ей,  не
продави холст лапой, как с тобой это бывает.
     В конце третьего дня Левитан закончил картину. По  привычке он  чуть не
подписал ее и, морщась, остановился. Заказчик мельком  взглянул, стал искать
свою кисть и недовольно забормотал:
     -- Какая  несмелая  рука! Никакого  размаха!  Вы  раньше  писали  более
подходяще.  Вот я сейчас "пройдусь" по ней и все заиграет. Смотрите, молодой
человек, что значит опытность.
     Левитан не смотрел, испытывая страшную тоску  и отвращение к развязному
нанимателю. Художник невольно  вспомнил продающего  картины  на  Сухаревском
рынке  Саврасова. Сначала учитель, теперь ученик. Левитан  получил деньги  и
опрометью бросился на улицу.
     Он убежал не простившись, чего не  следовало делать. Ревуцкий  не забыл
этого. Он любил почтительность. Когда нужда  снова  привела  Исаака Ильича в
знакомый  переулок  на Арбате, Ревуцкий сначала  не  узнал  Левитана,  потом
попросил прийти завтра, на следующий день повторилось  то же, и только пятый
скромный визит удовлетворил прощелыгу.
     --  А  что  бы вы делали  без  меня,  господа начинающие  художники? --
спросил  этот нагло  прищурившийся человек. --  Я  настоящий  меценат, а  не
какие-нибудь там Третьяковы... Я даю работу каждому, кто хоть сколько-нибудь
марать  умеет.  Попробуйте,  господин  Левитан,  c  картинкой прогуляться  в
Лаврушинский   переулок.  Знаете,  как   Третьяков  составляет  галерею?  По
с-п-и-с-к-а-м... Умные советчики угодных им художников переписали столбиком,
в алфавитном порядке.  Третьяков  заглянет  в эти святцы,  вас там  нет, ну,
значит, не  висеть  вам в галерее,  нос  не дорос,  приходите с бородкой,  с
чином, с газетными вырезками в карманах. А я... да  я с улицы любого  пущу и
дам хлеба ковригу. Пишите-ка вы сегодня лунную ночь. Сад. В зелени павильон.
Пустите какую-нибудь китайскую чертовщину для красоты. Над прудом скамья. На
ней  сидит барыня  в  белом платье,  собачка рядом, на коленях  возле скамьи
стоит молодой стрекулист, умоляюще протягивает к барыне  руки, а она собачку
кормят сахаром... Ага! Какова темка? Умеет Ревуцкий фантазировать?
     --  Я согласен  на  любой сюжет, --  поспешил сказать  Левитан, заметив
недовольство на лице заказчика.
     -- Ах вы...  неловкий! --  воскликнул Ревуцкий.  -- Да  вещицу  такую с
руками оторвет
     покупатель!  Он  ведь  любит  лунные  ночи,  любовные  сцены,  холодную
барыню... Он ведь  понимает, что холод-то напускной... Под платьицем-то  все
горит...  Ночью  пришла..,   Павильон   сзади...  Дверка  туда  гостеприимно
отворена... Пожалуйте, милости просим...
     Левитан взял кисти и смотрел в пол.
     --  А то  валяйте под Шишкина, -- не унимался Ревуцкий. -- Вон  висит с
него  копия моей  работы.  --  Он  показал на  стену.  -- Лес, конечно, надо
изменить. У  него ели, вы  на  память катните  сосны,  у  него  медведи,  вы
напустите свору  волков. Для эффекта  под сосной поместите плачущую  девочку
лет  десяти  с  корзиной, полной грибов.  Пускай  из  корзины торчат навалом
краснаголовые подосиновики, белые, рыжики. Покупателя в дрожь: волки-то ведь
съедят младенца... Ха-ха. Покупатель ужасается,  а нам деньги. Запузыривайте
Шишкина. Вы пейзажист, значит, быстрее окончите вещь. Дешевле платить.
     Тяжелая эта зима только к самому концу подобрела к Левитану. Можно было
уже обходиться  без  "мецената"  Ревуцкого.  Этюды хорошо  покупались. Исаак
Ильич  сумел  даже  скопить  немного  денег  на  лето. Но все  чаще  и  чаще
повторялись  приступы беспричинной тоски,  отчаяния.  Левитану казалось, что
так и не удастся ему достигнуть совершенства в передаче своих впечатлений от
природы: она неуловима, недоступна, язык красок художника беден.
     Жизнь  утрачивала привлекательность для  того, кто в искусстве  находил
смысл и  цель существования. В один из  чудесных весенних дней,  которые так
вдохновляли Левитана к творчеству,  художника настигла беда. Он не справился
с печалью душевной и пытался повеситься. Спасли друзья, следившие за слишком
долго угнетенным художником.
     Пережитое  потрясение забыть  было трудно. Левитан испытывал стыд перед
самим собой, краснел при встречах  с знакомыми. Словно  боясь себя, почти не
отходил от Николая Павловича и  Антона Павловича Чеховых. Ближе  этой  семьи
никого у него не  было. Там верили в талант художника,  любили его, берегли,
Антон Павлович больше и лучше других.

        МАКСИМОВКА

     Снег лежал еще чистый и нежный в полях, там еще ветер крутил серебряную
поземку, сверкали миллионами маленьких звезд под стеклом  крепкие насты,  по
кривым почерневшим  проселкам  ездили  на  санях, а  в Москве  снегу  уже не
осталось, несло едкую пыль, громыхала  извозчичья пролетка, словно немытая с
прошлого  года.  Левитан  с  отвращением  проходил  прокуренными  коридорами
"Англии", затыкал щели в дверях своего номера,  -- художник почти  заболевал
каким-то  особым обострением обоняния, вся Москва  казалась  ему пропитанной
запахом тления, разложения, густым смрадом таяния.
     Исаак  Ильич  наскучался  по  свету,  по солнцу. В последнее  время  он
ненавидел  вечно  сумеречную свою меблированную  комнату.  На  одной из стен
отстал огромный кусок сереньких замасленных обоев. Левитану  казалось, что в
номере стало светлее.
     Однажды Исаак Ильич был в Измайловском зверинце. Грустный и растерянный
после неудачного самоубийства,  он приехал сюда вздохнуть весенним воздухом.
В Измайловском  зверинце  точно бы сияло  другое  солнце. Исаак Ильич бродил
долго, печаль не оставляла его, она  сегодня действовала сильнее природы. Но
в то же время  он  с наслаждением посидел на  пне, уже  высохшем после зимы,
глубоко  втягивал  свежий,  острый  ветерок, что почти  колол  лицо,  как  в
небольшой мороз. Пели первые птицы -- зяблики, малиновки. С треском и  шумом
вспархивала воробьиная  стайка  с полянки, где вчера  паслась  лошадь. Грачи
носили в  клювах черные веточки в гнезда, как у Саврасова на картине. Ворона
каркала и оклевывала  белую большую кость,  недавно вытаявшую из-под  снега.
Все  это знакомое,  тысячи  раз  виденное  умиляло  и волновало.  Он  обошел
стороной полянку,  чтобы не  вспугнуть воробьев,  занятых поисками  корма, с
удивлением  проследил за ныряющим полетом птички, какой еще никогда не видал
раньше.
     Вокруг  все  жило --  маленькое  и  большое,  красивое  и  безобразное,
значительное  и ничтожное. И Левитану  стало  легче переносить  свою печаль.
Сверх обыкновения,  отправляясь  в Измайловский  зверинец, художник  сунул в
карман несколько бутербродов. Они подкрепили его.
     И  пришла  ночь.  Постепенно  смолкло  все  живое.  Куда-то  исчезли  и
попрятались невидимо  птицы. Они  уже  спали,  не тревожимые  людьми.  Около
полуночи  из-за  дальнего  облака  выкатилась  луна.  Меловой  свет  ее  был
тревожен, мертв и странен. Он прокрался в рощи и бродил в  них,  пугающий  и
беспокойный.  Левитан  почувствовал  неожиданный  страх.  Одиночество  стало
ненужным и опасным. Вдруг холод пробежал по спине, минутный и  острый. Исаак
Ильич быстро  зашагал к жилью. Тогда  заперекликались  в  ближних  и дальних
окраинных домишках петухи. Снова повеяло на взбудораженного художника миром,
покоем,  мудростью  жизни.  Он вынул  часы.  Они  отставали .на  пять минут.
Левитан с улыбкой подвел стрелку к двенадцати. Время петушье было точно, как
на курантах Кремлевской башни, и ему нельзя было не верить. В дождь, ураган,
в кромешной  мгле  осенних  ночей,  в  летнем полусумраке,  всегда, всю свою
недолгую  жизнь  кричит эта глупая и вещая  птица,  отсчитывая идущее вперед
время. Левитан шел и думал об удивительности этого петушиного чутья.
     Слух   художника   внезапно  привлекли   другие  звуки,  торжественные,
клекочущие, зовущие. В лунном небе, как бы струящемся  на необъятной высоте,
Исаак Ильич с трудом разглядел темную тень, похожую  на нос лодки. Временами
она словно  бы  ныряла в  облаках, как в  волнах,  течение  сносило ее вбок,
опрокидывало на  ребро  и  топило.  Потом она  выплывала в стороне,  прямая,
остроносая. Левитан  остановился,  провожая  взглядом  ночных  журавлей. Они
летели в  направлении  Звенигорода,  где Исааку Ильичу припомнилось обширное
кочкастое болото, на  котором он видел эту длинноногую птицу в прошлом году.
Левитан  пропустил быстро идущую лодку,  смотря ей вслед.  Скоро  она  стала
появляться  совсем неясно, на мгновение, точно махали темным флагом вдали  я
прятали его. Исаак Ильич  пережил сильное  возбуждение. Художнику захотелось
скорее из  Москвы,  туда,  в  Саввину  слободу,  вдогонку за  журавлями.  Он
возвратился  около  трех часов ночи в сонную и неприятную "Англию".  Левитам
спал  спокойно, поздно вскочил с постели  и, не  одеваясь,  принялся считать
деньги, заготовленные на летнюю поездку в Саввину слободу. Скупо их хватало.
Начались сборы в отъезд.
     Но  так одними  сборами  все и  кончилось.  Опять Левитан стал  бояться
одиночества,  наступление   ночи  пугало...   Художник   пожаловался  Антону
Павловичу. Чехов задумался и вдруг оживился:
     --  Знаешь, Левитан,  тебе не надо ездить в Саввину слободу. Ты там уже
был. Новые впечатления тебе нужнее. Проведи это лето с нами. Мы отправляемся
на  Истру,  к городу Воскресенску,  недалеко  от Нового Иерусалима, в имение
Бабкино.  Кстати,  истринские  места  --  прямое продолжение  звенигородских
краев. Историки говорят, что патриарх Никон завидовал летней резиденции царя
Алексея  Михайловича  в  Савво-Сторожевском монастыре  и  решил найти  среди
подмосковных  местностей такую  же. Сто  пятьдесят  дьячков были  посланы на
поиски. Они на Истре и остановились. Пиши каждый сучок, они кричат, чтобы их
написал  Левитан. B самом Бабкине едва  ли  удобно тебя устраивать,  мы сами
гости. Ты поселишься в ближней деревушке. Будем каждый день  вместе. Подумай
и укладывай свои  сейфы  и  несессеры.  Мы  скоро  отплывем  целым цыганским
табором Чеховых.
     Левитан, не колеблясь, ответил:
     -- Я готов отбыть сегодня же.
     -- Чудно! -- воскликнул Антон Павлович. -- Я рассчитываю, что мы весело
поживем в Бабкине.  Хозяева его --  Алексей  Сергеевич  и Мария Владимировна
Киселевы  -- превосходные люди, любят  литературу, искусство, а  главное, не
чопорные,  настоящие  русские  хлебосолы.  Брат  Иван  Павлович   репетирует
киселевских  ребятишек   --  Сашу  и   Сережу.   Через   него  с  Киселевыми
познакомилась вся наша семья.
     Левитан  был  рад  побыть  лишнюю минуту с Антоном  Павловичем  и  стал
расспрашивать его о Киселевых подробнее.
     -- Меланхолик, ты любопытен, как некоторые женщины, -- сказал со смехом
Чехов. -- Они так и ходят с высматривающими глазами, выглядывают из калиток,
из-за углов, бегут на всякий шум, как на пожар.
     -- Как будто  бы, Антон  Павлович,  я  не  совсем  такой,  --  возразил
благодушно  Исаак Ильич, -- это ты, наверное, такую бабу сейчас описываешь в
своем новом рассказе.
     Чехов прижмурил глаза и, не слушая, с увлечением продолжал:
     -- Они всегда страшные сплетницы,  вруньи... Куда бы  ни пошли, повсюду
зацепляются  языком. Муж  всегда мученик у  такого словоохотливого существа.
Оно  ему  спать не даст.  Оно  разговаривает  без  умолку  даже  в некоторые
щекотливые моменты нашего существования... Какая прелесть Мария Владимировна
Киселева!  Она хорошо  поет,  пишет  в  журналах,  страстный, заядлый рыбак.
Послушать  ее  рассказы  о   Даргомыжском,   Чайковском,  Росси-Сальвини  --
объедение. Умно, тонко, хорошо, образно, тепло. Близко со всеми знакома. Ну,
недаром  она  внучка  знаменитого   Новикова  и  дочь  известного  директора
императорских театров в Москве Бегичева.
     -- Ах, это тот, -- перебил Левитан, -- про которого говорят, что с него
писатель Маркевич в романе "Четверть века назад" написал героя Ашанина.
     --  Он.  Вот  познакомишься  с  ними и ахнешь. На  Руси  занятные  люди
рождаются иногда. Комната у  него обставлена по-женски. Хороший  рассказчик.
Авантюрист по натуре.  Недавно заполонил  нас. До утра не могли уйти  из его
смешного   бабьего  будуара.  Рассказывал  о  своих  русских  и  заграничных
путешествиях так, что впору Казанове позавидовать.  Фигура презамечательная.
Тебя  Маркевич интересует? Прекрасно. Еще год назад тень Болеслава Маркевича
бродила по парку в Бабкине. Он  там обретался и писал роман "Бездну". Да что
Маркевич! Мария Владимировна всех персонажей
     Бабкина интереснее. В нее был влюблен Чайковский. Она бы за него охотно
пошла  замуж, да он прозевал на ней жениться. Марии Владимировне  в двадцать
лет  пришлось  быть  падчерицей  знаменитой  артистки  Шиловской.  Падчерица
молода,  красавица. Дом  у Бегичева открытый  для театральной  и музыкальной
Москвы.  Все  знаменитости запросто.  Около  молодой хозяйки не пройдешь.  А
около  хозяйки,  раза  в  два с половиной постарше,  почти никого. Падчерице
житья  не  стало.  Однажды за  званым обедом Мария  Владимировна,  обиженная
мачехой, разрыдалась. Встала из-за стола  и ушла к себе. За девушкой кинулся
один  из  гостей -- Киселев --  и сделал  ей предложение. Она  его  приняла.
Следом  за  Киселевым  ворвался в комнату  Чайковский  тоже  с предложением.
Отказала. Киселев веселый, светский муж. Земский  начальник  в Воскресенском
районе. Племянник  русского посла в Париже графа  Киселева. Итак, ты на этих
днях отправишься в окрестности Бабкина и снимешь там себе дворец. Помни, что
кроме художественного  багажа,  ты  должен  захватить  с собой удочки: будем
удить окуней и плотву.
     Левитан  поселился в  деревне Максимовке, выбрав самую нищую и  дешевую
избу  горшечника Василия, горького пьяницы.  Жена его  Пелагея вечно  ходила
брюхатой, и  летнее жилье художника переполняла стая ребятишек в восемь душ,
одни  девочки, худенькие, полуголодные. Пелагея звала жильца вместо Исаак --
Тесак, и они подружились даже. Левитан большую часть дня проводил на  этюдах
в  окрестностях Бабкина,  встречался с  Чеховыми, застревал у них до  ночной
поры и возвращался  в  свое горшечное заведение,  как  шутил Антон Павлович,
часто  под  утро.  Левитан  был  неизменным  и  непременным  участником всех
деревенских увеселений Чеховых и Киселевых. До его  прихода в Бабкино их  не
начинали.
     Вдруг  Исаак Ильич  пропал.  Прошло  несколько  дней. Он  не появлялся.
Чеховы знали,  каким  пламенным  и  неудержимым  охотником  был  Левитан,  и
отсутствие  его  объясняли просто  -- стояла дождливая  погода,  и  художник
увлекся охотой.
     -- Тем более понятно, почему он охотится, -- сказал Николай, ---в дождь
работать не может, значит, бездельничает с ружьем и обучает собаку следующим
действиям арифметики.
     Один Антон Павлович встревожился.
     --  Так ли?  --  хмуро  проворчал он.  -- Может быть,  с беднягой опять
творится что-либо  неладное.  Стрелок  он  ярый, но  у него бывает  какой-то
психоз... Не наделал бы чего над собой... Взяли мы его сюда прогуливать да и
забыли осторожность...
     Антон  Павлович  подошел  к  окну и уныло  стал смотреть на улицу.  Лил
дождь. Красивых  бабкинских рощ на пригорках не  было  видно.  Все  застилал
серый,  противный,  надоедливый  ливень. Чеховы скучали во флигеле, Киселевы
куда-то уехали, и дачники остались одни.
     -- Пойдемте к Левитану, -- неожиданно  сказал Антон Павлович, улыбаясь.
-- Не  могу провести ни одного вечера без развлечений. Эти Киселевы приучили
меня к феноменальному легкомыслию.
     Вышли в больших сапогах, с фонарем, жалко светившим на два шага вперед.
Шаткие лавы через Истру, измокшие, ветхие, скользили. Антон Павлович едва не
свалился   в   реку.   Перед  Максимовкой  было   топкое  болото,   дремучий
Дарагановский  лес. Трудно пробирались вперед,  озябшие, усталые.  В черноте
беспросветной  ночи  Максимовка  словно  не приближалась  к ним, а отступала
дальше, не дойдешь до нее.  До сих пор в Максимовке не  бывали.  Темную избу
горшечника  долго отыскивали, пока под ногами не захрустели битые черепки --
след гончарни.
     --  Я  думаю, ничего  особенного  не случилось, --  сказал повеселевший
Антон Павлович,  --  дрыхнет  наш  Левитан, усталый от охоты. В  деревне  не
заметно никаких дурных признаков. Давайте огорошим художника неожиданностью.
Идем прямо. Не стучите, не окликайте. Не войдем, а вломимся в избу.
     Так  и  сделали.  На  спящего  Левитана  навели  фонарь.  Исаак  Ильич,
перепуганный,  вскочил,  выхватил из-под подушки  револьвер  я  направил  на
нежданных  гостей. Он держал его в дрожащей руке, и револьвер сильно качало.
Чеховы  хохотали. Левитан  жмурился от света и ничего ясно  не  видел  перед
собой.
     --  Черт знает, что  такое! Какие дураки! Таких еще свет не производил!
--  произнес Левитан,  опомнясь, и тяжело вздохнул. -- Игрушки плохие!  Я уж
хотел стрелять...
     Он стоял  на  коленях на своем соломенном ложе; солома хрустела, черную
избу  тускло   освещал  фонарь  с  закапанными  крупным  дождем  стеклянными
створками.
     Пелагея услышала  шум  в избе  и втиснула  в  нее огромный острый живот
свой, точно у  нее под платьем  была  сахарная голова. Пелагея  внесла  ярко
горящую лучину.
     -- Все  благополучно, Пелагея, -- сказал приветливо Левитан. -- Это мои
друзья. Хотите, поставим самовар? -- обратился он к Чеховым.
     -- Ты бы лучше  на печке нас посушил, -- ответил Антон  Павлович, -- мы
хуже  водолазов.  Вставай, пойдем  к нам.  Мы теперь, как  библейские старцы
опытные, знаем  хорошо обратную дорогу и вмиг тебя доставим в Бабкино, у нас
и поспишь после обильного ужина и винного возлияния.
     Левитан  колебался.  Пелагея  бывала  в Бабкине  у Антона  Павловича. В
деревнях прослышали, что он доктор, и повалили к нему со  всякими болезнями.
Чехов  никому  не  отказывал  в  помощи.  Пелагея  подошла  близко  к Антону
Павловичу и шепнула ему:
     -- Выйди-ко, доктор, в сенцы.
     --  Тебе  не я, тебе бабка нужна,  -- ответил  таким  же шепотом  Антон
Павлович, взглянув на ее чудовищную башню.
     Но Пелагея настаивала,  и  Антон Павлович немного  погодя  под каким-то
предлогом оказался в темных сенях. Пелагея зашептала на ухо:
     --  Тесак-то   сегодня  в  полдень  стрелялся  из  ружья...  Да,  слава
создателю, промахнулся... До того два дня валялся на постели, не вставая, не
пил, не ел, молоко в крынке скислось, не дотронулся... Нам за такого чумного
жильца не попадет? Не скажут, чего не уследили?
     --  Нет, ничего вам  не будет, --  угрюмо ответил Антон Павлович, -- за
чужую вину никто не ответчик.
     Он вернулся в избу, весело посмеиваясь.
     -- Добилась-таки своего Пелагея, -- сказал Чехов, -- схватила в темноте
и пришлось класть руку на живот и дожидаться, когда толкнет ножкой младенец.
Баба вообразила, что он у нее мертвый.
     В  Максимовне пробыли часа два.  Антон  Павлович весело шутил,  острил,
рассказывал смешные  истории,  выдумывал их тут же.  Левитан молчал, отводил
глаза  в  сторону,  но  в  конце  концов  засмеялся. Тогда Чехов  неожиданно
переменил тон, сделав незаметный знак братьям<b>:</b>
     --  Ты,  Левитан, думаешь, что нам нечего делать, и  мы  в такую погоду
пришли только напугать  тебя. Нет,  ошибаешься.  Дело  у  нас  серьезное. Мы
пришли тебя звать на жительство в Бабкино. Киселевы согласились отдать своим
дачникам  еще  один  флигелек  во  дворе,  самый  маленький. Ну,  не  совсем
флигелек, Правда, бывший  курятник, больше походит  на сарай, но курной избы
горшечника не хуже. Завтра ты переедешь к нам.
     Николай, Александр, Михаил  Чеховы переглянулись.  Никогда не было даже
разговора об этом сарайчике. О нем вспомнили только сейчас. Не говорил Антон
Павлович, конечно, и с Киселевыми. На улице Антон Павлович объяснил братьям:
     --  Я Лейкину писал, что Левитан почти поправился после своей истории с
неудачным  повешением, да  ошибся. Его  под  надзор  надо, бок  о бок  будем
держать. Хорошо бы ружье спрятать и отнять у него револьвер. Неблагонадежный
художник. В избе стреляет... Пелагею до смерти напугал... Еще разрешится от|
бремени не в свой час...
     Антон  Павлович мешал  шутку с тревогой. Братья  знали эту его  манеру,
поняли, что он привел их в Максимовку, заранее обдумав переселить Левитана в
Бабкино. Пелагея только подкрепила необходимость этого.

