ллег? Чаще всего ответ удовлетворял его, и тогда Ковпак радовался, что вокруг него люди, живущие тем же, чем живет и он лично. 1944 год. Война еще только-только перешагнула на запад от рубежей истерзанной гитлеровцами родной земли. Но даже сейчас, стоя на краю могилы, враг еще силен, упорен, жесток. И много, ой как много крови людской еще прольет он, покуда из него самого кровь не выпустят. И вчерашний партизан, а ныне член Верховногосуда Сидор Артемьевич Ковпак не забывает об этом. Вот хотя бы это. Вроде бы все как на ладони. Обыкновенная кража чужого имущества и положенная по закону кара. За хищение телки у колхозника суд наказал по закону двух его односельчан. Пострадавший рассудил иначе, об этом он и заявил прямиком Ковпаку, явившиськ нему на прием. -- Неправильно решили, Сидор Артемьевич. Маху дал суд, вот что. -- Вы думаете? -- поднял бровь Ковпак. -- Ей-богу, правда! -- посетитель строго и серьезно смотрит ему в глаза. -- Слушаю твою правду. Давай, раз так! -- Дело-то аховое, -- начал пострадавший. -- Эти двое, что срок получили давеча, спасибо суду небось втихомолку говорят... -- Не пойму тебя, брат. Ворюгам дали по заслугам, за что же спасибо? -- А за то, Сидор Артемьевич, что эта самая заслуга, как вы говорите, от фронта спасет, от войны. Отсидит свое -- и домой! А война-то вот-вот и кончится. Ковпак вскинулся. -- Выходит, они для того только и прирезали твою телку? -- Святая правда, Сидор Артемьевич. -- И мы, значит, Советская власть, своими руками их от фронта подальше в тыл услали. Так?! -- Старик уже гневался. -- Так оно и есть. Сидор Артемьевич поднялся из-за стола. Обошел его и приблизился к посетителю -- пожилому колхознику. Тот хотел было подняться. -- Сиди, брат, сиди. В ногах правды нет. Есть она у Советской власти. Это уж точно. Есть и всегда будет. И на этот раз -- тоже. Иди, брат, к себе до хаты и не сомневайся: ошибку свою исправим. Будут обидчики твои не в глубоком тылу шкуру спасать, а на фронте свой позор своей же кровью смывать... Они попрощались. Ковпак в точности выполнил обещанное. По его настоянию приговор -- отбывание наказания в исправительно-трудовых лагерях -- был заменен направлением обоих на фронт в штрафной батальон. Случалось, что решение Сидора Артемьевича и отклонялось от буквы закона, но оно всегда с абсолютной точностью отражало дух этого закона. Не все способны решаться на такое -- риск. Вот и председатель Верховногосуда как-то заметил: -- По правде говоря, Сидор Артемьевич, вот здесь вы отступили от закона. Не положено! -- Значит, нарушил? -- уточнил Ковпак. Председатель замялся: -- Да не то, чтобы нарушили но не соблюдена буква закона. -- Ах, вот как! -- Ковпак покачал лобастой головой. -- Понятно! Значит, хоть решение и правильное, но закону не соответствует. Какой же вывод? -- Да вы уж сами сделайте его, -- усмехнулся председатель, отлично зная, что заявит старик. И не ошибся. -- Пожалуйста, -- Ковпак, в свою очередь, дружелюбно улыбнулся. -- По-моему, так: без ума и сердца закон - это не закон, а слепая сила. Значит, не может она видеть того, что видит зрячий законник, у которого есть и ум, и сердце. Без них закон, знаете, все равно, что сало без хлеба. Нам это ни к чему, я считаю. По закону сделать, как я понимаю, -- это значит и по уму, и по сердцу. Если и то, и другое честно, тогда получится точно по закону... Председатель больше не возражал. Он понимал: Ковпак прав. Жизнь каждодневно доказывала именно эту правоту, Временная оккупация Украины не могла пройти бесследной и в том смысле, что она вытащила из помоек истории множество мерзости, вышвырнутой народом в Октябре семнадцатого года. Без этой мерзости, взятой на содержание, фашизм не был бы фашизмом. Ковпак об этом хорошо знал. Но ему ли было не знать и того, что гитлеровская трясина, случалось, засасывала и слабодушных, и спровоцированных, и неосмотрительных. Но бывало и такое: воевал человек за Родину честно и храбро. Все хорошо -- герой, почет ему и уважение от людей. Но вот стряслась беда с ним, получилось так, что этот же герой чем-то скомпрометировал себя. Как быть Ковпаку, решающему его дело? По закону действовать? Несомненно! Он обязан следовать закону, тут все ясно. Не ясно другое: достаточно ли одного закона, чтобы не ошибиться? Ведь закон все же еще не сама жизнь, породившая его. Ковпак непременно задавал и такой вопрос своим помощникам. В ответ чаще всего слышал: -- Да чего тут, есть кодекс -- вот и все... -- Выше закона не прыгнешь... -- На то и закон, чтобы от себя не выдумывали... Ковпак терпеливо слушает и хмурится. Он огорчен, потому что не слышит того, что хотел бы услышать. И берет слово: -- Не согласен я с вами, хлопцы. Не согласен! Потому что вы главного не видите. Того, что закон наш не предусмотрел фашистскую оккупацию. Так или нет? Так! Что же следует? А то, что, если этого не предусмотрел закон, мы, люди, обязаны учесть. Тогда мы и закона не нарушим, и решим правильно, справедливо, по-советски, как и подобает коммунистам. Вначале его слушали недоверчиво -- чудит, мол, наш старик. Но затем железная логика Ковпаковых рассуждений взяла верх. Сослуживцы признали: а ведь Дед прав! Нельзя же, в самом деле, сбрасывать со счетов то, что было, словно его и не было вовсе. Закон действительно становится слепым, если мы, юристы, сами не хотим быть зрячими... В конкретных же случаях такого рода обычно все заканчивалось тем, что Сидор Артемьевич возвращал поданное ему на подпись дело и предлагал "крепко подумать". В конечном счете вопрос решался правильно. Пришел однажды на прием к Ковпаку известный партизан, пришел как к своему бывшему командиру. Не панибратствует, но и чужаком себя здесь не чувствует. Знает, что Дед не терпит развязности, но и тех не одобряет, кто его обижает, полагая, что в мирной жизни Ковпак уже не тот, что прежде. Здоровается. Генерал отвечает приветливо, называет гостя по имени-отчеству. Тот и рад, и смущен. Рад, что не забыл его командир, смущен же от мысли, что не с добром явился он сюда и через минуту опечалит старика. А тот уже уловил тревогу в глазах бывшего бойца. -- Ты, Петро, если что не так, сразу и выкладывай. Не тяни, не люблю, сам знаешь. Что у тебя стряслось? И вот стала разматываться давняя нить, так перепутавшаяся, что остался у человека единственный шанс ее распутать -- идти к Ковпаку. Он непременно должен выручить, больше некому.... Однажды после боя вконец измотанные люди остановились на привале. Уселись поближе к огоньку быстро и сноровисто разложенного костра. Кто мгновенно погрузился в тяжелый солдатский сон, кто первым делом почистил оружие и одежду, кто с голодухи аппетитно захрустел сухарем. Чуть в стороне от спящих -- группа неистребимых весельчаков, для которых лучший отдых -- вволю посмеяться. Среди этой хохочущей братии задержались и Ковпак с Рудневым, обходившие стоянку. Неожиданно из темноты возникла женская фигура. К костру, тотчас приковав к себе всеобщее внимание, неслышно приблизилась статная молодица. Поднял голову и генерал: -- Кто такая? Гостья поздоровалась и заговорила тихо, но непринужденно, словно продолжая давно начатую беседу. Обращаясь к сидевшему среди хлопцев Ковпаку, молодица подала ему свежевыпеченную буханку хлеба с положенным сверху щедрым ломтем сала. Одновременно протянула и сверток: пару белья и мягкие портянки... -- На здоровье вам, отец, есть и носить! Словно подкинутый пружиной, генерал молодо, с необычным проворством вскочил с места и, уважительнопоклонившись, принял подарки. Потом пожал женщине руку, растроганно улыбнулся: -- Спасибо душевное тебе, дочка! Спасибо от всех нас... Молодица больше не проронила ни слова. Плотнее закуталась в платок, легко склонилась в ответном поклоне всему честному народу, сидевшему вокруг огня, и шагнула обратно в темноту, провожаемая восхищенными взглядами... Хлопцы молчали. Им ничего не нужно было разъяснять. Война не смогла отнять у них драгоценное качество -- глубоко чувствовать и понимать других людей. Наоборот, именно беспощадная неумолимость войны сделала советского человека еще более чутким и благородным. Только будучи таким, он мог победить фашизм -- силу, противоположную ему во всем. Таковы хлопцы Ковпака, таков и он сам, их вожак. Сидор Артемьевич тут же передал дар женщины Михаилу Ивановичу Павловскому, своему помощнику по хозяйственной части, как это и было принято в соединении. -- Понял, что к чему, Михаил? -- Как не понять, -- откликнулся Павловский. -- От сердца это...-- И притом такого, в котором любви к Родине не меньше, чем у всех нас, воюющих... -- задумчиво добавилко миссар. -- Вот-вот! -- кивнул Дед на рудневские слова. --Оно самое! И надо же такому случиться -- как раз в эту минуту один из хлопцев произнес: -- Живем, ей-богу, как при коммунизме! Судите сами, ни тебе денег никаких, ни всяких там бюрократов... Благодать! Знай одно -- лупи фрицев. Штаб, как положено, все подсчитает и запишет, а командир с комиссаром к награде представят. Житуха! Верно? Высказывание было встречено гробовым молчанием. Оно словно придавило шутника. Он притих, сжался, предчувствуя недоброе. Ждать долго не пришлось. Ковпак не ответил, а буквально ударил словами: -- Вот какой ты, оказывается! А я и не знал... Спасибо, что научил. Буду теперь знать, какой у тебя коммунизм! Прямо скажу -- никудышный... Я бы постыдился такой на людях выставлять. Идет война, люди гибнут, весь народ страдает... И это, по-твоему, коммунизм? Нашел чему радоваться. Коммунизм -- это мир и счастье, труд, это плуг, а не автомат. Понял? Парень сгорал от стыда, стоя перед товарищами, перед Ковпаком, перед Рудневым. Перед теми, кто был совестью народа, его "апостолами". Стоял и молчал, потрясенный тем, во что обернулась его шутка. Еле нашел силы пробормотать: -- Простите, товарищ генерал. Понял я, каким дурнем себя перед людьми выставил. Слово даю боевое, что вовек вашей науки не забуду.... Тем дело тогда и кончилось. Но генерал с того дня особо интересовался, как воюет тот хлопец. И ни разу не имел повода огорчиться, видно, случившееся пошло ему на пользу. Сейчас оно вновь предстало перед глазами Ковпака. И Дед с прежней требовательностью пристально взглянул на сидевшего перед ним посетителя: ведь это был тот самый шутник... Что же на этот разпривело его сюда? Во всяком случае, беда. Это ясно. Бывший боец начал наконец свой невеселый рассказ: -- Это стряслось, когда праздновали мы великую нашу Победу. Собрались по такому поводу друзья, чтобы поднять по братской чарке за тех, чьими руками, чьей жизнью и кровью Победа добыта. Известное дело -- с харчами туго, что по карточкам достанешь. Стол все же, хоть и скромный, собрали. Пошел я на базар, добыл немного хлеба, сало и лук. Уложил все в свой партизанский сидор, затянул горловину, закинул на плечо, поблагодарил и -- зашагал к воротам! О плате и не подумал. Тетка, ясное дело, в крик: "Караул! Держите вора!" Лишь заслышав этот вопль, "провиатор" очнулся и побелел от мысли: "Подвела старая лесная привычка, партизанская, брать то, что люди дают от души, никаких денег не требуя. Господи, что же я наделал!". Он бросился к орущей тетке, чтобы уладить недоразумение, но было уже поздно. Словно из-под земли вырос милиционер. Парень попытался объяснить свою оплошность, но от волнения не сумел. Милиционер подозрительно смерил его с головы до ног и ледяным голосом приказал: -- Уплатите за товар и следуйте за мной. Остальное понятно: вчерашний боевой партизан сегодня предстал перед судом... Ни одним словом