Антонина Григорьевна Голубева. Мальчик из Уржума -------------------- Антонина Григорьевна Голубева Мальчик из Уржума (Повесть о детстве и юности С.М.Кирова) --------------------------------------------------------------------- А.Голубева. Мальчик из Уржума Гос.Изд.Дет.Литературы Министерства Просвещения РСФСР. - М.-Л.: 1953 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 октября 2003 года --------------------------------------------------------------------- -------------------- Повесть о детстве и юности С.М.Кирова ----------------------------------------------------------------------- А.Голубева. Мальчик из Уржума Гос.Изд.Дет.Литературы Министерства Просвещения РСФСР. - М.-Л.: 1953 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 октября 2003 года ----------------------------------------------------------------------- ОГЛАВЛЕНИЕ От автора Глава I. Домик на Полстоваловской и его обитатели Глава II. Кузьмовна Глава III. Сережина бабушка Глава IV. Сироты Глава V. Нужда Глава VI. В приют Глава VII. "Дом призрения" Глава VIII. Воспитанники Глава IX. Приютское житье Глава X. Домой Глава XI. В школу Глава XII. Приютские и городские Глава XIII. У.Г.У. Глава XIV. Учителя и ученики Глава XV. Саня - реалист Глава XVI. Второклассник Глава XVII. Спектакль Глава XVIII. Почему это так? Глава XIX. Уржумское начальство Глава XX. "Благодетели" Глава XXI. В Казани Глава XXII. Угловой жилец Глава XXIII. Новые места, новые люди Глава XXIV. Соединенное промышленное Глава XXV. Знакомство со студентом Глава XXVI. Каторжные Глава XXVII. Случай с двигателем Глава XXVIII. "Благодетели" отказываются Глава XXIX. Жизнь втроем Глава XXX. Друзья детства встречаются вновь Глава XXXI. "Крамольники" Глава XXXII. Домик под горой Глава XXXIII. Первое поручение Глава XXXIV. "Искра" на Уржумке Глава XXXV. Тайная типография Глава XXXVI. Когда город спал Глава XXXVII. Последний год в Казани Глава XXXVIII. Школьный бунт Глава XXXIX. Возвращение из Казани Глава XL. Сергей уезжает Перед тем как написать эту книгу, я побывала в маленьком городке Кировского края - Уржуме. Слово "Уржум" по-марийски значит: "увидел белку". Жители Уржума рассказывают, что когда-то, много лет тому назад, здесь, в дремучих лесах, водилось много белок. Из Ленинграда в Уржум ехать нужно долго: сначала на поезде до города Кирова, а потом 165 километров на лошадях. Это зимой. Летом можно ехать на пароходе от города Кирова до самого Уржума. Я отправилась в Уржум зимой. Реки замерзли, и оставалось одно: нанять лошадей. Ямщик мне попался старый и неразговорчивый. Лошаденка у него была рыжая, маленькая и мохнатая. В низкие широкие розвальни он наложил много сена. Зимы в этих местах суровые. Закутанная в теплый платок, в огромном тулупе и валенках выше колен, влезла я в розвальни, и мы тронулись в путь. - Эй, дедушка, когда в Уржуме будем? - крикнула я своему ямщику. - В Уржуме? Больно прыткая! Сесть еще не успела, - пробурчал старик. Так он мне ничего и не ответил. А когда я снова попробовала завести разговор, он только покосился на меня через плечо и зачмокал на лошадь: - Ну ты, хохряк! Шевели ногами! Полозья саней резко поскрипывали на поворотах, под дугой позванивал колокольчик. Я дремала. Проснулась от сильного толчка. Дорога шла под гору. Справа виднелась замерзшая речонка. Избы, занесенные чуть ли не до самых крыш снегом, казались издали сугробами, из которых торчат трубы и радиоантенны. - Колхоз "Новый путь", - сказал ямщик не оборачиваясь. - Здесь поить будем! Мы привернули к первой избе, и я выбралась из сена. В колхозе мы переночевали, а на рассвете - снова в путь. Едешь, едешь - все одно и то же. Надоест глядеть - зажмуришься, подремлешь, а как откроешь глаза - опять то же самое. Сосны да елки, елки да сосны, словно мы и с места не трогались. Вдоль дороги торчат из снега полосатые верстовые столбы. Перегоны здесь длинные. Пока от одного колхоза до другого доберешься, столбов десять насчитаешь, а то и больше. Еду-еду я и все думаю: что же это за город такой - Уржум? Знакомых у меня там нет, и еду я туда в первый раз... Одно только мне известно: есть в Уржуме маленький домик, где родился и жил замечательный человек, которого знает вся наша страна. Нет у нас города, в котором бы не было улицы, завода, школы или пионерского отряда его имени. Звали этого человека Сергей Миронович Киров. Хорошо бы разыскать в Уржуме школу, где он учился. Может быть, в одном из классов до сих пор еще стоит поцарапанная, облупившаяся парта, на которой он сидел. Может, найдутся в Уржуме и люди, которые знали его с детства. - Дедушка! - спрашиваю ямщика. - Скоро ли в Уржум-то приедем? - Потерпи еще малость. Так мы ехали четыре дня, а на пятые сутки под вечер впереди засверкали веселые огоньки. - Вот тебе и Уржум! - сказал ямщик. Лошаденка бойко затрусила вниз, и скоро мы въехали на базарную площадь. Здесь было пусто и тихо, только большая косматая собака бегала между ларьками, вынюхивая снег, да на крыльце возле кооператива дремал сторож, завернувшись в бараний тулуп. Мой ямщик снял заскорузлые варежки, сунул их за пояс и, обернувшись ко мне, неожиданно заговорил. Я никак не думала, что он такой разговорчивый. - А зовут меня Тимофей Палыч, - сказал ямщик. - Мы здешние, уржумские... Проживаем здесь семьдесят два года. Каждый столбик, каждый камешек я тут знаю. Вот, к примеру сказать, кто в этом дому живет? Не знаешь? А я знаю. Живет здесь учитель Спасский, Владислав Павлович. Он здешний, уржумский, отец его доктором у нас был. Вон, видишь, у него в окошке свет горит. Поздно ложится. А тут наискосок кто жил? Жил тут купец Царегородцев. Он от каменной болезни помер. Криком кричал на всю улицу... А вон там, под горой, где забор белый каменный, арестный дом стоял, - там теперь, кажись, склады... А вот в этом доме, в низку - лавка купца Харламова и почта помещались. Богатейший был человек купец Харламов. - Старик причмокнул и покрутил головой. - У него в лавке три лампы-молнии горели. Двух приказчиков и мальчишку держал. Теперь в этом помещении советская власть Дом колхозника устроила... Вылезай, пассажирка, приехали. Старик дернул за проволоку от колокольчика у ворот двухэтажного каменного дома. Минуты через две нам открыла ворота женщина, закутанная в большой пуховый платок. Старик остался на темном дворе распрягать лошадь, а я пошла за женщиной в дом. - Вы откуда едете? - спросила она меня, когда мы вошли в контору. - Из Ленинграда. - В командировку или на работу к нам? - В командировку. Хочу написать книжку о детстве товарища Кирова. Надо вот людей найти, которые его знали. Женщина всплеснула руками. - В этом деле я вам очень могу помочь! Через улицу живет один гражданин, по фамилии Самарцев, по имени-отчеству Александр Матвеевич. Они с Сергей Мироновичем росли вместе, - так этот человек вам много чего рассказать может. Я обрадовалась. - Как бы мне к нему поскорей попасть? Я бы хоть сейчас пошла. В эту минуту в контору вошел мой ямщик. - Тимофей Палыч, - сказала женщина, - не отведешь ли свою пассажирку на улицу Свободы к Самарцеву? Я бы и сама свела, да нынче я дежурная. - А по-старому это какая улица будет? Полстоваловская, что ли? - спросил ямщик. - Ну да, Полстоваловская, а теперь улица Свободы. - Что ж, отвести можно. Здесь рукой подать. Через полчаса ямщик повел меня на Полстоваловскую. Падал густой снег. Узенькие мостки вдоль домов были бугристые и скользкие. Снегу намело чуть не до окон. - Ишь, какая распута началась. Хорошо, во-время приехали, а то застряли бы в дороге. Мы прошли две маленькие улочки, очень похожие одна на другую, и свернули влево. - Ну, вот и добрались, - сказал старик, остановившись возле старого деревянного дома. - Давай, пассажирка, стучать. Пускай хозяева гостей принимают. Дверь нам открыла маленькая седая старушка с вязаньем в руках. - Самарцевы еще не спят? - спросил старик. - Да, кажись, уж легли... Ямщик мой шагнул вперед. - Как это легли? Разбудить надо. Она, небось, из Ленинграда приехала! В дальней комнате кто-то закашлял, и хриплый мужской голос спросил: - Кто там? - А вы разве не спите, Александр Матвеевич? - сказала старушка. - К вам тут из Ленинграда пришли, то есть приехали. В комнате еще раз кашлянули. Потом заскрипел отодвинутый стул, и в кухню, щурясь на свет, вошел высокий седой человек в белой косоворотке и в черных валенках. - Прошу вас в комнату, - сказал он. - Чем могу быть вам полезен? Я объяснила, зачем приехала. - Ну что ж, расскажу все, что знаю. Мы с Сережей вместе росли. Я его в детстве Серьгой звал. Настоящая фамилия его Костриков. На этой самой улице мы с ним жили, через один дом отсюда... Только вот говорить-то я, к сожалению, не мастер... Ну, да уж как умею!.. Много чего рассказал мне в этот вечер Александр Матвеевич Самарцев. Поздно ушла я от него. Нигде уж огни не горели. Весь Уржум спал тем глубоким сном, каким спят глухие деревни зимней ночью. И так же, как в деревне, где-то во дворах лаяли собаки. А утром я пошла смотреть маленький домик рядом с Самарцевским - ночью его не разглядеть было. Домик старый, бревенчатый, потемневший от времени, глубоко осевший в землю. Тусклые стекла подвальных окошек еле поблескивают над землей. Походила я по улицам, зашла в школу, где раньше было Уржумское городское училище, а вечером повел меня Александр Матвеевич к людям, которые хорошо знали Сергея Мироновича Кирова, когда он был еще Сережей Костриковым. Одни из них знали его ребенком, другие с ним в школе учились, третьи встречали его уже юношей. Рассказы этих людей очень помогли мне в работе над книжкой. Но больше всего узнала я о детстве Сергея Мироновича Кирова от его сестер, Анны Мироновны и Елизаветы Мироновны. Глава I ДОМИК НА ПОЛСТОВАЛОВСКОЙ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ В 1886 году - больше полвека тому назад - электрического света и в больших юродах почти еще не было, а уж в Уржуме и подавно. Улицы еле-еле освещались керосиновыми фонарями. Зимой бывало наметет на фонари снегу, чуть огонек мерцает. От ветра и дождя фонари частенько и вовсе гасли. И в домах тоже керосин жгли. У богатых были бронзовые и фарфоровые лампы с цветными стеклянными абажурами, а у тех, кто попроще, - жестяные коптилки. На улицах, особенно осенью, такая темнота и грязища была, что ни проехать, ни пройти. Грязь до самого лета не просыхала и потом превращалась в сухую, едкую пыль. Ну и пылища стояла в городе! Трава у дороги и листья на деревьях в середине лета покрывались серым густым налетом. Только и было хорошего в городе, что быстрая река Уржумка да еще старые тополя на главной улице. На плане, который висел в городской управе, улица эта называлась Воскресенской, но сами уржумцы прозвали ее "Большая улица" и никакого другого названия знать не хотели. С первыми теплыми днями здесь, на Большой, появлялся известный всему городу старый цыган шарманщик с облезлым зеленым попугаем, который сидел у него на голове, вцепившись когтями в грязные курчавые волосы своего хозяина. Старик-шарманщик останавливался под окнами купеческих домов. Во дворы заходить ему было страшно, так как почти в каждом дворе гремел цепью огромный злой пес. За шарманщиком по пятам бегала толпа уржумских мальчишек с тех улиц, куда шарманщик заглядывал редко. На боковых улочках жили люди бедные: сапожники, печники, и здесь уж, конечно, старику-шарманщику рассчитывать было не на что. Самим еле-еле на житье хватало. И домишки на этих улочках были плохонькие, деревянные, не то, что на Большой, где дома сплошь были каменные, с высокими тесовыми воротами. В каменных домах жило уржумское купечество и начальство. Самым важным домом считался на Воскресенской дом полицейского управления. Здесь у ворот, возле полосатой будки, всегда стоял часовой, усатый солдат с ружьем. Стоял он навытяжку, грудь колесом и, не