        БАБКИНО

     А вот и флигель Левитана,
     Художник милый там живет,
     Встает он очень, очень рано
     И тотчас чай китайский пьет.
     Позвав к себе собаку Весту,
     Дает ей крынку, молока
     И тут же, не вставая с места,
     Этюд он трогает слегка...

     Наивные и дружеские вирши эти написал самый скромный из рода Чеховых --
Михаил. Антон Павлович поселил его вместе с Левитаном в бабкинском флигельке
- сарайчике. Подсадив художнику сожителя, Чехов был спокойнее.
     Выздоровление Исаака Ильича пошло быстро. Его никогда  еще  не окружало
такое веселое, умное, даровитое общество. Художник не расставался с милыми и
приятными  ему  людьми  с  утра  до  ночи и оценил  и  полюбил  их  со  всей
горячностью своего сердца,  на  какую только  был  способен. Семья  Чеховых,
дружная, острая, неистощимая  на  всякие дурачества,  в  то же время умевшая
усидчиво  и настойчиво  трудиться, когда считала себя не в  праве отдыхать и
бездельничать,  наполнила Бабкино  жизнерадостным,  праздничным шумом. Антон
Павлович  давал  тон всему,  всех  будоражил,  не позволял скучать,  находил
каждому дело.
     Едва Левитан переехал в Бабкино, как Антон Павлович сделал  неожиданное
открытие,  очень порадовавшее его. Художник  компании не испортил. Наоборот,
он  после  Антона  Павловича  оказался  самым изобретательным.  Веселый день
начинали  или  Чехов  или Левитан.  Иногда по  сговору оба.  За какую-нибудь
неделю они сошлись на всю жизнь. И тот и другой  были талантливые актеры. Да
и все жители Бабкина составляли как бы небольшую труппу комедиантов.
     Однажды  представление  назначили в  поле  на Истре.  Антон  Павлович и
Левитан  вымазали лица  сажей, надели чалмы  и бухарские  халаты из кладовой
Киселевых.  Антон  Павлович  учился  ходить бедуином,  -- и  уже  все вокруг
покатывалось  от  хохота.  Чехов получил  из Киселевского  реквизита  ружье,
воинственно закричал и потряс им в воздухе. Мелкий кустарник за Истрой скрыл
вооруженного бедуина.
     Для забавы своих детей -- Саши и Сережи --  Киселевы держали ослика. На
нем выехал верхом  Левитан. Солнце закатывалось. Оно было цвета раздавленной
красной смородины. Алые, розовые  облака стояли на краю земли; горел высокий
обрывистый берег реки; летала над ним огромная  стая ласточек, как будто вся
из маленьких  золотых слитков; на водопое, по брюхо в  воде, мычали  красные
коровы; деревенские  голые смуглые ребятишки купали огненных коней. Весь мир
был в каком-то зловещем свете.
     Тогда,  закутанный простынями, показался странный всадник  на  узеньких
лавах  через  быструю Истру. Осел упирался  и не хотел сходить с прибрежного
песка. Николай Чехов тянул животное за повод к себе, первый враль в  округе,
охотник Иван Гаврилов, бывавший у Левитана в егерях, подгонял сзади. Наконец
переправились. Исаак Ильич  не торопясь кружил по лугу, выбирая место. Потом
слез с осла,  разостлал коврик,  опустился на колени, поднял  высоко руки и,
глядя на восток, начал  заунывно  совершать вечернюю  мусульманскую молитву.
Намаз продолжался  несколько  минут. Бабкинские озорники, держась за животы,
катались по траве, неумолчный хохот разносился далеко: вечерний воздух гулок
и жаден ко  всякому звуку. Левитан молился, делал уморительные телодвижения,
а из кустов крался ползком бедуин с ружьем. На самой высокой ноте, визгливой
и резкой, мусульманин замер. Вдруг раздался выстрел.  Серый дым густо всплыл
над лугом, запылали пакля и тряпки, которыми было заряжено ружье, вздрогнули
и    помчались   кони,    неся   на   себе    прилипших   к   гривам   голых
ребятишек-наездников,  с  шумом   и   свистом,  испуганно  запищав  тысячами
голосков,  взвилась  высоко  стая  ласточек,  овцы  разбежались  с  водопоя,
пастухи,   щелкая   плетями,  кинулись  в  обгон.   Понесло  вонючей  гарью.
Бедуин-убийца с  хищным  взором  широкими  шагами  подходил к своей  жертве.
Левитан  упал  от выстрела  навзничь,  словно сраженный наповал. Около  него
собрались всем домом. Восточная картина закончилась.
     Но все  уже безудержно расшалились. Дальше следовали похороны Левитана.
Он  вытянул  вперед руки, на них  надели сапоги, на плечи покойнику положили
длинные жерди, концы которых держали Антон и  Николай Павловичи. Дамы отдали
свои  белые  шали,  повесив их на жерди. Режиссером был Антон Павлович.  Ему
покорно подчинялась  вся  труппа. Кощунственную  погребальную  затянул Исаак
Ильич. Хор подхватил. Процессия медленно  шествовала по дорожкам бабкинского
парка. Садовник Василий Иванович,  у которого весь растительный  мир делился
на "трапику" и "ботанику", оставил недоделанную клумбу и бросился бежать. На
бегу он  крестился  и  плевался.  Бабы,  работавшие в саду, несмотря на  все
любопытство к ряженым, отворотились от них<b>:</b> доктора Чехова любили и уважали,
другого  бы  за  потеху  над  похоронами  отлаяли   и  пристыдили.  Похороны
продолжались  до тех  пор, пока Левитану не надоело паясничать,  он  швырнул
сапоги Николая Чехова далеко на  полянку, накинул на голову Антону Павловичу
простыню и бросился наутек к своему сарайчику.
     -- Держи  его, вставшего из мертвых! -- крикнул Антон Павлович, кидаясь
вдогонку за художником.
     Преследуемый Левитан мчался легко и ловко. Погоня далеко отстала.
     День в  Бабкине  начинался  очень  рано.  Любили  летние  утра,  тихие,
прозрачные,  свежие. В  семь часов  Антон Павлович сидел  уже  за  столиком,
приспособив для этого ножную швейную  машину, и писал. Левитан опережал даже
самого  раннего из ранних. Садовник Василий Иванович страдал бессонницей. Он
выходил до света поглядеть на свою "трапику" и "ботанику", а Исаак Ильич уже
спешил  по главной  аллее  в поле. Один  раз словоохотливый Василий Иванович
попробовал задержать его. Ласковый и приветливый в  обычное  время, художник
так  окрысился  на садовника,  словно  тот  был  его  лютый  враг.  Садовник
насмешливым взглядом  провожал Левитана.  Казалось, художник бежал на тайное
свидание с чужой женой.
     Василий Иванович, наконец  не совладав со своим любопытством, прокрался
за  Левитаном в глубокий  овраг, за версту от  Бабкина. Художник сидел перед
своим холстом невдалеке от ручья,  вытекавшего из бочага.  Садовник,  смотря
сквозь куст,  увидел  этот ручей,  извилистый и  полный,  и  бочаг в осоке с
желтенькими кубышками перенесенными на холст.
     Антон  Павлович до страсти любил  собирать грибы и  часто ходил в  лес.
Здесь Чехов почти всегда натыкался  на  работающего Левитана  где-нибудь  на
лесной  опушке,  в  лугах, на  пригорке, у реки... Антон  Павлович  старался
проскользнуть мимо незамеченным, чтобы не помешать.
     Стены сарайчика быстро покрылись  рядами этюдов.  Скоро их стало некуда
вешать. Все Бабкино следило с восхищением за подвигом художника.
     Иногда  Левитан  наотрез  отказывался  припимать  участие  в  очередной
потехе,  почти   не  ночевал  дома,  все  время  проводя  за  работой.  Этот
левитановский  рабочий  запой   расстраивал  задуманные  Антоном  Павловичем
очередные  представления,  и  Чехов даже  сердился на  художника-затворника.
Иногда на дверях левитановского жилья появлялась надпись:

