кового приема. Сего ради я располагаю скрыть свое настоящее звание и явиться к ним звероловом или искателем золотых приисков. По совету татар, я запасся даже мехами, чтоб отдарить сойотов за гостеприимство. За сим я вполне полагаюсь на моего будущего толмача и путеводителя- койбала, живущего на одном из Амылских золотых приисков. По всей вероятности, через месяц я возвращусь в Шадатск. Не будет от меня никакой вести более месяца - это знак, что я схвачен и отправлен к китайскому императору. Как ни интересно путешествие в Пекин, но на этот раз я охотно отложил бы его до другого времени. Лошади уже готовы, все уложено, спутники торопят, и я поневоле кончаю это письмо". * * * В нескольких верстах от Шадатского форпоста кончилась проезжая дорога, и дальше вверх по Амылу в Саянские горы вела лишь узкая тропинка. Караван двигался вперед длинной вереницей. Дорога шла то среди топкого болота, где каждый шаг в сторону мог стоить жизни и всаднику и лошади, то по кручам, спускаясь с которых, лошадь почти ложится на брюхо и ползет вниз, перебирая передними ногами. То над головой сияло голубое небо, то нависал непрозрачный покров черной листвы вековых деревьев. Ехали молча, не спуская глаз с дороги. В караване были чиновники, казаки, золотопромышленники, священник. Но сейчас трудно было отличить слугу от барина, казака от священника - все были в одинаковой киргизской одежде из верблюжьей шерсти, в одинаковых, накинутых на лицах сетках из конских волос и в круглых татарских шапках с широкими полями. Многие были вооружены ружьями и пистолетами и время от времени стреляли в воздух, чтобы удерживать волков и медведей на порядочном расстоянии от дороги. Ехали черным пихтовым лесом, казавшимся еще мрачнее от густого тумана, который, словно дым, поднимался с гор и окутывал все вокруг. Местами проход между деревьями был так узок, что трое золотопромышленников, отличавшиеся излишней тучностью, должны были слезать с лошадей и идти пешком. У Амыла караван задержался. Переправа через быструю и довольно глубокую реку считалась опасной. Золотопромышленники, на которых вид бурлящих мутных волн нагнал страх, сочли за благо не рисковать, а, сделав порядочный круг, переправиться через реку в другом месте на лодке. Только два казака смело въехали в реку, Кастрен последовал за ними, и дальше они продолжали путь уже втроем. Привычные к подобным дорогам казаки двигались по скалам и косогорам так же быстро, как по гладкому полю. С лошадей не слезали от восхода и до заката солнца. А когда день казался коротким, то прихватывали еще и часть ночи. Больше недели добирались до границы, проходящей по одному из хребтов Саянских гор. Позади оставались реки и болота, непроезжие степи и дремучие леса. За все это время им встретилось лишь несколько шалашей - золотопромывален, а потому и в ясную и в дождливую погоду, и в зной и в холод приходилось ночевать у костра под открытым небом. Питались по большей части чаем и хлебом, иногда удавалось добыть овечьего или козьего молока, а иной раз приходилось довольствоваться одними кореньями кандыка и сараны. На перевале путники сошли с коней, рассматривая открывшийся перед ними вид. Вокруг, куда ни взглянешь, простиралась лесная страна, прорезанная множеством рек. На восток и на запад тянулись горные отроги. В отдалении стояли высокие, покрытые снежными шапками горные вершины: Кырки-таскыль, Додур-таскыль, Ала-таскыль... Никто не заметил; как собрались густые тучи. Вдруг, раздался удар грома, полил дождь. Все вскочили на лошадей и помчались вниз по горнему склону - в Китайские владения. * * * Сойотский дарга - чиновник, собиравший подати и вершивший суд, вполне удовлетворился объяснением, что Кастрен золотопромышленник, долго блуждал в горах и случайно забрел в китайские пределы. Дарга поклонился и спросил: - Как здоровье Белого царя? Какова погода в России? Благоденствует ли народ, хороши ли травы и здоров ли скот? После обстоятельного ответа Кастрена дарга в свою очередь поведал о том, что и Великий хан - китайский император находится в вожделенном здравии, что все его подданные счастливы и довольны, что стада множатся, травы растут, солнце