муж  Гарриет  Тейлор,
приятельницы  Милля.  Это  был  человек  немного  ниже   среднего  роста,  с
поразительно красивым  лицом:  смуглость  кожи  оттеняла совершенство  черт,
выражение  было  открытое  и необыкновенно  приятное, темные  глаза блестели
природным весельем. Это был Джузеппе Маццини, двадцати с  небольшим лет,  но
уже легендарный герой у себя на родине, в Италии, где основанная им "Молодая
Италия"   была  разгромлена  в  первом   же  восстании  --   одном   из  тех
многочисленных  неудачных  или  удавшихся  лишь  наполовину  выступлений,  с
которыми  было связано имя Маццини. К моменту своего знакомства с  Карлейлем
Маццини пробыл  в изгнании уже три  года. В Англию он приехал из Швейцарии и
чувствовал  себя очень неуютно  в этой  незнакомой,  холодной  стране. Жизнь
политического эмигранта в любом случае печальна. Денег у Маццини было  мало,
да и те он делил с еще более бедными друзьями. Он попал  в руки ростовщиков,
которые  давали  ему деньги  под  тридцать,  сорок  или даже сто  процентов.
Питаясь одной картошкой и рисом, не имея  доступа к книгам, не зная поначалу
языка, Маццини чувствовал себя так, как будто и его жизнь, и время проходили
бесплодно. Если б он мог заглянуть в будущее, то увидел бы еще больше причин
для  разочарования и  отчаяния:  крушение  своей  мечты  о  единой Италии, о
республике, в которой всеми  гражданами руководит лишь высокое религиозное и
нравственное чувство. Но в то время он боялся лишь одного: что не сможет сам
участвовать  в великой национальной  революции, которой  он надеялся достичь
путем заговоров.  "Молись  за меня,  --  писал он другу,  --  чтобы я  успел
принести пользу, прежде чем умру". В другие моменты он начинал верить в свое
бессмертие -- иначе он давно умер бы от физических страданий и душевных мук.
     В более поздние годы,  когда  Карлейль далеко отошел от республиканских
симпатий  тех  лет,  он  писал  с  несвойственной   ему  забывчивостью,  что
разговаривал  с  Маццини "раз  или два", но что  они  "скоро  наскучили друг
другу".  В  действительности Маццини  был в течение нескольких  лет одним из
самых частых  посетителей  их дома.  Поначалу Маццини  сидел  молча, говорил
только по-французски,  стеснялся  своих ошибок  в  английском.  Постепенно и
Карлейль и Джейн полюбили его. Карлейль признавал в нем святого человека, до
конца преданного  делу родной Италии, и эти качества Карлейль всегда глубоко
уважал, хотя в конце концов они с Маццини и разошлись. В Джейн Маццини вновь
вызвал к  жизни романтические  чувства,  которые  дремали в ней, скрытые  за
внешней язвительностью. Ее поразила и его  красота,  и  неукротимый характер
революционера.  Она  любила  в  письмах  к  друзьям  и  родным приводить  те
причудливые английские  фразы, которые часто  слетали  с его языка:  "заботы
хлеба",  "надену  мой  чепец"  и другие. Она  писала короткие записки матери
Маццини в  Геную и  даже зашла  так далеко, что послала ей  медальон с двумя
переплетенными локонами  -- своим и Маццини. Медальон, однако,  мог ввести в
заблуждение, и Маццини  поспешил  написать  матери,  что  он  любит  синьору
Карлейль  "как брат".  Джейн  помогла  Маццини  найти  другую квартиру --  в
нескольких минутах ходьбы от Чейн Роу, где он наслаждался  почти деревенской
тишиной. В течение  восьми  лет, пока  революция  1848 года не заставила его
поспешить обратно в Италию, он  неизменно раз в неделю обедал у Карлейлей. В
остальные дни Карлейль  мог  пригласить  его  на  прогулку  или  Джейн могла
прислать записку,  прося  его  сопровождать ее к  собору  св. Павла  или  по
магазинам, или  во  время визита к знакомым. Карлейли  так  старались, чтобы
Маццини больше встречался с людьми, что временами он даже этим тяготился.
     Во многих вопросах мнения Карлейля и Маццини совершенно совпадали.  Оба
восхищались  Данте и  Гете,  оба  ненавидели  распространенную  в  то  время
доктрину утилитаризма. Они  оба  придавали большое значение вере  и  считали
добром труд, даже независимо  от  его цели. Однако вера Маццини  (которую он
пронес через  всю жизнь) в  то, что Италию можно  возродить путем стихийного
подъема всего народа,  казалась Карлейлю беспочвенной.  Даже  с практической
точки  зрения  такое восстание, по мнению Карлейля,  имело  мало  шансов  на
успех.  И  правда, во  все планы Маццини,  даже осуществленные,  обязательно
вторгалось какое-нибудь глупое недоразумение. Например,  его попытка поднять
восстание  через двух  молодых  аристократов из Венеции нелепо  провалилась,
когда какой-то полицейский шпион уговорил их пойти на помощь несуществующему
восстанию в Калабрии. Позднее оп участвовал в еще более безнадежном заговоре
в   Генуе.  Маццини   был   жертвой   самого  опасного   заблуждения  многих
революционеров:  он  переносил  свои  мечты  непосредственно  в  реальность.
Однажды  он  в присутствии Джейн  пришел  в  необычайное  волнение от  плана
вторгнуться в Италию  на  воздушном шаре. В таком случае, сказала Джейн, она
не участвует. Маццини был искренне изумлен. Разве  ей не казалось прекрасным
спуститься  с  неба  для  того,  чтобы  спасти  страдающий  народ?  Все  это
говорилось, по воспоминаниям Джейн,  "с глазами, сияющими  надеждой, верой и
щедрым  самопожертвованием! Не  кощунственно ли,  не  преступно  ли <i>шутить с</i>
таким человеком? Он живет, движется и существует только <i>в истине,</i> а вынь его
оттуда -- и он всего-навсего несмышленый, доверчивый двухлетний ребенок".
     Карлейль  также  находил  доверчивость Маццини трогательной,  но это не
мешало  ему  нападать  на   него   за  то,  что   он  называл  революционным
прожектерством. В это самое время, когда он становился известным как великий
оратор  монологического  склада,  Карлейль  начал  ценить  золото  молчания.
Некоторые слова  или громкие  фразы, часто  повторяемые друзьями, немедленно
вызывали с его стороны пространные дифирамбы молчанию. На эту тему он иногда
говорил  в течение  получаса, а если  кто-либо его прерывал,  на  его голову
сыпался град метафор, сказанных тоном, одновременно и ироническим, шутливым,
и предупреждающим  о близкой грозе. Один гость  в  присутствии Маццини  имел
неосторожность сказать:  "В конце концов, главная задача -- добиться счастья
для  народа",  за  что  на  него  обрушился  сокрушительный  удар Карлейлева
красноречия.  Молнии сыпались вокруг  незадачливого  болтуна,  имя которого,
кстати,  осталось неизвестным. В конце концов,  "скорее мертвый, чем живой",
он  поднялся,  и Джейн проводила его  до двери, на  ходу шепотом утешая его.
Гроза  тем  временем  перекинулась  на  Маццини.  Счастье,  счастье,  кричал
Карлейль, шагая по комнате и тряся гривой, как рассерженный лев в клетке, на
цепь бы посадить всех дураков. Только  труд имеет смысл, один лишь  труд  --
умственный или ручной --  приносит покой душе. Труд и молчание -- вот лучшие
достоинства человека.  Молчание,  молчание! И  не только  отдельные люди, но
целые народы должны молчать, пока голос  гения не заговорит  с ними. Не была
ли  Италия, пусть разделенная,  униженная, угнетенная, все же великой, когда
от ее имени говорил Данте? И, указывая на Маццини, он мгновенно спустился на
землю:  "Вы, вы не  добились ничего, потому  что слишком много  говорили, за
этим главного не сделали!"
     Маццини в ответ  сумел  улыбнуться и заметить,  что Карлейль сам "любит
молчание как-то уж слишком платонически".  В начале их знакомства он пытался
спорить, но постепенно понял, что с пророком спорить невозможно. Неизвестно,
видел ли он  те различия, о которых сказала Джейн после одного вечера, когда
Карлейль  особенно  яростно нападал  на "розовые  безумства"  Маццини:  "Для
Карлейля  это всего лишь  вопрос точки зрения; для Маццини  же, который ради
этой цели отдал  все и  привел  на виселицу своих друзей, это вопрос жизни и
смерти".
     Трудно рассказать  об  этом,  не создав  у читателей  впечатления,  что
Карлейль был просто жестоким  деспотом. Однако те, кто лично  знал Карлейля,
видели в нем прежде всего душевную  щедрость. В конце концов,  и Маццини  не
прекратил  из-за этих нападок свои еженедельные визиты. А  Карлейль, хоть  и
обвинял его  в  личных  разговорах  в  провале восстания,  написал,  однако,
разгневанное  письмо  в  "Тайме",  когда стало  известно, что  правительство
вскрывало  переписку  политических  эмигрантов  и переправляло  сведения  их
противникам  в Италию.  Растроганный  Маццини  назвал этот поступок Карлейля
"благородным", причем употребил это слово действительно с полным основанием.
     "В течение нескольких лет  я  имел честь знать г. Маццини; каковы бы ни
были мои взгляды  на его понимание и  навык  в  практических  делах, я  могу
свидетельствовать перед  всеми, что он человек доблести и гения, несгибаемой
преданности,  гуманности  и  благородства ума,  если  мне вообще приходилось
видеть такого человека. Это один из тех редких людей, каких, к  сожалению, в
мире лишь единицы и которые достойны того, чтобы их назвать мучениками веры,
которые молча,  свято, каждую минуту  помнят и претворяют  в  жизнь то,  что
стоит за этим словом".
     Столь  же решительно Карлейль защищал  его и в более узком кругу. Когда
пьемонтский  посланник в Англии позволил себе пренебрежительно высказаться о
Маццини, Карлейль с гневом воскликнул:  "Сэр, вы ничего не знаете о Маццини,
ровным счетом ничего!" -- и вышел.

     * * *
     Маццини  был самой заметной фигурой  из числа  тех бедных, мечтательных
изгнанников свободы из разных  стран,  которых  Джейн взяла под свою  нежную
опеку.
     Их трагикомическое  существование складывалось из  несбывшихся  надежд,
нелепых поступков,  странных оборотов речи и  глубокого личного горя.  Среди
них был, например, граф Пеполи,  эмигрант из Италии,  женившийся  на подруге
Джейн,  Элизабет  Фергус  из Киркольди;  был  тут  и  Гарнье,  "бежавший  из
Германии, пыльный, прокуренный, покрытый шрамами  от дуэлей", который погиб,
сражаясь в Бадене в 1848 году;  а также полноватый молодой немец из  хорошей
семьи, по фамилии Платнауэр,  и  многие другие. Об их жизни в изгнании можно
судить по письмам Джейн, которая, хоть и подшучивала над ними, сочувствовала
им всей душой.
     Чейн Роу посещало много американцев, так как в Америке Карлейль получил
признание с выходом "Сартора",  и  слава его с каждым годом росла, благодаря
усилиям Эмерсона,  который вел дела с издателями и держал Карлейля в  курсе.
От Эмерсона Карлейль  получил и первый гонорар за "Французскую революцию" --
чек на 50 фунтов, который  Джейн со слезами на глазах переслала  Карлейлю  в
Скотсбриг.
     Дружба между  Карлейлем и  Эмерсоном  росла и крепла на расстоянии:  из
обширной переписки можно довольно скоро понять, что частые встречи, пожалуй,
привели бы к разногласиям.  Эмерсон так же, как и Милль, мыслил абстрактными
категориями,  но в отличие от  Милля,  он  не сразу  понял особый склад  ума
Карлейля. Едва ли Карлейля прельщало предложение Эмерсона приехать в Америку
и редактировать  там издание под  названием "Трансценденталист, или Искатель
духа",  вряд  ли также  ему  польстили бы слова некоего священника, прилежно
записанные  Эмерсоном:  "Нет  таких  слов, которые  могли  бы  выразить  мое
страстное желание, чтобы  он приехал к нам". Несомненно, его лишь оттолкнуло
предложение Эмерсона:  "Привезите рекомендацию от  какого-нибудь кальвиниста
из   Шотландии  в  адрес  какого-нибудь  здешнего  кальвиниста  --  и   ваше
благополучие обеспечено".  Насколько мало  подходил темперамент Эмерсона для
того, чтобы оценить Карлейля, видно из его высказываний о "Сарторе": "Форму,
которую мой  недостаток юмора не позволяет мне оценить,  я оставляю на вашей
совести".
     Большинство  американцев  приводило к Карлейлю  восхищение  или простое
любопытство.  Их  принимали  здесь любезно,  но  особенно  не  церемонились.
Элегантного  Джорджа Тикнора, который сетовал  на недостаток изящных манер у
Карлейля,  тот отрекомендовал  Монктону  Милнзу  как первостатейную  зануду.
Другой американец,  Элкот, почитаемый Эмерсоном, сумел обратить Теннисона  в
вегетарианца,  но был поднят на смех Карлейлем и Браунингом. "Когда  я увижу
вас вновь?"  --  спросил  его  Карлейль после  одного  из посещений,  на что
получил ответ: "Думаю, никогда". Однажды  на протяжении  двух  недель  здесь
перебывало четырнадцать  американцев,  включая "одного  чистокровного янки",
который  явился,  когда  ни  Карлейля,  ни  Джейн  не было  дома,  прошел  в
библиотеку, уселся за письменный  стол Карлейля  и  стал  писать ему письмо.
Когда же  вернулась Джейн, он  подверг  ее форменному допросу о  привычках и
образе  жизни Карлейля. Ее сухие ответы "так и отскакивали от его носорожьей
шкуры".
