы нимф с перламутровыми телами и волосатых сатиров. Но что с ним? Не теряет ли он рассудка? Лишь кончается праздник, Тангейзер внезапно признается своей царственной возлюбленной, что он в смятении от любви к ней и намерен удалиться. Венера противится, восстает и, словно простая земная женщина, молит остаться волшебника, воспламенившего ее плоть, которую он неустанно превозносил и славил. Он отказывается. Какие же чувства его волнуют? Зов родной веры? Раскаяние из-за отступничества и воля к искуплению? Быть может. И вот Тангейзер шепчет имя святой девы, и - о чудо! - он тотчас оказывается в легендарной Вартбургской долине, перед священным образом Марии - божьей матери. И как раз в этот миг по пути в святой город Рим проходят с песнопениями пилигримы. Их молитвы, их экстаз распространяют вокруг такую чистоту, что Тангейзер, грешивший любовью к богине, служительнице культа любви, не решается к ним присоединиться. Так в мифологию вплетается христианская вера - ради большей романтики, большего чуда, большей души. Второй акт. До того как укрыться наверху, в Эмпирее, рыцарь Тангейзер любил девушку, которая была сама кротость, сама невинность. Ее звали Елизаветой. Но настал момент, когда он пресытился обычной любовью людей, и, мечтая познать неведомые на земле дивные страсти, осмелился просить у богини плотских наслаждений. Тут-то и началось владычество обольстительной Венеры. Чистые слезы льются из невинных глаз несчастной, покинутой Елизаветы. Ее душат рыдания. Но вот она узнает, что ее неверного возлюбленного терзают угрызения совести. Ее сердце, целиком отданное любимому, прощает и горячо зовет его. С тех пор как Тангейзер бежал, ее руки просили один за другим больше ста женихов. И теперь, увы, Тангейзеру придется оспаривать руку Елизаветы в блестящем турнире влюбленных рыцарей, которые будут воспевать и славить любовь. Один за другим раскрывают рыцари свои нежные чувства. Наконец настает очередь Тангейзера... Он начинает. Но, боже, что молвят его уста? Невозможно поверить, все изумлены. Где ж его раскаяние? Он воспевает чувственные наслаждения и откровенно повествует о том, что изведал там, наверху, во чреве Венериной горы. То звучит голос возродившегося огня желаний, говорит одна лишь страсть. И Тангейзер все больше воспламеняется от воспоминаний. Рыцари вокруг него кипят негодованием; они угрожают, они бросаются на него, но Тангейзер бежит и спасается от верной смерти благодаря тайному гонцу. От кого? От покинутой Елизаветы, которая наперекор всему хочет верить, что к нему придет раскаяние. Третий акт. Появляется мертвенно-бледный Тангейзер. Он едва держится на ногах. - Я возвращаюсь из Рима, - рассказывает он, - где предстал перед папой. Я бил себя в грудь, вымаливая прощение. Увы, его святейшество Урбан IV прогнал меня, сказав: "Пилигрим, ты будешь прощен, лишь когда посох, что держишь ты в руке, зазеленеет молодыми побегами". Итак, я проклят, - заканчивает Тангейзер. В этот-то благоприятный миг на землю опускается Венера и является перед ним: "Вспомни, вспомни, Тангейзер..." - и она вызывает в его памяти те сказочные наслаждения, что он изведал. Но напрасно! Рыцарь отвергает бесстыдную богиню, которая искушает его, раскаявшегося и умиротворенного. Но какая сила вдохнула в него столь неприступную добродетель? За него просил ангел и добился, что папа, растрогавшись, дал ему отпущение грехов. Тем ангелом была покинувшая мир Елизавета. Вдали раздаются долгие рыдания колоколов, еще продолжающих свой погребальный звон по ней. Но что это? Появляются пилигримы и ставят к ногам Тангейзера гроб, где спит Елизавета. Очищенный от грехов рыцарь падает на колени, и свершается чудо - посох покрывается живыми побегами, свидетельствующими о прощении, - а он умирает возле той, которая отдала жизнь ради него. И души их летят вместе в неведомые края идеальной и вечной любви. Какой взлет чувств! Какой неистовый лиризм! Недостойный Вагнер создал из величественной легенды неповторимый шедевр. Наконец настал знаменитый день 13 марта 1861 года, которому суждено было стать памятной датой в истории музыки. Какой большой и ужасный урок Вагнеру! Какое отмщение Гектора, если вообще дозволено произнести это жестокое и бесчеловечное слово {Не Лакордер ли сказал: "Если хочешь быть счастливым пять минут, отомсти за себя. Если хочешь стать счастливым всю жизнь, прости".}. Это был полный провал. Госпожа Меттерних в своей ложе, забыв о приличиях, вызывающе сломала веер, словно намеревалась запустить им в лицо публике, чтобы доказать ей свое презрение. Слышны были грубые улюлюканья, топот, непрерывные выкрики в подражание животным. Повторение истории с "Осуждением Фауста". Теперь предоставим слово старшей дочери Листа Бландине Оливье, жене адвоката и депутата Эмиля Оливье, ставшего позднее главой правительства Франции. Вот в каких выражениях она писала отцу: "Вчера я снова слушала "Тангейзера". Подробности о первом исполнении вам уже известны от Ганса (Бюлова). Это был удручающий спектакль; я счастлива, что вас там не было; судя по тому, что я испытала, представляю себе, как страдали бы вы. Бешеные овации - решительный протест против заговора. Все шло хорошо до середины второго акта: прибыли император с императрицей, и поэтому певцы почувствовали прилив сил и поддержку. Мадемуазель Сакс прекрасно сыграла свою роль, и ей горячо аплодировали. Но тут в амфитеатре кто-то свистнул. Возгласы "браво", свистки. Раздался выкрик: "Интриганов за дверь!" - и зал встал, негодуя против упорного свистуна. Громкий ропот. Император поглаживает усы, улыбается, хлопает, императрица растерянно оглядывает зал. Заканчивается второй акт - и снова аплодисменты. В третьем акте Морелли (Вольфрам) вызвал большое восхищение, Ниману (Тангейзеру) хлопали в каждой паузе его речитатива. Свист, крики "браво", вновь свист - и тогда возгласы "браво" раздаются с удвоенной силой. Ниман благодарит и приветствует публику. Такая борьба длилась до конца. Вызывают певцов. Свистки, выкрики "браво", и, наконец, аплодисменты заглушили все. Император мужественно оставался до конца". Бландина Оливье сообщает факты, явно желая их смягчить. Ее рассказ соткан из эвфемизмов. Она говорит об упорном свистуне. На самом деле то был сплошной вой в возбужденном зале. К третьему спектаклю скандал достиг апогея. Вагнер вынужден был отказаться от дальнейших спектаклей. Адольф Бопго точно сообщает: "Скандал был организован прежде всего публикой, абонировавшей кресла в зале, придворными, членами жокейского клуба. Ежеминутные издевки, обращения к актерам, серенады на дудках, стук откидных стульев, пронзительный свист металлических свистков. Франты - покровители танцовщиц, - решив сорвать спектакль, где балет был в первом акте, а не в третьем, закупили у оружейника в проезде близ Оперы весь ассортимент охотничьих свистулек". Хотя Гектор был болен и его лихорадило, он потащился на премьеру. Автор безвестных "Троянцев" сидел, словно на скамье цирка, и наблюдал, как на его глазах раздирали дерзкого гладиатора, который вознамерился укротить львов и Париж. Несмотря на всю пышность и огромные расходы, такой оглушительный провал. Его чувства нетрудно было угадать. От уязвленного человека нельзя требовать ангельского характера. Но о таких чувствах можно сожалеть, более того - скорбеть. Мелочным обидам не должно быть места в сердце и мыслях высокого избранника. Нам больше было бы по душе, если бы гений стоял выше человеческих страстей. Разумеется, сам Вагнер и его приемы не нравились Гектору. Конечно, предпочтение, каким тот неблаговидно пользовался, было заслужено ценой низких уловок. Но ведь подлинное искусство выше земных интересов. Вспомни-ка, Гектор, историческую минуту: ты положил дирижерскую палочку, Паганини, оклеветанный, как и ты, бросился к тебе, восхищенный твоим гением, и, преклонив колено, возвестил о твоем величии. Почему же ты забыл об этом? От Гектора нельзя было требовать, чтобы он кинулся к Вагнеру, заключил его в объятия и подставил свою грудь вместо щита. Не надо терять чувства меры. Но как мог он забыть, что при провале "Осуждения" испытал те же несправедливые обиды? Почему он, верховный жрец музыки и выдающийся критик, остался глухим к торжествующей красоте "Тангейзера"? Нам ответят: "Может быть, Гектор Берлиоз не постиг страстной поэзии этого шедевра, как не понял Рихард Вагнер "Осуждения Фауста". Как прискорбно видеть, что два гения не понимают, не любят, не терпят друг друга. Однако довольно! В тот памятный вечер Берлиоз, важная персона в "Деба", передал перо для отчета д'Ортигу. Траурным тоном, каким произносили бы надгробное слово на могиле, д'Ортиг самочинно похоронил Рихарда Вагнера с его "Тангейзером". Он заключил (и в том была его основная вина): "Если уж хотят поддержать смелый, новаторский талант, то Опере достаточно лишь оглядеться вокруг - она быстро сумеет отыскать такое произведение". Мы повторяем - основная вина: то не была объективная рецензия, а лишь повод защитить друга, который, оставаясь в тени, ждал своей очереди и радовался поражению соперника, незаконно его опередившего. И Гектор, злорадствуя, писал письма, где не мог скрыть своего ликования. Госпоже Мансар: "О боже, что за спектакль! Какие взрывы смеха! Парижанин показал себя вчера в совершенно новом свете, он смеялся над дурным музыкальным стилем, смеялся над скабрезностями шутовской оркестровки, над наивностью гобоя; он понял все-таки, что в музыке есть стиль. А что касается ужасов, то их блестяще освистали". Сыну: "Спускаясь по театральной лестнице к выходу, люди вслух величали несчастного Вагнера прохвостом, наглецом, идиотом. Если оперу будут ставить и дальше, то в один прекрасный день ее не доиграют до конца, и тем все будет сказано. Печать единодушно ее хоронит. Ну, а я достойно отомщен". Отомщен! Это суровое слово то и дело выходит из-под его торопливого пера, повторяется в каждом письме. Шуман не употреблял его никогда. "Я никогда не мщу, - говорит он. - Я силюсь понять и всегда прощаю". То же думал и Лист, который страдал из-за недоброго победного клича Гектора - его друга. Но он смолчал, не позволив себе ни единого нравоучения. Более того - Ференц жалел Гектора, о чем свидетельствует письмо княгине Витгенштейн, посланное им спустя два месяца из Парижа, где он тогда находился. "Наш бедный друг Берлиоз сильно удручен и полон горечи. Домашняя жизнь давит на него, словно кошмар, а вне дома он встречает лишь препятствия да огорчения! Я обедал у него вместе с д'Ортигом, госпожой Берлиоз и матушкой госпожи Берлиоз. Было мрачно, скучно и печально. Голос у Берлиоза сел. Он говорит шепотом и, кажется, всем существом клонится к могиле. Не знаю, как он дошел до того, чтобы настолько отгородить себя ото всех. В сущности, у него нет ни друзей, ни сторонников, ни яркого солнца - публики, ни мягкой тени - семейного уюта". Постоянный поборник справедливости, Лист защищал "Тангейзера" так же, как некогда отстаивал "Осуждение". Честные знатоки музыки провозгласили опальный "Тангейзер" подлинным шедевром. Назовем среди них Бодлера. От этой оперы сорокалетний поэт пришел в восторг. Негодуя против вынесенного ей приговора, он не смог сдержаться и отправил Вагнеру письмо; хотя оно и справедливо, однако весь его тон и допущенные в нем преувеличения не могут вызвать у нас сочувствия {Известно, что Бодлер присутствовал на этих скандальных спектаклях. Затем он нависал статью, озаглавленную "Рихард Вагнер и "Тайнгейзер" в Париже" (включена в его сборник "романтическое искусство"). Написал он и это личное письмо 0рнвру, которое долго находилось в архивах Байрейта. После мрачных дней денежной инфляции госпожа Козина Вагнер продала его Жаку Дусэ, и ныне оно хранится в библиотеке последнего (в Сент-Женевьеве). Его можно целиком прочитать во "Французских письмах Р. Вагнера", изданных Ж.