не перебил Ковпак рассказчика. А тот не спускал глаз с невозмутимого лица недавнего командира, пристально и укоризненно глядевшего на него. Паузу, ставшую нестерпимой, прервал: -- Знаю, а потому не спрашиваю, помнишь ли наш тогдашний разговор о коммунизме... -- Да разве забудешь такое? -- Вот и я так думал, а ты, выходит, забыл. -- По правде говоря, получилось хуже некуда. Но ведь не умышленно же я! Поверьте, Сидор Артемьевич, я с вами как на духу! -- Кабы ты врал, разве бы стал я вот так говорить с тобой? -- вздохнул Ковпак. Помолчал... -- Ну а закон наш, брат, для всех один писан. Один на всех, понял? Это святая правда. Мы за нее и воевали, потому что сами этот закон для себя же и поставили! -- Да я, Сидор Артемьевич, ничего у вас не прошу и не хочу. Не за тем пришел. Закон -- не обида для меня, потому что прав он, а не прав я... Просто горько мне за все и перед вами стыдно до невозможности. -- Правильные слова слышу, и рад, что слышу их. Рад, потому что именно так и должен говорить наш человек, советский, да еще и мой бывший боец... Что же касается суда, то, конечно, ты и сам понимаешь, без меня, что он будет непременно. И, как я полагаю, суд тебя оправдает, потому что злого умысла у тебя не было и быть не могло... Что пришел ко мне -- одобряю, друзьям, а тем более боевым, так и нужно. Буду тебе рад всегда. Заходи хоть сюда, хоть домой. Ну, ты как, успокоился малость? -- Факт! -- Тогда иди с богом! И запомни: коммунизм, сам понимаешь, еще не наступил и сам по себе не наступит. И ты, и я, и все мы построить его должны своими руками, своим трудом. И конечно же, порядком нашим, революционным, советским... Уже давно закрылась дверь за ушедшим партизаном, а старик все еще не поднимал головы, склоненной в глубоком раздумье. Оно увело его в далекое вчерашнее, которое странным образом оставалось и сегодняшним, потому что присутствовало в нем безотлучно. Ковпак мог сказать о себе, что он живет как бы в двойном времени сразу -- так прочно в нем сидела война, соседствуя с миром. Вот так и в эту минуту... Сидит Ковпак в своем служебном кабинете, и он же -- в лесах за линией давно не существующего фронта, во вражеском тылу, пылающем несчетными языками пламени партизанской войны. И оба Ковпака придирчиво проверяют друг друга. Все ли сделано и делается, как должно? И оба признавали, что пока им не в чем себя упрекнуть, их совесть чиста...... Голос секретаря вернул Сидора Артемьевича к действнтельности: -- Прошу взять трубку. -- Ковпак слушает! -- Здравствуйте, Сидор Артемьевич! -- звонили из ЦК. -- Здоров, друже! -- Как работается, живется? -- Спасибо, потихоньку. -- Читали сегодняшнюю газету? -- Да, грешным делом, не успел. Важные новости? -- Потому и звоню. Новость вот какая -- народ выдвинул вас кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Путивль, Глухов, Середина-Буда, короче, вся Сумщина вас назвала. Поздравляем и просим готовиться к предстоящим встречам с избирателями. Как и положено. Будьте здоровы! -- И вам того же... Выходит, не забыли его люди, уважают, доверяют ему. Знают, за что он воевал, за что боролся: за Родину, народ, социализм. Ковпак, не помня как, опустил машинально трубку, чувствовал лишь, как гулко и тревожно, словно перед боем, забилось сердце. Так оно билось и весной того же сорок шестого, и в следующем, сорок седьмом году, когда вручали ему депутатские удостоверения Верховного Совета СССР и Верховного Совета УССР. И снова оно учащенно забилось, когда в марте 1947 года депутата Сидора Ковпака единогласно избрали заместителем Председателя Президиума Верховного Совета республики. ВОТ В ЧЕМ СЧАСТЬЕ... Недаром говорят, что дети милы доброму сердцу и чужды -- злому. Ковпак всю жизнь любил детей, с годами сильнее и сильнее. Тем более что своих детей не было, была лишь острая тоска по ним, так и не удовлетворенная до конца его дней. Ковпаковская любовь к детям -- из того же прозрачного источника, что и вся его жизнь. Эта чистая и высокая отцовская нежность была одновременно сурово-требовательной и взыскательной, строгой и неуступчивой там, где недобрые, черствые люди обижали детей, особенно сирот. В таких случаях Дедова мягкость и доброта обращались в жесткость и злость. Метаморфоза, столь присущая цельным натурам. В приемную Ковпака попадали иногда люди, на совести которых лежал грех растраты денег, отпущенных государством на нужды детских учреждений. Очутившись лицом к лицу с Ковпаком, ни один из них не выдерживал его пронзительно-осуждающего взгляда. С такими Ковпак был неумолим и даже груб. Таким говорил в глаза: -- Вы просите помилования? За что? За то, что совершили преступление перед детьми. Значит, у вас не было совести никогда. Нет ее и теперь, когда просите прощения. На Президиуме скажу, что вам пощады нет. ...Ковпак и дети. Это, пожалуй, целая тема -- душевная, человечная, сердечная. К судьбам и просьбам детей Дед относился особенно чутко. (Здесь и далее авторы использовали рассказы Наталии Ивановны Мандрик -- бывшего секретаря приемной С. А. Ковпака.) Однажды в приемную пришла девочка лет десяти. О том, что ее привело, она рассказала сама, уже сидя в ковпаковском кресле, из-завысокой спинки которого виднелась только макушка детской головки. Дед быстро разобрался в большой беде маленькой посетительницы. Она сирота, отец погиб, живет с тяжело больной матерью в сильной нужде. Но дело не в этом -- она учится в музыкальной школе, ей прочат большое будущее, но о собственной скрипке может только мечтать. Сидор Артемьевич задумчиво потеребил клинышек бородки, покачал головой, вздохнул. Нажал кнопку звонка. Вошла секретарь. -- Вот, Наташа, деньги... Бери мою машину, поезжайте вместе на Красноармейскую, там, знаешь, магазин есть такой, "Музыка" называется, и купи ей самую добрую, самую лучшую скрипку. А потом заверните в "Универмаг", купи ей платье, чтобы девочка была как настоящая актриса... ...Идет прием. Среди посетителей подросток. Ковпак смотрит на его утомленное лицо и при всех говорит: -- Детям главное внимание. Начнем с наименьшего, В школу ходишь? -- Хожу. В пятый класс. -- Оценки хорошие? -- Разные бывают. -- Значит, и плохие? -- И плохие бывают. -- Почему же? -- Тяжело мне, дедушка. -- А кому теперь легко? -- Тому, у кого имеются отец и мать. Вот как... Значит, твои умерли? -- Нет, отец погиб в партизанах. А мать... Мать в тюрьме сидит. -- За что же? -- За самогон. Но она не спекулянтка. Для дела старалась. -- Какое же это дело? -- Хату нашу немцы сожгли. Жили мы в землянке. Вот и решили построить хату. Самогонку она выгнала для толоки. Вы же знаете, что на толоке без рюмки не бывает. А милиция ее под суд... -- А ко мне зачем пожаловал? -- Выпустите ее, она хорошая. Подросток заплакал. -- Успокойся, хлопчик, -- мягко сказал Ковпак. -- Если все, как ты сказал, выпустим твою мамку, но с одним условием -- если учиться будешь на одни пятерки. -- Бу-у-ду... -- Ну если так, отправляйся домой и жди свою маму. Да не забудь самогонку ей приготовить. -- Спасибо, дедушка, а самогон, будь он проклят, никогда у нас не будет. Еще раз спасибо... -- Подросток направился было к двери, но в раздумье остановился, Сидор Артемьевич, собравшийся уже пригласить очередного посетителя, ласково спросил паренька; -- Ну что еще? Говори, То, что услышал Ковпак, было поразительным по честности, чистоте и недетской силе духа: -- Только знаете, в первой четверти я не вытяну на пятерки... Так пусть уж мама посидит еще немного, а я постараюсь и во второй четверти буду иметь "пять" по всем предметам... Можно так? Хлопчик ушел, а потрясенный старик еще долго задумчиво и печально стоял у стола, словно прислушиваясь к какому-то ему одному слышному голосу... ... -- Кто добро забывает, тот сам зла стоит! -- не раз говорил Ковпак, имея в виду вполне конкретных людей и вполне определенные факты. В первую очередь -- нечуткое отношение некоторых руководителей к нуждам людей, бывших воинов и партизан в особенности. Среди многих подростков и детей, прибившихся в годы войны к соединению Ковпака, был и двенадцатилетний Саша Петрович. Мальчуган честно воевал. Послевоенная судьба забросила Петровича в Мурманск. Шли годы. Саша стал Александром Федоровичем, семейным человеком. И хотя никогда не забывал о своем бывшем командире, но все же до 28 августа 1965 года ни разу не обратился к нему за помощью -- стеснялся. А подмога требовалась. У Петровичей было очень худо с жильем. Они ютились на чердаке, в холодной комнате без удобств. Из года в год квартиру только обещали. Отчаявшись, мурманец пожаловался Сидору Артемьевичу. Письмо своего бойца Ковпак немедленно пустил в ход. Председателю Мурманского горисполкома он направил пространное письмо с просьбой помочь партизану. В ответ получил безразличную отписку, что Петровичи получат квартиру в порядке очереди. Такого Дед стерпеть не мог. Тут же он направил в Мурманск второе письмо, на этот раз председателю Мурманского областного Совета депутатов трудящихся: "В мой адрес как депутата Верховного Совета СССР и бывшего командира Сумского партизанского соединения, ныне председателя Комиссии бывших партизан Великой Отечественной войны при Президиуме Верховного Совета УССР, поступило письмо от бывшего партизана Сумского соединения Петровича Александра Федоровича, а также от бывшего командования Шалыгинского партизанского отряда, где непосредственно служил тов. Петрович А. Ф., в котором сообщается об исключительно тяжелых жилищных условиях, в которых проживает семья тов. Петровича, и выражается просьба об оказании помощи в получении квартиры. Тов. Петрович А. Ф. принадлежит к тем советским людям, которые в трудное для Родины время не щадили своей жизни, завоевывая свободу. После ареста отца и матери за связь с партизанами он добровольно пришел в соединение, будучи еще подростком. Наряду со взрослыми он делил все тяжести жизни, много раз ходил в разведку, участвовал в диверсиях на коммуникациях врага. Особенно отличился тов. Петрович во время исторического Карпатского рейда, где он был непосредственным участником ожесточенных боев партизан с немецко-фашистскими захватчиками. Здесь он продемонстрировал свою моральную стойкость, патриотизм и беспредельную преданность Отчизне. В силу чрезвычайно сложной обстановки ведения партизанской борьбы в Карпатах тов. Петрович А. Ф. оказался оторванным от своего отряда. Около месяца, не имея пищи, бродил он по лесам и горам, был пойман бандой украинских буржуазных националистов, но не покорился, бежал из логова врага и, преодолевая неимоверные трудности, возвратился в свой отряд. С сентября 1948 года тов. Петрович А. Ф. проживает в г. Мурманске, ул. Книповича, 26, кв. 4; около 15 лет проработал в рыболовном и военно-вспомогательном флотах; имел прописку на судах; в связи с ухудшением здоровья он вынужден был уйти из флота; с 1963 года работает шофером автобазы "Главсеврыба". С ним проживают: жена, Петрович Лидия Васильевна, с марта 1953 года работающая агентом Госстраха в Мурманске; двое детей, из которых младшему -- 2 года; 70-летняя полуслепая мать жены, муж и сын которой погибли на фронте. Из акта обследования и других документов следует, что семья тов. Петровича А. Ф. в течение нескольких лет проживает на чердаке старого дома, подлежащего сносу. В сентябре 1965 года я обратился к председателю Мурманского горисполкома и просил помочь этой семье. Но, как видно из ответа, тов. Мосин В. И. не только бюрократически отнесся к нуждам этой семьи, а и проявил при этом непонимание важности