вановичу  немало теплых строк: "Нрав графа  Панина
достоин  был  искреннего  почтения  и  непритворной  любви.   Твердость  его
доказывала величие души его. В делах, касательных  до блага  государства, ни
обещания, ни угрозы поколебать его  были не в силах. Ничто в свете  не могло
его принудить предложить  монархине свое  мнение противу  внутреннего своего
чувства. Коли-ко благ сия  твердость  даровала отечеству! От коликих зол она
его  предохранила! Други  обожали  его, самые  враги  его ощущали во глубине
сердец своих к нему почтение, и от всех соотечественников его  дано было ему
наименование устного человека..."
     Своим новым сотрудником  Никита Иванович был очень  доволен  не  только
из-за знаний и "моральных правил". Панин высоко ценил людей, умевших искусно
излагать свои  мысли  на бумаге, и настойчиво поощрял подчиненных к развитию
этой  способности.  Как-то в  разговоре с  генералом  И.  Г.  Чернышевым  он
похвастался, что  "штиль" бумаг, подготовленных в Коллегии  иностранных дел,
лучше, чем в любом другом учреждении. Со временем в коллегии сложился своего
рода  культ  изящного слога, которым  ее служащие  гордились. В результате в
дипломатическом ведомстве России никогда не  переводились люди, известные не
только  своими  дипломатическими  заслугами,  но  и  блестящими талантами  в
области литературы и искусства.
     Одновременно  с  Фонвизиным   в  коллегии  служил  переводчиком  И.  Ф.
Богданович, автор знаменитой в те времена "Душеньки".  Общество  любомудрия,
оставившее заметный  след в истории  русской культуры, было  создано  в 1823
году,  говоря  современным  языком,  "на базе" Московского  Главного  архива
Министерства  иностранных  дел.  Выдающийся  поэт  допушкинской поры  К.  Н.
Батюшков работал секретарем русской дипломатической миссии в Неаполе. А.  С.
Грибоедов был  в равной степени талантлив и как поэт, и как политик.  Ф.  И.
Тютчев проработал на разных дипломатических  постах больше двадцати лет.  К.
Н.  Леонтьев, также  профессиональный  дипломат,  при  жизни  пользовался  в
основном известностью как  писатель,  а  после смерти был причислен еще  и к
религиозным  мыслителям. Вообще сильными сторонами русского дипломатического
ведомства были высокая культура и профессионализм его сотрудников, причем не
будет преувеличением сказать,  что  добрые  эти начала в  значительной  мере
закладывались во времена Панина и благодаря его личным усилиям.
     Говорят, что испытание властью - самое трудное. Наверное, ни в  чем так
не  проявляется  действительный  чувственный  облик  человека,  как   в  его
отношении  к  людям  от  него  зависящим. Поэтому  наиболее строгими,  но  и
объективными судьями  начальника  обыкновенно бывают  его  подчиненные.  Что
думал  о Панине его секретарь Фонвизин, уже говорилось. Для полноты  картины
можно привести мнение еще одного человека, работавшего с Никитой Ивановичем,
- князя  Федора Николаевича Голицына.  Спустя  много лет после смерти Панина
князь написал о нем такие слова: "Он был с большими достоинствами, и что его
более всего еще отличало -  какая-то благородность во всех его поступках и в
обращении ко всякому внимательность, так что его нельзя было  не любить и не
почитать: он как будто к себе притягивал. Я в жизни моей мало видал вельмож,
столь по наружности приятных.  Природа  его одарила сановностью и  всем, что
составить может прекрасного мужчину. Все его подчиненные его боготворили".
     Когда Панин  вступил  в должность  старшего члена Коллегии  иностранных
дел, учреждение это было  сравнительно небольшим.  Числилось в ней около 260
служащих, из  которых 25 находились в Москве  при тамошних конторе и архиве.