        "Торговля скороспелыми картинами
        ковенского купца Исаака
        сына Левитанова".

     Художник не оставался в долгу. В большом квадратном окне, перед которым
стояла швейная машина -- чеховский письменный стол, -- Исаак Ильич наклеивал
аляповато разрисованную и размалеванную вывеску. На ней было написано<b>:</b>

        "Доктор Чехов принимает заказы
        от любого плохого журнала.
        Исполнение аккуратное и быстрое.
        В день по штуке".

     Иногда в Бабкине становилось  тихо на несколько дней. Чехов  и Левитан,
увлеченные работой, сидели безвыходно  в своих  комнатах,  не показывались в
большом доме, где по вечерам после ужина Киселевы  устраивали  обычный прием
жильцов. Когда затворничество писателя и художника кончалось, они  входили к
Киселевым  один   за  другим,  их  встречали   радостными   криками,   Мария
Владимировна играла на фортепьяно туши. Эти вечера бывали самыми шумными.
     На один из них Левитан явился с Вестой. Друзья догадались, что художник
хотел  показать какой-то новый  фокус. Исаак  Ильич  позвенел ключами. Веста
насторожилась и завиляла хвостом.  Художник прятал  ключи в  самые  потайные
закоулки. Ключи собака  находила и приносила  в зубах. В  доме  стало тесно.
Вышли  в парк.  Левитан  швырял в кусты ключи, подвешивал на  высокие ветки,
зарывал  в землю --  Веста вытаскивала  их отовсюду. Наконец  он бросил их в
большую кадку с дождевой водой. Собака начала носиться кругом кадки, жалобно
заскулила,  попробовала достать и не  могла. Вдруг  она остановилась, словно
обдумывая,  что ей делать,  посмотрела  пристально на Левитана,  лизнула его
руку и  начала пить воду Из кадки. Веста пила жадно, не отрываясь,  она  уже
сама становилась как бочонок.
     --  Отгоните ее, --  мрачно сказал  Антон Павлович, --  бедное животное
решило выпить всю кадку.
     Собачья настойчивость  была  непреклонна. Веста не  слушала хозяина. Он
возмутился такой непокорностью и даже ударил свою любимицу арапником.
     Антон  Павлович и  Левитан  были  заядлые рыбаки.  Они уступали  в этом
пристрастии к удочкам только Марии  Владимировне, совершенно  помешанной  на
карасях,  ершах,  окунях,  и  на донках,  полудонках,  проводках,  жерлицах.
Плотники должны  были строить  купальню,  но  они  больше занимались  рыбной
ловлей,  чем делом, упорно доставая  из-под коряг  налимов. Левитан стоял по
горло  в воде  рядом с  Чеховым  и  смотрел  на  неуклюжих  рыболовов зло  и
презрительно, раздражаясь  их  неумением  поймать рыбу. Когда  ловцы слишком
беспокойно завопили, художник не выдержал и поплыл на  подмогу. То же сделал
Чехов.
     -- Дайте, дайте мне, -- закричал Левитан, --  я высокий. Я ногой заткну
нору и  потихоньку опущусь с  руками. Они у меня цепкие, ногти длинные -- от
меня не уйдет.
     Каждому хотелось  первому  поднять  рыбу со  дна.  Плотники  загородили
широкими спинами подступ к коряге.
     -- Нет уж, господин художник, -- сказал  один торопливо и  боязливо, --
мы сами... Мы ведь попривышнее. А то удим, удим, а рыбку есть не будем... Мы
не с такими  справлялись. У  нас  на родине речка Ломуха вся в подмои-нах, в
берегах  норы  --  бревнами  тычь. Так  мы,  милый  человек, с  сеточкой,  с
бредешком придем к  омутам в Косом Броду и ну сперва рыбу пугать из глубоких
подмоин, из норок выгонять. Я раз головой нырнул в нору под крутым  берегом.
До пояса ушел. Лещи, язи,  головли в лицо мне хвостами бьют. Занятно. А чуть
бы оттолкнуться, не пушшает, голову  зажало. Когда вынырнул,  мужики глядят,
уши у  меня в крови и щека -- ободрал,  из  тесноты лезучи. Рыбу  все-таки в
омут вызволил. Вдругорядь нырнул ножками. Всю ее вытолкал.
     Щекотно  было подошвам. Тычет она головками скользкими, другая хвостом,
как кисточкой,  гладит, смех...  Налим нам нипочем...  Рыба  легкая  --  лед
гладкий, --  не укусит  по-щучьи,  не уколет  по-ершиному,  а  пальцы  у нас
шероховатые, ухватят, не отпустят...
     Все-таки  налима упустили. Левитан так ругался,  точно  рыба  была  его
собственная,  добытая  с  большим   трудом.  Чехов   подтравливал  и  баском
похохатывал.   Плотники  извинялись.  Только  один  рискнул  робко  оспорить
художника.
     --  Налим, он хуже змеи, --  сказал  большой  дядя  в прилипших  к телу
домотканых серых портах, -- взять трудно.  Вы бы, как  знать, не хуже нашего
обремизились... В воде дело тайное, неясное, руки вслепую...
     Антон Павлович запомнил этот день, задумав написать "Налима". В Бабкине
он нашел сюжеты многих вещей, как чудная природа Бабкина дала разнообразные,
оригинальные мотивы Левитану.
     Однажды  вечером у Киселевых  была разыграна  первоначальная  чеховская
"Хирургия".
     Антон  Павлович  представлял   зубного  врача,  Левитан  --  горничную,
посетителей  -- Чеховы  и Киселевы. Приходившие  пациенты так  ухаживали  за
горничной, что актер Левитан скоро не выдержал роли. Антон Павлович, по виду
каменный, неприступный, весь в  своей  игре, хмурился.  Но  в  конце  концов
горничная,   принимая   посетителя-заику  Николая   Чехова,  так  неудержимо
засмеялась, что первым присоединился к ней зубной врач.
     Земский начальник Киселев имел  под руками камеру со всеми необходимыми
судейскими предметами. Веселое бабкинское общество не могло пропустить такую
подходящую  для развлечения оказию.  Любимой потехой стали суды. Попеременно
судили всех.
     Был день Левитана. Над дверью в бывший курятник все любопытные прочли:
     "Ссудная касса  купца  Исаака  Левитана".  Купец  Левитан  обвинялся: в
уклонении от  воинской  повинности, в тайном винокурении,  содержании тайной
кассы ссуд, в безнравственности и прочее и прочее.
     И  вот  преступника  ввели  в камеру.  В  киселевской  кладовой нашлись
старинные,  шитые золотом, мундиры. Антон  Павлович  и Киселев  облачились в
них. Киселев был председателем суда, Чехов -- прокурором. В небольшой каморе
не оставалось пустых мест.  Сюда собрались все киселевские домочадцы, слуги,
гости, знакомые. Они улыбались и перешептывались уже до открытия  заседания.
Защитник Левитана  Александр Чехов, задрав высоко голову, покрытую париком с
длинными  волосами, важно прохаживался вдоль барьера, отделяющего публику от
судейского стола. Защитник обдумывал свою речь. Он готовился яростно драться
за подсудимого,  подходил к нему, о чем-то спрашивал, записывая на листочке,
пожимал  плечами и  снисходительно усмехался. Он  так  походил на привычного
защитника,   которого  видел  почти  каждый  из  зрителей,  что   одно   это
хорохористое  прохаживание уже смешило.  Николай Чехов разыгрывал  скромного
дурачка-свидетеля,  сидел ни  жив  ни  мертв, не  знал, куда  девать руки, и
наконец  стал крепко  держаться за  стул,  точно  боялся свалиться с него от
страха.
     -- Суд  идет! -- заорал сторож камеры, обученный  Киселевым произносить
эту фразу нараспев для придания особой торжественности происходящему.
     Антон  Павлович громил Левитана, открывая за ним чудовищные  злодеяния,
мыслимые только в воображении.  В  невероятности  их  и был  главный  козырь
прокурорской  обвинительной  речи.  Публика  так  хохотала,  что   прокурора
становилось  не   слышно.  Только  что  сказанное,  вызвавшее  такое  шумное
удовольствие, он повторял снова, совершенно  искажал,  перевирал, доводя зал
до исступления.  Председатель  суда  хохотал  вместе  со  всем"  и позабывал
звонить  в   колокольчик.   Николай  Чехов   давал  косноязычные  показания,
наполненные  невероятным вздором.  Удержаться от  смеха  мог  только глухой.
Защитник  прыгал и катался по  камере наподобие тяжеловесного шара. Защитник
бил себя в грудь обеими руками,  ерошил  рыжие  волосы, язвительно показывал
длинным пальцем на прокурора, который  безмолвным золотым истуканом застывал
на  своем месте.  Александр  Чехов говорил  высокопарно, хватал  за горлышко
графин, чтобы  налить воды в стакан, лил мимо, в забывчивости жестикулировал
графином,  то  стаскивал  с  головы  парик,  то  надевал снова.  Этого  было
достаточно,  чтобы  смеяться  впокатку, не  говоря  уж о защитительной речи.
Левитан держал себя как опытный и безжалостный хищник. Он оправдывался ловко
и  остроумно,  высмеивая председателя  суда, прокурора,  свидетеля  и своего
собственного  защитника. Публика  ценила  остроумие  художника и  при  особо
удачных  ответах  рукоплескала. Суд  оправдывал Левитана.  Антон Павлович  в
ярости срывал с себя шитый золотом  мундир и швырял  его на председательский
стол. Под мундиром на  прокуроре была полосатая, как  шкура  зебры, жилетка.
Левитан стремительно надевал  брошенный  мундир  и,  заняв место  прокурора,
произносил обвинительную речь против публики. Грешки водились за бабкинскими
девушками, молодыми людьми, садовником Василием Ивановичем, сторожем камеры,
-- все знали об этом и до времени помалкивали. Теперь было кстати напомнить.
Левитан умел  из этого извлечь  пользу. Камера неистовствовала. Шум долго не
унимался. Оратора в золотом мундире качали.
     Веселились  порой  без  меры  и  переступали  через край.  Чеховы  были
жизнерадостнее Левитана. Неугомонные, ненасытные выдумщики и насмешники, они
беспокоили  Исаака Ильича  больше,  чем  он мог  выдержать.'Приходил день, в
который  художнику начинало казаться, что  дружеские  насмешки,  вышучивания
задевают самолюбие, друзья мало уважают, забавляются над ним, не считают его
равным себе.  Исаак Ильич  делался  подозрительным, неприятным, невыносимым,
придирался к каждому слову, чуждался всех, исчезал с Вестой совсем из дома и
где-то пропадал подолгу. Он не на шутку мучился, выдумывая не существовавшие
поводы для своих страданий. Никто не мог помочь  Исааку Ильичу, пока буря  в
нем  не  утихала  сама.  На художника не  сердились.  Антон Павлович  хорошо
понимал,  что  с  другом  творилось  неладное, что больное  сердце  подавало
тревожные  знаки, что шла будущая болезнь, что  темные  настроения рождались
изнутри.  Левитану  не  мешали.  Его  оставляли  одного.  Уныние  проходило.
Художник снова появлялся на людях бодрый, оживленный, радостный, только чуть
бледный  и  еще  более  красивый. Антон  Павлович,  как  женщина,  любовался
прекрасным семитским лицом друга. Жизнь в Бабкине продолжалась...
     Иногда  они  выходили  на  Истру с  рассветом  --  Мария  Владимировна,
Левитан, Чехов с сестрой Машей.
     -- Сегодня будет клевать, -- шептала Киселева.
     --  Река еще далеко, и рыбу вы вспугнете,-- подхватывал Антон Павлович.
-- Не говорите вперед -- я суеверный. Вон Левитан еще суевернее.
     --  Да, -- подтвердил  художник. --  Я  заметил:  если прихожу на лов и
сразу опускаю в воду рыбью сажалку, ничего не выуживаю.
     Левитан  ступал какими-то  неслышными  кошачьими  шагами.  Он  опережал
товарищей.
     -- Исаак Ильич желает занять лучшее место, -- сказал Антон Павлович, --
а я предлагаю каждому встать там, где в прошлый раз он удил.
     Левитан не согласился. Вдруг Чехов побежал.  Художник  кинулся  за ним.
Запыхавшись, они примчались в одно и то же время. На прежнем месте уже сидел
какой-то  старичок с трубкой, другое место занимал  рослый парень в  дырявых
валенках, в  одной рубахе,  с засученными рукавами до  локтей. На веревочных
куканах у обоих рыбаков всплескивалась пойманная рыба.
     -- Экая досада, -- прошептал Левитан.
     Ветерок еле-еле тронул  прибрежные кусты, набежала мелкая  рябь, и река
снова  стала  как  замерзшая. Левитан быстро  осмотрел  небо.  Оно  ничем не
грозило. Ни облачка, ни серой мути -- предвестницы дождя,  ни красных перьев
в утренней заре, сулящих ветреную непогоду. Недолго жалели о занятом.  Места
были на выбор, удобные, рыбные.
     И прошли часы, молчаливые, сосредоточенные, нарушаемые плеском бьющейся
на  крючке  рыбы.  Розовое  солнце светило  сзади.  Левитан боялся  его.  Он
подоткнул под шляпу носовой платок, закрывая затылок.  Художник ловил плохо.
Он  слишком много слушал,  как журчала на  ближнем  перекате  быстрая Истра,
шептался кустарник,  кричали кулики,  пели птицы в заливных  лугах.  Левитан
пропускал   клевки.  Мария   Владимировна   и  Чехов   успевали   вполголоса
разговаривать о  литературе, о  музыке, о  театре,  вовремя подсекали  и уже
наполнили свои сажалки крупными ершами.
     -- Ресторанный,  тестовский,  -- провозглашал  Антон Павлович, снимая с
крючка  колючеперого.  -- Тестов по копейке заплатит за такого телка. Лейкин
платит по копейке за строчку. Что выгоднее? Пожалуй, рыболовство.
     Солнце припекало сильнее. Темная утренняя вода стала прозрачной до дна,
покрытого  желтым  песком,   мелким  цветным  гравием,  причудливой  узорной
травкой. Река  меняла  краски с  подъемом солнца..  Она  то голубела, то все
русло ее  устилал золотистый  фон, то в  блещущую сталь  заковывало  широкое
гладкое плесо. В деревнях  просыпались. Невдалеке показалась  стая ребятишек
-- человек десять.
     Они выскочили на высокий берег против переката, на  мгновение  замерли,
воровато огляделись и быстро начали  раздеваться.  В брод они пошли гуськом,
высоко неся в поднятой левой руке легкую и немудрую свою одежонку.
     --  За  перекатом  глубоко, -- сказал  Левитан,  -- течение... Придется
плыть... Как бы не утонули...
     -- Они как моржи плавают, -- небрежно произнесла Мария Владимировна.
     Голые,  темно-коричневые от загара, с  лучащимися  росинками  на мокром
теле, ребята передохнули на перекате,  стоя по колено. По  ту сторону  глубь
начиналась  сразу  обрывом.  Ребята  погрузились.  Их стало почти не  видно.
Только сносило  по  реке  ныряющие  над  водой  охапки цветных  рубашонок  и
штанишек. Ребята переправились, не замочив одежды.
     Песчаную  широкую  косу обрамляла  густая  ива, дальше росло  несколько
молодых  березок и большои угол  осины  и  ольхи. Ребята стремглав пустились
таскать дрова для костра. Скоро он вспыхнул, странный и ненужный на  солнце,
пламя  не походило на обычное.  Левитан подумал  о  новом  сочетании красок.
Голые ребятишки  что-то наскоро помыли, достав из своих узелков, и принялись
у  огня грызть.  Обволакиваемые  серыми копнами  дыма, освещаемые  солнцем и
пламенем костра, они сидели на корточках.
     -- Наворовали моркови, -- сказал Антон Павлович, -- и лакомятся.
     Ребята  подкрепились. Они  хлопали себя  ладошками по вздутым животам и
весело смеялись.  Потом стали с разбега прыгать  через костер, потом взялись
за руки и повели хоровод.
     -- Чем  не  дикари, -- сказал  Левитан задумчиво, --  как будто кого-то
поймали  и  поджаривают.  Но  как  они красивы! Посмотрите, посмотрите,  они
подбросили  сухого  хвороста,   искры  большим  фонтаном,  огонь  совершенно
малиновый, головешки в руках точно мечи!
     Ребята  теперь скакали у потухающего костра с головнями, размахивая ими
и  заставляя их от резкого и сильного движения  вспыхивать на ветру и гореть
яркой-яркой свечой.
     --  Очень хорошо, --  согласился  Антон Павлович,  --  кстати,  и  рыбе
выгодно.  Не  тревожимая художником Левитаном, она  преспокойно  обгладывает
насадку. Тащи же, клюет!
     Левитан дернул  и  зацепил  крупного  головля.  Подсеченная  испуганным
рывком,  рыба  никогда  от  него  не  уходила. Исаак  Ильич  вдруг  перестал
волноваться,  спокойно,  уверенно,   долго,  наслаждаясь,  вываживал  ее  на
вытянутой  лесе, пока  утомленная  рыба  не сдавалась. Он  вытащил  головля,
самодовольно посмеиваясь и язвительно бормоча:
     -- Кому ерши, кому головли...
     За ловлей головля не заметили, как ребята опять  переправились  на свой
берег.  Они напомнили о себе. Над головой  Левитана  прожужжал камень и упал
около поплавка. Потом послышался торопливый, убегающий топот босых ног.
     Ближе и ближе полдень.  Клевало все реже.  Перебрались  в тень. Левитан
воткнул удочки в берег. Поплавки покачивались на течении. Как будто все небо
пело  жаворонками.  Шелестела  под  тихим суховеем полусожженная  и  звонкая
листва. На мелях били щука, жерех, гоняясь за уклеей. Мелочь выскакивала над
водой, сверкая на  солнце серебристыми язычками, вслед выпрыгивали огромные,
как  поленья,  хищники. На  Левитана  сходило  элегическое  настроение.  Ему
хотелось читать стихи. Художник  сначала  бормотал их про  себя,  потом  все
слышнее   и   слышнее.   Голос   декламатора  дрожал   и   срывался,   делая
несвоевременную цезуру.
     Шли  домой  по  солнцу,  дружные,  довольные, все вокруг  казалось  еще
красивее,  чем было,  одухотвореннее,  глубже,  значительнее,  ближе.  Веста
встречала  Левитана,  мчась с  невероятной быстротой через луг перед главным
домом  Бабкина. Исаак Ильич давал ей поноску -- сажалку с рыбой. Веста несла
бережно, словно боясь  растрясти  корзинку,  замирала;  когда сажалка сильно
раскачивалась,  собака  ворчала,  давала  остановиться  поноске и  следовала
дальше.

