Т.К.Гладков, Л.Е.Кизя. Ковпак


---------------------------------------------------------------
     Г52 <b>Ковпак</b>. Изд. 2-е, исправл. М., "Молодая  гвардия", 1973.  288 с.  с


     Гладков Теодор Кириллович и Кизя Лука Егорович
     Г52 <b>Ковпак</b>. Изд. 2-е, исправл. М., "Молодая  гвардия", 1973.  288 с.  с
ил.
     "Жизнь  замечательных  людей".  Серия биографий.  Вып.  12(524).  Тираж
100000 экз.

     Отсканировал,  оцифровал, отредактировал  и проверил  текст книги  В.Н.
Брицун (bvn1967[]rambler.ru) 10 марта -13 апреля 2009 г.
---------------------------------------------------------------
     Причиной, побудившей составителя взяться за оцифровывание данной книги,
являлась  публикация  одной  из  львовских  "самостийных" газетенок обширной
статьи о С.А. Ковпаке, в которой писалось, что Ковпак получил генерал-майора
"н?  за що", да и  вообще  он  ничего хорошего  для своего народа не сделал.
Господа и панове, мы ведь живем в ХХ? веке. Вся информация запротоколирована
и напечатана. Вспомним - рукописи не горят...
     Итак, правдивое слово - за Историей...

     <i>Предисловие</i>
     <i>(от составителя виртуальной версии книги)</i>

     Дважды  Герой  Советского  Союза,  генерал-майор  Красной  Армии,  член
Верховного  суда УССР,  депутат  Верховного  Совета  СССР  Сидор  Артемьевич
Ковпак...
     Человек,  родившийся в бедной  крестьянской семье и  не получивший даже
среднего  образования,  тем не менее выдвинутый на вершины власти тогдашнего
государства...
     Легендарный  при  жизни  и  забытый  после  развала СССР командир,  чья
фамилия  неразрывно  связана  с  антифашистским  партизанским  движением 2-й
Мировой войны...
     По праву  ли С.А.  Ковпак занимал высокие  должности?  В каких условиях
формировалась его  личность? Каковы его методы управления людьми  и  способы
организации  человеческих  масс? Ведь партизанское соединение  С.А. Ковпака,
спаянное железной дисциплиной, хорошо  вооруженное  автоматическим оружием и
даже  артиллерией,  снабжаемое боеприпасами и аммуницией  непосредственно из
Москвы, в  глубоком тылу  вермахта  наносило  немецко-фашистским  оккупантам
внезапные и сокрушительные удары.
     Кем  же был Сидор Артемьевич Копак? Грабителем и  маргиналом, которого,
как прошлых  и нынешних "самостийныкив", интересовала лишь власть  и деньги?
Или же представителем трудового народа, с детских  лет познавшего все тяготы
нелегкой крестьянской жизни и стремившегося помочь окружающим людям?
     На чьи деньги была создана ОУН-УПА и кто ею руководил?
     На все  эти  вопросы дает подробный и обстоятельный  ответ  книга Т. К.
Гладкова  и  Л.  Е.  Кизи  "Ковпак".  Читателю  будет  также  небезынтересно
ознакомиться с  мнением  выдающегося  партизанского  лидера  про  демократию
американо-европейского разлива  и "объективную"  книгу Диксона и Гейльбрунна
"Коммунистические партизанские действия".
     Т. К. Гладков, Л. Е. Кизя

        КОВПАК

     Издание второе, исправленное

        МОСКВА

        "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ"

        1973


     Сидор  Артемьевич  Ковпак  прошел  большой  жизненный  путь. В  составе
знаменитой  25-й дивизии  В.  И.  Чапаева он  участвовал в боях на Восточном
фронте в годы гражданской войны. В период Великой Отечественной войны Ковпак
командует крупнейшим партизанским соединением, которое с боями  прошло свыше
10 тысяч километров в тылу врага.
     Авторы  -- писатель Т. К. Гладков и  доктор исторических наук, политрук
соединения  Ковпака,  Л.  Е.  Кизя  --  написали  волнующую книгу  о  Сидоре
Артемьевиче и его соратниках.


        СОДЕРЖАНИЕ

     <i>Часть            первая</i>.            Путивльcкий            председатель
...............................................
     <i>Часть              вторая</i>.             Народная,              священная
.......................................................
     <i>Часть          третья</i>.          Легендарный          при          жизни
...................................................
     Основные даты жизни и деятельности С. А. Ковпака......................
     Библиография
............................................................................................