Нельзя  сказать, чтобы  коллегия была образцовым  учреждением, но со  своими
задачами вполне справлялась, хотя собственно  коллегию, то есть  руководящий
орган  этого ведомства, частенько  критиковали.  Согласно  регламенту  члены
коллегии обязаны были изучать текущие внешнеполитические дела, обсуждать  их
на заседаниях и сообщать свои выводы и рекомендации руководителю  ведомства.
На практике это происходило далеко не всегда. В свое время канцлер  Бестужев
пенял  членам  коллегии,  что  они  "только  и делали,  что один  за  другим
вкруговую читали, а никакого предложения или рассуждения не чинили". Поэтому
Бестужев завел у себя дома особую канцелярию, в которой все дела и решались.
Панин эту традицию сохранил и тоже старался по возможности все делать сам, и
все же отношение его к подчиненным было иным.
     Как-то  во время обеда у великого князя Никита  Иванович  обронил такую
фразу:  "Подлинно от самого министра зависит, чтобы дела хорошо  шли.., если
бы по Иностранной  коллегии министр  теперь сказал, что дела исправлять не с
кем, то  бы  самого такого выгнать  достойно". Панин свои "кадры" знал очень
хорошо, ценил и, пожалуй, даже гордился  ими.  Во всяком  случае, сотрудники
Иностранной  коллегии,  по  его  мнению,  были  "совсем  иные  люди,  нежели
приказные других мест". Панин не  стеснялся "весьма хвалить" А. М. Обрескова
или  говорить о  А. С  Стахиеве,  резиденте  в Стокгольме, что прежде он был
большой "негодницей", но потом взялся  за ум. И теперь  "иной  обстоятельств
собственного   дому   так  не   знает,  как   господин   Стахиев  знает  все
обстоятельства королевства шведского".
     Надо  сказать,  что  в  те   далекие  времена  русские  дипломатические
представители пользовались уважением не только у  себя на родине,  но и, как
теперь принято  говорить,  в  стране  пребывания.  Например,  князь  Дмитрий
Алексеевич Голицын,  много лет служивший послом в Париже и Гааге, был членом
академий  наук  Брюсселя,  Стокгольма   и   Берлина   и  считался  серьезным
ученым-естествоиспытателем и экономистом. Он был дружен с Вольтером, Дидро и
Гельвецией, участвовал в собраниях физиократов у Мирабо и служил посредником
между Екатериной и ее французскими корреспондентами.
     Другой Голицын,  князь Дмитрий  Михайлович, 18 лет  служивший  послом в
Вене,  научными  изысканиями не прославился,  но память о нем  сохраняется в
австрийской столице до сих пор. Как дипломат  Голицын был поставлен в Вене в
трудное  положение.  Поскольку  панинская  Северная  система  была   отчасти
направлена  против  Австрии, служба  Голицына  состояла  преимущественно  из
выслушивания упреков со стороны венского двора и передачи тамошним министрам
столь же нелестных заявлений. Однако несмотря на все политические неурядицы,
к самому послу жители австрийской столицы относились весьма почтительно.
     Рассказывают,  что у Голицына был дом неподалеку от Вены  и князь любил
прогуливаться  по  ближайшей  дороге,  вдыхая  целебный  альпийский  воздух.
Окрестные  жители,  привыкшие часто  видеть русского  посла, стали  называть
дорогу его именем. С тех пор прошло два  столетия. Давно нет дома, в котором
жил  князь,  дорога  стала  городской улицей. Но и  по  сей  день она  так и
называется -  Голицын-штрассе. Находящаяся неподалеку гора тоже долгое время
носила название Голицынберг, пока ее не переименовали Вельхельминенберг.
     Князя Дмитрия Михайловича, кстати, долго помнили не только в Вене, но и
в Москве.  Перед смертью он завещал построить в первопрестольной больницу на
свои средства. За разработку проекта взялся сам М. Ф. Казаков, и в 1801 году
здание,  считающееся  одним  из  лучших   произведений   архитектора,   было
построено.  Более  ста лет  эта  больница  на  Большой Калужской  называлась
Голицынской.