вопроса, Даже и сейчас, когда в этом году очередь на квартиры пересмотрена, все равно в 1966 году семья Петровича квартиры не получит. Учитывая заслуги тов. Петровича А. Ф. перед нашей Родиной, а также обстоятельства жизни его семьи, убедительно прошу Вас лично принять тов. Петровича А. Ф. и оказать ему всемерную помощь в получении квартиры в 1966 году. О принятом Вами решении прошу сообщить мне. Заместитель председателя Президиума Верховного Совета Украинской ССР Ковпак". Не прошло и месяца, как на письменном столе Ковпака лежали два письма, до глубины души порадовавшие старика. В первом Мурманский облисполком сообщал, что Петровичам предоставлена новая квартира, во втором супруги-новоселы безгранично благодарили и приглашали его к себе. Малолетний Коля Шубин, как и Саша Петрович, воевал в соединении Ковпака. После окончания войны уехал на Сумщину, женился, жил в селе. Перенесенные в детском возрасте тяготы и лишения дали себя знать -- Николай заболел туберкулезом легких в тяжелой форме, из-за болезни сердца стала инвалидом второй группы и жена. А на руках у больных супругов -- трое детей. О трудном положении семьи узнал Сидор Артемьевич. На свои деньги он покупал и отсылал регулярно Шубиным самые лучшие лекарства, но недуг победил -- Николая не стало. На могилу бывшего партизана лег венок и от генерала Ковпака, а телеграмму с соболезнованием хранят в семье Шубиных и поныне. Годы прошли. Однажды Ковпака навестил старший сын покойного, тоже Николай, поразительно похожий на отца, лихого малолетнего разведчика, покрывшего путь от Путивля до Карпат. Генерал был растроган и взволнован. Беседуя с гостем, отложил все дела. Он рассказал ему, жадно ловившему каждое его слово, о боевых подвигах старшего Шубина и напомнил, что он, Николай, теперь глава семьи и наследник отцовской славы. -- Береги ее, Коля, слава отцов любит славу детей, Помни это, а я тебе во всем помогу. Старик сдержал слово. Из года в год следил он за семьей Шубиных, помог детям определиться в школы-интернаты, учебные заведения. Сохранившиеся письма юных Шубиных Ковпаку пронизаны чувством искренней любви и благодарности. Людям, оказавшимся в беде, Ковпак помогал решительно и быстро, старик хорошо понимал, что помощь должна быть своевременной, а не запоздалой, когда человек или сам поправит свои дела, или вообще уже ни в чем на этом свете не нуждается. В этом отношении очень характерны письма, которые Ковпак посылал в различные учреждения. Обращает внимание их конкретность и деловитость. Старик никогда не полагался лишь на авторитет своего громкого имени и высокой должности. Кому бы и о чем он ни писал, он всегда обосновывает свою просьбу, напоминание, протест. Поэтому его письма всегда справедливы и убедительны, поэтому к ним на местах относятся с предельным вниманием и уважением. Руководители, большие и малые, получив бумагу за подписью Сидора Артемьевича, знали: Ковпак зря ни о чем и ни за кого просить не станет. Так было и в случае с Евдокией Кузьминичной Пащенко, воевавшей под началом Ковпака. Эта скромная женщина дала о себе знать 20 января 1965 года, когда ей стало уж очень плохо. Послевоенная судьба забросила Евдокию Кузьминичну в Свердловскую область. Работала на стройках, где тяжело заболела и потеряла трудоспособность. Потребовалась пенсия, а получение ее зависело от бумаг, которых у Пащенко не оказалось. В пенсии ей отказали, и она обратилась за помощью к Ковпаку. Получив сигнал тревоги, он забеспокоился, тотчас поднял архивы соединения, подготовил скрупулезно нужные справки о том, где, когда и как воевала Евдокия Пащенко. Затем последовало обстоятельное, аргументированное письмо председателю Свердловского облисполкома с приложением всех соответствующих документов: "Ко мне, как своему бывшему командиру, обратилась партизанка Великой Отечественной войны Пащенко Евдокия Кузьминична, ныне Деянова, проживающая в г. Первоуральске, по ул. Толмачева, 14, кв. 2, с заявлением о том, что в связи с полученной в бою контузией и заболеваниями, перенесенными в партизанском отряде, она сейчас работать не в состоянии, а пенсии не получает. В годы Великой Отечественной войны Е. К. Пащенко прошла в составе нашего Путивльского партизанского отряда, выросшего в соединение партизанских отрядов Сумской области, а затем -- в 1-ю Украинскую партизанскую дивизию, -- боевыми рейдами по тылам врага на территории 9 областей Украины, 3 -- Российской Федерации, 4 -- Белоруссии и 2 воеводств Польши. Она участвовала в большинстве боев, которые проводило соединение. Отдельные сведения о боевых делах Е. К. Пащенко сохранились в госархивах УССР. Так, 17 июля 1942 г., в бою возле села Дубовичи Глуховского района Сумской области медсестра Евдокия Пащенко под сильным огнем противника оказала первую помощь 4 раненым бойцам и вынесла их с оружием с поля боя. Перевязывая четвертого из них, Пащенко увидела приближающееся отделение противника. Гранатами, взятыми у раненого бойца, и его автоматом она заставила фашистов отступить. 28 июля 1942 г. в бою за село Старая Гута той же области медсестра Пащенко без оружия ворвалась вместе с передовыми бойцами в расположение противника и, захватив винтовку убитого фашиста, уничтожила 3 гитлеровцев. 23 декабря 1943 года в бою за село Глушкевичи Гомельской области Белорусской ССР она убила трех фашистов. В бою за село Букча той же области 24 декабря 1943 года Пащенко под сильным пулеметным и минометным огнем противника оказала первую помощь трем раненым товарищам и вынесла их с поля боя. Тут же она была контужена, но оставалась в строю до окончания боевой операции. Из-за контузии ее пришлось перевести в главную санитарную часть соединения, где она и работала хирургической сестрой. В тяжелейших условиях рейда соединения в Карпаты (июнь -- сентябрь 1943 г.) хирургическая сестра Е. К. Пащенко спасла жизнь десяткам раненых бойцов. При возвращении 1-й Украинской дивизии из Польши весной 1944 года, после форсирования реки вброд, Пащенко простудилась, тяжело заболела и была отправлена на Большую землю -- в г. Киев. По излечении в партизанском госпитале она в октябре 1944 года вернулась в строй и вплоть до 1947 года участвовала в боях с украинскими буржуазными националистами, орудовавшими в Тернопольской области. Замечательные личные качества Евдокии Кузьминичны Пащенко -- этой скромной и мужественной женщины -- высоко развитое чувство товарищества и долга перед Родиной обеспечили ей глубокое уважение всего личного состава дивизии. Учитывая заслуги Е. К. Пащенко-Деяновой перед нашей Советской Родиной в годы Великой Отечественной войны, прошу рассмотреть вопрос о назначении ей персональной пенсии. О результатах рассмотрения убедительно прошу Вас сообщить мне". Хорошее, доброе письмо послал Сидор Артемьевич Е. К. Пащенко и ее мужу: "Здравствуйте, дорогие Евдокия Кузьминична и Иван Ильич! Спасибо, что вспомнили своего бывшего командира и написали письмо. Меня огорчило то, что Евдокия Кузьминична и дети часто болеют. Что же касается пенсии, то я, со своей стороны, сделал все от меня зависящее -- то есть в архивах были отысканы документы о боевой деятельности Евдокии Кузьминичны, на основании которых я послал подробное письмо председателю исполкома Свердловского областного Совета депутатов трудящихся с просьбой о назначении ей пенсии. Письмо отослано 27 февраля 1965 г. за No К-11. О результатах решения этого вопроса прошу Вас поставить меня в известность. Почти ежегодно партизаны нашего соединения собираются на традиционные встречи. Несколько раз собирались в Путивле, летом 1963 года -- в Яремче, по случаю ознаменования 20-летия Карпатского рейда были в Делятине. В прошлом году собирались на Припяти. На эти встречи съезжаются наши партизаны с разных концов Советского Союза. Каждому очень приятно через столько лет встретиться со своими бывшими товарищами. Много за это время воды утекло. Многих из наших друзей уже нет в живых. Умерли Миша Андросов, Сергей Анисимов, Петр Петрович Вершигора, Саша Ленкин, Василий Терехов, Тимофей Амвросиевич Строкач, Алексей Ильич Коренев, Михаил Иванович Павловский. Высылаю вам свою книгу "Солдати Мало? земл?", правда, на украинском языке, на русском, к сожалению, нет. Эта книга охватывает период нашей борьбы на территории севера Сумщины и в районе Брянских лесов. Сейчас я работаю над второй частью -- "Походы по Правобережью". Желаю вам всем крепкого здоровья, счастья в жизни и всего самого наилучшего. С партизанским приветом С. Ковпак". 30 апреля того же года Свердловск известил Ковпака, что Евдокпн Кузьминичне Пащенко назначена персональная пенсия. Однажды в Киев на экскурсию прибыла большая группа ленинградских пионеров. Они попросились на прием к дедушке Ковпаку. В это время Спдор Артемьевич был болен. Но маленьких путешественников он принял. Их оживленная беседа длилась более часа. А когда дети ушли, помолодевший и бодрый Дед сказал пионервожатому: -- Говоришь, дети счастливы? И я счастлив. Счастье в том, чтобы делать других счастливыми. Вот в чем счастье человека... "КАКОВ ЕСТЬ - ВОТ И ВЕСЬ СВЕТ..." -- Ты весел, значит, и сердце у тебя доброе, -- так нередко говорил Ковпак людям, им почитаемым и ему по-настоящему симпатичным. Старику, наверное, и в голову ни разу не пришло, что он сам -- первый из этой породы. Искренний, от полноты души смех, острое, наперченное словцо, не всегда удобное для воспроизведения в печати, -- все это люди, знавшие Ковпака, считали неотъемлемым от его личности. Всяким видели Ковпака: и благодушным, и расстроенным, и обозленным, и грустным, и озабоченным. Обуревавшие его чувства соответственнно отображались на его подвижном, выразительном лице, которое, однако, становилось непроницаемо-каменным, если Дед почему-либо хотел скрыть свое настроение от окружающих. И все-таки самым характерным (хотя и не самым частым) расположением духа Ковпака было благожелательное лукавство. Немыслимо представить старика без его жизнерадостного смеха, красноречивой ухмылки (порой ох какой ядовитой!), метких и всегда к месту шуток, обычно незлобивых, но иногда убийственных. Этот великий жизнелюб был по своему характеру артистичен от природы, и в его шутке, что быть бы ему на сцене, "як бы не рогач", есть доля истины. Такого мнения придерживались многие писатели, художники, актеры -- словом, люди искусства, с которыми особенно сблизился Сидор Артемьевич в последний, киевский период своей жизни. Вскоре после окончания войны в Киеве была организована республиканская выставка "Партизаны Украины в борьбе против немецко-фашистских захватчиков". Сидор Артемьевич принимал в ее подготовке самое активное и непосредственное участие и по своей должности, и потому, что он был Ковпаком, то есть человеком, без которого такая выставка просто не мыслилась. Работы было уйма, не только для историков и бывших участников партизанского движения, но и для художников, скульпторов, декораторов. Свой щедрый дар и доброе сердце вложили в оформление выставки Василий Ильич Касиян, Михаил Григорьевич Лысенко, Алексей Алексеевич Шовкуненко -- ныне академики, народные художники СССР -- и многие другие выдающиеся мастера искусств Украины. Для всех них Ковпак был первым советчиком, консультантом, критиком. Дед дотошно, скрупулезно, ревниво вникал во все решительно детали их работы, помогал словом и делом. Ничто не раздражало его, не утомляло, не притупляло живого и острого интереса к протекающему при нем процессу творчества. Он даже соглашался на терпеливое, многодневное позирование