уда. 4 Альфред Боймлер (1887-?) - немецкий философ, один из идеологов нацизма. В 1933-1935 гг. профессор политической педагогики в Берлинском университете. Его работы "Ницше как политический воспитатель" (1931) и "Политика и воспитание" (1937) были признаны в нацистской Германии в качестве руководства по воспитанию молодежи. В работе "Эстетика" (1934) Боймлер подверг критике наследие немецкой классической философии. 323 вательству" Крик противопоставлял новый тип героического человека: "Он живет не духом, а кровью и почвой. Он живет не ради образования, а ради дела". "Героизм", которого требовал Крик, был близок к хайдеггеровскому "мужеству" в том смысле, что оба понятия превращали культуру, понимаемую как убежище для слабого, в нечто достойное презрения. Крик, как и Хайдеггер, утверждал, что человек должен научиться жить без так называемых "вечных ценностей". По его мнению, здание "образования, культуры, гуманности и чистого духа" уже обрушилось, универсалистские идеи стали очевидным самообманом. Однако, в отличие от Хайдеггера, Крик в этой ситуации метафизической бесприютности предлагал новые ценности крови и почвы, то есть считал, что "метафизику сверху" должна заменить "метафизика снизу". "Кровь, - писал Крик, - восстает против формального разума; раса - против рационального стремления к цели; привязанность - против произвола, именуемого "свободой"; органичная целостность - против индивидуалистического распада... народ - против отдельного человека и массы". В марте 1933 года Крик хотел навязать кружку культурно-политическую программу, которая соответствовала бы его идеологической линии. Хайдеггер противился этому, так как не принимал идеологию крови и почвы. Члены кружка были едины только в своем критическом отношении к "Союзу доцентов" и к царившему там просветительскому идеализму, лишь отчасти приспособленному к новым условиям. Председатель союза, философ Эдуард Шпрангер, направил властям приветственное послание, в котором говорилось о лояльности ученых по отношению к "борющемуся государству", но одновременно содержалась просьба пощадить "дух". Хайдеггер посмеялся над этой попыткой достижения компромисса и назвал ее "приспособленчеством к духу времени в стиле канатных плясунов". Так он выразился в письме к Элизабет Блохман, написанном 30 марта 1933 года, после одного из первых заседаний франкфуртского кружка. В том же письме приводится и краткая характеристика Эрнста Крика. Крик - человек с мышлением "подчиненного"; "сегодняшняя фразеология" мешает ему понять "подлинное величие и трудность задачи". Вообще для нынешней революции характерно то, что все вдруг начинает восприниматься только "в политическом смысле", все "приклеивается к поверхностному". Для многих, правда, это может быть "первым пробуждением", но на самом деле это лишь подготовка, за которой должно последовать "второе и более глубокое пробуждение". Хайдеггер упоминает 324 об этом сомнительном "втором пробуждении", потому что хочет отмежеваться от идеологов вроде Эрнста Крика. О том, что означает это "второе пробуждение", он говорит в письме к Элизабет Блохман - которая, как полуеврейка, месяц спустя потеряет свое место доцента - только невразумительными намеками. В письме идет речь о некоей "новой почве", позволяющей человеку "по-новому и с новым пониманием открыться навстречу самому бытию" (19.12.1932, BwHB, 55). Ясно, во всяком случае, что под этой почвой не подразумеваются, как у Эрнста Крика, "кровь и раса". Хайдеггер хотел привлечь к работе в кружке Альфреда Боймлера. Боймлер, с которым Хайдеггер в то время еще дружил, добивался, как и Крик, роли ведущего философа национал-социалистского движения. Но политический де-ционизм [1] Боймлера был ближе мышлению Хайдеггера, чем идеи Крика. В одном докладе, прочитанном в феврале 1933 года перед национал-социалистским студенчеством, Боймлер противопоставил "политического человека" "человеку теоретическому". Второй воображает, будто живет в "более возвышенном духовном мире", первый же реализует себя как "изначально действующее существо". В этом "изначальном пространстве" действия идеи и идеологии, как считал Боймлер, уже не играют решающей роли. "Действовать не значит сделать выбор в пользу чего-то... ведь такой акт предполагал бы, что человек знает, в пользу чего он делает выбор. Нет, действовать - значит последовать в каком-то направлении, принять чью-то сторону в силу своего судьбоносного предназначения, в силу "собственного права"... Выбор в пользу чего-то, что я узнал, есть уже нечто вторичное". 1 Деционизм -концепция "волевой решимости", восходящая к понятию "диктаторство", которое ввел Карл Шмитт в предисловии к своей работе "Диктатура" (1928). См. гл. 10, примеч. 8. Такие формулировки могли бы принадлежать и Хайдег-геру. Выбор, решение как "чистый" акт, этот толчок, который человек дает самому себе, это выпрыгивание из привычной колеи - вот что первично. Напротив, "к чему" этого решения есть только предлог для того, чтобы смогла проявиться сила, способная перевернуть все вот-бытие. У Хайдеггера озабоченные вопросы, касающиеся "к чему", задает "обезличенный человек" (Man), который испытывает страх перед принятием решения и потому предпочитает "серединность", то есть "уравнение всех бытийных возможностей"; обезличенные люди многословно обсуждают эти возможности - "но так, что они же всегда и ускользнули там, где при- 325 сутствие пробивается к решению" (Бытие и время, 127). Этот страх перед принятием решений в представлении Хайдеггера является виной, и так же смотрит на него Боймлер, многому научившийся у Хайдеггера. Боймлер тоже связывает эту концепцию "волевого решения" (которая у Хайдеггера в конце двадцатых годов странным образом еще оставалась лишенной конкретного содержания) с национал-социалистской революцией. Боймлер агитирует за "чистое" движение, видя в нем экзистенциальную субстанцию и считая, что идеология, напротив, является простой акциденцией, а потому тот, кто держится в стороне от движения, окажется виновным "из-за [своей] нейтральности и терпимости". Хайдеггер не добился от Крика согласия на свое предложение пригласить Боймлера в кружок. Для Крика Боймлер был слишком опасным конкурентом. Но это не могло приостановить карьеру Боймлера. Ему покровительствовало ведомство Розенберга. Партия назначила его "политическим воспитателем" студенчества в Берлине и там же создала специально для него "Институт политической педагогики". Против этого протестовал Эдуард Шпрангер, занимавший в Берлинском университете кафедру политической педагогики, - протестовал, между прочим, и потому, что видел в Боймлере лицо, ответственное за кампанию доносительства на ученых, придерживавшихся либеральных взглядов или имевших еврейское происхождение. 22 апреля Шпрангер опубликовал протест против "лжи, давления на совесть и бездуховности". Это дало Боймлеру повод для контратаки. В своей речи, приуроченной к главной акции по сожжению книг, проводившейся 10 мая в Берлине, он подверг критике позицию Шпрангера и одновременно заклеймил преобладающий в высшей школе "старый дух": "Но высшая школа, которая даже в год революции рассуждает только о том, что ею руководят Дух и Идея - а не Адольф Гитлер и Хорст Вессель, - просто аполитична". Хайдеггер, наэлектризованный приходом Гитлера к власти, хотел действовать, но еще не знал точно, что именно он должен делать. Никаких четких представлений на этот счет мы при всем желании у него не найдем. Разумеется, он думал в первую очередь об университете. Позднее, оправдываясь, Хайдеггер будет утверждать, что согласился стать ректором Фрайбургского университета, чтобы "иметь возможность противостоять натиску недостойных лиц и угрозе возобладания партийного аппарата и партийной доктрины" (R, 24). 326 Однако из материалов, собранных Хуго Оттом, Виктором Фариасом и Берндом Мартином, вырисовывается совсем другая картина. Как показывают эти источники, уже с марта 1933 года группа национал-социалистских профессоров и доцентов (во главе с Вольфгангом Шадевальдтом [1] и Вольфгангом Али) с согласия Хайдеггера целенаправленно добивалась его назначения на должность ректора. Ключевым в этом плане документом является письмо, которое Вольфганг Али (член НСДАП с самым большим стажем среди университетских профессоров и лучший оратор в местной партийной организации) отправил в министерство по делам культов 9 апреля, то есть за три недели до выборов ректора. В письме сообщалось, что "г-н проф. Хайдеггер уже вступил в переговоры с прусским министерством по делам культов" и что он пользуется "полнейшим доверием" университетской партийной группы. Официальные инстанции могут рассматривать его как "доверенное лицо" университета. На ближайшем заседании франкфуртского "Культурно-политического кружка", 24 апреля, Хайдеггер, видимо, уже выступал как "представитель нашего университета". 1 Вольфганг Шадевальдт (1900-1974) - филолог-классик, занимал профессорские должности в Кенигсберге, Фрайбурге (с 1929 г.), Лейпциге (с 1934 г.), Берлине (с 1941 г.), Тюбингене (с 1950 г.). Дружил с Хайдеггером. Переводчик Гомера, Эсхила, Софокла и Платона. К тому моменту избрание Хайдеггера на пост ректора было для партийных кругов университета, в принципе, делом решенным. Сам Хайдеггер, возможно, еще колебался, но не потому, что ему не нравилось покровительство национал-социалистов, а потому, что наверняка сомневался в том, оправдает ли он ожидания, возлагавшиеся на него "революционными" силами. Действовать, включаться - этого он хотел, оставалось только найти "надлежащее место" (Ясперсу, 3.4.1933, Переписка, 220). В письме к Элизабет Блохман от 30 марта 1933 года Хайдеггер признается в своей растерянности и одновременно пытается рассеять собственные сомнения: "Что случится с университетами, никто не знает... В отличие от бонз, которые еще несколько недель назад называли работу Гитлера "верхом идиотизма", а теперь дрожат за свое жалованье и т. п., люди прозорливые должны сказать себе, что не столь уж многое могут испортить. Ведь уже ничего и не осталось; университет давно не является тем действительно внутренне сплоченным, эффективно действующим или осуществляющим руководство миром, каким был когда-то. Принуждение, побуждающее опомниться, - даже если будут совершены ошибки - может быть только благотворным" (BwHB, 61). 327 Лес рубят - щепки летят; тот, кто вступает на революционную целину, должен принять на себя риск ошибок и заблуждений. И, во всяком случае, не позволить сбить себя с толку предупреждающим криком "Наука в опасности!". Кроме того, задача слишком важна, чтобы доверить ее решение одним лишь "партийным товарищам", партайгенос-сен, пишет Хайдеггер Элизабет Блохман 12 апреля 1933 года, то есть за три недели до своего официального вступления в партию. В то время как "за кулисами" уже готовилась передача ректорства Хайдеггеру, официально эту должность все еще занимал специалист по истории Католический Церкви Йозеф Зауэр [1]. Введение в должность Вильгельма фон Меллендорфа [2], нового ректора, избранного в конце 1932 года, планировалось на 15 апреля. Меллендорф, профессор анатомии, был социал-демократом. По версии Мартина Хайдеггера и его жены Эльфриды, сам Меллендорф после прихода к власти Гитлера более не стремился вступить на пост ректора. Меллендорф дружил с Хайдеггером и прямо обратился к нему, чтобы обсудить трудности, которые могли возникнуть в связи с его назначением. Хайдеггер, у которого зимой 1932/33 года выдался свободный семестр, 7 января приехал из Тодтнауберга во Фрайбург. По воспоминаниям фрау Хайдеггер, Меллендорф выразил "настойчивое желание", чтобы пост ректора принял именно Хайдеггер, человек, "никоим образом не связанный в партийно-политическом плане". "Он много раз повторял это желание - когда заходил к нам утром, днем и вечером". Сомнения социал-демократа Меллендорфа относительно того, стоит ли ему принимать должность ректора, как нельзя более понятны, ибо во Фрайбурге, как и повсюду, тогда уже начались преследования социал-демократов. Под руководством имперского комиссара Роберта Вагнера [3] эти гонения приобрели особую ожесточенность. Уже в начале марта были разгромлены дом профсоюзов и центральный офис местной организации СДПГ, производились аресты и домашние обыски. 