     Женщины находили лицо Левитана прекрасным. Исаак  Ильич входил в партер
Большого  театра, и сразу  входящего замечало много удивленных  и  раскрытых
глаз.  На Левитана оглядывались на улице. Исаак Ильич позировал Поленову для
Христа в известной поленовской картине "Христос и грешница". Левитан знал об
очаровании, которое вызывало его лицо, не  мог превозмочь маленькой слабости
и кокетничал перед женщинами. Почти  неотразимый для них, он сам был влюбчив
до смешного,  увлекался часто,  бурно, забывая об окружающем его  обществе и
нередко шокируя  очередную  избранницу  слишком пламенным проявлением  своих
чувств.  Некоторые  благоразумные  женщины,  втайне  питая к нему  нежность,
остерегались и подчеркнуто чуждались его. Романы заходили далеко. Подчас они
угрожали самой жизни художника.
     У Киселевых гостила одна их хорошая знакомая. Левитан  влюбился  в нее.
Она  тоже была  неравнодушна  к  нему. Но  страсть  Исаака  Ильича  напугала
женщину. Однажды вечером в доме при людях он встал перед женщиной на колени.
Левитан  как  будто  никого  не  видел,  кроме  нее,  говорил  с  немыслимой
откровенностью, называя ее словами, полными интимности. Она  не  выдержала и
убежала из комнаты. Всем  было неловко и стыдно. Левитан поднялся со слезами
обиды на глазах.  Дня два женщина не показывалась. Наконец они встретились в
парке.  Левитан  повторил   свое  безумство.   Садовник   Василий   Иванович
торжествовал<b>:</b>  предусмотрительность  его оправдалась. Посреди  мокрой  после
дождя  дорожки  художник  стоял на коленях перед маленькой нарядной  гостьей
Киселевых. Когда она, заметив садовника, резко подхватила платье и помчалась
прочь, Левитан вскочил с  широкими желтыми пятнами глины на брюках и кинулся
вдогонку.
     Утром  женщина уехала  в Москву,  и  Левитан сейчас же собрался следом.
Художник пропадал две недели. Антон Павлович послал своего младшего брата на
поиски.  Левитан  всюду  преследовал  женщину.  На  одном  из  симфонических
концертов, куда художник привел с собой Михаила Павловича Чехова,
     должна была быть и она с мужем. В антракте взбешенный Левитан подошел к
Чехову   и   просил   быть   его   секундантом:   муж  только   что   вызвал
неудачника-влюбленного на дуэль. Поединку помешали. Левитан долго мучился.
     Левитан  любил, не отставал  от друзей  в  дурачествах  и потехах, удил
рыбу, охотился, собирал грибы, с упоением играл в крокет, запоем работал, не
был молчальником в  спорах  о  литературе,  живописи,  музыке,  театре.  Они
происходили  почти ежедневно. После ужина у Киселевых зажигались  все лампы.
Часто  приезжали  знакомые  певцы,  музыканты,  актрисы.  Чеховы  и  Левитан
усаживались вокруг  Марии  Владимировны.  Она  умела рассказывать. Запас  ее
повестей был  неистощим. Рассказчица не скользила поверху, умея передавать о
людях и страстях глубоко, остро, со вкусом.
     И Чехов и  Левитан  в Бабкине развили  в  себе любовь к музыке.  Частый
гость Киселевых, старый, когда-то знаменитый тенор Владиславлев, пел на этих
вечерах.
     Иногда взамен Марии  Владимировны собирал  вокруг себя  кружок молодежи
сам Бегичев. Он превосходил свою дочь в мастерстве рассказчика.
     В  Бабкине  почитали Тургенева  и  Писемского.  Левитан  хорошо  читал.
Почтарь Микешка доставлял Киселевым все толстые журналы.  Скучающий Болеслав
Маркевич встречал  Микешку  еще далеко от имения  в  лесу. Болеслав Маркевич
раньше всех поспевал прочитывать  журналы.  Старик молчаливо тыкал пальцем в
понравившуюся ему вещь; Исаак Ильич в угоду ему принимался за чтение.
     Левитан провел вместе  с  Чеховыми три  лета  подряд.  Зимой 1885  года
Мамонтов для своей  частной оперы заказал декорации  Поленову. Художник один
не мог  справиться.  Он  пригласил  своих  учеников  -- Левитана,  Коровина,
Николая Чехова, Симова.
     Исаак Ильич написал лес, деревню на берегу реки и монастырские ворота к
"Жизни  за  царя",  сад  к  "Фаусту",  несколько  декораций  к  "Русалке"  и
"Виндзорским  кумушкам", зиму и Ярилину долину к "Снегурочке"  по эскизам В.
М. Васнецова.  Антон  Павлович часто  навещал низкую,  сырую  полуподвальную
мастерскую на Первой Мещанской, где  работали художники.  Трудились  день  и
ночь, заказчик гнал,  назначая премьеры в ближайшее время. Юмор  и остроумие
гостя прогоняли усталость.
     Антон Павлович хвалил работу Левитана. Художник усвоил красочную манеру
Поленова, я  декорации радовали  Чехова их благородным  колоритом.  Это  был
первый крупный заказ,  он сулил  несколько сот  рублей, почти фантастические
деньги,  до сих пор  не бывавшие  в скудном  кошельке Левитана.  Получив их,
Исаак Ильич не  задержался  в Москве ни на один лишний  час.  Художник давно
хотел посмотреть юг.
     Яркие крымские  краски, море, солнце произвели на Исаака Ильича сильное
впечатление, они оживили немного до того глуховатую, с безрадостной чернотой
и  рыжим  цветом палитру художника. Он  стал  смелее,  увереннее, цветистее,
свежее.
     Пробыл Левитан в Крыму  недолго, работал с обычной для него жадностью и
увез в Москву несколько небольших картин и  много  этюдов.  На периодической
выставке  Общества любителей художеств  они привлекли всеобщее внимание<b>:</b> как
колориста Левитана еще знали мало.
     Была ранняя весна,  были  деньги, было восхищение перед красотой  южной
природы, но Бабкино  оставалось  милее, и  художник торопился туда. Здесь он
для М. В. Киселевой написал маленький этюд -- мотив бабкинских окрестностей.
На крохотном пространстве, на клочке бумаги берег речки, зеленый луг, кромка
леса...  Но  над  этим  чисто  северным пейзажем  словно  светило  невидимое
крымское  солнце,  насыщало и пропитывало этюдик. В крымскую поездку Левитан
еще глубже понял барбизонцев, чудесную  силу колорита, света,  понял как  бы
наглядно, работая под знойным солнцем юга и делая  заказную копию с  Коро. В
тот год  Исаак  Ильич  изучал французский язык, чтобы прочесть в  подлиннике
книгу Руже Милле о жизни великого француза.
     Весной 1886 года  Чеховы приехали в Бабкино одни. Левитан отправился на
Волгу. Давнишнее желание его исполнилось.  Великая русская река с самых юных
лет часто снилась художнику, он видел с нее тысячи снимков, он  создал  свою
особую воображаемую Волгу. Левитан ожидал чего-то потрясающего, неизгладимых
художественных впечатлений на  всю жизнь. Он подъехал  к могучей реке, держа
на сердце руку. День был пасмурный, накрапывал дождь, правый нагорный берег,
покрытый  чахлыми  мокрыми  кустарниками, с  серыми  обрывами, как  лишаями,
показался  унылым,  однообразным, а  левый, низкий,  лесной, сплошь  залитый
вешней  полой  водой,  еще  печальнее.  Тоскливая  картина!  Огромное  сизое
грозовое небо  громыхало,  дождь  то усиливался,  то  стихал,  но совсем  не
кончался,   он  обдавал  холодной  пылью,  дул  сильный   свежий   ветер   с
северо-востока.
     Исаак Ильич  почувствовал себя  одиноким с  глазу  на глаз  с громадным
водным   пространством   и   затосковал.    Очарование   исчезло.    Никакой
величественной   красавицы  реки   не  существовало.  Была  Волга  плачущая,
заурядная,  некрасивая,  мрачная.  Левитан с унынием огляделся.  Вода, вода,
вода... Лес, лес, лес...
     Художник, пригорюнясь, сел на большой  камень, которого с одной стороны
касалась  волна. Вдруг Левитану  захотелось, несмотря ни  на  что,  все-таки
умыться в Волге. Он  с  нежностью в душе  зачерпнул полные пригоршни еще  не
прогретой солнцем, ледяной воды. Порыв прошел через мгновение. Вода  в Волге
была  мутная, как квас.  Левитан подумал, что  он не захочет писать  ее.  Не
поворотить  ли   обратно?   Неужели  под  Москвою  нельзя  найти  достойного
материала?  Уж  столько  лет  подмосковные  рощи,  ручья,   озерки,  деревни
изображались  на его этюдах и картинах! Левитан вспомнил о Бабкине: издалека
оно показалось еще  прелестнее.  Там  так хорошо работалось. И никогда он не
чувствовал одиночества. Исаак Ильич едва не уехал.
     Дурная  погода мешала ему работать. Он почти не  спал. За  стеной мирно
храпели  две  старушки,  хозяйки.  Исаак  Ильич  прислушивался  и  завидовал
беззаботной  жизни  людской,  безмятежному  сну  простых,  скромных  женщин.
Некстати  настигла Левитана  незванная гостья -- привычная  отчаянная тоска.
Она  смешала все планы и надежды художника. Всякий  раз, как  он страдал  от
нее, и  после  того, как наконец безумие  проходило, Исаак Ильич  думал, что
больше не повторятся тяжелые дни.