художникам и скульпторам.. Нужно так нужно... При всей своей скромности старик понимал, что на такой выставке без его, Ковпака, портрета не обойтись. Бюст партизанского генерала лепил Кирилл Васильевич Диденко. Скульптор поражался: откуда у Деда столько выдержки, терпения, добродушия, юмора. Он, Диденко, будучи много моложе и физически сильнее, изнемогал порой от усталости, работая над скульптурным портретом сидящего перед ним удивительного, бодрого, веселого, общительного и словно двужильного старика. По признанию скульптора, лишь когда с него "седьмой пот сходил", Сидор Артемьевич предлагал: -- Ну, Кирилл, хватит на сегодня, а? А то, я вижу, ты совсем зашился, аж руки дрожат от усталости. Ни к чему так... Тише едешь -- дальше будешь. Это и для нас с тобой сказано. Давай перекур, а там пойдешь дальше. И так дружелюбно, заботливо и лукаво смотрел в глаза, что Диденко тотчас сдавался. -- Будь по-вашему, Сидор Артемьевич. Они подружились крепко и прочно. Причем сразу же легко и естественно. Первое, что поразило Диденко, -- это редкостная догадливость Ковпака. Дед позировал впервые в жизни, но скульптору ни разу не пришлось что-то втолковывать ему, приобщая к тому, что для самого Диденко было прописной истиной его профессии. Ковпак интуитивно, своим удивительным чутьем безошибочно угадывал, что именно требуется от него скульптору. Во время продолжительных сеансов Ковпак бывал, как никогда, словоохотлив, рассказывал много и живописно. Как-то, правда, откровенно спросил: -- Кирилл, а не надоела тебе моя болтовня? -- Побольше бы таких разговоров, ей-ей, легче бы работалось, -- улыбнулся скульптор. -- Неужто? -- вскинул брови Ковпак. -- А зачем же мне душою кривить, Сидор Артемьевич? Слушать вас мне интересно и полезно, к тому же шему брату всегда приятно чувствовать, что вы неравнодушны к нашему делу. Посудите сами, разве не так? -- О-о! Вот это святая правда! -- оживился Ковпак. -- Ничего нет дороже людского внимания к труду, я понимаю, брат. По себе знаю. Тем более к такому труду, как твой. Ведь он человека увековечивает. Да как увековечивает -- и веселым, и грустным, и плачущим. Так же? -- Точно! -- согласился Диденко. -- Скажем, вот вы сами, Сидор Артемьевич. Каким вас должны видеть наши люди? Как вы думаете? -- Да как все, так и я думаю, что каков есть -- вот и весь свет... -- Никогда в слезах не бывали разве? -- Как же не бывал, брат! Всяко на веку случалось. Жизнь -- мастерица на выдумки, сам знаешь. Но чего не знал за собою сроду -- так это плаксою быть, нытиком. Не терплю в других, а о себе что и говорить! Бывало, так подожмет, по самое некуда. Что делать прикажешь? Виду не подавать? Попробуй, удастся ли. Я пробовал, например. Удавалось. Видел, если иначе -- гибель наверняка. А кому охота гробить и себя, и дело? Вот я и понял; что бы с тобой ни стряслось -- держись молодцом, не горюй, головы не теряй, терпи, дерись, все равно твоя возьмет. И знаешь, Кирилл, так оно и получается, честное слово. Сам проверял, точно. Ковпак улыбнулся, но тут же спохватился: -- Э-э, хлопче! За внимание ко мне, конечно, спасибо, однако я на такое внимание за счет работы не согласен. Время-то идет, а у меня тоже куча дел. Проходили дни, заполненные напряженным трудом. Сильные пальцы вчерашнего фронтовика любовно делали привычное дело. Из бесформенной глиняной массы постепенно возникало волевое, характерное лицо с устремленными куда-то вдаль, прищуренными глазами... Это был, несомненно, Ковпак, но вместе с тем и кто-то другой с внешностью Ковпака -- внутренне приподнятый над житейской будничностью, отрешенный от всего мелочного и суетного... Бюст Ковпака еще в глине обратил на себя внимание. Он стал предметом весьма придирчивого обсуждения. В мастерскую Диденко потянулись скульпторы, художники, критики. Само собой разумеется, сколько было посетителей, столько же и мнений, порой совершенно противоположных. Ковпак в этой связи посоветовал скульптору: -- Ты, Кирилл, слушать -- слушай, а свое дело знай! Не то сгоряча возьмешь да всю работу свою сам же и испортишь. Такое бывает. И будешь одну глину иметь... Диденко успокаивал: -- Все по-нашему выйдет, Сидор Артемьевич! Личность Ковпака привлекала живой интерес многих деятелей литературы и искусства. Характерно, что еще в 1943 году Александр Довженко писал Вершигоре: "Ковпак должен остаться в искусстве и истории Украины... Говорят, старик исключительный оригинал, тонкий и мудрый человек, настоящий сын народа". Память павших для живых свята. Эти слова можно было слышать от Ковпака часто. Сам он прямо-таки благоговел перед теми, кто хоть и взят был навеки родной землей, но обрел бессмертие в людских сердцах. Память о вечно живом комиссаре Рудневе блюлась Ковпаком особенно трепетно. Для выставки создавалась галерея портретов героев партизанской эпопеи. Галерея, разумеется, была немыслима без портрета Руднева. Ковпак, вообще чрезвычайно ревностно относившийся ко всему, связанному с организацией выставки, тут уж буквально заболел. Не проходило и дня, чтобы он не спросил, как продвигается работа над портретом комиссара, нужна ли его помощь в чем-либо. К сожалению, как оказалось, старик беспокоился не напрасно. Портрет художнику не удался. Была живописная фотография, но не было живого Руднева. В помещении дирекции выставки, куда доставили завершенное полотно, собрались художники. Высказываться воздерживались -- ждали, что скажет Ковпак. Дед не отрывает от портрета остро прищуренных глаз. И молчит. Пауза становится нестерпимой. Наконец Ковпак отходит к столу, закуривает и произносит: -- Прошу, товарищи... -- Сидор Артемьевич явно не хотел предопределять суждения специалистов. Кто-то из художников неуверенно начал: -- По-моему, это хоть и не шедевр, но вполне приличная вещь, Сидор Артемьевич... Заслышав такое, те, кто знал Ковпака поближе, едва не схватились за голову, в предвидении, как Дед взорвется. Но этого не произошло. Наоборот, Ковпак был удивительно спокоен. Ответил мягко, но с чувством нескрываемого сожаления: -- В самом деле? Гм... Придется не согласиться с тобой, хоть я и простой мужик, а ты художник. Так вот, не Руднев это. Неправда, будто это -- наш комиссар. Да, неправда! Сроду не терплю, когда душой кривят, так почему я сейчас эту самую неправду должен за правду принять, да еще и хвалить? Ведь этот усатый дядя, что на портрете, как Николай-угодник, равнодушен ко всему на свете, кроме своих усов. Понятно? Равнодушен... Лицо каменное, глаза холодные. И это -- Руднев?! Да ты что, молодой человек, всерьез так думаешь? Не поверю, хоть ты и не знал Семена Васильевича... Ковпак скорбно улыбнулся: -- Уж я-то немного знал его... Немного... Так разве не хочется мне увидеть его и на полотне таким? Таким, каким он жил, -- горячим до того человеком, что, верите, возле него хоть кому жарко становилось. И мне тоже... Дальнейшее обсуждение было излишне. Это понимали все. Тон Ковпака, каждое его горькое слово, настроение, передавшееся присутствующим, были убедительнее любого возможного профессионального высказывания. Первым это ощутил один из самых выдающихся мастеров Украины, Василий Ильич Касиян. Ощутил и подытожил: -- Думаю, что все ясно, товарищи. А потому -- давайте за работу. Художник, которого эти слова касались непосредственно, оказался человеком совестливым, он понял, чего от него хотят, и надолго замкнулся в своей мастерской. И не напрасно. Когда Ковпак по прошествии времени вновь острым глазом рассматривал полотно, то сказал тепло и сердечно: -- Хотел бы я знать, кто теперь скажет, будто это не Семен Васильевич! Подобные эпизоды, правда, случались сравнительно редко. В подавляющем большинстве мастера искусств республики (среди них были и фронтовики и партизаны) работали для выставки с подлинным воодушевлением, вкладывая в произведения весь свой талант, знания, искренность. Каждой творческой удаче Ковпак радовался до глубины души и на похвалы не скупился. Маститый художник Михаил Григорьевич Лысенко, уже тогда профессор и академик Академии художеств СССР, экспонировал на выставке скульптурную композицию "Партизанский рейд", ныне установленную в Сумах. Работа произвела на всех огромное впечатление. В центре группы -- завязнувшая в непролазной топи партизанская артиллерийская упряжка. Осевшие в трясине по самые животы лошади изнемогают. В конских глазах -- нестерпимая мука. А каратели наседают... В последнее мгновение сила народная все же одолевает вражью силу: людские руки вырывают у болота его добычу. Партизанский рейд продолжается! Бронза скульптуры -- затвердевшая человеческая плоть. Она лоснится, словно от тяжкого, соленого ратного пота... Народное войско застыло в металле таким, каким было и сражалось в действительности: суровым, исполненным нерушимой веры в свою высшую правоту, а потому неуязвимо спокойным. Осязаемо и зримо скульптор передал слияние физической и духовной, моральной и идейной сил... Лишь завидев композицию, Ковпак не сдержал возглас восхищения: -- Ох, здорово, ну, здорово! Ай да молодчина! -- И тут же потребовал от директора выставки познакомить его со скульптором. Знакомство, конечно, состоялось незамедлительно, к обоюдному удовольствию прославленного партизанского генерала и знаменитого художника..Добрые слова Ковпак привык говорить в глаза столь же откровенно, что и нелицеприятные, правда, делал это с куда большим удовольствием. -- Вот какой ты! -- сказал он Лысенко в первую минуту их встречи. -- А я думал -- великан... И руки у тебя золотые, щоб я вмер, если не так. Работу твою видел. Спасибо! Дело знаешь крепко. Не серчай, что я с ходу на "ты"... Это от почета моего к тебе за такую работу. Понимаешь, кого не уважаю, сроду не скажу "ты". Так и знай! Спасибо, друг Михайло! Растроганный художник молча поклонился генералу. Тот пожал Лысенко руку и ласково улыбнулся. Кто хоть -- раз видел эту Ковпакову улыбку, навсегда запоминал ее, она, словно внезапно распахнувшееся окно, мгновенно открывала людям то, что обычно скрывалось за внешней суровостью и сухостью генерала -- его душу щедрого человеколюба. Лысенко был известен как великий молчальник. О его немногословии рассказывали анекдоты, но тут, покоренный обаянием Деда, он произнес неимоверно длинную для себя фразу: -- Вы не возражаете, Сидор Артемьевич, если я предложу вам на память фрагмент этой работы? -- Хорош бы я был, если бы отказался! -- весело воскликнул чрезвычайно довольный Ковпак. -- Не знаю, как и благодарить тебя, прими же спасибо величиной с твой талант! Он бережно взял в руки подарок и закончил: -- И вот что, брат Михайло, если бы меня спросили, а какая она была, жизнь партизанская, то я бы показал эту твою мудрацию и сказал: "Вот она какая, люди, добрые!" Тут уже академик промолвил одно-единственное слово: -- Спасибо! "ТЕХ ДВОИХ Я НЕ СЧИТАЮ!" Популярность Ковпака была исключительной. Его имя хорошо знали и за рубежами Советской страны. Уважение к знаменитому партизанскому генералу проявилось и в том, что правительства ряда стран удостоили его высоких воинских наград. Он был кавалером ордена "Белого Льва" и Чехословацкого креста, Креста Грюнвальда Польской Народной Республики, медали "Венгерского партизана", итальянских Золотой и Бронзовой Звезд Гарибальди. Партизаны и борцы Сопротивления Европы считали его как бы своим старейшиной. Не случайно один из партизанских отрядов Франции в 1943 году принял имя Ковпака. Легендарный генерал был желанным гостем многих стран и сам охотно принимал иностранных гостей. За границей Ковпак