17 марта произошел неприятный инцидент 1 Йозеф Зауэр (1872-1949) - папский прелат, профессор христианской археологии и истории искусства; ректор Фрайбургского университета в 1932-1933 гг. 2 Вильгельм фон Меллендорф (1887-1944) - профессор медицины, преподаватель Фрайбургского университета. 3 Роберт Вагнер (1895-1946) - нацистский партийный деятель, ветеран Первой мировой войны, активный участник "Пивного путча". С 1933 г. депутат рейхстага от округа Баден, министр-президент Баде-на, имперский комиссар обороны. С 1940 г. начальник гражданской администрации Эльзаса и Лотарингии. Был казнен по приговору Страсбургского военного суда. 328 с депутатом ландтага Нусбаумом. Нусбаум, как раз перед тем прошедший многонедельный курс лечения в психиатрической клинике, защищаясь от двух полицейских, смертельно их ранил, после чего в городе усилилась травля СДПГ. На площади у кафедрального собора состоялась демонстрация против марксизма - агитаторы говорили о том, что его нужно "вырвать с корнем". Недалеко от Хойберга уже построили два концентрационных лагеря. Местная пресса публиковала фотографии, запечатлевшие отправку туда первых партий заключенных. Теперь НСДАП направила свои атаки против бургомистра д-ра Бендера, члена партии Центра. Его обвиняли в том, что он не отреагировал должным образом на инцидент с Нусбаумом. Бендер говорил в этой связи о "несчастном случае". Партия потребовала, чтобы его изгнали с занимаемого им места. За Бендера вступилась депутация горожан. Одним из тех, кто возвысил свой голос в его защиту, был Меллендорф. 11 апреля Бендера на время освободили от должности. На его место был назначен крайсляйтер НСДАП и редактор нацистской газеты "Дер алеманне" Кербер. В этой газете Хайдеггер потом опубликует одну статью. Из-за своего вмешательства в "дело Нусбаума - Бендера" Меллендорф стал в глазах местных национал-социалистов совершенно одиозной личностью. Меллендорф наверняка понимал, что для него опасно принимать пост ректора, - но как человек мужественный проявил готовность к вступлению в эту должность. Церемония, как и предусматривалось, состоялась 15 апреля. Накануне вечером Шаде-вальдт, по поручению партийной группы, посетил ректора Зауэра, которому назавтра предстояло уйти с этого поста, выразил свои сомнения относительно того, является ли Меллендорф именно тем человеком, который сможет проводить в университете необходимую политику гляйхшалтунга, и предложил кандидатуру Хайдеггера. Зауэр, представитель Католической Церкви, который никак не мог одобрять антиклерикализм Хайдеггера, не поддержал эту инициативу. Меллендорф находился на посту ректора в течение пяти дней. 18 апреля - в день, когда состоялось первое заседание ученого совета, которым руководил Меллендорф, - газета "Дер алеманне" опубликовала резкую статью с нападками на нового ректора, которая заканчивалась словами: "Мы рекомендуем г-ну профессору д-ру фон Меллендорфу воспользоваться представившейся возможностью и не препятствовать реорганизации высшей школы". Теперь Меллендорф понял, что ему долго не продержаться. На 20 апреля он назначил заседание ученого совета, на котором было решено, что только что назначенный ректор уйдет в отставку, а его преемником станет Мартин Хайдеггер. По свидетельству Эльфриды Хайдеггер, накануне вечером он побывал у них дома и сказал Мартину Хайдеггеру: "Господин Хайдеггер, теперь вы просто обязаны принять должность!" 329 Сам Хайдеггер, в пользу которого уже месяц назад сделала свой выбор влиятельнейшая фракция университета, вплоть до последнего момента не мог принять окончательного решения: "Еще с утра в день выборов я колебался и хотел снять свою кандидатуру" (R, 21). На пленарном заседании Хайдеггер был избран почти единогласно - правда, 13 из 93 профессоров как евреи к выборам допущены не были, а из остававшихся 80 в голосовании участвовали только 56. Один голос был подан против и двое воздержались. Свою нерешительность Хайдеггер с лихвой компенсировал заметным должностным рвением, которое стал демонстрировать сразу же после выборов. 22 апреля он написал Карлу Шмитгу, приглашая его к сотрудничеству - теперь, когда в университете сложилась новая ситуация. Правда, надобности в подобных призывах не было; Шмитт уже сотрудничал с национал-социалистами, хотя и по соображениям, противоположным тем, что двигали Хайдеггером: Хайдеггер хотел революции, Шмитт - порядка. На пленарном заседании избрали не только ректора, но и новых членов ученого совета - людей умеренных взглядов, по большей части старых консерваторов; предполагалось, что Хайдеггер будет вынужден считаться с их мнением. Но Хайдеггер не попался в эту западню: он просто перестал созывать ученый совет. Еще до торжественной церемонии передачи должности ректора он объявил (в речи, произнесенной 27 мая), что в университете вводится "принцип фюрерства" и что отныне будет осуществляться политика гляйхшалтунга. Вскоре после 1 мая, "Национального дня труда", он демонстративно вступил в НСДАП. Конкретная дата его вступления в партию была предварительно согласована (с учетом тактических соображений) с партийными инстанциями. Его обращение к студентам и преподавателям с призывом принять участие в первомайских торжествах было выдержано в стиле приказов о мобилизации. В этом циркулярном письме говорилось: "Созидание нового духовного мира для немецкого народа станет важнейшей задачей немецкого университета. Это - работа национального масштаба, исполненная высочайшего смысла и значения". Когда имперский комиссар обороны Роберт Вагнер - тот самый организатор кампании травли социал-демократов, ответственный за от- 330 правку оппозиционеров в концлагерь Хойберг, - в первых числах мая был назначен имперским наместником Бадена, Хайдеггер направил ему энергичное приветственное послание: "В высшей степени обрадованный Вашим назначением на пост имперского наместника, Вас, вождя нашей родной пограничной области, приветствует боевым "Зиг хайль!" ректор Фрайбургского университета. Подпись: Хайдеггер". 20 марта Хайдеггер поставил свою подпись под телеграммой Гитлеру, составленной несколькими национал-социалистскими ректорами университетов. В телеграмме содержалась просьба перенести на более поздний срок дату встречи фюрера с делегацией "Союза доцентов", и просьба эта обосновывалась так: "Только руководство [Союза], избранное заново на основе принципа гляйхшалтунга, будет пользоваться доверием высшей школы. Кроме того, нынешнее руководство вызывает сильнейшее недоверие со стороны немецкого студенчества". 26 мая, накануне торжественной церемонии по случаю его вступления в должность ректора, Хайдеггер произнес свою первую публичную речь - в день памяти Лео Шлагетера, члена "Добровольческого корпуса" [1], который был расстрелян в 1923 году по приговору военно-полевого суда за организацию террористических актов против оккупационных французских властей в Рурской области. В националистических кругах Шлагетер считался мучеником за народное дело [2]. Хайдеггер испытывал особо теплое чувство к Шлагетеру еще и потому, что тот тоже был питомцем констанцской семинарии "Дом Конрада". 26 мая исполнилась десятая годовщина со дня гибели Шлагетера; эта дата во Фрайбурге, как и повсюду, отмечалась с большой помпой. 1 Полувоенные формирования, созданные в Германии после ее поражения в Первой мировой войне. 2 Имя Альберта Лео Шлагетера (1894-1923) широко использовалось нацистской пропагандой. Ему посвящались стихи, песни, в 1933 г. Ханс Иост написал пьесу "Шлагетер". В этой речи Хайдеггер впервые попытался испытать на широкой общественной аудитории политическую действенность своей "философии подлинности". Он стилизовал Шлагетера под символическую фигуру, позволяющую понять, что значит - в конкретно-историческом и политическом плане - встретиться с тайной бытия сущего. Шлагетер, по словам Хайдеггера, претерпел "самую тяжкую смерть". Он погиб не в совместной борьбе, защищаемый и увлекаемый вперед сообществом своих боевых товарищей, а в одиночку, в полном смысле отброшенный к самому себе, 331 потерпев крушение (S, 48). Шлагетер воплощает идеал экзистенции, описанный в "Бытии и времени": он принял смерть как "наиболее свою, безотносительную, не-обходимую возможность" (Бытие и время, 250). Участники памятной церемонии должны "впустить в себя суровость и ясность" этой смерти. Но откуда Шлагетер черпал свою силу? Он получал ее от гор, лесов и неба родной земли. "Горы - это гранит, коренная порода... Они издавна закаляют волю... Осеннее солнце Шварцвальда... испокон веков питает ясность сердца" (S, 48). Горы и леса только мягкотелым обывателям даруют ощущение защищенности, на твердых же и решительных они воздействуют как "зов совести". Совесть, как объяснял Хайдеггер в "Бытии и времени", призывает не к определенному поступку, а к подлинности. Что конкретно надлежит делать, решает ситуация. В случае со Шлагетером ситуация сложилась так, что в час его унижения ему пришлось защищать честь Германии. Он "должен был" отправиться в Прибалтику (чтобы сражаться против коммунистов [1]), "должен был" оказаться в Руре (чтобы сражаться против французов). Он последовал за своей судьбой, которую сам выбрал для себя и которая выбрала его. "Когда безоружный герой стоял под дулами направленных на него ружей, внутренним взором он переносился к светлым дням и горам своей родины, чтобы, видя перед собой алеманнскую землю, умереть за немецкий народ и за его Рейх" (S, 48). Это был миг истины, ибо сущность истины, как сказал Хайдеггер в докладе 1930 года "О сущности истины" (несколько отличавшемся от текста, опубликованного позднее), есть событие, которое происходит на "почве родины". Все дело в том, чтобы открыться навстречу силам присутствия. Необходимой предпосылкой для этого является укорененность (Bodenstandigkeit). А днем позже Хайдеггер произнес свою ректорскую речь. Уже во время подготовки к церемонии его вступления в должность наблюдалось заметное возбуждение. 23 мая новый ректор Хайдеггер обнародовал инструкцию для коллектива университета относительно организационных вопросов: в ней предписывалось исполнять во время церемонии гимн "Хорст Вессель" [2] и кричать "Зиг хайль!". Мероприятию следовало придать характер национального праздника. Профессора восприняли это с некоторым неудовольствием. 1 В 1919 г. Добровольческий корпус сражался с большевиками в Латвии и Литве. 2 Песня, написанная немецким штурмовиком Хорстом Весселем (1907-1930), после смерти автора ставшая гимном НСДАП. 332 В циркулярном письме Хайдеггер объяснял, что "выбрасывание вверх правой руки" выражает не связь с партией, а солидарность с национальным подъемом. Впрочем, он проявил готовность к компромиссу: "Проконсультировавшись с фюрером студенческого объединения, я решил, что поднятие руки в партийном приветствии будет обязательным только в момент исполнения четвертой строфы гимна "Хорст Вессель"". Хайдеггер знал, что в это мгновение на него смотрит весь философский мир. В предшествовавшие недели он не упустил ни одной возможности, чтобы подчеркнуть свой статус фюрера; на церемонии присутствовали высокие партийные чины, министры, ректоры других университетов, представители прессы - в зале было больше коричневых рубашек, чем фраков. Хайдеггер замахнулся на многое. 