-М. Тьерсо (Грассэ).}. Вот оно: "Сударь, мне всегда казалось, что великий артист, как бы ни был он привычен к славе, не становится менее чувствительным к искреннему поздравлению, когда это поздравление - возглас благодарности, возглас, который представляет ценность "особого" рода, оттого, что исходит от француза, то есть человека, мало склонного к восторженности и рожденного в стране, где больше не понимают ни поэзии, ни живописи, ни музыки. Прежде всего хочу сказать, что признателен вам за "самое большое музыкальное наслаждение, когда-либо мной испытанное". Я уже в таком возрасте, когда больше не развлекаются писанием знаменитым людям, и я долго бы еще колебался, засвидетельствовать ли вам в письме свое восхищение, если бы я не видел ежедневно недостойные, нелепые статьи, в которых всеми силами пытаются очернить ваш гений. Вы - не первый человек, сударь, по поводу которого мне пришлось страдать и краснеть за мою страну. В конце концов возмущение побудило меня высказать вам свою признательность. Я сказал себе; "Я не желаю, чтобы меня смешивали с этими глупцами". Прежде всего мне показалось, будто я знаю эту музыку, что эта музыка моя, и я узнавал ее, как узнает всякий человек все то, что ему назначено любить... Ее свойством, более всего меня потрясшим, было величие. Она воссоздает возвышенное и побуждает к возвышенному. В ваших произведениях я повсюду находил торжественность великих звучаний, грандиозные картины природы и победу великих страстей человека... Повсюду нечто вдохновенное и вдохновляющее, какое-то устремление ввысь, что-то непомерное и необычайное... Я мог бы продолжать письмо бесконечно... Мне остается лишь добавить несколько слов. С того дня как я услышал вашу музыку, я беспрестанно говорю себе, особенно в тяжелые минуты: "Если бы сегодня вечером я мог по крайней мере немного послушать Вагнера!" Еще раз благодарю вас, сударь; в "тяжелые минуты" вы влили в меня душевные силы и призвали к возвышенному... Шарль Бодлер P. S. Я не прилагаю своего адреса, чтобы вы не подумали, что я хочу о чем-то вас просить". Унижение, резкие выпады против Франции со стороны коленопреклоненного великого француза - это уж слишком! Выразим удивление и сожаление. Вдохновенный поэт Бодлер - большой мастер преувеличения. Чтобы закончить разговор о взаимных чувствах Вагнера и Берлиоза, приведем здесь еще один факт: "Как-то Вагнер дал партитуру "Ромео и Джульетты" молодому музыканту, ставшему одним из самых блестящих дирижеров Байрейта и Германской империи, - Феликсу Мотлю. И поскольку музыкант позволил себе критику, Вагнер пришел в страшный гнев и закричал своему ученику, что тот не имеет права так говорить: "Если гений такой величины что-нибудь создал, - объявил он, - то остается лишь это принять, не спрашивая, как и почему". Не правда ли, в тот день Берлиоз действительно был отмщен?" {Продом, Берлиоз.} Однако нужно уточнить, что тогда Берлиоз не был более соперником: уже несколько лет он лежал в могиле. Далеко ушло время, когда Вагнер написал одному из своих друзей: "Успех моих опер был тошнотворным для Берлиоза. Вот несчастный человек". II  "Троянцы" все ждали и ждали... А зловещая смерть продолжала делать свое дело. О подлая, почему ты так неистовствуешь? Взгляни, Гектор одурачен Оперой, он страдает от жестоких болей в желудке; ничто не веселит, ничто не светит ему в той жалкой жизни, какую он влачит. Уйди же, удались! Увы, упрямая смерть не желала ни уступить, ни дать отсрочку и 13 июня в пятницу решила совершить новое злодеяние. Гектор и Мария были в гостях у друзей в Сен-Жермен-ан-Ле. Весна уже излила пьянящие ароматы. Занималось лето, вея очарованием. Радостная Мария строила планы на будущее, между тем как скрытая от нашего взора смерть рыскала вокруг нее, ухмыляясь и скаля зубы. - После наших "Троянцев", - говорила Мария, - мы сможем, наконец... - И у нее возникали тысячи проектов подобных коралловым замкам на острове грез. Сорокавосьмилетняя Мария, в расцвете сил - какая это лакомая добыча для гнусной смерти, да еще в тот самый момент, когда жертва дерзко распоряжается будущим, хотя ей не принадлежит даже настоящее. Смерть присматривается к ней в последний раз, а затем, взмахнув косой, стремительно настигает. И вот Мария испускает слабый стон и бессильно опускается. Что такое? Легкое недомогание, не правда ли? Нет, она мертва! Как? Так быстро, так неожиданно? Значит, смерть так близка, так близка от жизни? Увы, это так! А люди объяснили: сердечный приступ {Несколько позднее Мария Ресио была захоронена на большом Монмартрском кладбище. После того как друг Берлиоза Эдуард Александр приобрел в вечное пользование для Гектора и его близких участок земли, туда был перенесен прах второй госпожи Берлиоз, а также останки Генриетты Смитсон, находившиеся на кладбище Сен-Венсан. Этой церемонии Берлиоз посвятил мрачную главу в своих "Мемуарах".}. Гектор оплакивал Марию сдержанно. Когда ушла из жизни Гэрриет, его сердце кровоточило больше. Одна долго отвергала его, другая уступила немедленно. С одной его путь сошелся в пошлой земной жизни, другую он повстречал в Шекспире. Представая то Джульеттой, то Офелией, она разжигала в нем романтизм. Теперь Гектор еще более одинок. Он решил по-прежнему жить со своей тещей в квартире, хранившей память о покойной. Туда-то и приехал его сын, чтобы с трогательной нежностью утешить отца в утрате этой женщины, вытеснившей его собственную мать. Теперь у Гектора на свете осталось лишь одно близкое существо - горячо любимый сын. И подчас страшная мысль пронзала его мозг: "Соблаговолит ли безжалостная смерть сохранить его мне?.. Он так юн, а я так болен и состарился раньше времени!" Оставить тебе его? Но разве есть у смерти сердце? А "Троянцы" все ждали и ждали... Продом писал: "В том 1861 году в Страсбурге после исполнения "Детства Христа" при открытии моста через Рейн в честь композитора была устроена грандиозная международная манифестация. На площади Клебер был построен зал более чем на восемь тысяч мест. В манифестации участвовали артисты из Кольмара, Мюлуза, Бадена, Карлсруэ, Штутгарта. Сочинение французского мастера было принято восторженными возгласами и повторяющимися выкриками: "Да здравствует Берлиоз!" Его пригласили в Кель; приветствовать Гектора туда приехал баденский военный оркестр, а в немецких фортах в его честь были произведены пушечные салюты". 1862  I  Гектор, для которого отныне весь мир был сосредоточен в сыне, писал Луи: "Как бы мне хотелось, чтобы тебе удалось приехать повидаться со мной в Баден 6 или 7 августа; я уверен, что тебе тоже доставило бы большое удовольствие присутствовать на последних репетициях и первом исполнении моей оперы. Во всяком случае, в перерывах между моими неотложными делами ты был бы моим спутником; я представил бы тебя моим друзьям, словом, я был бы с тобой" {Луи приехал к отцу. Повидавшись с ним, он вернулся к исполнению своих обязанностей на борту пассажирского парохода морской почтово-пассажирской компании в ожидании отплытия в Мексику.}. 9 августа в Бадене состоялась премьера оперы "Беатриче и Бенедикт". Исключительный успех! Да и что удивительного? За границей, где не свирепствовала ненависть и не было предубеждений, маэстро знал лишь радости и триумфы. Но, увы, это замечательное произведение ему так никогда и не довелось услышать в Париже, где он охотно бы отдал его на суд злобной критике, которую все еще надеялся обезоружить. Пока же самым большим его огорчением было отсутствие Амелии. Но кто такая Амелия? А вот кто. В мучительной потребности любить и быть любимым он искал в ту минуту сострадательную душу, которой его одинокое сердце могло бы выплакать свою боль. Тогда-то и возникла Амелия - его утешительница. Как родилась эта идиллия, по существу - цветок, распустившийся под могильной сенью? Точно не известно, история умалчивает об этой страсти старика. История лишь поясняет, что Амелия дышала молодостью и красотой. И, однако, ее большие темные глаза едва уловимо отражали некую тягу к неземному. Гектор щадил ее молодость; от своей новой избранницы он требовал лишь искренней теплоты и нежного сострадания. Мог ли он ожидать большего? Конечно, нет! "В нем нет больше жизни, это призрак, да и то распадающийся. Странный нос с горбинкой, словно орлиный клюв, так заострился, скрючился и уподобился пергаменту, что стал совсем прозрачным; на землистое, свинцовое лицо словно бы упал кровавый, фосфоресцирующий свет. Его странная голова ничем более не походит на человеческую. Скорее она напоминает какую-то ночную птицу. И когда видишь копну этих густых, нечесаных волос, скорее полинялых и желтых, нежели белых, так и представляешь себе какую-то высохшую, сморщенную старуху с гримасой колдуньи, взывающей к смерти, с желчным, мертвенным лицом ведьмы на шабаше в "Макбете". Нет, в этой маске не осталось ничего человеческого, кроме упорного измученного взгляда, омытого внутренними слезами и полного горечи, ничего, кроме разве что нервно сжатого в безмерном презрении рта, кроме тех несчастных губ, что упорно сомкнуты и, кажется, вот-вот задрожат от нескончаемых потоков слишком долго сдерживаемых рыданий" {Таков его портрет того времени мастерски написанный Адольфом Бошо.