     Маргарет  Фуллер,  одно  время  редактировавшая  "Циферблат",  поначалу
произвела  в  Челси благоприятное  впечатление. "Странная,  картавая,  худая
старая  дева,  совсем  не  такая скучная,  как  я ожидал", -- писал Карлейль
Эмерсону. Мисс Фуллер, со  своей стороны, была в восторге от его разговоров,
от  длинных оборотов, произносимых нараспев, как баллады,  от  юмора: "впору
умереть со смеху". Но, увы, вскоре выяснилось, что Карлейль говорил все-таки
слишком много и прервать его не было никакой возможности. "Если тебе удается
вставить словечко, он повышает голос и заглушает себя". Ее рассказ, пожалуй,
дает достаточное представление о манере Карлейля:
     "Даже привыкнув к богатому и  остроумному  языку  его книг,  трудно  не
растеряться,  оказавшись лицом к лицу с  его живой беседой. Он и не беседует
-- он вещает.  И это ни в коей мере не означает, что  он не желает оставлять
свободы  другим.  Напротив,  никто  так  не  жаждет  встретить  мужественное
сопротивление  своим  идеям. Это привычка  ума следовать  своим  путем,  как
ястреб  преследует  свою  добычу, и  полная неспособность  прервать  погоню.
Карлейль  действительно  резок  и  высокомерен;  но  в  этом  нет  мелочного
себялюбия.  Это  -- героическое высокомерие древнего скандинава-завоевателя;
это в его природе,  это его неукротимость, которая дала  ему силу  сокрушить
драконов. Он, пожалуй, не внушает  восхищения или почтительности;  возможно,
он  сам бы  рассмеялся, если  б было иначе. Зато его нельзя не полюбить всей
душой,  полюбить  его  в  роли  могучего   кузнеца  Зигфрида  <sup>59</sup>,
переплавляющего старое железо  в  своем  горне, к которому  близко  лучше не
подходить  -- обожжет. Он показался мне  совершенно изолированным --  совсем
одиноким  в  пустыне, -- хотя  <i>никто,</i>  как он,  не  создан  для  того, чтобы
вознаградить друга, если  бы  только такой  нашелся.  Он  находит друзей, по
только в прошлом.
     Он   скорее  поет,  чем  говорит.   На  вас   изливается  своего   рода
сатирическая,  героическая,  критическая  поэма  с  ритмически   правильными
периодами. Высших форм поэзии он  не признает. Его высказывания на этот счет
нелепы до очарования.  Иногда  он  останавливается, чтобы  самому  над  ними
посмеяться, затем начинает с новой силой.  Его речь, как и его  книги, полна
живых картин, а критика бьет без промаха".
     В один из таких вечеров, проведенных в беседе, Маргарет Фуллер сказала:
"Я принимаю  Вселенную", на  что Карлейль заметил:  "Да  уж,  пожалуй, это в
ваших интересах".
     Очень легко  неверно оценить  ту  противоречивость  в  мыслях,  которая
свойственна  Карлейлю в  конце  тридцатых -- начале  сороковых  годов. Можно
свысока   осудить   его   горячность,  его   нападки   на  парламент,  можно
снисходительно улыбнуться его  вере в  нравственную силу  труда, но при этом
окажутся забытыми и его способность глубоко сочувствовать всем обездоленным,
и возмущаться теми, кто  их  угнетает;  его  страстная мечта о  возрожденном
человеческом  достоинстве, осуществить  которую он надеялся путем устранения
нужды  и распространения  универсальной  образованности.  В  то  время  и  в
последующие годы эта мечта определяла все его дела и поступки.
     Среди вопросов, волновавших Карлейля,  главным был вопрос о положении в
Англии.   Тридцатые   годы   начались   с   закона   о   реформах,  которому
философы-утилитаристы рукоплескали как символу грядущего благоденствия. Но в
те  же  годы  начали расти  и тред-юнионы:  Всенациональный союз  трудящихся
классов  за установление  новой морали, основанный в  1833 году под влиянием
идей  Роберта Оуэна, в  котором одно  время  состояло, как считается, больше
миллиона  человек.   Этот   союз  был   безжалостно  раздавлен   тем   самым
правительством  реформ,  на  которое  утилитаристы  возлагали столь  большие
надежды. Вслед за  расправой над мучениками из Толпадла последовала атака со
стороны хорошо организованных заправил  строительных, трикотажной и  швейной
компаний   на  самый  принцип  рабочих   объединений.  Всенациональный  союз
распался.  На  смену  ему  пришла  Лондонская  ассоциация  рабочих,  которая
выработала   хартию   из  шести   пунктов,  в  которых  требовалась  реформа
избирательного права, тайное голосование, ежегодный созыв парламента, равные
избирательные участки,  жалованье  членам  парламента, отмена имущественного
ценза для участия в парламенте. Принятие этих  требований означало бы полное
свержение правящего класса. В  феврале 1839 года собрание из 53 делегатов, в
основном от  промышленных  районов,  подготовило  петицию  для представления
хартии  в парламент.  Петиция,  под  которой стояло  2  миллиона  283 тысячи
подписей, наконец была представлена в парламент. Ни  малейшей надежды на то,
что парламент  ее  утвердит, разумеется, не было:  когда это правящий  класс
подписывал свой собственный смертный приговор?  Вопрос о  том,  поставить ли
хартию на  рассмотрение  в парламенте, был  решен  отрицательно большинством
голосов: 235  против 46.  Чартисты начали готовить  всеобщую забастовку,  но
затем оставили это намерение. Правительство же, не теряя времени, арестовало
чартистов  по  обвинению  в  антиправительственной  агитации,  в  незаконных
сходках, в  незаконном ношении  оружия. Поднявшееся в  Уэльсе восстание было
подавлено,  его  организаторов  судили, заключили  в  тюрьму  или сослали на
каторгу.  Правительство  торжественно объявляло об уничтожении чартизма.  На
самом же деле он был лишь ослаблен правительственными мерами.
     Такова была  атмосфера тех  лет, и Карлейль прекрасно чувствовал себя в
ней, хотя сам, возможно, и не  признался  бы в этом. В столкновении  больших
масс людей,  в надежде  на полное разрушение старого и затем рождение нового
порядка  всегда   было  нечто  притягательное  для  него.  Он,   несомненно,
согласился бы  с русским революционером Желябовым: "История движется слишком
медленно. Ее нужно подталкивать". Незадолго до  рождения  чартизма  Карлейль
присутствовал на собрании радикалов,  на котором председательствовал  Чарльз
Буллер, и  заметил с удовлетворением присутствие "двух  тысяч  очень угрюмых
личностей  с решимостью  на лицах.  Удержать 10 миллионов таких молодцов  по
системе  солдатской  муштры  --  задача,  какая  Веллингтону до сих  пор  не
доставалась. Бог с ним! Если он хочет <i>войны</i> -- может быть спокоен -- получит
предостаточно; на этом и не такие люди теряли головы. Что до меня, то я вижу
<i>для всей этой затеи только один конец</i> -- <i>провал".</i>
     Зимой 1839 года Карлейль написал  за четыре-пять недель небольшую книгу
о  чартизме. Типично,  что ему захотелось  опубликовать ее в  консервативном
"Обозрении", однако его редактор,  Локарт, признался, что не решается  брать
вещь. Милль также читал "Чартизм"  и  несколько неожиданно  заявил,  что это
"вещь  замечательная",  пред-пожив  напечатать  в  последнем  номере  своего
радикального "Вестминстерского обозрения". Карлейль,  однако, еще  не забыл,
как двумя годами  раньше "Вестминстерское обозрение" отказалось заказать ему
статью о положении в Англии. Он  решил издать "Чартизм"  отдельной  книжкой.
Первое  издание тиражом  в  тысячу экземпляров  разошлось в  течение недели.
Издатель, кроме того, выпустил второе издание "Вильгельма Мейстера" и книгу,
составленную  из статей  и  очерков Карлейля.  Из  Америки  Эмерсон  прислал
восторженный  отзыв  о  "Чартизме"  и,  как  обычно,  принялся  хлопотать  о
гонорарах и условиях издания.
     "Чартизм" принадлежит  к  числу самых  блестящих работ Карлейля.  В ней
утверждается, что  чартизм не может быть  окончательно подавлен, так  как он
проистекает из глубокого недовольства,  назревшего  в рабочем классе Англии.
От этого движения не удастся отмахнуться, назвав его подлостью, безумием или
подстрекательством. Он  обрушивается на парламент  реформ, который отказался
рассмотреть положение в Англии, но нашел время обсудить вопрос о  спальне ее
величества, закон об охоте, законы о ростовщичестве, решить вопрос о скоте в
Смитфилде и многие другие, причем обрушился с такой блестящей иронией, что и
теперь эта  книга читается с увлечением, хотя чартизм давно  стал  страницей
истории. Однако тогда Карлейль нападал и на консерваторов, и на радикалов за
то, что  они не смогли понять: чартизм -- это "наша  Французская революция",
которую  можно  осуществить при помощи  веских аргументов,  а не  ударов, но
нельзя  ни подавить,  ни  оставить  без  внимания.  Не были  забыты и  верхи
общества. Что сделали они, на которых лежала естественная ответственность за
огромную безмолвную массу низов, для блага этих низов? Устроили столовые для
нищих, усовершенствовали дисциплину  в  тюрьмах, ходили на благотворительные
балы  да ввели тяжелый, однообразный труд на заводах. И все это под лозунгом
защиты частной собственности.
     Карлейль критикует с позиций человека, искренне озабоченного положением
народа,  однако в  его позитивной программе нет ничего нового. Образование и
эмиграция   --   вот   что   противопоставлял  он   пессимизму   экономистов
мальтузианского  толка.  Каково будет  всеобщее  изумление, писал  он,  если
"какой-нибудь подходящий,  облеченный властью  человек" объявит, "что  после
тринадцативекового  ожидания  он, облеченный властью  человек,  и с ним  вся
Англия  решили наконец  посвятить в тайны азбуки всех  жителей этой страны?"
Разве  такое  известие  не  потрясло бы  страну?  А  какие  возможности  для
человечества заключает  в  себе мир, в котором есть  нетронутые леса Канады,
дикие прерии Америки, где девять десятых планеты взывает к  человеку: <i>"Приди
и возделай меня! Приди и пожни!";</i> где стоящие без дела английские суда могли
бы доставить новых поселенцев к новым берегам. Можно ли в таком мире слушать
без гнева бредни Мальтуса о  необходимости сократить население или тем более
читать предложения некоего чартиста, скрывающегося под псевдонимом "Маркус",
насчет того,  чтобы в  рабочих  семьях  убивать  безболезненно  всех  детей,
начиная с четвертого?
     Однако за всем этим  Карлейль увидел в чартизме стремление масс обрести
вождя.  Разве не было право идти за своим  вождем  самой большой привилегией
темного  человека? Разве эти  священные права  и обязанности --  со  стороны
вождя и ведомых -- не составляли сущность свободы? С годами он  все больше и
больше склонялся  в  своих изысканиях о человеческом обществе  на эту  точку
зрения.

     <b>ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     ДОМА И В ПУТИ</b>
     Он  слишком  велик  для  нашей повседневной  жизни.  Сфинкс выглядел бы
нелепым  в  нашей  гостиной,  но  с  большого  расстояния  он  фантастически
величествен!  Вы  должны  гордиться,  что  принадлежите  ему,  и  он достоин
обладать вами.
        <i>Из письма Джеральдины Джусб</i><i>е</i><i>ри к Джейн Ка</i><i>р</i><i>лейль, 1843</i>
     Счастье в большой степени зависит от темперамента  человека. Карлейль в
силу своего  склада  не  был  счастливым человеком, хотя  и умел  с  большим
мужеством переносить неудачи. Здесь, в Лондоне, окруженный славой, он не был
счастливей, чем когда жил в безвестности в Крэгенпуттоке.
     Отовсюду  сыпались  похвалы  его  красноречию и мудрости,  все  жаждали
встретиться  с ним;  простой  ткач  из  Пейсли  признал  в  Карлейле  своего
духовного отца, а молодая квакерша выражала свое восхищение его книгами и от
всего сердца убеждала его продолжать писать. Чего-то да стоит  тот факт, что
столько молодых  людей избрали  его своим духовным  отцом, что ему  пришлось
даже  отвечать публично тем, кто  просил  наставления  в  жизни  и  занятиях
наукой.  Стоит,  но  не многого. В  дневнике,  а  часто и в письмах Карлейль
жаловался  на  свою  жизнь,  был  недоволен  собою.  Он  был  принят  высшим
обществом,  бывал  на  приемах  среди лордов и знаменитостей.  Однако,  едва
покинув  чью-то  гостиную, где  он  выглядел вполне  счастливым, он  начинал
жаловаться:  "Это  нездорово и  для  моего  тела  и  для моей души.  Хорошее
самочувствие,  или,  по крайней  мере, не плохое самочувствие, возможно  для
меня только в  полном одиночестве". В  иные минуты ему  хотелось,  напротив,
объездить оба полушария, читать лекции -- и тем обеспечить себе  "хоть самый
маленький доход, чтобы потом уединиться в хижине где-нибудь на берегу моря и
затаиться, пока  не  придет мой  час".  Уединение, так же как и молчание, он
любил платонической любовью: обычно он с радостью возвращался в общество.
     Счастье  ускользало от Карлейля в дни его славы, да и Джейн чувствовала
скорее какое-то  нервное  возбуждение, нежели  спокойное довольство  жизнью.
Гарриет Мартино писала, что Джейн по восемь раз в год болела гриппом, и хотя
это  и  преувеличение,  верно то,  что  ее  действительно  всю  зиму  мучили
простуды, а  петушиного крика или воя собаки было достаточно, чтобы  она  не
заснула всю ночь. В 1840 году супруги решили, что ей лучше иметь собственную
спальню, и с  тех пор спали  в разных  комнатах. Подобно  Карлейлю,  она  не
склонна была преуменьшать свои страдания, и часто, когда Карлейль заглядывал
к  ней  утром, чтобы  справиться о ее  здоровье,  она говорила ему,  что раз
тридцать вскакивала этой ночью или что вообще не сомкнула глаз. Карлейль при
этом никогда  не  выражал  сомнения -- он  мог  бы рассказать ей о  таких же
мучениях,  --  но вот доктор Джон, который  был не щедр на утешения,  меньше
доверял ее словам. "Этого не может быть, -- говорил он ей, -- ибо иначе тебя
давно не было бы на свете".