3 апреля 1933 года он писал Ясперсу: "Все зависит от того, подготовим ли мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей высказаться" (Переписка, 220). Теперь он нашел такое "надлежащее место" - но найдет ли и надлежащее философское слово? Ректорскую речь он посвятил теме "Самоутверждение немецкого университета". И начал с вопроса: что представляет собой "самость" университета, в чем состоит его "сущность"? Сущность университета заключается вовсе не в том, что здесь молодые люди получают образование, необходимое, чтобы заниматься определенной профессией, приобретают нужные для этой профессии знания. Сущность университета - это наука, но в чем сущность самой науки? Поставив этот вопрос, Хайдеггер внезапно возвращается к своему любимому коньку, "греческим истокам философии", - то есть туда, куда он уходил, чтобы иметь дистанцию для разбега и прыжка в современность. Сущность науки отчетливо проявилась уже у греков. Там воля к знанию восставала против "подавляющей мощи судьбы", была упрямым протестом. Это "высочайшее упрямство" хотело знать, что с ним происходит, какие силы вот-бытия определяют его и что означает тот факт, что Целое вообще существует. Такое знание пробивало светлую просеку, просвет в темной чаще. Хайдеггер драматизирует событие истины. Правда, о каких именно истинах идет речь, так и остается неясным. Но зато все более проясняется центральная метафора, организующая весь текст. Это метафора борьбы или, точнее, операции штурмовой группы. 333 Сущность греческого начала - завоевание некоторых оплотов зримости среди сущего, которое в целом остается темным. Это есть героическое начало истории истины, и в нем, говорит Хайдеггер, заключена истинная самость науки и университета. Что же может угрожать понимаемой таким образом науке? Конечно, тьма сущего, однако само противостояние этой угрозе дает науке основания гордиться собой. Ведь борьба с тьмой - это и есть сущность знания. Куда опаснее другая угроза - угроза вырождения в результате "безопасной возни, направленной на обеспечение простого прогресса в накоплении знаний" (R, 13). Опасность грозит с тыла, где разворачивается обычная научная жизнь, делаются карьеры, удовлетворяется мелкое тщеславие и зарабатываются деньги. Эта комфортная жизнь в тылу тем более возмутительна, что одновременно с ней на переднем фронте науки происходят великие и опасные события. Отношение присутствия к тьме сущего успело измениться. История истины ныне вступила в критическую фазу. Грекам еще было свойственно "восхищенно-выжидательное отношение" к сомнительности всего сущего. Они обладали ощущением своей защищенности, верой в бытие, доверием к миру. Теперь эта вера в бытие исчезла, потому что "Бог умер". Однако в тылу этого почти не замечают. Там продолжали бы комфортно существовать в "отжившей свое культуре видимостей" - вплоть до самого ее обвала в безумие и разрушение, - если бы не пришла революция, это "великолепие прорыва" (R, 19). Что же несет с собой эта революция? С ее приходом, фантазирует Хайдеггер, только и достигается правильное понимание ницшеанской вести о том, что Бог умер, и весь народ осознанно принимает на себя груз "покинутости (Verlassenheit) нынешнего человека посреди сущего" (R, 13). Народ преодолевает упадническую ступень так называемых "последних людей" (этот термин Ницше употребил в книге "Так говорил Заратустра"), которые больше не носят в себе "хаоса" и потому не способны родить "звезду" [1]; которые рады, что нашли удобное "счастье" и "покинули страны, где было холодно жить"; которые довольствуются тем, что "у них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие для ночи", и считают, что "здоровье - выше всего" [2]. 1 Ср.: "Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду". Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М.: Изд-во Московского ун-та, 1990. С. 15 (пер. Ю. М. Антоновского). 2 Там же. С. 16. 334 Итак, Хайдеггер видит в национал-социалистской революции попытку "родить танцующую звезду" (Ницше) в лишенном богов мире. И потому использует все регистры своей метафизической романтики благоговейного трепета, чтобы придать текущим событиям неслыханную глубину. Хайдеггер так обращается к своим слушателям - студентам и партийным боссам, профессорам, уважаемым горожанам, министерским чиновникам и ответственным референтам, а также супругам всех этих господ, - будто они являются бойцами метафизической штурмовой группы, совершающей разведывательную операцию в районе, где "присутствию грозит острейшая опасность со стороны превосходящих сил сущего". И будто сам Хайдеггер - командир этой группы, фюрер. Как известно, фюреры уходят дальше всех, во тьму - туда, где их не смогут прикрыть даже их собственные бойцы; они не боятся "совершенно незащищенной выдвинутости в потаенное и неизвестное" - и тем доказывают, что обладают "силой идти в одиночку" (R, 14). Несомненно, оратор хотел повысить престиж - как свой собственный, так и своих слушателей. Все вместе они принадлежат к штурмовой группе, к отряду мужественных бойцов. Сам оратор - фюрер - может быть, даже немного мужественнее других, ибо он доказал (или, по крайней мере, претендует на то), что обладает "силой идти в одиночку". Все вертится вокруг некоей опасности - и при этом из поля зрения исчезает тот простой факт, что в сложившейся актуальной ситуации наибольшей опасности подвергаются как раз те, кто не принадлежит к пресловутому штурмовому отряду революции. Какую же опасность чуял в окружающей тьме Хайдеггер? Ту ли, что подразумевал Кант, когда говорил: "Имей мужество пользоваться собственным умом?" [1] Самостоятельное мышление действительно требует мужества, ибо отказывается от защищенности и комфорта, обеспечиваемых согласием с общепринятыми предрассудками. 1 Кант И. Собр. соч. в 8 т. М.: ЧОРО, 1994. Т. 8. С. 29. Хайдеггер, произнося свою речь, не подвергался такой опасности. Правда, позже, во время банкета, кто-то шепнул ему на ухо, что он-де изложил свое "приватное понимание национал-социализма", но это ничуть не помешало ему и дальше "принадлежать" к господствующему течению. Этой речью он еще не поставил себя в позицию стороннего наблюдателя. 335 Или, может быть, опасность познания (ее однажды блестяще охарактеризовал Шопенгауэр, сравнив истинного философа с Эдипом, "который, желая прояснить собственную страшную судьбу, неустанно продолжает свои поиски, даже если уже догадывается, что из ответов сложится нечто для него ужасное")? Под "ужасным" Шопенгауэр имел в виду метафизическую бездну, которая разверзается перед человеком, осмелившимся задавать вопросы о смысле жизни. Хайдеггер тоже видел эту бездну и называл ее "покинутостью нынешнего человека посреди сущего". Но такой опыт покинутости - утраты смысла - индивид может пережить и осмыслить именно и только как индивид, то есть как человек, выброшенный из системы коллективных смысловых связей. О какой покинутости может идти речь, если, по выражению Хайдеггера, весь народ ныне находится "на марше"? Хайдеггер и в самом деле интерпретировал революцию как коллективный побег из пещеры - пещеры лживых утешений и удобных смыслополагающих банальностей. Он верил, что народ наконец обретает подлинность, выпрямляется во весь рост и задает тревожный вопрос о бытии: почему вообще есть сущее, а не, наоборот, Ничто? Люди упорно вверяют себя могущественным силам вот-бытия: "природе, истории, языку; народу, обычаю, государству; поэзии, мышлению, вере; болезни, безумию, смерти; праву, хозяйству, технике" (R, 14), - хотя знают, что эти силы не могут служить последней опорой, а ведут в темноту, неизвестность, авантюру. Человек, действующий таким образом, не отвоюет для себя никакой обособленный мир духа, который, быть может, принес бы ему облегчение от бремени повседневных забот. Для подобного эскапизма у Хайдеггера находились только слова презрения. Тот, для кого "сущее стало сомнительным", не отшатывается от этого сущего, а, напротив, прокладывает себе дорогу вперед, вдохновляемый атакующим духом. Тут надо не ломать себе голову над чем-то потусторонним, а просто заниматься работой. Так Хайдеггер переводит греческое слово "энергейа". Хайдеггер хочет повторить феческое начало философии, не соблазнившись идеей "созерцательной жизни" - платоновским солнцем. Он отметает эту идею, претендуя на то, что понимает феков лучше, чем они сами понимали себя. И утверждает, что "теория" в феческом смысле [1] выражается "исключительно в страстном желании оставаться вблизи сущего как такового, разделяя его бедственное положение" (R, 14). Однако смысл платоновской притчи о пещере заключается 1 В смысле "созерцания" 336 как раз не в этом. В ней идет речь о спасении, об освобождении из бедственного положения, в котором находились узники пещеры. Цель Хайдеггера парадоксальна: он хочет платоновского экстаза без платоновского неба идей. Он хочет бегства из пещеры, но без веры в то, что существует какое-то место за пределами пещеры. И полагает, что присутствие должно быть захвачено бесконечной страстью, но не страстью к бесконечному. В 1930 году Томас Манн предостерегал от "взрывоопасных древностей". Одну из таких опасных архаических диковин можно обнаружить и в речи Хайдеггера, в том месте, где он говорит о трех службах - "службе труда", "службе обороны" и "службе знания". В этом рассуждении оживает внушительный, господствовавший в средневековом общественном сознании образ трех сословий - крестьянского, воинского и священнического. Средневековое определение такого общественного устройства: "Божий дом тройствен, хотя людям мнится, что он един: здесь на Земле одни молятся, другие воюют, третьи занимаются ручным трудом; эти три сословия составляют одно целое и не переносят, когда их разделяют; ибо на деяниях каждого основываются труды двух других и все три помогают друг другу" (Адальберт Ланский). Согласно средневековым представлениям о трех сословиях, священники соединяют общественный организм с небом. Их дело - заботиться о том, чтобы духовные энергии циркулировали в земном мире. У Хайдеггера место священников занимают философы или, точнее, философия, овладевшая своим временем. Однако там, где когда-то было небо, теперь лишь тьма скрывающего себя сущего, "неопределенность мира"; и новые священники поистине стали "заместителями Ничто", пожалуй, еще более отчаянно-дерзкими, чем воины. Нет больше никаких посланий, которые они могли бы передавать с неба на землю, - и тем не менее на них еще падает слабый отблеск той древней священнической власти, которая когда-то основывалась на монопольном праве вступать в контакт с великими незримыми и превосходящими человеческое разумение силами. Итак, Хайдеггер, ощущая себя священником, вмешивается в политику и берет слово, когда дело доходит до того, чтобы нанести Веймарской республике смертельный удар. Пятнадцатью годами раньше, в начальный период этой самой республики, Макс Вебер в своей мюнхенской речи "Наука как призвание и профессия" убеждал интеллектуалов смириться с "расколдовыванием мира". Тогда он тоже напомнил своим слушателям "удивительный образ" из плато- 337 новской притчи о пещере [1]. Но то была лишь меланхолическая реминисценция, ибо платоновское единство строгого познания и поисков высшего смысла, по мнению Вебера, безвозвратно утрачено. Великого освобождения, выхода из пещеры, не предвидится, и Вебер советовал не доверять "кафедральным пророкам", которые ради каких-то своих темных дел вновь заколдовывают мир. 1 См.: Вебер М. Избранные произведения. С. 715. Хайдеггер, как и Вебер, не жаловал "кафедральных пророков". Но ведь к тем, кого ты не жалуешь, всегда относишь других, а не самого себя. Когда Хайдеггер впервые - летом 1927 года - заговорил в своей лекции о платоновской притче, он описал освобождение из пещеры как процесс, который совершается с сохранением "полной трезвости чисто содержательной постановки вопроса" (Основные проблемы, 379). Но теперь Хайдеггер сам стоит на кафедре, гордо выпрямившись и воинственно бряцая словами, словно оружием, - священник без небесного послания, фюрер метафизического штурмового отряда, окруженный знаменами и штандартами; читая лекции о Платоне, он было возомнил себя освободителем, который расковывает и выводит на открытый простор узников пещеры. А потом вдруг заметил, что все обитатели пещеры, собственно, уже выступили в поход. Ему остается лишь встать во главе маршевой колонны. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Ректорская речь и отклики на нее. Реформа университета. Хайдеггер - антисемит? "Революционное приспособленчество" Хайдеггера. Сходство с движением 1968 года. Служить народу. "Лагерь науки". "Ректорская речь произносилась на ветер и была забыта на следующий день после торжества... Все двигались по десятилетиями накатывавшейся колее факультетской политики", - пишет Хайдеггер в своих оправдательных записках "Факты и мысли 1945 года" (R, 34). 