мигая, смотрел в одну точку. Уржумские мальчишки как-то раз поспорили между собой на две копейки: оловянные глаза у часового или настоящие. А через два квартала от полицейского управления тянулся длинный белый дом с решетчатыми окнами - острог. Уржумские ребята потихоньку от взрослых часто бегали глядеть, как к острогу пригоняли партию арестантов, оборванных, растрепанных, с распухшими лицами. Иной раз среди арестантов были люди в студенческих тужурках, в пиджаках, в черных косоворотках. Этих людей уржумцы звали "политиками" или "крамольниками". Арестанты шли по самой середине улицы, а по краям ее ехали верхом, с шашками наголо, конвоиры. Они привставали на стременах и сердито кричали на мальчишек: - Осади назад! Лошади косили глазами и похрапывали. "Политики", которых пригоняли в Уржум, оставались здесь не меньше, чем три года, а иные и пять лет. Жили они как будто на воле, а на самом деле им и шагу ступить не давали без ведома полиции. Они были ссыльные. На Полстоваловской улице, где родился и провел детство Сережа Костриков, жила целая колония ссыльных. Одни из них отбывали свой срок и уезжали, а на их место пригоняли других. Ссыльные занимали дом в конце Полстоваловской, под горой, а Сережина семья жила в начале той же улицы, в третьем доме с края. Семья Костриковых была не слишком велика: отец, мать да трое ребят - старшая Анюта, средний Сережа и младшая Лиза. Еще была у Сережи старая бабушка, Меланья Авдеевна, или, как ее все запросто звали, Маланья. Только жила она отдельно. Служила в няньках у чиновника Перевозчикова. Костриковы занимали меньшую половину дома, а большую половину сдавали в наем Самарцевым. Окон в доме было пять, и все они выходили на улицу: три окошка самарцевских, два - костриковских. Отец Сережи перебивался случайными грошовыми заработками. Пробовал он одно время и служить - устроился объездчиком в лесничестве. Но жалованья там платили так мало, что семья еле-еле сводила концы с концами. В доме было бедно и незатейливо. На кухне стоял дощатый кривобокий стол, накрытый старой клеенкой, да две скамейки по бокам. На стене висели часы со ржавым маятником. Часы эти всегда спешили. На каланче бывало еще только двенадцать пробьет, а у Костриковых - глядишь, уже половина второго. В углу на кухне примостилась деревянная скрипучая кровать. На ней спала мать Сережи. Ребята спали на полатях, по-деревенски. Кроме кухни, была еще одна комната. Называлась она важно "горницей", а всего богатства было в ней четыре крашеных старых стула, с которых давным-давно облезла краска, да стол с вязаной скатертью. Здесь же в углу стоял старый шкаф для чайной посуды. Верх у него был стеклянный, а низ деревянный, с тремя ящиками, - нижний ящик никогда не открывался. Посуда в шкафу всегда красовалась на одном и том же месте. Для постных щей, которые варили каждый день в доме, довольно было чугуна да глиняной миски, а для каши и картошки хватало горшка. Простая еда была у Костриковых. Дети иной раз еще козье молоко пили от своей козы Шимки да под пасху и рождество лакомились белыми баранками. Когда Сереже исполнилось шесть лет, приглянулась ему на базаре игрушка - деревянная лошадка, серая в черных яблоках, с хвостом из новой мочалы. Стоила эта радость всего-навсего шесть копеек. Только копеек лишних у матери не было, и лошадку Сергею не купили. В утешенье сшила ему мать из тряпок мячик, только я всего. Но Сережа со своим приятелем, Санькой Самарцевым, умели обходиться и без игрушек. Играли они в деревянные чурбачки, которые принес им однажды знакомый плотник, в лунки и в салки. Летом самым любимым их занятием было купанье в Уржумке. Они сидели в речке часами - до тех пор, пока, бывало, кожа у них не посинеет и не покроется пупырышками. Плавали наперегонки, валялись в песке. Обваляются с ног до головы - и бултых в воду. Так целый день и жили у реки. На головы лопухи надевали, чтобы солнце не припекало, вот и вся одежа. А по вечерам собирали они во дворе у себя соседских ребят, в чикало-бегало играли или в пряталки. Много во дворе разных углов, где можно отлично схорониться. Например, на конюшне или в яме под сараем. Эту яму вырыла собака Шарик, когда у нее народились щенята. Здесь было холодновато, сыро. Прятались еще мальчики в огороде и в темных сенях, за старой рассохшейся бочкой. Да мало ли места было. Двор велик! Иной раз ребята во время игры в пряталки переодевались. Наденут чужую рубашку и выставят нарочно плечо или локоть из-за угла. Тот, кто водит, сразу и попадается. "Санька! - орет, - Санька!" А это вовсе и не Санька, а Колька Сазонов в Санькиной рубашке. Но в пряталки или в чикало-бегало можно было играть только в большой компании. А вот когда Сережа и Саня вдвоем оставались, то чаще всего строили из песка и глины запруду или крепость. Работа не всегда ладилась. Иной раз дело до ссоры доходило. Саня хоть и старше был на два года и уже в школе учился, но был какой-то тихий и вялый: начнет работать с охотой, да сразу же и остынет, сидит на земле и еле-еле мнет глину ладонями. А Сережа не такой - чуть выскочит на двор, сейчас же кричит: "А давай, Сань, строить!.. А давай палки стругать!.. А давай за щуренками пойдем!.." ("Щуренками" ребята маленьких щук называли.) Ловить рыбу мальчишки ходили на пруд возле мельницы. Если ловля была удачная, возвращались домой вприпрыжку, с визгом, с хохотом. А Серьга хохотал больше всех. В горле у него так и булькало. Соседи его "живчиком" звали, а домашние - "спросом". Это потому, что ему все на свете знать надо было. Он и к Саньке с вопросами частенько приставал. Раскроет букварь и все просит: выучи да выучи читать. Санька, чтобы отвязаться, показал ему как-то первые попавшиеся на глаза три буквы: П, С и О. Сережа буквам сразу же клички придумал: П - это ворота, О - баранка, а С - полбаранки. Эти три буквы он все время на земле палкой писал, а потом вздумал их на стене сарая углем вывести. Громадные кривые буквы О, П и С. Влетело ему за это от отца здорово. С тех пор он больше стен не пачкал. Но учением интересоваться не перестал. Каждый день расспрашивал он Саню про школу: что там да как там? А дома все бубнил: "Ну, когда я в школу пойду? Отдайте меня в школу!" "Куда тебе в школу итти - мал еще", - говорила Сережина мать. Глава II КУЗЬМОВНА Сережину мать звали Екатериной Кузьминичной, а соседки запросто кликали ее Кузьмовной. Была она худенькая, маленькая, с карими глазами. Говорила всегда тихо и медленно. Все ребята во дворе ее любили, а свои подавно. Сереже исполнилось семь лет, когда отец его вздумал пойти на заработки в другой город. Из Уржума каждую весну много народа уходило в Вятку, на "чугунку" - так называли тогда железную дорогу - да на кожевенный и лесопильный заводы. В городе отец рассчитывал подработать немного, а к осени вернуться домой. Но уже заморозки начались, выпал снег, а отец все не возвращался, словно в воду канул человек. Пропал без вести. Ходили слухи, что он там в Вятке и помер. Но толком ничего никто не знал. Сколько раз Кузьмовна бегала к знакомому писарю, сколько пятаков переплатила ему за письма и прошения, а из Вятки все не было ответа. Пришлось Кузьмовне самой пойти на заработки, чтобы прокормить себя и троих ребятишек. Грамоты она не знала, ремеслу ее не обучили. Значит, оставалось ей одно - поденщина: то стирка по чиновничьим и купеческим домам, то мытье полов, то уборка перед праздниками. Начиналась такая работа до света, а кончалась затемно. Платили поденщицам в те времена по четвертаку, по тридцати копеек в день, да и эти деньги отдавали не сразу. Сколько бывало за свой четвертак приходилось кланяться! "Загляни, голубушка, послезавтра, сейчас мелких нет", или - "некогда", или - "не до тебя". Вместе с соседкой Устиньей Степановной уходила Кузьмовна на весь день из дому, а ребят в обеих квартирах запирали они на замок. Сидят, сидят ребята под замком, скучно им станет, и начнут они перекликаться через стенку, а то на печку залезут, кулаками в стенку стучат. - Серьга, это ты? - кричит Саня. - Я! - А это ты, Сань? Так и перекликаются. Только скоро это им надоело - через стенку что-то глуховато слышно было. И вот решили ребята продолбить чем-нибудь в стенке хоть маленькую дырку, чтобы легче было разговаривать. Печки в обеих половинах дома находились у одной и той же стены. Взяли мальчики косари и давай отбивать штукатурку. И такой тут стук пошел, будто печники в доме работают. С утра принимались за дело. Матери - за дверь, а ребята - на печку. Даже пятилетняя Лиза, Сережина сестренка, и та помогала в работе - отбитую штукатурку в кучу складывала. Деревянная стена под штукатуркой совсем тонкой оказалась, а все же пробивать ее пришлось с неделю. По целым дням ребята не слезали с печки. Заберут с собой кусок черного хлеба, воды в ковшике, да и долбят стенку, сколько сил хватает. И, наконец, как-то утром, долбанули они разика три, смотрят - дыра получилась. Да еще какая дыра! Руку просунуть можно. Ну и было тут радости! Все по очереди в дыру руку совали и здоровались. По имени и отчеству друг друга величали: - Здрасьте, Сергей Мироныч! - Здрасьте, Александр Матвеич! - Это вы, Анна Мироновна? - Я. А это вы, Анна Матвеевна? - Я! А к вечеру заткнули дыру старым валенком и тряпками, чтобы матери не заметили. Они после прихода с работы всегда на печке грелись. Придут усталые, иззябшие, напьются чаю с черным хлебом да и полезут на печку. Лежат, греют спины и между собой через стенку переговариваются. - Ну что, Кузьмовна, отдышалась? - кричит Самарцева. - Немножко отлегло. Горячего чайку выпила, вот и обошлось, - отвечает Кузьмовна покашливая. У нее уже давно сильно грудь болела. Иной раз она до слез кашляла. Надо было ей лечиться, да ни денег для этого, ни времени не хватало. Однажды вечером улеглись обе подруги отдохнуть и, как всегда, разговорились. - Степановна, а Степановна, - говорит вдруг Сережина мать. - Что-то тебя нынче уж больно хорошо слышно, - будто ты со мной рядом на одной печке лежишь? - Да и тебя, Кузьмовна, я сегодня уж очень хорошо слышу, - отвечает Самарцева. - Трубы, что ли, открыты?.. Стали они осматривать стенку - каждая со своей стороны - и нашли дыру. Вот удивились. Откуда дыра взялась? Тут они сразу и догадались: не иначе как ребята провертели. Им самим так удобнее было: не надо горло надрывать, перекликаясь через стенку. Да и в хозяйстве эта дыра пригодилась. Понадобится Устинье Степановне поварешка, луковица или щепотка соли, она бывало и кричит: - Соседка, пошли, если есть, луковку взаймы! Схватит Сергей луковицу и мигом на печку, а там уже Санька дожидается, через дыру руку просунул и пальцами шевелит. - Кто сильней, давай тягаться, - скажет Санька. Забудут ребята о луковице, схватятся за руки и перетягивают друг друга до тех пор, пока Устинья Степановна не позовет Саньку с печки. Ребята старались где только можно найти себе забаву и развлечение. Сладостей и игрушек купить было не на что. Матерям за поденщину платили гроши, только на черный хлеб хватало. Работа у матерей была нелегкая. По господам ходить - полы мыть, белье стирать. В холод, в метель да ветер они двуручные корзины белья на Уржумку таскали полоскать в проруби. Самарцева - та хоть покрепче была, а Кузьмовна каждый день силы теряла. Продуло ее как-то на речке, и начала она кашлять еще больше. Пойдет по воду, а бабы головами вслед качают. - Плохи дела у Кузьмовны нынче. Неполные ведра и то еле волочит. Чахотка у ней. До весны не дотянет. И верно, не дотянула. Слегла Кузьмовна в постель. Волосы сама себе расчесать не может - руки не поднимаются. Пришлось бабке Маланье, ее свекрови, уйти от акцизного чиновника Перевозчикова, у которого она служила в няньках. За больной ходить надо было, за ребятами смотреть, щи варить. С полгода болела Кузьмовна. Все думали: авось поправится. А она все хуже