}. Гектор, подчеркиваем, был само приличие и мудрость. Однако при встречах с Амелией, говоря или думая о ней, он сетовал на свою старость. Представив себя на несколько месяцев еще более старым, чтобы еще больше страдать, он поведал Легуве о своей любви к Амелии и о нависшей над ним горькой, печальной ночи. - ...Однако на что же жаловаться? - ответил ему Легуве. - Она красива, молода, она вас любит... - Да мне-то ведь шестьдесят! - вскричал Берлиоз. - Не все ли равно, если она видит в вас тридцатилетнего! - Но взгляните на меня! Посмотрите на эти впалые щеки, седые волосы, лоб в морщинах... Иногда я без всякой видимой причины бросаюсь в кресло и начинаю рыдать. И все оттого, что меня осаждает та же страшная мысль. Она догадывается!.. И тогда с ангельской нежностью прижимает к сердцу мою голову, и я чувствую, как ее слезы льются на мою шею. - И все же, несмотря на это, у меня в мозгу постоянно звучат ужасные слова: "Мне шестьдесят лет!" Едва увидевшись, Гектор и Амелия поняли друг друга и ощутили душевную близость. Как бывал он взволнован, ожидая Амелию! Вот его рассказ: "...Вы приходите за полчаса в комнату, выходящую окнами на улицу, запираетесь в ней... Разводите огонь... Стрелки часов едва движутся, кажется, будто маятник замедлил ход. Раз десять большими шагами обходите комнату. Наконец подходит назначенное время. Она идет, вот-вот позвонит... Сейчас покажется в дверях. Но нет, она не пришла. Еще шестнадцать-восемнадцать раз мерите шагами печальную комнату, обходите ее кругом, из угла в угол, от стенки к стенке. Смотрите на свои часы; они спешат против стенных... Наливаете стакан воды, открываете окно, вглядываетесь в даль... Ничего, никого... Теперь пошел дождь. Вот, вот в чем причина!.. ...Стук кареты?.. Грудь стонет и дрожит, словно колокольня собора при звоне большого колокола. Карета проезжает мимо. Проклятие! Долгая тишина. Взгляд падает на горсть булавок на камине; убиваете время тем, что втыкаете их в подушечку для булавок. Закончив, вновь начинаете вашу прогулку, словно лев в клетке, когда замечаете еще одну булавку на ковре. Вы подбираете ее, втыкаете рядом с другими, произнося: "Она могла поранить мне колено". ...И снова тишина. Никто не приходит..." Как же угас этот огонь? Гектор понял - мы хотим в это верить, - что своей исхудалой рукой, схожей ныне с лапой паука, он не должен сорвать ослепительную розу - нежную и прекрасную. Он понял, пересилил себя и мужественно страдал. После нескольких месяцев разлуки он увидел однажды в ложе театра свою нежную возлюбленную, отозвавшуюся на его горести, свою чистую подругу, светлые воспоминания о которой он старался погасить. Овладев собой, он едва заметно кивнул кроткой Амелии. Взволнованная Амелия ответила, и на том все было кончено. Больше они никогда не видели друг друга. II  Его неотвязно преследовала мысль: "Меня ожидает смерть; ей не терпится завладеть мной. Однако ради моей души, если душа моя не умрет, я хочу унести в могилу память о новых, последних победах. Я хочу убедиться, что мое земное бытие не было сплошной неудачей. Но где одерживать, где торжествовать победу? Увы, не у себя на родине, где лютуют, словно бич, бесстыдные писаки Жувен и Скюдо. За триумфом и успокоением я вновь обращусь к Германии". III  Во время нового путешествия Гектор, словно герой чудесной легенды, пребывал среди почестей и фимиама, какими в античном Риме был окружен увенчанный лаврами победитель в день своего триумфа. Ему не так важны были овации, как понимание, укреплявшее его, веру в свое бессмертие. Вот главные картины большой феерии: Веймар. Здесь он пребывал в одиночестве, потому что никто не поехал с ним, а Лист со своей возлюбленной княгиней обосновался в Риме. Ференц много любил в своей бурной жизни и кончил тем, что ушел в религию. Этот необыкновенный артист, иногда взбалмошный, всегда гениальный, принявший от эрцгерцога должность? руководителя капеллы, внезапно бежал из Веймара, чтобы пасть на колени перед папой. А затем, посвященный в духовный сан и принятый в монашеский орден, аббат Лист помышлял лишь о боге. Какой прием ждет Гектора в Веймаре? После спектакля Берлиоза позвали в герцогскую ложу, где ему принесли горячие поздравления эрцгерцог, эрцгерцогиня и ее величество прусская королева, находившаяся здесь с частным визитом. Во дворце был устроен прием, куда Гектору ценой тяжелых усилий удалось дотащиться, несмотря на жар и боли. Музыканты организовали в его честь банкет. Эрцгерцог попросил Гектора на специальном вечере во дворце лично прочитать либретто "Троянцев". Левенберг, у герцога Гогенцоллерна. После адажио из "Ромео и Джульетты", пока руководитель капеллы Зейфриц восхищенно повторял Гектору: "Ах, сударь, когда мы слышим эту вещь, то всегда обливаемся слезами", камергер герцога поднялся на сцену и перед взволнованной публикой приколол на грудь композитору орден Гогенцоллерна. На другой день в честь Гектора был дан большой обед и вслед за тем бал. И самая большая честь: в память об этом великолепном вечере герцог велел повесить в концертном зале портрет Берлиоза, увенчанного лавровым венком. Накануне отъезда по желанию правителя маэстро прочитал в гостиной, прилегающей к комнате герцога, либретто "Троянцев". Лежа в постели, через открытые двери, соединяющие две комнаты, герцог мог слышать чтение. Его последняя встреча с Гектором была очень сердечной. Он взял с композитора обещание вскоре вновь посетить Левенберг и, обняв его, произнес: "Прощайте, мой дорогой Берлиоз, вы едете в Париж, вы найдете там любящих вас соотечественников. Так вот, передайте им, что я люблю их за то, что они любят вас..." Как горд Гектор, как радостно он взволнован! И вместе с тем какая сердечная рана: "Не мой повелитель, не французский император, - говорил он себе, - удостоил меня своим объятием". И он подумал: "Любящие вас соотечественники..." - сказал герцог. Добросердечный монарх, судя о них так хорошо, судил о них так превратно". Наконец, возвращение в Париж, иная обстановка, снова борьба. А с "Троянцами" все то же - ровно ничего! IV  Излюбленным местом прогулок Гектора стало теперь кладбище. Там, среди белых надгробий и печальных кипарисов, он бродил и грезил наяву. В час заката при скорбных вздохах ветра, когда летучая мышь зловеще задевала его своим отвратительным крылом, ему казалось, будто он ощущает прикосновение крыла смерти. Тогда, охваченный болезненными думами, он поднимал мысленно могильные плиты и видел их всех, братьев по приближающейся вечности, счастливых от встречи с живым человеком. "Но кто, кто позаботится о моем прахе, когда пробьет мой неотвратимый час? - спрашивал он себя. - Все мои близкие ушли из жизни. Мне остался лишь один дорогой Луи, но и тот в вечных скитаниях по разгневанным морям". В его душе неотступно звучали стихи Бодлера: Усопших ждет в земле так много горьких бед; Когда вздохнет октябрь, деревья обрывая И между мраморов уныло завывая, О, как завидуют тогда живым они - Их ложу теплому и ласкам простыни! Их мысли черные грызут, их сон тревожа; Никто с усопшими не разделяет ложа; Скелеты мерзлые, объедки червяков Лишь чуют мокрый снег и шествие веков; Не посетит никто их тихие могилы, Никто не уберет решетки их унылой {*}. {* Перевод Эллиса.} Затем, присев возле какой-нибудь могилы, он погружался в сокровенные мысли. И наконец, возобновлял свой долгий путь под зловещими лучами бледной луны, страдая от чтения надгробных надписей, потому что во всех этих волнующих прощаниях ему виделись еще обливающиеся кровью убитые сердца. Но завтра жизнь, прогнав скорбь, одолеет смерть. Однажды ночью во время такой прогулки его взгляд внезапно выразил ужас, а к горлу подступил комок. Гектор не поверил своим глазам. На новой мраморной плите он прочитал: "Здесь покоится Амелия... безжалостно унесенная жестокой судьбой на 26-м году жизни". Имя, фамилия, возраст - сомнений быть не может. Это она, она - скромная, чистая, невинная. Несчастная Амелия, которую алчная смерть коснулась уже в тот вечер, в театре {Как-то Гектор в письме княгине Витгенштейн рассказывал: "Знайте, мое излюбленное место прогулок, особенно когда идет дождь и небо льет потоки слез, - кладбище Монмартр, возле моего дома. Я часто туда хожу, у меня там много знакомых. Недавно я обнаружил даже могилу, о которой ничего не знал. Ее не стало полгода назад, она не хотела или не могла сообщить, что умирает; ей было двадцать шесть лет, она была красива, она писала, словно ангел. Из осторожности мы решили не видеться, не писать друг другу, жить совершенно порознь. Как-то вечером мы увиделись случайно в театре. Кивок головы - и это было все... Она уже умирала, а я ничего не знал. Через шесть недель она угасла. Об этом я тоже не знал. Только шесть месяцев спустя... Довольно, довольно..." Морелю он писал: "Третьего дня я провел два часа на кладбище; я нашел очень удобное местечко на одной роскошной могиле и уснул там". Как видим, романтизм в нем не умер.}. Боль и ужас смешались в Гекторе, и он со стоном рухнул на соседнюю могилу, около аллегорического памятника - обессилевший юноша, чье сердце пожирал гриф, протягивал к небу кулак, грозя мщением. А он, должен ли он тоже проклинать небо? Смутная мысль о боге, которого он некогда славил, пришла в тот миг ему на ум, и кулак его разжался. "Ушла еще одна! Я приношу несчастье всем, к кому приближаюсь. О мое бедное дитя, о мой Луи, хоть бы ты по крайней мере уберегся от опасностей!" Дни, последовавшие за этим мрачным открытием, он провел в постели, мучась от болей в желудке, которые не мог снять даже опий. От своей тещи, превратившейся в сиделку, он требовал тишины, монастырской тишины, чтобы слышать свои слова и чувствовать свои страдания. Он мог выносить присутствие лишь великолепного ньюфаундленда, которого ему оставил на время один из друзей. Умный пес подходил к кровати маэстро, сочувственно терся о нее мордой, а Гектор, делая невероятное усилие, нежно ласкал его и шептал: "Боже мой, какие у него любящие глаза!" 