     Никита Иванович  редко  ошибался в деловых качествах своих подчиненных,
причем  не только благодаря своей  проницательности. Дипломатов в те времена
было мало, а работы у них было много. Посланники, например, писали донесения
в  Петербург   собственноручно,  а  не  перекладывали  эту  обязанность   на
подчиненных, как делалось позднее. А по тому, что  и как сообщает посланник,
можно  было  без  труда судить, чего  он  стоит.  Во  второй  половине XVIII
столетия в  Коллегии  иностранных дел  служили в  основном  люди  способные,
знающие и добросовестные. Причина этого отчасти состояла  в том,  что от них
требовали дело,  и "естественный  отбор"  был довольно строг. Но не  меньшее
значение имело и то, что Панин очень внимательно, если не сказать заботливо,
относился к  своему  ведомству  и  его  сотрудникам. Не в  последнюю очередь
благодаря его усилиям Коллегия иностранных  дел очень  долго  сопротивлялась
бюрократизации -  недугу, поразившему  систему  государственного  управления
России вскоре после реформ Петра Великого.
     Этот порок  одолел внешнеполитическое ведомство лишь в XIX веке. Именно
тогда  зародилась, например,  особая  манера  подготовки  бумаг,  с  которой
впоследствии безуспешно боролся  канцлер А.  М.  Горчаков.  Один  и  тот  же
документ, прежде чем  выйти за стены министерства, подвергался бессмысленной
и  многократной переделке  по  мере перехода  от  подчиненного к начальнику.
Причин  для  такого  стиля работы  было  много.  Прежде  всего это, конечно,
чиновничье  стремление  снять  с  себя  ответственность -  чем больше  людей
трудится над бумагой, тем меньше каждый из них отвечает за ее содержание. Но
была  и  особая  "ведомственная"   причина.  Министерство   иностранных  дел
становилось  все  более  престижным,  привилегированным  учреждением,  число
желающих служить по дипломатической  части росло, и штат министерства,  даже
несмотря  на  строгие  приемные  испытания,  постоянно  и  без необходимости
расширялся.
     Для того чтобы такое обилие дипломатов  чем-то занять, проще всего было
поручить  им  переделывать работу  друг  друга.  Дело от  этого, разумеется,
страдало.  Даже одаренные  и желающие добросовестно трудиться  молодые люди,
столкнувшись с такой формой вынужденного безделья,  разочаровывались в своей
службе и начинали искать иные способы приложения своих сил,  в том числе и в
области искусства и литературы.
     Другой  острой  проблемой,  время  от  времени  волновавшей Иностранную
коллегию, как, впрочем, и другие государственные учреждения, было кумовство.
Петр I, создавая коллегию, был вынужден даже  посвятить этому вопросу особый
указ. "К делам иностранным,  - повелевал царь, - служителей  Коллегии  иметь
верных  и  добрых, чтобы не было дыряво, и в том крепко смотреть и отнюдь не
определять  туда  недостойных  людей или своих родственников, особенно своих
креатур. А ежели кто непотребного в оное место допустит, или, ведая за кем в
сем деле вину, а не объявит, то будут наказаны, яко изменники".
     Но  Петр недаром  признан  мудрым  государем.  Для  него  бумага,  даже
собственный указ, никогда не заслоняла  дела. Поэтому еще  при жизни Петра в
Иностранной  коллегии  начали  складываться  своего   рода   дипломатические
династии. Один из  крупнейших  петровских  дипломатов  князь Б. И.  Куракин,
например,  отправляясь с  поручением за рубеж, в  помощники обыкновенно брал
своего сына Александра. Благодаря этому младший Куракин  уже  в молодые годы
досконально изучил все тонкости дипломатической деятельности. В 1722 году он
в  возрасте 25 лет  был  назначен на  пост посла  во Франции.  Правда  князь
Александр  Борисович  был  еще  и  от  природы  очень  способным  человеком.