и хуже. Раз утром в декабре месяце подошла бабка к кровати Кузьмовны. Видит - совсем плохо дело. Закричала: - Ребята! Мать помирает! Сережа с сестрами, не подозревая беды, сидели в это время на полатях. Спрыгнули ребята с полатей, подбежали к матери. Мать лежала на кровати, широко раскинув руки; на ее желтых, провалившихся щеках горел лихорадочный румянец. Мать тяжело дышала, и глаза ее были закрыты. - Мам! - тихонько окликнула Анюта. - Мам! Мать не отвечала. Анюта затряслась и заплакала тоненьким голоском; глядя на нее, заревела и маленькая Лиза, Сергей стоял молча, опустив голову. - Чего вы, глупые, чего? - тихо сказала Кузьмовна, открывая глаза. - Не помирай, - всхлипнула Анюта. Сергей вдруг ткнулся головой в плечо матери и тоже заплакал. Кузьмовна сделала усилие, приподнялась на подушке и обняла Сергея. - Дурачки, идите играйте. Не помру я, - сказала она и погладила по голове маленькую Лизу. Ребята успокоились и полезли на полати играть в "гости". На следующее утро Анюта проснулась раньше, чем обычно. Она свесилась с полатей, поглядела вниз - и замерла. Внизу около кровати матери суетились бабушка и Устинья Степановна. За их спинами матери было не видно, но по тому, как вздыхала бабушка, а Устинья Степановна закрывала мать простыней, - Анюта поняла, что случилось что-то страшное. На столе горела маленькая лампочка, за окном была еще ночь. - Вот и отстрадалась наша Катеринушка! - сказала бабушка и концом головного платка вытерла слезы. Два дня в дом Костриковых ходили соседи прощаться с Катериной Кузьмовной. А на третий к воротам подъехали простые деревянные сани, запряженные мохноногой лошаденкой, и Кузьмовну повезли на кладбище. День был морозный и ветреный. За гробом шли бабушка Маланья с внуками и Устинья Степановна со своими ребятами. Итти было трудно - намело много снега. Ребята по колено увязали в сугробах. На полдороге бабушка Маланья посадила Лизу и Сергея в сани рядом с гробом. На кладбище было тихо. Стояли застывшие белые деревья, на крестах и палисадниках шапками лежал снег. Узкие кладбищенские дорожки затерялись среди сугробов. Похоронили Кузьмовну в дальнем конце - у старой ограды. Не успели забросать могилу землей, как вдруг повалил густой снег и через минуту покрыл белым покровом могилу матери. Глава III СЕРЕЖИНА БАБУШКА Сережина бабушка, Маланья Авдеевна, родилась в деревне Глазовского уезда. Тут она и замуж вышла, но жить ей с мужем не пришлось. Сережиного деда, Ивана Пантелеевича, взяли смолоду в солдаты и угнали на Кавказ. Было это при царе Николае Первом. В то время по царскому закону в солдатах служили целых двадцать пять лет. Уходил на службу молодой парень, а возвращался он домой стариком. Да хорошо еще, если возвращался. Бабушка Маланья Авдеевна так и не дождалась своего мужа. Он прослужил шесть лет, заболел лихорадкой и умер на Кавказе в военном госпитале. Пришлось Маланье с маленьким сыном у людей в няньках служить - сначала в деревне, потом в городе. Питомцы разные ей попадались - и ласковые, и упрямые, и послушные, и озорные. Няньке тут выбирать не приходится, ее дело - забавлять барчонка и ухаживать за ним, как господа прикажут. А случалось, что и не за одним, а за целым выводком ходить надо было. Начнут господские дети в стадо играть: кто мычит, кто хрюкает, кто блеет. А няньку заставляют собакой быть. Ползает бабушка Маланья на четвереньках по комнате и лает. Отказаться никак нельзя. Дети в слезы. Сейчас же к матери с жалобой: - Няня играть с нами не хочет! А барыня с выговором: - Какая же ты нянька, если детей забавлять не умеешь? Придется тебе расчет дать! Пока Маланья Авдеевна еще молодой была, ей это с полгоря было. И на четвереньках бывало бегает, и мячик с крыши или из канавы достает. Но под старость трудно уж ей было не то что в канаву, а и под стол вместе с детьми залезать, когда барчата в казаки-разбойники или в прятки играли... Однажды заставили они бабку Маланью сесть верхом на перила лестницы да и съехать вниз. Долго отказывалась бабушка от этой поездки - дети и слушать ее не хотели. Маленький барчонок уже плакать начал и ногами стучать. - Ну, воля ваша, - сказала бабушка, села на перила и поехала. Ничего, жива осталась, а только ладони в кровь ободрала. Три дня у нее руки, точно култышки, обвязаны были. На первом месте, у барина Антушевского, прожила бабушка Маланья тринадцать лет. И вдруг барина по службе из Глазовского уезда в город Уржум перевели. Стали господа няньку уговаривать: - Поедем с нами. Как приедем в Уржум, найдем мы себе другую няню, а тебя обратно на родину отправим. Войди, Маланья, в наше положение. Ну и послушалась бабушка Маланья, вошла в положение, поехала с господами в Уржум, а они, вместо благодарности, обидели ее. Был раньше такой порядок: как наймется кто к господам в услужение, у него сейчас же паспорт отбирают. А без паспорта никуда не сунешься. Приехала бабушка с господами в Уржум, прожила там три месяца и стала к себе на родину собираться. - Ищите себе, барыня, новую няньку. Я домой поеду. А барыня и слушать не желает и паспорта не отдает. Что тут делать? Куда жаловаться пойдешь?.. Махнула рукой бабушка Маланья, поплакала, погоревала и осталась навсегда в Уржуме. От Антушевского перешла к другим господам служить, а когда совсем старой стала, поступила к акцизному чиновнику Перевозчикову. "Послужу годков пять, а там, авось, чиновник пожалеет и за верную службу пристроит меня в богадельню, успокою там свои старые кости", - думала бабушка. Но вышло все по-иному. Глава IV СИРОТЫ Подходил к концу пятый год нянькиной службы у чиновника Перевозчикова. Уже чиновник насчет бабки Маланьи прошение в богадельню подал. Уже бабка подарила чиновниковой кухарке свою цветистую шаль с бахромой, - куда, мол, такая шаль в богадельне! А тут вдруг умерла от чахотки сноха Маланьи, Кузьмовна, оставив круглыми сиротами троих ребят. Пришлось бабушке своих родных внучат на старости лет няньчить. А было ей тогда восемьдесят два года. Взяла бабушка расчет и вместо богадельни переселилась на Полстоваловскую улицу. Перенесла туда свой зеленый сундучок, где лежало ее добро, накопленное за многолетнюю службу: три платья, фланелевая кофта, платок кашемировый, прюнелевые башмаки да белья несколько штук. Началась у бабушки новая жизнь. Внуки маленькие были, и дела с ними хватало. И обед сварить надо, и ребят обшить, и за водой на речку сбегать. Нелегко было старухе с хозяйством справляться. Стала бабушка себе помощницу готовить Анюту к работе приучать. Анюте всего десять лет было. Бабушка ее то в лавку пошлет за хлебом или керосином, то пол мыть заставит, то белье полоскать. Старалась Анюта, как могла, угодить бабушке. Иной раз и Сережа ей помогал. Станет Анюта картошку чистить, а он тут как тут: "Давай почищу". Но не успеет и одну картошку очистить, как бабушка отбирала у него нож. - Картошку нужно чистить с умом. Кожицу тонюсенько срезать, а ты вон сколько добра испортил. Так и в рот ничего не останется, - говорила бабушка. Сережа неохотно отдавал ножик и сейчас же находил себе другое дело. Начинал косарем колоть лучинки на самовар, а то отправлялся с Анютой на речку полоскать белье. Анюта тащила корзину с бельем, а он шел рядом и держался за край корзины. На реке Анюта пробиралась по камешкам туда, где вода была чище и глубже, а Сережа оставался на берегу. Он собирал ракушки, строил из песка запруду и посматривал на Анюту. - Не потони, Нютка! - кричал он сердито, когда сестра слишком низко наклонялась над водой. Однажды Сережа не выдержал и по камешкам отправился к Анюте. Она обернулась: - Ты зачем здесь? - Я тебя буду за юбку держать, чтобы не потонула. И, стоя на соседнем камне, Сережа крепко держал сестру за подол до тех пор, пока она не выполоскала белье. Бабушка Маланья вставала на рассвете, как только петухи пропоют, и долго молилась перед иконой. Пока ребята спали, она доила козу Шимку, приносила воду с реки, топила печку, а там, глядишь, просыпались и ребята. Начинались беготня и шум. Сережа гонялся за Лизой, Лиза пищала и пряталась за бабушкиной юбкой. Бабушка ставила на стол чугун горячей картошки. Ребята подбегали к столу, усаживались на табуретки и тянулись к чугуну. Каждому хотелось схватить картофелину покрупнее. - Тише вы, разбойники! - кричала бабушка. - С голодного острова, что ли? Чего хватаете? От горячей пищи кишки сохнут. Пока внуки сидели за столом, она все их наставляла и учила. - Раз вы сироты, так и жить вам надо по-сиротски. Баклуши не бить, старшим угождать, к работе привыкать. Была она старушка маленькая, толстая. Седые, мягкие, как пух, волосы заплетала в две косы и закрывала черной чехлушечкой. Любила бабушка нюхать табак. Говорила, что табак хорошо действует на зрение: "Как понюхаю, так в глазах и просветлеет". Табакерка была у нее черная, с крышкой, на которой была нарисована нарядная барыня в шляпке с голубым бантом и с букетом цветов в руках. Эту табакерку подарили ей господа на именины. Одевалась бабушка аккуратно. Поверх длинной широкой юбки и кофты носила темный, в горошинку, ситцевый фартук. И ребят к аккуратности приучала: - Спать ложишься, так одежу на место клади, чтобы утром спросонья не искать. Дыру заметишь, сразу зашей, чтобы еще больше не разорвалось. Что откуда возьмешь, обратно на место положь. Очень сердилась бабушка, когда кто-нибудь из ребят разбивал по неосторожности тарелку или чашку. - Наживать не умеете, только все портите и ломаете! А "купил" в доме-то нет. Раззоридомки!.. Однажды, вскоре после смерти матери, произошел случай, который надолго остался в памяти ребят. Как-то вечером сидели они на печке и ели кашу. Перед ними на низенькой скамеечке стояла глиняная чашка. Вдруг Сережа нечаянно толкнул скамейку, чашка упала и раскололась. - А я бабушке скажу, - прошептала маленькая Лиза. Она любила докладывать бабушке про всякую мелочь - только и бегала за ней весь день и надоедала: "Бабушка, а Сережа твою иголку пополам сломал! Бабушка, а Анюта Шимкино молоко расплескала!" Когда чашка разбилась, все ребята перетрусили. Сережа повертел черепки в руках и сказал: - Чашку можно воском склеить. Он слез с печи, достал из-за иконы свечку, зажег ее и слепил воском расколотую чашку. - Дай я тихонечко на полку поставлю. Может, бабушка и не заметит, - сказала Анюта. - Я сам поставлю, - ответил Сережа и, пододвинув табуретку, влез на нее и потянулся к полке. Дотянулся до полки и прислонил чашку разбитым краем к стенке. Утром, когда бабушка хотела достать чашку с полки, на голову ей так и посыпались черепки. А один большой черепок остался у нее в руках. - Это чья же работа? - сказала бабушка, показывая черепок. Ребята молчали. - Сейчас же признавайтесь, кто чашку разбил. Лиза только хотела было нажаловаться, как вдруг Сережа сказал: - Это я разбил... - Ей-богу, бабушка, он, а не мы. Мы не разбивали, - закрестилась Лиза. - Ах вы, разбойники, ах вы, раззорители! - закричала бабушка и, чтобы никому не было обидно, выдрала всех троих. Бабушка Маланья была иной раз непрочь и припугнуть ребят. - Вот брошу вас и уеду, куда глаза глядят. Живите одни, как знаете, раз такие озорники и неслухи, - грозилась она. Однажды, когда ребята опрокинули в сенях кувшин с квасом, бабушка отшлепала их и пошла нанимать лошадь, чтобы ехать в деревню Поповку. Целый день ребята просидели одни дома. Сережа несколько раз выбегал к воротам - поглядеть, не идет ли бабушка, но бабушка все не шла. Маленькая Лиза со страха начала реветь. Как же они теперь без бабушки жить будут? Откуда денег достать, чтобы хлеба купить? А ночью как одним спать? Страшно ведь!.. Только под вечер, когда стемнело, вернулась домой бабушка. Ребята поджидали ее во дворе около дома. В три голоса начали они упрашивать бабушку остаться с ними и не уезжать в Поповку. Бабушка не сразу согласилась. - Я уж и лошадь наняла у