1863  Гектору шестьдесят лет. Наконец исполнены "Троянцы", которым, увы, суждено было стать его последним сочинением. Гектор устал ждать Оперу, которая его дурачила и над ним потешалась. Ему удалось договориться с директором Лирического театра Карвальо. Начиная с 1858 года, когда это фундаментальное произведение было окончено, он, не жалея сил, настаивал: "Троянцы" должны быть исполнены... Так надо, во что бы то ни стало, вопреки всему!" И он своего добился. Правда, какие это были "Троянцы". Жалкие остатки! "От автора, для которого каждый такт и каждая нота имели свою историю, свой смысл, свое обоснование, потребовали сокращений, переделок, всякого рода исправлений. Либретто, музыка, ремарки - все было переиначено. Почему в руках рапсода четырехструнная лира? Она вызовет смех, пусть ее уберут. А это неупотребительное слово, оно вызовет смех, нужно убрать. Смотрите, чтобы Эней не вышел на сцену в шлеме! - Но почему? - Да потому, что один всем известный торговец с бульваров тоже носит шлем, и публика будет смеяться; надо его снять. А Меркурий со своими крыльями на пятках и на голове... Все будут просто держаться за бока; его надо упразднить. Так, день за днем уродовали произведение, которое Гектор целые годы шлифовал, обдумывая самые мелкие детали с чувством, сравнимым лишь с его любовью к Дидоне и Кассандре" {Ги де Пурталес. Дидона и Кассандра - героини "Энеиды" Вергилия, по мотивам которой было написано либретто "Троянцев".}. Из пяти актов пожертвовали двумя. Действие, происходящее в Трое, а именно прекрасно написанное взятие города, исчезло, а потом были безжалостно искромсаны три остальных акта. После совершения этого злодеяния начались репетиции. Однако он не был Вагнером и не имел права на 64 репетиции. И все же "Троянцы", навеянные великим Вергилием, понемногу вырисовывались: спящий лагерь греков; прорицательница Кассандра; гигантский деревянный конь, впущенный в город; Андромаха и ее сын Астианакс; Эней, Приам, Гекуба; тень Гектора, объявляющего о падении Трои и призывающего побежденных бежать в Италию; безмерная гомеровская трагедия разрушения Илиона и бегства в Карфаген. Эней высаживается на берег в цветущем городе Дидоны и, став возлюбленным царицы, целиком отдается страсти. Затем, овладев собой, Эней уводит свой флот, чтобы основать Рим. Царственная влюбленная в отчаянии убивает себя. На горизонте, как видение грядущего, вырисовывается Капитолий. 13 сентября в Лирическом театре с шумом провалилась опера Жоржа Бизе {Жорж Бизе родился в Париже в 1838 году, умер в Буживале в 1875 году, тридцати семи лет. В пору этой неудачи ему было лишь двадцать пять лет. Девятнадцати лет он получил Римскую премию. За несколько месяцев перед тем в театре "Буф Паризьен" была поставлена его комическая опера "Дом доктора". Некоторые утверждают, что он умер от горя, в которое его повергла кампания интриг, поднятая против "Кармен", хотя эта опера и была одним из великих шедевров драматической музыки того времени. В ту пору Комическая опера и особенно ее кулисы были средоточием бесконечных интриг и изысканного изящества, граничащего с манерностью. Там же нередко завязывали знакомство, а затем вступали в брак "светские львы". Завсегдатаи этого большого театра, отличавшиеся фривольностью и одновременно пуританством, сочли слишком смелым музыкальное повествование о выходках порочной работницы табачной фабрики и освистали скорее либретто, чем музыкальное сочинение. Бизе, сознававший всю ценность своего произведения, получил удар ножом в самое сердце, который и унес его из жизни.} "Искатели жемчуга". Поэтому театр неохотно пошел на постановку новой оперы. Гектор же не отступает ни перед какими жертвами, когда под угрозой его искусство, - он дополнительно нанимает музыкантов и платит им из собственного кармана. 4 ноября В этот день состоялась премьера оперы с очень сильным составом исполнителей во главе с госпожой Шартон-Демер - великолепной Дидоной, и Монжозом в роли Энея, обладавшим сильным голосом. Успех был большим, почти единодушным. Враждебность выказали разве что Скюдо и Жувен. Официальные лица не удостоили почтить своим присутствием хотя бы один спектакль: ни император, ни императрица, ни министры - никто. Казалось, строгий наказ предписывал бойкотировать Гектора Берлиоза, которого ценили и почитали только чужеземные властители. Карьера "Троянцев" была, увы, недолговечной: сборы не были полными и непрерывно снижались, не оправдывая расходов (1700, 1600, 1300 франков), так как публика продолжала игнорировать оперу и зал оставался полупустым. Пришлось смириться и прекратить разорительные расходы. 20 декабря состоялся последний, двадцать первый спектакль, и эта чудесная жемчужина у себя на родине навсегда исчезла в ночи и забвении, тогда как заграница готовилась отомстить за нее. Но как объяснить упорную враждебность "города-светоча", слывшего зубоскалом, но, в сущности, великодушного? И верно, газеты не могли не похвалить произведение. Даже обычно резкий и недоброжелательный к Гектору Феликс Клеман выступил с явно хвалебным отзывом. "Враги, с своей стороны, были вынуждены частично отказаться от своих предубеждений. Воспроизведение на сцене эпизодов из "Энеиды", послуживших канвой для оперы, было сложным и смелым предприятием; нужно было много вкуса, чтобы не исказить характеров персонажей, запечатленных в памяти зрителей со школьной скамьи. Господин Берлиоз с блеском преодолел эти препятствия, и уже одно это - его немалая заслуга. Мы не знаем других музыкантов, способных совершить подобное" {"Театральный словарь".}. Писали и так: "С ума все посходили, что ли? Куда смотрит полиция? Сей жалкий старик Гектор Берлиоз добился своего. Лирический театр представил публике постановку оперы "Троянцы в Карфагене". "Троянцы"! Слова и шумовое оформление г. Берлиоза, члена Института. Член Института - пусть будет так! Но какой член? Господин Берлиоз сам назвал пролог к своему зловещему фарсу: "Инструментальный плач". Мне мила эта благородная откровенность, но она никак не искупает его вины. Напомним, что в прошлом году в Бадене г. Берлиоз сам дирижировал оркестром на премьере "Леонче (sic) {Газетный критик сознательно искажает точное название произведения.} и Бенедикт" - двухактной оперы, лучшее назначение которой - забивать скот на бойнях. Когда уснувшая публика случайно пробуждалась вдруг от громкого голоса, когда какой-нибудь бессовестный человек, желая засвидетельствовать свое рвение перед администрацией, лениво хлопал в ладоши, г. Берлиоз важно поворачивался и кланялся. Если "что-то и может извинить этого человека, так это то удовольствие, какое он, видимо, испытывает от исполнения своей адской музыки. ...Любой ученик четвертого класса этампского лицея, оставленный в наказание на час после уроков, сочинил бы драму получше, чем г. Берлиоз". Это плоско, ограниченно, глупо и грубо. Если человек осмеливается поставить свое имя под подобной стряпней, прочитал ли он, спрашивается, когда-нибудь хотя бы страницу из Расина или десяток стихов Корнеля. "...Господин Гектор Берлиоз, в течение пятнадцати лет крушивший музыкантов, сумел, наконец, сокрушить саму музыку. Целых пятнадцать лет {Мы уже говорили, что Гектар Берлиоз ждал пять лет.} он выдерживал своих "Троянцев" с собственными словами и музыкой, декорациями и рекламными афишами. Наконец мы услыхали сей шедевр. Париж отныне может быть спокоен, он свободно дышит после ужасов в течение пятнадцати лет, когда обыватели время от времени говорили своим прислугам: - Закройте как следует все окна: на сегодняшний вечер объявлены "Троянцы" господина Берлиоза. Следует пожалеть несчастного г. Карвальо, которому эта маленькая шутка обойдется в сотню тысяч франков. Он произвел затраты; каски у статистов великолепны, их щиты блестят куда сильнее, чем блещет вежливостью привратник в прихожей перед директорским кабинетом. Почему г. Берлиоз не дирижировал сам своим оркестром? Получился бы великолепный спектакль. Этот музыкант столь же тощ, как его дирижерская палочка, и никогда толком не известно, кто же из них двоих дирижирует. Шум на площади Шателе продолжается, беспокоя обитателей обоих берегов Сены. Узники Дома заключения префектуры потревожены в их сладких снах и просят как милости о переводе в Маза! {Тюрьма со строгим режимом.} Нам говорят: - Хватит! Оставьте теперь Берлиоза в покое! Пусть будет так! Но сначала пускай он оставит в покое нас. Начало положено! В дело вовлечен весь Париж! Вечером в четверг в фойе один господин сказал своему другу: - Берлиоз напоминает мне Антони {Знаменитый убийца в романтической драме Александра Дюма "Антони".}. - Чем же? - А тем. Музыка не давалась ему... и он ее убил!" "Кроме того, - сообщал Продом, - "Троянцам" была посвящена брошюра Туанана. На обложке изображены черная рамка и три слезы. Она носила название: "Опера о троянцах на кладбище Пер-Лашез. Письмо покойного Нанто, экс-литаврщика, солиста, бывшего члена общества любителей древнеримских труб и других ученых обществ" (Париж, "Тоун", 1863)". Это своего рода диалог мертвецов, где Туанан выводит в "Роще музыкантов" на Пер-Лашез души умерших композиторов; после убедительной речи Керубини покойные композиторы единогласно (при одном, Лесюэре, против) решили отказать автору "Троянцев" в погребении и сжечь партитуру этой оперы". Так, Туанан, приписав им ненависть к Берлиозу, решился на столь зловещий, отвратительный фарс: Гектор и после смерти не сможет обрести покой в земле. Человеческая ненависть иссякает перед лицом смерти, но не для Гектора. Вы, господин Туанан, действительно отвратительная личность! Подведем итог. Никогда еще поток ненависти не бушевал с такой силой. Прием, оказанный Гектору публикой в Германии, Англии, России, и эхо пушечных салютов, произведенных за границей во славу гениального композитора, не в силах были обуздать ярость врагов {И тем не менее, когда утихли страсти, "Троянцы" были признаны одной из высочайших вершин музыки. "Можно смело сказать, - говорит Пурталес, - что "Троянцы" еще и поныне остаются самой замечательной по силе и величию оперой, вышедшей из-под пера француза". Из театральных произведений Берлиоза - это самое богатое и самое совершенное, оно обладает блеском и строгостью шедевра.}. 