        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

     <i>ПУТИВЛЬСКИЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ</i>

        БОСОНОГОЕ, НИЩЕЕ, ГОЛОДНОЕ
     Восьмидесятые годы прошлого  столетия. Котельва на  Полтавщине... Одних
только  приходов  семь:  Мироносицкий,  Вознесенский,  Покровский, Троицкий,
Всехсвятский,  Николаевский  и  Спасский. Отсюда  и  церквей столько  же.  И
вдоволь кабаков.  Зажмите человека  между  церковью и кабаком  --  получится
злыдень. Злыдня-ми и почиталась чуть  не  вся  котельвинская голытьба, кроме
горстки мироедов. Беспросветная тьма и нужда...
     Ничего хорошего не предвиделось в жизни и Сидору Ковпаку, родившемуся в
бедняцкой семье Артема Ковпака 26 мая 1887 года.
     Земли надел -- только с  голоду не помереть, а семья - всех  перечесть,
больше,  чем пальцев  на  руках. Кроме отца  с матерью, были  у Сидора  дед,
бабка, пятеро братьев и три сестры. Дед Дмитро прожил на свете сто пять лет,
повидал многое, был старым солдатом, воевал и на Кавказе, и в Севастополе. О
походах, в  которых участвовал за долгие годы николаевской службы, частенько
рассказывал старик своим многочисленным внукам.
     От деда  Дмитро  услышал  впервые  Сидор  о славном  прошлом  Котельвы.
Основали  слободу  еще в XVII  веке беглые крестьяне да казаки.  Уходили они
сюда,  на  Слободскую  Украину  да на днепровское Левобережье, спасаясь и от
крепостного ярма, и от  лютований польской шляхты. К 1648 году, когда Богдан
Хмельницкий  поднял  Украину  на  освободительную  войну, Котельва уже  была
сотенным местечком Котелевской сотни  Полтавского полка Войска Запорожского.
Ветры истории швыряли  Котельву беспрестанно. Так в шестидесятых годах  того
же бурного века была она в Зиньковской сотне полка, ставшего  из Полтавского
Гадячским.  Котельва  превратилась в  крепость,  защищала  земли  Слободской
Украины от набегов крымских и ногайских татар.
     Под  знаменами  войск  Богдана  Хмельницкого бились  котельвинцы  и под
Зборовом,  и под Берестечком, и под Батогом, и под  Жванцом. Воевали они и у
Максима    Пушкаря,   поднявшего   народ   против   Ивана   Выгодского    --
гетмана-предателя,  замыслившего  погубить  дело  Богдана Хмельницкого после
смерти великого гетмана. Бились  котельвинские казаки и под Чигирином, когда
на Украину, точно саранча, вновь хлынули  турки,  и с крымскими  ордынцами в
походах 1687--1689 годов.  Свистели сабли и гремели пистоли котельвинцев и в
Северной  войне против  шведов, когда  поворот  военной судьбы привел войско
Карла XII в слободу. Дотла тогда была разрушена и спалена Котельва...
     А  потом  долгие  годы  крепостничества,   когда  превратилась  славная
Котельва в  обыкновенную слободу  Ахтырской  провинции  Слободско-Украинской
губернии.
     ...Чем-то выделил  отец, видимо, Сидора  из остальных детей,  а  потому
определил учиться в церковно-приходскую школу. Единственным учителем по всем
наукам в той школе был приходский священник отец Мелентий.
     Среди  прихожан  батюшка  слыл  по  духовному  сану  человеком  крутым,
ученикам его  это было  известно совершенно точно. Знания свои в  них  не то
чтобы  вкладывал,  а  прямо-таки  вбивал.  К "отроку" Сидору,  однако,  отец
Мелентий  благоволил: не  за  кроткий нрав,  коим ученик не отличался,  а за
прилежание и усердие в учении.
     Школьные годы Сидора Ковпака были недолгими. Церковно-приходская и была
рассчитана  на то, чтобы  дать мужику ровно столько грамоты, сколько хватило
бы на умение поставить собственную подпись да сосчитать по самой что ни есть
мужицкой же арифметике.
     А  когда решили Сидора  выводить "в люди", то  отдали  его  в услужение
Фесаку -- первому москательщику  на  всю Котельву, богатейшему по слободским
масштабам  торговцу.  Упросил Артем  Фесака взять  одиннадцатилетнего Сидора
мальчиком на побегушках "за харчи".
     Некогда Фесак был  волостным  писарем, на подношениях слобожан сколотил
деньгу, открыл лавку железоскобяного  товара.  Механику "не обманешь  --  не
продашь"   усвоил  назубок.  Торговцем   оказался   оборотистым  и  хватким,
разбогател. От мальчонки, однако,  Фесак и  Фесачиха  потребовали абсолютной
честности,  как они ее понимали. Бдеть их добро должен был Сидор.  Упаси бог
покуситься хоть на малую малость. Испытывали: то и дело  Сидор натыкался  на
оброненные  вроде бы  монетки.  То медь, то  серебро. Ассигнаций, правда, не
попадалось: хозяева  были  достаточно  сообразительны, чтобы  не  ронять  их
соблазна ради. Мальчик, подобрав монету, тут же мчался к хозяину или хозяйке
и вручал "находку".
     Понимал, что к чему,  да и отцовский шепот помнил: "Гляди там, сынок, у
Фесака-то...   Упаси   господь  хоть  кроху  хозяйского   добра   тронуть...
Подбрасывать они тебе всякое станут,  не подумай утаить чего... Пулей лети к
хозяину, отдай... Берегись, хлопче!"
     В конце  концов Фесак поверил,  что его  мошне ничто  не угрожает. Стал
вводить подростка  в  свои  дела.  Все Фесаково  благополучие  держалось  на
заповеди: человек человеку -- волк, потому не ты обманешь, так тебя обманут.
Вот и все наставления, старательно вну-
     шаемые пареньку со смышлеными черными глазами на живом скуластом лице.
     Чем  дальше, тем больше убеждался Сидор, что  с  его церковноприходским
образованием и купеческой "мудростью" ему дальше Фесаковой  лавки не уйти. В
лучшем случае  приказчиком  станет,  а это  значит  --  "не  обманешь --  не
продашь". Занятие не по душе. А что делать?
     Хлопоты  по лавке загружали с  утра до  вечера, головы поднять некогда:
Фесаков хлеб еще никто даром не ел.
     И все же нашел Сидор единственно возможный выход, стал бегать  под окна
школы,   что   располагалась   прямо   напротив   лавки.  Школа   называлась
министерской. Почему -- Сидор не знал, да и не задумывался над этим.
     Министерскими    в    царской     Росси    и    назывались    начальные
общеобразовательные школы повышенного  типа. Они приближались к тогдашним же
городским училищам. Окончить министерскую было заманчиво -- она давала право
сдавать экзамен  на  получение свидетельства сельского учителя. Учился Сидор
своеобразно:  пристраивался у  открытых окон или  у  приотворенных  дверей и
слушал  обрывки объяснений  учителя и  ответов учеников. Хорошо еще, что  не
прогоняли.  Паренек  был  терпелив: слушал,  запоминал,  вникал.  Смертельно
уставший  после  нескончаемо  длинного рабочего дня,  с  головой,  буквально
распухшей  от  лавочной  суеты  и толчеи,  он находил в себе еще силы  и  на
ежедневную "вахту" под окнами школы.
     Отлучки Сидора не остались незамеченными.  И Фесак быстро рассудил, что
ему будет прямая выгода, если парень  получит образование  из его  хозяйских
рук.
     Речь  шла  о  выгоде,  и  Фесак  сам отправился  к господину  Федченко,
директору школы, и все мигом уладил.
     Так  хозяйской милостью  стал Сидор Ковпак учеником  второго класса. От
лавки Фесак его  не освободил, попрежнему крутился  в ней Сидор целый  день.
Вся разница, что мог теперь слушать учителя не под окном, а за партой.
     А вокруг Сидора -- боже  ты мой, нищета, темнота людская беспросветная,
серость  и  нужда  невылазные.  Хоть  и не  видел подросток  в жизни  ничего
лучшего,  как ни привычно все было  с  рождения,  но  все же, бывало, глянет
вокруг, и  сердце зайдется.  Тяжко,  невыносимо темно и убого  жили  потомки
вольных запорожцев.
     А  тут  еще то  и  дело пожары. Слобода  горела много  раз,  а  нищета,
скученность, обездоленность -- первые помощники любому бедствию. Чуть что --
и  вот уже Котельва в море  пламени,  ведь все вокруг, за малым исключением,
деревянное. И гуляет  себе огонь напропалую. Котельве  еще завидовали: шутка
ли,  она  имела  собственную  пожарную  команду! Так  громко называлась пара
захудалых  лошадей да столько  же бочек под воду,  которые на свои нищенские
копейки содержали  сами  слобожане.  Заправлял  командой  все тот же  Фесак.
Правда, лично он тушением огня себя, конечно,  не утруждал, дело опасное, на
то есть  мужики.  Но вот командовать на  пожаре любил. Когда  Сидор  подрос,
хозяин  переложил на  его плечи хлопотные пожарные дела. Парень возражать не
стал:  сердце  болело за  людскую беду.  Хоть и  горько  было на  душе после
каждого пожара,  когда  выгорало чье-то  небогатое  хозяйство,  утешал  себя
мыслью, что хоть чем-то помог.
     Шли   годы,  взрослел  Сидор  и:  все  чаще  задумывался:  почему   так
несправедливо  устроен  мир? Вот Фесак, к примеру, на каждой ярмарке  (а они
устраивались в Котельве четырежды в год) набивает мошну  по самую завязку. А
взять Ковпаковых соседей, бедноту горемычную да тех же отца и мать -- Артема
и Феклу: за ради гроша медного спины не разгибают от зари до зари.
     Батрачат в помещичьих экономиях до самых снегов. Только холода загоняют
их под родную крышу, а то бы их почерневшие от каторжного труда руки и вовсе
не знали покоя. А дома -- полуголодная и раздетая семья...
     В  одном  из пожарищ сгорела и Ковпакова  хата.  После той  беды с  еще
большей яростью  кидался в огонь Сидор, зачастую рискуя собственной головой.
Не раз и живые души спасал от пламени, и убогий бедняцкий скарб. Люди видели
это, имя молодого Ковпака произносили между  собой с уважением, знали к тому
же: Фесаков приказчик честный, своего брата крестьянина  не обманет, плохого
товара не всучит, не обсчитает.
     Видел  Фесак, как  взрослеет Сидор, и завел однажды  такой  разговор...
Ехал, мол, днями  в Пархомовку мимо завалюхи, где жили теперь Ковпаки, очень
уж  она плоха, совсем в землю ушла. Надо Ковпакам новую хату  ставить, и  не
какую-нибудь там,  а настоящую,  добрую,  чтоб на  всех  хватило. Он, Фесак,
знает, что денег у Артема нет, но за Сидорову  службу накопилось изрядно, не
так уж много, но на хату наберется. Если Сидор согласен, то  он,  хозяин, по
доброте своей  все устроит наилучшим  образом.  Обрадовался Сидор, что семье
помочь может, согласился.
     Фесак мешкать с решенными  делами не любил. Тотчас  же вместе с Сидором
двинулся в село Лутище, лесу, сколько нужно было, сторговал выгодно, а потом
и сруб поставить  помог. Сидор отлично понимал, что благодетельствует Микола
Павлович  (за  его  же,  Сидоровы,  деньги) не  от  щедрости  душевной.  Для
собственной  выгоды, чтобы привязать к себе приказчика еще  больше. Иначе бы
он  Фесаком  не был.  А Микола Павлович  тут  еще ж  такое сказал:  дескать,
надумал я помочь твоим по-родственному...
     Парень удивленно вскинул глаза. Хозяин засмеялся:
     -- Чего всполошился-то?  Хлопец  ты ничего  себе, башкою бог не обидел,
руки не глиняные. Чем не зять! Старшую мою берешь, что ли?
     Так вот в чем  дело!  Фесак метит его в зятья! Тогда все ясно. Отсюда и
хлопоты  по  Сидоровым  делам, и  странная купеческая забота о  родительской
хате. Все это так, но  и то правда, что  хозяйское  предложение не столь  уж
худо,  если  учесть, что Сидор  неравнодушен  к дочери Фесака, однако  не  к
старшей -- дурнушке  со сварливым нравом  и  недобрым языком, а к младшей --
хорошенькой и приветливой Насте.
     -- Спасибо, Микола Павлович, за честь, -- поклонился хлопец, -- но  мне
Настя люба...
     -- Что-о-о?! -- Фесак  сразу помрачнел,  словно  туча. --  Я тебе о чем
толкую, а? Какая такая Настя?
     --  Да  мы...  --  Сидор  махнул  рукой  безнадежно.  Разве   втолкуешь
хозяину... Подумаешь, скажет, любовь!
     --  "Мы,  мы..."  -- передразнил Фесак.  --  Ни черта  ты не смыслишь в
собственной  своей  пользе, ясно?  Где  это  видано  младшую  вперед старшей
выдавать?
     -- Воля ваша, -- с горечью ответил Сидор.
     -- То-то и оно, -- уже мягче заметил Фесак. -- Ладно, дело  не к спеху.
Поживем -- увидим.
     Сидор молчал...
     А хата получилась недурная, по-фесаковски  поставленная: добротная, под
жестью,  просторная.  Как же: хозяин, можно сказать, для себя же и старался.
Да перестарался...
     Сидору  шел  уже   восемнадцатый  год.  Окреп,  возмужал.  По  хозяевым
поручениям уже  самостоятельно  и  за  товаром ездил.  Партии,  правда, брал
малые, но все ж, что ни говори, для этого надобно умение и расторопность,  и
дело знать, и глаз добрый иметь,  и с людьми ладить. Все это было у Сидора в
достатке,  потому и полагался на  своего приказчика Фесак  без  опаски. Но с
каждым днем хозяйское доверие все больше тяготило Сидора, да и оборачивалось
оно иной раз смертельным риском.
     Послал его  как-то  Фесак  в Ахтырку к тамошним оптовикам за товаром. В
дорогу  Сидор  отправился  на  бричке,  запряженной  норовистым  жеребчиком.
Строптивый  нрав конька умел  одним словом укрощать только приказчик, никого
другого  жеребчик не  признавал. До  места  добрался  благополучно,  получил
товар,  быстро  и сноровисто  упаковал  его,  накрыл  брезентом,  перехватил
надежной  веревкой  и отправился  себе  восвояси.  Конек трусит неторопливо,
возница безмятежно растянулся поверх поклажи, но  все  же -- осторожность не
помешает --
     подсунул руку под туго натянутую обвязку из веревок.
     Сколько времени так продолжалось  -- не заметил  Сидор, но полупривстал
на локте,  чтоб сменить затекшую руку, глянул вперед и обмер на миг. Чернеют
на дороге несколько силуэтов.  Дядьки какие-то. Явно выжидают,  когда бричка
приблизится. Пересилил  страх Сидор,  напрягся,  подхватил  до того свободно
брошенные вожжи.
     Понятливый конек словно только  того и ждал. Встряхнул окрестную тишину
раскатистым  ржанием и рванул! Понес  вихрем.  Те,  на  дороге, едва  успели
шарахнуться  в  сторону  перед  самой  мордой бешено  мчащегося коня.  Один,
правда, сумел достать Сидора  изрядной палкой...  Версту за верстой подминал
под себя  жеребчик,  унося седока  от ватаги. Весь побелел  -- пенным  мылом
покрылся,  бока ходуном ходят, глаза ошалели, кровью налились. Так влетели в
Котельву.
     ...Катились дни,  недели  складывались  в  месяцы и  годы.  По-прежнему
торговал Сидор краской, олифой, серпами, молотками и косами. Когда оставался
в лавке  за Фесака, выручал в день больше хозяина  -- слобожане  покупали  у
него охотнее.
     Ковпаку нравилось  обслуживать людей,  но службу на  Фесака уже  терпел
еле-еле, боялся, что засосет, затянет торгашеский омут.  А куда деться, если
все благополучие семьи держалось на его заработке? Одна надежда --  подходил
конец учению  в  министерской. Тогда  можно  будет и  об  экзамене на  права
учителя  подумать, недаром  первый наставник  -- отец  Мелентий  при  каждой
встрече советует одно и то же: сменить лавку на сельскую школу, да и  самому
учиться  дальше.  А  пока  что  Сидор  познавал  жизнь  --  единственный  из
университетов, откры тый для всех,  и порою она преподавала ему такие уроки,
что запоминаются раз и навсегда.
     Как-то  приехал на  побывку к  родителям сын Фесака Михаил. Служил он в
лесничестве  где-то  на Кавказе.  Молодой  Фесак  пошел не  в папашу,  Сидор
слышал, что хозяин называл сына смутьяном и социалистом. Отцовский приказчик
Михаилу понравился,  и он дал  Сидору почитать под строжайшим секретом такую
книжицу,  что.  пронюхай  кто  о ней  -- Сибири  не  миновать.  Когда  Сидор
перелистал  странички, у него  даже мороз по коже пробежал, такими словами в
ней говорилось о царе и царевых  порядках. Давая Ковпаку нелегальную брошюру
(слов  этих Сидор тогда,  конечно, не  знал), Михаил  предупредил ни  в коем
случае не выносить ее из хаты, только прочитать и тотчас же вернуть. А Сидор
не утерпел,  руки жгла  невиданная книжка, решил обязательно  показать отцу,
сунул  ее в карман  и  побежал домой. Влетел, запыхавшись,  протянул  книжку
отцу,  но и двух слов сказать не  успел...  Дверь  внезапно распахнулась,  и
буквально  по  пятам  за Сидором  ввалились в;  хату два изрядно подвыпивших
полицейских.
     Увидев незваных гостей, Сидор похолодел, не сообразил,  что забрели они
случайно, спьяну. Инстинктивно схватил "крамолу", сунул куда пришлось -- под
кадку  с  водой,  стоявшую на  лавке.  И дал маху:  цепкий полицейский  глаз
моментально заметил  неладное.  Пьяный-пьяный, а  мигом выхватил  брошюру, к
счастью, прочитать сумел только название на обложке: "Попы и полиция".
     -- Эге, выходит, про нас написано!.
     Однако  и  Артем  не зевал, заполучил  как-то,  изловчился, злополучную
брошюру, ткнул незаметно в руки сыну, шепнул еле слышно:
     -- Беги одним духом!
     Сидора точно ветром сдуло. Вернул книжку Михаилу, рассказать, однако, о
случившемся  побоялся: рассердится еще тот, не станет больше ничего  давать.
После  отъезда Михаила  совсем невыносимо стало  Сндору у Фесака.  Не уходил
только  потому, что решил подкопить к экзаменам  деньжонок, знал, какое оно,
скудное  учительское  жалованье.  Душою отдыхал  только раз в  неделю, когда
Микола  Павлович  по  субботам  отпускал  его  домой.  Навестив   родителей,
встретившись с дружками,  Сидор обязательно заворачивал в гости и к цыганам,
издавна осевшим в Котельве. Жилось  им, как казалось Сидору, не так уж худо.
Без  того,  чтобы самому  хоть десяток  раз  не  ударить молотом в цыганской
кузнице, не  уходил к Троицкому мосту, где  уже поджидали  его  нескончаемые
хлопоты в  постылой Фесаковой  лавке и надоевшие  до невозможности разговоры
Фесачихи  о  его, Сидора, близком "счастье"  с их старшей.  Одиннадцать  лет
безвозвратно потратил Сидор на преумножение чужого добра, а потому, конечно,
не нажил собственного.  Конец  всему -- и дальновидным хозяйским расчетам, и
собственным Сидоровым  размышлениям, как жить,  что делать дальше,  положила
солдатчина.
     Сидора Ковпака "забрили" в 1909 году, определили рядовым в Асландузский
резервный батальон, вскоре  реорганизованный  в 186-й пехотный  Асландузский
полк, расквартированный в Саратове.