светит и бог милостив. Потом дарга и Кастрен несколько раз затянулись из трубки дарги, заложили в нос по доброй щепоти табаку из табакерки Кастрена. Дарга подарил Кастрену козью шкуру, получил взамен табакерку и, казалось, был очень рад знакомству. Уверенный в дружеских чувствах дарги, Кастрен разбил палатку и безмятежно заснул. Каково же было его удивление, когда на следующий день дарга встретил его очень холодно. - Если вы тотчас же не покинете пределы Китайской империи, то я вынужден буду вас и ваших спутников задержать и отправить в Пекин... - Но вчера... - Так повелевают законы, - смотря в сторону, продолжал дарга. Видя, что дальнейший разговор бесполезен, Кастрен попросил даргу посетить его палатку. Дарга не отказался от приглашения, и за переданный в палатке из рук в руки кусок красного сафьяна Кастрен получил разрешение остаться в Китае еще на неделю. Через неделю, успев выяснить все, что ему было нужно, он вернулся в пределы России. Сойоты действительно говорили на том же наречии, что и минусинские татары- хакасы. Но в их языке, отметил Кастрен, остались следы, свидетельствующие о том, что часть сойотских племен были несомненного "самоедского происхождения". Почти два года посвятил Кастрен изучению саянских народов. Об этих годах он пишет в отчете Академии наук: "По моим разысканиям оказалось, что старинное показание (об остяцко-самоедском происхождении алтайско-саянских народов. В. М.), хотя во многом неопределенное, неполное и запутанное, в сущности верно. Но чтобы добраться до этого результата, я должен был приобрести сведения в тюркском и монгольском языках, ибо народы, о которых шел спор, почти все приняли эти языки, удержав, впрочем, некоторые идиомы и особенности языков остяцкого и самоедского. В мои занятия тюркским и монгольским наречиями входили несколько различных наречий, которыми говорили эти народы остяцкого и самоедского происхождения. Заметок о тюркском, или татарском, наречии у меня набралось столько, что со временем я надеюсь составить татарскую грамматику с хрестоматией и словарем. Почти столько же собрано мною и для наречий монгольского и бурятского". Изучая камасинцев, небольшой народ на реке Кан, Кастрен столкнулся с тем, что камасинский народ, состоявший всего из ста "податных душ", говорил на трех совершенно разных языках: татарском, самоедском и коттском. Котты (котовцы) - племя, близкое к кетам, считалось вымершим, и велика была радость Кастрена, когда он узнал, что четверо камасинцев, бывших по происхождению несомненными коттами, помнят свой родной язык. Два месяца заняло изучение "неожиданно восставшего из гроба" языка коттов, вскоре окончательно обрусевших и забывших свой язык. Кастрен был последним исследователем, слышавшим этот язык. Из минусинских степей Кастрен перебрался в Канскую область, начало 1848 года прожил в Нижнеудинске, изучая карагасов (тофаларов), а к весне изучение бурят привело его за Байкал. В Селенгинской степи исчезли все следы самоедских племен, и он мог бы закончить свое путешествие, тем более, что программа исследований была выполнена гораздо полнее, чем требовала инструкция. Но Забайкалье привлекало Кастрена и в археологическом и в этнографическом отношении, он решил ехать до Нерчинска и уже оттуда только летом 1848 года тронулся в обратный путь. Еще весной здоровье Кастрена ухудшилось. Во время остановок он чувствовал себя сносно, но стоило провести несколько дней в телеге, как начинался озноб, лихорадочный жар, боли в желудке. Между жестокими изнурительными приступами болезни Кастрен продолжал работать. В конце августа на пути из Иркутска в Красноярск Кастрен остановился на ночь в деревне Балай. В эту ночь он ожидал регулярно повторявшегося через день припадка лихорадки. Неожиданно хлынула горлом кровь. Кастрен потерял сознание и забылся сном. Перепуганный балайский старшина послал нарочного в Красноярск к губернатору с сообщением, что "проезжий чиновник умирают". Кастрен проспал двадцать часов и, возможно, спал бы дольше, если бы его не разбудили. В избу заявились члены местного волостного правления во главе с писарем. Откашлявшись, писарь громко стал читать приказ от