Утверждали, что он  знает языки всех стран,  в которых когда-либо побывал. А
объехал Куракин едва ли не всю Европу.
     При  Панине такое  положение сохранялось, хотя, в случае необходимости,
он проявлял строгость, невзирая на родственные  и прочие связи. В 1764 году,
например, из Лондона был отозван посланник  А. Р. Воронцов. Сольмс, узнав об
этом, поинтересовался  у  Панина, чем был  вызван такой  шаг.  Дело  в  том,
объяснил граф, что, с  одной стороны, он должен был бы  поддержать Воронцова
"вследствие  дружбы своей с его сестрой". Но,  с  другой  стороны, "не может
этого сделать потому, что своими безрассудствами и неуместной вспыльчивостью
Воронцов в значительной степени был причиной охлаждения, происшедшего  между
Россией  и  Англией; что, не получив никаких инструкций,  ни  даже  простого
извещения  о смерти польского  короля,  он уже  делал  заявления  и  подавал
записки в тоне, гораздо более возвышенном, чем здесь имели намерение принять
относительно  Англии,  и что  во  всех  действиях  он обнаружил  горячность,
совершенно   неуместную  в  министре,   который   всегда   должен  поступать
рассудительно и кротко".
     Из слов Панина  можно сделать вывод, что беда Воронцова  заключалась не
только  и не  столько  в  том,  что он  превысил свои полномочия, сколько  в
отсутствии качеств,  необходимых дипломату. В  таком подходе был свой резон,
поскольку  деятельность дипломата  в  XVIII  веке существенно  отличалась от
того,  чем приходится заниматься  его  нынешнему коллеге.  Соответственно  и
требования к нему предъявлялись иные.
     Прежде всего, посол в иностранной державе  был един во многих лицах. Он
не только официально представлял свое правительство, но был еще и резидентом
разведки своей  страны,  а заодно  и  торговым представителем. У посла  было
множество забот и обязанностей, но и прав тоже немало.
     Современный дипломат  занят главным  образом  сбором, в рамках законных
средств, информации о  стране пребывания. Решения на  основе этой информации
принимаются в центре. Послу же остается только дожидаться указаний. Дипломат
XVIII  века  мог значительно больше. Он был вправе вербовать  себе  открытых
сторонников и тайных осведомителей, осуществлять подкуп официальных лиц, что
вообще было в  порядке  вещей.  Поддерживать связь со  своим  правительством
послу было сложно, и на это уходило много времени - пока курьер доскачет  до
столицы, вручит депешу, дождется  ответа  и привезет  его  обратно.  Поэтому
дипломатические донесения  по  сравнению с тем,  что  писалось в последующие
времена, были  значительно лаконичнее и  содержательнее. Посол, естественно,
сообщал на родину не все, что сумел узнать, а только самое важное.
     Донесения  писались  не  по  заранее установленной  форме, а  исходя из
соображений целесообразности. В одном донесении  мог, например,  содержаться
развернутый  анализ  положения  в стране, а  в следующем - лишь запись одной
беседы, зато такой,  по  которой  можно  было судить  о  многом. Инструкции,
направлявшиеся послам, также носили более  общий характер. Панин обыкновенно
руководил работой  русских  дипломатов  за  границей  следующим образом.  Он
сообщал им  задачу, информацию, которой  у посла не было и которая могла ему
пригодиться при  решении  задачи,  и  советовал, как, по  его  мнению, лучше
достичь желаемого.  Очень часто Никита Иванович подсказывал дипломатическому
представителю аргументы,  помогавшие  убедить нужного  человека  или отвести
доводы  противников.  К  его советам  относились  внимательно,  поскольку  в
искусстве полемики Панин был признанным мастером.