1864  I  Какое счастье: на премьеру "Троянцев" приехал Луи, и у старого сироты Гектора, постоянно тоскующего по нежности, внезапно стало светлей на душе, его сердце радостно трепетало! Ему показалось, что он, тонущий, держит якорь спасения. Для Гектора то был миг отрешения от жестокого одиночества и тяжких мучений. Во время короткого пребывания молодого моряка в Париже отец и сын были неразлучны. Они проводили часы в беседах, вместе гуляли, вместе занимались делами. Когда боли удерживали Гектора в постели, он поручал свои дела сыну. Тогда Луи отправлялся в театр; он проверял выручку, выяснял мнения дружественных критиков, - увы, столь малочисленных, - а затем давал доброму отцу подробный отчет, который умел ловко, с истинно сыновней любовью подправить. Какая радость для старого любящего отца возродиться в собственном сыне - точной копии его самого! Увы, Луи вновь должен был уехать - его звало море. Будь Гектор здоров, он непременно последовал бы за любимым сыном, к стихии разгневанных волн под зловещей луной, в грандиозном концерте сотрясающих вселенную. Но как в таком возрасте бросить вызов грозному океану? - Скоро я вновь приеду к тебе, отец, - нежно сказал Луи. - Ты обещаешь, сынок? - Да, отец. А как пожелает судьба? Лишь ей дано решать. На что употребит себя теперь Гектор? Он оставил отдел музыкального фельетона в "Деба" {Его последний фельетон, посвященный разбору "Искателей жемчуга" Жоржа Визе, был опубликован 8 октября 1863 года.}. Чем занять ему свои мысли и время? Кому и чему посвятить их? Трагедия угасающей жизни влекла его на кладбище, расположенное неподалеку от дома, там он проводил долгие часы. Однажды он пришел туда на церемонию, вызвавшую у него скорбь и ужас. Какое страшное зрелище! Какой великий укор тщеславию, какой урок, преподанный самим богом гордыне людей, допущенных им на землю на отведенный для жизни срок! Офелия лишь на короткие десять лет обрела покой в земле. Гектор, не имея денег, не смог тогда сделать большего. Короткий срок аренды участка подходил к концу. И 3 февраля на небольшом кладбище Сен-Венсан среди заснеженных кипарисов, под небом, роняющим тяжелые ледяные слезы, пришлось эксгумировать несчастную Офелию, прервав ее тяжко заработанный отдых. Под страхом "выселения", словно живую; борьба подчас не кончается на этом свете. Вскрывают землю, нарушая ее безмолвие. Постукивания заступа отдаются в истерзанном сердце несчастного Гектора. Это ли не ужас? Вот уже яма широко зияет. Рабочие, привычные к смерти и не питающие почтения к ее суровому величию, ловко спрыгивают на крышку гроба. Гектор едва сдерживается, чтобы не вскрикнуть: "Тише, пожалуйста, вы разбудите эту великую страдалицу, обойденную счастьем!" Подошли страшные мгновения. Прогнивший гроб поднимают, наконец, из ямы. Гектор собирается с силами, чтобы выдержать последнее свидание. Вот поднимают крышку, и появляется Офелия... Едва различимый среди крупных складок широкого черного плаща скорбный, дрожащий старик наклоняется вперед, будто хочет занять освободившееся в земле место. Не призрак ли это? Нет, это Гектор. Таинственный, глухой голос прошептал ему на ухо: "Отвернись, Гектор, твое сердце еще сильней будет обливаться кровью. Сохрани в памяти образ той замечательной актрисы, что зажигала шекспировскими словами с театральной сцены безудержный огонь восторга". Так вот она, дивная Офелия, - груда пожелтевших костей. Гектор глядит на нее - в глубоком раздумье: "Ах, как близки смерть и жизнь! Тонкая доска, несколько лопат земли - вот что разделяет нас навечно. И это все, что остается от нас, когда отлетает душа?" Могильщики, равнодушные автоматы, хватали одну за одной кости, словно бы собирали разложенные карты. Берцовая кость, бедренная кость, тонкие кости пальцев рук и, наконец, череп - средоточие, хранилище ее ума, искусства и доброты. Но где же губы, о которых мечтали мои губы? Где же глаза, которые вызывали огонь в моих глазах? - Сжальтесь, что вы делаете со священными останками? - внезапно ужаснувшись, вскричал Гектор. - Мужайтесь, господин Берлиоз! Это необходимо. Когда показался череп, Гектор похолодевшими руками закрыл глаза, чтобы его не видеть. Между дрожащими пальцами пробивались и скользили по пергаментным щекам крупные слезы. Тогда к нему подошел церковный сторож. - Идите, господин Берлиоз, - попросил он. - дроги трогаются. И верно, могильщики закончили свою зловещую работу. Дроги представляли собой жалкий, нескладный катафалк; Гектор последовал за ним, весь уйдя в глубокое раздумье. Однако куда же он направляется? На кладбище Монмартр. Прах Офелии будет пребывать отныне здесь, в той же могиле, где покоятся останки Марии, ее соперницы, восторжествовавшей над ней при жизни. Гектор считает, что ненависть, зависть, обиды стихают на небесах, где царят покой и дружелюбие. "Я знаю, - думает он, - Офелия скажет Марии, что прощает ее и не помнит зла". На миг он отвлекается и думает с долгим вздохом: "Увы, когда приходит старость, скольких нет на поверке; тащишь с собой целое кладбище". И когда опустился вечер, жалобный ветер, скользя по ветвям призрачных кипарисов, продрогших в объявших мир сумерках, рыдал вместе с Гектором. II  2 мая Смерть всегда, смерть повсюду! Она стучится и стучится, то в его сердце, когда косит близких, то в мозг, когда обезглавливает великих. Вот она повергла Мейербера! От боли содрогнулся весь Париж. Что же это был за человек? Властелин в музыке, деспотично царивший во всех европейских театрах. Его мелодии покорили мир. Его любили провозглашать "гениальным драматическим композитором, прославляющим страсти". По правде говоря, Гектор отнюдь не пылал к нему нежной дружбой, не сгорал от безумного восторга. И, однако, его надолго охватило оцепенение. Потому что смерть великого человека всегда исполнена величия. Трудно постигнуть разумом смерть гиганта, занимавшего такое большое место в театрах, оттого, что огромна пустота, оставленная его исчезновением. Но человечество быстро заполняет пробелы: нет необходимых, нет незаменимых. В час, когда Мейербер умер, повсюду говорили только о нем одном. Печать единодушно оплакивала его: "Только что угасло одно из великих светил, озарявших столетие" {Было точно так же, когда в 1827 году в Вене умер в нищете непризнанный, отвергнутый Бетховен. За окнами свирепствовала буря. Народ был подавлен. В возмещение незаслуженных унижений и страданий, композитору были устроены грандиозные похороны.}. Похоронную колесницу, запряженную шестью облаченными в траур лошадьми, на всем пути через скорбный, потрясенный город эскортировали солдаты Национальной гвардии и императорский оркестр. Елисейские поля, бульвары, бульвары... Уж не бог ли там, под этим траурным покровом, не бог ли, который, обозревая мир, внезапно испустил дух на земле? Наконец, Северный вокзал, откуда уходили тогда поезда в Германию. Там, в центральном зале, обитом крепом, под черной тканью высился огромный катафалк. У гроба стали в ряд, почтительно застыв, министры, послы, самые знатные официальные лица, между тем как оркестр самой Оперы аккомпанировал хорам, которые словно бы рыдали, исполняя религиозные сцены из "Пророка" и "Гугенотов". Затем последовало множество прочувствованных речей, прославлявших гений усопшего и выражавших людское горе. Наконец вагон-катафалк, весь в траурном убранстве, бесшумно отходит. От города к городу на всем пути до самого Берлина его сопровождали почести. Повсюду толпа в великом волнении падала ниц перед священным таинством смерти, перед лицом которой самые великие беспредельно ничтожны. Газеты продолжали выходить в траурных рамках. Даже его враги - дано ли кому наслаждаться всеобщим признанием? - присоединились к общей массе. Напрашивается такая мысль: утонул человек; те, что остались на берегу, больше его не боятся и силятся забыть свою враждебность к нему, горячо его восхваляя. В те дни писали: "Россини сложил с себя сан, Галеви навсегда ушел, Мейербер умер, не оставив преемника... Музыкальное искусство осталось без властителя". III  Итак, музыкальный мир осиротел. Осиротел? Так, значит, я уже мертв? Нет, я умираю, но все же еще жив! Знаю, что я не в счет! - воскликнул Гектор, которого лихорадило в постели. Он пребывал в горестном раздумье: изгнан за преступление, состоящее в смелом новаторстве, за поиски сильных чувств. - Подлые кампании против меня... Парижские пустышки, этакие ослицы, объятые снобизмом, разыгрывали перед Амбруазом Тома (как некогда и перед Вольтером) внезапные обмороки, а при виде его, Гектора, иронически улыбались... А ведь он всю свою жизнь мечтал завоевать публику, как сделал это немец Мейербер, царивший в мире и похитивший у него, Гектора, родную Францию. Тот Мейербер, чью память прославляли ныне в торжественной и благоговейной скорби. Когда же умрет он, в газетах появится, конечно, лишь маленькая заметка, сухая хроника наподобие полицейского протокола, которую люди прочтут с полным безразличием, смакуя свой кофе или слушая легкий вальс. Когда он умрет... когда он умрет! "Но когда подойдет моя очередь? - спрашивал он себя. - Я странным образом уцелел при всеистребляющем наступлении на композиторов. Смерть ненасытна. После Керубини - Мендельсон, Шопен, впавший в безумие Шуман и сколько других ушли, прежде чем смерть дождалась истощения их гения. И новое поколение все толкает и толкает нас к могиле. Рейер, Визе, Вагнер властно требуют своего места под солнцем". В ту минуту, когда Берлиоз предавался этим мыслям, придворный советник баварского короля Людовика II господин Пфистермайстер явился по поручению монарха за Рихардом Вагнером в скромную штутгартскую гостиницу, где тот скрывался, преследуемый кредиторами, угрожавшими ему тюрьмой. С какой целью? В момент, когда саксонский композитор собирался покончить с собой, король вызвал его, чтобы подарить романтический замок, роскошный театр, спасительную независимость. Словом, возможность волновать и пленять мир. Ах, как пристрастна судьба! Такая суровая к Гектору и ныне такая милостивая к Вагнеру! IV  15 августа Однажды один министр - история не открыла имени этого политика, решившегося наперекор недружелюбному равнодушию на подобный акт героизма, - соизволил заметить, что Гектор Берлиоз вот уже двадцать девять лет носит лишь простую ленту кавалера ордена Почетного легиона. Было выражено сожаление по поводу долгой забывчивости, и, чтобы загладить несправедливость, великий композитор был возведен в степень офицера. А Россини, который долгие годы ничего не сочинял, почивая на лаврах, получил звание старшего офицера Почетного легиона. Но пролило ли такое повышение целительный бальзам на душевные раны Гектора? Нет! Он был разочарован; отныне сообщения о новых должностях и дифирамбы в его адрес, если они и попадались случайно ему на глаза, лишь едва затрагивали оскорбленную гордость. Его единственным настойчивым желанием было поразить публику, но публика продолжала его бойкотировать. К черту пышный банкет! Чтобы отпраздновать событие, маршал Вайян и несколько друзей Гектора собрались на семейный обед, где великий Мериме