     Доктор  Джон  и  другие члены  его семьи давно не  появлялись  на  этих
страницах,  но ни  из жизни  Карлейля,  ни  из его писем  они  не  исчезали.
Луноликий  доктор  появлялся  на  Чейн  Роу всякий  раз, когда  его  графиня
приезжала в  Англию; а Карлейль  часто подумывал  отправиться  пешком вокруг
света с мешком за плечами, чтобы повидать своего брата в Риме. "Здесь терять
нечего,  и  это  вполне возможно,  нужно только  решиться", -- писал он, но,
разумеется, оставался дома. В другой раз он хотел навестить брата  в Париже,
а  однажды  Джон  прислал  ему  тридцать  фунтов,  чтобы оплатить  дорогу  в
Германию, где  он  в  это  время  находился.  "Джейн говорит,  <i>надо</i>  поехать
встряхнуться", -- и снова не поехал. Карлейль редко признавался самому  себе
в том, что его брат обладает незаурядным талантом праздного ничегонеделания.
Но, когда они  встречались, его неизменно раздражал этот человек,  с  каждым
годом все  более  и  более довольный своим  безмятежным  существованием.  По
письмам  Карлейль еще мог представить себе  брата идеальным доктором Джоном,
беспредельно преданным медицине, но все иллюзии исчезали, стоило ему хотя бы
день  видеть доктора во плоти и крови. Обычно  Карлейль терпимо обходился со
своим любимым братом; но однажды, когда доктор осмелился в ответ на какое-то
замечание  возразить   Карлейлю,   что  у  него  неверное  представление  об
аристократах,  так  как он  не  имел  возможности  подолгу  их наблюдать, то
получил уничтожающий отпор: "Да, сударь,  скорее всего не имел! Я никогда не
состоял при аристократке лакеем --  или в  любом другом домашнем качестве!!"
Бедный доктор, спеша загладить свою вину (хотя это  чувство в  данном случае
скорее было к лицу  Карлейлю), прислал на Чейн Роу  отрез  шерстяной материи
для брата, а для Джейн апельсинов, инжира, слив и большой окорок.
     Отношения со  Скотсбригом, однако, но  омрачались  подобными  мелочами.
Переписка Карлейля с  матерью трогает его  нежностью и ее стремлением понять
сына и  гордиться его  достижениями. Карлейль  обычно  сообщал  ей  новости,
которыми надеялся развлечь ее, часто он посылал ей деньги. Получив деньги по
чеку, присланному из Америки, он немедленно послал часть ей: "котенок обязан
носить старой  кошке мышей --  в данном  случае это  американская мышь!" Она
по-прежнему  имела обыкновение,  жалуясь  на  холодную  зиму,  замечать, что
господь  все ж посылал лучшую погоду, чем заслуживало это грешное поколение,
которому он никогда не воздавал по заслугам. И все же она,  насколько могла,
примирилась с ересью своего старшего сына. Она с жадностью прислушивалась ко
всем новостям о сыне, которые доходили до нее, и однажды плакала,  прочтя  в
газете "Тайме" статью о его лекциях.
     Отношения между Джейн и матерью Карлейля всегда были натянутыми. Джейн,
против своего обыкновения, редко писала свекрови,  и письма ее были довольно
сдержанны,  как будто  она  опасалась,  что  ее  юмор,  будучи обращенным на
Карлейля,  не  понравится старой  пуританке.  Переписывая  для  нее  письмо,
присланное Карлейлю молодой  квакершей,  она не могла  не добавить от  себя:
"Для квакерши это довольно смело,  не правда ли? Представьте только, как она
говорит   все  эти  комплименты  из-под  жестко  накрахмаленного  чепчика  и
какой-нибудь старомодной  шляпки! Хотела бы я знать, сколько ей лет; замужем
ли она, или была когда-нибудь, или надеется выйти  замуж? Как  вам кажется?"
Старая Маргарет  Карлейль вполне могла усмотреть в этих словах  неуважение к
ее сыну или к религии.
     Некий мануфактурщик из Лидса  подарил Карлейлю  лошадь, и  это скрасило
для  него  жизнь в городе.  Верхом на этой  лошади  Карлейль почти ежедневно
объезжал  предместья  города,  радуясь  местности --  "зеленой, плодородной,
совершенно  подчиненной  человеку".  Однако  не  тронутая  человеком природа
радовала  его  гораздо  больше,  и он просто блаженствовал  во  время  своих
ежегодных  поездок  в  Шотландию,  которые  он предпринимал неизменно  один.
Закончив  работу над "Французской  революцией", он отправился в Скотсбриг, а
Джейн уехала погостить у Эдварда Стерлинга и его жены в Большом Малверне. Их
переписка во время этой разлуки довольно  типична: Карлейля  тянет  домой из
Скотсбрига, он  чувствует, что долго здесь  не  задержится.  Его  брат  Алек
собирается открыть в Эклфекане лавку; Карлейль считает это пустой затеей. Он
надеется, что Джейн хорошо в Малверне. Джейн, однако, уже уехала из Малверна
в Клифтон, но и там ей не нравится. Каждое утро она встает с головной болью,
ночи проходят ужасно. Природа здесь великолепна, но "человек обошелся с ней,
как критики обходятся с гениальными произведениями", поэтому и природа ее не
радует. Напрасно старина Стерлинг подходит то и дело к двери, за которой она
лежит  в полном изнеможении, и спрашивает, верит ли  она, что ему  ее  очень
жаль:  она  только  может  крикнуть  ему: "Да, да!" Она  часа  два  или  три
проплакала над письмом Карлейля. Ей хотелось целовать, утешать его, хотя она
скорее должна сердиться на  него. Ей хочется домой:  "Милый, нам  несомненно
будет лучше дома -- нам обоим, правда?"
     Когда путешествия и визиты приносят  столько душевных и физических мук,
лучше  оставаться дома. Но и дома им недолго было хорошо. И Карлейль и Джейн
считали,  что  после нескольких  сезонов  в  Лондоне  им  просто  необходимо
отдыхать  время  от времени  и от  него,  и друг  от  друга.  На  расстоянии
нескольких сотен миль  их любовь  становилась безоблачной, а взаимопонимание
абсолютным. Но оба они  были  неспособны  подолгу выносить  общество другого
человека, не испытывая раздражения. В 1838  году он довольно долго  гостил в
Скотсбриге,  где ежедневно купался в море,  иногда  даже перед  завтраком, и
прекрасно себя чувствовал. Джейн в это же время провела несколько недель без
единой головной  боли. На  следующий год  они вдвоем  отправились  навестить
миссис Уэлш в Темпленде, а в апреле 1841 года Карлейль нанес первый из своих
многочисленных  визитов к Монктону Милнзу во Фристон, откуда поехал дальше к
матери.  Следующая  зима  была для  обоих  особенно  беспокойной.  Карлейль,
который всегда страдал от чувства  вины,  когда не работал, а когда работал,
то от  недовольства  своей работой, все же больше всего мучился тогда, когда
новый  замысел  только вынашивался в  его  голове.  В ту  зиму  он  прочитал
огромное  количество  книг  о  Кромвеле,  причем  и книги,  и  сам  Кромвель
показались  ему необыкновенно скучными; он беспрестанно жаловался, к тому же
простудился вскоре,  а в конце концов еще получил повестку явиться присяжным
в суд. От всего этого обстановка на Чейн Роу была очень тяжелой.
     Просидев два дня в суде на деле, которое затем вдобавок было  отложено,
он твердо заявил, что больше сюда  не придет:  "Вы можете наложить  на  меня
штраф, можете казнить меня,  но на скамью присяжных я больше не сяду". Желая
уберечь его  от  лишних беспокойств,  Джейн  сожгла  следующую  повестку, не
показывая  Карлейлю.  Она  сама  написала   ответ,   заявив,  что   человек,
находящийся "в  таком безумном  состояния,  не может ясно  представить  себе
обстоятельств дела", закончила же следующими словами:  если он пойдет в суд,
"то только проклиная в сердце всю систему британского суда...".
     Весной Карлейль провел  несколько дней  на  острове Уайт  с Джоном,  на
пасху  ездил  к  Милнзам, а от  них в  Скотсбриг.  Джейн, наслаждаясь полным
одиночеством, целыми днями лежала на диване и  читала  -- или  не читала  --
популярные романы. Карлейль вернулся в  Лондон ненадолго: даже увещеваниями,
что всякий  смертный должен знать  свой  долг  и  исполнять  его, он не  мог
заставить себя сесть за книгу о Кромвеле. Он поехал назад  в Скотсбриг, снял
домик на берегу моря неподалеку от Аннана, куда летом к нему приехала Джейн,
привезя  с  собой служанку, которая готовила для  них. По дороге  из Лондона
Джейн день-два пробыла в Ливерпуле, Карлейль же  встретил ее в Аннане, и они
вдвоем  поехали к  миссис Уэлш в  Темпленд. Но  оказалось,  что в  Темпленде
гостят  родственники  из  Ливерпуля, и Карлейлям пришлось  спать не только в
одной комнате,  но  и в  одной  постели. В три  часа  ночи, ранним  июльским
рассветом,  Карлейль,  так и  не заснув,  вскочил,  оделся, запряг лошадь  в
коляску и  отправился  в  Дамфрис досыпать остаток ночи.  Оттуда он  прислал
Джейн извиняющееся  письмо,  прося ее "объяснить  мой внезапный отъезд твоей
матери  и  нашим  милым друзьям".  В  таких случаях  его начинали  одолевать
мрачные мысли о браке и жизни вообще, и в записке он признавался, что "целый
день только и делал, что плохо думал о моей бедной девочке".
     При таких несчастливых  обстоятельствах началось  их лето под  Аннаном.
Карлейль  купался ежедневно,  ездил  верхом,  но  никого  из  многочисленных
друзей,  живших  в той  округе,  не  навещал.  Он  был  зачарован  пустынным
пейзажем,  нескончаемым  шумом  волн,  грандиозной  картиной  атлантического
прибоя. Он читал статьи Эмерсона и обнаруживал в них правдивость тона, голос
человеческой души. Он полагал, что Эмерсон  может  стать для  Америки своего
рода  провозвестником Новой Эры <sup>60</sup>. Он  бродил и размышлял. Такая
жизнь, думал он, непременно должна после принести свои плоды, и он, кажется,
не спешил собрать урожай.
     Джейн не скрывала, что ей  здесь не нравится. "Еще месяц такой жизни --
и я  или сойду с ума, или начну пить", -- писала  она  кузине Элен Уэлш.  Ей
было  скучно,  ее  кусали  блохи,  и   она  с  трудом  успокаивалась   после
"невообразимых  ужасов" жизни  в этом  идеальном домике  на берегу  моря. Ей
казалось, что и для Карлейля лето не прошло бесследно, так как  он несколько
образумился: уже не  рвался  уехать из Челси, а, напротив,  стал откладывать
деньги на новые ковры. Он был  разочарован.  В его дневнике  появилась такая
запись: "Вся эта затея -- сплошные мучения, унизительные, ужасные; потрачено
на все, кажется, 70 фунтов. В следующий  раз  не будем так спешить к простой
жизни". Мог ли он теперь приступить к работе над Кромвелем? Он начал писать,
но  уничтожил  все.   "Мои   мысли  свалены  в  кучу  --  невнятные,  сырые,
неперебродившие  и бездонные, как  огромное страшное  болото".  Его мысли  о
жизни, о  своем месте в  ней были  в полном беспорядке. "Что же такое жизнь,
как не делание смысла из бессмыслицы?"

     * * *
     Тому, кто пытается  описывать жизнь людей,  столь  глубоко чувствующих,
столь  откровенно  выражающих  свои  мысли   и  муки,  трудно  не  допустить
искажения. Поэтому и  читатель  должен, вслед  за  автором,  более тщательно
проверять  и  взвешивать  факты, он должен так же, как  делали  это супруги,
видеть  комичное  в  их  обоюдном раздражении,  он  должен  вместе  с  Джейн
понимать, что ее  муж, будучи невнимательным в мелочах, никогда не забывал о
главном,  а  вместе с Карлейлем  --  помнить  о  стоической  любви,  которая
скрывалась за сарказмом его жены. В поздние  годы жизнь получит более темную
окраску, сарказм из шутливого станет поистине ранящим;  но пока их размолвки
все еще можно  воспринимать  как шутку, а не как  трагедию.  Говоря об  этой
несчастливой поре,  не  следует,  однако, забывать о трогательном  поведении
Карлейля  после  смерти  миссис Уэлш и о  появлении на  Чейн Роу Джеральдины
Джусбери.
     В  феврале  1842 года  письмо из Темпленда  сообщило, что с миссис Уэлш
случился  удар.  Джейн  немедленно отправилась  поездом  к своим  кузинам  в
Ливерпуль, но по приезде  туда узнала, что ее мать скончалась. Джейн слегла,
и все дела по продаже имения пришлось вести Карлейлю. В течение двух месяцев
он жил в Темпленде, в доме,  полном воспоминаний, вел переговоры с  агентами
по продаже  и другими людьми и все это  время  писал письма Джейн,  стараясь
поддержать ее. Карлейль хотел оставить дом и  сад и сдать в аренду землю, но
Джейн настаивала на продаже  всего имения.  Оно было  оценено и  продано,  а
затем Карлейль  занялся распродажей имущества. В день распродажи  он оставил
все  дела на брата и отправился на могилу своей тещи за двадцать миль, а  по
возвращении с болью наблюдал, как развозят мебель.