     Все остальное предоставлялось на усмотрение посланника.  Мелочной опеки
не было.  Более  того, в  1764  году  императрица  разрешила дипломатическим
представителям обмениваться между  собой информацией не через Петербург, как
это  делалось прежде, а непосредственно. Что  еще было характерно для Панина
как руководителя дипломатической службы, так это доброжелательность. Похвала
дипломату  в   конце   письма  -  обычное  явление,  выговор  или  выражение
недовольства - исключение.
     В Петербурге внешнеполитические вопросы при Панине обыкновенно решались
по  отлаженной,  редко  нарушавшейся  схеме.  Начиналось  с того, что Никита
Иванович  получил  корреспонденцию из-за  границы  и  внимательно ее изучал.
Донесения  в  Коллегию иностранных  дел  стекались отовсюду.  Кроме депеш от
русских  посланников  посольские курьеры  привозили и  письма  неофициальных
представителей  -  купцов  и   путешественников,  совмещавших   удовольствие
странствий со  службой отечеству. Иногда  с  дипломатической почтой, а  чаще
сложными окольными путями приходили сообщения от агентов  тайных.  Весь этот
поток разнообразных сведений, когда  мало интересных, а когда и  чрезвычайно
важных, надо было  изучить,  обдумать, отсеять  выдумки  и  пустые  слухи  и
составить из разрозненных фактов картину происходящего.
     Разобравшись с бумагами, Никита Иванович отбирал важное, писал на полях
свои замечания и предложения и отправлял  все это императрице. Изредка, если
вопрос   был  сложным,   к   документам  прилагался   пространный  доклад  с
обоснованием  предлагаемых  мер. Екатерина  бумаги  просматривала  и  тут же
"апробировала", то есть  утверждала. Обычно  краткой резолюцией  - "Быть  по
сему", но иногда и более многословно:  "Я весьма с сим мнением  согласна  и,
прочитав  промеморию,  почти  все те же рефлексии делала".  Затем в коллегии
составлялись  рескрипт  для  отправки послу  или иные официальные документы,
которые императрица  тем же порядком утверждала.  Бывали случаи, когда Панин
"для выиграния времени" вторично бумаги на утверждение императрице вообще не
посылал.
     Собственное  мнение по  иностранным делам Екатерина  высказывала редко.
Если  и вносила поправки  в  документы, то лишь по  мелочам, сопровождая  их
адресованными  Панину  оговорками  типа:  "Если  вы  сие  не  апробуете,  то
раздерите  сей  билет". Даже  когда  императрица  сама вела  дипломатическую
переписку  или   переговоры,  делалось  это  по  согласованию  с  Паниным  и
применялось в тех случаях, когда ее непосредственное участие было выгодным с
политической  точки  зрения.  Большинство  ее  "личных"  писем   иностранным
владетельным  особам  было  заготовлено  в  Коллегии   иностранных  дел  под
руководством Никиты Ивановича.
     Такая  техника  ведения  внешнеполитических  дел  сохранялась  довольно
долго.  Особых  изменений  в  нее  не  внесло  даже  создание  в  1769  году
Государственного  совета, ибо  его  рекомендации по  собственно политическим
вопросам определялись в  конечном счете мнением Панина и его предварительной
договоренностью с Екатериной.
     Единственной   сферой   деятельности  в   иностранных   делах,  которой
императрица  занималась   сама,   было  то,  что   теперь  принято  называть
внешнеполитической  пропагандой.  Екатерина  вела   обширную   переписку   с
европейскими  знаменитостями  -  Д'Аламбером,  Вольтером,  Дидро,  хозяйками
известных "литературных гостиных" - Жоффрэн в Париже  и Бьельке в Гамбурге и
т.  д. Такая  переписка  была выгодна обеим сторонам.  Европейским  деятелям
льстило  внимание могущественной  государыни  далекой и  загадочной северной
державы,  и  переписка   с  ней,   естественно,  немало  способствовала   их
авторитету. Екатерина, в свою очередь, также  получала возможность  прослыть
мудрой, просвещенной монархиней, более того, "покровительницей просвещения".