     Однажды  бабкинский  Микешка  принес  почту.  Конверт   на  имя  Антона
Павловича  был  надписан  акварельной кисточкой.  Чехов  нетерпеливо  вскрыл
письмо и стал хмуриться. Левитан жаловался:
     "Нервы  расходились, просто смерть! А впрочем, черт меня возьми совсем!
Когда же я перестану носиться с собой? Но что же делать, я ие могу быть хоть
немного  счастлив,  покоен,  ну,  словом,  не  понимаю себя вне живописи.  Я
никогда еще не любил так природу,  не был так чуток к ней,  никогда еще  так
сильно  не чувствовал  я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не
всякий видит, что даже  и  назвать нельзя, так как  оно не поддается разуму,
анализу,  а постигается любовью. Без этого  чувства  не может быть  истинный
художник.  Многие  не поймут,  назовут,  пожалуй,  романтическим вздором  --
пускай! Они благоразумные... Но это мое прозрение для меня источник глубоких
страданий. Может ли быть что-нибудь трагичнее,  как  чувствовать бесконечную
красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну  и не уметь,  сознавая свое
бессилие, выразить эти большие ощущения... Господи, когда же не будет у меня
разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собой? Этого, кажется, никогда не
будет.  Вот в чем  мое проклятие...  Не  скажу, чтобы в моей поездке не было
ничего интересного,  но  все  это  поглощается тоской  одиночества,  такого,
которое  только  понятно  здесь  в  глуши. Не  писал вам  все  это время, не
хотелось вновь говорить о моем беспрерывном бесплодном разладе,  а отрадного
ничего не было. Меня не ждите -- я не приеду. Не приеду потому, что нахожусь
в состоянии, в котором не могу видеть  людей. Не  приеду потому, что я один.
Мне никого и ничего не надо. Рад едва выносимой душевной тяжести, потому что
чем  хуже,  тем  лучше  и  тем  скорее приду к  одному  знаменателю.  И  все
хорошо..."
     Антон Павлович аккуратно сложил  по  сгибам листочки,  убрал в конверт,
отклеил марку  для Сережи и Саши и спрятал письмо в томик  Лескова, лежавший
на столе. Чехов нарисовал воображаемый профиль Левитана, потом Весту,  потом
пейзаж Волги и глубоко  задумался. Вечером Левитану послали шуточное письмо,
покрытое подписями, приглашая срочно прибыть  в  бабкинский  курятник. Антон
Павлович особо  от себя приписал несколько строк, угрожая, что левитановский
сарайчик  сдадут другому художнику, что трава в  Бабкине пахнет, птицы поют,
каждая ветка ждет Левитана и требует его кисти. Исаак Ильич скоро приехал.
     Он привез с собой  картины "Вечер на Волге", "Пасмурный день на Волге",
"Плоты", &lt;Разлив на Суре" и десятки волжских этюдов. Печальные настроения
мешали, но  творчество художника  подчас не  зависит  от  него, повелевая  и
принуждая.  Исаак  Ильич  сделал много. Художественное  развитие мастера шло
безостановочно к подъему.
     Несмотря  на отчаяние  Левитана  перед трудностью  выражения в  красках
увиденного им в природе, картины  на волжские мотивы удались. В них строгая,
почти суровая краткость, скупой  отбор  только  тех изобразительных средств,
которые  давали  нужный  эффект.  Исаак Ильич уже  добился  от  себя  умения
передавать в пейзаже  главное,  опуская  все  лишние  подробности.  Внимание
зрителя, помимо  его воли, сосредоточивалось  на  основном. Разочарованный в
Волге, Левитан все-таки угадал характерное для ее пейзажа. Он сам еще не был
вполне  доволен  -- да  и  когда  Левитан  испытывал  полное удовлетворение!
Взыскательность  его  к  себе  была чрезвычайная.  Впоследствии Исаак  Ильич
возвращался к тем же волжским мотивам. Окончательное выражение пришло в годы
зрелости и расцвета. В картинах "Разлив на Суре", "Пасмурный день на Волге",
"Вечер на Волге" -- то непререкаемо левитановское, своеобразное, лирическое,
интимное, какого  не найдешь у другого русского художника. Картины эти и без
подписи Левитана  был" бы  узнаны.  К  ним притягивала особенная поэтическая
взволнованность чувства, безупречно переданное настроение.
     В волжской глуши Исаак  Ильич  еще глубже продумал  законы прекрасного,
яснее
     понял, как с помощью их выражать большие ощущения. Вскоре после поездки
появилась картина "Осеннее утро.  Туман".  Вещь выделялась на выставке среди
произведений многих мастеров.
     В. В.  Верещагин, знаменитый художник, был на вернисаже. Он остановился
перед ней, пораженный  я растроганный. Верещагин тотчас же купил ее. Позднее
Василий Васильевич принес "Осеннее утро" в дар Третьяковской галерее.

        КУВШИННИКОВА

     Недалеко  от  Хитрова  рынка,   притона  отверженных   и  преступников,
страшного  и зловещего московского  дна, помещалась  мяс-ницкая  полицейская
часть. Во двор  ее днем и ночью привозили пьяных, искалеченных, убитых.  Под
самой каланчой находилась скромная казенная квартира полицейского
     врача Дмитрия Павловича Кувшинникова.  Но все, кто здесь бывал, считали
ее квартирой  Софьи Петровны,  докторской  жены. Дмитрий Павлович  с утра до
ночи  был  занят по  службе, а супруга рисовала, училась живописи, играла на
фортепьяно и наряжалась. Рядом,  под окнами докторской квартиры, буйствовали
пьяные, кричали  распоротые  хулиганскими ножами  и  покалеченные  кистенями
разные  несчастные,  дико выл непослушный хитрованец, избиваемый городовыми,
-- у  Кувшинниковых  стояла тишина.  Софья Петровна  была очень даровита. Из
кусков и лоскутков дешевой материи  она  шила себе  прекрасные костюмы.  Она
умела придать  красоту любому жилью,  самому захудалому и  унылому,  простой
сарай  преображая  в  кокетливый  будуар.  Четыре  небольшие  комнаты  своей
квартиры с необыкновенно высокими, как в нежилом помещении, потолками, Софья
Петровна убрала  по  своему  вкусу. Искусной женщине недоставало средств, но
она не унывала и так ловко изворачивалась с самыми скромными  деньгами,  что
украшенное ею гнездо Кувшинниковых казалось роскошно меблированным.
     В комнате мужа ничего не было, кроме кровати, крохотного стола  и стула
да трех голубеньких кувшинчиков с бессмертниками на подоконниках. В столовой
царил "русский стиль"  --  взамен стульев и кресел стояли  деревянные лавки,
буфетик был расписной, с фантастическими голубыми и розовыми  цветочками  на
створках,  на  стенах  висели  полотенца,  вышитые  красными  петухами.  Для
гостиной  Софья   Петровна  отвела  самую  просторную  комнату  с  турецкими
диванами, а  рыбацкие  сети,  заменявшие  занавески,  выкрасила  в  какой-то
нестерпимо  яркий золотистый цвет. И все  это было оригинально,  подходило к
общему устройству  квартиры  художницы. Свои апартаменты хозяйка устроила  с
антресолями.  В  них вела  витая лесенка. На антресолях  была спальня  и жил
ручной журавль.  Он признавал только одну  хозяйку, по слову которой плясал,
взмахивал  крыльями, наскакивая  на  запоздавшего  гостя,  ложился  на  пол,
притворяясь мертвым и долго оставаясь неподвижным. Журавль враждовал с двумя
сестрами Дмитрия Павловича и  с ним самим. Капризному баловню Софьи Петровны
покорно во всем  уступали собаки, как и сам доктор безмолвно подчинялся воле
затейливой своей жены.
     Внизу,  под  спальней, Софья Петровна  раскинула причудливый персидский
шатер. Сюда в тесный уют и тепло уединялись влюбленные, ревнивцы, усталые от
многолюдного общества гостиной, желающие отдохнуть в одиночестве.
     Софья Петровна была чудесно сложена.  С фигурой Афродиты,  темноглазая,
смуглая   мулатка,   она  привлекала  общее   внимание  неповторимой   своей
оригинальностью.  Цветы,  написанные  Кувшинниковой,  покупал Третьяков,  ее
игрой   на  фортепьяно  заслушивались   общепризнанные  московские  пианисты
-виртуозы. Софья Петровна любила охоту  не меньше, чем искусство, и, подолгу
пропадая в подмосковных лесах, одна, одетая по-мужски, возвращалась с полным
ягдташем.  Софья  Петровна  говорила,  повелевая,  словно  имела над  своими
собеседниками  такую  же  неограниченную власть, как над мужем, избалованная
его  терпением,   молчаливостью,   большим  сердцем  и  глубокой   затаенной
нежностью. Кувшииникова была горда и смела,  презирая всякие сплетня о себе.
Софья Петровна смотрела прямо в глаза своему новому знакомому или знакомой и
говорила:
     --  Вы очень  напоминаете древнего германца. Только  грубее еще. Вам не
хватает красок,  душенька,  а  то  вы  были бы совсем  милой...  Посмотрите,
посмотрите  --  в лице  ее  что-то  от  Греза,  от  Генсборо, от  смольнянок
Левицкого!
     Кувшинникова  отличалась  невиданной рассеянностью.  Надев  туфли,  она
благодарила  самое себя.  Извозчика она  нанимала: "Туда и обратно --  сорок
копеек".  Извозчик  спрашивал,  куда  ему  ехать,  Софья Петровна  почему-то
возмущалась и резко произносила: "А вам какое дело?"
     Знакомство у Софьи Петровны  в  Москве было огромное. В ее  причудливом
салоне  под  пожарной   каланчой   собирались  врачи,  писатели,  художники,
музыканты,  артисты.  Кувшинникова любила  молодежь, опекала ее,  любовалась
всем красивым, свежим, даровитым.
     Она постоянно окружала себя молоденькими  красивыми девушками, юношами.
Они   являлись  желанными   посетителями   .ее   дома   наряду  со   всякими
знаменитостями. На  вечерах у Софьи Петровны бывало  весело.  Гости пели, не
умолкала   музыка,  писатели  читали  новые   свои  произведения,   молодежь
танцевала, свободно и радостно  смеялась, флиртовала... Софья Петровна умела
занимать  гостей, знала привычки и слабости каждого, с  улыбкой их поощряла.
Она  распоряжалась своим  салоном  одна.  Муж не показывался в нем до ужина.
Дмитрий Павлович имел нескольких  приятелей,  таких же  безмолвных, как и он
сам. В бедной  его комнате, где на  столике едва умещалась шахматная  доска,
доктор сидел с  приятелем  за шахматами. Ровно в  полночь в  дверях гостиной
появлялась крупная,  улыбающаяся фигура хозяина.  Он  в  одной  руке  держал
вилку, в другой нож.
     -- Пожалуйте,  господа, покушать,  --  громко и торжественно произносил
Дмитрий Павлович фразу, знакомую завсегдатаям салона.
     Ее дожидались, привыкли к ней, перестали улыбаться на нее  за давностью
употребления  и сразу переходили в столовую.  Стол  ломился от закусок.  Там
было  бы  тесно  лишнему  прибору.   Все   скромное,  дешевое,   но   вкусно
приготовленное. Софья Петровна почти  всегда подбегала к своему мужу,  брала
его за голову и громко говорила:
     --  Дмитрий!   Кувшинников!   Господа,   посмотрите,   какое   у   него
великолепное, доброе, незаурядное лицо!
     За ужином  Дмитрий Павлович  по большей части молчал,  аппетитно кушал,
приветливо угощал  гостей и не  мешал своей супруге царствовать в застольной
беседе.
     Левитан  пришел  к  Софье  Петровне  с Чеховыми. Там  уже бывал  раньше
художник-анималист    Степанов,    друживший   с   обоими    Кувшинниковыми.
Необыкновенная  красота  Левитана  резко выделяла  его  среди  всех  гостей.
Стареющая,  под сорок, женщина, пережившая  не  один  легкомысленный  роман,
полюбила  Левитана  по-новому.  Исаак  Ильич  ответил  ей.  Чувство  ее было
глубоким,  большим,  мучительным.  Художнику  недавно исполнилось  тридцать.
Разница   в  летах  беспокоила  Кувшинникову,  и  она  постоянно   сознавала
непрочность своего счастья. Связь  с  Левитаном прикрывалась ученичеством  у
него. Дмитрий  Павлович все понимал, переносил  молча, только чаще  и чаще к
нему стал приходить художник Степанов, и  они помногу пили вина. Каждое лето
Софья Петровна уезжала  с Левитаном на этюды, в  Саввину  слободу, на Волгу.
Возвращалась  Кувшинни-кова   поздно   осенью.  Дмитрий  Павлович  счастливо
улыбался.
     -- Дмитрий! Кувшинников! --  искренне и радостно восклицала  она, тепло
обнимая его.-- Дай я пожму твою  честную руку! Дай мне посмотреть хорошенько
на твое благородное лицо!
     Антону Павловичу  Софья Петровна  не нравилась,  он  жалел  ее  мужа  и
осуждал  Левитана.  Роман с  Кувшинниковой  едва не  разлучил  старых друзей
навсегда. Чехов написал знаменитую свою "Попрыгунью", изобразив в этой  роли
Софью  Петровну,  в  образе  доктора  Дымова бедного  Дмитрия  Павловича,  а
Левитана в образе  коварного, себялюбивого и черствого художника Рябовского.
Левитан  обиделся и  за себя  и за свою  любовь. Он  перестал встречаться  с
Антоном Павловичем, собирался  вызвать его. на  дуэль,  ссора была затяжной,
тяжелой, продолжалась больше года, измучила обе стороны.
     Однажды   зимой   в   мастерскую    Исаака   Ильича   заехала   Татьяна
Щепкина-Куперник,    молодая    писательница.    Она   пользовалась   особым
благоволением Софьи  Петровны,  постоянно  посещала  вечера  ее, летом  жила
вместе,   роман   с   Левитаном  проходил   на  глазах   юной   приятельницы
Кувшинниковой.
     Увидев Щепкину-Куперник, Левитан  очень обрадовался, помог освободиться
от покупок, которыми были полны ее руки, и взял заиндевевшую от мороза шубку
своей нежданной гости. Радостная, веселая и звонкоголосая, какими умеют быть
только юные девушки, она наполнила тихую мастерскую художника приятным шумом
и  смехом. И Левитан с удовольствием слушал  оживленную свою посетительницу,
приветливо   улыбался  ей,  показывая  новые  этюды,  которые  она   заехала
посмотреть.
     Щепкина-Куперник  говорила быстро, торопливо, беспокойно взглядывая  на
свои часики. Художник обратил внимание на ее беспокойство и спросил об этом.
Левитан узнал, что  у нее  оставалось полчаса времени и что она  должна была
попасть на вокзал к отходящему поезду,  с которым ехала в Мелехово -- имение
Антона Павловича. И Левитан  перестал улыбаться,  задумался, потом признался
девушке, что очень жалеет о своем  разрыве с Чеховым. Щепкиной-Куперник было
известно,  что  Антон  Павлович  морщился,   вспоминая   свою   незадачливую
"Попрыгунью",  поссорившую   его   с  Левитаном.   Щепкина-Куперник   решила
воспользоваться удобным случаем и примирить бывших друзей.
     -- Едемте! --  воскликнула  она и перестала смотреть  на этюды, которые
показывал  ей художник.  -- Едемте сейчас  же, только собирайтесь скорее, мы
опоздаем на поезд.
     Левитан был в нерешительности: энергичный натиск девушки пугал и втайне
радовал.
     -- Как, сейчас?  -- спросил он тихо и растерянно развел руками,  сплошь
перепачканными в красках.
     -- Помойтесь и едем!-- почти приказала женщина. -- Я уверена, что Антон
Павлович только этого и ждет и не прогонит вас.
     Исаак Ильич недовольно  нахмурился,  поняв,  что гостья была на стороне
Чехова. Левитан помедлил, вяло отошел к  большому окну студии и грустно стал
смотреть  на  огромную  ель перед  фасадом,  всю  засыпанную,  как  пушистым
хлопком, вчерашней метелью.
     --  А вдруг Антон  Павлович  не поймет моего порыва, --- пробормотал он
печально. -- И приезд мой будет совсем некстати.
     --  Я  за  все  отвечаю!  --  воскликнула  Щепкина-Куперник.  --  Я  не
сомневаюсь,  что  доставлю  ему  большое  удовольствие,  если  привезу  вас.
Собирайтесь  же! Время идет.  Наверно, был  уже первый звонок, в поезд скоро
отправится.
     Она взяла  свои  покупки  со  стула.  Исаак Ильич  заволновался, быстро
отошел  от окна, швырнул кисти в желтенькое  ведрышко,  где они  обыкновенно
хранились, и поспешно принялся мыть руки.
     Левитан промолчал всю дорогу в поезде. На конечной остановке пересели в
сани. Лошади пошли бойко по обкатанной легкой зимней дороге.
     --  Танечка,  а если, а если мне суждено пережить неприятную минуту? --
словно  простонал  Исаак Ильич, поежился, спрятал лицо в поднятом  воротнике
шубы.
     Спутница ничего не  ответила, ей передалось его волнение, она пожалела,
что слишком погорячилась  и была, может быть, напрасно  самоуверенной. Страх
за Левитана все усиливался. Теперь она вздыхала не меньше, чем Исаак Ильич.
     В  сумерках  показался низенький мелеховский  дом.  Левитан думал,  что
колокольчик  под  дугой  звенел ненужно громко. Сани  с  шумом раскатило  на
повороте  к дому,  и  лошади остановились  у крыльца. Вышел  Антон Павлович.
Левитан робко  и нехотя вылезал  из саней.  Друзья  с минуту  постояли  друг
против
     друга в замешательстве и... поздоровались.  За ужином они сидели рядом,
как будто ничего в прошлом не случилось и они никогда не расставались.