     По всей видимости, он  ежедневно писал Джейн,  и  ему  удалось частично
развеять ее горе. Выйдя замуж, Джейн уже  не могла подолгу выносить общество
своей  матери, теперь она  винила себя с  пылкостью, свойственной людям  той
эпохи.   Карлейль    считал   подобные   изъявления   скорби   поверхностной
сентиментальностью,  и мы легко ощущаем  то усилие,  с которым  он  говорил,
убеждая  ее  заняться чем-нибудь: "Сколько  раз я нарочно спорил с тобой обо
всем  этом! Я постараюсь  больше  никогда этого  не делать".  Джейн  оценила
доброту друзей и великое терпение мужа; но  по-прежнему она была погружена в
меланхолию, от которой ее не могли спасти усилия Маццини, уверявшего, что ее
мать  не умерла, а "все знает, сильнее любит, наблюдает  и ждет,  и охраняет
свое дитя, чтобы оградить его и придать ему сил". То, что Джейн  не обратила
никакого  внимания  на  слова  Маццини,  проливает  свет  на  ее религиозные
чувства, если только здесь не влияние ее мужа.
     Однажды,  в 1840  году, Карлейль  получил  письмо от  молодой  женщины,
двадцати с небольшим лет,  по  имени Джеральдина Эндзор Джусбери. Она жила в
то время в Манчестере, где вела хозяйство своего брата. Именно таким молодым
людям, которые, подобно  Джеральдине Джусбери, сомневались в  христианстве и
искали  объяснения  миру,   особенно  нравились  идеи  Карлейля:  первое  же
сочинение  Карлейля,  прочитанное ею, ошеломило ее. Она разом освободилась и
от христианской  веры,  и  от  романтического  восторга перед Шелли,  взамен
обретя,   как   ей   казалось,  понимание   суровой  красоты   мира.   После
непродолжительной переписки она приехала с коротким визитом на Чейн Роу, где
произвела  благоприятное  впечатление.  "Одна  из  самых интересных  молодых
женщин,  которых я видел за последние несколько  лет, --  писал Карлейль. --
Ясный, тонкий ум  и мужество в хрупкой, эльфоподобной девушке". Она, по  его
словам, "отчаянно искала какого-то Рая, который можно было бы завоевать", но
находилась в настоящее время под зловещим влиянием Жорж Санд.
     Джеральдина  Джусбери   представляла   собой  особу  маленького  роста,
хрупкую, с  копной рыжеватых волос и лицом, единственным украшением которого
был  большой чувственный рот и внимательный  взгляд близоруких  светло-карих
глаз. Страстность была главной чертой ее романтической натуры. В  нескольких
истерических, но  не вовсе  лишенных таланта  и интереса романах, написанных
ею, раскрывалась ее глубокая потребность  быть любимой -- настолько сильная,
что для того времени казалась не совсем приличной. Она была умна, порывиста,
бескорыстна и безрассудна. Она влюблялась почти во всякого мужчину,  который
был с ней хотя бы просто вежлив. Влюбилась она и в Джейн Уэлш Карлейль.
     Между  нею и  Джейн  шла очень оживленная переписка все время, с первой
встречи и до того момента, когда смерть оборвала ее. Письма эти по обоюдному
торжественному соглашению  подлежали  сожжению.  Джеральдина честно сдержала
слово,  уничтожив все  письма  Джейн  во время своей  предсмертной  болезни;
Джейн, однако, старавшаяся, как и Карлейль, сохранять все письма, не сделала
этого. В этой половинчатой картине их отношений ясно  видно мужское начало в
характере Джейн,  которое  не  получало  выражения в  ее жизни с  Карлейлем.
Джеральдина  не просила ничего,  кроме возможности обожать:  через несколько
месяцев после их знакомства она уже  писала, что  относится  к Джейн так же,
как  католики  относятся  к  своим  святым,  что  она  любит ее  и старается
подражать ей. "Я нашла  тебя и теперь удивляюсь, как я могла раньше без тебя
жить, -- писала она. -- Я не чувствую в тебе женщины".
     А  что чувствовала  в  это  время Джейн? Всегда приятно быть  предметом
поклонения,  особенно  если  тебе  приходится все время  видеть своего  мужа
вознесенным на пьедестал.  В  то же время Джейн была слишком  умна,  слишком
остроумна  и слишком любила здравый  смысл, чтобы не заметить нелепости всей
этой истории. Джеральдину  она  искренне любила,  находила ее занимательной,
даже восхищалась ею иногда, но в то же время девушка порядком действовала ей
на  нервы. Легко поэтому  вообразить ее  удивление, когда  Карлейль  однажды
предложил  ей позвать Джеральдину пожить с ними.  Под ее изумленным взглядом
он со все большей горячностью доказывал здравость своей идеи. Но не будет ли
это  <i>ужасно  утомительно,</i>  спросила  Джейн.  В ответ  Карлейль выразил  свое
возмущение:  Джейн не хочет доставить Джеральдине небольшое удовольствие,  а
ей будет,  несомненно, приятно, если  ее пригласят пожить на Чейн Роу. Этого
было достаточно, чтобы Джейн  полночи  не могла  заснуть. В длинном письме к
своей любимой младшей кузине Дженни Уэлш она с большим сомнением говорила  о
радостях предстоящего визита Джеральдины. "Несмотря на то, что  я не  ревную
своего мужа (пожалуйста, прочти это наедине и сожги письмо), несмотря на то,
что он не только привык предпочитать меня всем другим женщинам <i>(а привычки</i> в
нем намного сильнее <i>страстей),</i> но к тому же равнодушен  ко всем женщинам <i>как
к  женщинам,</i>  и  это вполне защищает от  необходимости  ревновать, -- все же
молодые женщины вроде Джеральдины, в которых есть, при всех их достоинствах,
врожденный  вкус к интригам, представляют  опасность для супружеской жизни".
Поразмыслив, Джейн все же  решила "некоторым образом" пригласить Джеральдину
пожить с ними "две-три недели".
     Получив такое неопределенное приглашение, Джеральдина нанесла  им  свой
визит,  обернувшийся полной катастрофой. Во-первых,  она  пыталась очаровать
Маццини, Эразма Дарвина и  доктора Джона, которые ее панически  боялись.  По
воскресеньям она спускалась  в наряде  "с голой  шеей  -- в черном  атласном
платье  -- или в  цветном шелке! -- и все безрезультатно, уверяю тебя!". Она
вывела из себя Карлейля тем, что растянулась у его ног  на коврике и заснула
там. Его мнение о девушке стремительно менялось. "Эта девица, -- говорил он,
-- круглая дура; ее счастье, что она так некрасива". Вскоре после ее приезда
Карлейль перестал спускаться  даже по вечерам  и просиживал  у  себя наверху
целые  дни.  Джейн  все  резче  отвечала на  ее лесть  и  ласку. Джеральдине
приходилось туго: по утрам ей нечего было делать, кроме как писать письма, а
по вечерам  она  спала. Не может  же ей нравиться такая жизнь, думала Джейн.
Должна  же она  наконец уехать? Но  когда в конце третьей недели Джеральдина
получила от  друзей приглашение  погостить  у них  в  Сент-Джонс  Вуде,  она
попросту ответила, что  предпочитает  остаться здесь, в Чейн Роу, пока ее не
попросят удалиться. Попросить  вряд  ли  можно было, хотя ее  присутствие  с
каждым днем было все труднее выносить: даже ее сон по вечерам в конце концов
начал причинять неудобства. По  прошествии пяти  недель Джеральдина  наконец
собралась уезжать, обливаясь слезами.  "С  нашей стороны прощание прошло без
слез,  при душевном  спокойствии, не  нарушаемом  даже ее посягательством на
сочувствие".  В первый вечер после ее отъезда Карлейль сказал Джейн: "Что за
блаженство сидеть спокойно,  без того,  чтобы эта ужасная женщина глазела на
меня".
     Таким  образом,  Джеральдина  уехала,  как  можно  думать, навсегда.  В
течение  нескольких месяцев, однако,  все было прощено, если и не  забыто, и
переписка возобновилась  с прежней аккуратностью. Поссориться с Джеральдиной
оказалось  невозможным. Кто  еще,  кроме нее, вздумал бы  тереть ноги  своей
подруге, едва войдя к ней в дом ("Я уверена, что никто как следует не  потер
тебе ноги с тех пор, как  я это делала год назад"). Кто еще писал гениальные
романы, "которые даже наиболее раскрепощенные души из нашего  числа  считают
"слишком откровенными"? Кто еще мог  бы "предложить себя на бумаге" мужчине,
который написал  письмо,  ругая непристойность ее  романов? Кто еще смог бы,
наконец, улизнуть  от этого  обещания, завязав  роман с французом из Египта,
страстным  сенсимонистом? На  Джеральдину нельзя было долго  сердиться: одно
время Джейн даже думала выдать ее замуж за доктора Джона. В  какой-то момент
казалось, что  план удастся, но Джеральдина слишком уж далеко зашла в  своих
капризах.  Она  требовала, чтобы ее водили  в  театр  и  на  другие  дорогие
развлечения; доктору  Джону это скоро разонравилось. "Его бескровное чувство
не выдержало постоянных нападок на его кошелек", -- писала Джейн.
     Джеральдина, чьи поступки часто приводили  в  замешательство других,  и
сама  могла испытать шок  от  чужого поступка. Кажется,  писала  Джейн своей
кузине Дженни, что  она  "ужасно ревнует,  -- нет, даже шокирована"  частыми
визитами Карлейля в дом леди Гарриет Беринг. А что  миссис Карлейль? "Что до
меня, то я исключительно  устойчива к ревности, и скорее рада, что он  нашел
по крайней мере один дом, в который ходит с удовольствием".

     <b>ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
     НОВАЯ АРИСТОКРАТИЯ</b>
     Меня водили в  оперу...  вместе  с леди Беринг  -- это был мой дебют  в
высшем обществе,  очень утомительное удовольствие, от которого до сих пор не
по  себе и болит  голова. Карлейль тоже был  в опере -- боже правый, ездил в
парке верхом, когда там ездят все сливки  общества, потом  вернулся  и  стал
одеваться  в  оперу!!!  Никто не знает  заранее, на что он  способен -- или,
вернее, на что способна такая вот леди Гарриет!!!
        <i>Джейн Уэлш Карлейль в письме своему д</i><i>я</i><i>де, Джону Уэлшу, 28 июня 1845</i>
     В начале марта 1839  года Карлейль побывал на одном  званом обеде в Бат
Хаусе на Пиккадилли, который  давал лорд Ашбертон вместе со своей невесткой,
леди Гарриет  Беринг.  Леди  Беринг  принадлежала к  наиболее  образованному
светскому кругу; будучи на шесть лет моложе Джейн Карлейль, она пользовалась
прочной репутацией  хозяйки модного салона. Внешне доброжелатель сравнил  бы
ее  с величественной статуей, злопыхатель назвал бы  почтенной матроной,  но
огромная властность ее характера была очевидна для всех.
     Она держалась величаво  по праву рождения. Дочь шестого графа Сэндвича,
она  гордилась своей родословной  и с презрением относилась к  разбогатевшим
выскочкам. В юности она была любознательна, дерзка и даже в какой-то степени
свободна  от  предрассудков. Выйдя замуж за робкого, мягкого, очень богатого
Бингама Беринга, она свысока смотрела на его родню. Значило ли это, что леди
Беринг  восставала против правил общества?  Вовсе  нет:  ею руководило  лишь
раздражение сильной и одаренной  женщины  против  сковывающих  ее социальных
предрассудков. Когда она заявила, что одобряет  полигамию и этим  повергла в
ужас друзей,  она всего лишь хотела  сказать, что  ради свободы предпочла бы
уступить  свое  место  другой  женщине.  Если  она  и  роптала  на  светские
условности,  которым в общем-то строго  подчинялась, то лишь Потому, что они
мешали  ей в данный  момент поступать  по  своему  желанию.  Она была умна и
ценила  ум в других, но  радикальной  ее никак нельзя было назвать.  Она как
будто  сознавала, что оказывает огромную любезность всем этим знаменитостям,
которых  собрала вокруг себя и которых удостоила своего внимания: львы могли
рычать,  но не слишком  громко. Одного из  этих  львов ей представил Монктон
Милнз,  а горячо  рекомендовал Буллер: это был Карлейль. На  том обеде  леди
Гарриет  в  течение  часа  беседовала  с  ним.  Карлейль  был потрясен: "Эта
женщина, --  писал он матери, -- умнейшее  из  существ,  живое и остроумное,
внешне она не очень красива".
     Так произошла первая встреча. Однако ближе они познакомились лишь через
три  года. Первый шаг сделала леди Беринг: она написала ему, что больна, что
ей не  позволяют выходить по вечерам и  что ни  с  кем ей так не хотелось бы
поговорить, как с Карлейлем. Из милосердия он не должен ей в  этом отказать.
"Когда красивая, умная и,  по общему мнению, <i>очень гордая</i> женщина  взывает к
<i>милосердию</i>   такого   простодушного   человека,  как   Карлейль,   можно  не
сомневаться,  что  ее призыв будет услышан", -- писала Джейн. Итак, Карлейль
отправился на  Пиккадилли,  в  большой, некрасивый  дом, выкрашенный  желтой
краской, в котором  жили  Беринги.  Если  б Джейн  могла  знать,  как  часто
Карлейль будет  приходить  сюда,  она  не писала  бы  с такой  легкостью  об
"ухаживаниях леди Беринг за моим мужем".
     Впервые обе  женщины  встретились  благодаря  хлопотам  миссис  Буллер.
Поверх  чашки с чаем Джейн внимательно рассмотрела леди Гарриет, и  та  ей в
общем понравилась.  Некоторую резкость  она  отметила, но не  нашла  ни  той
развязности, ни  высокомерия, о  которых  столько  слышала. "Она  несомненно
очень умна -- и это самая <i>остроумная</i> женщина, которую я только встречала; но
с аристократическими предрассудками, -- я даже  удивляюсь, что <i>Карлейлю</i> это,
кажется,  совсем  не претит  в ней. Одним  словом, мне она показалась  милым
ребенком, баловнем  судьбы, которому нужна время от времени небольшая <i>порка,</i>
и тогда получится вполне превосходная женщина". Что, интересно,  думала леди
Гарриет о <i>Джейн?</i>
     Что-то определенно думала, судя по "странным взглядам", какие она время
от времени на  нее бросала.  Можно  предположить,  что  Джейн  ее  ничем  не
поразила. В своем домашнем мирке  Джейн считалась очень остроумной женщиной;
на Чейн Роу, в обществе эмигрантов, американцев и молодых поклонников, она в
совершенстве разыгрывала роль светской львицы даже затмевая иногда Карлейля.