К этому  делу  она  относилась  очень  серьезно,  свои  письма  неоднократно
переписывала,  обдумывая каждое слово. Екатерине хотелось славы прежде всего
для себя.  Но  одновременно она делала объективно  полезное  дело -  внушала
своим корреспондентам доброжелательное отношение к своей империи, развеивала
дикие представления о России, бытовавшие тогда в Европе,  и,  таким образом,
создавала  благоприятную   обстановку  для   проведения   внешнеполитических
мероприятий.
     Правда, были случаи, когда  императрица  и ее "министр иностранных дел"
расходились  во  мнениях по  существенным  вопросам. Но  происходило это  не
потому, что  она самостоятельно  приходила к каким-то  иным  выводам. Просто
чье-то влияние на  Екатерину пересиливало панинское. В таких  случаях Никита
Иванович  часто прибегал к открытому выражению своего недовольства.  Он мог,
например,   подолгу   не  являться  ко   двору   или,   сказавшись  больным,
демонстративно разъезжать по  городу,  а все  присылаемые  бумаги отправлять
обратно  с   надписью  "господину  вице-канцлеру".  Екатерина,  естественно,
злилась,  но  терпела.  Только  в  конце  70-х  годов,  когда  трения  между
императрицей и ее министром усилились, Панина стали потихоньку отстранять от
руководства внешней политикой.
     Кстати сказать,  курьер  у  Екатерины для  пересылки  бумаг  Панину был
особый.  Эту  роль  выполнял  обычно  придворный  истопник  по  имени  Федор
Михайлович.  Это  был человек  честный, усердный  и, что  немаловажно,  худо
знавший грамоту. Утечка  информации, следовательно,  исключалась. Другим его
важным   достоинством  был  кафтан   с  необъятными  карманами.  Обыкновенно
императрица, призвав истопника,  загружала в его карманы бумаги и отправляла
своего курьера  к  Панину. Никита  Иванович,  ознакомившись с почтой,  вновь
обременял  карманы  Федота   Михайловича,  и  истопник  с  гордым  сознанием
ответственности своей миссии отправлялся назад в покои государыни.
     Курьер вряд ли догадывался, какое доверие оказывалось его кафтану. Дело
в том, что с 1763 года Панин помимо Коллегии иностранных дел руководил еще и
Тайной   канцелярией,   занимавшейся   расследованием   наиболее   серьезных
преступлений, в  том  числе  и  вопросами  контрразведки.  Тайная канцелярия
ведала   делами,  имевшими  особое  значение  для  государства  и  престола.
Например, первое  крупное расследование, которым Панину пришлось руководить,
было связано с делом  подпоручика  Мировича, пытавшегося освободить царевича
Иоанна  Антоновича,  заключенного  в  Шлиссельбургскую  крепость.  Во  время
схватки с охраной царевич был убит. Мировича позднее предали суду и казнили.
Этим   событием   занимались   многие   историки,  однако  некоторые  важные
обстоятельства,  связанные  с  делом  Мировича,  до  сих   пор  остаются  не
выясненными. Естественно, что и деятельность Никиты Ивановича как начальника
контрразведки была  и  остается  тайной за  семью  печатями.  Можно  назвать
немного дел, разрозненные  сведения о которых встречаются в  документах того
времени. Более или  менее подробно удается  проследить, пожалуй,  лишь  одну
"детективную  историю" с  участием Панина.  Произошла  она  в  1776  году  и
называлась "делом Шампаниоло".