        ПЛЕС

     Огромный  белый  зонт  стоял  за городом  у дороги.  Под ним  приютился
Левитан.  День был праздничный. В Плесе на Волге звонили. Мимо Левитана  шли
женщины; они  возвращались  после  обедни в соседнюю  деревню,  остановились
молча, долго  смотрели на странного  человека под необыкновенным  зонтом и о
чем-то перешептывались между собою. Левитана это стесняло. Он положил кисти.
Тогда женщины почти побежали, подняв с пухлой летней дороги желто-серую тучу
пыли.  Исаак  Ильич  закрыл  свежий  этюд  своим  чесучовым  пиджаком,  пока
проносило пыль, -- она могла повредить этюд.
     Проходили одни,  другие...  Дорога опустела. Над ней и над  прилегающим
полем было  то летнее безмолвие, какое наступает в  самые  жаркие часы после
полудня. Солнце,  небо  и  безлюдная земля...  Исаак Ильич снова вернулся  к
работе. Вдруг из  оврага показалась отставшая старушонка.  Она несла в белом
платочке просвиру и поминальник. Богомолка доковыляла до Левитана и оперлась
на свою кривую клюшечку.  Было много  солнца,  и  черный платок  с  глубоким
напуском  на  глаза  не спасал старухи, как  она  его не  поддергивала ниже.
Прохожая долго  смотрела  на улыбавшегося художника, жевала губами и  что-то
потихоньку  говорила. Потом перекрестилась, поискала в  узелке  копеечку, со
страхом положила ее в ящик  с  красками, низко  поклонилась  и  запылила  по
дороге. Левитан взял теплую монетку и, не отрываясь, взволнованный, провожал
ласковым взглядом древнюю  бабушку. С тех  пор он  свято хранил  ее дар  как
талисман и никогда не расставался с ним.
     Под белым зонтом у дороги Левитан сидел часто, любуясь широким, длинным
плесом Волги, пригорками,  лугами, городком в  кудрявой зелени. Исаак  Ильич
проводил  лето охваченный каким-то спокойным  очарованием. Он  поверил,  что
хандра больше никогда не повторится, впереди у него одни  безоблачные  годы,
радостные, успешные, счастливые.
     Левитан не  испытывал теперь  одиночества. Его всюду сопровождала Софья
Петровна Кувшинникова.  Вместе с ней он провел два лета в Саввиной  слободе,
пока наконец окрестности русского Барбизона ему не надоели. Пьяницу Каменева
кормили  зайчатиной чаще.  Софья Петровна стреляла метко. Иногда она уходила
на охоту  нарочно, чтобы не  мешать работать  Левитану,  --  и Каменев был в
выигрыше. Но Исаака Ильича потянуло  к новым  местам, к свежим впечатлениям.
Волга  пугала  после   первого  неудачного  путешествия.  Выбрали   Оку.  Из
приокского  села  Чулкова,  в котором думали надолго  обосноваться, пришлось
бежать. В Чулкове еще продолжался одиннадцатый--двенадцатый век. Темные люди
ходили за  художниками  толпой и пристально  разглядывали их, как  заморских
гостей. Потом стали осторожно ощупывать одежду приезжих.
     Едва Левитан и Кувшинникова раскрыли зонты на задворках и начали писать
ветряные  мельницы,  село переполошилось. Одна  дурная крикливая  бабенка  с
бессмысленно вытаращенными глазами, с куском хлеба в руке, дико выкрикнула:
     -- Лихие господа приехали!
     Левитан  начал собираться  в  отъезд.  Проходивший  в  Нижний  Новгород
пароход подобрал художников, отчаянно  махавших ему огромной красной шалью и
тиковой дорожной  наволочкой. Ока померкла. Левитан грустно осматривал чужие
берега. Нигде не  тянуло пристать.  Из Нижнего отправились вверх по  Волге и
добрались до Плеса. Маленький, тихий,  красивый, поэтичный городок показался
тем мирным уютным и теплым уголком, какого давно жаждала душа художника.  На
волжском  берегу  путешественники сняли две небольшие комнаты. Таланту Софьи
Петровны было где проявиться. Охапка  сена, два стола, два ковра,  несколько
скамеек  -- и  бивуак художников почти походил на зимний салон Кувшиниковой.
Левитан  лихорадочно раскладывался.  Утром следующего дня  Софья Петровна не
слыхала, когда он выбрался за двери.
     Исаак Ильич целыми днями бродил по окрестностям  городка и бесконечному
волжскому берегу, таская за собой нелегкие художнические принадлежности. Его
манило развернуть зонт через каждые пять шагов.
     Художник  щелкал  пружиной зонта.  Софья  Петровна  садилась  рядом под
своим.
     В Плесе люди немногим отличались от чулковских. Смотреть на художников,
живущих по-своему, ие .похожих на коренных жителей, вышло  много любопытных.
Наблюдали   издали.   Базарным   кумушкам   достались   свежие   новости   о
новоприбывших, пересуды и потеха. Левитан быстро притерпелся, он научился не
замечать дикого внимания, был полон собой, своими творческими замыслами.
     Плес вдохновлял. Левитан уверовал, что все неясное, бродившее в душе он
в  силах  выразить, передать  красками  и  линиями. Еще недавно,  в Саввиной
слободе,  на  Оке,  на пароходе  сюда, он  сомневался  в  этом,  приходил  в
отчаяние, с отвращением озирался по  сторонам, почти  ничем не привязанный к
жизни, готовый с нею без сожаления расстаться. В такие минуты Левитан бросал
совсем работать, сознавал себя лишним, ненужным<b>:</b> существование без искусства
становилось в тягость.
     В Плесе Исаак Ильич открыл ту Волгу, какую создавало его художественное
воображение  с  юности.  Вторая  поездка  к великой  русской реке  оказалась
удачной. В первое же лето  он написал здесь картины: "Вечер. Золотой Плес" и
"После дождя". Антон Павлович увидел их осенью.
     -- Знаешь,  -- сказал он Левитану,  -- на твоих картинах даже появилась
улыбка..
     Утро, свет,  солнце,  легкий ветерок... Это лучшие часы  для  живописи.
Исаак Ильич любил их. Самые дорогие, задушевные мысли, образы тогда вставали
перед ним. Белый зонт Левитан складывал грустя: день  кончался, и не все, не
все еще было сделано в эти обидно короткие часы; зачем-то наставала ненужная
ночь, когда краски спят и вымытые кисти просыхают в ведерке.
     Рассвет  заставал  художника  на  ногах. В маленькой  круглой коробочке
из-под  пудры  лежала копейка -- талисман. Он хранил  ее всегда в ящике  для
красок и брал с собой. Он  всю жизнь по утрам не ходил, а  почти  бежал, как
Алексей Кондратьевич Саврасов. Плес просыпался позднее художника.  Вместе  с
ним  вставала природа. Пели птицы,  радуясь своему пробуждению. Плескалась в
Волге рыба,  ловила на золотой глади мошек, стрекоз,  кузнечиков.  Обманутые
тишиной и гладью,  они садились  на  воду  и вдруг пропадали  в глубине. Они
хотели пить, впиваясь хоботками в воду, и не успевали напиться, погибая.
     Кричали кулички  и  чайки на бурых и рыжих отмелях. Трава  после ночной
росы  стояла острым ершиком.  Словно  вытянулись  и  выпрямились, помолодели
деревья, каждый листок стал тугим и упругим, полным соков. Коршун кружил над
левитановским белым зонтом, не узнавая крылатой диковинной птицы, неподвижно
рассевшейся на земле и словно стерегущей кого-то.
     Однажды  на кровлю художника напали пчелы. В ясное,  желтое, прозрачное
утро, похожее на теплый мед  в сотах, Левитан услышал странный певучий гул в
ближней низине.  Шум  и гул нарастали, все густея. Исаак Ильич с недоумением
посмотрел кругом. Но не успел  он все  оглядеть, как воздух потемнел, совсем
близко раздалось мощное жужжание, по зонту словно застучали крупные градины.
"Пчелы!" --  пронеслось  в сознании, и  художник  прижался  к мокрому  лугу.
Жужжание  уже оглушало,  оно  поглотило  все другие  звуки,  не слышно  было
куликов,  чаек, звонкоголосых ласточек. В глазах  Левитана  почернело. Пчелы
летели густо, плотно, садясь на вздрагивающий от тяжести зонт.  Исаак  Ильич
лежал не шевелясь, будто придавленный. Зонт подрагивал,  и это было страшно.
Левитан боялся, что зонт не выдержит и упадет на него. Художник почувствовал
приближение привычной тоски. Надвигалась смерть...  Она висела над  головой.
Тысячи  пчелиных  жал  могли  сейчас  вонзиться  в  слабого  и  беззащитного
человека.  У  Левитана  стучали зубы, как на морозе. Протекли мгновения, но,
казалось, время  тянулось  медленнее,  чем всегда. Исаак Ильич закрыл глаза.
Вдруг  где-то  раздался  выстрел.  Зонт  сильно качнуло. Пчелы снялись  -- и
черная туча рассеялась.
     Левитан  поднялся  с  земли,  вытирая  холодные   капли  пота  со  лба,
расстегнул ворот  рубашки: он душил. И сразу Исаака Ильича охватило ликующее
чувство освобождения от беды и восхищение перед мудрой природой. Она создала
самое совершенное из насекомых -- пчелу. Рождаются молодые пчелы, старый дом
им  тесен, они ищут  нового жилья,  и  рой  улетает.  Вечным,  таинственным,
великим  повеяло  на  художника.  Невольно  для самого себя,  уже забывая  о
пронесшейся  угрозе, Левитан сохранил в сердце навсегда очарование  грозного
полета пчел.
     Первые утренние часы Левитан работал в одиночестве. Потом  приходила со
своим зонтом Софья Петровна. Они перекочевывали о места  на место, забредали
далеко, возвращались в сумерках, усталые и удовлетворенные удачным днем.
     В Плесе  нравилось  Исааку Ильичу  все.  Казалось,  свежих  впечатлений
хватит  здесь на  всю  жизнь. Когда любишь --  преувеличиваешь.  На  окраине
города стояла  одинокая  старинная деревянная  церквушка  со  звонницей. Она
доживала свой век, никому не нужная. За ветхостью служить в ней было опасно.
Древнюю  церквушку  Левитан  заметил  в день  своего приезда в  Плес и сразу
очаровался ее  оригинальной архитектурой. Маленькая, удивительных пропорций,
с двухскатными  крутыми  крышами, она  была созданием талантливой плотничьей
артели,  какие   обстраивали  избяную,   церковную   и   мирскую   Русь  лет
четыреста--пятьсот назад.
     Вскоре  Исаак  Ильич пришел  к приходскому священнику, прося разрешения
сделать этюд  церквушки снаружи и внутри. Ржавый замок давно не отпирали. На
другой  день Левитан  явился  с  пузырьком подсолнечного  масла.  Священник,
посмеиваясь, экономно покапал в замочную скважину, на дужку, и сказал:
     -- Помазание елеем... Ваше рвение да будет угодно Флору и Лавру, во имя
коих созидался сей храм...
     Но все-таки пришлось звать  слесаря.  Замок загремел и  развалился, как
сломанный крендель.  Только с  приходом  мастера  Исаак Ильич вступил внутрь
помещения. Здесь, как и снаружи, на всем, сверху донизу, словно мелкая сизая
шерстка,  был  мох, плесень; почернелые образа  с еле проступающими  ликами.
Пауки покрыли  своими искусными серыми вуалями; кое-где стоял кривой древний
подсвечник, резной, крашеный, в каплях воска. Левитан втянул какой-то особый
запах,  смешанный с  сыростью, точно  древний  ароматный ладан  не рассеялся
через столетия, впитался в дряхлые стены и запоздало благоухал.
     Исаака Ильича  оставили одного. Он стал писать,  волнуясь,  представляя
себе  отдаленных  временем  людей,  когда-то  заполнявших  церквушку.  Софья
Петровна  пришла  позже. Ее охватило желание оживить этот старый  некрополь,
зажечь в нем огни, накурить ладаном. Левитан увлекся. Он понимал, как
     художник, всю декоративную прелесть совершаемого обряда в такой древней
руине.
     Священник  сначала  не  соглашался служить  в  опасном месте. Художники
настаивали.  Наконец  он позвал  дьячка.  Старики  служили обедню  для  двух
любопытных людей. Было  все по порядку. На старой звоннице сторож зазвонил в
маленький древний колокол.
     Под карнизами спокойно жили голуби. Небывалый звон вспугнул их. С шумом
и резким треском крылышек взвились выше  единственной главки на  церквушке и
стали кружиться вокруг  нее.  Священник  и  дьячок,  оба дряхлые,  желтые, с
чахлыми голосами, всем своим видом подходили к общему запустению. Батюшка не
пожалел  ладана  для заказной обедни. Густыми, завивающимися облачками  плыл
дым из кадила, словно в нем жгли бересту. Огарки полупудовых свечей чадили в
нескольких подсвечниках. Заказчики просили,  чтобы  риза  на священнике была
самая древняя,  какую только можно  достать  в  Плесе. Священник перерыл всю
свою ризницу, нашли ризу столетней давности, из золотой, потускневшей парчи.
     Уже в  самом начале обедни, при первых возгласах, Левитан заволновался.
Софья  Петровна заметила на глазах  его слезы. Вдруг он  наклонился к  ней и
стал  расспрашивать,  как и  куда ставят  свечи. Батюшка  и дьячок  служили,
косясь на удивительного  богомольца,  который ни  разу не перекрестился,  но
бродил у  иконостаса с пучком свечей  и ко  всем  образам  ставил  их.  Щеки
Левитана заалелись.  Он конфузился улыбающейся  Софьи  Петровны  и  старался
смотреть мимо нее.
     В узенькие  окна наискось светило солнце. Пять золотых  мечей рассекали
небольшое просгранство  и  упирались  в широкие седые половицы пола, неровно
струганные   топором.  Между   солнечными   полосами   оставались   сумерки,
заполненные голубоватым качающимся ладаном.
     Звон со  старой звонницы  слушали  не  одни  заказчики.  Он растревожил
сердца  трех старух, почти таких же древних, как черные иконы  в иконостасе.
Старухи пришли в старинных темных сарафанах, в черных платках, встали в углу
в ряд. Левитан подумал, что где-то  таких старух он видал. Художник вспомнил
своего товарища М. В. Нестерова. Да это на его картинах  такими изображались
люди древней  Руси.  После  обедни  Исаак Ильич  подошел  к  богомолкам. Они
рассказали, что лет пятьдесят тому назад венчались в этой церквушке.
     Левитан окончил  этюды, церковь заперли  большим крепким замком, голуби
снова  спокойно  заворковали на карнизах.  После Левитана  каждый  художник,