Ивана Павловича, только сундучок взять осталось. Ну, да так и быть, на этот раз останусь. Только смотрите - не озоруйте у меня! Строгая была бабушка Маланья. Но бывало стоило ей начать рассказывать сказки, как ребята забывали обо всех ее строгостях и воркотне. Рассказывать бабушка была мастерица. Больше всего ребята любили сказку про "Сиротку". Сказка была такая: В некотором царстве да в некотором государстве жили-были муж с женой. И была у них дочка. Жили они припеваючи, да вдруг случилась беда: заболела и померла мать. Осталась дочка сироткой. Стали соседи отца уговаривать: женись, мол, да женись, одному мужику со всем в доме не управиться, - и хозяйство, и дочка на руках. Подумал мужик, подумал и женился. Пришла мачеха в дом, а с ней вместе горе пришло. Ведьмой оказалась мачеха. Такая зловредная баба, с утра до вечера падчерицу корит. Все ей не так да не эдак. То бьет сиротку, то голодом морит. А та себе поплачет, поплачет втихомолку, а пожаловаться отцу не смеет. Скоро родилась у мачехи своя дочка. Совсем житья не стало сироте. Раз утром отец и говорит ей: "Собирайся, дочка, поедем в лес". Поехали они в лес. А в лесу отец и признался: "Велела мне мачеха тебя в лесу оставить, велела она тебе руки отрубить". Заплакала девочка, положила руки на пень. Отсек топором отец ей руки по локоть. Сел на лошадь да и ускакал. Ходит сиротка безрукая по лесу, плачет навзрыд. Тихо в лесу, только в ответ ей кукушка кричит: ку-ку, ку-ку. На ночь залезла девочка в дупло, чтобы медведь ее не съел, а утром опять побрела по лесу пристанище искать. Шла, шла и набрела на маленькую избушку в лесу, - видно, охотники тут когда-то жили. Осталась сиротка в этой избушке жить. Идет год за годом, растет сиротка, как березка, в лесу. Красавица девушка стала, только безрукая. И вот надумала девушка пойти в ту сторону, где больше солнце греет. Шла она, шла и увидела большой фруктовый сад. Видит - висят на дереве яблоки заморские. Невиданные птицы на деревьях поют. Хотела сиротка сорвать яблоко, а не может - рук нет, ртом тоже не достать - высоко. Стоит бедная, смотрит на яблоню. Вдруг слышит - сзади кто-то говорит: "Сорви, красавица, яблоко, сорви". Оглянулась она и обомлела. Стоит перед ней раскрасавец молодой. Одежда на нем золотая в брильянтовых камнях, - как солнце горит. Стала сиротка вытягивать вперед свои обрубочки. Глядит - выросли они, и стали на них расти пальцы. Сначала большой, потом указательный, потом средний, за ним безымянный, - одного мизинца не хватает, а под конец и мизинец вырос. На обеих руках по пяти пальцев выросло. Заплакала от радости сиротка. Подошел к ней красавец, сорвал ей яблоко "белый налив" и повел ее к себе во дворец. С той поры стали они жить-поживать да добра наживать. Ребята знали эту сказку наизусть, а все-таки любили ее слушать. А еще нравилась им бабушкина песня про добра молодца. Подперев щеку рукой, пела ее бабушка тоненьким жалобным голоском: Разъезжает молодец на добром коне, Выпали у молодца вожжицы из рук. Спали у удалого перчаточки с рук. Знамо мне, удалому, в солдаты итти, Моей молодой жене солдаткой быть, Моим малым детушкам плакать-горевать... Грустная была песня, а хорошая. Сережа слушал бы ее всю ночь напролет. Да бабушка засиживаться не любила. Керосин жалела жечь зря. Глава V НУЖДА За покойного мужа-солдата бабушка получала пенсию - тридцать шесть рублей в год да рубль семьдесят копеек квартирных. В году двенадцать месяцев. Разделишь эти деньги на двенадцать, так на месяц только три рубля придется, а в месяце тридцать дней. Три рубля на тридцать разделишь, так только по гривеннику в день выходит. Попробуй проживи на гривенник вчетвером, чтоб все были сыты, обуты и одеты. У бабушки руки опускались - что тут делать, как быть? Не хватает ни на что ее солдатской пенсии. Придется, видно, надеть внукам через плечо холщевые сумы и послать побираться. Пойдут они по домам, станут под окошком, запоют в три голоса: - Подайте милостыньку сироткам. Подайте корочку хлебца. Иные хозяева нищих от окошка прогоняют. А то и злыми собаками припугнут. Начала бабушка советоваться с людьми. Пошла к своей соседке, к Санькиной матери, Устинье Степановне. - Как быть, Степановна? Пропадаем. Хлеба черного ребятам, и того вдосталь нет. Уж не долог мой век - помру. Пенсия в казну пойдет, а что с внуками будет? Думали они, думали вместе и рассудили так: одно остается - пойти бабушке в приют, попросить, чтобы взяли туда ее внуков. Но просить легко, а выпросить трудно. Приют содержался на деньги купцов и чиновников. Было в приюте всего сорок мест. А бедняков, желающих отдать в приют своих ребят, в городе больше сотни насчитывалось. Без знакомого человека тут уж никак не обойдешься. И надумала бабушка Маланья сходить к своему прежнему хозяину, чиновнику Перевозчикову. У него большое знакомство среди уржумского начальства было, и сам с женой часто в гости к председателю благотворительного общества хаживал - в карты играть. Надела бабушка самую лучшую кофту, вытащила из зеленого сундука кашемировый платок: как-никак к господам идет - надо поприличнее одеться. Пришла она к чиновнику Перевозчикову, стала просить похлопотать за ее внуков, чтоб их в приют приняли. - Откажут тебе, Маланья Авдеевна, - сказал Перевозчиков. - У тебя ведь собственный дом имеется. Домовладелицей считаешься. Бабушка от обиды чуть не заплакала. - Ну и дом! У иного скворца скворечник лучше. Из-под пола дует, стены осели, двери скособочились. Окна силком открывать приходится: все рамы порассохлись. Одна слава, что дом! Выслушал Перевозчиков бабушку, почесал подбородок. - Ну ладно, старая. Придет комиссия, посмотрит твой дом. Но ведь ты, кажись, кроме всего прочего, николаевская солдатка, пенсию за мужа получаешь. - Вот, батюшка, от этой самой пенсии я и прошу внуков в приют устроить. До того эта пенсия велика, - заплакала бабушка Маланья и стала по пальцам считать, сколько в день на четырех человек от ее большой пенсии приходится. Получилось по две копейки с грошиком на человека. - Ну ладно, Маланья Авдеевна, иди домой - похлопочу за твоих внуков, - пообещал Перевозчиков и велел бабушке Маланье заглянуть к нему через недельку. Поблагодарила его бабушка, поклонилась в пояс и пошла домой. У ворот ее встретила Лидия Ивановна, жена Перевозчикова. Поговорила с ней и тоже пообещала похлопотать за внуков. Бабушка и ей в пояс поклонилась. Ребятам о приюте старуха пока еще ничего не говорила. Жалела их, уж очень тосковали ребята после смерти матери. Особенно скучал Сережа. Увидит материнскую шаль на гвоздике и расплачется. Наденет бабушка старую выцветшую кофту Кузьмовны, Сережа посмотрит и сразу вспомнит, как мать в этой самой кофте ходила с ним в лавку Шамова и купила ему как-то розовый мятный пряник. А иной раз позабудет, что у него мать умерла. Заиграется на дворе, захочется ему есть, вбежит в сени, раскроет дверь нараспашку и крикнет: - Мама! Мам!.. И остановится на полуслове. Вспомнит, что нет у него больше матери. Постоит один в темных сенях и пойдет тихонько обратно во двор. Несколько раз начинала бабушка с ребятами разговор о том, что не прокормить ей, старой, троих внучат. Ведь ей, может, помереть скоро придется, а они когда еще на ноги станут. Ребята слушали и не знали, куда она клонит. А старуха думала про приют и все ждала, что-то скажет ей чиновник Перевозчиков. Долгой показалась ей эта неделя. Но вот наступил срок. Опять пришла старая к Перевозчикову, а он говорит: "Зайди-ка еще через недельку". Три раза бегала бабушка к чиновнику и только на четвертый ответ получила. - Ну, поздравляю, Маланья Авдеевна. Одного можно в приют устроить, - сказал Перевозчиков. - Как одного? Я, батюшка, за троих просила. - Нельзя всех в приют принять. Возраст не подходит, - стал объяснять Перевозчиков. - Сколько лет старшей? - Анюте-то? Одиннадцать будет. - Многовато. - А Лизаньке пять годков исполнилось. Тоже не подходит? - Это маловато. - Сереже восемь стукнуло. - Ну вот эти годы самые подходящие для приюта. Сережу и веди. "Чего ж тут рассуждать, надо сразу соглашаться", - подумала бабушка и стала благодарить Перевозчикова. Придя домой, рассказала она об этом Устинье Степановне. - Ну что ж, - ответила та, - для мальчика, пожалуй, и лучше, что он в приют попадет. Ему образование, ремесло обязательно нужно. А в приюте, говорят, мальчиков сапожному ремеслу и переплетному учат да еще корзины и шляпы из соломы плести. "И верно, - подумала бабушка, - вырастет Сережа, будет у него свой кусок хлеба, а с ремеслом человек никогда не пропадет. Будет Сережа сапожником и, может, до такого мастерства дойдет, что станет господские башмаки шить с высокими каблуками. За такие башмаки уржумские богачи с Большой улицы дорого платят". Глава VI В ПРИЮТ И вот позвала бабушка Сережу со двора, где он с ребятами играл. Начала с ним разговор издалека. Вспомнила про свою молодость, когда еще без очков нитку в самую тонкую иголку вдевала и лучше всех песни в деревне пела. А сарафана праздничного у ней не было. В бедности жили - тоже сиротой выросла. Слушает Сережа бабушку, а сам с ноги на ногу переступает - хочется ему на двор к ребятам убежать, да нельзя. Бабушка все говорит и говорит. Про сарафан кончила рассказывать, про теленка начала, какой у них в деревне занятный теленок был, весь рыжий, а на лбу и на груди по белому пятнышку. Заслушался Сережа, а бабушка вдруг и говорит: - Завтра мы с тобой в приют пойдем. - Не хочу в приют. - Что ты, Сереженька, как это - "не хочу"? Что мы будем делать, на что жить станем? А в приюте тебе хорошо будет. Мальчиков в приюте много. - Не пойду! Не хочу! - закричал Сережа. Да как затопает ногами, как заплачет. Затрясся весь... Начала его бабушка уговаривать. Да разве уговоришь! Боится Сережа приюта. Он хоть сам в приюте не был, да они с Санькой не раз видели приютских. Их каждое воскресенье утром водят к обедне в острожную церковь. Идут они по-двое, тихо-тихо, словно старички и старушки, даже спину по-стариковски гнут. Что девочки, что мальчики - все наголо острижены. У девочек длинные серые платья, а у мальчиков темные ситцевые рубахи и черные штаны. Позади тетенька всегда идет, - верно начальница ихняя, строгая такая, в черной длинной юбке. На глазах очки в золотой оправе. Черный шнурок от очков за ухо заложен. Если день пасмурный, так начальница в руке зонтик с костяной ручкой держит. Вот теперь и ему тоже придется ходить с приютскими. И мальчишки с Воскресенской улицы будут дразнить его из-за угла: "Сиротская вошь, куда ползешь?" Уж из приюта не выпустят! Не побежишь с Санькой на Уржумку купаться. Не придется больше прятаться на старом сеновале и ловить у мельницы щуренков. - Бабушка, миленькая, не отдавай в приют! Я работать буду. Рыбу стану ловить, на базаре продавать. А то пойду дрова пилить. Бабушка даже заплакала, слушая его. А потом пришла Устинья Степановна и стала уговаривать бабушку отложить еще на один день отправку Сережи. Может быть, за день мальчишка успокоится и сам поймет, что ему нужно итти в приют. - Придется, видно, еще на денек оставить, - согласилась бабушка. Ночью, когда все заснули, Сережа на полатях долго просил сестру Анюту, чтобы она уговорила бабушку не отдавать его в приют. Только бы не отдавала, а уж он постарается много денег заработать. Можно будет каждый день варить щи, кашу, а черного хлеба будет столько, что даже не съесть. Ну, а если без приюта никак нельзя, так пусть отдают всех троих, а то почему это он один оказался дома лишний? - Попросишь? - Попрошу, - пообещала Анюта. x x x Просьбы Анюты не помогли. Через день бабушка, не говоря ни слова, стала собирать Сережу в приют. В это утро к ним зашла Лидия Ивановна Перевозчикова. На Лидии Ивановне была белая батистовая кофточка в прошивках и шелковая черная юбка, которая шуршала на ходу. На серебряной