заявил: "Если Гектор Берлиоз не получил эту розетку много лет назад, то это лишь подтверждает, что я никогда не был министром". V  После новой встречи с Луи, вернувшимся из Мексики, встречи, живительной для Гектора, который с каждым днем все больше тянулся к сыну, композитор почувствовал, как никогда, всю бесплодность пустыни, где проходила его жизнь. "Где обрести мне гавань для отдыха?" - спрашивал он себя. Он мысленно блуждал в поисках тех благословенных берегов, где мог бы забыться в ярких воспоминаниях былого. Когда приходит старость, то все, что принадлежит нашему прошлому, что связано со свежестью некогда испытанных чувств и ныне смягчено временем, все это предстает окрашенным трогательной поэзией. Сомкнув веки, он жаждал прошлого, которое стирает настоящее. Утоляя памятью о молодости боль своих ран, он видел вновь годы детства и будил в себе далекие, дремлющие воспоминания. Под морщинистой старческой кожей все еще бежала горячая кровь страстного романтика. И вот он хочет стать молодым, чтобы снова взволнованно билось сердце, чтобы ожила его первая любовь в Мейлане, страсть к Эстелле. Он хранил память о необычайном потрясении своей едва раскрывшейся души и горел желанием воскресить в себе чувства, вызванные Эстеллой. Этот фантазер, этот сказочный рыцарь, желавший достать с неба луну, испытывал, как никогда, великую жажду любви. Какое безумие! Эстелле ныне шестьдесят семь лет, и он не видел ее полстолетия. Во что превратилась теперь та прекрасная девушка, что взволновала и покорила его детское сердце? Кто знает, как она его примет? Скоро он все узнает. И вот в начале сентября он летит навстречу своей новой страсти. Быть может, он любит в Эстелле память о своем страдании, страдании мальчика, в ком пробуждалось чувство, память о молчаливом, смутном волнении. Он отправляется во Вьенн, к своему шурину Сюа. - Где Эстелла? Что с ней стало? - обращается он с тревогой в голосе. - Не знаю. - Я должен разыскать ее любой ценой. Сюа пускается в трудные поиски. Наконец сообщает Гектору: - Эстелла, вдова Фурнье, проживает в Лионе, на проспекте Ноай. - Я еду туда. На другое утро в одиннадцать часов он позвонил в дверь Эстеллы и передал для нее письмо: "Сударыня, ...Уделите мне несколько минут, позвольте увидеть вас, молю вас... Гектор Берлиоз". Вот они наедине, друг перед другом. Вначале миг удивления, затем рассказы о себе. Эстелла, рано овдовев, потеряла нескольких детей. Оставшихся в живых она воспитала в религиозном духе, В жизни ей был ведом лишь долг. Судьба обрекла ее на горе, однако женщина славила господа и отныне помышляла лишь о покое могилы. Как непохоже было это смирение и равнодушие к жизни на страсти, сжигавшие влюбленного маэстро! - Умоляю, дайте мне вашу руку, сударыня, - попросил Гектор. Она протянула. Опустив глаза, он поднес эту морщинистую руку к своим губам. И почувствовал, как замирает его сердце. В тот миг, когда природа постепенно отнимала у него жизнь, эта встреча внезапно дала ему тысячу жизней. О, какой чудак! Он близится к смерти, но любовь в его сердце неистово желает жить {Адольф Бошо так описывает взволнованное состояние Гектора, надеявшегося обрести Эстеллу: "Как-то летней ночью (после обеда в честь избрания Гуно в Институт) Берлиоз, которого Легуве проводил до дому, задержал последнего на улице и до бесконечности изливал перед ним свои любовные муки, словно молодой человек закадычному приятелю. Да, этой осенью он поедет провести подле нее месяц, ничего не требуя, кроме ее присутствия; он будет ворошить прошлое в Мейлане, наблюдать, как она прядет (так как она прядет), поднимать ей очки, читать Шекспира... Исповедь продолжалась до поздней ночи, которая, казалось, окутывала страдание нежным черным покровом. Но когда друзья проходили под уличным фонарем, внезапно появилась трагическая маска - изрезанное морщинами и тенями лицо Берлиоза под седыми прядями, а под выступающей полосой бровей две черные дыры, откуда падали слезы..."}. Ему не терпится снова стать преданным рабом Эстеллы. Возвращение в Париж. Проследим за странной любовью Гектора по письмам, которыми он обменивался с Эстеллой. Он: Париж, 27 сентября. "...Даруйте же мне, - но не как сестра милосердия, что ухаживает за больными, а как женщина с благородным сердцем, исцеляющая от невольно причиненной ею боли, - даруйте три вещи, которые одни могут вернуть мне спокойствие: разрешите писать вам иногда, обещайте отвечать на мои письма и дайте слово хотя бы раз в год приглашать меня, чтобы повидать вас... О сударыня, сударыня! У меня осталась лишь одна цель на этом свете - добиться вашей привязанности. Позвольте мне попытаться ее получить. Я буду покорным и сдержанным. Наша переписка будет не более частой, чем вы того пожелаете, и никогда не станет для вас неприятной обязанностью. Мне достаточно будет нескольких строк, написанных вашей рукой. Мои поездки к вам будут очень редкими, не тревожьтесь..." Она: "Лион, 29 сентября 1864 года Сударь! Я чувствовала бы себя виноватой перед вами и самой собой, если бы тотчас же не ответила на ваше письмо и на ваши мечты об отношениях, которые, как вы желаете, установились бы между нами. Я буду говорить с вами, положа руку на сердце. Я лишь старая, очень старая женщина (ведь я, сударь, на десять лет старше вас) {Эстелла ошибается. Разница была не так велика.} с душой, увядшей в тревогах прошлых лет от всякого рода физических и моральных страданий, которые не оставили во мне никаких иллюзий в отношении радостей и чувств на этом свете. Двадцать лет назад я потеряла своего лучшего друга, другого я не искала. Я сохранила друзей, к которым привязана с давних пор, и, разумеется, семейные связи. С того рокового дня, когда я стала вдовой, я порвала свел знакомства, сказала "прости" удовольствиям и развлечениям, чтобы целиком посвятить себя дому и детям. Так прошли двадцать лет моей жизни; теперь это моя привычка, и ничто не может нарушить ее прелести, потому что лишь в такой сердечной близости я могу снискать душевный покой... Не усматривайте, сударь, в том, что я вам только что сказала, намерения с моей стороны как-то оскорбить ваши воспоминания обо мне. Я их ценю и тронута их постоянством. Вы еще очень молоды сердцем, а я совсем другая: я действительно стара и гожусь лишь на то, чтобы сохранить для вас, поверьте этому, большое место в моей памяти. Я всегда буду с удовольствием узнавать об успехах, которых вы будете добиваться. Прощайте, сударь. Вновь повторяю: примите уверение в моих добрых чувствах. Эст. Ф.". Он: "Париж, 2 октября 1864 года Ваше письмо - шедевр печального разума... Я так настойчиво, со слезами прошу одного - возможности получать о вас известия... Да простит вам бог и ваша совесть. Я же останусь в ночном холоде, куда вы меня ввергли, - страдающим, безутешным и преданным вам до самой смерти. Гектор Берлиоз". Затем, после письма Эстеллы, которое, как показалось Гектору, вселяло некоторую надежду, престарелый романтик начал восхвалять жизнь, и какими словами! "...Да, жизнь прекрасна, но еще прекраснее было бы умереть у ваших ног, положив голову вам на колени, держа ваши руки в моих". При встречах она всегда вела себя соответственно своему возрасту и положению вдовы; он был неизменно пылким, несмотря на годы, и столь же романтично страдал от новой встречи. "Такого рода страданья мне необходимы. У меня нет иного интереса в жизни", - писал он ей в Женеву, где она поселилась с одним из своих сыновей, который недавно женился. В последний раз они увиделись в 1867 году, на свадьбе одной из племянниц Гектора. Гектор был искренен. Этот гениальный, порывистый Дон-Кихот самозабвенно любил Эстеллу, а та, та не понимала подобного пожара чувств. Предложил ли он в конце концов этой почтенной старушке выйти за него замуж? Может быть, и так. Потому что в одном письме, написанном из Дофине, где Гектор провел несколько дней у своего шурина, он писал, что одного сурового и недовольного взгляда было достаточно, чтобы навсегда выкорчевать ту мысль, которую он даже и не выразил. И добавлял: "Однако то, что в моем сердце затаилось целомудренное стремление провести с вами остаток моих дней, - не моя вина. Его пробудило опьянение вашим присутствием", 1865  I  Любовь, смерть, вера - непреложный триптих всякой земной юдоли. Гектор еще жаждет любви, а между тем уже торопит смерть, и тогда в нем внезапно просыпается дремлющая вера. По существу, больше, чем возлюбленную, Эстеллу, он любил саму любовь, любил за ее романтизм и за ту гамму чувств, которую она пробуждает, И среди причудливых видений приближающейся ночи больше всего он любит мысль о смерти, таящей наслаждение неизведанным и головокружение над пропастью. Тогда как его пронзает ужасное значение слова "никогда", превыше бога он любит саму идею бога, любит из-за возможности бегства в небесное царство, где несчастные мертвецы, ожив, вновь будут трепетать и опьяняться музыкой. Иначе говоря, весь он - поэтическая восторженность. II  Хотя и заполненный до краев Эстеллой, он укреплял в себе скорбь - возвращался на кладбище и задумчиво бродил возле могил Офелии, Марии, Амелии. То был его вчерашний день... "Но что готовит мне мое завтра?" - печально спрашивал он себя. И пока он взращивал свою мечту в тишине, таинственно звенящей под бледной луной, его губы непрерывно шептали пылкие слова мольбы: "О боже, пощади моего любимого мальчика, моего взрослого сына, который всегда вдали от меня, на краю земли, среди грозных опасностей!" Он повсюду сопровождал в странствиях своего милого Луи: меж пенящихся валов и в мертвом штиле; среди мандаринов с длинными косами в китайских курильнях опиума, рождающего видения; в американских пампасах, где он скачет в бешеном галопе на дрожащем коне, на коралловых островах, что томно покоятся в лазури волн. Так живописные радужные замки из раковин, в которых еще шумит море. Разве он сам не мечтал о такой разнообразной, волшебной жизни, украшенной ожиданиями, опасностями и неожиданностями? 