338 На самом деле речь забыли не так скоро. Во времена национал-социализма она дважды была напечатана в виде отдельной брошюры и о ней с похвалой отзывались в партийной прессе. В газете "Килер Блеттер", например, в одной статье 1938 года с ретроспективным обзором того участка пути, который успела пройти национал-социалистская политика в области науки, говорилось: "Подобно Боймлеру, Мартин Хайдеггер в своей ректорской речи определяет сущность науки с активистской, героической позиции". Непосредственные отклики были еще более восторженными. Местная пресса и региональные газеты представляли речь как большое новаторское событие. Журнал национал-социалистского студенчества предостерегал от оппортунизма, свойственного многим ученым, которые лишь поверхностно приспосабливаются к новым условиям, и выделял как позитивное исключение ректорскую речь Хайдеггера, отмечая, что она действительно выражает дух революции, прорыва в новую реальность. Даже журнал "Фольк им верден" ("Народ в становлении") опубликовал в 1934 году, когда его издатель Эрнст Крик уже был злейшим врагом Хайдеггера, статью некоего Генриха Борнкама, в которой, в частности, говорилось: "Из всех чересчур многочисленных нынешних работ, посвященных реформе высшей школы, на мой взгляд, самой значимой в плане предлагающихся в ней подходов является фрайбургская ректорская речь Хайдеггера". Реакция менее официальной прессы тоже была положительной. Так, Ойген Херригель [1], впоследствии ставший даосом (и автором книги "Искусство стрельбы из лука"), назвал речь Хайдеггера "классическим текстом", а "Берлинер берсенцайтунг" писала: "Мало найдется ректорских речей, которые так же пленяли бы слушателей и одновременно столь же настойчиво напоминали им об их долге". 1 Ойген Херригель (1885-1955)- ученик Г. Риккерта; в 1924- 1929 гг. профессор философии в университете Тохоку (Сендай, Япония), с 1929 г. ординарный профессор в Эрлангене. Впрочем, речь вызвала и некоторую растерянность. Карл Левит, описывая реакцию слушателей, заметил, что людям было непонятно, к чему, собственно, призывает их ректор: должны ли они теперь же кинуться изучать досократиков, или, напротив, срочно вступить в СА. Поэтому тогдашние комментаторы охотно возвращались к тем пассажам, которые воспринимались без всяких трудностей и однозначно вписывались в национал-социалистскую доктрину, например, к хайдеггеровской программе "трех служб" - "службы труда", "службы обороны" и "службы знания". 339 Что касается критически настроенных зарубежных журналистов, то в их реакциях преобладало крайнее удивление, порой смешанное с возмущением. "Новая цюрихская газета": "Речь Хайдеггера - даже если перечитать ее три-четыре раза - остается выражением бездонного разрушительного нигилизма, несмотря на все заверения в приверженности крови и почве народа". Бенедетто Кроче [1] писал Карлу Фосслеру 9 сентября 1933 года: "Наконец-то я дочитал до конца речь Хайдеггера, глупую и одновременно раболепную. Меня не удивляет успех, которым некоторое время будет пользоваться его философствование: пустота и общие места всегда имеют успех. Но ничего не создают. Я также думаю, что он не сможет оказать никакого воздействия на политику: но он бесчестит философию, а это вредит и политике, по крайней мере, будущей". 1 Бенедетто Кроче (1866-1952) - итальянский философ-неогегельянец, историк, литературный критик и публицист, общественный деятель, крупнейший представитель итальянского либерализма. Поражает реакция Карла Ясперса. 23 августа 1933 года он писал Хайдеггеру: "Спасибо за Вашу ректорскую речь... Широта Вашего подхода к раннему эллинизму вновь тронула меня как новая и одновременно совершенно естественная истина. Здесь Вы едины с Ницше, с одной только разницей: есть надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя, осуществите то, о чем говорите. Вот почему Ваша речь приобретает реальную убедительность. Я говорю не о стиле и не о насыщенности, которые делают Вашу речь, насколько я вижу, единственным пока документом современной академической воли, которому суждено сохранить свое значение. Моего доверия к Вашему философствованию... не умаляют те особенности Вашей речи, что обусловлены временем, некоторая, на мой взгляд, форсированность и фразы, звучащие довольно пусто. В целом же я рад, что есть человек, способный говорить, достигая до подлинных пределов и начал" (Переписка, 223-224). За два месяца до получения этого письма Хайдеггер в последний раз побывал в гостях у Ясперса. В тот день он выступал с докладом на тему "Университет в новом рейхе". Его пригласил гейдельбергский национал-социалистский студенческий союз, чтобы укрепить фронт против консервативных профессоров и в особенности против ректора Вилли Андреаса [2], упорно не желавшего проводить политику гляйх- 2 Вилли Андреас (1884-1967) был специалистом по новой истории. 340 шалтунга. Хайдегтер, по всей видимости, оправдал возлагавшиеся на него ожидания. Один из участников этого мероприятия, историк Герд Телленбах [1], отметил в своих воспоминаниях: "Я услышал, как один студент, доведенный до фанатизма его воинственной речью, сказал другому: Андре-асу, собственно, следовало бы... пустить себе пулю в лоб". Действительно, Хайдеггер был настроен очень воинственно: он заявил, что этот приверженный старым традициям университет мертв, подверг резкой критике "гуманитарные, христианские представления" и призвал своих слушателей к "работе для государства". Далее речь пошла о риске, с которым связано стремление к знанию, и о том, что эту борьбу сможет выдержать только "крепкое поколение, не думающее о собственных интересах". Тот же, кто "не выстоит в этой борьбе, останется лежать" (S, 75). Профессора пришли послушать эту речь, заранее разрекламированную прессой, как обычно, в строгих деловых костюмах. Хайдеггер же оделся в стиле молодежного движения, на нем были бриджи и рубашка с отложным "шиллеровским" воротником. Ясперс в своих воспоминаниях отметил: "Я, сидя в первом ряду с краю, вытянув ноги и заложив руки в карманы, не пошевелился" [2]. В частной беседе, состоявшейся после этой лекции, Хайдеггер показался ему как бы "одурманенным", и Ясперс почувствовал исходившую от него угрозу [3]. И тем не менее два месяца спустя Ясперс расхваливал ректорскую речь! Позднее, в своих личных заметках, он объяснял это тем, что в то время еще пытался истолковать ее "в возможно более положительном смысле", чтобы не порывать отношения с Хайдеггером, хотя в действительности уже чувствовал отвращение к "содержанию его речей и поступков", которое "скатилось на невыносимо низкую и чуждую мне ступень" [4]. 1 После войны он станет ректором Фрайбургского университета. 2 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 347. 3 Там же. С. 348. 4 Там же. С. 348-349. Ясперс одобрил ректорскую речь Хайдеггера не только из тех тактических соображений, на которые ссылается в своих воспоминаниях. Как до этой речи, так и после нее взгляды обоих ученых в некоторых важных моментах совпадали -в том числе, как это ни странно, и по вопросу о национал-социалистской университетской реформе. В своем письме от 23 августа 1933 года Ясперс назвал только что изданный тогда баденским министерством культуры новый 341 Устав университета, основным пунктом которого были введение "принципа фюрерства" и лишение коллегиального органа - ученого совета - его полномочий, "шагом чрезвычайным". Ясперс признал этот "новый устав правильным": "Великая эпоха Университета" теперь кончается, а значит, настало время нового начала (Переписка, 324-325). Летом 1933 года Ясперс и сам работал над "Тезисами к обновлению высшей школы". Первоначально он предполагал, что передаст тезисы для обсуждения в Общество гейдельбергских доцентов [1]. Во время последнего визита Хайдеггера Ясперс рассказал ему о своих планах, надеясь, что Хайдеггер посодействует тому, чтобы правительственные инстанции связались с ним, Ясперсом. На такой случай Ясперс даже набросал сопроводительное письмо, в котором заверял, что его идеи реформы "не противоречат, а, скорее, согласуются с принципами, уже одобренными министерством" (Переписка, 350). В конце концов Ясперс отказался от дальнейших попыток добиться рассмотрения своих проектов. Причину он указал на листке, который приложил к рукописи тезисов: "По собственной инициативе я ничего предпринять не могу, ибо мне говорят, что как беспартийного и супруга еврейки меня только терпят, но доверять мне не могут" (Переписка, 351). 1 В сопроводительном листке к тезисам Ясперс отметил: "Это общество распалось по причинам личного характера, так и не успев начать свою работу". Там же. С. 350. В своих "Тезисах" (которые в 1945 году он использует при написании речи "Обновление университета") Ясперс нарисовал картину общего упадка университетской жизни. Поставленный им диагноз совпадает с тем, что думал по тому же поводу Хайдеггер. К наиболее очевидным симптомам кризиса он относит: дробление знания на специальные дисциплины, "возрастание школярства" и одностороннюю профессиональную ориентацию, непомерный рост управленческих структур, снижение общего уровня преподавания, ущемление свободы обучения (ибо "отпал необходимый компонент свободы - отсеивание неудачников"). Ясперс пишет, что в современной ситуации (то есть летом 1933 года) существует, вероятно, "уникальная" возможность "преодоления всех затяжных и запутывающих переговоров посредством решительных распоряжений человека, который имеет неограниченную власть над университетами и может опереться на мощную поддержку сознающей ситуацию молодежи и необычайную готовность тех, кто прежде был безучастен и равнодушен". Если же сейчас не будут предприняты решительные действия, то университет двинется навстречу своей "окончательной гибели" [1]. 342 Предлагавшийся Ясперсом план реформ, в частности, предусматривал: упразднение принудительного регулирования учебного процесса, отмену учебных планов и формальных справок, упрощение управления посредством усиления ответственности руководящих инстанций. Ректор и деканы не должны были более "зависеть от решений большинства" [2]. То есть Ясперс ратовал за "принцип фюрерства" - но с той оговоркой, что ответственные лица должны действительно нести ответственность за свои ошибки и при определенных условиях переизбираться. Для Ясперса было важно наличие гарантий против злоупотребления "принципом фюрерства". Обеспечит ли такие гарантии обновленный баденский Устав университета, должно было показать время. Но, во всяком случае, Ясперс желал только что утвердившемуся "аристократическому принципу" "всяческого успеха", как он писал Хайдеггеру 23 августа 1933 года (Переписка, 225). Итак, летом 1933 года Ясперс разделял убеждение Хайдеггера в том, что в условиях национал-социалистской революции вполне возможно осуществить разумное обновление университетов - если только политики будут прислушиваться к мнению авторитетных ученых. Ясперс, на свой лад, тоже хотел "включиться". Он даже шел на уступки сторонникам обязательной трудовой повинности и военно-прикладного спорта. В его представлении то и другое было "реальностью всеохватного перегиба", соединяющей с "основами существования и народом в целом". Но Ясперс последовательно выступал против примата политики, полагая, что "ни одна другая инстанция в мире", кроме "ясности самого подлинного знания", не может "указывать цели исследованию и обучению" [3]. 1 Там же. С. 351-352. 2 Там же. С. 353. 3 Там же. С. 353-354. Хайдеггер пока высказывался примерно в том же плане. В своей ректорской речи он не выводил дух науки из политики, а, напротив, объявлял политическую активность следствием правильного понимания философского вопроса. И все же: если говорить об общем настрое и характере внутренней причастности к политическому движению, то между позициями Ясперса и Хайдеггера пролегали целые миры. Ясперс защищал аристократию духа, Хайдеггер же хотел ее сокрушить. "Это безобразие, что существует столько профессоров философии... следовало бы оставить двух или трех", - сказал Хайдеггер, когда в последний раз беседовал с Ясперсом. 