Молча  выслушав  его  очередной  монолог,  она  могла  невозмутимо заметить:
"Дорогой,  твой  чай совсем остыл -- это удел  всех пророков".  Такие  милые
колкости сходили  в ее кругу, возле домашнего очага,  но теряли всю прелесть
или  попросту  оставались  непроизнесенными  в разреженном  воздухе  высшего
общества, которым  от рождения привычно дышала  леди  Гарриет. Здесь блистал
более мощный талант леди Гарриет.
     Такой же контраст представляли  эти две женщины  внешне.  Леди Гарриет,
хоть и не была  красавицей,  пленяла  женской силой  и великолепием.  Джейн,
напротив,  утратила  прелесть  молодости  и  с годами  выглядела  все  более
маленькой   и  хрупкой.   На  портретах,   выполненных  ссыльным  итальянцем
Гамбреллой  в  1843  году  и  Лоуренсом  в 1849  году,  мы  видим все  более
заостряющиеся черты, морщинки; лицо поблекло, и только горящий взгляд темных
глаз,  полный  лукавства,  иронии,  нежности,  грусти,  напоминает  цветущую
молодую  женщину,   которая  когда-то   выходила   замуж   за  Карлейля.   В
соперничестве  с леди Гарриет она была  бы  вынуждена  занять оборонительную
позицию,  признавая   в   более   молодой  противнице  преимущество   ясной,
естественной уверенности в себе.
     Однако  открытого  соперничества   не  было.  Нет  никакого   основания
полагать,  что Джейн  уже  с самого начала  была  недовольна  предпочтением,
которое Карлейль оказывал обществу леди Гарриет. А он писал леди Гарриет:
     "В воскресенье, моя благодатная, пусть будет так!  Темный человек вновь
увидит  дочь  солнца,  ненадолго  осветится  ее  лучами".  Джейн  как  будто
забавляла  та  покорность, с  которой  ее  муж  принимал все приказания леди
Гарриет, которая, по  ее мнению, была "ловкой кокеткой". Джон Милль, который
также явился к леди Гарриет с визитом, был,  "по всей видимости,  совершенно
влюблен в нее"; разговаривая с  Маццини, она  хвалила Жорж Санд, а когда  их
беседу хотели прервать,  то  она,  по  словам  самого Маццини,  "нетерпеливо
замотала  головой -- жест, как  бы ото  сказать? --  слишком откровенный для
женщины, особенно здесь у вас в Англии".
     Обаяние леди Гарриет подействовало и на  Джейн;  она называла ее  самой
умной, занимательной и обходительной женщиной, которую она когда-либо знала,
и  с  сожалением добавляла: "Я полюбила бы ее всей душой, если б это не было
ей  так безразлично".  Леди  Гарриет  всегда была  с  Джейн  любезна и  даже
дружелюбна,  но,  видимо,  не  нуждалась  в  ее  привязанности.  Джейн в  ее
присутствии  часто,   особенно  поначалу,  чувствовала  себя  провинциалкой.
Взволнованность и тревога звучат  в ее рассказе о  четырех днях, проведенных
ею  на вилле Эддискомб в гостях у  Берингов в то время, как Карлейль ездил в
Шотландию. Ей,  разумеется, не спалось: "За все три ночи, что  я  провела  в
Эддискомбе,  мне удалось  заснуть только на  час сорок  минут, судя  по моим
часам".  Дом  был полон  блестящих людей, неизменно и невыносимо остроумных,
один  лишь  лорд Ашбертон вел  себя естественно, и только с ним  Джейн могла
разговаривать. Джейн это обстоятельство, разумеется, не радовало, но в то же
время  она  признавала,  что  леди   Беринг  была  женщиной   большого  ума,
безукоризненного воспитания, благородных манер и вовсе не была высокомерной.
Леди Гарриет настояла на  том, чтобы  Джейн  согласилась вместе  с Карлейлем
провести целую зиму в  Альверстоке, где у Берингов  был дом на берегу  моря,
Бей Хаус. Откуда же было у Джейн это непобедимое ощущение, что "она не любит
меня и не полюбит никогда"?
     Карлейль  у себя в Скотсбриге  с тревогой  узнавал о  столь грандиозных
планах. Он  написал укоризненное  письмо  леди Гарриет и  довольно резкое --
Джейн, на которое получил столь же резкий ответ: "Обещала ли я провести зиму
у леди Гарриет! Когда ты  видел, чтобы я делала что-либо столь необдуманное!
Это  она  сказала,  будто  я  раньше ей обещала, вот и все". В  конце концов
Карлейли поехали  на три недели, а пробыли полтора месяца. Они не были очень
довольны этим визитом, но и не  жалели о нем. Жизнь  круга, главой  которого
была  леди  Гарриет,  состояла  в  основном  из  праздного  ничегонеделания,
достижению которого  служили  все  средства, доступные викторианской  эпохе.
Джейн, привыкшей  считать, что для  дома достаточно  одной служанки, странно
было  видеть  эту  жизнь. Тут были  многочисленные  горничные,  бесчисленные
лакеи,  бесконечное количество съестных  припасов. Единственной обязанностью
гостей было вести блестящую беседу. Притом не серьезную беседу, как понимали
ее Карлейли, но легкий,  непринужденный, необязательный  разговор,  свободно
скользящий по поверхности жизни; болтовня высшего света,  который не трогают
громоподобные речи Карлейля  о скором бедствии; света --  любителя до  умных
теорий,  но, в  сущности,  равнодушного к  ним, довольного  собой  и  своими
привычками. Остроумная  леди Гарриет  вовсе не  была  синим чулком. "Из моих
друзей некоторые пишут, остальные же  вообще не открывают книг, никто из них
ничего не читает", -- писала она  с уверенностью человека, знающего, что его
не поймут буквально.
     В такой атмосфере в Джейн сильнее проявлялся ее пуританский практицизм.
Она чувствовала себя неуютно, неспокойно и в конце  концов скатилась на роль
заурядной  маленькой  жены  знаменитого шотландца.  За столом  леди  Гарриет
острили  с размахом,  под стать  собравшемуся здесь  обществу, и юмор  Джейн
выглядел  здесь мелким, домашним. Ей  этот визит  не доставил  удовольствия.
Дом, конечно, великолепен, сама  леди  Гарриет прекрасная женщина и вовсе не
кокетка, но  вся эта мишура  и  праздность,  весь  тот вздор,  который здесь
болтали! "С этим ничто не сравнится по великолепию -- и по бессмысленности!"
Она с радостью возвратилась к себе в Челси.
     А что думал обо всем  этом Карлейль? Казалось бы, он, певец труда, враг
аристократических  бездельников,  никак  не  подходил к  этой  компании.  Не
сравнивал ли он этот разгул праздности и чревоугодия с жалким существованием
бедного  парода? Как ни странно,  не сравнивал.  Он,  разумеется, роптал  на
вынужденное безделье, на  слишком изобильную  еду, на  бесплодные разговоры.
"Такая судьба  на всю жизнь -- все равно  что смерть. Между  тем  пожить так
сезон  приятно  и, может быть, небесполезное. Сказано очень мягко  -- должно
быть, оп надеялся здесь, в обществе леди Гарриет, найти  зародыш  той  новой
аристократии,  спасительницы  народа, о которой он теперь  часто мечтал. Эти
люди  праздны, но умны. Нельзя ли убедить их  пойти на  самопожертвование во
имя  спасения?   Он  положительно  отказывался  верить,  что   леди  Гарриет
устраивала  та жизнь,  которую она  вела.  Он  все время придумывал для  нее
различные просветительские и  научные задачи, все  время пытался "вырвать ее
из призрачной жизни", которая одна и составляла все ее существование.  В его
отношении к леди  Гарриет  есть даже некоторое высокомерие. Она казалась ему
идеальной  представительницей той  Новой  Аристократии,  которую  он  искал,
вернее,  идеальной  в том  случае,  если убедить ее осознать  свой долг. Она
была,  по  его словам, дочерью  героического племени, родившейся в неудачное
время. Даже после ее смерти он писал, и эта фраза невольно прозвучала у него
комично: "Благородно и отважно она переносила свое безделье".

     * * *
     "Когда  же,  -- писал  Карлейль Миллю  в  1840  году, --  ты,  наконец,
напишешь  о  Новой  Аристократии,  которую  нам следует  искать? Вот в  чем,
по-моему, состоит вопрос. Всякая Демократия -- лишь  временная подготовка  к
ней". Милль, однако, видел вопрос совсем не в этом, и их передиска, поначалу
теплая и дружеская, постепенно прекратилась. У них давно уже оставалось мало
общих убеждений, но  решающую роль в  их  разрыве сыграла  та дама,  которую
Карлейль называл  миссис  Платоникой  Тейлор.  И  Карлейль  и  Джейн  любили
позлословить, и Милль, который порвал уже со своей семьей, так как она плохо
отзывалась о миссис Тейлор,  кажется, не пощадил и своей дружбы с Карлейлем.
Миссис  Тейлор  (которая  к тому  же обиделась на  Карлейля за  то, что  тот
отказался быть опекуном ее  детей) позднее  называла Карлейлей  "нравственно
слабыми,    узко    мыслящими,    робкими,    бесконечно   высокомерными   и
злопыхательными" людьми. Со своей стороны, и  Джейн называла миссис  Тейлор,
ставшую уже женой Милля, удивительно напыщенной и пустой особой.
     Госпожа Тейлор, несомненно, считала своим долгом разлучить Милля с этим
человеком,  который  высказывал   столь  странные  идеи  о  какой-то   Новой
Аристократии. Большинство  друзей-радикалов с тревогой наблюдали в это время
за направлением,  которое принимали  его мысли. Проблема положения в  Англии
продолжала занимать его и после того, как был написан "Чартизм". Более того,
она с новой  силой встала перед Карлейлем, когда он в сентябре 1842 поехал в
Саффолк,  где  Джейн в  это  время отдыхала  вместе  с  Буллерами у  их сына
Реджинальда,  сельского священника.  В Саффолке  Карлейль собирал материал о
Кромвеле для книги, которую ему предстояло написать; видел он также работный
дом, где работоспособные мужчины сидели без  дела.  Несколько раз он ездил в
монастырь св. Эдмунда, осматривал руины аббатства.
     Из этих впечатлений  выросла книга, написанная  в  течение четырех  или
пяти месяцев,  давшаяся  автору  без больших мук, --  "Прошлое и настоящее".
Посещение  работного дома  описывается  в  первой  главе  книги,  с  иронией
повествующей о  судьбе  тех, кто вынужден жить в работных домах --  "носящих
это милое название потому, что работа там невозможна".  С одной стороны, эта
книга -- протест "угнетенных Бедных против праздных Богатых". Что может быть
справедливей,  чем  требование  заработной  платы   за  честный   труд?   Он
приветствовал  недавнее  выступление   рабочих  Манчестера,  с  негодованием
развенчивал  викторианскую  ложь  о перепроизводстве  (к  которой,  впрочем,
прибегали  еще совсем недавно). "Слишком много рубашек? Вот так новость  для
нашей вечной Земли, где  девятьсот миллионов ходит раздетыми... Два миллиона
раздетых  сидят  как истуканы в этих Бастилиях -- работных  домах,  еще пять
миллионов (по некоторым сведениям)  голодают,  как Уголино  <sup>61</sup>, а
для спасения положения,  говорите вы --  так  ведь вы говорите? -- "Повысьте
нам ренты!" -- слишком  уж весело вы разговариваете с  этими бедными ткачами
рубашек, этими перепроизводителями!"
     Такие  чувства  должны  были  встретить   отклик  у   всех  современных
радикалов,  но вот предложенный им  выход поверг многих в недоумение. Помочь
Англии в ее бедственном положении  мог  только...  Герой.  Найти  подлинного
Героя  --  вот  "конечная  сущность   и  высшая  практическая  цель  всякого
поклонения",   вот  "душа   всякой  общественной  активности   людей",   вот
"благословенная практическая  цель  всего  мира", причем  сюда же могут быть
включены  и   благословенный   парламент,  и   "благословенная  Аристократия
Мудрейших". Доказывая  свою точку зрения,  Карлейль обращался  к прошлому  и
приводил свидетельства  хроники,  написанной одним из  монахов монастыря св.
Эдмунда по имени Джослин из Блейклонда, которую он несколько модернизировал.
Его  мастерство  в  передаче монашеской  жизни и  обычаев  двенадцатого века
поистине удивительно; и  на фоне этой картины встает фигура ее героя, аббата
Самсона, который своим  мудрым  правлением  спас монастырь  из  бедственного
положения.   Вывод  очевиден  и  формулируется  в   последней  части  книги.
Современному  миру  следует  найти  своего  героя.  Ему  должен  подчиниться
рабочий, ему же подчинится аристократия. Если же последняя не сделает этого,
то "в буре  ясно слышу  голос Бога".  В  обновленном обществе, однако, Новая
Аристократия займет главенствующее положение.
     Таково  "Прошлое  и  настоящее"  --  книга  необычная,  внушительная  и
небезобидная. Сравнение двух рукописей этой книги, недавно проведенное одним
американским  исследователем, ясно показывает, как Карлейль намеренно сгущал
в ней краски и добавлял риторики, как вставлял целые проповеди и менял знаки
препинания,  чтобы усилить драматический  эффект.  Удивительно, что он  сам,
будучи  в такой степени  художником, в  то же время  вы  сказывал неверие  в
искусство. Стиль --  это человек, пусть так. Но стиль всегда и притворство в
какой-то  степени,  и   маска.  Все  изменения,  внесенные  Карлейлем,  были
направлены на то, чтобы  сделать язык более конкретным, богатым и необычным:
он заменял слова  с общим  значением словами с более конкретным, использовал
определения  для усиления  или выделения, его рукопись испещрена поправками,
всегда вводящими новый,  выразительный оборот. Этому стремлению внести более
напряженную  ноту в сарказм  или  в похвалу  неизменно  служит  употребление
редких  архаизмов,  непривычных оборотов речи, часто  вытесняющих правильную
английскую  речь.  Разве  не  настораживает своей фальшью  эта  нарочитость,
направленная на то, чтобы  создать впечатление  безудержности, естественного
порыва? Не пугает ли этот парадокс: гневная речь,  искусно сконструированная
в тиши кабинета?