посещавший  Плес,   непременно  писал  эту  церквушку.  Было  в  ней  что-то
притягательное, поэтическое, создаваемое  прекрасным расположением памятника
старины, красивой и оригинальной его архитектурой.
     В  сложной  душе  Левитана  уживалось  несоединимо  ясное,  пушкинское,
реальное представление о мире и, одновременно, таинственное, мистическое. Он
не  раз стоял где-нибудь в глухой деревенской церквушке за вечерней службой,
его знобило, он находил какую-то для  себя особую прелесть в этом безмолвном
забытьи. Однажды в Троицын день в  соборе Плеса во  время исполнения  обряда
благословения цветов Левитан прошептал Кувшинниковой:
     -- Послушайте... Ведь это же удивительно... Как хорошо...
     По просьбе  Левитана  Софья  Петровна  иногда читала  ему  псалтырь или
евангелие.
     В Плесе к  Исааку Ильичу  не  только привыкли,  но  у  него  завязались
хорошие  отношения  с  разными  людьми.  Он   подружился  с  одной  красивой
женщиной-старообрядкой. Семейная  жизнь  ее  была  ужасная.  Женщина  искала
выхода и не находила его.  Одинокая, беззащитная, она в отчаянии выходила на
волжский  берег.   От  смертного  шага  ее  удерживали   какие-то  последние
привязанности к миру. Они окрепли после знакомства с художниками. Она решила
уйти из семьи. Подробности  этого ухода, редкого  в то суровое и  варварское
время, в патриархальном домостроевском городке, обсуждались подолгу, часами.
Встречались  по вечерам, чтобы  ничей  чужой глаз  не  заметил, не  повредил
задуманному делу. Софья  Петровна поджидала старообрядку в подгородной роще,
куда прибегала возбужденная, оглядывающаяся на  свой  след женщина.  Левитан
стерег  их  на  пригорке,  внимательно  осматривая   окрестности,  чтобы  не
пропустить опасного соглядатая, почуявшего неладное в тихом  и рабском своем
Плесе. Левитан  был доволен,  когда  наконец удалось счастливое  бегство  из
Плеса молодой мятежницы. На  этой стороже художник подсмотрел мотив  картины
"Вечер. Золотой Плес".
     Белый зонт каждое утро начал подыматься на том самом месте, где вечером
художник  стерег  женщин,  одновременно наблюдая  за  тихой  розовой  зарей,
догоравшей  над городком, над  волжским  Плесом,  за  необходимым  художнику
освещением и красками.
     Исаак Ильич жил полной жизнью. Огромная художественная работа сменялась
страстью  к  охоте.  Любимица  Веста вскакивала,  едва  он  брал  ружье. Она
сопровождала его  всюду на  этюдах,  ленивая  и  сонная, почти  как мертвая,
лежала в  тени зонта,  поднимала  голову только  на  громкоголосых прохожих.
Теперь  она мгновенно преображалась, начинала скулить, носиться  по  дороге,
прыгать на охотника, ставя
     ему  мохнатые,  крупные лапы  на грудь.  В Софье Петровне Левитан нашел
яростного  товарища-охотника. Она  ходила  по-мужски,  широко  и размашисто.
Кувшинникова была выносливее неутомимого  своего спутника.  Они  бродили  по
полям, перелескам, низинам и оврагам с рассвета до ночи. В охотничьем азарте
забирались  очень далеко, иногда ночевали в лесу. Их настигали грозы, ливни,
ветры, холодные ночи с утренниками.
     Северные  лета  шатки  и  коварны.  Промокшие  под  дождем,  они весело
смеялись,  разводили костер,  сушились.  Женское платье  просыхало скорее, и
Софья Петровна была счастлива, когда Левитан не отказывался согреться первым
в ее  теплой  кофточке.  Кувшинникова  хохотала и хлопала  в ладоши, любуясь
смешным и  милым ей видом художника. Охотничье состязание разделяло их почти
как недругов. Каждый хотел настрелять больше.  Они вытряхивали друг  у друга
ягдташи и пересчитывали добычу. Подчас жестоко ссорились.
     Однажды рано утром собрались в заречные луга. Лодочник  еще спал, и его
пришлось долго дожидаться. Левитан подстерегал дичь, которая могла  вылететь
из ближней  рощи на водопой. Ее не  было. Одни чайки  крикливо  кружили  над
Волгой и метко садились на  воду с небольшой рябью, добывая мелкую  рыбешку.
Белоснежные птицы, отяжелев, утратив стремительность и плавность, подымались
с серебряными рыбками в клювах. Чайки несли  свой корм, держа его поперек за
спинки, смешные,  как бы усатые. Вдруг Левитан неожиданно выстрелил.  Звонко
ударила дробь. Кувшинникова даже вскрикнула от негодования. Исаак Ильич убил
чайку. Несколько серебристых перышек всплыли в воздухе. Птица упала на мель.
Вода  раздалась, далеко  разлетелись  брызги  --  и  все  успокоилось. Веста
помчалась и принесла в оскаленных зубах добычу охотнику.
     -- Бессмысленная жестокость! -- закричала Софья Петровна. -- Как вам не
стыдно!  Что вы сделали? Зачем? Вы  скоро будете стрелять ласточек, синичек,
соловьев...
     -- Да, да, это гадко,  -- сказал он, расстроенный.  -- Я  сам не  знаю,
зачем выстрелил. Это подло, подло с моей  стороны. Клянусь, ничего подобного
я больше никогда не сделаю. Бросаю мой  скверный поступок к вашим ногам, как
вот эту чайку.
     Он  хотел  ее  в  самом  деле положить  у  ног Софьи Петровны.  Но  она
вскочила, замахала руками, потребовала не делать  этого и отбежала. Лодочник
уже  гнал лодку из  заречья. С недоумением он заметил быстро уходивших прочь
от берега нетерпеливых охотников. Лодочник налег на весла, закричал. Левитан
обернулся с обрыва и  дал ему знак  ехать  обратно. Под  неудержимую злобную
брань его Левитан и Кувшинникова ушли с чайкой домой.
     Неприятное впечатление  не улеглось и на  другой  день.  Софья Петровна
нервничала  и  придиралась. Исаак  Ильич  копал  ямку  для  чайки,  бледный,
взволнованный. Вдруг он начал клясться,  что  ненавидит  охоту  и больше  не
будет  стрелять. Софья Петровна сгоряча поддержала и тоже  дала обет никогда
не брать  ружья  в руки.  Но оба  не сдержали обещания. Первым  его  нарушил
Левитан, уйдя на охоту однажды утром втихомолку от Софьи Петровны.
     Исаак Ильич оставил Плес с последними  пароходами перед заморозками. Он
ехал  в  Москву с  таким большим  багажом, какого еще ни разу  не  привозил.
Следующей ранней весной, в самую распутицу, Левитан со своей верной подругой
был  уже  на старом месте. В  то  лето Исаак Ильич  написал знаменитую  свою
картину "Тихая обитель". К  нему пришла подлинная, настоящая слава. Зрителей
поразила необыкновенная  теплота, уют, задушевность,  с какой художник сумел
передать скрытую поэзию русского пейзажа.
     О  Левитане  заговорили  как  о  человеке,  который  понял  и  подметил
подлинную  русскую красоту.  На  картинах художника  ожили овеянные глубокой
проницательной любовью  поэтические углы  нашей страны. До сих пор ни одному
русскому  художнику не удавалось с  такой  интимностью, нежностью, лиризмом,
подкупающей правдивостью изобразить русскую природу. После  "Тихой  обители"
во  всех новых произведениях Исаака Ильича  уже находили  эти типичные черты
национальной пейзажной живописи.
     Антон Павлович Чехов и старик Григорович  стояли перед "Тихой обителью"
на  очередной передвижной выставке. Чехов  внимательно слушал  восторженного
Григоровича и, по своей привычке, отмалчивался. К ним подошел поэт Плещеев и
быстро заговорил:
     -- "Тихая  обитель" на  устах всей интеллигенции  Москвы. По  заслугам,
вполне  по заслугам, но  с  одним я никак не  согласен.  Я вижу разлад между
названием картины и ее содержанием. Помилуйте, называют это  тихой обителью,
а тут все  жизнерадостно. Горят, тлеют на закате купола лесного монастырька.
Тишь. Свет. Безмолвствует  лес, река,  лавы.  Кто-то  нашел в картине тоску,
печаль, грусть...  Даже сладость.  Не понимаю. Художник неверно назвал  свою
вещь.
     Григорович и Плещеев заспорили, долго  не отходя  от  облюбованной  ими
картины. В тот день вечером Чехов написал сестре  Марии  Павловне:  "Левитан
празднует  именины своей великолепной музы.  Его  картина производит  фурор.
Успех у Левитана не из обыкновенных".
     Исаак  Ильич  очень любил  это свое произведение. Через  два года после
окончания  "Тихой  обители" Левитан  снова вернулся к  тому  же  мотиву.  Он
разработал  его по-новому, ярче,  светлее,  жизнерадостнее.  Он населил  его
людьми, едущими в лодке по спокойной воде. В ней отражаются  розовые облака.
В ясную  глубину опрокинуты бело-розовая колокольня,  стены, церковь,  рыжий
кустарник,  зеленые деревца на низком берегу, голубая лазурь.  Убраны  лавы,
здесь ненужные. В "Вечернем  звоне",  как назвал художник эту  вещь, столько
простой   ликующей  радости,  очарования,  восторга  перед  миром,   который
действительно кажется звенящим и поющим на закате.
     Всякому  художнику  дороги  воспоминания, встречи, находки, дни,  когда
зарождаются  замыслы. Так  было  с  Исааком Ильичом.  За  недолгую жизнь, за
двадцать  творческих  лет,  он  написал  до  тысячи  холстов.  Почти  тысяча
разнообразных мотивов. Левитан ходил своими большими ногами по русской земле
с посто
     янно зорким и пытливым взглядом. Плеса на Волге хватило бы на поколения
живописцев. Левитан хотел большего. Он  привык находить мотивы самые лучшие,
отбирая их среди других, менее выразительных.
     Однажды  около  городка  Юрьевца,  недалеко  от Плеса,  на  прогулке  в
пригородной роще  Левитан  заметил некрасивый захудалый  древний  монастырь.
Бездарная  и  убогая   рука  размалевала  его  причудливыми   колерами.  Они
раздражали  и  вкус и глаза художника. Но был чудный вечер,  мир лежал перед
взором таким тихим и мудрым, что красоте его ничто не могло повредить. Текла
ясная,  журчащая  река.  На  дне  ее  темнели  отраженные  кудрявые  вершины
деревьев,  пять  голубых  соборных глав, птица  влекла свою улетающую  тень.
Утлые легкие  лавы соединяли два речных берега. Безлюдье. Сон. Желтая пустая
тропа  вела к  лавам. Васильки в глубокой траве  голубеющей дымкой обрамляли
тропу. Левитан остановился.  Даже  сильнее  забилось  сердце.  Потребовалось
положить руку  на  него, чтобы успокоиться и передохнуть. В голове художника
рождалась картина. Еще не вся. Но мотив ее уже был найден.
     Исаак  Ильич  просветлел,  сладко вздохнул,  полежал в высокой траве  у
обочины  дороги,  лежа нарвал большой букет васильков,  вынул из  нагрудного
кармана какую-то тесемочку и крепко  связал васильковые стебли. Так,  с этим
букетом  Левитан и возвратился  в Плес.  Исаак  Ильич солил воду в  кувшине,
чтобы  дольше продержались цветы и  не увядали. Он испытывал к ним  какую-то
смешную, детскую, особую нежность. Они росли на той земле, которую  художник
так  полюбил  с  одного  взгляда.  Софья Петровна  подсмеивалась  над  новым
талисманом.
     Левитан  писал  почти  всегда  с  миниатюрных  набросков  и  больше  по
впечатлению, только  иногда целиком с натуры. Но Юрьевец был далеко<b>:</b>  взамен
натуры служила огромная безошибочная память, впечатление.  Он  поражал  всех
знавших его. Левитан в  любое время  мог перенести  на холст или  на  бумагу
когда-либо виденное им. Он  переносил с такой  удивительной  верностью,  что
многие наброски по памяти обманывали  людей  испытанных  и опытных. Наброски
казались подлинными этюдами с натуры. Левитан писал с наслаждением, почти не
разгибаясь,  несколько  не   замеченных  им   недель.  Обстановка  в   Плесе
действовала  на  него  как-то возбуждающе. Он кончал  одну картину,  начинал
другую,   иногда  на  мольбертах   стояло  несколько  недоконченных.  Стояло
пять-шесть лет.
     Таким было великолепное, мощное, величественное  произведение  о  Волге
"Свежий ветер".  Эта волнующая  вещь, смелая,  оригинальная,  яркая,  полная
какого-то героического  размаха,  лучшая  из  лучших  в  русской  живописи о
великой  нашей реке,  появилась на выставке с опозданием на семь лет. Начало
ей  положил Исаак Ильич в Плесе.  Свежий ветер  под огромным  хмурым  небом,
точно  за  мутью  облаков  собирается  метель,  течет  взволнованная  ветром
гигантская  река. Просторы ее бесконечны, как и само небо  над ней. Близко к
берегу крохотный буксирный пароходик тянет высокие, громоздкие, с мачтами, с
парусами, древние  по  формам,  расписные  баржи,  расшивы  и  тихвинки.  Их
вычурные  и  красивые кормы,  то похожие  на избу  с  двумя  окошками, то на
стройные и строгие треугольники  с колоссальными рулями,  убегают от зрителя
за буксиром.  Навстречу идет белый нарядный пассажирский пароход. Низко  над
волнами летают  чайки. Просторы. Дали. Беспокойные воды  реки  скрываются за
горизонтом. Уже тогда, в Плесе, Исааку Ильичу удалось  глубоко почувствовать
и понять величие волжского пейзажа в непогожий день. Величие  и национальное
русское своеобразие  волжского  трудового  быта.  Он вчерне  написал "Свежий
ветер".  Оставались  доделки. Необходимое художественное  совершенствование.
Оно и заняло почти десятилетие.
     Исаак Ильич  выпускал из  своей  мастерской  только такие  картины,  за
которые ни от  кого не  ожидал упрека.  "Ветхим  двориком",  изумительным по
крепости и  силе реалистической живописи, единственным  в своем  роде  среди
всех  работ  Левитана,  закончил художник  свою  творческую  жизнь в  Плесе.
"Ветхий дворик" неповторимо своеобразен.  Такие заповедные  углы и  увидит и
поймет  только  избранный.  В маленьком  "Ветхом  дворике"  Левитана  больше
русского, чем в сотнях картин других мастеров на самые  наирусские сюжеты  и
темы. Левитан поднялся в Плесе в полный рост.