343 Для Хайдеггера, который еще в апреле 1933 года писал Ясперсу, что в грядущей "новой действительности" все будет зависеть от того, "подготовим ли мы для философии надлежащее место и сумеем ли дать ей высказаться" (Переписка, 220), этой "новой действительностью" стала национал-социалистская революция. Для Ясперса же важнее всего было сберечь не извращенное политикой философское слово. С удивлением и возмущением он наблюдал, как Хайдеггер интерпретирует те политические силы, от которых всецело зависит, "стилизуя" их под бытийные силы метафизического типа. Но вместе с тем верил, что политическое приспособленчество Хайдеггера порождается подлинным философским чувством. И это завораживало Ясперса. Он хотел понять, почему "новая действительность" обрела в глазах Хайдеггера такую значимость, стала столь мощным импульсом для его философствования. Отсюда и двусмысленное замечание Ясперса по поводу ректорской речи Хайдеггера: "... есть надежда, что однажды Вы, философски интерпретируя, осуществите то, о чем говорите" (Переписка, 223). Сразу же после своего избрания на пост ректора Хайдеггер de facto ввел во Фрайбурге "принцип фюрерства" - еще прежде, чем этот принцип был официально утвержден в результате баденской реформы высшей школы. Новый ректор много месяцев не созывал ученый совет, тем самым лишив его власти. Его сообщения и циркулярные письма, адресованные коллегиальным органам и факультетам, были выдержаны в резком повелительном тоне. Хайдеггер, человек, приобретший во время Первой мировой войны весьма ограниченный фронтовой опыт, теперь был одержим идеей привнесения в сообщество преподавателей воинского духа. Он поручил профессору Штилеру, бывшему капитану третьего ранга, разработать статут суда чести для доцентов, ориентируясь на соответствующие правила, которые действуют в офицерском корпусе. Хайдеггер, не так давно сам проявивший изрядную сноровку в закулисных переговорах по поводу своего назначения на должность, теперь хотел покончить со всякого рода махинациями с целью получения прибавки к жалованью, лучшего оборудования для кафедр и т. п., намеревался преодолеть дух рынка и экономической конкуренции. Поэтому в проекте статута суда чести говорилось: "Мы хотим культивировать и все более развивать в нашей среде тот дух подлинного товарищества и истинного социализма, который не позволяет видеть в своих коллегах конкурентов в борьбе за существование". 344 В этом проекте, одобренном Хайдеггером, есть и такая статья: "Мы хотим очистить нашу корпорацию от малоценных элементов и в будущем не допускать никаких кампаний, ведущих к падению нравов". Хайдеггер, скорее всего, понимал под "малоценными элементами" лиц, не обладающих необходимыми для преподавателя профессиональными и личностными качествами, однако с точки зрения национал-социалистской революции под эту категорию, конечно, подпадали прежде всего евреи и представители политической оппозиции. И он не мог этого не знать. Во Фрайбурге штурмовики уже в начале марта подстрекали население к бойкоту еврейских магазинов и распространяли списки адвокатов и врачей еврейской национальности. Национал-социалистский студенческий союз начал призывать студентов бойкотировать лекции профессоров-евреев. 7 апреля был издан "Закон о восстановлении профессионального чиновничества", согласно которому все "неарийцы", принятые на государственную службу после 1918 года, должны были быть уволены. Но во Фрайбурге имперский комиссар обороны Роберт Вагнер за день до этого отдал еще более жесткое распоряжение: об отправлении в отпуск с целью последующего увольнения всех еврейских чиновников - даже тех, что находились на государственной службе еще до 1918 года. На основании этого распоряжения 14 апреля 1933 года отправили в отпуск и Гуссерля. К тому моменту Хайдеггер еще не занимал ректорскую должность. Когда же в конце апреля распоряжение Вагнера утратило свою силу, потому что вступил в действие "Закон о восстановлении профессионального чиновничества", отпуск Гуссерля пришлось отменить. Этим должен был заняться новый ректор. Хайдеггер соединил выполнение данной формальности с личным поздравительным жестом. Он попросил Эльфриду послать Гуссерлю цветы. Гуссерль воспринял увольнение в отпуск как "величайшую обиду" всей жизни; он ощущал себя оскорбленным прежде всего в своем национальном чувстве и в одном из писем объяснил это так: "Я полагаю, что был не худшим немцем (старого стиля и закала), а дом мой всегда оставался местом подлинно национального мышления, и это доказали все мои дети, воюя как добровольцы на полях сражений и ... [проходя лечение] в лазаретах во время войны". 345 Цветы и приветствие уже не могли изменить отношения Гуссерля к Хайдеггеру: старый мэтр разочаровался в своем ученике. В письме к другому ученику, Дитриху Манке [1], от 4 мая 1933 года Гуссерль прямо говорит, что расценивает "совершенно театральное" вступление Хайдеггера в партию как конец связывавшей их "мнимой философской дружбы". И добавляет, что такого конца следовало ожидать: в последние годы у Хайдеггера "все сильнее проявлялся антисемитизм - в том числе по отношению к группе его одаренных учеников-евреев и на факультете". Хайдеггер - антисемит? Если и да, то, во всяком случае, не в том смысле, что он разделял бредовую идеологическую систему национал-социализма. Потому что очевидно, что ни в его лекциях и философских трудах, ни в политических речах и памфлетах нет антисемитских, расистских высказываний. Например, когда Хайдеггер в циркулярном письме, разосланном накануне первомайского праздника, назвал в качестве "важнейшей задачи" текущего момента "созидание нового духовного мира для немецкого народа", он не собирался отстранять от решения этой задачи никого из желавших принять ее на себя. Хайдеггеровский национал-социализм - это, по сути, децизионизм. Главным для него была не национальная принадлежность человека, а его способность принимать решения. В терминологии Хайдеггера это означало: человека следует оценивать не исходя из его ситуации брошенности, а в соответствии с его жизненным проектом. А потому Хайдеггер иногда даже помогал подвергавшимся преследованиям коллегам-евреям, если признавал их научные достижения. Когда Эдуард Френкель, ординарный профессор классической филологии, и Георг фон Хевеши [2], профессор физической химии, должны были быть уволены как евреи, Хайдеггер попытался воспрепятствовать этому, направив письмо в министерство культуры. В качестве аргументации он выдвинул тактическое соображение: увольнение обоих еврейских профессоров, бесспорно имеющих необычайно высокую научную репутацию, может нанести вред именно "университету, расположенному в пограничной области", который привлека- 346 ет особое внимание критически настроенной заграничной общественности. Кроме того, оба профессора - "благороднейшие евреи", обладающие образцовыми характерами. Он, Хайдеггер, готов поручиться за их безупречное поведение, "насколько тут может быть компетентно человеческое суждение". Несмотря на ходатайство Хайдеггера, Френкель был уволен, Хевеши же на время оставили в покое. 1 Дитрих Манке (1884-1958) - философ, профессор в Марбурге; занимался философией Лейбница. 2 Георг (Дьердь) фон Хевеши (1885-1966) - венгерский химик, профессор университетов в Будапеште, Копенгагене (1920-1926, 1934-1943), Фрайбурге (1926-1934), Стокгольме (1943); лауреат Нобелевской премии по химии (1943) и международной премии "Атом для мира" (1959). Хайдеггер вступился и за своего ассистента, еврея Верне-ра Брока [1]. Правда, он не сумел сохранить ему место во Фрайбургском университете, но помог получить стипендию для исследовательской работы в Кембридже. 1 Д-р Вернер Брок был ассистентом Хайдеггера в 1931-1933 гг. После 1945 года Мартин Хайдеггер ссылался на факты своего заступничества за еврейских ученых, как и на то, что уже через несколько дней после вступления в должность ректора он рискнул пойти на конфликт с национал-социалистским студенческим союзом, запретив вывесить в университете антисемитские плакаты с надписью "Против негерманского духа". Эти поступки показывают, что Хайдеггер не одобрял грубых проявлений антисемитизма и идеологического антисемитизма. В начале 1933 года, незадолго до своей эмиграции, Ханна Арендт написала Хайдеггеру. В письме (судя по его пересказу в работе Эттингер) речь шла о том, что до Ханны дошли нехорошие слухи о Хайдеггере. "Правда ли, что он не допускает в свой семинар евреев, перестал здороваться... с еврейскими коллегами, не принимает докторантов-евреев и вообще ведет себя как антисемит?" (Эттингер). Хайдеггер ответил в озлобленном тоне - это было его последнее письмо к Ханне до 1950 года. "Он по порядку (так перефразирует это письмо Эттингер) перечислил все любезности, какие оказывал евреям, начиная с проявлений отзывчивости по отношению к еврейским студентам, ради которых он великодушно жертвовал своим временем, хотя это мешало его собственной работе... Кто приходит к нему, оказавшись в трудном положении? Еврей. Кто настаивает на том, что ему срочно нужно поговорить с ректором о своей диссертации? Еврей. Кто присылает ему объемистую работу, чтобы он тотчас ее отрецензировал? Еврей. Кто просит его о помощи, чтобы получить прибавку к жалованью? Еврей". 347 Не говоря уже о том, что Хайдеггер почему-то называет "любезностями" дела, которые входят в круг его должностных обязанностей, он, пытаясь оправдаться, ясно показывает, что "действительно делит немцев, как своих коллег, так и студентов, на евреев и неевреев" (Этгингер), и дает понять, что присутствие евреев в университете кажется ему излишне навязчивым. На основании обнаруженного в 1989 году письма Хайдеггера (от 20 октября 1929 года) Виктору Швереру [1], вице-президенту "Общества взаимопомощи немецких ученых" (организации, выдававшей стипендии), можно сделать вывод, что Хайдеггеру был свойствен широко распространенный в академических кругах "антисемитизм из-за конкуренции" (термин Себастьяна Хафнера). Хайдеггер писал: "...речь идет о... неотложном осмыслении того факта, что мы стоим перед выбором и должны либо вновь обеспечить для нашей немецкой духовной жизни подлинно почвенные силы и соответствующих воспитателей, либо уступить ее нарастающему оевреиванию в широком и в узком смыслах". 1 Виктор Шверер (1865-1943) - доктор юридических наук, тайный оберрегирунгсрат; руководитель отделения по делам высшей школы в баденском министерстве просвещения. Поборники такого "антисемитизма из-за конкуренции" в принципе не признавали ассимиляции евреев, продолжали идентифицировать их как особую группу и стремились не допустить того, чтобы евреи заняли доминирующее положение в культуре - положение, не соответствующее их пропорциональной доле в общей численности населения. В этой связи интересно свидетельство Макса Мюллера, который рассказывает: Хайдеггер в 1933 году в одном разговоре отметил, "что первоначально среди терапевтов было только два врача-еврея, в конечном же итоге во всей этой сфере осталось лишь два нееврея. Это его несколько раздражало". Так что не стоит удивляться тому, что Хайдеггер, написав письмо в министерство культуры в поддержку своих еврейских коллег Хевеши и Френкеля, которым грозило увольнение, в том же письме однозначно признал "необходимость Закона о восстановлении профессионального чиновничества". В области культуры "антисемитизм из-за конкуренции" включает в себя, как правило, представление об особом "еврейском духе". Но у Хайдеггера мы не найдем никаких предостережений против "еврейского духа". Хайдеггер всегда отвергал такого рода "духовный" антисемитизм. В одной лекции, прочитанной в середине тридцатых годов, он защищал Спинозу и говорил, что если философия Спинозы еврейская, то и всю философию от Лейбница до Гегеля следовало бы считать еврейской. Такое неприятие "духовного" антисемитизма тем более удивительно, что вообще Хайдеггер охотно 348 рассуждал о "немецком начале" в философии, противопоставляя его рационализму французов, утилитаризму англичан и техницизму американцев. Однако, в отличие от Крика и Боймлера, своих соратников и противников, Хайдеггер никогда не использовал эту идею "немецкого начала" в философии для того, чтобы отмежеваться от "еврейского начала". Карл Ясперс, которого в 1945 году попросили письменно изложить свое мнение по поводу антисемитизма Хайдеггера, высказал суждение, что в двадцатые годы Хайдеггер не был антисемитом, и продолжил свою мысль так: "... в 1933 году он, по крайней мере в определенных рамках, стал антисемитом. В этих вопросах он практиковал не только пассивность. Но это не исключает, что в других отношениях, как я полагаю, антисемитизм шел вразрез с его совестью и вкусом" [1]. 