     "Прошлое  и настоящее" не встретило теплого приема. Радикалы испугались
ее страстного тона,  экономистам не понравился сарказм, верхи общества  были
разгневаны критикой  современного положения.  Однако,  как  и другие писания
Карлейля, эта книга  завоевала  ему последователей  из числа университетской
молодежи,  искавшей  новых  путей  в  жизни.  Были  и другие  последователи,
вспомним, что Тиндаль прочитал книгу в Престоне и разделил взгляды Карлейля.
Будь   книга   попроще,   она,   несомненно,   завоевала   бы   ему   тысячи
единомышленников  в  рабочем классе.  В этом смысле  многозначительны  слова
Монктона Милнза: "Это была бы крайне опасная книга, если б она была написана
на просторечии и была доступна массам". Теперь путь для Кромвеля был открыт.
     Книга Карлейля "Письма и речи Оливера Кромвеля с толкованием", вышедшая
в 1845 году, представляла собой поистине выдающееся достижение. В  то время,
когда Карлейль  работал над  ней,  господствовало  и  никем  не оспаривалось
мнение о Кромвеле, выраженное вигом  Джоном Форстером: "жил, как  лицемер, и
умер, как предатель". Желая опровергнуть  эту точку зрения,  Карлейль строит
свою  книгу  в  форме  автобиографии: продираясь сквозь массу неточностей  и
предвзятых мнений о Протекторе, он находит  оригинальные письма Кромвеля и с
их помощью по-новому рассказывает его историю. Книга, таким образом, состоит
из собственных писем Кромвеля, его речей, комментариев и пояснений Карлейля,
а  также из великолепных  описаний,  таких,  например,  как эпизод битвы при
Нэсби, ради  которого он специально  ездил  осматривать  место  исторической
битвы. Естественно, что мы  теперь не  ощущаем новизны  этой книги,  но в то
время точка зрения,  которую принял  Карлейль  и  доказал фактами,  казалась
ересью.   Книга   настолько   поразила   всех   как  замечательный   образец
исторического  исследования, что Кромвель как диктатор обратил  на себя мало
внимания. К  удивлению  и Карлейля и  Джейн, "Кромвель"  пользовался  шумным
успехом, несмотря даже на то, что многие, подобно  Маргарет Карлейль, прочли
в ней  только  напечатанные  крупным  шрифтом тексты  Кромвеля  и  вовсе  не
обратили внимания на авторские комментарии.
     Какую  тему  избрать  после  Кромвеля?   Карлейль  думал  о  Вильгельме
Завоевателе. "Хоть на день вернуть  бы Вильгельма!" -- сказал он в разговоре
с Теннисоном, на что  тот возразил, что современный мир отличается от Англии
Вильгельма или даже Кромвеля  --  это совсем другая, новая Англия. Но на все
это Карлейль  отвечал лишь:  "Хоть на день вернуть Вильгельма!"  Тогда  поэт
напомнил  Карлейлю  о  жестокостях,  совершенных  Вильгельмом,  па  что  тот
ответил, что они, несомненно,  были ужасны, но  "он чувствовал, что имеет на
них  право   --  и  в  общем-то  он  его  имел!".  Раздосадованный  Теннисон
воскликнул, что  в таком случае  грядущему  герою лучше не попадаться ему на
пути, не то он  получит нож в  бок. Тогда ли, по другому ли случаю  Карлейль
рассмеялся и сказал: "Да уж, ты у нас дикий человек, Альфред!"
     Однако  посреди  бедствий,  постигших  Англию,  Карлейль  искал  скорее
современного   ему  героя,  нежели  древнего.  В  Палате  лордов  он  слушал
выступление  Веллингтона,  победителя  Ватерлоо, и  отметил его  "прекрасный
орлиный  нос, под  стать всему  его лицу", похвалив его простую  по-военному
речь. Между  тем  этому же  человеку он  не так много лет назад сулил войну,
если  у  него хватит глупости править при  помощи своих  солдатских приемов.
Впрочем,  он  и  теперь, даже  при  его  орлином  профиле,  уже не годился в
спасители Англии,  и  Карлейль  искал другого.  Когда Роберт Пиль, тогдашний
премьер-министр, отменил хлебные законы  <sup>62</sup>, Карлейль  послал ему
экземпляр   "Кромвеля"   и   письмо,    подписанное:   "Ваш    признательный
соотечественник и покорный слуга". В  письме он выражал свое восхищение тем,
что  "великая  правда  свершилась  в  парламенте,  самое  значительное  наше
достижение за много лет -- трудный, мужественный и  необходимый шаг, который
должны признать и  поддержать  все, кто таким  образом понимает  его".  Пиль
встречал Карлейля в обществе Монктона Милнза. Он прислал вежливый, ни к чему
не обязывающий ответ.

     <b>ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ</b>
     ПОВОРОТНЫЙ МОМЕНТ
     Спасибо вам sa книгу г-жи Малэк, которую я прочла с огромным интересом.
Давно  не попадалось  мне таких романов --  одна  любовь, больше ничего.  Он
напоминает о собственных  юных грезах  любви. Мне он нравится, понравилась и
бедная девушка, которая до сих пор верит -- или  хотя бы  "верит, что верит"
--  во  все  это. Бог в  помощь  ей!  Она запоет  другую песенку,  когда еще
двадцать лет поживет да попишет романы!
        <i>Джейн Уэлш Карлейль -- Джону Фо</i><i>р</i><i>стеру, декабрь 1849</i>
     Медленно, незаметно для нас  самих, складывается картина нашей жизни. В
испытаниях  повседневности  страсть  превращается  в  привычку; ум,  некогда
гибкий,  коснеет; смелые  идеи  таинственным  образом  становятся  собранием
предрассудков.  Оглядывая жизнь четы Карлейлей, мы  можем проследить причины
углублявшегося  разочарования  у  Джейн и  отчаяния  у Карлейля. Мы  видим в
действии те силы, которые в  1846--1850 годах заложили начало  той печали  и
горечи, которая ждала в старости этих двоих, чьи  "шкуры  были слишком тонки
для этой грубой жизни".
     Когда  Джейн  было  около  сорока  пяти  лет,  ее  хрупкое  психическое
равновесие  пошатнулось.  В  письмах  тех  лет все  чаще  можно  прочесть  о
мучительных  бессонных  ночах  по  вине  залаявшей  собаки  или  крикнувшего
некстати петуха, о касторке, пилюлях, опиуме и  морфии, о пяти зернах ртути,
принятых по ошибке вместо одного, о нервном раздражении, тошноте и слабости.
Было   ли   ее    состояние    связано    с   возрастными   изменениями,   с
неудовлетворительной личной жизнью или имело самостоятельные причины, мы  не
знаем. Те врачи, которые наблюдали  ее, ограничивались тем, что  прописывали
лекарства.  Исключение составлял доктор Джон: он  то убеждал ее,  что все ее
недуги -- просто игра воображения, то советовал ей выкуривать для успокоения
сигару, но не  пуская дыма в нос; а иногда говорил,  что ей следует  "почаще
бывать на людях",  а  дома оставаться только в случае простуды. Его  позиция
как  врача  полно выразилась в совете,  данном  по поводу одного  лекарства:
"Лучше принимай его, а еще лучше, пожалуй, не принимай".
     В любом случае, нервное расстройство  не отразилось на ее остроумии, да
и  письма оставались все такими же интересными и живыми. Однако с ней  стали
случаться  нервные  припадки.  Болезнь  усилила  и скрытую  склонг  ность  к
безумной ревности. Ревнивое чувство  присутствовало и ранее в ее многолетней
привязанности к кузине Дженни Уэлш.  Из ее отношений с Джеральдиной Джусбери
также ясно видно,  что  она любила пробуждать в ней  "звериную ревность",  а
однажды сама  с гневом  упрекала Джеральдину за то, что та вздумала при  ней
кокетничать "с мужчиной". Ревность несколько иного свойства укоренилась в ее
сердце и в отношении Карлейля и леди Беринг, которая стала в 1848 году  леди
Ашбертон.
     Разумеется, г  точки зрения обычных представлений  ее ревность не имела
никаких  оснований:  все,  что  мы  знаем  о Карлейле, и  немногое,  что нам
известно о леди Гарриет, исключает  всякие подозрения в физической  близости
между ними. Возможно, что физической измены Джейн и не боялась; ее причины к
ревности были гораздо сложнее и коренились в той перемене, которая произошла
в Карлейле со времени знакомства с леди Гарриет. Она привыкла к его тяжелому
характеру, к тому, что он  бывал грубоват,  к его приступам красноречия, его
отношению ко всем светским церемониям как к  шутовству, она смирилась с тем,
что ей приходилось  жить в  немодном  Челси,  вести хозяйство  с  одной лишь
служанкой, в каком-то смысле она даже гордилась этим как символами праведной
жизни.  Теперь же все эти строгости были забыты: по одному  лишь  слову леди
Гарриет Карлейль летел в Эддискомб, в Бей Хаус, в огромное загородное имение
в Гэмпшире, если его  приглашала леди Гарриет -- часто с  женой, но иногда и
одного.  Он теперь без всякого  труда или недовольства  вращался в обществе,
которое раньше,  несомненно, назвал бы титаническим,  а с хозяйкой и звездой
этого  общества он поддерживал регулярную переписку. Джейн говорила  об этой
перемене с ревнивой иронией: она не могла, да и не хотела видеть в ней сдвиг
социальных устремлений ее мужа от  радикализма к Новой Аристократии. Она  не
понимала  его глубокой потребности в активных действиях, которая появилась у
него  так  же, как позднее  у Диккенса и  Рескина. Несомненно,  в отношениях
Карлейля и Джейн с леди Гарриет и ее кругом был и элемент тщеславия:  однако
его  очень легко  переоценить и не заметить  при  этом  стремления  Карлейля
добиться какого-то практического результата от возможных контактов  -- через
Милнза  и  Ашбертонов -- с ведущими  деятелями всех партий (а Карлейль бывал
тут иногда очень изобретателен). Маленькое, но символическое указание на то,
чего он надеялся достичь таким образом, можно увидеть в той роли, которую он
сыграл  в  основании  Лондонской  библиотеки.  Во  многом  именно  благодаря
содействию  Карлейля  идея  создания  библиотеки  получила  поддержку  столь
влиятельных  и знатных  людей, как Милнз, Бульвер,  Гладстон, Чарльз Буллер,
Джон  Форстер.   В  1840   году  библиотека  была  открыта.  Распространение
просвещения -- лишь малая  доля  того,  что он  надеялся осуществить в плане
практических общественных действий.  В письме  к Томасу Баллантайну, бывшему
ткачу,  а  теперь  редактору  радикальной  газеты  в  Ланкашире,  просившему
поддержать  его  план  создания  публичных парков,  он  писал:  "Я  искренне
надеюсь, что  вы  доведете дело до конца --  ради бедных  больных детей и их
измученных  отцов, для которых  это будет  благоденствием на многие,  многие
поколения". Он приходил в негодование при мысли о том, сколько можно было бы
сделать для  бедного  люда  Англии,  если бы только "отважные  люди, имеющие
сердце и разум", "подвигнулись хоть на самое малое действие". Он все более и
более верил, что этих отважных людей можно найти среди знакомых леди Гарриет
и что социальные реформы должны опираться на поддержку тех, кто находится на
самом  верху  общества, а не внизу.  Он к тому же все больше раздражался  на
тех, кого заботило  положение угнетенных в других странах. "Четырем  сушеным
старообразным квакершам", которые пришли к нему за поддержкой отмены рабства
среди  негров в Америке, он ответил, что его "гораздо больше заботят зеленые
и желтые рабы -- зеленые от голода -- в моей собственной стране". В подобных
же обстоятельствах  Карлейль сказал однажды  Джону Стерлингу, что  он  решил
развеять по ветру всякую терпимость, па что Стерлинг ответил:  "Мой дорогой,
я не предполагал, что тебе еще есть что развеивать!"
     Наблюдения все больше убеждали Карлейля в том, что литературный труд --
всего  лишь плохая замена  действию;  после книги о  Кромвеле  он уже больше
ничего  не писал. Вместо  этого  он  отмечал  ухудшение,  как  ему казалось,
положения вещей повсюду. В письме брату Алеку, который эмигрировал наконец в
Канаду с капиталом в  500 фунтов,  собранным ому пополам  братьями Томасом и
Джоном, Карлейль писал о болезни, поразившей картофель и особенно бушевавшей
в  Ирландии.  С состраданием,  тревогой  и  гневом  наблюдал  он  за толпами
ирландских рабочих, съехавшихся  на строительство новой Каледонской железной
дороги.
     Как  всегда, от  праздности Карлейль впал в  уныние.  Полуосознанно  он
искал избавления от колкостей жены в обществе леди Гарриет и ее друзей,  где
над  ним  не  подшучивали, как  дома, а  принимали  как  великого  человека.
Посетители  стали реже  приходить  на Чейн  Роу.  Наконец  летом  1846  года
наступил  кризис. Джейн уехала к друзьям в Сифорт вблизи Ливерпуля; Карлейль
писал по  этому поводу, что "еще никогда мы не расставались таким образом, и
все  --  совершенно  без  всякой  причины".  В  том, что поводом  для  ссоры
послужила  его  дружба  с леди  Гарриет, сомневаться  не приходится; что это
произошло  "безо всякой причины", тоже можно согласиться, но только став  на
точку  зрения  самого  Карлейля.  Очевидно,  Джейн  просила  его  прекратить
отношения,  которые доставляли ей столько мучений, а  он отказался выполнить
ее просьбу, сочтя ее неразумной.
     В такой критической ситуации Джейн,  по-видимому, думала даже разойтись
с мужем. Она написала несколько писем Маццини,  которые не дошли до нас;  но
сохранились два его ответа,  и они ясно  показывают, что она просила совета.