цепочке раскачивалась желтая кожаная сумочка - ридикюль. От Лидии Ивановны хорошо пахло духами, и сама она была ласковая и грустная. - Я слышала, что ты, Сережа, боишься итти в приют? А там так хорошо! Ребяток много, тебе с ними будет весело. В приюте много игрушек есть, книжек. Отдельная кроватка у тебя будет, а потом ты в школу пойдешь. Сережа слушал Лидию Ивановну и глядел исподлобья. Она присела перед ним на корточки, провела по его стриженой голове рукой. Руки у нее были белые, мягкие, от них тоже пахло духами. - А если тебе не понравится в приюте, ты можешь прийти обратно домой, - сказала Лидия Ивановна и слегка потрепала его по щеке. - Захочешь и уйдешь - вот и все!.. Эти слова Лидии Ивановны понравились Сереже больше всего. Кроватка, игрушки, товарищи - все это хорошо, а дома жить все-таки лучше. Сережа повеселел. Бабушка надела на него самую лучшую голубую ситцевую рубашку. Он без слез простился с сестрами и Санькой. Чего горевать, если он, может быть, уже завтра домой придет!.. Они вышли из дому. Слева пошла бабушка, держа Сережу за руку, справа - Лидия Ивановна. Она шуршала шелковой юбкой и размахивала ридикюльчиком. У калитки дома долго стояли и глядели ему вслед Анюта, Лиза и Санька. Глава VII "ДОМ ПРИЗРЕНИЯ" Приютский дом был последним домом на краю Воскресенской улицы. Серым забором он отгородился от остальных домов. Над воротами на большой ржавой вывеске было написано: ДОМ ПРИЗРЕНИЯ МАЛОЛЕТНИХ ДЕТЕЙ Всю дорогу Сережа шел спокойно, но как только подошли к приютским воротам, он начал вырываться. - Ну чего ты? Ведь мы только в гости идем! - сказала Лидия Ивановна. Сережа успокоился, но боязливо покосился на приютские ворота. Его удивила и испугала большая вывеска. Вывески в Уржуме он видел только над бакалейными, винными лавками да еще над воротами белого дома, у которого стоял усатый часовой. Но в лавках торговали, в белом доме жили городовые с шашкой на боку. А здесь вывеска зачем? Перед тем как войти в приютский двор, бабушка оглядела Сережу, одернула на нем рубашку и погладила рукой гладко остриженную голову. Губы у бабушки шевелились. Она шептала молитву. Бабушка открыла калитку, и они вошли в приютский двор. Кособокая низенькая калитка, скрипя, захлопнулась за ними. И тут Сережа увидел страшный дом, который называется "приютом". Посредине длинного и просторного двора, заросшего травой, стояло двухэтажное угрюмое здание. Деревянные его стены потемнели от старости, окна были маленькие и тусклые. Красная железная крыша от солнца выгорела полосами. От ворот к дому шла аллейка низеньких, чахлых кустов акаций. Под окнами росли кусты сирени и три молодых тополя. На дворе было тихо, словно в этом доме никто и не жил. Ветер около крыльца раскачивал полотенца на веревке. Чтобы попасть в дом, нужно было подняться по старым ступенькам на узкое крыльцо с навесом, украшенным обломанными зубцами. Лидия Ивановна быстро пошла через двор к крыльцу. За ней шел Сережа, а сзади, придерживая обеими руками широкую длинную юбку, торопилась бабушка. Перед тем как взойти на крыльцо, Сережа еще раз оглядел двор. "Наверное, приютских увели гулять", - подумал Сережа и вошел в сени. В длинных узких сенях было прохладно, пахло новой мочалкой и жареным луком. На второй этаж нужно было подняться по узенькой лестнице с желтыми перилами. Старые ступени поскрипывали под ногами. - Ну вот мы и пришли, - сказала Лидия Ивановна улыбаясь и погладила по голове Сережу. В маленькой комнате было темно и прохладно, как в погребе. В простенке между окнами стоял приземистый старый шкаф. Не успел Сережа оглядеться, как в комнату вошла высокая женщина в золотых очках - та самая, которая водила приютских в церковь. Бабушка закланялась. - Здравствуйте, Юлия Константиновна, - сказала Перевозчикова. - Бумаги принесли? - спросила Юлия Константиновна, оглядывая Сережу серыми близорукими глазами. Бабушка стала торопливо доставать бумаги из кармана своей синей широченной юбки. Руки у бабушки тряслись, и она никак не могла отстегнуть английскую булавку, которой был заколот карман. Наконец она вытащила маленький сверточек, завернутый в носовой платок. Развязав платок, она подала начальнице бумаги, а узелок с Сережиным бельем положила на табуретку. - Фамилия как? - спросила Юлия Константиновна, держа близко перед собой развернутую плотную бумагу. - Костриков, Сергей, - поклонилась бабушка. - Лет? - Восемь. Он за десять ден до Благовещенья родился. - Хорошо, - шумно вздохнула начальница, словно пожалела, что Сережа родился за десять дней до Благовещенья. Потом она достала из вязаной черной сумочки связку ключей и подошла к шкафу, похожему на домик. Дверцы со скрипом открылись. Сережа вытянул шею и посмотрел, что там такое в этом большом шкафу, но на полках не было ничего особенного - только самые обыкновенные вещи. Тетради в синих обложках, карандаши, коробочки с перьями, высокая кипа белой бумаги. В глубине на полке прятались узкогорлые бутылки с чернилами и пузатая бутылка с клеем. Юлия Константиновна положила на верхнюю полку Сережины бумаги и снова заперла шкаф. Ключи, зазвенев, снова исчезли в черной вязаной сумке. Сережа от испуга покраснел до слез и сильно дернул бабушку за юбку. Он только сейчас вспомнил, как бабушка рассказывала ему и сестрам про свою барыню-хозяйку, которая вот так же отобрала от нее паспорт, и из-за этого бабушке пришлось на всю жизнь остаться в Уржуме. Верно, и ему придется остаться навсегда в приюте. Бабушка, должно быть, отдала его паспорт в приют! - Спасибо, Юлия Константиновна, спасибо, - закланялась бабушка. У Сережи задрожали губы, он хотел было заплакать, но Юлия Константиновна подошла к нему, взяла его за руку и подвела к окну. Сережа увидел, что во двор с улицы входят приютские. У всех круглые, как шар, головы. Из окна не разберешь, кто из них девочка, кто мальчик. - Ну, пойдем, Серьга, к ребятишкам, - сказала Юлия Константиновна. Сереже это понравилось. Так называл его только Санька. Он вышел в коридор за Юлией Константиновной. Бабушка шла позади. Когда они спустились по лестнице, бабушка вдруг засуетилась и быстро, точно клюнула, поцеловала Сережу в макушку. Сережа вытер голову и обернулся, но бабушки уже не было. Она ушла через другую дверь. - Пойдем, пойдем, - сказала Юлия Константиновна и вывела Сережу на крыльцо. Приютские с криком носились по двору. Видимо, они только что вернулись с реки. У девочек в руках были цветы - кувшинки с длинными стеблями, а на бритых головах венки. Мальчики размахивали ивовыми прутьями. - Дети! Вот вам еще новый товарищ. Юлия Константиновна подтолкнула Сережу вперед и, быстро вбежав на крыльцо, исчезла в сенях. К Сереже подошли две девочки. Они остановились перед ним и начали перешептываться. Одна из них, маленькая, остроносая и черненькая, похожая на грача, вдруг громко фыркнула и закрыла лицо фартуком. Сережа насупился и отвернулся в сторону. Кто-то ударил его по спине. - Эй ты, головастый! Давай играть! Перед Сережей стоял плотный мальчишка с короткой губой и открытыми розовыми деснами. - А во что? - В чикало-бегало. Меня Васькой зовут, а тебя как? - Сергеем. - Бежим к сараю, там у меня лапта спрятана, - сказал Васька. Они побежали к сараю. Посреди двора стояла маленькая девочка и, нагнувшись, втыкала в песок цветы ровными рядами - делала садик. Васька на бегу растоптал ее цветы и грядки. Девочка заплакала. - Реви громче! - крикнул Васька и дал ей тумака. Она упала носом в песок - на свои грядки. - Это ты за что ее? - спросил Сережа останавливаясь. - А так, - буркнул Васька. - Пускай не лезет!.. - Она и не лезла, - сказал Сережа. - Поговори еще! - крикнул Васька. - Я и тебе наклею. - А ну, попробуй!.. Сережа выставил вперед плечо и налетел на белобрысого. Васька встретил его кулаками. - Что там такое? - раздался вдруг из окна голос Юлии Константиновны. - Юлия Константиновна, новенький дерется! - крикнул Васька. - Врет, врет, он сам начал! - закричали приютские. - Поди сюда, Василий, - позвала Юлия Константиновна. Васька побежал на крыльцо, грозя Сереже кулаком. Девочка все еще сидела на песке, вытирая фартуком слезы. - Зинка, хватит реветь, вставай! - крикнула ей подруга. Зинка встала, отряхнула платье и, засунув палец в рот, уставилась на Сережу. Трое мальчишек переглянулись. Один из них, курносый, подтолкнул своих товарищей и что-то шепнул им на ухо. - Жених и невеста! Жених и невеста! - закричали они неожиданно хором. А курносый мальчишка, вытаращив глаза, запрыгал перед Сережей. Сережа покраснел и наклонил голову, точно собирался бодаться. Мальчишки подступили ближе. - Жених и невеста! Невеста без места! - кричали они изо всех сил. Сережа круто повернулся и побежал к дому. - Ябедник! Ябедник! Жаловаться побег! - орал ему вслед курносый. Сережа, добежав до стены дома, уткнулся лицом в стену. - Гляди, гляди, - ревет! - смеялись девочки. Но Сережа не собирался плакать. Он с минуту постоял у стены и вдруг бросился бежать к воротам. С шумом распахнув калитку, он выскочил на улицу. - Юлия Константиновна, Юлия Константиновна! Новенький убежал! - завопили приютские и бросились ловить Сережу. Он не успел еще перебежать дорогу, как приютские схватили его и с криком потащили обратно во двор. Сережа вырывался изо всех сил. Но это не помогало - ребят было много. Калитка захлопнулась. Один из приютских запер ее на щеколду. - Пустите меня! Я все равно убегу. Пустите! Ну! - рванулся в последний раз Сережа. Глава VIII ВОСПИТАННИКИ Через неделю приютской жизни Сережа увидел, что ребята не так уж похожи друг на друга, как ему показалось в первый раз. Тут были и тихонькие и озорные, и ловкие и неуклюжие, и плаксы и веселые. Самым отчаянным драчуном - грозой всего приюта - был Васька Новогодов, тот самый, который прозвал Сережу "головастым" и ударил Зинку. Васька Новогодов попал в приют три года тому назад. Его нашли под Новый год на паперти собора. Он стоял, посиневший от холода, в рваном и грязном тулупчике, голова его была обмотана грубым вязаным платком. Длинные концы платка, перекрещенные на груди, торчали сзади наподобие двух ушей. - Ты о чем, девочка, плачешь? - спросила сердобольная старуха-нищенка. - Ма-а-амка ушла! - заревел еще громче Васька. Старуха побежала за городовым. Тот взял его за руку и, ворча и ругаясь, повел Ваську в приют. Когда в приюте Ваську раздели, то он оказался белоголовым мальчишкой в деревенской розовой рубашке, подпоясанной веревкой, и в драных штанах, заправленных в большие старые валенки. Имя свое он сказал сразу. Зовут его Васька. Лошадь, на которой они ехали из деревни, рыжая и зовут ее Малька, потому что она маленькая. А мать его зовут "мамка". Больше о себе он сказать ничего не мог. На вид ему было четыре-пять лет, и поэтому его записали в приютской книге Василием, пяти лет отроду, по фамилии Новогодов. Такую фамилию ему придумал приютский поп, которого ребята называли: батюшка, а взрослые - отец Константин. - Младенец сей был найден в канун Нового года, а потому пусть и называется отныне Василий Новогодов, - рассудил поп. Таких, как Васька, в приюте было немало. Девочку Полю подкинула тетка, которая морила ее голодом. Поля всегда так торопилась есть, точно боялась, что у нее отнимут чашку с едой. Приютские ее прозвали: "Полька-жадина". Были еще два мальчика-подкидыша "неразлучники". Они всегда ходили вместе, держась за руки. И если один из них падал, ушибался и начинал плакать, то другой за компанию ревел еще громче. На первый взгляд Сереже показалось, что у всех приютских волосы одного и того же цвета, но потом он заметил, что стоило только после стрижки немножко отрасти волосам, как в приюте появлялись всякие ребята: русые, белобрысые, черные, и было даже двое рыжих. Дни шли за днями. Скоро Сережа понял, что бежать из приюта трудно, почти невозможно. Во-первых, сами ребята смотрели