волости, уполномачивающий их описать имущество проезжего. Вдруг за окном послышался курьерский колокольчик и стук подъехавшего к крыльцу тарантаса. В избу вошли врач, фельдшер и исправник, посланные в Балай красноярским губернатором. Врач выгнал ретивых членов волостного правления, пустил Кастрену кровь, прописал различные лекарства, и через два дня, когда, больной немного поправился, его перевезли в Красноярск. Путешествие было окончено. Из Красноярска Кастрен писал в Финляндию своему другу Раббе: "Я очень желал бы, чтобы усталые кости мои легли на вечный отдых в дорогом отечестве, но кто знает, что еще может случиться на долгом и трудном обратном пути. Я еще не прощаюсь с тобой навеки, но если бы, сверх чаяния, со мной случилось что-нибудь неожиданное, то будь так добр и окажи мне последнюю дружескую услугу - прими на свое попечение все, что после меня останется. Большую часть я уже отправил в С.-Петербург на сохранение - частию к Шегрену, частию к пастору Сирену. В моем чемодане осталось только несколько книг и рукописей, восемь соболей, множество аквамаринов и других камней, разные золотые и медные древности, часы, серебряная табакерка, енотовая шуба, несколько сот рублей серебром и т. д. Кроме того, есть еще мои деньги у пастора Сирена, но сколько именно - не знаю. Я желал бы, чтобы все остающееся после, - меня имущество было представлено в виде пособия тому, кто возьмет на себя труд съездить к самоедам, изучить их язык, кравы, религию и прочее и потом издать мои труды, которые в настоящем своем виде не могут быть напечатаны. Мою остяцкую грамматику мог бы обработать Бергстади, не предпринимая для этого особого путешествия. Материалами же, собранными мною по части языков тюркского, монгольского, маньчжурского и т. д., Академия может распорядиться по своему благоусмотрению. Хотя все это и смахивает несколько на духовное завещание, ты не воображай, однако ж, чтобы я уже совершенно отчаивался в земном своем существовании. Напротив, я в полной надежде, что здоровье мое поправится и что я увижу солнце любезной родины. Итак, до свидания! Твой друг М. А. Кастрен". * * * С ланцетом для кровопусканий - первым средством тогдашней медицины, которым на всякий случай снабдил его врач в Красноярске, и с ящичком лекарств в багаже Кастрен к весне 1849 года добрался до Гельсингфорса. В кратком "Донесении в Императорскую Академию наук" Кастрен подвел итог своим, почти восьмилетним путешествиям. "Результаты (моих странствий), - писал Кастрен, - состоят во множестве не приведенных еще в порядок материалов. Но если какие-нибудь внешние препятствия не помешают, я непременно представлю на рассмотрение Академии одно за другим несколько сочинений преимущественно этнографического и лингвистического содержания. А так как, согласно инструкции, я занимался в то же время и историей, и мифологией, и археологией, и статистикой, и топографией, то и по этим частям надеюсь принести свою лепту науке... Самым важным для науки материалом я почитаю мои лингвистические заметки о самоедском языке. Из языков, которые, кроме самоедского, занимали меня во время путешествия, первое место принадлежит финскому. О нем написано и представлено уже мною несколько небольших сочинений {Финским языком Кастрен обозначил здесь всю группу финских языков; им в то время были изданы работы по лопарскому, марийскому и коми-зырянскому языкам.}. ...Разыскания о происхождении самоедов и енисейских остяков (кетов) завели меня в область языков тюркского и монгольского... В мои занятия тюркским и монгольским наречиями входили несколько наречий... Упомяну еще, что и для тунгусского языка я собрал достаточно материалов для этимологии и словаря. ...Но богатейшее из всех моих собраний материалов как в филологическом, так и в этнографическом отношении касается самоедов. Я проследил это племя на всем его протяжении от Алтая на юге до Ледовитого моря на севере и от Енисея на востоке до Белого моря на западе и предполагаю издать полное этнографическое описание его или вдруг или постепенно выпусками. ...