     В один  из  майских  дней  1776 года Никита  Иванович получил маленькую
записку  от  графа Сольмса.  Прусский посланник сообщал, что его  секретарь,
родом   швейцарец,   недавно    познакомился    в    Петербурге   со   своим
соотечественником,  неким  Курантом  из  Невшателя.  Сей Курант  рассказывал
странные вещи  и вообще казался  личностью подозрительной.  Зная,  что  граф
Сольмс  -  человек  опытный,  и  зря  беспокоить не  станет,  Панин запиской
заинтересовался  и  попросил Сольмса,  чтобы  он сам  подробно поговорил  со
швейцарцем.  В  тот  же  день прусский  посланниц  явился к  Панину  с новым
сообщением.
     Выяснилось, что Курант - живописец, приехавший в Россию в надежде найти
здесь  применение  своим   способностям  и  если  повезет,  то  и  сколотить
какой-нибудь капитал. В Петербурге  Курант долго  болтался без  дела,  начал
было отчаиваться, но тут судьба свела его с французом по имени Шампаниоло. И
вот француз  сделал  Куранту  неожиданное,  странное,  но  очень  заманчивое
предложение. Швейцарец  должен был отправиться в Польшу  и принять участие в
каком-то   таинственном  предприятии,  целью  которого  ему   не   следовало
интересоваться.  В награду  Шампаниоло  обещал  ему  40  тысяч  рублей и чин
подполковника польской службы. Отъезд в Польшу намечался на ближайшие дни.
     Выслушав такие новости, Панин насторожился. О Шампаниоло он уже слышал.
Этот проходимец прежде состоял на службе французского короля и, по некоторым
данным,  одновременно служил  гетману  Браницкому.  Несколько  лет  назад он
приехал  в Россию  и  поступил  на службу  к графу Захару  Чернышеву.  Потом
перебрался  в Москву, женился там на какой-то вдове и жил без  дела, кормясь
за счет  своей любовницы,  жены советника  Банно. Судя по  всему, затевалась
какая-то  пакость.  Этим  делом  следовало  заняться  и  сообщить  обо  всем
императрице.
     Екатерина,  прочтя  присланные Паниным  бумаги,  нашла его беспокойство
основательным и в ответе написала,  что лучше всего Шампаниоло арестовать, а
существо дела  изыскать  допросом. Потом, видимо,  крепко подумав, приписала
еще  один  совет: "Нельзя ли,  чтоб Курант Шампаниола напоил пьяного,  чтобы
изучать ближе,  о  чем дело  идет?" Но  Никита  Иванович  дерзнул пренебречь
монаршим советом. Спаивать Шампаниоло он не стал, а поступил иначе.
     Прежде  всего под благовидным предлогом была  задержана выдача паспорта
Шампаниоло, чтобы тот  еще  несколько дней не  мог  покинуть  Россию.  Затем
Никита  Иванович встретился с самим Курантом. О чем они говорили, доподлинно
неизвестно, но догадаться об  этом  нетрудно.  Скорее всего, Панин  объяснил
швейцарцу,   что  Шампаниоло  -  личность  темная   и  преступная.  Поэтому,
связавшись  с  ним,  Курант,  такой  симпатичный и,  разумеется,  совершенно
честный  человек,  может, не  дай бог,  стать  соучастником преступления.  С
другой стороны,  небольшая услуга, которую он может  оказать России, выведав
планы  злоумышленников, не  только снимет с  него всякие  подозрения,  но  и
позволит заслужить  милость императрицы,  щедрость которой  хорошо известна.
Курант не заставил, себя долго уговаривать. Ему, в сущности, было все равно,
комy оказывать услуги и от  кого  получать деньги, зато оказаться  в  тюрьме
очень не хотелось. Беседа поэтому завершилась  дружеским соглашением. Курант
обязался принять деятельное участие в предприятии Шампаниоло и сообщать все,
что ему удастся узнать, в Петербург. Связь  с Паниным швейцарец должен будет
поддерживать через  русских  представителей  за  границей. Для этого  Никита
Иванович сообщил ему особое  "слово" (что позднее стали называть "паролем").