друг за другом, а потом у ворот на скамейке всегда сидел дворник Палладий - длиннобородый пожилой и строгий мужик. На нем был белый холщевый фартук и лапти на босу ногу. Рыжие волосы он подстригал в скобку и густо мазал лампадным маслом. - Балуете! Вот я вам ужо! - тряс рыжей бородой Палладий и сердито грозил коричневым пальцем. Приютские его боялись больше, чем начальницы. Оставалась у Сережи одна надежда - дождаться бабушки. Он решил, что, как только она к нему придет в воскресенье, он станет перед ней на колени и начнет просить ее, чтобы она взяла его домой. О том, что бабушка может не прийти, он даже боялся думать. От этих страшных мыслей замирало сердце и холодели руки. Играя с ребятами на дворе, Сережа не спускал глаз с калитки. Из спальни он поминутно поглядывал в окно, не открывается ли калитка, не идет ли бабушка. Но бабушка не шла. Правда, она приходила в приют, и не один раз, справиться о внуке, но только в те часы, когда ребят уводили на прогулку. Каждый раз, возвращаясь в приют, Сережа узнавал от маленькой Зинки, которая не ходила на прогулку, потому что у нее вечно болели то уши, то зубы, что нынче опять приходила его бабушка. Сережа забирался за сарай и плакал там потихоньку, чтобы ребята не видели. Он сердился на бабушку за то, что она приходит в такие часы, когда его нет дома. Он не понимал, что бабушка это делает нарочно - не хочет его расстраивать. Глава IX ПРИЮТСКОЕ ЖИТЬЕ День в приюте начинался с восьми часов утра. Наверх, в спальню, длинную комнату с низкими окнами на север, приходила толстая сторожиха Дарья и будила ребят. - Вставайте!.. Вставайте!.. - выкрикивала она хриплым голосом, икая после каждого слова. Приютские говорили, что Дарью "сглазили" и у нее страшная и неизлечимая болезнь - "икота". Каждое утро Дарья сдергивала с Васьки Новогодова одеяло и звонко шлепала его по спине. Васька любил поспать и всегда вставал последним. Толкая друг друга, топая босыми ногами по деревянному полу, ребята бежали гурьбой на кухню умываться. Пять жестяных умывальников, приколоченных к длинной доске, звенели и громыхали так, что слышно было даже наверху в спальне. Брызги летели во все стороны, и около рукомойника на полу стояли большие лужи. На лестнице от мокрых ног оставались следы. После умыванья каждому нужно было повесить личное полотенце "по форме": сложить пополам и перекинуть через заднюю спинку кровати. Если кто этого не делал, того наказывали. Повесив полотенце, ребята сбегали вниз в столовую, которая находилась рядом с кухней. Это была мрачная комната с закопченными стенами и большой иконой в углу, настолько темной, что на ней нельзя было ничего разобрать, кроме тонкой коричневой руки, поднятой кверху. Посредине столовой стояли длинные некрашеные столы, а по бокам их - деревянные лавки. В столовой ребят выстраивали между лавками и столом - на молитву. Стоять было неудобно. Сзади в ноги вдавливался край скамейки, а в живот и грудь упирался край стола. Дежурный - кто-нибудь из ребят постарше - выходил вперед и начинал читать молитву. Читать надо было быстро, без запинки, а то попадало от батюшки. За первой молитвой шла вторая. Ее пели хором. Маленькие ребята только шевелили губами. Молитва была трудная, некоторые слова им было просто невозможно выговорить, например: "даждь нам днесь". После молитвы приютские усаживались за стол. Мальчики сидели отдельно от девочек. На столе кучкой лежали деревянные крашеные ложки. На каждой ложке на черенке ножичком была сделана какая-нибудь отметка, зазубринка, крестик или буква, чтобы каждый мог узнать свою ложку. Утро начиналось с завтрака. Чай давали только два раза в неделю: в пятницу и среду. На завтрак варили гороховый кисель с постным маслом, иногда толокно с молоком, изредка давали одно молоко. Ели ребята из глиняных чашек - пять человек из одной чашки. Когда наливали молоко, то в чашку крошили кусочки черного хлеба. Ребята зорко следили друг за другом - каждому хотелось побольше молока, поменьше хлеба. Белый хлеб ребята получали только два раза в год: на пасху и на рождество. Накануне этих праздников Дарья пекла в русской печке маленькие кругленькие булочки с изюмом. Две изюминки на каждую булочку. Один раз жадной Поле посчастливилось: она нашла в булке целых четыре изюминки - верно, Дарья обсчиталась. С тех пор все ребята надеялись найти как-нибудь в своей булочке лишнюю изюминку, только никто больше не находил. Кончали завтрак, опять читали и пели молитву, а затем шли в мастерские. Мальчики - в переплетную, сапожную и столярную, а девочки - в швейную, где подрубали полотенца, шили наволочки и мешки. Иногда в приютскую швейную приносили заказ от какой-нибудь купчихи на пододеяльники. Вот уж боялись тогда испортить работу - шили не дыша. Особенно трудно было петли метать. Но зато если купчиха оставалась довольна, то присылала в приют пшена на кашу или крупчатки для "салмы". Как-то раз утром на завтрак подали странное кушанье. - Салма, салма... - зашептались за столом ребята. - Это не простое кушанье, а татарское - важно сказал Сереже его сосед, рыжий Пашка, который, если на него смотреть сбоку, был очень похож на зайца. Сереже было очень интересно попробовать новое кушанье. Он думал, что это рыба вроде сома. Но в чашки налили мутного серого супа, в котором плавала крупно нарезанная лапша и горох - все вместе. Ребята, причмокивая губами, начали есть салму. Некоторые так спешили, что давились и кашляли. Нужно было поскорей съесть, чтобы успеть попросить вторую порцию. Сережа никак не поспевал за ребятами. Он не привык есть так быстро. Бабушка не позволяла торопиться, говорила, что от горячей пищи кишки сохнут. Здесь же нужно было поторапливаться. В этот день Сережа вылез из-за стола голодный и сердитый. Он так и не понял, понравилась ему салма или нет. Кроме салмы, готовили еще в приюте кушанье, которое называлось "кулага". Это был густой кисель из проросшего овса, темнокоричневого цвета, с запахом хлебного кваса. Только и было радости от этой кулаги, что ею можно было отлично вымазать щеки и нос соседу - кулага была сладкая и липкая. Но за это в приюте наказывали. Наказания здесь были не такие, как дома. Дома бабка мимоходом дернет за ухо или за вихор - вот и все. А тут оставляли без обеда, а то ставили в столовой на колени. Васька Новогодов стоял чаще всех. Он даже иногда сам приходил и становился в углу на колени. Лучше уж в углу постоять, чем остаться без обеда. В два часа начинался обед. Ребят опять выстраивали на молитву. Обед был из двух блюд: суп или щи, а на второе - каша. После обеда нужно было снова молиться. В девять часов вечера читали и пели молитвы перед ужином и доедали остатки обеда. Потом опять молились и в десять часов ложились спать. Перед сном читали особенную молитву - не богу, а ночному ангелу-хранителю. Ангел должен был ночью сторожить приютских ребят. Рыжий Пашка рассказал как-то Сереже, что он несколько раз нарочно не спал, чтобы подкараулить ангела, но ни разу никого не видел. Может, ангел куда и ходит по ночам, да только не в приют. - Мы как монахи здесь живем, все только молимся, - ворчал Пашка. - А толку никакого. Уж скорей бы осень пришла. - А что осенью будет? - спросил Сережа. - Осенью мы хоть учиться в приходскую школу пойдем. У нас в приюте своей-то нету. - А меня возьмут? - А тебе сколько? - Скоро девять, - сказал Сережа. На самом же деле до девяти ему нужно было расти еще полгода. Пашка прищурился и, оглядев его небольшую коренастую фигуру, сказал: - Там разберутся!.. x x x Летом перед обедом ежедневно водили ребят купаться. Река была рядом. Сразу же за приютским домом начинался отлогий косогор. По берегам Уржумки росли душистые тополя, березы и ивы с опущенными, словно мокрыми ветками. Приютские ребята сбегали по высокой траве вниз на берег, а некоторые ложились и с хохотом и визгом скатывались по косогору к речке. Правда, место здесь было даже лучше, чем против собора, где купались городские, - здесь и песок был почище и трава не такая примятая. Но купаться с приютскими Сереже было скучно. В воду и из воды ребята лезли по команде. Юлия Константиновна стояла на берегу в белом, гладью вышитом полотняном платье, держала в руке розовый шелковый зонтик и нараспев кричала: - Дети, в воду! Де-ти, в во-ду! Потом осторожно садилась на песок на разостланное полотенце, читала книгу и посматривала поверх очков на ребят. Приютские заметили, что если Юлии Константиновне книга попадалась неинтересная, то купанье выходило плохое. Юлия Константиновна перелистает книжку, посидит-посидит, вздохнет, а потом и начнет командовать: - Дети, не кричать!.. Дети, далеко не уплывать!.. Дети, не нырять!.. Дети, песком не кидаться!.. Ну какой интерес от такого купанья, когда и пошевелиться нельзя! Но зато, если книга попадалась интересная, то Юлия Константиновна читала не отрываясь, даже глаз не поднимала. Вот тогда-то начиналось раздолье! Прожив три недели в приюте, Сережа понял, что Лидия Ивановна его обманула. Ничего из того, что она обещала, не оказалось в приюте. Игрушек не было. Приютские играли деревянными чурбачками и тряпочным мячиком, точно таким, какой был у Сережи дома. Одно только оказалось правдой. У каждого приютского была своя отдельная деревянная койка. Но тоненькие, набитые слежавшейся соломой грязные матрацы были жестки, а из подушек то и дело вылезала солома и больно кололась. Простынь приютским не полагалось, спали на одних матрацах. В каждой щелке, в каждом уголку спальни жили клопы. По ночам они ползали по стенам целыми стаями, гуляли по полу и даже падали с потолка. - А Лидия-то Ивановна хвастала, что в приюте всего много. Выдумала все, - жаловался Сережа Пашке. - А ты за это, как она придет в приют, подбеги сзади да и плюнь ей на юбку, - учил Пашка. Но Лидия Ивановна и не думала приходить в приют. Глава X ДОМОЙ Третья неделя подходила к концу, когда Юлия Константиновна решила отпустить Сережу домой. В воскресенье - отпускной день в приюте - она позвала его в канцелярию, в ту самую комнату, где в большом шкафу на полке были заперты его бумаги. - Иди-ка сейчас, Сережа, в спальню, надень сапоги, чистую рубашку и отправляйся домой. А вечером тебя бабушка обратно в приют приведет. Понял? - спросила Юлия Константиновна и взяла его за подбородок. - Понял! - строго и будто нехотя ответил Сережа. Он не совсем поверил словам начальницы, подумал, что она шутит. - Что же ты стоишь? Иди! - сказала Юлия Константиновна и стала перебирать на столе какие-то бумаги. Видно, не шутит!.. Сережа побежал наверх в спальню, прыгая через две ступеньки. Второпях он надел рубаху наизнанку. Пришлось стянуть ее и надеть второй раз. Сапоги натягивал так, что чуть не оторвал у них ушки. Наконец все было готово. Сережа спустился вниз, осторожно держась за перила. В грубых и тяжелых сапогах ноги не сгибались и сделались точно каменные. Он вышел на двор и оглянулся. Ему казалось, что сейчас непременно позовет из окна Юлия Константиновна и скажет: "Нечего тебе домой ходить. Оставайся-ка лучше в приюте". Но его никто не позвал назад, и он благополучно дошел до калитки. Калитка с визгом распахнулась и плотно захлопнулась за Сережей. На Воскресенской улице было тихо, - видно, все еще были в церкви. Только посредине дороги в пыли копошились куры, да чья-то коза общипывала сквозь палисадник кусты сирени. Сережа перевел дух, выпрямился и что было сил припустился бежать. Ему казалось, что его приютские тяжелые сапоги стучат на всю улицу. Он бежал, боясь оглянуться назад. Красный, вспотевший, тяжело дыша, Сережа остановился около аптеки, чтобы передохнуть. В окнах аптеки поблескивали цветные стеклянные шары, которые очень нравились Сереже. Раньше, когда он жил дома, он и Санька часто бегали любоваться на них. Теперь было не до шаров. Сережа облизнул губы, рукавом рубашки вытер с лица пот