        СОЛДАТ ПРАВДУ ИЩЕТ
     Неведомо кем и когда пущена была в люди поговорка: "За богом молитва, а
за царем служба не пропадет".
     Что именно хотел сказать ее создатель -- теперь не угадаешь. Одно стало
ясно Сидору Ковпаку очень скоро  -- человек тот сам  в солдатах служил  вряд
ли.  Нескончаемой  мукой,  телесной  и душевной,  была  та  служба.  Тяжелее
солдатской  серой   шинели  в   царской   России  был  разве  что  полосатый
арестантский  халат. Для солдата  даже гордого  слова этого  -- "солдат"  не
существовало,  потому как  именовался он  -- "нижний чин",  которому,  как и
собакам, запрещался вход даже в чахлый городской сквер.
     Казенный  предмет, у которого две  руки -- для стрельбы из  винтовки  и
метания гранат (у правой дополнительная обязанность -- козырять начальству),
две  ноги для  топтания плаца в  ежедневной муштре, голова  с  ушами,  чтобы
слушать  команды  унтеров и  офицеров  да  соображать ровно  столько,  чтобы
исправно и  бездушно исполнять  их. Вот  и все.  Но знай главное: "за  царем
служба не пропадет".
     Фразу эту слышал Сидор  Ковпак, должно быть, тысячи раз с того дня, как
рекрутом  отправили его  из  Котельвы  в волость, а потом и в уезд. Навсегда
кошмарным воспоминанием остались последние дни в слободе. Голосили  по парню
родные, как по покойнику.
     Рекруты гуляли:  "Па-а-следний  но-о-нешний  денечек..." Напивались  до
бесчувствия. Горланили песни. Для многих  то был первый и последний  день  в
жизни, когда все можно, все дозволено. Потому что завтра ты уже не  человек,
ты -- солдат, среди людей отрезанный ломоть.
     Никогда потом, даже  достигнув  генеральских  чинов  и  преклонных лет,
Сидор  Ковпак не  был врагом ни  бутылки, ни  крепкого словца, ни веселья от
сердца.  Но не терпел  никогда  ни  бражничества, ни  похабщины, ни  пьяного
разгула.  И  к себе, и к людям  подходил с одной  меркой, умел и прощать,  и
беспощадно  осуждать.  Мудрость  пришла с возрастом, с  житейским опытом. Но
тогда -- в девятьсот девятом -- он ни прощал,  ни осуждал своих сверстников,
гудевших  на всю  Котельву, только жалел,  потому как понимал,  что гуляют и
буйствуют в  пьяном угаре глубоко несчастные люди... Сколько мог,  удерживал
Сидор  хлопцев от последних крайностей,  от непоправимого. Зачастую ему  это
удавалось,  было  что-то в  его  цыганских глазах --  властных, решительных,
твердых, -- что без слов смиряло и самых расходившихся.
     Отшумели  материнские  причитания,  отбуянили  положенное   новобранцы,
отстучали  железные  версты вагоны  эшелона. Вот он, город  Саратов, казармы
славного 186-го Асландузского полка. Откуда у полка российской армии взялось
такое  экзотическое наименование?  Любознательный рядовой  12-й  роты быстро
разузнал,  что  получил свое имя полк за отличие  в  сражении  против  войск
персидского шаха у Асландузского брода через Аракс в начале прошлого века.
     Военная служба начинается с казармы и с начальства.
     Солдаты были люди свои, понятные. А каково оно, начальство?
     Разными  были во все  времена  русские офицеры. Для одних  солдаты были
суворовскими чудо-богатырями,  для других --  бессловесной, серой скотинкой.
Одну  присягу принимали  князь  Багратион  и граф  Аракчеев. В тех  же самых
войнах  участвовали  генерал  Брусилов  и  генерал Деникин. Были в ней  люди
храбрые, честные, благородные, добрые. Были трусы, казнокрады, садисты.
     С  командиром роты  Ковпаку повезло.  Считался  капитан Парамонов среди
сослуживцев-офицеров  человеком  странным.  Во-первых,   будучи  холостяком,
никогда в роту не опаздывал и проводил в ней не  только казенные,  но, и все
свободные часы, во-вторых, имел  манеру разговаривать  с нижними  чинами без
матерщины и зуботычин.
     Насчет последнего  --  слава  богу! Потому что  был Парамонов настоящим
богатырем.  Забавы  ради брал  винтовку за  штык и одной  рукой  без  натуги
поднимал ее прикладом вверх. Да не один раз, а пока не надоест. Никто в роте
повторить  такого не мог. О том, как он снимал положенную пробу,  знал  весь
полк: два полных солдатских котелка со щами  и кашей  исчезали в капитанской
утробе  без малейшего затруднения.  Разделается молча Парамонов с содержимым
котелков,  достанет  из кармана  огромный носовой платок, тщательно  оботрет
аккуратно подстриженные усы и неторопливо  вернет его на место.  Затем столь
же не спеша  примется за любимое развлечение: винтовку за штык -- и пошло. В
молчании стоят потрясенные солдаты  и  с почтительным  изумлением взирают на
своего ротного. Солдат Парамонов уважал, и те отвечали ему взаимностью. Если
б служить им только с Парамоновыми...
     Кроме ротного, есть  еще и полуротный командир штабс-капитан  Вюрц,  из
немцев.  Полная противоположность Парамонову,  хуже того, он был законченным
психопатом и мучителем, человеком с вывернутой психикой. Особенно изводил он
солдат, унижая  и  измываясь над  ними  до  предела, на занятиях пресловутой
словесностью.  Для  начала  усаживал  роту, по собственному  выражению,  "по
шнуру",  ибо превыше  всего  на свете  Вюрц  ставил  "орднунг"  --  порядок.
Убедится,  что  перед  ним  не живые люди,  а  застывшие восковые  фигуры  в
одинаковых  гимнастерках  с   погонами,  и  удовлетворенно  кивнет  головой:
"Орднунг!" Словно  деревянными ногами подойдет  к доске и мелом начертает на
ней квадрат с чем-то вроде запятой посредине. Потом резко повернется лицом к
"шнуру":
     -- Ну-с, что это?
     Вместо  ответа  каменное  молчание.  Вместо лиц  - безмолвные  маски. В
тягостной тишине  проходит минута,  вторая...  Вюрц  начинает  закипать. Еще
минута,  и   Вюрц  взрывается  несусветной  матерщиной.  Не  стесняется  его
благородие  пустить в ход  и кулаки.  Удары сыплются направо  и  налево. Чем
дальше, тем больше свирепеет штабс-капитан, пока не закатится в истерике.
     Очнувшись, полуротный заканчивал:
     -- Знайте и впредь запомните:  сие на доске  -- собачья конура, а в ней
пес... Вон и хвост виден! Всем дошло? То-то! Встать! Разойдись!
     Боялись немца и ненавидели смертельно. Однако  Вюрц  все же обрушивался
на солдат лишь время от  времени, а  фельдфебель Шмелев  из роты не вылезал.
Был  он мучителем,  пожалуй, даже худшим, чем Вюрц, потому что, сам выйдя из
солдат,  знал  отлично, как  солдата больнее  всего задеть.  Безграмотный  и
тупой, заучил Шмелев, как молитву, лишь "Так точно!" и "Никак нет!".
     Ничего другого не признавал ни для  себя, ни для солдат. В этих четырех
словах  и замыкался весь страшный  шмелевский  мир. К тому  же. в отличие от
довольно худосочного штабс-капитана Шмелев, как и положено было фельдфебелю,
имел волосатый кулак размером с детскую голову.
     На "словесности"  у  фельдфебеля был  свой  любимый  конек.  Загадок  в
отличие  от полуротного он не загадывал -- ума недоставало, -- но то,  что в
свое время было вдолблено в тупую  фельдфебельскую голову, вдалбливал  своим
слушателям  неукоснительно и  тупо.  Коньком этим  были рассуждения о  враге
внутреннем.  Однако шмелевские  "беседы" привели к  результату неожиданному:
вместо того чтобы слепо принимать на веру каждое фельдфебельское откровение,
солдаты начинали над ними размышлять.
     Не  только Сидор, многие  солдаты  в роте уже  задумались,  кто же кому
враг, а кто друг.
     Какой  же  солдат  солдату враг,  если  одна  у  них  жизнь -- собачья,
голодная,  бесправная, одна  и судьба.  Не та, что у господ. Выходит,  что и
Вюрц и Шмелев врут. Опасные мысли, крамольные. Хорошо, что можно их прятать.
Если  б  узнало  начальство,  пришлось  бы продолжать службу в  арестантских
ротах...  Крамола!  Но того не ведало  начальство,  что само оно  и  учиняло
крамолу вюрпевой словесностью да шмелевскими кулачищами.
     Думали солдаты, мучительно думали, смутно  ощущая правду. Пробивались к
этой правде вслепую еще,  на ощупь, путаясь в потемках, спотыкаясь  и падая.
Но искать не переставали. Искал правду, как мог, и рядовой Сидор Ковпак.
     К  счастью,  не   только   в  муштре  и  словесности  проходили  недели
действительной службы. Защитников отечества учили. Вот  тут-то и выяснилось,
что рядовой  Ковпак -- от природы  военная косточка. Никто во взводе  не мог
так, как он, быстро и безошибочно разобрать или собрать винтовку, так  метко
стрелять, так  далеко  и точно метнуть  ручную гранату, так ловко и бесшумно
ящерицей проползти  хоть сотню саженей,  с такой  легкостью,  без  признаков
усталости, отмерить десять верст в походном марше, так лихо орудовать штыком
и прикладом.
     Это  все  было на  виду. Но  мало кто догадывался  и  о другом: рядовой
Ковпак не только хорошо исполняет боевые команды офицеров, но и вникает в их
смысл, запоминает, когда, почему и для  чего  именно так скомандовал ротный,
прикидывает  даже порой:  а  как  бы  поступил  он  сам,  окажись  на  месте
Парамонова. В этом  ему повезло:  капитан свое  офицерское  дело  знал  куда
лучше, чем Вюрц муштру  или Шмелев словесность. Был командиром  грамотным  и
толковым, от  которого, имей  только желание да  голову, многому можно  было
научиться. Ковпак и учился, словно чуял, что наука воинская ему пригодится в
жизни не раз.
     "За  царем служба  не пропадет..."  Она не пропадала в том смысле,  что
отмечало  начальство  не  раз   благодарностями  рядового  Сидора   Ковпака,
отвечавшего  на них,  как положено: "Рад стараться, вашскродь!"  Но знал  бы
только  государь  император,  что подготовлены в  его  бесчисленных  ротах и
взводах уже не только верноподданные защитники престола от врага  внешнего и
внутреннего, но и будущие солдаты революции.
     Одним  из них  был и уволенный в отставку по прохождении действительной
службы в 1912  году рядовой 12-й  роты 186-го  пехотного Асландузского полка
Сидор Ковпак.
     ...И вот  он стоит за воротами казармы. Никто ему  не указ, куда  идти,
что  делать.  Всего  добра   у   Сидора  --   солдатский  сундучок,  подарок
котельвинских  умельцев  рекруту,  уходящему  из  родной слободы.  Таков был
обычай, и блюли его свято. Мастера норовили перещеголять друг друга,  и всяк
делал по-своему. По сундучку узнать можно было, откуда рекрут.
     Куда идти,  куда податься? Последние месяцы службы Сидор много думал об
этом, с друзьями советовался, прикидывал  и так и эдак. По всему получалось,
что  с возвращением  в  Котельву лучше  повременить, хотя по дому соскучился
сильно. Да и что ему там делать --  без  земли,  без денег?  Не проситься же
обратно  в лавку  к Фесаку. Да и очень уж хотелось к тому  же  крестьянскому
сыну  посмотреть  на жизнь  в большом  городе. Решил Сидор остаться  пока  в
Саратове.
     В тот же день волею  уже случая он очутился на Нагорной улице,  жильцом
хоть  и  крохотной, и убогой, зато не  казарменной комнатенки в  доме бедной
вдовы.
     Так   Сидор  стал,   как  ему  показалось  на  первых  порах,   вольным
горожанином, а на самом деле -- одним из безработных и голодных, каких тогда
в Саратове были тысячи.
     Для Ковпака Саратов был  шумным  и нарядным большим губернским городом,
городом  купцов  и  чиновников,  попов  и  монахов,  трактиров и полицейских
околотков, городом богатства и  роскоши главных улиц  и беспросветной нищеты
окраин.  Не   знал,  конечно,   Сидор,   что  в   Саратове  родился  Николай
Чернышевский,  набатом  звавший Русь к  топору, что здесь бывал  бессмертный
кобзарь его родной Украины Тарас Шевченко, что всего за десять лет до начала
его, Ковпака,  солдатчины в этом  городе рождались  первые кружки российских
социал-демократов,  что   с   Саратовом   связана   деятельность   человека,
основавшего партию, которой через семь лет навсегда  посвятит  свою жизнь он
сам...
     Этот  человек  --  Ленин,  эта  партия  --  коммунистов, откроют  глаза
миллионам Ковпаков,  поднимут их на решительную борьбу против мира  насилия,
гнета, несправедливости.
     Сидор нашел работу на волжском берегу, в артели крючников. Загорелые до
черноты здоровяки, груболицые и зычноголосые, вначале с  недоверием оглядели
невысокого, худощавого хлопца, но тот сумел доказать, это невзрачен только с
виду, а на самом деле -- жилист, крепок, вынослив, вдобавок еще и ловок. Так
Сидор  стал  крючником.  Работа  каторжная, только что без  конвойных.  Хлеб
тяжкий,  горький. Темные, угрюмые, с каменными спинами и чугунными ладонями,
артельщики были все ж хорошие люди, работящие, чуткие к чужой беде и кривде,
как незаживающая рана к боли. Одна беда: верили они только в одного  бога --
водку.  Все, что зарабатывалось  нечеловечески  тяжким трудом,  вчистую,  до
копейки, пропивалось.  Ни один артельщик  собственных денег  не имел, каждый
грош отдавал  старосте, а тот весь артельный кошель, так  уж  было заведено,
пускал  на  кабак.  И до  тех пор  не  утихомирится  ватага, пока  недельный
заработок не испарится  как  дым.  Скорбно  жалел  Сидор  этих  растоптанных
судьбою людей, живущих словно последний день на свете, не  имевших ни крова,
ни жен, ни детей. Спали они под открытым  небом на волжском песке,  ходили в
невероятных  лохмотьях,  не прикрывавших тело  ни от летнего солнца,  ни  от
зимней стужи.
     Попробовал  восстать  против  диких порядков новичок, не  отдал  как-то
старосте заработанных денег.
     И услышал в  ответ:  "Ты что,  мил-человек?  Супротив  артели, выходит?
По-нашему, значит, это не по тебе? Тогда, брат,  вольному воля, а спасенному
рай, шагай от нас, братец, на все четыре...  Мы, видишь,  сообща живем, а ты
норовишь сам по себе. Ходи здоров!"
     И Ковпак  ушел.  Снова  топтал он пыльные  улицы  Саратова, оглушающие,
орущие, галдящие. Неожиданно Сидору повезло: из случайно оброненной каким-то
прохожим фразы он узнал, что в трамвайное депо  нужен чернорабочий.  Кинулся
туда со всех ног и на следующий день уже работал. Теперь он не крючник,  нет
-- трамвайщик, настоящий рабочий. А это совсем другое дело.
     В чернорабочих грамотный,  смышленый, да и  физически сильный парень не
задержался,  перешел на  работу по душе --  молотобойцем в кузницу, дело это
ему  нравилось  еще  с  детских лет, когда бегал к  цыганам.  Новые товарищи
Сидора были  мастерами  хорошими, да  и  людьми дружными,  веселыми. Труд  в
кузнице тяжелый, но зато интересный и уважаемый. Кузнец -- это уже настоящая
профессия. А на селе кузнец --  самый почетный человек, а  Сидор хоть и стал
городским жителем, но в уме все прикидывал по-прежнему, по-крестьянски.
     Кузница располагалась  на  берегу  Волги  неподалеку  от сада,  где  по
субботам  и  воскресеньям  гуляло  обычно  много  народу.  Нередко  гуляющие
забредали  и  к  кузнице,  с  любопытством следили за работой. И тут мастера
показывали себя:  подмигнет  старый кузнец, и  начинается  потеха, не просто
бьют молотобойцы по  поковке,  а настоящую музыку  вызванивают. Любую  песню
сыграть могли, что плясовую, что частушки, что солдатскую.
     Только  ахали  зрители-слушатели  и  щедро  одаряли   веселых  мастеров
пятаками  и гривенниками. Случалось, зарабатывали кузнецы за субботу больше,
чем за всю неделю. Не стыдился Сидор этих денег: давали люди не  из милости,
а за красивую работу.
     Жилось  теперь вполне  прилично.  Не голодал,  приоделся,  родным  стал
понемногу помогать. Только  длилось это недолго, до 28 июня 1914 года, когда
в  далеком  городе  Сараево  безвестный  миру  несовершеннолетний  гимназист
Гаврила Принцип несколькими  выстрелами почти в упор свалил замертво на  дно
коляски наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда.
Этих пуль, выпущенных рукой наивного, экзальтированного юноши, словно  ждали
власть  имущие  в столицах  всех  "великих"  держав. Когда  нужен повод, его
всегда находят.
     Так началась первая мировая, империалистическая...