ни на йоту не изменял себе ни в чем. Держался просто и естественно, как привык дома, не подлаживался к чужим нравам и обычаям, хотя относился к ним уважительно, как и подобает гостю, соблюдающему достоинство и свое, и хозяев. Куда бы ни приезжал Ковпак, он сразу же оказывался в центре всеобщего внимания. Многих удивляла и поражала уже сама его внешность: небольшой рост, крутой лоб, переходящий в сверкающую лысину, острый клинышек белой бородки, лукавые глаза, приветливая улыбка на губах, умеющих, однако, мгновенно сжиматься и твердеть, когда старик чуял перед собой явного или тайного врага. В поездках случались и такие встречи. Люди труда сразу понимали, что перед ними -- старый, умудренный большой и нелегкой жизнью крестьянин, такой же простой и доступный, как они сами. И вдруг -- генеральские зигзаги на погонах, блеск множества орденов на парадном мундире, золото двух Звезд Героя Советского Союза. Это поражало, даже сбивало с толку, невольно наводило на вопрос: что же умеет этот обыкновенный, мирный и приветливый старик, чего не умеют остальные, чем снискал он такую поистине легендарную славу? В чем ее секрет? Конечно, за границей были люди, которые отлично знали, почему в СССР простой крестьянин мог стать национальным героем, генералом, депутатом двух парламентов, членом Центрального Комитета правящей партии, видным государственным деятелем. Им это было понятно, потому что они никогда не забывали, что легендарный Джузеппе Гарибальди тоже не являлся выходцем из знатного рода и никогда не кончал военных академий, а герой французского Сопротивления "полковник Фабиан" на самом деле был рабочим-коммунистом. Для таких Ковпак был не только понятным, но своим, близким, родным, их скорее удивило, если бы он оказался каким-то другим. Эти люди -- коммунисты, единомышленники, сами бывшие партизаны и подпольщики, мужественные антифашисты. Встречи с ними за рубежом всегда особенно волновали и радовали Ковпака. Впрочем, не только радовали... Как-то, вернувшись из очередной поездки, он с горечью рассказывал одному из друзей: -- Кстати, насчет партизанских дел. Эх, навидался же я по заграницам, какие они, дела эти. Виделся, конечно, с тамошними партизанами п подпольщиками. Их там, понимаешь, взяли моду называть "эти, из Сопротивления". Отношение к ним сволочное. Вчера эти ребята, можно сказать, свое отечество спасали от верной гибели, а сегодня страдают, от безработицы пропадают. Их первыми швыряют за решетку, они ведь самые опасные для господ буржуев. И получается, Гитлеру голову свернули, а теперь их свои гитлеры домашние в бараний рог сгибают... Надо сказать, что Ковпак читал решительно всю литературу о партизанском движении в годы второй мировой войны, и советскую, и переводную. До глубины души его бесили труды некоторых западных историков и воспоминания бывших фашистских генералов, которые утверждали, что партизанская война -- дело незаконное, выходящее за рамки международных правовых норм. -- Не по правилам воевали! -- горячился Дед. -- А почему? Потому, видите ли, что партизаны не носили форму и знаков различия! Эти словоблуды смеют что-то говорить о законе! Что они смыслят в законах? Только то, что закон -- это их выгода, нет ее -- нет и закона. Фрицы, помню, нас тоже бандитами называли. Интересно получается, настоящие бандиты считали себя солдатами, а воинов народных -- бандитами... И тоже -- по своему закону. От этпх законов страна наша миллионов народу лишилась... Быстро разобрался Ковпак в ложной концепции довольно интересной и "по возможности" объективной книги англичан Диксона и Гейльбрунна "Коммунистические партизанские действия": -- Тоже все вверх ногами, хотя сами, чую, отлично правду знают. Получается, что советское партизанское движение не народное вовсе, оно, видите ли, коммунистическое, одних лишь коммунистов дело, да и то не всех, а только фанатиков. Да знают ли эти господа, что у меня из пяти с половиной тысяч бойцов, что в разное время были в соединении, коммунистов не набиралось и девятисот, а остальные -- беспартийные? К тому же многие из этих девятисот в партию вступали уже в отряде, став партизанами и отличившись в боях. Так-то! Старик не только ругался в адрес всевозможных фальсификаторов истории, в том числе из среды осевших после войны в Западной Европе и за океаном украинских буржуазных националистов. Защитой исторической правды, данью глубочайшего уважения всем советским патриотам, коммунистам и беспартийным, спасшим мир от фашизма, стали его собственные книги, переведенные на многие языки: "От Путивля до Карпат", "Из дневника партизанских походов", "Солдаты Малой земли". Эти книги -- сплав страстности активнейшего участника великих событий со скрупулезной объективностью и честностью историографа. "Терпеть не могу брехни!" -- этого простого и лаконичного принципа Ковпак неуклонно держался всю свою жизнь и во всем. Верен ему остался Сидор Артемьевич и в своих литературных трудах. Даже в крайнем раздражении он не терял чувства юмора, а потому разговор о фальсификаторах закончил так: -- Это, знаешь, как те два кума. Чокались они, понимаешь, усиленно и до того дочокались, пока один не предложил: "Ты, брат, уже того, пьян, и хватит уж с тебя. Будя. А вот я -- в порядке, так что еще хлебну". -- "А с чего это ты взял, -- возражает другой, -- будто я пьян и мне уже хватит?" -- "А с того, -- отвечает первый, -- что я тебя уже не вижу". "Загадка Ковпака". А ее не существовало. Встречаясь с Ковпаком, беседуя с ним, обмениваясь мнениями, слушая его оценки, замечания, суждения, люди сами находили ответ на вопрос: в чем секрет его личности? Зарубежные собеседники Ковпака быстро удостоверялись, насколько он прям, честен, доброжелателен, насколько чужды ему лесть, лицемерие, ложь в любой форме. Ковпак представал перед ними в своем многообразии: человеком большой и щедрой души, простым, но далеко не простоватым, умницей, правдолюбцем, солдатом и военачальником одновременно, государственным мужем. Раньше Ковпак никогда за границей не бывал, если не считать пребывания в Польше во время первой мировой войны, впрочем, Польша была тогда окраиной Российской империи. Казалось бы, Деду, всю жизнь прожившему в селах и небольших городах, многое должно было на Западе показаться в диковинку. Он и в самом деле приглядывался ко всему с живейшим интересом и с нескрываемым, однако тактичным любопытством. Но и в непривычной, порой сложной обстановке зарубежной поездки он, как всегда, схватывал самое главное, самое существенное, соответственно и реагировал на то, что видел. Скажем, задают ему традиционный вопрос: "Нравится ли вам наш город?" Заранее предвидится вежливо-банальный, никого и ни к чему не обязывающий ответ. А тут вдруг такое: -- Как-то цыгану поднесли кварту водки. Он выпил. Его спрашивают: "Ну, как?" Отвечает: "Не распробовал!" Подают вторую кварту. Он и эту опрокинул. "Ну, а теперь как?" -- "А теперь, понимаете, перепробовал я" -- отвечает. Вот и я, извините, скажу так; "Не разобрался еще, каков он, ваш город". Не знаю еще, как здесь живется людям, -- вот главное. Ну а выглядит он, конечно, хорошо, красиво, ничего не скажешь... Римляне как-то полюбопытствовали: -- Синьор Ковпак, ваше мнение о Колизее? -- Колизей? Пожалуй, когда его строили, то, наверное, с таким расчетом, чтобы всякий глядел на него снизу вверх. А кто может глядеть именно так? Раб, конечно. Его-то Рим и пугал такими вот Колизеями -- громадными, вечными. Смотрите, мол, рабы, и знайте: вечно Рим будет вашим господином... А что вышло? -- Ковпак лукаво улыбнулся провожатым. -- Понятное дело, вы об этом не задумывались, я знаю. Вам просто ни к чему... А вышло то, что хоть Колизей и стоит, да память о времени, когда его строили, можно сказать, повержена, человек смотрит сверху. Потому что человека не сделать навсегда рабом никому. Прошу не думать, будто это открытие мое. Ничуть! Просто я ответил на вопрос, как мог. Однажды Ковпак посетил парламент. Он, сам депутат Верховного Совета, видел это буржуазное учреждение вблизи впервые. Слышал, конечно, многое. Шло очередное заседание. Ковпак быстро оглядел зал и усмехнулся. Так, чуть-чуть, чтобы не обидеть сопровождающих. Те, однако, поняли: половина присутствующих депутатов откровенно дремала на своих скамьях. Почти никто не слушал оратора, что-то бубнившего на трибуне. -- Что он говорит? -- спросил Ковпак переводчика. -- Читает библию, -- отозвался тот. -- Зачем? -- удивленно вскинул седые брови генерал. -- Это же парламент, а не церковь. -- Видите ли, синьор Ковпак, у нас демократия, свобода, и потому всякому депутату предоставлено право говорить или читать что угодно.." -- Вот оно как! Спасибо за пояснение о свободе и демократии. Теперь я буду знать, что это свобода делать что вздумается.." Переводчик молчал. Не мог же он объяснять советскому гостю, что многочасовое чтение библии или, скажем, прошлогодней газеты вовсе не такое бессмысленное занятие, как могло показаться неискушенному человеку. Это проверенный парламентский трюк, используемый депутатами какой-либо фракции, если им нужно по тактическим соображениям тянуть время, чтобы не уступать трибуну своим политическим противникам. Между тем Ковпак встрепенулся; -- У меня вопрос! -- Прошу, синьор... -- Кто является здесь депутатом? -- О, синьор, но ведь это общеизвестно! Конечно же, самые уважаемые сограждане... -- То есть рабочие и крестьяне? Переводчик замялся. Он понимал, куда бьет этот остроглазый старик, но попытался ответить заученным: -- Синьор Ковпак, наверное, согласится, что простые рабочие и крестьяне просто не сумеют управлять государством... -- Вы так думаете? --прищурился генерал. --Только напрасно думаете, что я с вами соглашусь. Никогда! Моей страной правят рабочие и крестьяне. Один из них -- я сам, крестьянин. Судите сами, могу ли я с вами согласиться. Получается, что ваша демократия без рабочих и без крестьян. Стало быть, без народа. Тогда с кем же она и для кого? Впрочем, чего я спрашиваю - и так понятно! И друзей, и врагов за границей Ковпак повстречал немало. Он один, пожалуй, знал по-настоящему, чего ему стоило давать отпор всякого рода молодчикам, пытавшимся спровоцировать старика. Зато он же бесконечно радовался, впдя, как любят и чтут его Родину люди труда. Провокаторов же обрезал решительно, не стесняясь в выражениях. В одной из поездок Ковпака буквально преследовал по пятам корреспондент какой-то, судя по поведению ее представителя, антисоветской газеты. На одной из пресс-конференций этот корреспондент спросил Ковпака: -- Господин Ковпак, вы коммунист и воевали за коммунизм? -- А вы как бы хотели? Журналист смешался, но попытался выкрутиться: -- О да, мы понимаем... Как же иначе. Потому-то вы собираетесь насадить коммунизм и в некоммунистических странах тем же вооруженным путем? Их глаза встретились. Ковпак словно целился из нагана по врагу -- так остер и беспощаден был его прищур. Он весь подобрался, как, бывало, в бою. -- Подойдите ближе, молодой человек! Хочу получше разглядеть ваши глаза... Одна ли там пустота, или, может, хоть кроха порядочности осталась. Не хотите? Ладно, не надо. Тогда я издали скажу. Ничего у вас не выйдет. Ничего! Вы же ловите тех, кто глупее вас. А таких нет. Перевелись, понятно? С той поры люди поумнели, как Гитлеру шею свернули. Они сразу раскусывают тех, кто вроде вас коммунизмом стращает и экспортом революции запугивает. И вас насквозь видно тоже, видно и тех, кто вам платит за ваши старания. Насчет же экспорта революции, то вы хоть раз в жизни попробуйте, если сможете, сказать людям правду... Какую? А ту, что всякая революция дело свое, домашнее. Понадобится она людям, они и совершат ее, ни у кого не спросясь. Понятно! А таких, как вы, -- тем более. Вот оно и получается, что "экспорт революции" -- это не наше дело, а ваша басня. Вот ежели поговорить о контрреволюции, то это уже точно, ваше дело! И как оно бывает -- я лично знаю. Имел с нею дело в нашу гражданскую. Чем она кончилась, наверное, слыхали? Вот я и говорю: еще кому захочется руки обжечь -- пусть пробуют. Не советуем! Так и запишите, молодой человек. ...