и опять пустился бежать дальше. На углу Буйской и Воскресенской улицы из-за густой зелени уже виднелась Воскресенская церковь, точно большая белая глыба. А от церкви до дома оставалось рукой подать. Сейчас только нужно будет свернуть направо в Буйскую улицу, пробежать мимо церковного забора, потом мимо двухэтажного каменного дома купца Казанцева, потом мимо бакалейной лавки Людмилы Васильевны, а там уж и пустырь старовера Проньки, которого все считали сумасшедшим стариком, потому что он перед каждым встречным снимал шапку и низко кланялся. А рядом с пустырем Проньки его, Сережи, дом. Дом в пять окошек на улицу. Там все свои: бабушка Маланья, сестры Анюта и Лиза и товарищ Санька. Вот он, вот он - дом! Сережа добежал и с разбегу ударил ногой в калитку. Она отлетела в сторону. На дворе, спиной к воротам, на корточках сидел Санька и усердно строил из камешков и земли запруду. Маленькая Лиза, щурясь от яркого солнца, сгребала в кучу песок железной ржавой банкой. У сарая бабушка развешивала на веревке мокрое белье. Все было по-старому, на своем месте. - Са-а-нь-ка! - закричал Сережа так громко, что бабушка выронила из рук мокрое белье. - Ишь ты, какой стал! - сказал Санька, осматривая обстриженную под первый номер голову Сережи, серую мешковатую рубаху и сапоги с торчащими ушками. Сережа опустил голову и тоже оглядел свои штаны, рубаху и сапоги. - Какой - такой?.. Какой был, такой и остался. Пойдем на речку купаться?.. - Куда? К собору? - Да нет! Давай на тот конец реки пойдем, - сказал Сережа. - Этакую даль! - протянул Санька, вытирая грязные руки о штаны. - Зато там песок хороший, Сань, да и острог посмотрим. Они побежали по Полстоваловской улице и только в самом конце ее, возле дома ссыльных, остановились. На крыльце сидела с книгой в руках женщина с короткими волосами, в мужской рубашке, подпоясанной шнурком, а возле нее стоял какой-то мужчина с длинными волосами, немного покороче, чем у попа. Он что-то рассказывал стриженой женщине, и оба они громко смеялись. - Гляди, крамольники! - толкнул Саня товарища. Сережа хотел остановиться и посмотреть на них, но тут с Воскресенской улицы донесся топот ног и громкая песня со свистом. - Солдаты!.. Бежим!.. - крикнул Саня. Они выбежали на Воскресенскую улицу и увидели, как, поднимая тучи пыли, с ученья возвращаются солдаты в парусиновых рубашках с красными погонами на плечах. Все они были в плоских, как блин, бескозырках с большими белыми кокардами. Казалось, что все солдаты похожи друг на друга, как близнецы. Все загорелые, потные и белозубые. Они громко пели. Иногда в середине песни они так пронзительно свистели, что у прохожих звенело в ушах. Солдатушки, бравы ребятушки, Где же ваши жены?.. спрашивали солдаты и сами же себе отвечали: Наши жены - пушки заряжены, Вот где наши жены. Мальчики проводили солдат до собора и побежали на речку. Купались в Уржумке часа три, пока не надоело. Плавали, ныряли, фыркали до тех пор, пока женщина, полоскавшая белье с плота, не обругала их чертенятами и не пообещала пожаловаться на них бабушке. Прямо с Уржумки Сережа и Саня побежали за город, в Солдатский лес, который начинался сразу же за Казанской улицей. В лесу Сережа снял с себя рубашку, и они начали собирать в нее шишки. Из шишек и сухих сосновых веток развели большой костер. Над костром вился сизый пахучий дым, а внизу под ветками громко трещало. - А теперь давай прыгать, - сказал Сережа и, разбежавшись, перепрыгнул через костер. Санька тоже прыгнул через огонь, да так, что на нем чуть не загорелись штаны. - Мне прыгать трудновато, у меня ноги длинные, мешают, - пробормотал он, оправдываясь. - Прыгай еще, - предложил Сережа. - Не хочется. Домой они вернулись к обеду. Бабушка в этот день нажарила ржаных лепешек, которые пекла обычно только по большим праздникам. В сумерках мальчики играли на улице под окнами в разные игры, и Сережа даже забыл, что придется возвращаться в приют. Но вот наступил вечер. На улице совсем стемнело и стало прохладно. Бабушка раскрыла окно и ласково сказала: - Сереженька, а нам пора в приют итти. Опять в приют! В приют, где дерутся мальчишки и фискалят друг на друга, где ставят на колени, где кусаются клопы... Ему захотелось зареветь, но он удержался от слез, потому что у ворот стояли мальчишки. Сережа съежился, засопел носом и боком пошел с улицы во двор, загребая по дороге пыль своими тяжелыми сапогами. Глава XI В ШКОЛУ В одно осеннее утро, когда приютские кончили завтракать, Юлия Константиновна вошла в столовую и сказала: - Ну, дети! Завтра вы пойдете учиться в школу. - В школу! - зашумели и загалдели ребята. Один из мальчиков схватил ложку и стал стучать ею по столу. Всем надоела приютская жизнь, а в школе будет что-то новое. В это утро ребята молились кое-как. Дежурный молитву читал так быстро, что даже стал заикаться. После молитвы приютские собрались в кучу. Разговор у всех был один и тот же - о школе. Те, кто уже в прошлом году ходил в школу, рассказывали другим про занятия, про переменки и про учителя Сократа Ивановича, который всегда чихал и называл школьников "зябликами". А те ребята, которые должны были пойти в школу в первый раз, расспрашивали, дают ли приютским на руки тетрадки и удается ли им иной раз после школы хоть немного побегать по улице. - А новеньких в школу поведут? - спрашивал Сережа то у одного, то у другого из приютских. - Сам пойдешь! Школа-то рядом, только дорогу перебежать, - засмеялся Васька Новогодов. - А учитель не дерется? - спросила черненькая косая девочка с испуганным лицом. - Меня не тронет, а ты - косой заяц, тебя станет лупить! - крикнул Васька. - А может, тебя самого из школы прогонят! - Что? Что? Меня прогонят из школы? Как бы не так! - закричал Васька и щелкнул кого-то из ребят по лбу. - Юлия Константиновна, Юлия Константиновна! Васька опять дерется! - закричали ребята. Васька успел дать несколько тумаков двум маленьким девочкам и ударил по голове мальчика с завязанной щекой. На шум в комнату торопливо вошла Юлия Константиновна. - Опять?! - сказала она строго и показала пальцем на дверь, которая вела в столовую. - Ладно уж, - крякнул Васька и, засунув руки в карманы, пошел становиться на колени. Начальница, не торопясь, пошла за ним. - Юлия Константиновна! - бросился Сережа вдогонку. - А вы не знаете, меня в школу возьмут?.. - Как же, обязательно возьмут, - сказала Юлия Константиновна не оборачиваясь. Сережа от радости скатился кубарем с лестницы, выбежал на двор и чуть не сбил с ног рыжего Пашку, который тащил из кухни помойное ведро. - Пашка! Завтра в школу пойду! - Подумаешь, невидаль! - заворчал Пашка. - Несется глаза вылупя, а тут человек помои тащит. В глубине двора, возле сарая пять маленьких приютских девочек, держась за руки, топтались в хороводе и пели унылыми голосами любимую песню Юлии Константиновны: Там вдали за рекой Раздается порой: Ку-ку! ку-ку! Сережа с разгона так и врезался в хоровод. Девочки завизжали и бросились врассыпную. Сережа с минуту постоял в раздумье и повернул к воротам. А что если сейчас побежать домой и рассказать все Саньке? Дом близко, рукой подать. Можно успеть до обеда вернуться обратно. Никто ничего не заметит. Сережа распахнул калитку, выскочил за ворота - и налетел прямо на дворника Палладия. - Ты это куда же, земляк, собрался? А? - удивился Палладий, поворачивая к Сереже рыжую бороду. Сережа ничего не ответил дворнику и, поглядев на него исподлобья, молча вернулся во двор. Придется, видно, ждать до воскресенья. Раньше никак не убежишь! Ночью ребята шевелились и ворочались больше, чем всегда. Сережа просыпался раза три - он все боялся, что проспит и приютские без него уйдут в школу. Последний раз, когда он проснулся, никак нельзя было разобрать - вечер это или уже утро. За окошком было темно, и внизу на кухне не хлопали дверью. Значит, еще ночь. Сережа высунулся из-под одеяла. - Ты чего не спишь? - вдруг спросил его с соседней койки рыжий Пашка. Голос у него был хриплый, - видно, он тоже только что проснулся. - А ты чего? - спросил Сережа и, натянув на голову одеяло, оставил сбоку маленькую щелочку, в которую и стал разглядывать спальню. Скоро на соседних койках завозились и зашептались приютские. - Вставать пора! - сказал кто-то из ребят, и все разом принялись одеваться. Когда Дарья пришла будить детей, они были уже одеты. - Эку рань поднялись, беспокойные! - проворчала Дарья и вышла из спальни. Оправив кровати, ребята побежали умываться, а потом пошли завтракать. Когда они доедали гороховый кисель, в столовой появилась Юлия Константиновна. На ней было черное платье с высоким воротником и белой кружевной рюшкой вокруг шеи. На грудь Юлия Константиновна приколола маленькие золотые часики. Волосы у нее были завиты и лежали волнами. Юлия Константиновна оглядела приютских и велела стать в пары. Стуча сапогами, перешептываясь и толкаясь, ребята выстроились в узком проходе между стеной и скамейками. В столовую прихрамывая вошла Дарья, неся на вытянутой руке стопку носовых платков. Юлия Константиновна начала раздавать приютским носовые платки. Платки были большие, и на углу каждого красными нитками была вышита метка: Д.П.М.Д. - Дом призрения малолетних детей. Но это было еще не все. Как только роздали платки, Дарья принесла сумки - добротные, из сурового полотна. Они были похожи на кошели, с которыми уржумские хозяйки ходили на базар. Только у этих сумок были не две лямки, а одна длинная лямка, и их можно было надевать через плечо. На каждой сумке сбоку темнела круглая приютская печать. Потом ребят вывели на двор, и Юлия Константиновна, в черной тальме и белых кружевных перчатках, вышла на крыльцо. - Дети, за мной! - скомандовала она и, подобрав длинную юбку, медленно пошла к воротам. Пары потянулись за ней. У ворот дворник Палладий, в чистом фартуке, низко поклонился Юлии Константиновне. - Пошли? - спросил он и распахнул калитку. - Пошли! - сказала Юлия Константиновна. Приютские шли важно по улице. Им казалось, что сегодня день особенный - вроде воскресенья, хотя все отлично знали, что был вторник. Из ворот одного дома вышла женщина с тяжелой бельевой корзинкой на плече; она остановилась, опустила корзинку на землю и долго глядела вслед приютским. - Куда это их, сирот, повели? - сказала она, покачивая головой. - В школу, тетенька! - крикнула девочка из последней пары. Ребята старались итти в ногу. Кто-то даже начал считать: - Раз, два! Раз, два! Но считать и маршировать пришлось недолго - школа была на этой же улице, только наискосок. Около маленькой желтой калитки Юлия Константиновна сказала: - Дети, не толкаться! Входите по одному. А как не толкаться, когда всякому хочется поскорей попасть на школьный двор, а калитка такая узкая! Школьный двор ничем не отличался от остальных уржумских дворов. Был он мал, порос травою; в глубине двора был садик, а в садике виднелся кругленький столик и скамеечки, - видно, учитель здесь летом пил чай. На палисаднике висело детское голубое одеяло и маленькая рубашонка. У крылечка разгуливали толстые утки. - Это чьи утки? - спросил Сережа у Пашки. - Учителевы, - ответил Пашка и хотел еще что-то прибавить, но не успел. Приютских ввели в темные сени. Только что вымытый пол еще не просох, и ребята на цыпочках прошли через сени до входных дверей. Из комнат доносился топот, какая-то возня и детские голоса. Вдруг дверь приоткрылась, и ребята увидели Сократа Ивановича, маленького бледного человека в синей косоворотке. - Проходите, зяблики, в залу! - крикнул он. - Сейчас будем молитву читать. - В залу, - громким шопотом сказала Юлия Константиновна и, шумя юбкой, пошла впереди ребят. Залой называлась небольшая пустая комната с низким потолком и тремя скамейками у стен. Здесь было полутемно, потому что перед окнами росли густые кусты сирени. - Темно, как у нас в столовой, - сказал кто-то