        ТРИ КАРТИНЫ

     После  Плеса  Кувшинникова  и Левитан  на  лето  поселились в  Тверской
губернии, близ  заштатного  городка  Затишья. Тут была своя красота.  Вокруг
белели колонны  ампирных  усадеб.  Они  прятались в английских,  французских
парках, разбитых еще во времена Екатерины. Парки разрослись.
     Исаак  Ильич не поместил  в  своих пейзажах  ни  одного барского  дома.
Изысканная  красота  не  прельщала  его. Душа  художника  оставалась  к  ней
равнодушной.   Левитан   искал  в  русском  пейзаже   вечного,  неизменного,
непреходящего. Будут жить небо, земля, вечера  и закаты, солнышко, и воды, и
цветы на лесной опушке, и туман, я свежий ветер на Волге.
     Левитан любил  огромную  равнину русскую, длинные  ее  дороги,  большую
воду,  весенние ручьи,  гремящие с пригорков,  яркие и резкие осенние краски
лесов и рощиц, пески и нескончаемые волжские дали, небо  над ними то хмурое,
то лучезарное,  как  в древней  русской сказке.  Левитан любил  родину.  Все
скромное, милое, великое и простое в ней.
     Он был за границей три раза. Остался холоден к цветущей природе Италии.
Скучал в необыкновенных по красоте  горах Швейцарии.  Кисти подымались вяло,
не слушались руки, глаза не хотели видеть. В Финляндии он ежился и хандрил и
даже совсем  не  нашел  природы. Он был однолюбом. В Италии художник вечером
забрался на высокую скалу над морем. Зеленели окрестные луга так, как они не
зеленеют в России, голубое  небо было не похоже на русское, не похож воздух,
даже облака  шли какие-то другие в ярко-голубой вышине. Левитан заплакал. Он
почувствовал  вечную, потрясающую  красоту, готов был поклониться полуденной
Италия... Но мгновение только мелькнуло. Удивление не  рождает  вдохновения.
Марины итальянские он написал хорошо -- плохо не мог и не умел, -- но, когда
они высохли, свернул их в трубочку и забыл.
     Его не увлекло современное  искусство Европы. Он много обошел картинных
галерей и выставок. Старые мастера --  венецианцы, испанцы растрогали его до
слез. Он почувствовал в них величие духа, совершенное мастерство, необъятную
творческую  силу. Он по  нескольку раз возвращался к их великим полотнам. Не
то  пережил  Исаак Ильич от французской  живописи. Пювис де Шаванн показался
ему  уродом.  Левитан  стоял перед  его вычурными  картинами  и  раздраженно
разговаривал   сам   с  собой,  произнося  одно  только  слово:   "Мерзость,
мерзость..."  И почел себя оскорбленным, негодовал, когда  узнал, что  Париж
сходил с ума от произведений Пювис  де Шаванна, боготворил  его и поклонялся
ему.
     Впечатления  Исаака   Ильича  двоились.   Он  старался   не  пропустить
интересного  и  волнующего.  Но он сыскал такого меньше, чем нашел  явно для
себя  ненавистного,  возмущающего  его.  Не  понимал,  как могли восхищаться
французы  художниками,   творчество  которых  представлялось  ему  безумием.
Картины французских  новаторов -- импрессионистов были в  московских частных
галереях. Иногда выставки импрессионистов заезжали в Россию. На одной из них
Левитан увидел знаменитые "Стога сена"  Клода  Моне.  Он отвернулся от  них.
Исаак  Ильич  не оказался в одиночестве. Так же приняли их многие из русских
художников-передвижников.
     Между первой и последней поездками прошло почти десять лет. Исаак Ильич
как будто  бы подобрел, двинулся вперед, хотел смотреть другими  глазами  на
непростое искусство импрессионистов. За год до  смерти, в 1899 году, живя  в
Париже, Исаак Ильич почувствовал наслаждение перед картинами  Моне, Казэна и
Бенара.   Он  закрыл   глаза  и  случайно  вызвал  перед   собой  три  имени
передвижников
     Маковского,  Волкова,  Дубовского.  Сравнение получилось  не  в  пользу
русского искусства. Левитану показалось благом для художника жить в  Париже.
Но  эти  чувства были недолговечны  и непрочны. Они вызваны  были мимолетным
настроением.
     Исаак   Ильич   не  всегда   бывал  хозяином   над   своими  маленькими
человеческими слабостями.  Пейзажи Левитана очаровывали людей разного круга.
Художника no-своему любила петербургская  и московская знать. Левитан иногда
нестерпимо кичился своими связями с этими поклонниками и вызывал негодование
товарищей. Ему скоро прощали.  Видели, как он  мучился и стыдился и страдал,
когда  здоровое  и  реальное  чувство,  жившее в  нем,  побеждало  чуждое  и
наносное.  Но  слабости  показывались и прятались,  связи с  важными  людьми
оставались.  Его радушно  и охотно  принимали  в  богатых домах,  в шикарных
имениях. Он  написал несколько дружеских портретов-подарков. И... ни  одного
пейзажа усадебного,  и  много крестьянских  хат, деревень, расшив, тихвинок,
стогов, плетней, лодок рыбачьих. В
     пейзажах художника нет изысканной колоннады, невзирая на всю бесспорную
ее  красоту.  Это  своеобразный  левитановский демократизм -- влияние  школы
передвижников, влияние школы на Мясницкой.
     Как-то раз с веселой  компанией молодежи Левитан оказался на мельнице в
имении Бернове баронессы  Вульф. Кувшинникова привыкла  делать зимние приемы
под  своей пожарной  каланчой, летом было негде и не для  кого, без общества
она скучала. Небольшие пикники рассеивали скуку. С этой целью  и приехали на
мельницу.   Исаак   Ильич  бродил  около   мельничного   омута   задумчивый,
взволнованный.  Кувшинникова  несколько  раз  позвала  его и  оставила. Было
понятно,  что  Левитан  выбирал место, откуда намеревался  писать этюд этого
темно-зеленого  бассейна. Действительно,  художник пошел  к экипажу,  достал
удобный свой этюдник, ящичек с красками, кисти. Молодежь шумела, пели песни,
пили  чай. Левитан перестал чувствовать и замечать окружающее, углубленный в
свое  дело. На пикник пришла с большим опозданием  баронесса  Вульф.  Увидав
Исаака Ильича за работой, помещица сказала:
     --  А знаете, какое интересное  вы пишете место? Эта мельница  с омутом
вдохновила Пушкина. Александр Сергеевич несколько раз гостил у нас в Бернове
и  соседнем  имении  Малиннике,  часто бывал здесь, услышал  одно  старинное
предание, и... так зародилась пушкинская "Русалка".
     Баронесса рассказала, что прадед  ее был  человек  очень крутого нрава.
Молодой  конюший  полюбил  дочь  мельника.   Она   затяжелела  от  конюшего.
Преступник  предстал  перед  барским  судом.  Разгневанный   помещик  забрил
конюшего  в солдаты.  В тот  день, как юношу отправили, девушка утопилась  в
омуте.
     Левитан слушал,  волнуясь.  Когда-то Пушкин смотрел на  эту бревенчатую
плотину, с которой бросилась девушка! Плотина, наверно, была та же самая  --
поперечные могучие бревна отливали  сизым и серым, время  не  зря прошло для
них. Пушкин ходил вокруг, слышал такой же рассказ,  думал о дочери мельника,
написал "Русалку". Все  это подтолкнуло Левитана  к  созданию картины. Может
быть, иначе он бы ограничился рядовым наброском.
     Пока продолжался  веселый пикник,  Исаак Ильич  ушел окончить маленький
этюд. Художник присоединился  к веселящимся  какой-то вдруг  расцветший.  Он
словно помолодел, ему захотелось  шуметь,  кричать, петь,  бегать в горелки,
рассказывать  анекдоты и  первому хохотать  над ними.  Такие  хорошие минуты
наставали,  когда  Левитан  находил новый,  увлекающий  его  мотив.  Радость
приходила от избытка  сил, от уверенности в себе, от  нетерпеливого  желания
скорее   победить  и  осуществить   задуманное.   Софья  Петровна  понимающе
улыбнулась и сказала баронессе:
     --  Как  хорошо,  что вы припомнили  эту печальную трагедию  о  молодом
конюшем и  дочери  мельника. Теперь я уверена, что  будет  новая  картина. Я
немножко Левитана знаю...
     --  Да, да, я ее напишу, --  горячо воскликнул Исаак Ильич. -- И  такая
картина нужна. Я люблю мельницы,  омута около  них. Тысячи  людей  проходили
мимо. Останавливались. Они запомнили какой-нибудь вечер возле такого  омута.
Запомнили неизгладимо, навсегда. Он  им пригрезится снова, и люди  вздыхают,
может быть,  жалеют  прошлое, может быть,  вспоминают  о  нем  со счастливой
улыбкой. Около омута ведь хочется стоять, думать, мечтать...
     Через  два  дня  к  мельнице подъехала  тележка. На  козлах сидел Исаак
Ильич.  Кувшинникова  барежно  везла  огромный  подрамник  с  свеженатянутым
холстом.  И  так началось  ежедневное  паломничество  к  омуту.  Рано  утром
"икона", как прозвали  ее местные