Маццини, убеждая ее  не  поддаваться  эгоистическим  побуждениям,  советовал
"спокойно,  бесстрастно  обозрев прошлое, отправить в  небытие  тех  духов и
призраков, которых вы сами себе вообразили". От призраков, однако, не так-то
легко было отделаться: не помогало и сознание того,  что она была  для мужа,
"несмотря  на  все химеры  и  иллюзии... дороже всех земных существ", как оп
уверял,  посылая ей маленький  футляр для карт но случаю ее дня рождения. Он
каждый  год  посылал ей  подарки  с тех пор, как умерла ее мать. На этот раз
из-за недоразумения с почтой она  решила, что нет  ни  письма, ни подарка, и
начала тревожиться. Неужели оп решил  больше не писать ей?  Может  быть,  он
находится  в Эддискомбе и забыл о ней? Или он болен и не может писать? Когда
же,  всего несколько  часов  спустя,  она  получила  футляр, то  в ее словах
звучала нотка  правды: "О,  мой дорогой! Я не создана для того, чтобы жить в
этом  мире.  Я  чувствую себя  настолько  разбитой  после этого  пустякового
случая, как если б я пережила холеру или тифозную горячку".
     Она знала, что муж любит  ее, но ей мало было знать это; через день или
два  она  снова  думала  о  смерти  и  снова  писала  ему, прося  прекратить
знакомство с леди Беринг и ее мужем.  Он  согласился; он  не поедет больше в
Эддискомб "ни  сегодня, ни  завтра, ни даже в течение неопределенного, может
быть, бесконечного времени". Однако  тут же он сообщал Джейн, что, возможно,
присоединится   к   Берингам   на   несколько  дней,  если  они   осуществят
предполагавшуюся  поездку по  Шотландии.  Он  "душевно  устал от знакомства,
принявшего  столь грустный  характер",  и, достигнув  Скотсбрига, начал  уже
надеяться, что плохая погода помешает поездке: однако не прошло и двух дней,
как  он уже писал леди Беринг, что  не почтет за труд пройти пешком двадцать
миль или  больше,  чтобы  увидаться  с  ней,  чуть  позже  --  что  записка,
присланная ею, была прекрасна "тем, что говорила  и  о  чем  умалчивала". По
приезде  в  Скотсбриг он несколько  дней  не имел писем  от  Джейн, и по его
жалобному протесту  видно, что здравый смысл изменил ему так же,  как и  ей:
"Ты  не права,  моя бедная дорогая  Дженни?  Ты несправедлива  и не следуешь
фактам...  До самых  сокровенных  глубин, какие  только я могу измерить, мое
сердце полно совсем  иными  чувствами,  иными настроениями,  нежели те,  что
заслужили бы "ревность" с твоей стороны... О, моя Дженни! верная моя Дженни!
Моя храбрая маленькая спутница, на какой путь мы вступаем??" Но тем не менее
он  встретился с  Берингами  и, несмотря  на ужасную погоду, провел  с  ними
несколько  дней,  в   течение   которых  был   подавлен,   а  леди   Гарриет
раздражительна.  Один  лишь  Бингам   Беринг  сохранял  неизменным   хорошее
расположение  духа.  Возвратясь  в Скотсбриг, Карлейль  обнаружил письмо  от
Джейн  и  узнал, что заминка в  переписке произошла  лишь потому, что  Джейн
перепутала адрес.
     Из   Скотсбрига   Карлейль   отправился   в   Ирландию,   чтобы  самому
познакомиться с  тамошним положением; Джейн, побывав в Манчестере,  где ее с
большим тактом  и теплотой опекала Джеральдина, вернулась в Челси. Небольшая
зарисовка,  сделанная  американской  актрисой Шарлоттой Кушман,  встречавшей
Джейн в Манчестере, показывает,  что расстроенные  нервы никак не отразились
на ее остроумии: "В воскресенье в час дня пришла  миссис  Карлейль и пробыла
до восьми.  Другого  такого дня  я  не  припомню! Умна, остроумна, спокойна,
хладнокровна,  неулыбчива,  беспощадна --  рассказчица бесподобная: речь  ее
неподражаема, манера держаться безупречна, сила духа неукротима, это  редкое
и  необычное   сочетание   я  встретила  в  этой   некрасивой,  язвительной,
непривлекательной -- и в то же время незабываемой женщине".

     * * *
     В  событиях  того лета  было  нечто  бесповоротное.  Вскоре  знакомство
Карлейлей с Берингами возобновилось. В октябре  они вдвоем навещали Берингов
в их  имении  Грэндж, в начале следующего года  ездили в  Альверсток;  Джейн
приняла эти отношения и, насколько нам известно, не предпринимала попыток их
изменить. Со своей  стороны,  Карлейль какое-то  время,  кажется,  собирался
прекратить  переписку  с  леди  Гарриет,  но вместо  этого продолжал  писать
тайком.  Его письма к  ней  полны  невнятных самооправданий и самообвинений,
перемешанных самым причудливым образом. То оп просит ее писать,  "но  не мне
--  и забудь об  этом, как будто  не получала этого!"; то старается  убедить
себя  в том, что  в их дружбе  есть  нечто  божественное, что "переживет все
испытания, и лучшее, что есть в ней, навсегда будет нашим общим сокровищем".
Борьба  завершилась,  если рассуждать  попросту,  победой  Карлейля, но,  не
отдавая себе в  этом  отчета, он заплатил за нее ужасную цену.  Читая письма
Карлейля  и  Джейн,  нельзя  не  восхититься  глубоким   взаимопониманием  и
сочувствием,  существовавшим между ними;  нельзя  также не  заметить,  что с
этого момента сочувствие начинает ослабевать. Письма Джейн все еще остроумны
и подчас полны  прелести, но веселый тон  их  теперь  резковат,  а  в шутках
сквозит жестокое разочарование в  природе  человеческих побуждений. Карлейль
тоже не утратил своего дара юмористического преувеличения, но  в том, что он
теперь пишет, нет уже былого огня и былой доверительности.
     А что третий член этого странного треугольника? Если трудно понять, что
восхищало Карлейля в леди Гарриет, то объяснить, чем  привлекал ее Карлейль,
почти  невозможно.  Дело  в  том,  что  Карлейль  был  скорее  жертвой,  чем
преследователем:  ясно,  что   любое  ослабление  энтузиазма  с  ее  стороны
мгновенно отразилось бы и на нем. Однако предположить, что леди Гарриет была
охотницей  за  знаменитостями, которой  удалось загнать  в  клетку очередную
желанную добычу,  значит, найти  лишь часть ответа. Их связывала не любовь и
не то  полное  согласие  в  мыслях,  которое существовало между Карлейлем  и
Джейн. Различие  в их положении знаменовало  и  совершенно  различный  образ
мыслей  и чувств.  И все же леди Гарриет  в  своем письме  "дорогому старому
Пророку Карлейлю"  спрашивает: "Имеет ли человек право больше, чем на одного
такого  друга  в жизни?";  ради этой дружбы  Карлейль  с годами  все  больше
отчуждался от Джейн и проявлял все меньше чуткости к  ее страданиям, которые
были ничуть не менее реальными оттого,  что имели психическую основу. Секрет
дружбы  между  леди  Гарриет и  Карлейлем  может  раскрыть  только  глубокий
психологический анализ, для которого мы не располагаем достаточными данными.
При таком анализе нужно было бы учесть и тот факт, что личность и активность
Бингама Беринга явно  затенялись -- причем с его полного согласия -- успехом
и репутацией его жены. И хоть это устраивало леди  Гарриет, все же не  могло
пройти для  нее бесследно.  Сохранилось  воспоминание о том, как однажды она
заметила об одном  мужчине, что он  "обладает  всем,  что нужно  женщине, --
силой и  жестокостью". Не исключено, что  она видела эти черты в  личности и
сочинениях Карлейля.
     Обстановка на Чейн Роу  все более обострялась.  Карлейль возвратился из
недельной поездки  по Ирландии в  сопровождении  двух  "молодых  ирландцев",
Гэвена Даффи и Джона Митчела, более чем когда-либо убежденный в неизбежности
скорой катастрофы. Дома он резко обошелся с  Маццини  и вместе с Джейн нанес
довольно безрадостный визит в Грэндж.
     Умер  старик Стерлинг: за две недели  до  смерти, уже  с парализованной
речью, он велел привезти себя на Чейн Роу, хотя знал, что Джейн нет дома,  и
делал знаки, как бы желая сказать что-то, показывая на свои губы и на дом, и
при этом по  его лицу текли слезы. Его сын, Джон Стерлинг,  друг Карлейля  и
Джейн,  которому  она доверяла  свои  секреты, умер  за год  до этого  после
продолжительной  болезни;  у   жены  его  второго   сына,  Энтони,  возникла
маниакальная идея, что ее муж влюблен в  Джейн и разоряет семью, покупая  ей
подарки.  Большинство  эмигрантов перестало  ходить в  этот дом, так как  их
отталкивала нетерпимость Карлейля  и его раздражительность. Впрочем, он мало
виделся с гостями, поскольку держался такого распорядка, при котором до трех
часов дня проводил  у себя наверху, после этого  он  до пяти  гулял и  ездил
верхом, в  пять он  садился пить  чай,  а после  чая отправлялся на  кухню с
другими курильщиками  и  там  курил,  пуская дым  в  дымоход  очага.  Герцог
Саксен-Веймар  почтил  его  официальным  визитом,  во  время которого Джейн,
предварительно вытерев везде пыль, сменив цветам воду и удостоверившись, что
горничная одета  в  свое лучшее  платье, ушла к миссис  Буллер. Когда герцог
прибыл,  Карлейль  как раз  "занимался  с  янки",  которого  представил  ему
Эмерсон.  Янки  хотел было  задержаться,  но был  немедленно  выпровожден, и
герцог около  часа беседовал с Карлейлем.  Карлейль после рассказывал Джейн,
что герцог был очень хорош собой, с прекрасными голубыми глазами,  настоящий
аристократ и обладал самой благородной внешностью изо всех знакомых Карлейлю
немцев.  Неужели  даже  благороднее  Платнауэра? -- спросила она язвительно.
"Нет, разумеется,  несокрушимое  благородство  Платнауэра --  со  всеми  его
сюртуками -- нигде больше не встретишь", -- добродушно ответил Карлейль.
     Добродушие было не самой характерной его чертой в  то время, хотя он не
забыл сделать Джейн подарок к Новому году и купить ей брошь с камеей на день
рождения.  Он  часто обедал  в  гостях, и его высказывания о  добродетели  и
пороке звучали  так,  как  будто были  внушены ему  господом.  Когда  Милнз,
который  любил поддразнить Карлейля, заметил,  что  добро  и зло --  понятия
относительные, он получил прямой отпор: "Однако мы знаем, что такое порок; я
знаю  порочных людей, людей, с которыми я  не  стал  бы  жить вместе: людей,
которых  я при  определенных обстоятельствах убил бы или они убили бы меня".
Оригинальные рассуждения молодого человека по имени Скервинг по поводу добра
и зла были перечеркнуты словами: "Теперь я вижу, что  вы такое  -- нахальный
щенок,  адвокатишка из Эдинбурга". На званом  завтраке он вступил в жестокий
спор  с Маколеем о достоинствах сына Кромвеля, Генри <sup>63</sup>; во время
поездки в Манчестер затеял с Джоном Брайтом спор  о пользе  железных дорог и
рабства среди негров. Когда он проводил время  у Берингов, Милнза или в ином
фешенебельном обществе, его все больше одолевало чувство вины за праздность,
пустоту и шум, окружавшие его. Гостя у леди Гарриет, он писал Джейн, которая
в это время лежала в Челси больная, с невольным комизмом в тоне: "О Господи!
Почему  я  жалуюсь  тебе,  бедной,  прикованной  сейчас к  постели?  Не буду
жаловаться. Только если бы ты была сильна, я рассказал бы тебе, как я слаб и
несчастен".
     В  этот  несчастливый  момент,  в  октябре 1847  года, явился  Эмерсон,
приехавший  в  Англию для  чтения лекций. Сойдя на берег в Саутгемптоне,  он
получил восторженное приглашение пожить на Чейн Роу. "Знай же, мой друг, что
воистину,  пока ты в  Англии,  твой  дом  --  здесь". Однако, когда  Эмерсон
приехал туда однажды  в 10 часов вечера,  Карлейль с глазу на глаз выразился
уже не  столь пышно: "Вот и  мы опять собрались вместе".  Они не встречались
почти  пятнадцать лет,  со времени приезда Эмерсона  в  Крэгенпутток,  когда
Карлейль нашел, что Эмерсон самый милый человек,  какого он когда-либо знал,
а Эмерсон причислил беседы Карлейля к трем величайшим чудесам, виденным им в
Европе. Годы изменили их  обоих. Карлейль уже  не  собирался выслушивать его
отвлеченные рассуждения  об идеальной добродетели или о бессмертии души; его
вообще  не  очень  интересовали  теперь  споры,  но лишь  собственные мысли,
которые  выливались  в блестящие монологи -- наполовину комичные, наполовину
серьезные,  но  целиком догматичные.  Такой  ум  вряд  ли мог оценить сухую,
благородную, безупречную серьезность Эмерсона; да и Эмерсон  был уже не  тот
скромный  юноша, постигающий мир, который приезжал в Крэгенпутток.  Он и сам
пользовался  немалой  славой,   сам  привык  говорить  перед  внимающей  ему
аудиторией, он, наконец, тоже имел репутацию пророка.
     За несколько дней, пока Карлейль водил Эмерсона по Лондону, два мудреца
имели возможность  присмотреться  друг к другу, причем отнюдь не к взаимному
удовольствию.  Эмерсон в  своем дневнике отмечал  многословные  потоки  речи
Карлейля. "Он снова и снова, неделями,  месяцами, повторяет одно  и  то <i>же".</i>
Его "лохматое могущество" презирал искусства, он прерывал каждое предложение
коротким смешком и каким-нибудь словечком, вроде "пустобрех" или "осел", а в
ответ  на  мягкую критику в  адрес  Кромвеля  он напустился  на Эмерсона  "с
яростью".  Мудрец  из Конкорда  заключил, что  мудрец  из  Челси  становится
невозможен,  и  подыскал  для  него   выразительное  определение:  "огромный
падающий молот с приспособлением вроде Эоловой арфы".