1 Цит. по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 365. Во всяком случае, свойственный Хайдеггеру род антисемитизма не был для него мотивом присоединения к национал-социалистской революции. С другой стороны, очень рано проявившаяся жестокость национал-социалистского антисемитизма не испугала Хайдеггера и не побудила его отойти от движения. Он не поддерживал антиеврейские акции, но принимал их как неизбежное зло. Когда летом 1933 года группа националистически настроенных студентов разгромила здание еврейского студенческого объединения, действуя столь агрессивно, что прокуратура была вынуждена начать расследование и обратилась к ректору Хайдеггеру с просьбой предоставить относящуюся к делу информацию, он отказался помогать следствию, сославшись на то, что в нападении участвовали не только студенты (см.: V. Farias, 172). Хайдеггер фактически прикрыл погромщиков, полагая, что в этом состоит его долг перед революцией. Когда Элизабет Блохман, которую как полуеврейку уволили с работы в соответствии с "Законом о восстановлении профессионального чиновничества", написала Хайдеггеру, надеясь на его помощь, он хотя и пообещал похлопотать за нее в Берлине (и потом выполнил свое обещание, не добившись никакого успеха), но даже в этом приватном случае, когда его не сковывали никакие тактические соображения, не нашел ни единого слова возмущения по поводу происшедшего. Он жалел Элизабет Блохман - но так, как если бы она стала жертвой несчастного случая. Хайдеггеру, похоже, никогда не приходила в голову мысль, что его действия, вплетенные в революционную коллективную деятельность, направлены, в частности, и против его подруги, которая с 349 горечью писала ему: "Я пережила очень тяжелые дни, я даже не могла себе представить, что бывает такая отверженность. Я, вероятно, жила чересчур наивно, будучи уверенной в глубинной неразрывности духа и чувства - и потому поначалу оказалась совершенно беззащитной, впала в отчаяние" (18.4.1933, BwHB, 64). Хайдеггер на это ответил: "Я в любое время готов помочь Вам во всем, что касается Ваших желаний и потребностей" (16.10.1933, BwHB, 77). Ханна Арендт, Элизабет Блохман, Карл Левит - люди из ближайшего окружения Хайдеггера - были вынуждены покинуть Германию, однако данное обстоятельство на первых порах не помешало ему верить, что с национал-социалистами его связывает "общность устремлений". Он искренне ощущал свою принадлежность к движению - даже когда на его родине появились первые концлагеря, когда участились случаи зверских нападений на студентов-евреев, а в городе стали распространяться первые проскрипционные списки. И когда чуть позже Хайдеггер начал высказывать первые осторожные замечания в адрес официальной политики, объектами его критики были вовсе не антисемитские эксцессы, а уступки старым буржуазным силам. Слухи, доходившие до Ханны Арендт в начале 1933 года, - о том, что Хайдеггер воздерживается от общения со своими еврейскими коллегами и еврейскими студентами; слухи, которые он оспаривал в ответном письме Ханне, полностью подтвердились в последующие месяцы. С того момента, как он стал ректором, Хайдеггер прекратил всякое внеслужебное общение с коллегами-евреями и более не курировал ни одной работы докторанта-еврея. Он перекладывал такого рода обязанности на своих коллег по факультету. "Хайдеггер хотел, чтобы его еврейские ученики защищались, но предпочитал, чтобы они защищались не у него" (Макс Мюллер). Вильгельму Шилази, еврейскому ученому, занимавшемуся приватными исследованиями, с которым он поддерживал дружеские отношения, Хайдеггер сказал: "В нынешней ситуации мы должны прекратить наши контакты". Хайдеггер прекратил контакты и с Эдмундом Гуссерлем. Слухи о том, что он якобы запретил своему старому учителю и другу приходить на семинарские занятия, не соответствуют действительности. Но, с другой стороны, Хайдеггер ничего не сделал, чтобы прорвать круг все усиливавшейся изоляции Гуссерля. Не Хайдеггер, а его коллега по католической кафедре Мартин Хонекер поддерживал связь с Эдмундом Гуссерлем, регулярно передавал ему через "курьера" Макса Мюллера "самые сердечные приветы из философско- 350 го семинара" и информацию о том, что происходило в университете. "Он [Гуссерль] представлялся мне "мудрецом", потому что его не интересовали никакие повседневные вопросы, хотя именно повседневная политика постоянно угрожала лично ему, как еврею, и его жене-еврейке. Казалось, он ничего не знает об этой угрозе или попросту не желает принимать ее к сведению" (Макс Мюллер). Гуссерль не особенно вникал в университетские дела, но всегда хотел что-нибудь услышать о Хайдеггере. Первая реакция Гуссерля на "предательство", совершенное Хайдеггером в 1933 году, - возмущение - со временем сменилась более мягким отношением. Однажды, в разговоре с Максом Мюллером, Гуссерль сказал о Хайдеггере: "Он - величайшее из всех дарований, когда-либо принадлежавших к моему кругу". Когда в 1938 году Эдмунд Гуссерль в одиночестве встретил свой конец, на церемонии кремации, состоявшейся 29 апреля, от философского факультета присутствовал только Герхард Риттер. Не было и Мартина Хайдеггера, в те дни прикованного к постели болезнью. Вечером после похорон экономист Карл Диль в узком кругу коллег произнес речь памяти Гуссерля. Диль называл этот кружок своих единомышленников "факультетом порядочных людей". В начале сороковых годов Хайдеггер - по требованию издательства - снимет посвящение Гуссерлю с форзаца "Бытия и времени". Однако оставит выражения благодарности учителю, скрытые в примечаниях. Но вернемся в 1933 год. Вспомним: в своей ректорской речи Хайдеггер набросал сценарий эпохального перелома, второго начала человеческой истории; и приглашал всех стать свидетелями или участниками этого решающего эпизода гигантомахии, лежащей в основе истории бытия. Но на практике лично для него все это вылилось в борьбу с университетскими ординарными профессорами. Хайдеггер позже писал Ясперсу: "... я мечтал и думал, по сути, о "том" университете, который мне грезился" (8.4.1950, Переписка, 275). Эта борьба за "новый" университет имеет некоторое сходство со студенческими волнениями 1968 года. Хайдеггер разыгрывал из себя представителя молодежного движения, фюрера революционных студентов, находящихся "на марше". Даже его неизменные бриджи и рубашка с "шиллеровским" воротником казались протестом против "затхлой" академической атмосферы. Он натравливал представителей студенчества, национал-социалистов, на ординарных профессоров и поддерживал притязания ассистентов на большую самостоятельность. Время благоприятствовало приват-доцентам: у них теперь появились основания для всякого рода честолюбивых мечтаний. А еще Хайдеггер следил за тем, чтобы к обсуждению насущных университетских проблем привлекался и прочий обслуживающий персонал. 351 Хайдеггер не был настолько самонадеянным, чтобы полагать, будто "может руководить фюрером" (как утверждал впоследствии Ясперс), однако на уровне университетской политики он действительно стремился занять ведущую позицию в борьбе против господствующего положения ординарных профессоров. На состоявшемся в июне 1933 года заседании Союза доцентов национал-социалистской фракции, в которой Хайдеггер претендовал на главную роль, удалось убедить старых членов правления уйти в отставку. Вскоре после того была созвана конференция ректоров, на которой Хайдеггер высказался за роспуск Союза. Кроме того, по его мнению, Фрайбург следовало объявить "испытательным полигоном" национал-социалистского преобразования университетов. Если бы эта идея прошла, Хайдеггер действительно стал бы своего рода фюрером немецких университетов. Необходимое для этого честолюбие у него было. Но одержать верх над другими ректорами ему не удалось. Национал-социалистская фракция в знак протеста покинула собрание. Так как на национальном уровне активность Хайдеггера не принесла желаемого результата, он попытался построить образцовую модель образовательной системы по крайней мере в региональном масштабе. Нет никаких сомнений в том, что летом 1933 года Хайдеггер активно участвовал в разработке баденской реформы высшей школы. Соответствующий закон вступил в силу 21 августа, в результате чего Баден оказался первой землей, осуществившей реорганизацию университетов в соответствии с политикой гляйхшалтунга и "принципом фюрерства". В глазах Хайдеггера отстранение от власти ординарных профессоров было продолжением его борьбы против буржуазного идеализма и против позитивистского духа специальных наук, характерного для Нового времени. Импульс такого рода проявится и в студенческом движении 1968 года. Тех, против кого выступал Хайдеггер, в 1968 году студенты будут называть "профессионально зацикленными идиотами". Суть критических выступлений 1968 года сводится к следующему: буржуазное общество распространяет интерес к наукам, чтобы отвлечь людей от общественных проблем. Об ответственности науки за общественное Целое говорил и Хайдеггер, пусть другими словами: "Созидание нового духовного мира для немецкого народа станет важнейшей задачей немецкого университета. Это - работа национального масштаба, исполненная высочайшего смысла и значения". 352 Идеалом студенческого движения 1968 года было так называемое "преодоление разграничения между физическим и умственным трудом". Таким же был и идеал Хайдеггера. На церемонии посвящения в студенты, 25 ноября 1933 года, Хайдеггер выступил с программной речью на тему "Немецкий студент как рабочий". Используя формулировки, которые напоминали идеи из эссе Эрнста Юнгера "Рабочий", опубликованного в 1932 году, он обличал "высокомерие образованных". Студент должен не собирать духовные сокровища для частного употребления и для своей карьеры, а спрашивать себя, как посредством своих исследований и своих знаний он мог бы наилучшим образом послужить народу. "Такое служение дает фундаментальный опыт зарождения подлинного товарищества". Студент должен относиться к своей учебе со скромностью, воспринимать ее как труд, но он должен заниматься и подлинно физическим трудом - помогать при уборке урожая, на мелиоративных работах в окрестностях Фрайбурга, на городской общественной кухне и везде, где может понадобиться его сила. "Национал-социалистское государство - это рабочее государство", - говорил Хайдеггер; а значит, студенты со своими исследованиями и знаниями, находясь каждый на своем месте, должны постоянно ощущать, что они "на службе". Странно, что Хайдеггер, который до описываемого момента всегда стремился охранить дух истинной науки и философии, не допустить его подчинения каким бы то ни было соображениям полезности или идее непосредственной ориентации на практику, теперь высказывался в пользу инструментализации науки ради национальных целей. Он изобразил ориентацию философии на ценности в карикатурном виде, как редуцированный вариант буржуазного идеализма; и предложил в качестве единственной достойной замены ценности национального самоутверждения, чтобы затем - ради этих новых ценностей, подтвердив их значимость авторитетом философии, - потребовать от своих слушателей "готовности идти до крайних пределов" и "товарищества до последнего мига". Все это будет поставлено в связь (особенно убедительно - в речи Хайдеггера, произнесенной во время лейпцигской "Манифестации немецкой науки в поддержку Адольфа Гитлера", 11 ноября 1933 года) с тем философским принципом, согласно которому "изначальное требование" всякого присутствия состоит в том, "что оно должно сохранить и спасти свою собственную сущность" (S, 149). 