Чехословакия, 1948 год. В феврале народ сокрушил последнюю, как и казалось тогда, попытку старых хозяев вернуть буржуазные порядки. Порядки, прямой дорогой приведшие страну к Мюнхену и гитлеровской оккупации. Коммунистическая партия подняла рабочих и крестьян -- настоящих хозяев, и они доказали, что возврата к прошлому нет и не будет. Буржуазная Чехословакия умерла в мае сорок пятого, н никакие силы в мире, ни внутренняя, ни внешняя контрреволюция, ее не воскресят. Ковпак посетил Чехословакию вскоре после февральских событий. (Кстати, Украинским отделением Общества советско-чехословацкой дружбы Сидор Артемьевич руководил около 10 лет). Гостей из СССР повсюду принимали как кровных братьев, как самых близких и дорогих людей, без чьей помощи не стала бы свободной их родина -- народная Чехословакия. Прага... На городской площади -- море голов. Идет митинг в честь чехословацко-советской дружбы. Выступает Сидор Артемьевич Ковпак: -- Друзья и братья! Товарищи! Пражане! Ценю ваше внимание и потому буду краток. То, что у вас сейчас происходит, -- это экзамен. Да, экзамен, который, как известно, без знаний и подготовки сдать успешно нельзя. Рабочие и крестьяне это понимают, поэтому они сорвали затею врагов новой, народной Чехословакии. Ленин учит, что всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться. И вы теперь это знаете не хуже меня! Гул одобрения всколыхнул площадь. Ковпак поднял руку, прося тишины, и продолжал: -- Я знаю, все мы знаем: трудно вам сейчас. Да, трудно. Ну и что из этого? А нам было легче все эти годы? И что же? Мы не согнулись. Наоборот, мы все одолели. Так и вы, братья! И снова гул прокатился по площади: это Прага отвечала Ковпаку согласием... -- Помните, друзья, как двенадцать держав нам веревку на шею готовили? А что вышло? Старик явно оговорился: вместо четырнадцати назвал двенадцать. Беда, конечно, не столь уже велика, простая промашка, которую легко исправить. Именно этим и руководствовались члены делегации Лидия Кухаренко и Кузьма Дубина. Оба, не сговариваясь, шепнули Деду: -- Не двенадцать, а четырнадцать! По-видимому, они плохо знали Ковпака. Он, правда, был не из тех, кто отвергает помощь товарищей, но и не из тех, кто согласен публично краснеть за собственный грех. Именно публично -- Сидор Артемьевич, конечно же, сообразил, что мощные микрофоны разнесли подсказку на всю площадь! Как быть? Как доказать пражанам, что никакой промашки не было? Тут было от чего растеряться... И все же старик остался верен себе. Сохранил присутствие духа. Выручили прирожденная находчивость и остроумие. Усилители зазвучали снова -- голое Ковпака был по-прежнему бодр, лицо невозмутимо: -- Пражане, вы слышали поправку? Четырнадцать, дескать, а не двенадцать государств жаждало нашей крови. Что на это сказать? А то, что для историков это именно так -- четырнадцать. Все правильно. Но я не историк, я -- солдат. Я дрался с этими государствами, не считая их, мне было ни к чему. Важно было их одолеть -- хоть двенадцать, хоть четырнадцать. А если их оказалось на два больше, то, значит, тем более велика наша победа, вот что я хочу сказать, братья! А потому я тех двоих, что поменьше, просто не считаю! Площадь громыхнула овацией и хохотом. Едва ли не громче всех смеялся сам Ковпак. Смеялся, отлично понимая, что все сообразили: Ковпак все же так и не знает, что это за "двое", которых он не считает... "СПАСИБО!" Уже говорилось, что ни высшего, ни среднего, ни какого-либо специального образования Ковпак не имел и, следовательно, высокие государственные посты, доверенные ему, занимал, не будучи подготовленным к ним в общепринятом смысле слова. Но в том-то и дело, что Ковпак -- самородок, и общепринятые мерки к нему неприложимы. Только незаурядностью его личности и можно: объяснить тот факт, что малообразованный старик, более чем скромный даже в части элементарной грамотности, всегда был на высоте положения! Никогда никому и в голову не приходила мысль, что Дед явно не в свои сани сел. Ковпак всегда садился в свои сани, а сев, держался в них прочно. Если же к таланту Ковпака приложить его огромный жизненный опыт и неистощимую работоспособность, станет понятной сила этого человека и в годы войны, и в мирное время. И еще -- стиль работы Ковпака. Коротко его можно сформулировать в одном неизменном правиле: главное -- людская душа. Все остальное потом. С познания этой самой души Ковпак начинал решительно все. Он никогда ничего не предпринимал, пока не убеждался, что разобрался в человеке до конца. Разобравшись, решал, верить этому человеку или нет. Преобладало первое... Ковпак верил людям, потому что верил самому себе. Он часто говорил: "Все хотят одного -- добра. Я тоже. Значит, все -- и я с ними -- стоят доверия и помощи. Остается оказывать им то и другое. Вот и все..." Вот и все. Очень просто. Как прост был и сам Ковпак, так говоривший и так поступавший. Это душевное качество Деда зиждилось на прочном фундаменте -- до чрезвычайности обостренном правдолюбии, делавшем его беспощадно нетерпимым к малейшей неправде как у других, так и у себя самого. В свою очередь, эта беспощадность придавала Ковпаку нерушимую твердость и уверенность в поступках. С этой высоты понятий о чести, о правде Ковпак расценивал и собственное служебное положение. Оно виделось ему как долг, который он всю жизнь платит партии, государству, народу. По тому же своему неистребимому правдолюбию Ковпак люто ненавидел всякий бюрократизм. Как-то Сидору Артемьевичу подали на подпись документ -- ответ на заявление, поступившее от колхозника, инвалида Отечественной войны. Ковпак по многолетней привычке несколько раз перечитал текст, чуть шевеля губами. Задумался. Снова перечитал. Потом молча вернул документ сотруднику аппарата Президиума, стоявшему рядом в ожидании подписи. Тот озадачен: -- Не подпишете, Сидор Артемьевич? -- Не подпишу. -- Что-нибудь не так? -- Вот именно. -- Так в чем же дело? -- А в том, что ты мне одну только бумагу подал, одну бумагу, а не помощь. А человеку помощь нужна, а не бумага о помощи. Понял? -- Понимаю, Сидор Артемьевич, но человек просит у нас того, чего мы сделать не можем. Компетенция не наша, не Верховного Совета... -- Вот тебе и раз! Ну и что из того? Разве нельзя договориться с тем, у кого есть эта твоя компетенция, и помочь человеку, а не футболить бумаги? Чего молчишь? Ничего не ответив, сотрудник ушел, унеся злополучный документ. Ковпак мог не беспокоиться: теперь человеку действительно помогут. Доброжелательность Ковпака, однако, никогда не переходила в безмятежное благодушие. Не так уж редко он становился крут, беспощадно прям и откровенен до грубости -- такое случалось, если просьба посетителя не вязалась с законом. Если проситель хитрил, ловчил, врал, он наталкивался на скалу. Ковпак был неумолим, ничто не могло его принудить нарушить или обойти закон. Ковпак не ограничивался отказом: он немедля, не спуская глаз с посетителя, объяснял ему, почему он, Ковпак, считает свое решение единственно правильным. Соглашался с ним обиженный или, наоборот, возражал, отрицал, значения не имело. Ковпак упорно вел свою линию. Внятно, ясно, четко и коротко он втолковывал, почему не прав посетитель, а прав он -- Ковпак. И не столько лично Ковпак, сколько народ, государство, им в данном случае представляемое. Разъяснение порой превращалось в настоящую, притом весьма поучительную лекцию. "Чтобы доказать человеку его неправоту и тем помочь ему найти правду -- для этого нельзя жалеть времени", -- часто говорил он своим сотрудникам. Не только они -- все на Украине знали: "Если с правдой к нему пойдешь, с правдой и выйдешь. А нет -- лучше не ходи вовсе..." Удовлетворял ли Ковпак просьбу посетителя или отказывал, в любом случае человек не уходил из приемной заместителя председателя Президиума Верховного Совета республики без справедливости... Пришел однажды средних лет дядька с торбой за плечами. Секретарь приемной Наташа Мандрик скользнула взглядом по неприметной фигуре крестьянина -- таких здесь тысячи побывали. Девушка привычно взялась за карандаш. -- Вы к Сидору Артемьевичу? -- К нему... -- Пожалуйста, назовите фамилию. Я вас запишу на очередь. Сегодня, к сожалению, приема нет. -- Да вы, голубушка, того... Не хлопочите. И записывать ни к чему. Скажите просто, мол, просится к вам знакомый. Ничего ему от вас не нужно. Хочет лишь спасибо сказать за науку. В сорок третьем преподал мне ее Сидор Артемьевич... Вот и все, дочка. От сдержанности крестьянина не оставалось уже и следа. Он явно волновался, говорил возбужденно и спеша. Ковпак, сам человек догадливый и сообразительный, терпеть не мог людей невнимательных и нечутких. Таких сотрудников в его окружении не было и быть не могло. Все секретари и помощники Сидора Артемьевича потому были людьми остроглазыми и наблюдательными, а главное -- добросовестными. Ковпак внушал им не раз и не два: -- Вы, а не я начинаете прием людей. С вас и начинается здесь Советская власть. Вот я и прошу: пришел к нам человек, пусть сразу почувствует -- не зря пришел, с правдой уйдет от нас. И вы первыми ему эту мысль подавайте! Первыми! Помните это... Девушка, слушавшая разволновавшегося дядьку, быстро сообразила, что к чему, и моментально исчезла за дубовой дверью Ковпакова кабинета. Спустя мгновение она выглянула: -- Прошу войти! Дядька обрадованно кивнул и заторопился к полуоткрытой двери. Ковпак приподнялся ему навстречу, с минуту всматривался в лицо, что-то припоминая. Пригласил радушно: -- Да вы садитесь, ногам и без того работы хватает. -- Ваша правда, спасибо... -- Гость осторожно опустился в глубину большого кожаного кресла напротив письменного стола. Почему-то он до сих пор так и не поднял глаз на генерала. На посетителе -- гуцулка, или кептар, то есть меховая безрукавка, богато расшитая цветными нитками, удивительно нарядная. В руках крысаня с твердыми полями, украшенная яркой лентой и не менее ярким петушиным пером. Голову обнажил еще в дверях, как и полагается по крестьянской воспитанности и уважительности. -- Что, Сидор Артемьевич, меня уж и не узнать? -- Узнать? -- Ковпак поднял бровь. -- А мы знались раньше? Погоди-ка, мил-человек... -- Взгляд Деда затуманило отдаленное воспоминание... Карпаты. Истекает кровью партизанское войско, в одиннадцатый раз загнанное в фашистское кольцо. Каратели наступают остервенело. Все горные тропы, дороги, пути перекрыты. Надвигается голод. Люди измотаны смертельно. Без проводника -- Ковпаку и Рудневу это ясно как день божий -- двигаться дальше означает идти навстречу смерти. Разведчики привели такого, разыскали. Вот он многие годы спустя и сидит сейчас перед Ковпаком. Улыбается... А тогда? ...-- Ты кто? -- Страшно исхудалый, почерневший от недосыпания и адского напряжения этих дней, Ковпак был грозен на вид. Вопрос прозвучал как выстрел. -- Здешний учитель, -- поспешно отозвался верховинец.