     Это  Эмерсон  о Карлейле.  А  что думал Карлейль  об Эмерсоне? В первую
очередь он жаловался на то  же, на что и  американец:  слишком  много  слов.
"Кажется, этот янки положил себе за правило, что его речь должна звучать все
время  и прерываться только  ради сна: жуткое правило".  Сблизиться с ним не
было никакой возможности. Некоторая педантичность его манеры  не понравилась
Карлейлю;  да  и  внешность  гостя   была  ему  неприятна.  "Тонкое,   худое
треугольное лицо с  заостренными чертами; губ нет совсем, сухой нос крючком;
лицо  петушиное: такой пороха не выдумает!"  После отъезда Эмерсона Карлейль
записал в  своем  дневнике, что от  этого  американца нечего  было  ожидать,
"кроме дружеского взгляда и вычурной высокопарной вежливости; и он ни минуты
не давал мне посидеть молча". Такие встречи  всегда возбуждали в нем жалость
к себе: "Я не знаю в мире более одинокого человека..."
     Но самое живое, а возможно, и самое верное  описание  Эмерсона во время
его визита на Чейн Роу оставила Джейн. Похвалив его вежливость  и мягкость и
то,  как "он  подается  перед  самыми спорными возражениями -- мягко, словно
перина",  она добавляла, что ему не  хватало  того,  "что  мойщики  шерсти в
Йоркшире зовут  "натурой". Он обладал "какой-то теоретической гениальностью"
и  был  "самым  возвышенным  человеком,  какого  я  только  видела,  но  это
возвышенность голого прута  -- весь  пошел в рост  и  не успел взять вширь".
Может  быть, тогда-то Эмерсон и сказал, рассуждая о конечном торжестве добра
над злом, что и  в доме терпимости помыслы человека оставались направленными
ввысь? Джейн отвечала колкостями, и Эмерсон решил в конце концов, что миссис
Карлейль ему не очень нравится.
     Эмерсон  отправился в турне -- читать свои лекции; когда он возвратился
в Лондон, Карлейли ходили слушать  его выступление на тему "Семейная жизнь",
о  котором  Карлейль  в   присутствии   самого  лектора   сказал,   что  это
"интеллектуальный туман". Артур Хью Клаф 64, молодой поэт и ученик Карлейля,
также  был  на лекции;  он  указал  на  Карлейля  одному  молодому человеку,
которому  в этот раз  не  удалось  поговорить с пророком, но он  слышал "его
громкий,  слегка  презрительный  смех"  после   окончания  лекции.  Молодому
человеку было  в  то  время тридцать лет,  он  был,  по  словам  Джеральдины
Джусбери,  эльфоподобен  и  странно  красив; много  лет  спустя  в  качестве
биографа Карлейля  он поднял  целую литературную  бурю своей откровенностью.
Имя его было Джеймс Энтони Фруд.

     <b>ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ</b>
     1848 ГОД И ПОСЛЕ
     Хвост шевелится сам по себе, головою в песок я зароюсь --
     Что -- Республика Римская мне, и что я -- Республике Рима?
     Почему не борюсь я? Во-первых, оружия нет у меня;
     Во-вторых, если б было, стрелять из него все равно не умею;
     В-третьих, мрамор античных скульптур меня больше сейчас занимает;
     А в-четвертых, мне кажется, жизнь сохранить я для родины должен;
     Что в-пятых -- не помню, но доводов хватит и этих с лихвою.
     Итак, пусть погибнут в борьбе. Я же радости тихой предамся. Я в ряды не
вступлю их, но муки восславлю святые.
        <i>Артур Хью Клаф. Любовь в дороге</i>
     В  первые  недели 1848  года  Карлейль  набросал в своем дневнике  идеи
нескольких  новых  книг -- все они  касались бедственного  положения в мире.
Одна из них должна была  называться "Исход  из собачьей  норы", то  есть  из
ортодоксального христианства;  однако  он  не решился писать ее, так как она
оставила  бы огромную брешь в его собственной непрочной вере,  разрушив идею
официальной религии  в тот момент,  когда ее  нечем было  заменить. Еще одна
книга предполагалась в виде серии  очерков о страданиях Ирландии, другая  --
как портреты "Века мусорщиков" (этим Карлейль хотел  сказать, что "расчистка
сточных  канав"  была "необходимым началом всего").  Даже обдумывая книгу  о
своем  друге  Джоне Стерлинге, Карлейль  был  озабочен  все теми же  идеями,
которые, как он полагал, можно было бы изложить "по ходу".
     Прежде чем началась  работа  над какой-либо из  этих книг,  24  февраля
пришла   новость  о  революции  в  Париже,  о  падении  Гизо,  об   изгнании
Луи-Филиппа: за этим  последовали  волнения в других странах. В  марте зашел
Маццини, полный энтузиазма, чтобы попрощаться с Джейн, погруженной в уныние.
Она  не понимала огорчения Маццини, что он возвращается в Геную  мирно, а не
во  главе  какого-нибудь тайно  подготовленного  восстания.  В течение  года
Маццини предстояло стать одним из триумвиров новой Римской республики, а еще
через год все его планы были разрушены Луи Наполеоном, и он сам вынужден был
снова вернуться в Англию -- с поседевшей бородой ("Вы, должно быть, помните,
дорогая, что  в старые времена я не  мог обходиться  без цирюльника --  а  в
походе  с  Гарибальди, в  борьбе за свою  жизнь, я не мог, конечно,  повсюду
возить цирюльника с собой!"  -- объяснял он  Джейн). В Англии  вновь ожившее
движение чартистов  выдвигало необходимость применения силы ради  достижения
своих целей.
     Это  было  революционное брожение,  которое  Карлейль предсказывал  уже
долгие годы: не началась ли расчистка канав, о которой  он думал в  качестве
темы  для  новой книги?  Он не  был  вполне единодушен  с Ли Хантом, который
писал, что  "положение дел во Франции божественно"; но в  течение нескольких
дней он  испытывал энтузиазм. Впервые  в  жизни он  начал  читать ежедневную
газету "Тайме"; Эмерсон замечал, что настроение у него заметно поднялось. Он
поговаривал  о  том,  чтобы  основать  собственный  журнал, потому  что  тон
некоторых его статей того времени был слишком резок даже для "Обозревателя";
он с надеждой ожидал установления чартистского парламента. Делал заметки для
новой   книги  о  неизбежном  триумфе  демократии,  о  вопросах  труда  и  о
необходимости  мудрого  правления. "Идея всеобщего  избирательного права  --
бред. Избирать должен лишь мудрый, даже исходя из пользы самого избирателя".
Полудюжине  корреспондентов   он  рассылал   взволнованные   письма.   "Этот
гигантский взрыв демократии во Франции и из края в край Европы замечателен и
полон  значения... Я называю  его  радостным  и  в то  же  время  невыразимо
грустным".  Невыразимо грустным -- такая  мысль не  пришла бы в голову  тому
Карлейлю,  который одиннадцатью  годами ранее писал "Французскую революцию".
Теперь  это  был  другой  человек:  утраченная  вера  в  пользу  какого-либо
революционного движения  в его время  не  могла быть компенсирована  никаким
признанием со стороны аристократии его достоинств как  писателя и мыслителя;
и все же он теперь уж слишком свыкся  с существующим порядком  --  и в своей
общественной и  в  личной жизни, --  чтобы искать выхода  в непосредственном
разрушительном действии.
     Ни один художник не сумел создать  точного портрета Карлейля. Различные
рисунки,  выполненные  Сэмюэлем  Лоуренсом,  изображают  его  до  странности
похожим на актера Лоренса  Оливье;  на картине Джона  Линнела  1844  года мы
видим почти денди, с плащом, перекинутым через руку, опирающимся на палку, в
позе,  несомненно,  нехарактерной  для  него.  Сохранилась  фотография  того
периода, которая верно отражает  его настроение в  те  годы. Черты лица  его
тверды, само лицо как бы сжалось; глубокая складка пролегает от носа ко рту.
Длинная верхняя губа втянута настолько, что почти не видна, нижняя выдвинута
вверх  и наружу над несоразмерно длинным подбородком, погруженным в  складки
галстука. Это  лицо человека,  склонного  к устойчивым формам  и  подавлению
чувств:  неудивительно,  что на  вопрос,  какую роль  сыграл этот человек  в
революционных столкновениях 1848 года, мы получаем ответ: никакой.
     Своим недавним последователям, Фруду и  Артуру  Хью  Клафу,  пророк  не
предложил никакого решения. Клаф оставил в 1848 году место в  Ориэле: вместе
с  Эмерсоном он поехал в Париж, где  с грустью наблюдал, как  рабочий  класс
потерпел поражение от буржуазии. В 1849 году он отправился в Рим, куда попал
во время  осады города  Луи Наполеоном. Клаф навестил  Маццини,  который  за
несколько недель до падения республики был еще в приподнятом настроении;  он
слышал  стрельбу  и  видел убитых  и  раненых.  Население Рима,  как  считал
впоследствии Клаф, боролось не очень стойко. Да и  французы вели  себя уж не
столь  варварски.  Несмотря на  свои республиканские  симпатии,  Клаф не мог
заставить  себя каким-либо  образом  помочь революционному  движению; вместо
этого  он  написал длинную, весьма занимательную поэму  "Любовь в дороге", а
после падения Римской республики сочинил  гимн "Не говори, что пользы  нет в
борьбе".
     Своим  негероическим  поведением  Клаф предвосхитил  многих современных
скептиков;  и  все же  он  стоял  намного  ближе  к этим событиям, чем певец
активных действий из Чейн Роу. Более всего к действию Карлейль  приблизился,
пожалуй,   когда   решился   посмотреть  мощное   чартистское   выступление,
назначенное  на 10 апреля. Когда он  достиг Кэдоган Плейс, начался проливной
дождь,  а у него не  оказалось  с  собой зонта.  Он хотел переждать в аркаде
Берлингтон, но, когда  дождь  полил сплошной  стеной,  остановил омнибус  до
Челси и уехал домой.  Так  нелепо  участвовал Карлейль в  событиях того дня.
Предупрежденные заранее, правящие классы собрали для этого случая специально
150  тысяч констеблей. Фергус  О'Коннор  <sup>65</sup> получил известие, что
демонстрацию  не пустят на другой берег  Темзы,  и она  туда не пошла; новая
петиция (которая, как оказалось, имела два миллиона подписей, а не пять, как
утверждалось, ц весила пять с половиной центнеров  вместо пяти тонн) была на
трех извозчиках отвезена в здание Палаты общин, и на том все закончилось...
     Карлейль  мучился  сознанием  собственной   неспособности  к  действию.
Издалека он завидовал Маццини, который не колеблясь,  раз и  навсегда, занял
свою  позицию.  За дружескими завтраками  он был обычно раздражен; тем,  кто
спрашивал  его  мнение  о  чартизме, приходилось выслушивать  резкие,  часто
невразумительные  речи по  поводу  подлого  и  трусливого поведения  Фергуса
О'Коннора.  Он  посетил  вместе  с  Эмерсоном  развалины  храма Стоунхендж и
распрощался   с  американцем,  снисходительно  отметив   про  себя,  что  он
"достойный,   простой   и   дружелюбный   человек,   несомненно   обладающий
определенным даром естественности, чье дружеское  участие ко мне в этом мире
было поистине велико".  Он записал в дневнике -- таких записей в течение его
жизни было сделано немало, -- что никогда прежде он не чувствовал себя столь
несчастным, "полностью  отупевшим за  это время, опустошенным,  растерянным,
погруженным  в  мрачные  мысли".  На  этом  обеде  старый  Роджерс,  который
невзлюбил чету
     Карлейлей  за многословность  ("когда  мужчина  перестает  говорить  --
начинает  женщина"), спросил Джейн  очень  нелюбезно, по-прежнему ли ее  муж
пленен леди Ашбертон.
     В  мае  того  года  Бингам  Беринг унаследовал  титул  своего отца, а в
сентябре Карлейли в течение пяти недель гостили у них в Грэндже. Этот визит,
несмотря на  все проявленное к ним дружелюбие,  оставил, по словам Карлейля,
"чувства...  глубоко  несчастливые,  в  целом   мучительные,  которые  лучше
заглушить в себе". В ноябре после операции умер Чарльз Буллер,  и  Карлейль,
простив  этому  баловню  судьбы  его  беззаботное  веселье,  написал  о  нем
трогательный  некролог,   полный  нежности  и  печали.  Современники  дружно
отмечали природное обаяние Чарльза Буллера; даже Джейн, гордившаяся тем, что
не  участвовала  "в необычайном преклонении, которое  он  встречал  повсюду,
особенно  со стороны  женщин" -- она считала  себя "слишком мудрой женщиной,
чтобы поддаться его  "очарливанию", -- тем не  менее не могла устоять, когда
однажды дождливым днем он, схватив ружье, выстрелом смахнул цветок шток-розы
и поднес ей, мокрый от  дождя, держа его двумя пальцами. На портрете  работы
Дарра Чарльз Буллер изображен молодым человеком  с открытом  взглядом, очень
пухлыми губами и красивым чувственным лицом. Однако портрет не передает того
милого  естественного  добродушия,  благодаря которому Карлейль  считал  его
"самым приятным человеком на свете". Старый Буллер умер несколькими месяцами
раньше сына Чарльза; миссис Буллер начала заметно сдавать  после смерти сына
и в  начале  1849 года  тоже  умерла.  Карлейли  видели  не без  горечи, что
начинают стареть. В  своем дневнике Карлейль рассуждает о бесплодности  всех
усилий слепить свою судьбу. "Главные  элементы моей незначительной судьбы  с
самого начала заложены глубоко,  недосягаемые для глаза или мысли, и никогда
не  станут известными ни одному из  сыновей  Адама". Джейн,  несколько иначе
реагируя  на  свой  возраст,  писала  сестре  Карлейля