        В ОКОПАХ
     На четвертый день по выходе царского манифеста о  войне  бывший рядовой
12-й роты 186-го Асландузского пехотного  полка 47-й дивизии 16-го пехотного
корпуса  Сидор   Ковпак  перестал   быть  "бывшим":   он,   как   и   тысячи
мобилизованных,  вернулся  в  свою  часть.   Полк  немедленно  отправили  на
Юго-Западный  фронт, в Польшу,  где уже  шли  тяжелые бои  с главными силами
австро-венгерской армии на линии Люблин -- Холм. !
     Бездарный  царь,  бездарные и продажные министры,  бездарный  и  косный
генералитет. Военная,  промышленная,  техническая отсталость. Казнокрадство,
лихоимство,   прямое  предательство  даже  в   высших  сферах,  не  исключая
императорского двора и самой августейшей фамилии. И за все  это  должны были
расплачиваться  своей кровью рабочие и  крестьяне, одетые в серые солдатские
ншнели. "За  бога, царя и  отечество" тысячи их  гибли  ежедневно  в мировой
мясорубке империалистической войны. . !
     Выдающийся  генерал русской  армии  А. А.  Брусилов с горечью вспоминал
позднее:
     "За три с лишком месяца с начала кампании большинство кадровых офицеров
и  солдат  выбыло  из  строя, и  оставались  лишь  небольшие  кадры, которые
приходилось спешно пополнять  отвратительно обученными людьми, прибывшими из
запасных полков и батальонов...
     С  этого времени регулярный характер  войск был утрачен, и  наша  армия
стала все  больше и больше походить  на  плохо обученное милицейское войско.
...Наконец,  прибывавшие на пополнение рядовые  в большинстве  случаев умели
только маршировать, да и  то неважно; большинство их и  рассыпного строя  не
знали, и  зачастую случалось,  что даже не  умели  заряжать  винтовки,  а об
умении стрелять и говорить было нечего... . |
     Понятно, что такие  люди  солдатами зваться не могли, упорство в бою не
всегда оказывали и были в недостаточной мере дисциплинированны... ]
     Многие  из   этих  скороспелых  офицеров,   унтер-офицеров  и   рядовых
впоследствии  сделались  опытными воинами, и  каждый в своем  кругу действий
отлично  выполнял  свои обязанности,  но сколько излишних потерь,  неудач  и
беспорядка  произошло  вследствие  того, что пополнения приходили  к  нам  в
безобразно плохом виде!"
     Наскоро укомплектованная  до штатов военного  времени  47-я дивизия  не
представляла исключения: после первых же боев  в  полках оставалось  в строю
солдат едва  на  роту! Вот  так  повоевали... И еще новость:  штабс-капитана
Вюрца убили.  Причем  в  затылок.  Рассчитались, значит,  солдатики  за все.
Получил  полуротный  по заслугам. Так думал  не  один Ковпак. Именно  потому
побледнел ротный, услышав  сообщение о Вюрце, а потом  и полковник, которому
Парамонов доложил о происшедшем.
     Командир  полка  поспешил  уведомить  и генерала,  начальника  дивизии.
Генерал приказал убийцу разыскать и предать полевому суду. Это на фронте-то,
среди  смертей  каждодневных  и  ежечасных! Уцелевших  солдат  перебрали  по
одному. Не миновали и Ковпака.
     Долго пытал полковник солдата из старослужащих и на все вопросы получал
неизменные  ответы:  "Не могу  знать,  ваше  высокородие!" Когда же  лопнуло
терпение, спросил в сердцах: "И кто вас,  дуроломов,  учил?" -- "Так что  их
благородие штабс-капитан Вюрц, ваше высокородие!" -- четко, на едином вздохе
выпалил  солдат, не сводя,  как  и положено,  с  начальства черных цыганских
глаз... Еле сдержался полковник,  чтобы не кинуться на дерзкого с  кулаками.
Однако остерегся, влепил только несколько суток ареста.
     Следствие  окончилось  ничем.  Стрелявшего в штабс-капитана  так  и  не
нашли, а может, его  к тому времени и самого уже не было в живых: война есть
война.
     Остатки  47-й пехотной  дивизии  вскоре сняли  с передовой и отвели  на
переформирование  в Ивангородскую  крепость,  что  на  Висле, неподалеку  от
Люблина.  Пополнив  ее  ряды   новыми  тысячами  российских,  украинских  да
белорусских мужиков, дивизию снова бросили в  мясорубку. В солдатской судьбе
Ковпака  к  этому времени произошли  изменения:  учитывая  его  грамотность,
Сидора  перевели из роты в команду полковой связи, а потом уже за лихость  в
боях, недюжинную сметку и сноровку назначили в разведку.
     Служба  в  разведке пришлась Ковпаку по душе. Хоть и приходилось играть
со смертью в прятки, но зато чувствовал себя  человеком, с которым считаются
и  унтеры, и офицеры, к чьим словам прислушиваются с вниманием и  свой  брат
солдат, и  начальство. Воинское честолюбие  - предмет не зазорный,  особенно
если солдат еще - молод и от души полагает, что  воюет за правое депо, чтобы
изгнать врага  с родной  земли. А именно таким  солдатом был еще тогда Сидор
Ковпак.
     Прозрение придет к нему, как  и к миллионам  других  Ковпаков, позже, а
пока  что  он  честно исполняет свой воинский  долг,  исправно  добывает для
командования "языков" в австрийских траншеях.
     Ночами излазил,  исползал  на животе столько  немереных  верст, что сам
диву давался, откуда силы брались.
     А  брались они  от уверенности, что делает он нужное  родине дело.  Так
думали миллионы солдат и младших офицеров, потому и удерживали русские армии
фронт  против  объединенных сил  Германии  и  Австро-Венгрии,  и  не  только
удерживали, но и били...
     Били  и  на реке  Золотая Липа, и у Гродека близ Львова,  и в Карпатах.
"Нужно помнить,  - справедливо  писал  А. А.  Брусилов, --  что эти войска в
горах  зимой,  по горло  в снегу,  при  сильных морозах  ожесточенно дрались
беспрерывно день за днем да еще при условии, что приходилось беречь всемерно
и  ружейные  патроны  и  в  особенности артиллерийские  снаряды.  Отбиваться
приходилось штыками, контратаки производились почти  исключительно по ночам,
без  артиллерийской подготовки и  с наименьшею затратою  ружейных  патронов,
дабы возможно более беречь наши огнестрельные припасы.
     ...Объезжая  войска  на  горных  позициях,  я  преклонялся перед  этими
героями, которые стойко переносили ужасающую тяжесть горной зимней войны при
недостаточном вооружении, имея против себя втрое сильнейшего противника".
     Одним из  этих героев был  и рядовой Сидор Ковпак, не  ведавший  тогда,
конечно,  что почти через тридцать лет ему снова придется воевать в Карпатах
-- уже советским генералом...
     А войне  конца  не  видно. Наоборот,  чем дальше,  тем разгорается  все
сильнее. Фронты пожирали людей ненасытно. И за успехи, и  за неудачи платила
страна  одной  ценой  -  солдатской  кровью. Впрочем, случалось,  что видели
фронты (правда, на почтительном, десятка в два верст, удалении от передовой)
и августейших особ.
     В самую наихудшую пору, к апрелю 1915 года, был затеян приезд в Галицию
императора  Николая  II.  Обратимся снова к  авторитету А. А. Брусилова:  "Я
находил эту поездку хуже, чем несвоевременной, прямо глупой... Я относился к
ней совершенно отрицательно. Кроме того, я считал лично Николая II человеком
чрезвычайно незадачливым, которого преследовали неудачи в  течение всего его
царствования,  к  чему бы он  ни  приложил своей  руки. У  меня было как  бы
предчувствие, что эта поездка предвещает нам тяжелую катастрофу".
     Предчувствие не обмануло А.  А.  Брусилова: пятнадцатый год  стал годом
тяжелых испытаний для войск Юго-Западного фронта. Но это произошло  позже, а
тогда, в апреле, царь в мешковатом мундире с  полковничьими погонами обходил
строй  рот  почетного  караула.  Безвольный,  неумный,  ко  всему  на  свете
равнодушный,  весь  какой-то поношенный, словно  траченный  молью, вовсе  не
похожий  на  свои  профили  на  серебряных  полтинниках,  император  покорно
выслушивал рапорты, молча изредка кивал головой и оглядывался на адъютантов,
ожидая  их подсказки: что же  делать дальше?  Как  правило, дальше следовало
пожалование  нижним  чинам  крестов  и  медалей  за "верную  службу  царю  и
отечеству".  Изредка, опять  подчиняясь  нажиму своих приближенных,  Николай
пытался даже что-то сказать солдатам.  Но, как  продолжает А.  А.  Брусилов,
"царь не умел обращаться с  войсками, говорить с ними. Он и тут, как всегда,
был  в некоторой  нерешительности  и  не  находил  тех слов,  которые  могли
привлечь души человеческие и поднять дух".
     Таким  его  увидел  и  нижний  чин  Сидор  Ковпак,  застывший  в  сером
солдатском  строю. Да не  одного,  а с августейшей  супругой, как  именовали
императрицуАлександру Федоровну.
     Замерли вытянувшиеся в струнку солдаты,  не лица -  маски. Среди  них и
ефрейтор Ковпак.  Приняв  из рук сверкающего  золотом  погон  и аксельбантов
адъютанта  два "Георгия"  и две медали,  царь самолично  приколол  награды к
гимнастерке ефрейтора.
     ...И снова окопы, грязь, кровь, смерть. Снова ефрейтор  Ковпак  шастает
по  австрийским  ближним тылам, высматривая,  слушая,  запоминая.  На  то  и
разведка.
     В марте 1916 года бестолкового и нерешительного генерал-адъютанта Н. И.
Иванова заменил на должности главнокомандующего Юго-Западного фронта генерал
А.  А. Брусилов. И  фронт словно ожил. Не только офицеры,  но  каждый солдат
понимал, что изнурительным оборонительным  боям и отступлениям теперь конец,
что  следует ждать наступления! И оно началось  --уже 22 мая  -- легендарный
Брусиловский прорыв, самая крупная  победа русской армии  в  первой  мировой
войне.
     Противник потерял свыше 1 миллиона 500  тысяч убитыми и ранеными, свыше
450 тысяч солдат и офицеров было взято в  плен. Брусиловское  наступление не
только спасло честь русской армии, оно оказало огромное воздействие на ход и
исход первой мировой войны. Потерпели крах  наступательные  планы немцев под
Верденом  и австро-венгров  --  в  Италии.  Германия  оказалась  вовлеченной
одновременно в несколько тяжелых сражений  на разных фронтах. Австро-Венгрия
вообще  стояла  перед  реальнейшей  угрозой  полного  разгрома.  Перешла   в
наступление итальянская армия в Тироле, Румыния вступила в войну  на стороне
союзников. Именно летом шестнадцатого года была  подорвана мощь германских и
австро-венгерских  войск, без чего  была бы невозможна победа  союзников два
года спустя.
     Ликовали солдаты на фронте, ликовал и тыл. Измученная двухлетней войной
страна увидела в победоносном брусиловском наступлении реальность возможного
перемирия. Крах  Германии  и Австро-Венгрии  казался неизбежным. Но этого не
произошло. Верховные командования  союзных  войск при прямом попустительстве