В глаза ему, в самую душу, казалось, вглядывался тогда Ковпак. От разведчиков он знал уже, что задержанный, точно, учитель, но от них же знал о нем еще кое-что. Ковпак смотрел и молчал. А учитель читал в этом молчании то, что было в нем на самом деле; печаль, удивление, укор и... сочувствие. Ибо кому, как не умудренному жизнью старику, было знать лучше всех, в чем беда учителя, волею войны стоящего сейчас перед советским генералом и коммунистом и, конечно, неспособного еще уразуметь, почему грустит генерал, в чем укоряет учителя. А Ковпак видел перед собой еще одного из многих уже виденных им на Западной Украине местных интеллигентов, угодивших в тенета националистов из банды Бандеры и зараженных ими слепой ненавистью ко всему советскому. Зараза была нешуточной, ибо в ней таилось столько ужасающей беды для обманутых людей, Ковпак, отлично все это понимавший, смотрел на задержанного и думал, как открыть глаза этому зрячему слепцу, как выгрести из его головы чудовищный сор фашистско-националистических бредней и вложить взамен правду -- ту самую, которую больше всего боялись и гитлеровцы, и их прихвостни-бандеровцы. Правда! Ею изо дня в день стал дышать учитель, оставленный в отряде. Его никто не обрабатывал -- ни к чему и некому было этим заниматься. Все получалось: само собой. Просто жил человек среди Рудневых и Ковпаков, какими являлись, по сути, все бойцы партизанского войска, смотрел, слушал, вдумывался, размышлял и делал выводы. Видел, как воюют партизаны, и убеждался, что они -- настоящие люди, не знающие страха в бою, что это бесстрашие - не отчаяние фанатизма, не бесшабашность тех, кому все равно терять нечего, -- оно норма их жизни, потому что иначе они не победят, а победить они должны во что бы то ни стало, потому что, как вскоре понял учитель, их победа над Гитлером столь же неизбежна, как день неизбежно сменяет ночь. Он видел партизан в общении друг с другом и начинал понимать, почему они ближе один другому, чем кровные братья. С учителем эти люди держались просто и человечно, никак и ничем его не выделяя, словно он был одним из них, и это явилось для него настоящим откровением. Он ежеминутно сравнивал то, что видел собственными глазами, с тем, что слышал раньше из чужих уст, и осознал в конце концов, каким одураченным, оболваненным слепцом, запутавшимся в бандеровской брехне, жил он до сих пор, принимая врагов за друзей, а друзей за врагов. И только сейчас он прозрел, все увидел и понял. Когда наступил тот день -- а пришел он удивительно быстро, такая уж была пора, когда все решалось часами, -- учитель решительно сделал окончательный выбор и явился к Ковпаку. Поклонился уважительно, глянул суровому старику прямо в глаза и твердо заявил: -- Если верите мне, я ваше войско выведу... Ковпак, как и при первой встрече, долго смотрел немигающим взором в глаза верховинцу и прочитал в них то же самое, что только что слышал: правду. И старик молвил, будто утверждая этого учителя в правах человека: -- Добро, давай! Учитель вывел партизан. А когда все было .позади, Ковпак послал за проводником своего связного. -- Спасибо, товарищ! -- сказал Дед и впервые пожал учителю руку. ...-- Вот я, Сидор Артемьевич, и пришел к вам сегодня, чтобы сказать спасибо. За все спасибо. За то, что не дали мне тогда ослепнуть, что из ямы вытащили. Так вот, батько, спасибо вам за все! -- И учитель низко поклонился, как сын отцу... Ковпак ни одним движением не останавливал его. Верховинец тряхнул головой, словно отгоняя кошмар прошлого: -- Везучий я, батько, видно, счастливчик! Сами судите, ведь дважды родился! Умер тогда оуновец Стефан Ярко... А родился советский человек, правда! -- Вон ты какой! -- улыбнулся Ковпак, покачав высоколобой головой. -- Самокритично у тебя выходит. Что ж, правильные слова говоришь, товарищ Ярко! Рад за тебя. -- Он шагнул к посетителю, пожал ему руку. -- А насчет спасиба твоего мне, то ты, брат, малость ошибаешься. Это хлопцам нашим спасибо говорить надо.За все! И за тебя тоже. А я -- что ж, я как все... Ни больше, ни меньше. Как ты сказал -- просто советский человек. Вот так, друг Стефан! Они замолчали, думая, наверное, в эту минуту об одном и том же, оба растроганные и чуть смущенные этим наплывом чувств. -- Будь здоров, учитель! -- Их руки встретились в крепком пожатии. -- Спасибо, что вспомнил. Милости просим в Киев еще не раз! -- Вам спасибо, батьку! Дверь за верховинцем закрылась без стука, неслышно, а спустя минуту в кабинет вбежала секретарь и растерянно проговорила: -- Сидор Артемьевич, такое дело, понимаете... Гуцул этот ваш, чудак, уходя, здоровенную банку с медом оставил. Пусть, говорит, батько испробует карпатского целебного. Я ему -- не положено, дескать, никаких приношений принимать. А он: знаю, мол, но батько все понимает и нас, верховинцев, не обидит. -- Ко мне его! -- быстро сказал Ковпак, укоризненно и одновременно добродушно покачав головой. Наташа исчезла и вскоре вернулась -- одна... -- Как в воду канул! -- Ну и Стефан! Ладно, Наташа, человек от души нам, ну и мы от души, верно? А мед, дочка, давай прямиком передадим дому престарелых, что в Святошине, да? Там он в самый раз будет... В тот день сговорился прийти к Сидору Артемьевичу Платон Никитич Воронько. Очередные хлопоты по партизанским делам делали этот визит совершенно необходимым. И получилось так, что его появление в кабинете почти совпало с уходом от Ковпака учителя. Поздоровавшись, поэт спросил: -- Гуцула я вот только что встретил. Не от вас ли он? Может, что просил, а? -- Да нет, не просил. Просто зашел спасибо сказать. -- Вон оно что! -- Воронько задумался, потом сказал: -- Гуцулы... Ох, мать честная... Мы бы тогда в горах без них погибли... Выручили крепко. Спасибо им! -- Вот то-то и оно... -- Ковпак потеребил уже совершенно снежно-белый клинышек бородки, потом спросил с укором: -- А ты чего ж, хитрец, молчишь? Думаешь, Ковпак стар и потому забыл, что на Украине стало еще одним лауреатом больше и этот самый лауреат носит фамилию Воронько! Поэт покраснел и смущенно пробормотал: -- Спасибо, батько, спасибо! -- Они крепко обнялись: сильно уже постаревший Дед и молодой еще, плечистый, крепко сбитый человек. -- Ладно, ладно, скромник! Все вы, как я погляжу, народ хваткий: пером орудуете не хуже, чем автоматом! Прими мои поздравления, Платон, и совет добрый -- носа не задирать! Воронько знал, кого имел в виду Сидор Артемьевич под "хватким народом": после войны за перо взялись многие ковпаковцы; по примеру своего командира, уже в сорок пятом выпустившего "От Путивля до Карпат", книги написали Вершигора, Коробов, Андросов, Базыма, Бережной, Бакрадзе, Войцехович, Тутученко... Быстро покончив с вопросом, приведшим к нему Воронько, Ковпак сказал: -- Слушай, лауреат, дело есть! -- Я готов, батько! Старик засмеялся: -- Еще не знает, что и зачем, а уже готов! -- Как в партизанах, -- отозвался Воронько. -- А насчет дела так, -- продолжал Ковпак. -- Этот самый гуцул сегодняшний меня на мысль навел: не махнуть ли нам с тобой туда, в Карпаты? На старые наши тропы... Могилам дорогим поклониться, гуцулов проведать. Ну как, идет? Он мог бы и не спрашивать согласия поэта... День спустя машина легко и стремительно мчала Ковпака и Воронько к прикарпатской земле. Еще быстрее летели их мысли, воспоминания, видения прошлого. Были в них и печаль, и боль, и грусть, и гордость за тех, кто шел в огонь и не вернулся из него... Несколько дней Ковпак и Воронько странствовали по Прикарпатью, находясь целиком во власти прошлого, живя той, уже ушедшей жизнью. Странное это было возвращение: вроде не сами они шли старыми тропами, а кто-то другой, похожий на них во всем, чьи печали и боль рвали их душу... -- Не удивляйся, брат, моему вопросу, -- как-то спросил Ковпак Воронько с каким-то отрешенным выражением лица, -- а здорово ты перетрухнул тогда, когда нас фрицы намертво зажали и вроде бы чуть не крышка нам? Только по совести, ладно? -- Иначе и нет разговора, батько! Так вот, насчет страха. Боязно ли было мне? А кому не было страшно, хочу я знать? -- Вот именно! -- Ковпак кивнул, он ждал такого ответа. -- Но и то правда, -- продолжал поэт, -- что страх страхом, а дело делом, уж коль ты попал в такую заваруху, стой до последнего. Либо ты фрица, либо он тебя... Какой там выбор. Мы и стояли, потому как иначе нельзя было. -- Нельзя было! -- словно эхо повторил старик. -- А теперь сообразил, чего ради ко мне гуцул тот приходил? -- Вот за это самое благодарить! -- Воронько широким жестом повел вокруг. -- Как не сообразить, если без Советской власти его самого бы уже на свете не было! -- Правильно! Вот за это сегодняшнее он благодарил. В этом был смысл нашей борьбы и нашего бесстрашия. ...Яремча. Сколько стоит за этим словом! Здесь живая боль стережет живую память о павших, смертью своей смерть поправших! Здесь под строгим и величественным надгробьем спят вечным сном ковпаковпы, не пришедшие с Карпат. Среди них -- комиссар Руднев и первый комсомолец отряда сын его... Медленно шагают по улицам Яремчи Ковпак и Воронько, иногда останавливаясь, вспоминая что-то. Их узнают люди, снимают шапки, почтительно приветствуя, но не подходят, понимают, что им нужно сейчас оставаться наедине. И вдруг откуда-то издалека доносится песня, слова ее и бесхитростный мотав до боли знакомы: По высоким Карпатским отрогам, Там, где Быстрица -- злая река, По звериным тропам и дорогам Пробирался отряд Ковпака. Он шумел по днепровским равнинам, Там, где Припять и Прут голубой, Чтобы здесь, на Карпатских вершинах, Дать последний, решительный бой. Дед остановился. Печаль и отрада звучали в его голосе, когда он произнес тихо: -- Слыхал, Платон, о чем люди поют? Воронько молчал... А старик продолжал говорить негромко, словно сам с собой: -- Песня-то ведь твоя, Платон! Наша, собственная... Ну и времечко же ты выбрал тогда для стихов! -- Он покрутил головой, словно самому себе не веря, что такое могло быть на самом деле. -- Бог ты мой, чего только мы не вытерпели, а? Нипочем не могу теперь вот, сейчас представить, как мы смогли такое одолеть и живы остаться! Просто ума не приложу, веришь? Вокруг -- смерть, голодуха нас вот-вот доконает, хлопцы насилу таскают ноги, а хвост, понимаешь, трубой держат, песни затягивают... Смеялся Ковпак, ему вторил Воронько, улыбнулся бы, завидев их в эту минуту, любой другой, даже если бы не знал, что один из этих двух -- вчерашний генерал легендарного партизанского войска, сам ставший при жизни легендою, а второй -- его бывший партизан... С ВЕРШИНЫ Подходит к концу рассказ о человеке удивительной жизни. Сказать, что она исключительна, -- ничего не сказать. Все дело в том, что ее исключительность -- в ее типичности. Как и учитель-гуцул, встретившийся Ковпаку в Карпатах, он и сам рождался дважды: в 1887 и в 1917 году. Его личная судьба -- это судьба великого множества Ковпаков, которых Октябрьский ураган взметнул из бездонных социальных глубин к самым вершинам жизни, в корне преобразованной этим ураганом, сила которого крылась в них же самих -- миллионах Ковпаков, познавших ленинскую правду и утвердивших ее навеки. Ковпак-партизан -- личность уникальная. И это при всем том, что война выдвинула и других партизан, так же ставших и Героями Советского Союза, и генералами. Разумеется, и Ковпак, и любой иной из выдающихся партизанских военачальников обладали такой суммой личных качеств, какая была совершенно необходима для роли, в которой им пришлось выступить. Иначе никто из них, включая и Сидора Артемьевича, не