353 Итак, Хайдеггер сформулировал лозунг служения народу. НСДАП в начале 1934 года выдвинула программу социальной интеграции безработных. Теперь группы безработных направлялись в университеты для получения "государственно-политического" воспитания. Там "рабочие умственного труда" должны были обучать "рабочих физического труда". Хайдеггер сразу же включился в реализацию этой программы "базисной связи", как ее назвали бы в 1968 году. Он произнес вступительную речь перед шестьюстами присланными в университет рабочими. Хайдеггер начал с того, что объяснил собравшимся перед ним людям, что означает сам факт их присутствия здесь. Уже самим своим появлением в стенах университета они служат "строительству и созиданию нового будущего нашего народа". На данный момент они, к сожалению, остались без работы... Хайдеггер воспользовался этим поворотом темы, чтобы осторожно вставить в свою речь первые философские термины, - он назвал трудное положение своих слушателей "неспособностью к присутствию". "Способными к присутствию" они станут только тогда, когда смогут служить государству и народной общности. Таким образом, первая задача национального государства - обеспечить всех своих граждан работой. Вторая его задача - обеспечить их знаниями. "Каждый трудящийся в нашем народе должен знать, почему и для чего он стоит там, где стоит". Только тогда индивид будет "укоренен в народной целостности и в народной судьбе". Поскольку Хайдеггер не мог говорить безработным, что, по его мнению, осознание сомнительности сущего в целом как раз и есть та форма знания, в которой нуждается человек из народа, и поскольку он, собственно, не хотел специально заострять внимание людей, временно выброшенных из сферы труда, на их ситуации брошенности, ему пришлось найти и предложить им для осмысления какие-то более конкретные вещи. По тексту речи видно, с какими трудностями он при этом столкнулся. Ему не приходило на ум ничего подходящего. Поэтому он и рассуждал о том, что им необходимо знать, "как членится народ... что происходит с немецким народом в этом национал-социалистском государстве... что понимается под "будущим оздоровлением народного тела"... что принесла немецким людям урбанизация...". Узнав все это, продолжал Хайдеггер, собравшиеся здесь безработные смогут стать "ясно мыслящими и решительными немецкими людьми". В этом им помогут ученые из университета. Помогут 354 охотно. Ибо ученые понимают, что и они смогут приобщиться к народу лишь в том случае, если будут передавать свои знания трудящемуся человеку. Единство кулака и лба - вот подлинная действительность. "Эта воля к тому, чтобы обеспечение работой было дополнено подлинным обеспечением знаниями, эта воля должна стать глубочайшей уверенностью и неколебимой верой". Опорой же для такой веры является "верховная воля нашего фюрера". Хайдеггер завершил свою речь возгласом "Зиг хайль!". В речи перед тюбингенским студенчеством, 30 ноября 1933 года, Хайдеггер описывал процесс "завоевания новой действительности" - описывал так, будто речь шла о рождении художественного произведения. Он говорил, что сейчас самое время покинуть пространство старого Университета, который есть не более чем "опустевший остров опустевшего государства". Однако тот, кто борется за новое, уже как бы находится внутри рождающегося творения. Такой человек ощущает всю полноту присутствия и становится "совладельцем истины народа в его государстве". На смену философскому экстазу пришла мистическая идея народного сообщества. Философия как индивидуальное мышление и вопрошание на время оказалась не у дел. Но, конечно, Целое сохранило свою связь с философией, поскольку Хайдеггер поддался чарам национал-социалистского движения именно в философском смысле - и ему удавалось распространять воздействие этих чар также на других людей. Один из таких "очарованных" в то время признался: "Когда говорит Хайдеггер, у меня будто спадает с глаз пелена". Самым амбициозным проектом Хайдеггера был "Лагерь науки". Идею такого лагеря он предложил еще 10 июня 1933 года, на учебном семинаре "Научного отделения Союза немецких студентов" в Берлине. Хайдеггер хотел создать своеобразный гибрид - нечто среднее между скаутским лагерем и платоновской Академией. Вместе жить, вместе работать, вместе мыслить - в течение некоторого ограниченного срока, на свободной природе. Предполагалось, что в таких условиях наука снова станет "живой действительностью природы и истории", преодолев "бесплодный идеологизм" христианства и "позитивистскую возню с фактами". А те, кто будет жить в лагере, откроются для восприятия новых сил бытия. Таков был замысел. Он воплотился на практике в октябре (с 4-го по 10-е) 1933 года, у порога тодтнаубергской "хижины". Отряд вышел из университета сомкнутым строем. Для первого опыта Хайдеггер отобрал маленькую группу доцентов и студентов и составил для нее инструкцию: "Движение к це- 355 ли - пешим маршем... Форменная одежда С А и СС; возможна униформа "Стального шлема" с нарукавной повязкой". Распорядок дня: подъем в 6 утра, отбой примерно в 22 часа. "Собственно лагерная работа - осмысление путей и способов завоевания будущей высшей школы немецкого духа". Темы для обсуждения в рабочих кружках, заранее установленные Хайдеггером, касались университетских дел, организации факультетов, национал-социалистской реформы высшей школы, "принципа фюрерства" и т. д. Но, как писал Хайдеггер, решающее значение имело то обстоятельство, что благодаря "лагерному братству" в людях пробуждаются "основополагающий настрой и основополагающая внутренняя установка", отличающие участников нынешней революции. Хайдеггер собирался привести горстку молодежи в мирный Тодтнауберг, где им предстояло собираться вокруг лагерного костра, строиться на линейку, готовить себе еду, вести долгие разговоры, петь под гитару, - а возвестил он об этом намерении так, будто речь шла об опасном походе во вражескую страну: "Успех лагерного начинания будет зависеть от степени обладания новым мужеством... от того, решилась ли воля на верность, жертву и служение..." Единственная опасность, которая угрожала этому предприятию, заключалась в том, что Хайдеггер мог осрамиться и из задуманного не вышло бы ничего, кроме обычной лагерной скаутской жизни (к которой зачем-то привлекли людей, давно уже вышедших из подросткового возраста). Однако Генрих Бур, один из участников тогдашнего "похода", рассказывает, как выразительно Хайдеггер у лагерного костра говорил об "обесценивании мира, презрении к миру и упрощенческой унификации мира", в которых виновно христианство, и как он прославлял "великое благородное знание о непотаенности бытия". Генрих Бур (позднее ставший священником) чувствовал себя так, будто ему напомнили об "Авантюрном сердце" Эрнста Юнгера. Это было назидательное, для многих даже захватывающее действо, однако, чтобы пережить его, никакого мужества, конечно, не требовалось. Оно было романтическим, но не опасным. Несколько портили впечатление только словесные перепалки между приверженцами Хайдеггера и группой гейдельбергских студентов-штурмовиков, которые акцентировали военное начало в противовес принципам организации молодежных объединений и представляли точку зрения воинствующего антисемитизма. В своей оправдательной записке, составленной в 1945 году, когда шел процесс политической чистки университета, Хайдеггер представил эти разногласия как важный политический конфликт. Он писал: "У гейдельбергской группы было задание сорвать работу лагеря". 356 В результате этих столкновений приват-доцент Штадельман, человек из окружения Хайдеггера, по настоянию последнего покинул лагерь. Хуго Отт обнаружил письма Штадельмана и Хайдеггера, в которых обсуждается данный эпизод. При ознакомлении с этой перепиской создается впечатление, что в отношениях между "рыцарем" и его "оруженосцем" произошел некий в высшей степени драматичный перелом. В письмах идет речь о верности до последней черты, о жертве, предательстве, вероломстве, раскаянии, состоянии подавленности. Хайдеггер утверждает, что "испытания лагерем", возможно, не выдержал никто, "но зато каждый обрел великое осознание того, что революция еще не закончилась. И что целью университетской революции является студент-штурмовик". Штадельман же, очевидно, оскорбленный тем, что Хайдеггер раньше времени отослал его домой "с поля боя", пишет: "И я еще никогда не понимал так ясно, как в Тодтнауберге, что принадлежу к лагерю революции... Дисциплину я выдержу - но я надеялся на большее, я верил в возможность быть преданным спутником". Хайдеггер отвечает: "Я знаю, что теперь должен снова завоевать Вашу преданность, которая не утратила для меня своего значения". "Силы бытия", которые, очевидно, сыграли немаловажную роль в этой истории, - те же, что когда-то определяли характер мужских союзов, а потом движения "перелетных птиц". Но Хайдеггеру удалось соорудить сцену, на которой козни, интриги и конфликты, обусловленные динамикой внутригрупповых отношений, выглядят как нечто великое, как нечто такое, что - если воспользоваться выражением Хайдеггера из его ректорской речи - "способно выстоять в бурю". Хайдеггер постепенно стал пленником тех смыслов, которые сам же и вкладывал в реальность. Но он вернет свободную подвижность своего мышления, когда откажется от участия в создании того коллективного художественного творения, каким является всякое народное сообщество, и вновь обратится к обычным творениям искусства и философии. Их он всегда умел "прочитывать" лучше, чем политическую действительность. Он чувствовал себя дома только в философии - и в стилизованной под философию действительности. Пожелав включиться - в реально-политическом смысле - в революционное движение, он предъявил к себе чрезмерно завышенные требования. Вскоре он поймет это и ретируется в свое сравнительно надежное убежище - в сферу философской мысли. 357 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Короткое замыкание между философией и политикой. "Человек" в единственном и множественном числе. Исчезновение "различности". Отсутствие "онтологии различий". Второе приглашение в Берлин. Борьба Хайдеггера за чистоту национал-социалистского движения. Революционер как доносчик. Философия должна овладеть своим временем, говорил Хайдеггер. Пытаясь реализовать это требование, он, так сказать, вырвал свою фундаментальную онтологию из ее первоначального контекста. Вспомним: В "Бытии и времени" человеческое присутствие описывалось на элементарном уровне, без учета исторических различий и противоречий между индивидуальными жизненными проектами. Настроения скуки и страха, которые Хайдеггер анализировал в своих лекциях начала тридцатых годов, тоже относились к бытию-в-мире вообще, а не к индивидуальным обстоятельствам присутствия в определенных ситуациях. Хотя Хайдеггер иногда делал предметом своего анализа со-бытие (с другими), его мышление всегда было направлено только на человека как на представителя человеческого рода: der Mensch, das Dasein; то, что противостоит человеку, или то, в чем находится человек, Хайдеггер тоже обозначал как нечто единичное: die Welt ("мир"), das Seiende ("сущее"), das Sein ("бытие"). Но между человеком и великим Целым - бытием, духом, историей - имеется некая промежуточная область, где существуют die Menschen ("люди" во множественном числе): многочисленные, отличающиеся друг от друга, преследующие разные интересы, взаимодействующие и только в этом взаимодействии совместно порождающие то, что может быть названо политической реальностью. В хайдеггеровской панораме присутствия исчезает вся эта сфера, онтологическое значение которой заключается во множественности и различиях между индивидами. Для Хайдеггера существует только два вида присутствия: подлинное и неподлинное, самость (Selbst) и обезличенный человек (Man). Конечно, Хайдеггер не стал бы отрицать, что проекты бытия у разных индивидов различны, однако эта "различность" не становится для него позитивным вызовом, он не относит ее к фундаментальным условиям человеческой экзистенции. Мы 358 вынуждены жить, считаясь с тем фактом, что окружены людьми, отличными от нас, которых мы не понимаем или, наоборот, понимаем чересчур хорошо; которых мы любим или ненавидим, к которым мы равнодушны или которые кажутся нам загадочными; от которых нас отделяет пропасть или ничто не отделяет, - однако всему этому универсуму возможных отношений Хайдеггер не придает никакого значения, не включает его в число своих "экзистенциалов". Хайдеггеру, который ввел понятие онтологического различия, никогда не приходила в голову мысль разработать онтологию различий. Понятие "онтологическое различие" подразумевает: необходимо различать бытие и сущее. "Онтология различий" означала бы, что философия должна считаться с различиями между людьми и с обусловленными этими различиями трудностями и шансами, которые играют столь важную роль в совместной жизни. В философской традиции уже давно проделывается один сбивающий с толку терминологический фокус: в ней всегда идет речь только о человеке, тогда как имеются в виду люди. На философской сцене действуют Бог и человек, или "я" и мир, или "ego cogito" ("мыслящее "я"") и "res extensa" ("протяженная вещь", "природа"), или, как у Хайдеггера, присутствие и бытие. Хайдеггеровское понятие "присутствия" тоже предполагает (хотя бы потому, что это подсказывается самой используемой здесь языковой формой) идентичность всего, что можно назвать "присутствием". Присутствие выдвинуто за "сущее в целом", говорит Хайдеггер [1]. Да, но прежде всего единичное присутствие выдвинуто за мир других присутствующих людей. 