правящих кругов своих стран не использовали возможность покончить с войной.
     Знаменитый полководец с горечью  писал: "Что касается  меня, то  я  как
воин, всю свою жизнь изучавший военную науку,  мучился  тем, что грандиозная
победоносная  операция,  которая могла  осуществиться при  надлежащем образе
действий   нашего   верховного   главнокомандования  в   1916   году,   была
непростительно упущена".
     Чувства гордости и горечи разделяли со своим командующим и все  солдаты
Юго-Западного фронта, в том числе и ефрейтор Ковпак. По словам самого Сидора
Артемьевича, именно во время последовавшего после наступления отхода русских
войск у  него  начала  проступать  "ясность  в  мозгах". Все  более и  более
отчетливо он понимал, что самодержавие -- это  гигантская  разлагающая язва.
Символично звучащую фамилию Распутин знали уже не только в придворных кругах
-- по всей России. На фронтах слово "распутинщина" отождествлялось со словом
"измена".  В  самом  деле,  что мог  сказать Сидор  Ковпак  и  любой из  его
товарищей  по  поводу   приказа,  запрещающего  при  отступлении  уничтожать
воинскне  склады,  иначе  говоря,  оставлять  их  в  целости  и  сохранности
австрийцам? Только так: "распутинщина", "измена".
     И фронт и тыл жили предчувствием близящихся перемен.
     Об этом прямо говорили свои же солдаты -- большевики. Впервые это слово
-- большевик  -- Сидор услышал  именно  в конце шестнадцатого года.  По  его
позднейшему признанию, он  тогда же рассудил, что большевики  --  правильные
хлопцы, которые  и сами понимают,  что  делается вокруг,  и  другим солдатам
помогают  во всем  разобраться. А понять в первую очередь следовало главное:
эта  война  народу  чужая,  нужная  только  царю,  фабрикантам,   купцам  да
помещикам.  Они-то  ее и развязали,  чтобы  на  солдатской  крови  и  костях
обогатиться, урвать кусок  пожирнее  у  других  -- таких  же, как они  сами,
богачей  Германии и  Австро-Венгрии. По доброй  воле они войну  не  окончат,
потому  что ни исте-кающего кровью народа, ни  России им нисколько не  жаль.
Какой же выход? Только один, убеждали большевики: кончать войну самим! Да не
ее  одну,  а  все  породившие  ее   царские  порядки.  А  потому   --  долой
самодержавие, мир народам!
     Внимательно слушал эти речи  ефрейтор Ковпак, размышлял,  взвешивал  по
мудрому крестьянскому правилу в  уме  каждое слово. Выходило -- кругом правы
большевики, идти за  ними надо.  И  не ждать, начинать  здесь, на  фронте. А
начинать нужно с  братания!  С  такими же, как они  сами, измученными войной
австрийскими крестьянами и рабочими.
     На  участке  роты  Ковпака  между  австрийскими  и  русскими  траншеями
протекал ручей, единственный источник воды.  К  нему и  ходили  с флягами да
котелками. Само собой получилось, что никто ни в кого  здесь уже не стрелял.
Всяк  брал  воды, сколько  нужно, и  уходил  невредимым... А там  и сошлись,
случилось, двое или трое с разных сторон. Как  водится, первая  встреча была
неловкой, настороженной, выжидающей.  Да  и  языка друг  друга не знали.  Но
потом общий язык, понятный каждому, нашелся -- язык мира.
     Не по душе командованию пришлось стихийное солдатское перемирие. На все
готово было преданное самодержавию офицерство, даже на кровопролитие, только
бы взнуздать снова с каждым днем и часом выходящую из повиновения солдатскую
массу.  Хорошо  понимали господа: если  не покончить с братанием,  покончено
будет с ними самими. Но сделать уже ничего не могли.
     Целую  армию под  пулеметы не поставишь, а братающихся  стрелять  снова
друг в друга и  подавно не  заставить.  Оставалось  только  одно:  отвести с
передовой ненадежные части в тыл, а там уже навести порядок и расправиться с
самыми отъявленными "смутьянами".
     Всю 47-ю пехотную дивизию пришлось снять с позиций и отправить подальше
от фронта -- к станции Окница в Бессарабии.  Здесь  командование чувствовало
себя  увереннее и попыталось было взяться за солдат  по-старому. Но было уже
поздно. Наступил  девятьсот  семнадцатый год.  Февральская  штормовая  волна
смела   за   борт   корабля   Российского  государства  насквозь  прогнившее
самодержавие.
     Царизм низложен.  У власти Временное правительство, вначале  во главе с
князем Львовым, а затем --  "тоже социалистом"  бывшим  адвокатом Керенским.
Ненавистного императора не стало, но вздохнувший было полной грудью народ не
получил ни мира, ни земли. "Война до  победного конца!" -- требовал рвущийся
в  российские  наполеоны  министр-председатель  Керенский.  Что  же касается
земли,  то с  этим  предлагалось  подождать до Учредительного  собрания.  Но
вконец  деморализованная  армия воевать  уже не  могла.  Затеянное Временным
правительством по требованию союзников июньское  наступление захлебнулось  в
крови. Расстреляв демонстрацию 3 июля, Керенский окончательно  раскрыл глаза
народу на контрреволюционный характер "временной" власти.
     А  впереди  уже  явно обозначались контуры ничем не  маскируемой  белой
диктатуры во главе с генералом Корниловым.
     Корниловская  авантюра завершилась полным провалом. Революционный народ
сорвал все планы реакционной военщины. И  немалая заслуга в этом принадлежит
армии,  в частности полковым, дивизионным, корпусным  и армейским комитетам,
созданным  после Февраля во  всех  частях  и  соединениях.  Подобно  Советам
депутатов, полковые и прочие комитеты были прямым  порождением революционных
масс. Солдатские комитеты, по существу, сосредоточивали в  своих  руках  всю
полноту командной  власти. В состав комитетов  избирались самые уважаемые  в
части  солдаты,   унтер-офицеры,   пользующиеся  доверием   офицеры.  Членом
солдатского комитета  186-го Асландузского пехотного  полка летом  1917 года
был избран и ефрейтор Сидор Ковпак. Тогда же он произнес свою первую в жизни
публичную  речь на  митинге,  предварительно  спихнув  с  трибуны  какого-то
подполковника, несшего околесицу о "верности России союзническому долгу".
     Полковой комитет решал,  что делать дальше.  Все склонялись к тому, что
сохранять полк как воинскую единицу  смысла нет никакого. Другое  дело, если
фронтовики двинутся по  домам, где  их  ждут.  Они  расскажут  односельчанам
правду о большевиках, о том, что партия Ленина хочет мира, земли и хлеба для
народа, что к  борьбе  за  это  святое дело  призывает  она  подняться  весь
трудовой  люд  России. Советовал  разойтись  и  ротный  командир,  уважаемый
солдатами  Парамонов.  Решение  приняли  единогласно.  По  приказу  комитета
солдаты двинулись по домам. Личное  оружие,  деньги  полковой  и дивизионной
касс, лошадей --  все  это разделили  между  собой.  Артиллерию,  боеприпасы
ликвидировали.  Полк  перестал  существовать.  Но  родилась  новая,   доселе
невиданная сила; вооруженные люди, несшие домой познанную, принятую и  свято
оберегаемую ими правду -- большевистскую правду о мире, о войне, о земле.
     Член самораспустившегося полкового  комитета ефрейтор Сидор Ковпак тоже
отправился в родную Котельву, не был в которой  он с того  самого дня, когда
забрили его на действительную. Шел солдат с  фронта в  бурное  время. Слышал
Ковпак, что  еще  в  марте  объявилась Центральная  рада, что  составили  ее
именовавшие себя "щирими", то есть "настоящими", украинцы. Шумели, что нужна
им "самостийная" Украина-де, от Москвы не зависящая, как в прошлые времена и
поныне,  а сама по себе. Проживем, мол, как-нибудь без России. Нам  она ни к
чему.
     Рассказывали   Сидору   солдаты-большевики,    что   появилась    такая
политическая  организация,   буржуазно-националистическая.   Повалили   туда
кулачье, помещики, городские буржуи, кое-кто  из украинских интеллигентов --
тоже мнили себя такими вот "щирими". По-нял  ефрейтор, что Украине добра  не
ждать от них: что царские пули да нагайки, что  пули да  ножи "щирих" -- все
равно. И царь, и Керенский, и Рада одной породы -- вражьей, чуждой трудовому
народу. Имена "вожаков" этой  Рады  Сидор запомнил: Грушевский,  Винниченко,
Петлюра.
     Завела  Рада  уже и  собственное  войско  -- гайдамаков.  Подразделения
назывались  куренями.  На  манер  старого  запорожского  войска.  У  славных
запорожских  казаков  националисты украли  не  только названия, но  и форму,
включая шаровары  и  смушковые шапки  с длинным,  свисающим набок  цветастым
верхом. Думали националисты,  что за  пышными словами  и музейной одеждой не
распознают трудовые люди Украины их вражье нутро.
     Ошиблись:  распознали быстро. По  делам. В дни, когда Сидор  пробирался
домой,   гайдамаки  уже  шастали   по  дорогам.  Хватали   "дезертиров"   --
возвращавшихся в родные села группами и поодиночке  закаленных, обстрелянных
фронтовиков. Те не давались, конечно. Порой доходило до настоящих боев.
     Вблизи Черкасс Ковпак вышел к  Днепру.  Глянул солдат на великую родную
реку, а перебраться-то как?
     Поблизости  ни  лодчонки,  ни  плота,  ни  бревна.  Все   под   охраной
гайдамаков. Экая незадача! |
     Вместе с группой солдат Сидор двинулся берегом, подальше от гайдамацких
заслонов. Блуждали недолго: с  того берега  донесся приглушенный расстоянием
зычный голос:
     -  Эй,  там кто есть, слышите  нас?  Ждите  малость!  Мы  сейчас  к вам
лодками... Возьмем всех!
     Солдаты повеселели: порядок! Свои люди -- днепровские рыбаки, в беде не
бросят, сообразили, что к чему. И  вправду с той стороны вскоре приплыли. Ни
одного фронтовика  не  оставили, всех перевезли.  На том берегу сомкнулись в
крепком пожатии  загрубевшие  в  трудах  ,  крестьянские и  солдатские руки.
Душевно улыбнулись друг другу незнакомые люди.
     -- Доброй дороги, братья!
     -- Спасибо за все, други!
     Наконец перед глазами Ковпака появилась  родная Котельва...  Просто  не
верится Сидору: неужто дома? Это  сколько же мотало  его  по белу свету? Без
малого восемь лет... Многовато. Так что, пожалуй,  под родную крышу запросто
и не зайдешь. Смутные пошли времена.
     Дождался темноты солдат и тенью скользнул под окно.
     В хате -- ни  звука. Темень, мертвая  тишина.  Сидор тихонько постучал.
Изнутри к оконному стеклу приникло чье-то лицо.  Сидор скорее догадался, чем
узнал...
     - Акулинка, сестричка, я это... Открой...
     И  вот  уже  тепло дорогих стен обступило Сидора, и  не  было  на свете
ничего более нужного, чем благостный покой, на миг охвативший солдата, давно
забывшего, что это такое -- родное тепло.