смог бы стать тем, кем стал. А стали они людьми подвига, выросшего из нормы поведения, в свою очередь определяемого мировоззрением нового -- советского и социалистического -- общества. Оптимизм, жизнелюбие Ковпака поражали даже людей, близко знавших его; они порой, сами того не замечая, завидовали несокрушимому духовному и душевному здоровью Сидора Артемьевича. Оно проявлялось во всем и всегда, особенно в крутые моменты жизни, а их Ковпаку выпало -- хоть отбавляй. Почти полвека назад Ковпак возглавил один из первых колхозов на Павлоградщине -- в селе Вербки. То было время решительной ломки вековечного уклада сельской жизни, и опыт в таком деле, конечно, приходил через трудности, ошибки, промахи. Работать приходилось в накаленной обстановке острейшей классовой борьбы. Именно в те дни павлоградская окружная газета выступила с корреспонденцией под хлестким заголовком: "Где Ковпак -- все не так". Конечно же, Сидора Артемьевича немедленно вызвали к секретарю окружного комитета партии. -- Что скажешь насчет выступления газеты? -- А то скажу, что все правильно и хорошо в ней. Я именно так и впредь буду делать, как в ней сказано... -- То есть? -- Все наоборот! -- Как так? -- А так: кулачье хочет одного, а я -- наоборот. Вот и все. -- Погоди, погоди! Давай по существу сказанного в статье. Правда это? -- Ах, это? -- Ковпак невозмутимо кивнул. -- Так это просто выдумка. -- Ты что? -- А то, что сказал: выдумка! И прибавлю: к счастью, потому что не дай бог, если бы это правдой было, меня тогда из партии гнать следовало бы! -- Он в упор посмотрел на секретаря. -- Пересолили хлопцы, не подумали, кому это на руку. Я-то понимаю, на них не в обиде, а кулачье радуется! Ничего, зря торопятся, мы свое дело знаем и своего им не уступим. Не для того поставлены! -- Ковпак передохнул и закончил: -- Не сомневайся, товарищ секретарь, где Ковпак -- там будет именно так! Конкретная проверка всех обстоятельств дела доказала полную правоту Сидора Артемьевича и ошибку газеты... ...Старик был влюблен в песню, музыку, кино, живопись. В тонкости искусства не вдавался, но правду от фальши отличал безошибочно. Подлинной красоте отдавался самозабвенно. Несколько близких друзей Деда до сих пор помнят, как слушал Ковпак "Ой, туманы мои, растуманы..." в исполнении хора имени Пятницкого. Старик был растроган до слез, а по окончании концерта убежденно заявил: -- Не может быть, что Исаковский не был партизаном! Кто-то заметил: -- И все-таки он не партизанил... -- Да ну! -- не поверил Ковпак. -- А как же оно получается, что за душу берет песня? -- Поэт настоящий, вы это и сами понимаете, Сидор Артемьевич, на то и поэт, чтобы не зря есть хлеб свой. Исаковский из таких. Сам родом со Смолешцины, коммунист с восемнадцатого года... -- Постарше меня партстажем, -- уважительно заметил старик. -- Ну, я так скажу, хлопцы, за одну эту песню стоит считать его партизаном, верно? Петь Ковпак не умел -- голоса ему не досталось. Зато слушать хорошую песню было для него наслаждением. Благоговейно чтил и песенную классику, часами мог слушать и украинские оперы, любил особенно увертюру Миколы Лысенко к опере "Тарас Бульба". Свято хранил в памяти любимую песню комиссара Руднева -- "В чистом поле под ракитой...". Страстно любил Ковпак кино. Охотно смотрел комедии, но явно преобладала у него тяга к фильмам героическим. "Чапаеву" отдавал первое место. Кстати, Чапаев и Устим Кармалюк были любимыми его и историческими героями. Восемь десятков прожитых лет не сумели отобрать у Ковпака ни четкой памяти, ни ясной мысли. Кстати, он вообще почти никогда не болел, а если и случалось прихворнуть, то железное здоровье его легко одолевало недуг. Сердце его, по отзывам врачей, было могучим и отлично служило до глубокой старости. Хуже было с легкими. Несколько воспалений оказались совсем не случайными. К сожалению, неугомонность Ковпака всякий раз срывала его с постели на работу именно тогда, когда это строжайше запрещали врачи. Безнаказанно такое пройти не могло. Ковпака подстерегал рак легких. Диагноз, не оставлявший никакой надежды, от него скрыли... Ковпак работал до последнего своего часа. Последнее, что он успел сделать, преодолев мучительнейшие боли, -- это прочесть от первой и до последней страницы машинопись своей будущей книги. Силы оставляли Деда. Он устало закрыл глаза и сквозь надвигающуюся последнюю дремоту чуть слышно пробормотал: -- Книгу... Увидеть бы книгу. Это случилось 11 декабря 1967 года... Лето 1967 года, Дарница, бывший пригород, а ныне один из районов Киева. Позняки -- бывший хутор, там -- Любарская улица, 8. Здесь расположена средняя школа No 111. В школе -- музей Сидора Артемьевича Ковпака. Создали его сами ребята, инициатор -- школьная комсомолия. Источник материальных средств -- деньги, вырученные за собранный и сданный государству металлолом. Но вот окончены последние приготовления. Теперь очередь за самими героями музея -- Сидором Артемьевичем и его соратниками. А с ним не получается. Старик сердечно благодарит детей и педагогов за оказанную честь, но присутствовать на открытии музея, а тем более -- самому открывать, отказывается наотрез, -- Негоже получается, люди добрые. При жизни человека ему, понимаешь, музей сооружают. Такого вроде и не водится, насколько я знаю. Почему же Ковпаку исключение? Не положено! Отродясь не гнался за славою, а тут, выходит, на старости лет не устоял -- самому себе музей открывать затеял! Увольте, люди добрые! Ковпак был, конечно, прав. Это все понимали, и потому никто не настаивал, чтобы он изменил свое решение. Никто, кроме Якова Григорьевича Панина, бывшего секретаря парткомиссии партизанского соединения Ковпака -- Руднева. Панин счел себя вправе не согласиться со своим бывшим командиром: -- Я, Сидор Артемьевич, за то, чтобы именно лично Ковпак открыл музей в этой школе. Могу объяснить почему. Во-первых, Ковпак в последнюю очередь принадлежит себе, а в первую -- народу, людям, Родине, истории. Во-вторых, то не ради Ковпака ребята музей соорудили, а ради ковпаковпев, ради всего того, что с именем Ковпака связано. Так или не так? -- Убедил, правда твоя, -- согласился после долгого раздумья и заключил решительно: -- Моя промашка тут, Яша! Не все учел. Выходит, скромность скромностью, а дело есть и поважней личной скромности, так? -- Истинная правда, Сидор Артемьевич! Так едем? -- Давай, Яша. Считаем, что музей -- это продолжение борьбы на фронте идеологическом. ...И вот они в школе. Наступает торжественный момент -- сам легендарный Дед разрезает ленточку! Сотни юных восторженных глаз не спускают с него взоров. Подумать только -- сам Ковпак! ...Скорбным днем 13 декабря того же 1967 года в лютый мороз этот человек уходил в вечность. Последний свой путь по одетому в траур Киеву совершал он на артиллерийском лафете. За лафетом на багряных подушечках несли боевые награды: четыре ордена Ленина, две Золотые Звезды Героя Советского Союза, ордена Красного Знамени, Суворова и Богдана Хмельницкого I степени, медали, зарубежные награды. Плыли сотни венков. Среди них -- один со словами: "Незабвенному Сидору Артемьевичу от ковпачат". Этот венок возложили ученики школы No 111. Раньше, чем застучали мерзлые комья по гробовой доске, партизан сказал у раскрытой могилы: -- Если люди спросят, кем же он был, наш Сидор Ковпак, то мы ответим так, как ответил бы он сам: мужиком от земли, сыном ее, солдатом Отчизны, коммунистом. И нас, знавших его, учил быть такими же. И если наука эта не пропала даром -- а это так! -- то и мы сами, и дети наши, и дети детей наших жить будут так, как прожил один из нас -- Сидор Ковпак! ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ С. А. КОВПАКА 1887, 26 мая -- С. А. Ковпак родился в слободе Котельва нынешнего Котелевского района Полтавской области УССР. 1898--1907 -- Ковпак работает в лавке котельвинского торговца. 1908--1912 -- Ковпак -- солдат 186-го пехотного Асландузского полка, расквартированного в Саратове. 1912--1914 -- чернорабочий в Саратове. 1914--1917 -- годы участия в мировой войне. 1918--1920 -- Ковпак -- партизан и доброволец Красной Армии. 1920--1926 -- помощник военкома военком Паплоцарского округа. 1926--1934 -- директор военкоопхоза в Павлограде и Путивле. 1935, 29 октября -- начальник Путивльского райдоротдела. 1940, 2 января -- 1941, 28 августа -- председатель Путивльского горисполкома. 1941, сентябрь -- 1944, январь -- командир соединения партизанских отрядов Сумской области. 1942, 18 мая -- присвоение Ковпаку звания Героя Советского Союза. 1943, 9 апреля -- присвоение Ковпаку воинского звания генерал-майора. . 1944, 4 января -- присвоение Ковпаку звания дважды Героя Советского Союза. 1944--1947 -- член Верховного суда УССР. 1947--1967, апрель -- заместитель Председателя Президиума Верховного Совета Украинской ССР. 1967, апрель--декабрь -- член Президиума Верховного Совета УССР. 1967, 11 декабря -- смерть С. А. Ковпака. 1967, 13 декабря -- похороны на Байковом кладбище в Киеве. БИБЛИОГРАФИЯ "История Великой Отечественной войны Советского Союза (1941--1945). Краткая история". М., Воениздат. Ковпак С. А., От Путивля до Карпат. М., 1945. Ковпак С. А., Из дневника партизанских походов. М., 1964. Ковпак, С. А., Солдати Мало? земл?. Киев, 1965. Андросов М., Хоробр? серця. Запорожье, 1960. Б а з ы м а Г., Сл?дами великого рейду. Киев, 1959. Бакрадзе Д., Кровью героев. Тбилиси, 1961. Бережной И., Два рейда. Горький, 1967. Бережной И., Записки разведчика. Горький, 1971. Брусилов А. А., Мои воспоминания. М., 1948. Б е г м а В., К и з я Л., Шляхи нескоренних. Киев, 1965. Бычков Л. Н., Партизанское движение в годы Великой Отечественной войны. М., 1965. В е р з о х и н А. М., Самолеты летят к партизанам. М., 1966. В е р ш и г о р а П., Люди с чистой совестью. М., 1964, В 2-х томах. В е р ш и г о р а П. П., 3 е б о л о в В. А., Партизанские рейды. Кишинев, 1962. Войцехович В. О., Сто дн?в звитяги. Ки?в, 1970. К и з я Л. Е., Правди не затьмарити. Ки?в, 1962. К и з я Л. Е., Народн? месники. Льв?в, 1960. Коробов Л., Малая земля. Москва, 1948. "Партизанские были". Сборник. М., 1958. "Партизанское движение в годы Великой Отечественной войны". Сборник документов. М., 1969. Палажченко О., Подвиг ком?сара. Ки?в, 1970. Руднев С. В., Легендарный рейд. Ужгород, 1967. Сабуров А. П., Отвоеванная весна. В 2-х книгах. М., 1968. "Советские партизаны. Из истории партизанского движения в годы Великой Отечественной войны". М., 1963. Тутученко С., Рухомий плацдарм. Ки?в, 1968. "Сумская область в период Великой Отечественной войны Советского Союза". Сборник документов. Харьков, 1963. Ш к р я б а ч Я., Дорога в Молдавию. Кишинев, 1966. Авторы выражают свою сердечную признательность Героям Советского Союза А. Н. Сабурову, В. А. Войцеховичу, П. Е. Брайко, кандидатам исторических наук В. И. Кардашову и Я. Е. Пашко, бывшему секретарю приемной С. А. Ковпака Н. И. Мандрик и другим товарищам, помогавшим им при написании и подготовке к опубликованию этой книги. Редактор Ю. Василькова Серийная обл. Ю. Арндта Рисунки А. Цветкова Художественный редактор А. Степанова Технический редактор И. Соленов Корректоры Т. Пескова, 3. Харитонова Подписано к печати с матриц 8/1 1974 г. А05503. Формат 84Х108'/з2. Бумага No 1. Печ. л. 9 (усл. 15,12) + 17 вкл. Уч.-изд. л. 17,7. Тираж 100 000 экз. Цена 83 коп. Заказ 2666. Типогра- фия издательства ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия". Адрес изда- тельства и типографии; 103030. Москва, К-30, Сущевская, 21.