из приютских. В залу вошел приютский поп, отец Константин. Он, как всегда, пригладил рукой длинные волосы, поправил на груди крест и начал читать молитву. И молитва тоже была знакомая. Ее в приюте читали каждый день. После молитвы ребят повели в класс. Здесь Сережа впервые увидел школьные парты. Ему очень понравилось, что парта - это и столик и скамейка вместе. А еще больше понравилось, что в ящик парты можно прятать книги и сумку. Его посадили рядом с Пашкой. Сережа не успел толком разглядеть класс, как вошел учитель Сократ Иванович, и начался урок. - Ну, зяблики, кто из вас знает буквы, поднимите руку, - сказал Сократ Иванович. Сережа знал уже три буквы - те самые, которые ему когда-то показал Санька. Но поднять руку побоялся. Он оглядел через плечо класс и увидел, что всего только двое из приютских подняли руки. Да и те держали руки так близко от лица, что нельзя было понять, подпирают ли они рукой щеку или хотят отвечать учителю. Тут Сережа набрался храбрости и стал медленно вытягивать руку кверху. Сократ Иванович его заметил. - Ну, отвечай. Ты сколько букв знаешь? - Три! - Какие?.. - Пы, сы, о. - Отлично. А изобразить их на доске сможешь? Сережа замялся. - Можешь написать их на доске? - спросил еще раз учитель. - Я палкой на земле писал и углем на сарае тоже писал, - тихо ответил Сережа. - А ну, попробуй теперь мелом написать на доске. Сережа вылез из-за парты и пошел к большой черной доске. Сократ Иванович дал ему кусок мела. Доска была высокая, на подставке. Даже до середины ее Сережа никак не мог дотянуться, хоть и привстал на цыпочки. - Пиши внизу, - сказал Сократ Иванович. Сережа написал внизу с края доски две огромных буквы. - О - баранка. Сы - полбаранки, - бормотал он про себя, выводя буквы. Как пишется буква "П", он вдруг позабыл. - Ты что там шепчешь? - спросил Сократ Иванович. - Сы - полбаранки, - повторил Сережа тихо, - пишется так. - Молодец! Ну иди на место. А как твоя фамилия, "полбаранки"? - Костриков, Сергей. - Ну, иди, Костриков Сергей, на место. В этот день Сережа узнал еще три новых буквы, но не вразброд, как показывал ему Санька, а по порядку: А, Б, В. Так началось Сережино ученье. Прошла первая школьная неделя, и опять наступило воскресенье. На завтрак дали ненавистную кулагу. Сережа глотал ее с трудом - только бы поскорей доесть. После завтрака, как обычно, начали читать молитву, а после молитвы к Юлии Константиновне подошел учитель закона божия, отец Константин. Они вышли оба в коридор, и батюшка, придерживая на груди крест, принялся что-то рассказывать начальнице. Медленно ходили они взад и вперед по длинному коридору, а позади, словно тень, шагал Сережа. Ему хотелось скорей домой, а без позволения уходить не разрешалось. Перебивать Юлию Константиновну, когда она с кем-нибудь разговаривала, тоже не полагалось. Хочешь не хочешь - жди, пока она кончит. Наконец батюшка распрощался и пошел вниз. Сережа опрометью бросился к Юлии Константиновне. - Заждался, небось! Ну, иди домой, - сказала Юлия Константиновна. Сережа поглубже нахлобучил картуз и пустился бежать. Он перевел дух только возле своего дома. Калитка была раскрыта. Двор пуст. Сережа вошел в дом. В кухне на полу сидела Лиза и укачивала куклу. - Бабушка! Сережа пришел! Бабушка выглянула из-за печки. - Ты что это такой красный да потный? - удивилась она. - Уж не подрался ли с кем? - Я теперь, бабушка, в школу хожу! - выпалил Сережа. - Вот и хорошо. Грамотным человеком станешь, - сказала бабушка и перекрестилась. Сама она не умела ни читать, ни писать. - Бабушка, я пойду к Сане! - Иди, да с мальчишками не озоруй. Но Сережа, уже не слушая ее, хлопнул дверью. Саньки, как назло, не было дома, и Сереже добрых полчаса пришлось просидеть на камне у ворот. Наконец Санька появился, - оказалось, что его посылали в лавочку. Сережа чуть увидел его, сразу же выпалил все свои новости: - Уже вызывали... Сократ Иваныч каждый день нам по три новых буквы показывает. Скоро научит читать и писать и в уме складывать!.. В это время бабушка позвала их в дом. - Ну, грамотеи, - крикнула она из окошка, - идите домой - оладьи есть! Когда на улице стемнело, бабушка начала собираться провожать Сережу в приют. Надев на плечи старую шаль, она вышла на двор, посмотрела на высокую крапиву около сарая и сказала вздыхая: - Ну, я собралась. Пойдем-ка в приют. - Я сам нынче пойду, - ответил Сережа и подтянул за ушки сапоги. - Ишь ты! - сказала бабушка. - Ну сам, так сам. - Она махнула рукой и пошла обратно в дом. В этот вечер Сережа один, без провожатых, отправился в приют. x x x Все больше и больше Сережа привыкал к приютской жизни. С тех пор как он начал ходить в школу, приют уже не казался ему таким постылым, как раньше. Начальница, Юлия Константиновна, была им очень довольна. С мальчиками он непрочь был подраться, но девочек и маленьких ребят не обижал, не щелкал их по стриженым затылкам, не драл за уши, как другие приютские. В школе он учился хорошо, а в приютской мастерской, где плели корзины и шляпы, старик-мастер Пал Палыч им нахвалиться не мог. Никто из ребят не умел так искусно плести донышки для соломенных шляп и ручки для корзин, как Сережа. У всех ребят донышки получались либо вытянутые наподобие колбасы, либо острые. А такие шляпы на рынке никто не хотел покупать. Бабушка Маланья частенько рассказывала Саниной матери про Сережины успехи. - В приюте, Степановна, говорят: толк из Сережи выйдет. К ученью способности обнаружил. И характер у него настойчивый. Другой ребенок попишет, попишет и бросит, если у него что не выходит. А наш вспотеет весь, а уж своего добьется. Я упорная, а он еще упорнее. Прошлой осенью какой с ним случай вышел. Играл он во дворе, дом из песка строил. Так занялся, что ничего кругом не слышит и не видит. Вдруг дождь как хлынет. Я за Сергеем: "Иди домой!" кричу, а он и ухом не ведет. Выскочила я под дождь, схватила его за руку и в сени втащила. Только отвернулась - он опять на двор. А дождь так и хлещет, словно из ведра. Я ему из окошка кулаком грожу: иди, мол, озорник, в дом. А он сидит на корточках, весь мокрый, грязный, и кричит: "Дом дострою и приду!" Я только рукой махнула. Весь в меня характером вышел! Глава XII ПРИЮТСКИЕ И ГОРОДСКИЕ Наступила зима. Начались первые заморозки. По утрам лужи около крыльца затягивались тоненькой, прозрачной корочкой льда. Стены, забор, калитка и даже старая бочка возле сарая - все побелело от инея. - Зима, зима! - кричали ребята и бежали на двор пробовать первый лед. Хрупкий и прозрачный, он сразу же ломался под ногами, и темная вода заливала сапоги. К полудню от инея на крыше не оставалось и следа. Иней быстро таял. - А вдруг зима совсем не придет? - горевали ребята. Но зима пришла. Однажды утром в воскресенье приютские проснулись в восемь часов, поглядели в окошко - и ахнули. За окошком падал снег, и не какими-нибудь мелкими снежинками, а целыми хлопьями. Снегом засыпало весь приютский двор. Снег лежал на крышах и на деревьях. Даже небо, казалось, стало какого-то белого цвета. После завтрака приютским роздали зимнюю одежду. Мальчики и девочки получили теплые ватные пальто серого цвета. Рукава пальто были вшиты сборками и походили на фонари. Кроме пальто, ребятам выдали рукавицы и валенки. На каждом валенке чернела круглая печать уржумского приюта. Девочки повязали стриженые головы большими шерстяными платками, а мальчики надели круглые, стеганые на вате шапки. Пальто были сшиты на рост. Полы путались в ногах, а рукава были так длинны, что из них виднелись только кончики пальцев. - Поп! поп! - дразнили друг друга мальчишки. На дворе дворник Палладий разгребал сугробы большой деревянной лопатой. Сережа подбежал к нему. - Ну, помощник! Вот и зима пришла, - сказал Палладий и похлопал себя по бокам. "Помощником" дворник стал называть Сережу недавно, после того, как во дворе рассыпалась целая поленница дров и Сережа помог ему собрать дрова. - Дай мне, Палладий, лопату! Гору пойду строить, - попросил Сережа. - Возьми, только потом на место поставь! Сережа отправился за ворота на берег Уржумки. В длинном ватном пальто, маленький и широкоплечий, он шел по двору, переваливаясь с ноги на ногу и таща по снегу за собой огромную лопату. - Эй, катышок! Возьми лопату на плечо, ловчей будет! - закричал вслед Палладий. Сережа вскинул лопату, как ружье, на плечо и не спеша вышел из калитки. В это воскресенье приютские насыпали на берегу замерзшей Уржумки большую снежную гору. Работы всем было по горло. А больше всех старался Сережа. Он сгребал снег, утаптывал его валенками и придумал такую штуку: чтобы скорее насыпать гору, таскать снег на рогожке. Даже дворник Палладий пришел помогать ребятам и, когда гора была готова, вылил на нее три ведра воды. К вечеру гора подмерзла, и приютские начали кататься. Но кататься было не очень-то удобно. Санок в приюте не было, и приходилось съезжать с горы на пальтишках или подстилать рогожу. Васька Новогодов с вечера облил свою рогожу водой и оставил ее на ночь во дворе. Рогожа замерзла и стала точно лубяная. Но не успел Васька съехать с горы, как лед на его рогоже стал трескаться и осыпаться, словно стекло. Только пальто сзади подмокло, а толку никакого. Как-то вечером, когда приютские вышли на улицу поиграть в снежки, они заметили, что с высокого крутого берега Уржумки катится вниз прямо на лед какой-то темный комок. Подошли поближе, пригляделись и узнали в этом темном комке Ваську Новогодова. - Эй, ребята, давайте-ка и мы с берега кататься! - крикнул Пашка. - Здесь покруче, чем на нашей горке, будет! До самой середины реки катить можно. Он разостлал свою рогожу и только было хотел съехать с берега, как внизу из-за сугроба вынырнул запыхавшийся Васька Новогодов. - Ты еще чего выдумал, рыжий петух? С моей горы кататься собрался? Вот как дам - полетишь вверх тормашками! Пашка послушно подобрал свою рогожу и, озираясь, пошел к приютской горке. После этого случая ребята боялись даже близко подходить к "Васькиной горе". Так прошло несколько дней. Но вот как-то под вечер приютские снова забрели на "Васькин берег". Уже темнело. Снег голубел, словно кто-то облил всю землю слабым раствором синьки. На реке у берега пухлой периной лежал снег. Так и хотелось разбежаться и броситься сверху плашмя в пышные, мягкие сугробы. Ребята подошли к самому краю и заглянули вниз. Там внизу, почти на середине Уржумки, топтался Васька Новогодов, стряхивая с себя снег. Сережа постоял с минуту на горе и вдруг не спеша начал расстилать свою рогожку. - От Васьки попадет, не езди! - закричали хором приютские. Сережа, не слушая их, молча уселся на рогожу. - Ой, смотрите, поехал, поехал! - завизжала Зинка. И верно, Сережа уже катился вниз с высокого обледенелого берега, взметая за собой снежное облако. Долго глядели ребята, как мелькала среди сугробов его большая круглая шапка. А минут через десять с речки мимо приютских пробежал Васька Новогодов. Подмышкой у него торчала свернутая в трубку рогожа. На бегу он оборачивался и грозил кому-то кулаком. Дворник Палладий рассказывал потом, что, вбежав во двор, Васька перво-наперво принялся изо всех сил колотить ногами в бочку, а потом бросил рогожку на землю и заревел во все горло. А на другой день на "Васькину гору" отправились вместе с Сережей еще несколько мальчиков. - Поехали, ребята! Чего бояться? - звал их с собой Сережа. - Боязно. Тут больно берег крутой. - Нет, не страшно, - уговаривал Сережа, - только в ушах здорово свистит, и снег в лицо бьет. Глаза крепче зажмурить надо! Только и всего! Сережа съехал с берега первым, а за ним и все остальные. x x x Недели через две после этого произошло событие, о котором долго говорили приютские. В приходской школе, кроме приютских, учились также и дети уржумских купцов и зажиточных мещан. Между приютскими и городскими издавна была вражда. Стоило при