        РАЗВЕ НЕ ТОТ ЖЕ ФРОНТ?
     О многом  переговорили в  ту  ночь. Когда,  закончили о  своих домашних
делах, Сидор спросил:
     -- Что в слободе?
     Родные помрачнели. Потом  рассказали о невеселом  котельвинском  житье:
слободские богатей, кулачье бедноту за горло взяли. Именем  Центральной рады
сколотили  "общественный  комитет"  --   местную  власть.  Всеми  средствами
пытаются  взнуздать народ.  Кипит Котельва.  Про большевиков здесь  слышали,
бедняки  тянутся  за вернувшимися  фронтовиками, а те сплошь за большевиков.
Сидор спросил, много ли в слободе солдат.  Отец, братья  -- Алексей,  Семен,
Федор -- стали перечислять, насчитали человек двести.
     -- Что ж они, голорукие?
     -- Зачем же? Говорят, с оружием, -- отозвалась сестра Акулина.
     Сидор повеселел.
     -- Тогда,  значит, живем.  Двести  хлопцев, двести  ружьишек  --  сила,
верно? Славно получается, гляди-ка: с фронта вроде  иду, а на фронт попал...
Дела-а...
     И продолжил:
     --  Нет, двести штыков не дадут мироедам  хозяйничать  в  слободе. Руки
укоротим, дай срок.
     Уже на  рассвете  ушел солдат спать на сеновал -- не  те времена, чтобы
позволить себе в доме отдохнуть.
     На другой день Сндор взялся за дело. Через отца и брата Алексея передал
надежным старым друзьям,  тоже бывшим  фронтовикам, чтобы зашли. Собрались в
Ковпаковой клуне  Бородай, Гнилосыр, Тягнирядно, Шевченко, Радченко, Кошуба,
Салатный,  Гришко.  Народ все  обстрелянный. С  такими не пропадешь. Беднота
горькая,  они  знали, зачем  и для  чего принесли с войны винтовки,  наганы,
гранаты. Разговор был откровенным: чего ждем?
     Таких  встреч  было  несколько,  перебывали  на  них  едва  ли  не  все
котельвинские фронтовики. И, видно, кто-то проговорился, потому  что однажды
ночью  Ковпакова хата  наполнилась  грубыми,  хриплыми голосами  ворвавшихся
вооруженных дядек. Подняли стариков.
     -- Где ваш Сидор? Да живо?
     -- Вы что, люди? -- пожал плечами отец. --  Где ж ему еще быть, если не
на войне?
     Ничего не добились  от  старого  Ковпака ночные гости, как  ни грозили.
Велели,  уходя,  как  только  появится  Сидор  дома,  тотчас  дать  знать  в
"общественный комитет".
     Сидор понял: теперь нельзя терять  ни одного дня. Снова собрал  друзей,
рассказал  о  случившемся, прямо предложил: надо создать  в Котельве красный
партизанский  отряд,  захватить  почту,   телеграф,   волостное   правление.
"Комитетчиков"  и  стражников --  под  арест. Потом созвать слободу на сход,
учредить свою власть. Горячо поддержали фронтовики земляка. Тут же порешили:
быть  Ковпаку начальником  штаба (командиром) отряда, Бородаю -- комиссаром.
Подсчитали  свои  силы  --  включить  в  отряд  решили  120  бывших  солдат.
Подсчитали и оружие -- винтовок оказалось семьдесят.
     Сидор и  Бородай  вышли  на  середину  Артемовой  хаты,  взволнованные,
торжественные, точно сговорились, сказали враз:
     -- За доверие спасибо, браты! -- и оба низко поклонились.
     Так  родился отряд. Так Сидор Ковпак, вчерашний  солдат  царя,  стал  и
остался на всю жизнь солдатом революции. В последующие дни оказалось, что не
зря  провел  он три года на действительной в Саратове  и еще  столько  же на
передовой,  что не зря приглядывался  к своему ротному  капитану Парамонову.
Хватку командирскую бывший ефрейтор проявил сразу и по-настоящему. Установил
строжайшую дисциплину, не  старорежимную -- за страх, а подлинно народную --
за совесть. Затем ухитрился, втайне, разумеется, от "комитетчиков", провести
с отрядом  настоящее  учение.  Придирчиво  и дотошно проверил  все  наличное
оружие.  Разбил  бойцов  на группы,  каждой  поставил и  растолковал  боевое
задание.
     Убедился, что все свои задачи усвоили и никто ничего не напутает. Шутка
ли сказать: бойцам, хотя  и  старым служакам, впервые предстояло идти в  бой
под  командованием не  профессионально  обученных  офицеров,  а  всего  лишь
бывшего  ефрейтора! Однако никто  в  успехе  не сомневался,  люди поверили в
своего командира,  а вера эта  в любом воинском подразделении имеет значение
первостепенное,
     В намеченную  Ковпаком и  Бородаем ночь все свершилось точно по  плану.
Без единого выстрела партизаны захватили почту, телеграф,  здание волостного
правления, незаметно окружили казарму стражи. По-пластунски, неслышно Ковпак
подполз к входной двери и мгновенно, не дав и  пикнуть, обезвредил часового.
Бойцы взяли на мушки все окна и дверные проемы.
     Бородай скомандовал:
     -- Оружие выбросить на улицу в окна! Самим выходить во двор с поднятыми
руками! И не вздумать чего!
     Ошеломленные  внезапностью  нападения,   не  разбирая  спросонок,  что,
собственно,  происходит,  стражи  власти  и  порядка  послушно  расстались с
винтовками,  наганами, саблями.  Так же послушно вышли с поднятыми руками во
двор.
     От имени народа бойцы Ковпака и Бородая не менее решительно разделались
и с "общественным комитетом".
     Его попросту  разогнали  -- вот  и  все. Бородай  так заявил  опешившим
"комитетчикам":
     -- Ваша власть приказала долго жить, господа хорошие! .
     --  Аминь! --  кивнул Ковпак  с  таким  выражением скуластого  лица  --
постно-притворным, какое бывает у присутствующих на похоронах, если покойный
принадлежал не к лучшим мира сего.
     И оба неудержимо рассмеялись...
     Красные  партизаны  Ковпака и  Бородая  стали  первыми  представителями
Советской власти в  Котельве. Они и созвали, ударив в набат, общий сход всей
слободы, когда узнали, что решил I Всеукраинский съезд Советов, состоявшийся
в декабре семнадцатого года в Харькове. Съезд  приветствовал победу Октября.
Одобрил  внешнюю  и  внутреннюю  политику  большевиков  и  первого в  России
Советского   правительства  во  главе  с  Лениным.  Принял   резолюции   "Об
организации власти на Украине" и "О самоопределении  Украины".  Торжественно
провозгласил Украину республикой Советов рабочих, крестьянских  и солдатских
депутатов.  Постановил немедленно ввести  "полную согласованность в  целях и
действиях" с Советской Россией и другими частями  бывшей империи  Романовых,
где образуются Советские республики.
     Съезд  решил,  что отныне  Украина  и  Советская Россия  будут  связаны
федеративными   узами,   и    поручил   новоизбранному   ВУЦИКу   немедленно
распространить  на территории Украинской Советской Республики  все декреты и
распоряжения   Советского   рабоче-крестьянского   правительства  Российской
Федерации. В том числе, конечно, и Декрет о  земле, написанный лпчно Лениным
и  принятый  еще  25  октября  II  Всероссийским  съездом  Советов,  декрет,
положивший конец  вековой власти господ  над кормилицей  людской --  землей.
Господская  собственность на  землю отменяется! Вместо  нее  провозглашается
всенародная!  Все бесплатно будут владеть ею -- только  сам  на ней трудись.
Украинский крестьянин должен был  стать полновластным  хозяином 16 миллионов
гектаров пахотной земли: и помещичьей, и казенной, и удельной, и церковной.
     Привлеченные  набатным   боем,  поспешили  котельвинцы   на  слободскую
площадь. Толпа  собралась  огромная --  до  десяти  тысяч  человек.  Трибуну
соорудить   не   успели,  вместо   нее  поставили  посреди  площади  обычный
крестьянский воз. Первым на "трибуну" поднялся, а вернее взобрался, Бородай.
По обычаю  скинул с  головы  видавшую  виды солдатскую  папаху и  поклонился
народу.
     На площади сразу воцарилась тишина.
     -- Люди!  Товарищи! Прошу всех вас, пусть никто и слова не пропустит из
того, что услышит здесь, потому что такое один только раз бывает, с тех пор,
как мир стоит, еще не было...
     Комиссар говорил о революции, о партии большевиков, о Ленине, о мире, о
земле. Закончил -- словно бомбу взорвал на площади;
     --  Так  вот, мужики,  поручено мне  Советской нашей  властью  объявить
здесь, в Котельве, объявить вам, трудящемуся люду в слободе, что по декрету,
принятому  Советской властью,  от сегодняшнего  дня вся  земля пахотная,  да
угодья, да  все прочее отныне есть добро общее, наше, народное. А потому мы,
как хозяевам и положено, должны беречь это добро, как свои глаза.
     Закончив  свою  речь, Бородай  передал  слово  Сидору Ковпаку,  который
избран уже  был председателем земельной комиссии.  Сидор тоже обнажил голову
перед народом и постоял так некоторое время молча, держа в  прижатой к поясу
руке  армейский свой  картуз,  хоть и  с  облупившимся  от  холодов  и  зноя
козырьком,   но  удивительно  сохранившийся,   по-крестьянски   хозяйственно
береженный. Очень  волновался Сидор, не  оттого,  что стоял  на  виду  тысяч
людей, но от сознания высокой ответственности за каждое свое слово...
     Речь его была короткой. Он  просто предложил:  немедля наделить землею,
инвентарем  и тяглом самых горемычных в  слободе -- вдов и сирот.  Следом за
ними - всех остальных, как велит закон.
     Площадь  заклокотала.  Множество  голосов  слилось в единый гул. Ковпак
стоял на  возу твердо, уверенно,  внешне спокойный. Но на  душе у  него было
тревожно:
     "А  потрафлю ли  целой  Котельве?  Все ли  так  смогу, как люди хотят?"
Многие годы спустя Сидор Артемьевич  не раз возвращался  к тому бурному дню,
когда он впервые понял  в полной мере, что это такое, когда весь спрос  -- с
тебя, а иначе -- зачем ты нужен?
     И через сорок лет темнели гневом глаза старика, когда  он вспоминал то,
что из головы не выкинешь, А произошло тогда, в частности, вот что.
     Волостному  ревкому, избранному после разгона "общественного комитета",
нужны,  конечно, были  и грамотные  люди. Вот почему  и  доверила слободская
беднота учителю Федченко быть одним из членов ревкома. Тому самому Федченко,
который некогда  директорствовал в школе,  где  одолевал грамоту и подросток
Сидор Ковпак.
     С той далекой  поры и запомнился ему  этот в общем-то неплохой человек,
простого люда не чуравшийся, чем мог помогавший голытьбе. Не знали еще люди,
что этот сельский интеллигент был  им  все-таки  чужой, потому что не порвал
всех нитей, привязавших его к имущим классам, потому что в глубине души он в
народ не верил...
     Когда  Федченко   взял  слово,   его  поначалу  слушали  внимательно  и
уважительно,  но чем  дольше  он  говорил, тем  мрачнее  становились люди...
Федченко  был меньшевиком-соглашателем, и  это  определило  его  позицию. Он
признавал, что землю у помещиков  и кулаков надо отобрать, спору нет, но вот
делить  пока  нельзя, не сумеет народ это  сделать как следует. Другое дело,
если создать, к примеру, особый комитет, а тот комитет пригласит землемеров,
а  землемеры все и  сделают, то есть  не все, во измерят землю и скажут, что
делать дальше...
     Учителя и не дослушали даже. Куда там! Площадь гудела, точно  штормовое
море. Сидор почувствовал, как его охватывает злость: ну-ну, Федченко, хорош!
Выходит, что  опять народу  достанется  не земля, а только  посулы!  Да если
принять то, за что директор ратует, то как же  с Советской  властью, которая
твердо заявила: фабрики и заводы -- рабочему, землю -- крестьянину?!
     Нет,  не  бывать  такому!  Пока  он,  крестьянский  сын  Сидор  Ковпак,
председатель земельной комиссии волости -- не бывать!
     И солдат  решительно отстранил  в  сторону растерявшегося директора, да
так, что тот чуть было не свалился с воза. Рывком поднял руку над головой, и
в тот же миг площадь умолкла.
     -- Товарищи! То, что вы сейчас слышали от Федченко, это не от Советской
власти. Это чужое! Советская власть наказывает  нам землю  брать немедленно,
потому что она наша. Отныне и навеки! И делить ее станем, хотя снег еще и не
сошел, тоже немедля, завтра же! А сегодня просим всех  десятских, а их у нас
сорок, явиться в земельную комиссию. Там все и решим, насчет леса тоже.
     Что творилось на площади после этих слов Ковпака!
     В  тот  же  день собрались члены  земкомиссии  и все десятские в бывшей
волостной   управе.   В   самую  большую   комнату  народу  набилось  --  не
протолкнуться.  Ковпак  обвел собравшихся  еще бешеными,  не  успокоившимися
после схода глазами и сказал всего два слова;
     -- Начнем, товарищи!
     И  начали!  Подсчитали  всю землю,  затем  отвели  по  участку  каждому
десятскому   --  давай  нарезай  людям  их  законную  землицу  и  начинай  с
безземельных, вдов и  сирот. Покончили с делом лишь  к утру и отправились --
нет, не по домам -- прямиком на  поля, где уже  их ждали с волнением тоже не
спавшие всю ночь слобожане...
     Не знали счастливые люди в  тот счастливый  миг, что надвигается на них
страшное бедствие -- нашествие кайзеровских войск.
     Давно уже  немцы  рвались к благодатной, неиссякаемо  щедрой украинской
земле.  Рвались,  да  руки  коротки были. И тут  вдруг Центральная рада сама
услужливо распахнула  перед ними дорогу на Украину. Генерал Гофман  -- глава
немецкой  делегации  на  переговорах  в Брест-Литовске  --  отлично  знал  и
понимал,   что  Центральная   рада.   и   самозванна,   и  неправомочна,   и
непредставительна,  и  вообще это политическая липа, а не власть. Но как раз
это  его  и  устраивало.  И   вот  уже  полмиллиона  австро-немецких  солдат
фельдмаршала  Эйх-горна маршируют по дорогам Украины.  Грозная,  неудержимая
сила. Кто посмеет с нею тягаться? Уж не эти ли большевики, у которых,  как с
издевкой  утверждает  фельдмаршальский  штаб,  нет  ничего,  кроме  лозунга:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"? Наивные фантазеры!
     Что  ж, "наивные"  Ковпаки, Бородаи, их  товарищи  по оружию, по  одной
судьбе,  все эти  люди,  ставшие  Советской  властью  Украины,  очень  скоро
показали оккупантам, какие они "фантазеры"!
     ...Партизаны  расположились  в  лесу  близ  Котельвы  и  контролировали
фактически  отсюда обширный район, образованный четырехугольником Полтава --
Зиньков --  Ахтырка  -- Краснокутск. Устраивали налеты по ночам на  немецкие