1866  I  Мрак, в который он погружается, иногда пронзает солнечный блик: какой-нибудь дирижер эксгумирует, словно достопримечательность, страничку из его сочинений. Ее принимают как укор совести. Так и случилось однажды на концерте дирижера Падлу, где Вагнера и Мейербера, чьи сочинения тоже были включены в программу, неожиданно освистали тогда как септет из "Троянцев", к большому удивлению, самого Берлиоза, был награжден аплодисментами и исполнен дважды. Но не выражала ли публика снисхождения? Потому что в единодушном одобрении публики был, казалось, оттенок жалости и соболезнования. Его заметили в зале (Гектору пришлось заплатить за место, так как ему и не подумали прислать билет); аплодировали, махали платками, кричали: "Да здравствует Берлиоз! Встаньте, вас хотят видеть!" - и композитору пришлось пожимать все протянутые руки, благодарить, а потом писать друзьям об этой странной новости (Лист в это время как раз приехал в Париж на исполнение своей "Гранской мессы" в церкви Сент-Эсташ). Это был первый луч посмертной славы. Помимо Листа, в зале видели восьмидесятидвухлетнего критика Фетиса, Энгра, который близился к восьмидесяти семи годам и доживал последний месяц своей жизни, верного д'Ортига, умершего спустя несколько дней, и страстного Теофиля Готье. Удастся ли, наконец, Гектору на пороге могилы покорить французскую публику? Нет. Состоялось восемь исполнений, и на этом все кончилось {Между тем сборы от "Африканки" Мейербера за двадцать месяцев составили полтора миллиона франков - сумму по тем временам непомерно большую.}. Быстро угасшая надежда добиться успеха еще ухудшила физическое состояние Гектора. "У меня уже почти нет сил оставаться в живых", - писал он. И добавлял: "Я не смею и говорить о жизни, которую веду в большом городе: я постоянно болен настолько, что каждые сутки по восемнадцать часов провожу в постели. Мне крайне тягостно переносить боли, которые, вместо того чтобы уменьшаться, с каждым днем все нарастают". II  20 ноября Снова идет, снова стучится смерть. Кто же теперь? Добрый д'Ортиг - названный брат, внимательный наперсник, задушевный и ревностный советчик, друг в светлые и темные часы, друг в триумфах и друг в несчастьях. Д'Ортиг прошел сквозь всю жизнь Берлиоза. Преемник Гектора в "Деба", он был свыше тридцати лет постоянной верной тенью Гектора и отчасти его душой. Его непоколебимая вера в гений друга поддерживала и укрепляла последнего в тяжелой каждодневной борьбе, навязанной ему судьбой. Гектор оплакивал д'Ортига долго и безутешно. "Вот и еще один ушел!" - думал он, и сердце словно сжимали тиски, а мысли снова обращались к Луи: "Боже, защити мое дитя!" - вновь шептал он, дрожа от страха. III  Начало декабря Хотя Гектор и стоял одной ногой в могиле, он согласился все же отправиться в Австрию, в Вену, чтобы дирижировать там своим "Осуждением Фауста". Увы, в один из дней он не смог остаться за дирижерским пультом. Его заменил Гесбек, а ему пришлось немедля вернуться домой и лечь в постель, с которой он только что встал. И тем не менее 16 декабря он, будто оживший призрак, появился у дирижерского пульта в зале Редут. В оркестре свыше трехсот исполнителей; аудитория в исступлении из-за присутствия этого легендарного старика, этой "гофмановской тени". Гектор, сражавшийся за признание своего идеала, обольщается и приходит в восторг всякий раз, когда находит подтверждение своей славе. Общение с такой публикой наполнило его ликованием, и он тотчас написал Рейеру: "Мой дорогой Рейер... огромная аудитория, потрясающий успех: вызовы на сцену, выкрики "бис", слезы, цветы..." Потом большой банкет, куда он притащился полуживым. Ему казалось, будто произносят хвалебную надгробную речь, когда Гербек закончил свою растроганную здравицу такими словами: "В этом зале, где давал свои концерты Моцарт, я счастлив поднять бокал за здоровье человека, который уже в 1828 году, спустя год после смерти великого гения, чей юбилей мы сегодня отмечаем, сочинил "Фантастическую симфонию", "убившую на месте" музыкантов-обывателей с мутным взглядом и пустой головой! Я пью за здоровье Гектора Берлиоза, который вот уже скоро полвека бьется с жизненными невзгодами и несчастьями, я пью за процветание таланта Гектора Берлиоза!" 1867  Год всемирной выставки. I  Январь На исходе жизни Гектор все еще осмеливается вступать в борьбу. Неважно, что скоро он испустит последний вздох! Вопреки всему он желает продолжать бой. Силы его чувств еще не исчерпаны. Но не во Франции. Нет, за пределами своей родины, там, где сердца взволнованно бьются в унисон с его собственным. Кельн. Вновь победы. Перед отъездом новая тень пала на его и без того сумрачную жизнь. Угас Энгр - страстный проповедник красоты. Гектор любил его как человека, как мастера и как страстного поклонника Глюка. И когда великий старец, чья доброта вошла в поговорку, произнес жестокую фразу: "Музыка Россини - это музыка нечестного человека", Гектору показалось, будто он сам сказал это - без злобы, но трезво. Энгр, как и Гектор, постоянно боролся. Его отец, обладавший разносторонними знаниями, был большим знатоком скульптуры, архитектуры, музыки и живописи. Он преподал своему сыну начатки двух последних искусств. Замечательно одаренный ученик быстро удивил учителя; силой выразительности и необычайной жизненностью своих полотен он достиг совершенства. Гектор Берлиоз горячо восторгался им еще и потому, что Франция долго игнорировала художника, тогда как за границей его талант признавали и славили, как было и с Гектором. О Франция, милая и слепая родина! Энгр вынужден был даже обосноваться во Флоренции. Но, обогатив Италию замечательными картинами, о которых говорили во всем мире, он был в конце концов справедливо вознагражден. Родина соблаговолила, наконец, заметить его необычайную роль в искусстве. Она призвала Энгра, и тогда художник мог наслаждаться во Франции сиянием своей славы. Ожидает ли Гектора, хотя бы на пороге смерти, подобное же вознаграждение? Увидим. "С Энгром, - писал в "Мониторе" Теофиль Готье, - исчез последний мастер в том высоком смысле, какой придавали некогда этому слову. Великое искусство завершило свой цикл, и никто, даже тайно преувеличивая собственную славу, не смеет льстить себя надеждой занять место, освобожденное знаменитым старцем. Великое искусство он уносит с собой". II  Новое огорчение для Гектора. Гуно, уже "узурпировавший" у него "Фауста", ставит теперь "Ромео и Джульетту". "Ромео и Джульетта" делает сборы в Лирическом театре. Произведение Гектора в былое время, увы, не имело успеха. III  В апреле распахнулись двери к феерическим зрелищам Всемирной выставки. И каждый день какой-нибудь новый праздник затмевал своим блеском или оригинальностью предыдущий. Гектор, член Института, был приглашен во дворец, однако, будучи не в силах даже одеться, вынужден был отказаться от высокой чести. На выставку приехала и русская великая княгиня Елена, питавшая к Гектору восторженные чувства. Прослышав о мытарствах отверженного гения, она удостоила его своим посещением, чтобы уговорить приехать в Санкт-Петербург и Москву. Гектор колеблется. Он с трудом держится на ногах, его непрерывно мучают головокружения. Но великосветская посетительница настаивает: - Приезжайте, господин Берлиоз. Вам не придется тратить силы. Вы не будете дирижировать своими произведениями. Вам останется только быть зрителем; наш народ, который испытывает к вам восхищение и любовь, слушая ваши произведения, будет по крайней мере вас видеть. Кончилось тем, что больной композитор сдался: разве не его судьба бороться, бороться до конца? Раз тебе ведомы страдания и ты умеешь плакать, то запасись слезами, бедный Гектор. Ведь на этом свете еще не кончились твои муки. Смерти нет дела до душевной боли, терзающей твое сердце. 29 июня Желая вывести Гектора хотя бы на время из состояния глубокой удрученности, чета Массаров, пианист Риттер, Стефан Геллер и Рейер организовали чествование Берлиоза. Они хотели превознести неувядающий талант композитора и отомстить за него. На бульваре Рошешуар, в роскошной студии маркиза Арконати Висконти, обитой дорогими тканями и коврами, они установили портрет Берлиоза, окружив его пальмовыми ветвями и яркими цветами. На широких листьях экзотического растения рдели названия основных произведений маэстро. За тяжелым темно-красным занавесом с золотой бахромой был скрыт оркестр, который при появлении Гектора должен был исполнить фрагменты его произведений. Стенные часы монотонно пробили восемь. Все с нетерпением ждут маэстро. Маятник важно отсекает крошечные частицы времени. Секунды... минуты... Девять ударов. "Не случилось ли с ним что-нибудь? - встревожились собравшиеся. - Последнее время он так худ, сгорблен, желт; его орлиный нос под снежной, густой гривой волос кажется еще больше; он так стонет и так задыхается, что смерть будто уже коснулась его". - Если угодно, я пойду разузнаю, в чем дело, - предложил, наконец, Риттер, и он отправился. Какое тягостное зрелище! Гектор в своей скромной комнате на полу корчится в слезах. Рихтер решился обратиться к нему: - Что с вами, мой бедный друг, что с вами? В ответ Гектор издал мучительный стон. - Это я, я должен был умереть, - пробормотал он наконец, - я, а не он, такой молодой. Нет, не он. Он имел право жить, имел право на счастье. Его губы так дрожат, что он с трудом произносит слова. О ком же он говорит? О том единственном на свете существе, которое еще привязывало его к земле, о том, кому он отдавал всю душу, все свое истерзанное сердце, о том, к кому в дни невзгод обращал он в поисках покоя свои печальные мысли. Он дрожал от ужаса и гнева оттого, что настала не его очередь! Он говорил о Луи, капитане дальнего плавания в звании майора, о своем милом мальчике, который умер 5 июня в Гаване от желтой лихорадки. В тридцать три года! Умереть на краю света, в полном одиночестве, неизвестно как. Может быть, тщетно призывая горячо любимого отца. Если оп угас до того, как корабль пристал к берегу, то по морскому обычаю его тело под прикрытием ночи должны были опустить в пучину, и тогда вечно будут ему могилой зыбкие, равнодушные волны чужого моря, тогда его несчастное тело отдано во власть прожорливых акул. Поклоняться священным останкам, чувствовать их подле себя, разговаривать с ними! Даже в этом, самом последнем утешении было отказано убитому горем отцу, проклятому гению. Как ему пережить свое горе? Он мог думать только об украденном роком сыне, о нем одном. Отныне его будет терзать вопрос: "Как он умер? Какие последние слова произнесли перед смертью его холодеющие губы? Где это случилось - в Гаване или в открытом море?" IV  В нем - трагичном и величественном живом изваянии скорби - поселился теперь огромный и вечный траур, он носил траур по себе самому. Он остался теперь наедине со старостью, болезнью, наедине с горьким чувством, что понапрасну растратил жизнь, наедине с терпким вкусом праха. "Отныне он находил горькую отраду, упиваясь среди тишины своим отчаянием; он желал, чтобы оно было полным, абсурдным, фатальным. Употребляя слово, которое Ламартин применял к себе самому, он "покори лея". Бертран совершенно справедливо употребляет слово "исчерпан". И вправду, Гектор хотел, чтобы все им созданное умерло вместе с ним. Однажды он встал с постели, напряг силы и отправился в Консерваторию, где вместе с мальчиком из библиотеки учинил аутодафе. В высокой, широкой печи несколько часов подряд пламя пожирало его переписку, статьи о нем и им написанные, его ноты и многочисленные наброски сочинений, быть может шедевров, венки, возложенные за границей на его голову, освещенную величественными идеями, - все было превращено в безликую груду пепла {Он пощадил лишь гитару, унаследованную от Паганини, дирижерскую палочку Мендельсона, которую подарил Музею музыкальных инструментов и том своих "Мемуаров". Так погибло много прекрасных творений, много ценнейших реликвий.