Заключаю краткий отчет о моей деятельности в продолжение путешествия на счет Академии. Покажутся кому-нибудь результаты этой деятельности слишком незначительными - попрошу строгого судью припомнить, что я обрабатывал трудное и неблагодарное поле, что и те плоды, которые удалось собрать, стоили и здоровья и лучших жизненных сил моих. Как бы то ни было, я вполне уверен, что по крайней мере в моем честном усердии всякий убедится и сам, когда, приведя в порядок и обработав, мне удастся издать мало-помалу все мои более или менее богатые собрания". Огромная научная ценность материалов, собранных Кастреном, ни у кого не вызывала сомнений, результатов его исследований с большим интересом ожидали многие ученые, занимавшиеся различными вопросами языкознания, этнографии, истории, географии. Он был назначен экстраординарным адъюнктом Петербургской академии наук с разрешением жить в Гельсингфорсе, где в университете была учреждена кафедра по финскому языкознанию. Чтобы стать профессором специально для него учрежденной кафедры, Кастрен должен был защитить диссертацию. Диссертацию он написал, но защитить ее оказалось довольно трудно: в Гельсингфорсе не смогли найти оппонента, так как Кастрен был единственным в мире знатоком языков, которые рассматривались в диссертации. Положение спас профессор греческой словесности, согласившись сыграть роль своеобразного "генерала на свадьбе". Защита привлекла много слушателей. "В просторной аудитории так было тесно, - вспоминает современник, - что большое число студентов должно было стоять и многие даже оставались за дверьми". Кастрен стал профессором и приступил к чтению лекций по языкознанию, этнографии и мифологии финских народов. В 1850 году он женился на девятнадцатилетней дочери профессора Тенгстрема. После долгих лет бродячей жизни, он впервые обрел свой дом, семейный уют, жизненные удобства. Через год у него родился сын. Кастрен много работал. Основной его заботой была подготовка к публикации собранных в путешествиях материалов. Он торопился скорее закончить задуманные книги и работал больше, чем позволяло ему подорванное лишениями в Сибири здоровье. Несмотря на тщательный уход и врачебную помощь, он слег в постель. Кастрен понимал, что умирает, но до последнего дня, пока были еще силы держать карандаш, писал очередную главу самоедской грамматики. 16 апреля 1852 года на заседании Петербургской академии наук Шегрен огласил новую статью Кастрена, а на следующем заседании было получено скорбное известие о том, что 7 мая 1852 года Кастрен скончался. Кастрен не успел привести в порядок все свои наблюдения и исследования. Лишь десять лет спустя Петербургская академия наук издала подготовленные к печати академиком Шифнером его работы в двенадцати томах. Крупнейший советский ученый - языковед Д. В. Бубрих писал: "Деятельность Кастрена была переломной точкой в истории финно-угорского языкознания не только в России, но и вообще в Европе. До Кастрена финно-угорского языкознания как научной дисциплины в сущности не было". Труды Кастрена и собранные им материалы имели огромное значение для всех последующих поколений ученых: финнологов, монголистов, тюркологов, исследователей алтайских народов и малых народов Сибири. В 1927 году В. Г. Тан-Богораз так сказал о значении его исследований и его роли в истории науки: "В великой и сложной науке о человеческих народах, в ее разделе, относящемся к северной Евразии, Кастрен занимает место, единственное в своем роде. Он был началом движения, первым биением творческой жизни. Это - исходный пункт, откуда разошлись многие и разные пути. Но по этим различным путям он шел одновременно и сам и так далеко зашел, что мы, вышедшие после него на столетие, до сих пор не можем догнать его. Это зачинатель, опередивший продолжателей. Его человеческий образ сияет кристальной чистотой, его научные работы доныне не превзойдены". КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ  Кастрен М. А. Путешествие по Лапландии, Северной России и Сибири, М., 1860. Шегрен А. И. Очерк жизни и трудов Кастрена. В кн.: "Вестник Русского географического общества", 1853, ч. 7, кн. 2. "Памяти Кастрена". Сб. статей, Л., 1927. "Народы Сибири" Этнографические очерки, М.-Л., 1956. Токарев С. А. Этнография народов СССР, М., 1958