гарнизоны,  стоявшие в окрестных селах, совершали смелые нападения из  засад
на  вражеские колонны.  Били и оккупантов, и  их  прихвостней:  синежупанных
гайдамаков  Рады,  шлыкастых  и  чубатых  "добродиев" из  "державной  варты"
гетмана Павла Скоропадского, и "жовтоблакитников" Петлюры.
     Бойцы  Ковпака   и  Бородая  брали  не  числом,  а   умением.  Умением,
накопленным и  в окопах империалистической, и в  боях новой войны -- уже  за
собственную, Советскую, власть. По-крестьянски рачительно и вдумчиво, от боя
к бою обогащал свой командирский опыт Сидор Ковпак. Отличный солдат, храбрый
разведчик на фронте мировой войны, ныне  партизанский вожак --  он всегда, в
сущности, оставался мирным человеком, просто вынужденным воевать. Но уж если
пришлось  драться,  то  с  умом  и рассудком, как  и подобает потомственному
крестьянину, хлеборобу, вся жизнь  которого  -- это неустанный  повседневный
труд  на  земле,  требующий  трезвой  головы,  ясной  мысли,  неторопливого,
продуманного расчета и учета, превосходного знания дела и полной уверенности
в успехе.
     Все это Ковпак имел и умел, воюя, вкладывать в войну. Всем своим нутром
воюющего мужика он чувствовал, а мужицким умом понимал, как надо вести дело,
чтобы  с наименьшей кровью  добыть наибольший  успех. За  несколько  месяцев
партизанских  действий  проявились  и  утвердились  характерные  особенности
Ковпака-командира.
     Осмотрительность, неторопливость  в решениях, даже медлительность,  как
порой  могло  показаться,   а   на  самом  деле  --  нетерпимость  ко  всему
легковесному, бьющему  на  дешевый  эффект, а  потому смертельно опасному на
войне.  Скрупулезная придирчивость  даже к  самому  себе, если  дело  шло  о
приказе,  по которому  люди  должны  пойти на  смерть,  глубокое  уважение к
трудовому человеку, которого судьба сделала партизаном и поставила  под его,
Ковпаково, начало. Наконец, смелость и убеждение в  том, что  вору,  чужаку,
пришельцу нипочем не удержаться в доме, куда он ворвался незваным; все равно
его  оттуда  вышвырнут  хозяева.   Эта  вера  никогда  не  покидала   Сидора
Артемьевича. Хозяева -- вот кем были и Ковпаковы хлопцы, и сам он.
     К  осени  1918   года  под  ударами  красных  партизан  и  революции  в
собственной стране армия оккупантов на Украине стала разваливаться. В ноябре
в Германии  произошла революция. Кайзер Вильгельм  II отрекся  от престола и
бежал  за границу.  13  ноября  ВЦИК  аннулировал кабальный  Брест-Литовский
договор.  "Мир" насилия и грабежа  под  объединенными ударами  германского и
российского   пролетариата  пал,  сбылось  полностью  предвидение  Ленина  о
недолговечности Брест-Литовского договора.
     Правительство РСФСР  вступило в  переговоры с  Украинской  директорией.
Советская делегация предложила  объединить усилия Советской России и Украины
для изгнания  с территории  Украины оккупационных войск уже  не существующей
кайзеровской Германии и англо-французских интервентов. Кроме того, Советское
правительство предложило директории  заключить наступательный договор против
белогвардейского  генерала Краснова. Как и  следовало  ожидать, петлюровские
политиканы  начали играть в  тайную  дипломатию, чтобы за  спиной украинских
рабочих и крестьян продать Украину  английским и французским  империалистам.
Маневры директории разгадали и делегаты РСФСР, и украинские трудящиеся.
     По   призыву   Временного  рабоче-крестьянского  правительства  Украины
развернулась вооруженная борьба против Директории и оккупантов.
     На помощь  украинским трудящимся  пришла Красная  Армия. В январе  1919
года был освобожден Харьков, В тесном взаимодействии с украинскими частями и
партизанами полки Красной Армии изгнали с Украины оккупантов, разбили войска
украинской контрреволюции, погнали  петлюровцев  на  запад и к Черному морю.
После  освобождения  Киева  в  древней  столице  начало  работать  Советское
правительство Украины.
     Свою хоть и скромную, но  достойную роль  в  этих исторических событиях
сыграл и Котельвинский отряд красных партизан Ковпака -- Бородая. Второй раз
разошлпсь  по домам бойцы  Сидора  Артемьевича,  впервые вспахали и  засеяли
полученную от  Советской  власти землю. Но убрать урожай им  не довелось. На
этот  раз помешал генерал Деникин.  Жарким летом 1919 года покатился  с  юга
неодолимый, казалось бы, вал  офицерских  полков и  дивизий "Добровольческой
армии". В эти-то дни и  примчался  в Котельву из недалекой Ахтырки тогдашний
секретарь   уездного  комитета  партии  Подвальный,  спешно   собрал  членов
Котельвинского  ревкома.  Разговор  был  коротким  и  деловым. Расспросив  о
местных  делах и  узнав,  что Котельвинский отряд готовится оставить  родные
места,  Подвальный заявил,  что действия  командиров одобряет,  о  положении
осведомлен и  потому предлагает  создать  в отряде большевистскую  партийную
организацию.
     Ковпак,  Бородай, все  ревкомовцы были глубоко  взволнованы, да  и  как
могло  быть  иначе: им  предлагали вступить в партию  большевиков, в  партию
товарища Ленина!
     Комиссар Бородай встал, переборол волнение. Сказал коротко:
     -- Другой дороги, кроме как с партией, у нас нет. Не осрамимся, товарищ
секретарь, не сомневайтесь!
     Подвальный  улыбнулся   --  он  и  не  сомневался.  Бородай  между  тем
повернулся к Ковпаку, сказал уважительно:
     -- Ты, Сидор, наш командир, тебе, значит, первому и честь эта!
     Один за другим  следом за  Ковпаком кладут  на  стол заявления Бородай,
Гнилосыр, Тягнирядно, Ландар. Подвальный пожимает крепко руку каждому.
     -- Поздравляю, товарищ! Служи партии и революции!
     Тут  же новосозданная  Котельвинская  партийная ячейка  избрала  своего
первого секретаря. Им стал  Гнилосыр. Через  несколько дней Ковпак и Бородай
увели  отряд  из Котельвы.  На марше  их  нагнал посланец  уездного комитета
партии  и вручил новопринятым коммунистам членские билеты РКП (б). Произошло
это знаменательное в жизни Сидора Ковпака событие 29 мая 1919 года.
     ...В Ахтырке котельвинцы  встретились  с группой  партизанских отрядов,
объединенных  под   командованием  Александра  Пархоменко.  Совместно  стали
пробиваться  с  боями  на  север.  Путь  был трудный, ежедневно  приходилось
вступать в ожесточенные схватки с золотопогонниками.
     Прорвались! Вышли к Туле. Здесь, в  славном городе русских оружейников,
спешно  формировались  новые части  Красной Армии. В одну  из  них и  влился
Котельвинский  отряд,  однако   без  своего  командира:  свалился  Ковпак  в
горячечном  сыпняке.  Беспамятного  партизана уложили на  полку  санитарного
поезда,  следовавшего в далекий Саратов,  где начинал он когда-то солдатскую
службу.
     Вышел Сидор из военного госпиталя -- кожа да кости. Вышел и  сразу же в
Саратовский губком партии.
     Глянули  на него губкомовцы и сказали:  никаких  дел для  тебя, дорогой
товарищ, пока нет и быть не может, кроме, отдыха и поправки.
     Не привык Ковпак просить за  себя, не в его характере такое, а тут чуть
не взмолился:
     --  Все  понимаю,  товарищи! И как раз потому  прошу: не держите  меня!
Отдохну и поправлюсь на фронте. Верьте слову!.. Я знаю себя.
     Убедил  губкомовцев  упрямый партизан,  и  вот  он  уже  в  Уральске. В
знаменитой 25-й дивизии Василия Ивановича Чапаева. .
     Должно  быть, губкомовцы все-таки дали знать в дивизию, что прибывающий
к  ним  новый чапаевец после тифа  еле на ногах держится, так как назначение
здесь Ковпаку  дали  не в  разведку  или строевую  роту,  а  заместителем  к
Дьяконову -- командиру оружейно-трофейной команды. Поначалу Сидор чертыхался
-- должность свою воспринял как самую что ни на есть "обозную".
     Но только поначалу...
     Действительность  преподнесла  Сидору очередной,  крепко  запомнившийся
урок,  а именно:  на  войне  "мирных" должностей  не  бывает,  если  только,
конечно,  человек  на  должности  воюет, а  не рассматривает ее  как "теплое
местечко".  Но в Чапаевской  дивизии  об этом и  речи  быть не могло...  Она
действовала в составе армии  под командованием Михаила  Васильевича  Фрунзе,
сдерживавшей натиск главной надежды всей внутренней и внешней контрреволюции
-- до зубов вооруженных полчищ "черного  адмирала" Колчака, провозгласившего
себя  "верховным правителем России". Здесь, на Восточном фронте, решалась  в
девятнадцатом году судьба революции, судьба Советской России.
     Обязанности Ковпака укладывались в несколько слов: обеспечивать дивизию
оружием  и  боеприпасами  из  "местных"  ресурсов.  Логика  была   жестокая:
винтовка, которая не  попадала в руки красного бойца, доставалась  врагу,  у
которого к тому же и  так  было преимущество в вооружении. Отсюда и железное
правило  команды:  за кем бы ни  осталось  поле боя, все оружие и боеприпасы
убитых и раненых должны принадлежать чапаевцам!
     Подчиняясь этому незыблемому правилу, бойцы команды подчас жертвовали и
собственной  жизнью.  У  чапаевских  боеснабженцев  был  еще  один  источник
получения оружия: им (особенно  стрелковым и  холодным) во множестве владело
уральское казачество, в основном -- кулачье.
     Изымать оружие у лампасников,  привычных к винтовке и шашке чуть  не  с
пеленок, было делом и трудным, и опасным. Люто ненавидели Советскую власть и
только ждали  своего часа не одни богатые казаки: однажды Ковпак и его бойцы
вынесли 100  винтовок, 2 английских пулемета, 500 ручных  гранат  и 10 тысяч
патронов  из...  алтаря  действующей церкви!  На ехидный вопрос  Сидора, для
молений во  имя  какой  богоматери  потребны скорострельные "льюисы", святой
отец так ничего вразумительного и не ответил.
     Дважды встречался Ковпак  с Чапаевым, видел-то, конечно, чаще. Такой же
вроде мужик, как и он сам, тоже георгиевский кавалер, разве что одной лычкой
на погоне было больше... А кем  сделала Василия Ивановича революция? Красным
генералом!  Легендарный начдив заставил примером  своей  короткой, но  яркой
жизни поверить в свои пока еще скрытые силы и его, Сидора Ковпака..
     ...Как  и  все  чапаевцы, тяжело, в  самое  сердце  был поражен  Ковпак
гибелью любимого начдива. Не взяли  в открытом бою его белоказаки, ударили в
спину в  сонном,  застигнутом  врасплох Лбищенске.  Но  горе  не заглушило и
трезвой мысли... На всю  жизнь вынес  урок Ковпак  из  лбищенской  трагедии.
Случалось и ему  терпеть неудачи  в другой,  еще более  жестокой  войне,  но
никогда  из-за того, что допустила непростительную оплошность служба боевого
охранения, что не проверил ее дотошно и придирчиво он, командир.
     Республика покончила с "черным  адмиралом".  Наступил  черед  генерала,
прозванного в народе, хотя и ходил он в  неизменной белой  черкеске, "черным
бароном",  -- Врангеля.  В  неприступном,  казалось, Крыму  засел  Врангель,
тешимый  призрачной надеждой повторить, но -- победно ! -- деникинский поход
к сердцу  России.  Выдернуть  "крымскую  занозу"  и  покончить  тем  самым с
белогвардейщиной  предстояло  красным  войскам Южного  фронта, возглавляемым
Михаилом  Васильевичем  Фрунзе.  Сюда перебрасывались  части Красной Армии с
других, прекративших свое существование фронтов. Сюда,  в  Таврию, послали и
Ковпака.  Ему  было  поручено  доставить  в распоряжение 6-й армии  эшелон с
вооружением, боеприпасами и снаряжением.
     Что такое  дорога поры  гражданской  войны  от Урала  до  юга России --
известно достаточно хорошо.  Не  случайно  сам  Ковпак  впоследствии об этом
задании   написал  кратко,  но  достаточно  красноречиво,   что  задача   по
обеспечению боепитания 6-й армии была "вы-полнена в  срок, ценой  работы  до
полного изнеможения".
     В действительности  все обстояло куда сложнее. Много лет  спустя тот же
Ковпак  рассказал о тех днях чуть-чуть подробнее: "В момент разгрузки города
Уральска  от  вооружения  и боеприпасов  бывший комбриг  Чапаевской  дивизии
Сапожков поднял против Советской власти восстание и хотел захватить в городе
Уральске  вооружение и боеприпасы.  Под моим  командованием  на подступах  к
городу банда Сапожкова была остановлена...".
     Крымская  твердыня  рухнула,   с  нею   рухнули   и  последние  надежды
белогвардейщпны сломить Республику Советов собственной военной  силой. Сидор
Ковпак,   скромный  солдат  революции,   хоть  и  не   принимавший   участия
непосредственно в последних этих  боях, мог, однако, с полным правом сказать
сам о себе: "Без меня не обошлось".
     Фронты  ликвидированы.  Война не  кончилась.  По  всей Украине  шастают
банды. Их много -- мелких, крупных, всяких. Одни состоят из десятка кулацких
сынков-односельчан и не уходят за пределы волости, другие  -- многосотенные,
возглавляемые  бывшими  царскими полковниками, связаны с закордоньем. И  для
тех,  и  для  других  кровь  людская  -- водица  сущая... Не своя,  конечно.
Налетали внезапно на села  и городки, вырубали в первую очередь коммунистов,
советских  активистов,  вырезали их семьи, не щадя  ни  старого,  ни малого.
Бандитизм, но на классовой,  а не просто уголовной основе.  Поэтому  в банде
какого-нибудь  в прошлом жандармского ротмистра можно  было встретить трижды
судимого  даже  в  дофевральские  времена  убийцу  и  грабителя.  Случалось,
впрочем, что они и менялись ролями в своеобразной бандитской иерархии.
     Серьезной военной  силы  эти  банды  не представляли, но  урон, однако,
только что вышедшей из кровопролитнейшей  гражданской войны Советской власти
причиняли  огромный. Главное -- терроризируя население, они мешали трудовому
народу залечивать  раны  двух войн  и  строить  новую жизнь.  Была  у них  и
определенная  опора  --  притаившиеся по всем щелям контрреволюционные круги
города и деревни. С бандитами нужно было кончать. Быстро и решительно. Одним
из  тех,  кто получил такой боевой приказ,  был краском  и  коммунист  Сидор
Ковпак. К сожалению, об этом периоде жизни его известно мало.