} V  Август Гектор стал совсем плох, и врачи посоветовали ему полечиться в Нери. Но сможет ли он туда добраться? Усилием воли он заставляет себя уехать. Вернулся он, не исцелившись, не получив облегчения. Напротив, здоровье его ухудшилось и вызывало опасения. VI  12 ноября Выполняя обещание, он отправляется в Россию. Путешествие в преддверии смерти. Санкт-Петербург. Ему отводят роскошную комнату в Михайловском замке, откуда, увы, он не может выйти оттого, что дрожит от холода, несмотря на огромную, жарко натопленную печь. Отовсюду приходят приглашения, но он отказывается от всего - от обедов во дворце, балов, музыкальных вечеров у членов царской семьи. И, однако, 11 декабря (Гектор родился 9 декабря 1803 года) было решено отметить, правда с двухдневным опозданием, день его рождения. Сделав над собой огромное усилие, он прибыл на организованный в его честь банкет на сто пятьдесят персон. Он сидел за столом, боясь в любой миг потерять сознание от усталости и волнения {Память о Гекторе Берлиозе в России передавалась из поколения в поколение, и 9 декабря 1953 года в Советском Союзе было торжественно отмечено стопятидесятилетие со дня его рождения. Лучше, чем во Франции.}. И в первые дни 1868  I  Гектор позволил увезти себя в Москву. Там, в большом зале Манежа, были даны две концерта, на которых пятьсот музыкантов исполнили "Ромео и Джульетту" и "Реквием", встреченные бурными, нескончаемыми взрывами оваций. Несмотря на страдания, несмотря на безутешное горе, он был глубоко тронут. Затем Гектор возвратился в Санкт-Петербург и 15 февраля пустился в обратный путь в Париж. Трудно представить себе, в каком состоянии добрался он до дому после трех ночей и четырех дней пути в ледяном вагоне. - Теперь он походит не на тень, а на труп. "Смертельно раненный старый орел". Его плечи сгорблены и выделяются худобой, шея высохла, скулы выдаются, отчего голова кажется более тяжелой; она слегка наклонена набок, словно едва удерживается на слишком слабой шее, а глаза запали еще глубже. Сохранилась его выразительная фотография того времени: тонкий рот, все еще красивый, хотя и покрупневший нос, густые волосы, напряженный взгляд, как бы таящий упрек, и подбородок, некогда волевой, а ныне совсем ушедший в воротник, ища опору на галстуке, высоко завязанном двойным узлом, придают его смягчившемуся лицу выражение усталости, отчуждения, крайнего физического упадка. Это портрет души, у которой скоро не будет больше "возможностей оставаться в живых, как сказал сам маэстро, и которую скоро последний удар без борьбы отрешит от тела" {Ги де Пурталес.}. II  Едва возвратившись в Париж, Гектор слег в постель и вызвал доктора Нелятона. Тот долго, задумчиво его осматривал, а затем назначил климатическое лечение - милосердная иллюзия, часто предлагаемая неизлечимым больным. - Я советую вам Ниццу, - сказал он. - Прекрасно, доктор, я обожаю этот райский уголок с бирюзовым небом. Его торжествующее солнце согреет мои старые кости, замороженные российскими ветрами. А уж воздух и благоуханный зефир так чаруют, что кажется, будто я купаюсь в фиалках. Но, прощаясь, он стал серьезным и спросил: - Доктор, скажите мне, пожалуйста, правду, всю правду, так как я должен сделать распоряжения. - Хватит ли у вас сил ее вынести? - Бесспорно, доктор. - Увы, господин Берлиоз, я считаю, что вы обречены. Перед самым отправлением в путь, на что он все же решился, Гектор узнал о смерти главного редактора "Газет мюзикаль" Эдуарда Моннэ, который в течение более тридцати лет был ему другом и опорой. Еще один! "А когда мой черед?" - спрашивал он себя. 2 марта Вот он и в Ницце. Ранняя весна расточает свои дары. Небеса сливаются с зеркалом воды, розы на кустах гордо алеют, а мимозы трепещут от свежего дуновения бормочущего ветерка. Вступив в сверкающий рай, Гектор издал долгий вздох облегчения, словно освободился от злых сил. Забыл ли он о зловещем приговоре доктора Нелятона? Надеется ли, что по всем его жилам вдруг побежит некий целительный бальзам? Может быть, и так. Однако что за фантазия завладела им теперь? Он продолжает путь в своем экипаже до Монте-Карло, желая увидеть вновь те места, которыми восторгался в молодости, и те волны, куда устремлял свой взгляд, исполненный изумления и восторга. - Возница, остановите на минуту, - приказал он. Вышел из кареты. И вот он на скале с причудливыми очертаниями. Ни шагу дальше, Гектор, берегись! Но нет, покачиваясь, он идет все вперед и вперед. И вдруг он упал. Он расшибся в кровь. Недвижимый, он так и оставался там, на камне, пока землекопы, работавшие на дороге, не кинулись к нему и не поставили его, хрипящего, на ноги. В гостинице его перевязали и окружили заботой, однако на другой день он вернулся в Ниццу. Какая сила воли! Цепь мрачных событий продолжалась. Когда он спокойно сидел на скамейке, созерцая сквозь повязку на лице задумчивое море и упиваясь сокровенными тайнами волн, у него произошло кровоизлияние в мозг. Без помощи провидения смертельный исход был бы неминуем. Помощь провидения? Открылись раны, обильно пошла кровь, и в этом было его спасение. III  Снова Париж. Постель, постель, потому что его ноги то и дело подкашиваются. Упорное молчание, все растущая отрешенность от земных дел. С полным безразличием он узнал, что Амбруаз Тома, который был моложе его на восемь лет, возведен в степень командора Почетного легиона. Какое ему дело до того, что сочинителя оперы "Миньон" народ любит настолько, что, когда тот входит в зал, вся публика встает, выражая ему свое горячее восхищение? Когда боль ненадолго стихала, он читал любимые стихи: Шекспира, Гете или Вергилия. Если ему удавалось подняться с кровати, он любил бросать птицам хлебные крошки, чтобы приманить их поближе. А кого он принимал? Сен-Санса и Рейера, чету Дамко и своих соседей" Массаров. Впрочем, они одни и остались верны ему. "Однажды вечером, - писал Блаз де Бюри, - мы повстречали его на набережной. Он возвращался из Института. Бледный, исхудалый, сгорбленный, хмурый, дрожащий, он походил на тень. Даже в его знаменитом взгляде, прямом и гневном, угасло пламя. Он пожал нам руки сморщенной, влажной кистью и спустя миг исчез в тумане, прочтя перед тем голосом, в котором уже не было жизни, стихи Эсхила: "О, когда счастлива жизнь человека, тени достаточно, чтобы ее омрачить, а несчастлива - мокрая губка стирает ее отображение, и все предается забвенью". Когда позволяло здоровье, он отправлялся в Институт, но, расписавшись в книге посещений, тотчас удалялся, не в силах присутствовать на заседании. Эти выезды в карете во дворец Мазарини вместе с тещей, поддерживавшей его под руку, в конце концов стали его единственными поездками. Однажды, лишенный сил, он собирался отказаться от традиционного визита, когда кандидат в академики Шарль Блан пришел к нему поговорить о своей кандидатуре на место графа Валевского и просить подать за него свой голос. Шарль Блан в 1848 году энергично и преданно защищал Гектора и помог тому сохранить должность хранителя библиотеки Консерватории. Гектор помнил об этом. "Доктор сказал мне, что мои дни сочтены, - сообщил Гектор просителю, - он даже уточнил счет этим дням. Но выборы назначены на 25 ноября, времени хватит. Мне останется еще несколько дней, чтобы прийти в себя. Стало быть, я там буду". Он жестоко страдал" но все же дотащился до Института и проголосовал. Так понимал он дружбу. IV  Ныне в заржавленной лампе оставалось лишь несколько капель масла. Скоро оно иссякнет, и пламя угаснет. Мгновения становились все более жестокими. Часы покоя наступали лишь в те ночи, когда благодаря опию его душа на крыльях фантазии устремлялась в потусторонний мир призраков. В тех краях, где он парил, не было больше борьбы, не было вражды, интриг и козней. Повелевало одно искусство, люди любили друг друга. Его зачаровывали диковинные, никогда не слышанные звуки, уводившие в нереальный мир. Но когда его ночь не посещали видения, он восклицал при мучительном пробуждении: - Я потерял свою ночь - у меня не было снов. О сновидение, о мечта - милосердный мираж, реванш, бегство от действительности! Всякий, кто привязан к земле, где ползают и страдают, и кто живет без грез, - не более чем мертвец в своей могиле! Вы говорите - ложь? Пусть так. Но мечта - это цветок лжи. В один из дней к нему пришли представители его родной Дофине с просьбой председательствовать на конкурсе любительских хоров. Кто мог подумать, что он так плох? И Гектор, уже полутруп, принимает приглашение. Перед уходом в иной мир он захотел увидеть вновь свой родимый, ласковый край. Он шатается при каждом шаге. И все же едет - высохший, с впалыми глазами и блуждающим взглядом. На вокзале (13 августа) его встретил взволнованной речью и горячими приветствиями мэр. Гектор сдержанно поблагодарил, а затем попросил отвезти его в постель. Все дни непрерывно следовали приемы и банкеты. Когда специально приехавший мэр Гренобля возложил ему на голову корону славы, Гектор подумал, что умирает. Опираясь на своего шурина, он вынужден был покинуть зал, поручив сказать благодарственное слово своему другу Базену. Уже умирающим он отправился обратно в Париж. V  И снова постель, снова безжалостная неподвижность. Однажды, когда снег укутывал белым покрывалом людей и природу, Гектора посетил Сен-Санс. Войдя, он протянул ему руку, холодную как лед. Гектор поколебался мгновение, а затем извлек из-под одеяла свою горящую в лихорадке кисть и протянул ее гостю, но, коснувшись его замерзших пальцев, громко вскрикнул, отвернулся к стене и не