1 См.: Что такое метафизика? С. 24. Вместо того чтобы осмыслить фундаментальный факт множественности этого человеческого мира, Хайдеггер обращается к "коллективному единому" - к собирательному понятию "народ". И на народ, как на нечто единое, распространяет экзистенциальный идеал "бытия самостью" - идеал, который, "собственно", изначально относился к индивиду, "отброшенному" к самому себе. "Изначальное требование" всякого присутствия, состоящее в том, "что оно должно сохранить и спасти свою собственную сущность", Хайдеггер (в речи, произнесенной во время лейпцигской "Манифестации немецкой науки в поддержку Адольфа Гитлера", 11 ноября 1933 года) приписывает народу, который, по его словам, тоже должен "сохранить и спасти свою собственную сущность". Что же представляет опасность для народа? Унизительные 359 статьи Версальского договора, отторжение областей, прежде принадлежавших Германии, репарационные платежи. Какая организация санкционирует эти несправедливые меры? Лига Наций. А значит, Гитлер поступил правильно, объявив о выходе Германии из Лиги Наций, и правильно, что народ на плебисците (связанном с выборами в рейхстаг по единым спискам кандидатов) одобрил его решение. И теперь Хайдеггер освящает этот политический маневр своей "философией подлинности" (перенесенной с индивида на народ), интерпретируя его как "изначальное требование присутствия". По содержанию лейпцигская речь 1933 года - не что иное, как "прикладная", то есть приспособленная к национальным нуждам, фундаментальная онтология. В лекциях по логике, прочитанных летом 1934 года (до сих пор был опубликован только их искаженный вариант), Хайдеггер специально рассуждал об этом превращении "всегда-моего" (Je-meinigkeit) во "всегда-наше" (Jeunsrigkeit). "Самость, - говорил он, - не является самым характерным определением "я"". Фундирующее значение имеет скорее "мы-самость". Озабочиваясь "я-самостью", индивид теряет почву под ногами, он "оказывается потерянным для самости", поскольку ищет самость в неправильном месте, а именно, в изолированном "я". Найти же ее можно только в "мы"; правда, не всякое скопление людей - скажем, не "клуб любителей игры в кегли" и не "банда грабителей" - является таким "мы". Различие между подлинностью и неподлинностью существует и на уровне "мы". Неподлинное "мы" - это обезличенные люди (Man); подлинное "мы" - народ, утверждающий себя так же, как утверждает себя отдельно взятый человек. "Народное целое, следовательно, есть человек в увеличенном масштабе (Mensch im Gro|3en)" (L, 26 ff.). Весь пафос концепции "подлинности" в "Бытии и времени" связан с идеей одиночества. Но когда народ становится "коллективным единым", коллективным присутствием, это одиночество не может не раствориться в (сомнительном) единстве народа. Однако Хайдеггер не хотел отказываться от экзистенциального пафоса и потому нашел такую сценическую площадку, на которой целый народ может предстать в ситуации избранного по собственной воле одиночества. Немецкий народ одинок среди других народов. Осуществляя свою революцию, он дальше других выдвинулся в неизвестное "сущего в целом". Это мы уже слышали в ректорской речи Хайдеггера: народ выдвинулся под пустое небо Заратустры; это сообщество - расчлененное на воинские части, дружины, союзы - выступило в поход, чтобы внести смысл в то, что лишено смысла. Немецкий народ, метафизический народ... 360 Что представляет собой подлинное политическое мышление, покажет Ханна Арендт (отчасти в порядке полемики с Мартином Хайдеггером): оно возникает из "со-бытия и друг-с-другом-бытия различных людей" и сопротивляется любым попыткам гностически "углубить" сумятицу исторического процесса, либо возвысить ее до уровня "подлинной" истории, обладающей тем автоматизмом и той логикой, которые никогда не могут быть присущи хаосу подлинной истории, состоящей лишь из бесконечного множества перекрещивающихся историй. Хайдеггер пришел не к политическому мышлению, а лишь к такого рода "историческому гностицизму". Это было бы еще полбеды, если бы он заметил, что у него отсутствуют политические понятия. Не то, что он был аполитичным, а то, что он этого не заметил и спутал свой "исторический гностицизм" с политическим мышлением, делало его тогдашние политические выступления столь двусмысленными. Если бы Хайдеггер, как "историогностик", продолжал рассказывать свои "подлинные" истории, не пытаясь с их помощью делать "политику", он остался бы тем художником философии, каким был раньше; однако он, отдавшись на волю революционного потока, захотел стать политиком философии. И вот он стоит у костра, на празднике солнцестояния, и обращается к молодым людям, завороженно вслушивающимся в его слова: "Дни проходят, они снова становятся короче. Но растет наша мужественная решимость разорвать сгущающуюся тьму. Мы не имеем права быть слепыми в борьбе. Пусть пламя возвещает и освещает, показывает нам путь, с которого уже нельзя повернуть назад! Огонь пылает, сердце горит!" Большинство профессоров во Фрайбурге видели в ректоре разбушевавшегося бескомпромиссного фантазера. Временами его находили комичным и пересказывали друг другу историю о том, как группа студентов под руководством уже упоминавшегося доцента философии, бывшего морского офицера Штилера упражнялась в карьере кирпичного завода с деревянными макетами ружей и как затем подъехал (и выпрыгнул из машины) Хайдеггер. Верзила Штилер - в нем было 2,2 метра росту - встал навытяжку перед низкорослым Хайдеггером и отрапортовал по всей форме, а ректор, вся военная служба которого прошла в ведомстве почтовой цензуры и в метеорологическом батальоне, изображая из себя командира, тоже по всем правилам принял рапорт, после чего поприветствовал присутствовавших. Такими были батальные сцены "по Хайдеггеру". 361 В сентябре 1933 года Хайдеггер получил приглашение в Берлинский университет, а в октябре - в Мюнхенский. Виктор Фариас исследовал сопутствовавшие этому обстоятельства и выяснил, что в обоих случаях приглашения были посланы вопреки желанию преподавателей соответствующих факультетов. В Берлине кандидатуру Хайдеггера особенно настоятельно рекомендовал Альфред Боймлер; в своем заключении он даже назвал фрайбургского ректора "философским гением". Тогда же, вступив в переговоры с Мюнхенским университетом, Хайдеггер ссылался на то, что в Берлине ему уже обещано место профессора "с особой политической задачей", и спрашивал, нельзя ли будет и в Мюнхене привлечь его, в соответствии с его желанием, к работе по "преобразованию высшей школы". Его решение о выборе места службы, говорит Хайдеггер, будет зависеть оттого, где и как он сможет наилучшим образом послужить "делу Адольфа Гитлера". Противодействие назначению Хайдеггера оказывалось с двух сторон: консервативные профессора находили, что его лекционные курсы лишены "позитивного" содержания, а "жесткие" идеологи национал-социализма, вроде Эрнста Крика и Йенша [1], не верили в его приверженность национал-социалистскому мировоззрению. 1 Эрих Рудольф Йенш (1883-1940) - профессор в Марбурге; занимался психологией восприятия. Важную закулисную роль в берлинских и мюнхенских переговорах сыграл отзыв психолога Йенша, бывшего коллеги Хайдеггера по Марбургскому университету. Йенш характеризовал Хайдеггера как "опасного шизофреника", чьи работы в действительности представляют собой "психопатологические документы". Мышление Хайдеггера, как утверждал Йенш, в основе своей иудейское, "талмудически-крючкотворское", почему оно и привлекает прежде всего евреев. Хайдеггер, отмечал Йенш, искусно "перечеканил" свою "экзистенциальную философию" в соответствии с "тенденциями национал-социализма". Годом позже, когда обсуждался вопрос о назначении Хайдеггера руководителем национал-социалистской Академии доцентов, Йенш написал второй отзыв. Йенш предостерегал от "шизофренической болтовни" Хайдеггера, придающей "банальностям видимость значительности". Хайдеггер, говорилось в отзыве, "типичный революционер", и потому следует считаться с такой возможностью, что если "революция у нас когда-нибудь закончится", он, может быть, 362 "более не пожелает оставаться на нашей стороне" и снова "поменяет окраску". Эрнст Крик, претендовавший на роль "официального философа" национал-социалистского движения, определил позицию Хайдеггера как "метафизический нигилизм". В отличие от Йенша Крик в 1934 году выразил свое критическое отношение к Хайдеггеру публично, в издававшемся им журнале "Фольк им верден": "Основной мировоззренческий тон учения Хайдеггера задается понятиями заботы и страха, нацеленными на Ничто. Смысл этой философии - откровенный атеизм и метафизический нигилизм, представленный у нас преимущественно еврейскими литераторами, то есть фермент, способствующий разложению и распаду немецкого народа. В "Бытии и времени" Хайдеггер осознанно и намеренно философствует о "повседневности" - ни словом не упоминая ни народ и государство, ни расу, ни все другие ценности нашей национал-социалистской картины мира. Если в ректорской речи... вдруг начинают звучать героические ноты, то это лишь результат приспособления к ситуации 1933 года, который полностью противоречит его основной позиции, сформулированной в "Бытии и времени" (1927) и в лекции "Что такое метафизика?" (1931), - позиции, которая включает в себя учения о заботе, страхе и Ничто". Полицентризм национал-социалистского аппарата власти сказывался, среди прочего, в научно-политической и идеологической сферах. В баварском и берлинском министерствах культуры Хайдеггера поддерживали из-за его высокой международной репутации. Чиновники хотели использовать его имя как "вывеску" и закрывали глаза на тот факт, что "приватный" национал-социализм Хайдеггера оставался непонятным для представителей партийных кругов или даже казался им подозрительным. Крик, например, высказал подозрение в том, что Хайдеггер намеренно связывает революцию с нигилизмом страха - для того, чтобы в конечном итоге толкнуть немецкий народ "в спасительные объятия Церкви". Во всяком случае, по мнению Крика, Хайдеггер не мог внести никакого полезного вклада в решение насущной задачи "разработки духовно-этического ядра движения". 363 Вальтер Гросс [1], руководитель Расово-политического управления НСДАП, тоже, видимо, думал о хайдеггеровской версии национал-социализма, когда в 1936 году в памятной записке отмечал, что "доставшиеся нам от прошлого кадры квалифицированных в профессиональном плане и не имеющих расовых или