        НА ОБНОВЛЕННОЙ ЗЕМЛЕ
     Ковпак рвался домой. Шутка ли -- десять лет прошли в армии, из них семь
в  почти  непрерывных  боях. Знал -- там, в родной Котельве,  как и по  всей
разоренной   стране,  каждая  пара   крепких  рабочих  рук  дороже   золота.
Истосковался  по  мирному  труду,  по  домашнему  быту, по  семье.  Хотелось
встретиться и  со старыми товарищами по  Котельвинскому  отряду, с  которыми
разлучил его в свое время сыпняк.
     Вышло иначе.  Ковпака вызвали в политотдел дивизии и сказали: "Поедешь,
товарищ, в Большой Токмак помощником уездного военного комиссара..."
     Раз посылают --  значит, нужно.  Отставив мысли о  демобилизации, Сидор
стал собираться в дорогу. Впрочем, солдатские  сборы недолгие.  Все  на  нем
самом. Таким  он и явился  в июле 1921  года  в Большой  Токмак:  солдатская
гимнастерка да  галифе, обутый в изведавшие сотни  верст  фронтовых дорог, а
потому  дышащие на  ладан  сапоги.  Коренастую  фигуру перехватывал ремень с
портупеей, на ремне -- потертая кобура с тяжелым наганом.
     Прибыл в  уезд  -- словно  в  воду свалился,  столько  было  служебных,
партийных и  общественных дел, тем более что помощником он пробыл недолго --
назначили  военкомом.  О себе  подумать  некогда  было:  что  идет  ему  уже
четвертый  десяток, а  собственной семьи все нет (и не скоро еще  она у него
будет!).
     Только освоился с Большим Токмаком  -- новое назначение: организовывать
уездный  военкомат  в  Геническе. А здесь ему  поручают возглавить борьбу  с
бесчинствующими  по уезду  мелкими, недобитыми кулацкими бандами. Бандитские
последыши,  чувствуя,  что  настает их  последний час, лютовали, как никогда
раньше.
     В  одном  селе  бандиты  зверски  убили  председателя сельсовета,  двух
кооператоров,  изнасиловали  и  повесили  учительницу.  Банду  настигли,  но
неопытные  бойцы  Ковпака слишком  рано, без  команды открыли  огонь.  Часть
бандитов, бросив коней в топях Сиваша, сумела вплавь уйти от преследования.
     Только поставил работу УВК  в Геническе -- новое назначение, куда более
высокое, --  военным  комиссаром Павлоградского округа на  Екатеринославщине
(ныне Днепропетровская область). Случилось это осенью 1924 года.
     Военком   округа!  Это  значит,  что   с   него,  Ковпака,   спрос   за
доброкачественное пополнение для  Красной Армии с территории весьма и весьма
обширной.
     И  во все нужно вникать до  мелочей  -- иначе Сидор Артемьевич (вот уже
несколько  лет  никто  его, кроме старых  друзей,  без отчества  не именует)
работать  не  умеет  и не  может. Потому военком  лично знакомился  с каждым
допризывником и призывником. Старался разобраться в характере, способностях,
наклонностях  каждого:  ведь  именно  от  него,  военкома, в  первую очередь
зависело,  в каком роде  войск,  где  служить будущему  защитнику  Родины. И
потому горько переживал почти сплошную неграмотность призывного контингента.
     Знал военком,  что  все,  решительно  все  Советская власть  даст  этой
молодежи, но позже,  не  сейчас. А пока плохо  дело, и сокрушенно  покачивал
головой,  просматривая списки  взятых на воинский учет и останавливая взгляд
на графе "образование".
     Чем мог, помогал Сидор Артемьевич школьным работникам  округа, привлек,
в  частности, к делу ликвидации безграмотности демобилизованных командиров и
специалистов Красной Армии, состоявших в военкомате на воинском учете.
     Между тем наступала  пора коллективизации  сельского хозяйства  страны.
Появились первые  колхозы и на Украине. Павлоградский  окружком КП(б)У решил
организовать колхоз  в  одном  из  самых  крупных  сел  округа,  в  Вербках.
Уполномоченным  неожиданно  для  многих  послали...  военкома!  Окружкомовцы
рассудили, что кто-кто, а Ковпак сумеет договориться с крестьянами -- ему ли
не знать сельскую жизнь, да и авторитетом пользуется повсеместным.
     Военком отправился в  Вербки  как был  --  в форме, со знаками различия
командира  полка Рабоче-Крестьянской Красной  Армии.  Разыскал там Иллариона
Васильченко -- председателя сельсовета.
     Обсудили вдвоем,  что  делать,  с  чего начинать. Уполномоченный  решил
начать  с  самого,  казалось  бы,  простого  (к  сожалению,  слишком  многие
уполномоченные этой "просто-той" впоследствии пренебрегали): лично, не жалея
времени, обойти Вербки. Двор за двором. Усадьбу за усадьбой.
     Так и сделал Ковпак,  хотя  ушло на  то немало дней. В  лицо узнал всех
хозяев. С каждым в отдельности поговорил, к каждому присмотрелся. На вопросы
отвечал прямо, откровенно и, что важно, понятно. Был терпелив, не выходил из
себя, не  горячился, когда встречали порой  его  слова с недоверием, а  то и
прямо  враждебно. Рассказывал, убеждал  уважительно, соблюдая  достоинство и
свое, и собеседника.
     К  Сидору  Артемьевичу  привыкли,  поняли:  крестьянскую  жизнь  знает.
Поверили, что без коллективного хозяйствования из нужды не выйти.
     На  собрание  пришло  все  село,  кроме явных,  лишенных  права  голоса
кулаков. Высказались за колхоз все  выступавшие -- это Ковпак  и Васильченко
предполагали.
     Но другое оказалось полной неожиданностью...
     С мест раздались голоса, поддержанные залом:
     -- Хотим  колхоз,  если к нам за  председателя уполномоченного! Ковпака
хотим! Даешь Ковпака!
     Военком  понял:  это  "если"  не  от  самих  вербковчан,  они принимали
Советскую власть без всяких "если".
     Это хитрая  демагогия кулаков,  высказаться  в открытую против  колхоза
побоявшихся.  Знали  они,  что  уполномоченный  по  коллективизации  человек
военный, полковой командир.  Откажется, поблагодарив за  честь, Ковпак - это
же ясно. А раз так, значит, и  с  колхозом  дело  застопорится. Дальше видно
будет...
     Но это "дальше" не состоялось. Кулацкую уловку, не понятую, а потому  и
одобренную  собранием, Ковпак  раскусил сразу и  решение  принял немедленно,
по-командирски.  Он  встал  из-за  стола,   одернул  и  без  того  аккуратно
заправленную под широкий ремень гимнастерку и спокойно сказал:
     -- Если нужно  людям, чтобы Ковпак  первый показал,  чего стоит колхоз,
тогда  вот  вам, граждане,  мое  слово: спасибо за то,  что верите Советской
власти,  которая меня сюда послала. Давайте вместе новое житье  строить, как
партия наша зовет.
     Избрали  единогласно! Так  Сидор  Артемьевич  стал единственным, должно
быть,   военкомом,   являющимся   "по   совместительству"   и  председателем
сельскохозяйственной артели - Вербковского колхоза имени Ленина.
     Зал грохотал аплодисментами: крестьяне, за месяц искренне привязавшиеся
к уполномоченному, от души  радовались его согласию. Кулаки  и  подкулачники
сидели подавленные -- они такого оборота не ожидали.
     Так  еще  в 1925  году  Ковпак взял  в  свои  твердые  руки  управление
новосозданным  колхозом, одним  из первых на  Павлоградщине.  Служба  его  в
Красной Армии продолжалась,  и никто от  обязанностей  военкома  освобождать
Сидора  Артемьевича  не  собирался.  Совмещение  двух должностей,  военной и
сугубо  мирной,  в  лице  одного  человека  было  глубоко  символично,  ибо,
действительно, до конца дней своих был  Сидор Артемьевич Ковпак и строителем
нового мира, и его солдатом.
     Уставал смертельно,  и голова  порой трещала от  забот. Да  и здоровье,
казалось,  железное,  пошатнулось:  все  чаще  нестерпимо  болели  ноги   от
заработанного еще в окопах Юго-Западного фронта ревматизма.
     Колхозом  руководил  основательно,  по-хозяйски,  с оглядкой,  мужицким
расчетом  и твердым  сознанием главного: дай  положенное  государству,  но и
себя, то есть колхоз, не обдели -- тому же государству это ни к чему.
     Но с какими  только  сторонами  жизни  не  приходилось  сталкиваться, с
какими проблемами, и всегда находить решение единственное и правильное.
        <i>Как-то уже много позже его вызвали в окружком партии.</i>
     -- Срочно давай в Вербки!
     -- Что случилось?
     -- Да вот, понимаешь, Васильченко, предсель совета, начудил там...
     -- Ну?!
     --  Самовольно  велел  колокола  в церкви снимать, а ее саму  под  клуб
передать. Собственноручно один колокол успел убрать, а там люди подоспели --
не дали. Заваруха пошла.  Васильченко,  к  счастью, сообразил  запереться  в
церкви. Сгоряча, знаешь,  могут  и  того --  растерзать...  Так что  скачи в
Вербки и выручай Лариона. Возьми милиционера на подмогу.
     -- Это лишнее. Шуму поднимем...
     -- Тебе виднее.
     Военкомовский  конек,  запряженный   в   бричку,  живо  домчал   Сидора
Артемьевича к месту. Небольшую  чистенькую церквушку окружала густая  толпа.
Ковпак  -- в нее, протолкался к попу. Батюшка, судя по тому, насколько  были
возбуждены  прихожане,  времени даром  не  терял.  Кое-кто уже размахивал  в
общем-то  вполне мирными предметами, вроде ухватов, оглобель,  жердей,  вил,
которые,  однако,  сейчас вполне могли  стать  орудиями самосуда и  кровавой
расправы.
     Завидев Ковпака, толпа поутихла.
     -- Доброго здоровья, люди!
     В  ответ  тягостное  молчание.   Плохо   дело,  если  о  ним  не  хотят
здороваться. Постарался поп. Ковпак повторил приветствие:
     -- Доброго здоровья, люди! Неужто не слышите? Или вы и со мною в ссоре?
И  почему это все  село здесь? Беда какая стряслась,  что ли?  Искренность и
удивление -- вот все, что слышалось в Ковпаковом голосе, не более. И потому,
наверное, после некоторой паузы все же послышались голоса, хоть и одинокие:
     -- Дай бог здоровья!
     -- Спасибо! -- Ковпак подхватил эту тонкую cлабенькую  ниточку контакта
с обозленной толпой и теперь крепко держался за нее;
     --  А, все же,  может, и  мне можно узнать, что за беда собрала вас, а,
люди?
     -- Вот то-то и оно, что беда! -- с вызовом подал голос кто-то из толпы.
     -- Да какая же? -- Обвел глазами толпу Ковпак. -- Не пойму я,  ей-богу!
-- Он улыбнулся и пожал плечами.
     -- Пожар, что ли? Так ведь не горит вроде!
     -- Это у тебя не горит, а у нас, видишь, загорелось!
     -- У кого -- "у нас"?
     <i>--</i> У православных! -- все тот же голос, с вызовом.
     --  Ну  ладно,  у  православных,  -- кивнул  Ковпак.  -- Так  что же  у
православных загорелось все-таки?
     -- Нешто не знаешь? Ты же власть! Сами небось и велели Лариону колокола
снимать с храма божьего!
     --  Колокола?!  --  Ковпак,  точно  крайне  удивленный  и  озадаченный,
остановил  взгляд  на  говорившем  -- лохматом мужике  с недобро блестевшими
глазами.
     --  Колокола?  --  Теперь  уже,  он  обвел  глазами  всю толпу,  словно
приглашая ее присоединиться к его непониманию.
     -- Зачем Лариону колокола? Вот уж чего не пойму...
     -- А понимать нечего! -- Все тот же, лохматый. -- Все коммунисты мутят.
Его поддержали из толпы, не показываясь:
     <i>--</i> Безбожники!
     -- Известно -- антихристы!
     -- Им закон божий не указ!
     -- И Ларион такой же! Проучить его, богохульника!
     Ковпак  понимал,  что не нужно останавливать этих выкриков, пусть толпа
разрядится,  а тогда  наступит  его, Ковпака, очередь. И  он  молчал. Долго,
терпеливо. Озадаченные этим молчанием, люди постепенно остывали.
     Наконец воцарилась  напряженная, выжидательная  тишина.  Этого  и нужно
было Сидору Артемьевичу:
     -- Вас я послушал, граждане. Теперь, люди добрые, меня прошу послушать.
Так  вот  что  я  скажу: вижу,  обидели  верующих.  Это  негоже. Потому  что
Советская  власть  --  это рабоче-крестьянская  власть.  Как  же  она  может
крестьянина обидеть? Не  может!  Но вас  все же  обидели,  если не Советская
власть, то кто  же?  Выходит, сам ваш Васильченко, так? Власть ему такого не
могла велеть, стало быть, и  вы  не  велели. Выходит, что  сам он это глупое
дело затеял. А раз так, значит, закон советский Ларион нарушил самовольством
своим. За  это его Советская власть по  головке не погладит... Верно говорю,
люди?
     --  Так-то оно  верно,  а  только  проучить богохульника  надо!  --  не
унимались злые голоса.
     -- Следует! -- подхватил военком.
     -- И  проучим! А как  же! Но не мы с  вами, люди, а тот же  закон,  что
Ларион нарушил. Разве неправду говорю?
     -- Правду, Сидор Артемьевич! Под суд его, подлеца!
     -- И я говорю -- под суд! Вот сейчас его и свезем к прокурору да свяжем
для порядка!
     Спустя  минуту подавленного, изрядно пережившего Васильченко вывели  на
улицу  и усадили в бричку,  предварительно действительно  связав  ему  руки.
Выиграла  Ковпакова  "стратегия"!  Жизнь честного,  но  чересчур  горячего и
опрометчивого человека была спасена.
     Ковпак на этом дело не оставил. Он убедил вербковчан, что решение снять
колокола  и  закрыть  церковь  Илларион  Васильченко -- заслуженный  красный
партизан, добрый, хороший работник, всегда стоявший за правду, -- принял без
злого  умысла. Промашка его, что  не посоветовался с народом,  начиная такое
дело.  Клуб,  конечно,  нужен,  но  обижать верующих  никому  не  дозволено.
Кончилось тем,  что по  совету военкома  вербковчане просили  павлоградского
прокурора дело  против председателя их сельсовета прекратить, а самого его с
миром  отпустить. Крестьянам  пошли навстречу,  но  головомойку в  окружкоме
партии Васильченко задали.
     Илларион вернулся к  своим обязанностям и  выполнял  их так,  что людям
никогда уже не приходилось ни в чем обижаться на председателя.
     История с  Илларионом Васильченко еще  раз  утвердила  Ковпака  в давно
принятой им  для  себя святой истине: против народа не смей никто, ни в чем,
никогда!
     Посмеешь -- пеняй на себя!
     Ко  времени своего председательства  в Вербках Сидор Артемьевич наконец
женился,  хотя  и  поздновато  -- на  тридцать  седьмом  году.  Брак Ковпака
оказался удачным, правда, характер у Екатерины Ефимовны был крутым, и бывало
между ними за долгую семейную жизнь всякое.
     Но ведь не случайно и поговорка сложена, что жпзнь  прожить  -- не поле
перейти.
     Между прочим, именно женитьба заставила Сидора Артемьевича расстаться с
одним своим  пристрастием, в чем  признался  он  нескольким  друзьям лишь на
склоне лет, когда  заглянул  ему в глаза уже девятый  десяток,  а  Екатерины
Ефимовны уже не было в живых.
     Зашла речь о театре, и вдруг, оживившись, как это часто бывает со много
прожившими  людьми,   когда  вспоминают  они  молодость,   Сидор  Артемьевич
признался, что когда-то и его неудержимо влекло на сцену! Описать  изумление
присутствующих  невозможно, а Ковпак со свойственным ему юмором рассказал им
такую историю, что ее счел возможным опубликовать на своих страницах  журнал
"Перець".
     Если в нескольких  словах, то история сводится к следующему.  Был такой
период в жизни Ковпака,  когда он немногие, правда, свободные вечера отдавал
занятиям  в  театральном кружке местного клуба, бывшего,  как это водилось в
двадцатые годы, центром всей  культурной жизни молодежи. С репертуаром  было
плохо, и для своего  первого  спектакля  кружковцы взяли случайно попавшуюся
пьеску -- какой-то довольно  легкомысленный  водевиль. Сидору выпала роль...
гуляки-юбочника.  Как уже  не  раз  говорилось  выше, Ковпак ничего  не умел
делать наполовину. Роль  он исполнил с  таким азартом, с  таким блеском, что
снискал на  премьере бурные  аплодисменты  всего  зала.  Не  хлопал ему,  а,
наоборот, мрачнел с каждой минутой один-единственный зритель -- молодая жена
Катя.
     Последнее действие пьесы разыгралось дома. Закончил свой рассказ Ковпак
предположением, что,  возможно,  быть  бы  ему настоящим  артистом, "якби не
рогач".
     В  июле  1926  года  неожиданно кончилась,  а вернее --  прервалась  на
пятнадцать  лет  --  служба  Ковпака  в  Красной  Армии.  Ревматизм  замучил
настолько, что военком вынужден был сам подать просьбу о демобилизации.
     Жестокими, должно быть, были приступы болезни, лечить которую тогда еще
не  умели,  если решился Сидор Артемьевич  на такой  крутой поворот  в своей
устоявшейся было жизни. Врачи после осмотра не только немедленно комиссовали
военкома, но еще и  выразили удивление, как  он вообще мог служить последние
несколько лет.
     За медкомиссией  последовало первое гражданское  назначение Ковпака  --
директором  Павлоградского  военно-кооперативного хозяйства,  расположенного
неподалеку от города.
     В те трудные годы подобные хозяйства  создавались  при многих  воинских
частях. Так и Павлоградский  кооператив должен  был обеспечивать  продуктами
питания соответствующее армейское соединение.
     Легко  сказать -- обеспечивать! Потому что  кооператив, который вручили
Ковпаку, в то время сам был  на харчах у армейцев, а не они у  него. Беда, а
не хозяйство досталось бывшему военкому. Туда пролезли всякого  рода ловкачи
и  деляги,  пробралось и кулачье.  Они  ору-довали  там,  как в  собственном
кармане. Развалили дело вконец -- будто здесь орда прошла.
     Начал Ковпак  с того,  что все  обошел,  все  своими  глазами осмотрел.
Картина ужасающая! Поля -- почва обработана  хуже не придумаешь. Заглянул на
конюшню  --  не  кони, а  живые трупы,  иные  уже  и  ногами не  владели, их
подвесили на холщовых подхватах. Под ними давно сгнившая солома...
     Заглянул Ковпак и на подворье к своему заместителю.
     Отличная  хата,  утонувшая  в густейшем садике, и  здоровенный  пес  на
громыхающей  цепи,  гуси   упоенно  орут,  откормленные  поросята  благостно
похрюкивают. А коровы и телки -- одна лучше другой. Все добротное,  крепкое,
заботливо  и  старательно  убранное.