В завершение беседы Куранту были вручены 300 червонцев в качестве аванса.
     16  мая  Курант  и  Шампаниоло,  благополучно  получив  свои  паспорта,
отправились в Кронштадт. Там они должны были сесть на  корабль  и  отплыть в
Любек, а затем отправиться сухим путем в Льеж.
     Пока они совершали  это  долгое путешествие, Панин постарался выяснить,
не осталось ли в России соучастников заговора. Поначалу он заподозрил живших
в  Петербурге  французских  дипломатов,  но подозрения оказались напрасными.
Во-первых,  потому,  что  состоявшие  при  посольстве  священник  и садовник
получали жалованье  не  только от  своего  посланника, но  еще и из  русской
казны. Во-вторых, среди дипломатов просто некому было заниматься интригами и
составлением  заговоров. Самого посланника, маркиза де Жюинье, в  Петербурге
больше всего  интересовала  супруга графа Ивана  Григорьевича  Чернышева. Из
дома графа  он  буквально  не  выходил. Графиня  любила  поболтать со  своим
поклонником на политические темы и все мало-мальски интересное, естественно,
передавала   мужу.  С   другой  стороны,  если  требовалось  крепко  внушить
французскому посланнику какую-либо  мысль, граф Иван Григорьевич также делал
это с помощью жены.
     Из сотрудников миссии беспокойство вызывал ее секретарь, шевалье,  или,
что  то  же самое, кавалер де  Корберон. Кавалера,  как  и его начальника, в
первую очередь занимали особы прекрасного пола, но помимо выбора дамы сердца
Корберон  с незаурядной  прытью завязывал знакомства  при  дворе  и  в  иных
кругах, словом, уследить за ним было непросто.  Кавалера следовало унять, но
для этого нужен был повод.
     20 июня  1776 года было получено, наконец, первое донесение от Куранта.
Как  и подозревал  Панин, заговорщики  затеяли печатание  фальшивых  русских
ассигнаций.  Именно  для этого  им  и  понадобился  художник.  Куранту  было
поручено изготовление печатной машины  и составление рисунка. Еще  швейцарец
сообщал,  что  фальшивые  деньги  будут  пересылаться  в  Петербург  к  жене
Шампаниоло и ее сообщникам, одного из которых звали Фазер. Художнику удалось
выяснить и имена курьеров, которые должны будут доставить фальшивые деньги в
Россию, - Дюкуа и Сен-Симон.
     Никита  Иванович  немедленно   навел  справки.  Выяснилось,  что   жена
Шампаниоло действительно живет  в  Петербурге в доме лейб-хирурга  Рейслена.
Барон Фазер  оказался  отставным подполковником  русской службы, болтавшимся
без  дела  в Москве.  Там же обнаружились еще два шампаниоловых сообщника  -
некие Дюран и барон Розерти, промышлявшие учительством.
     Вскоре  от  Куранта   поступили  новые   сообщения.  Заговорщики,   как
оказалось,   фальшивыми   ассигнациями    ограничиваться    не   собирались.
Планировались  также  поджог   Кронштадта  и  убийство   польского   короля.
Одновременно  задумано было начать в  Польше  крупную  смуту.  Намечались  и
другие акции, но о них Курант ничего толком сообщить не мог, видимо, потому,
что и сам Шампаниоло, от которого он получал информацию, многого не знал.
     Курант напечатал уже ассигнаций на 250 тысяч и начинал тяготиться своим
поручением. Дело  пора было кончать. Панин предложил такой  план.  Швейцарцу
поручалось уговорить своих сообщников перевезти типографию из Льежа в Любек,
где  их можно  было  захватить. Русскому представителю  в  Любеке было  дано
указание заручиться содействием  властей этого города. В том, что они окажут
необходимую помощь и уж во всяком случае  не  станут  препятствовать  аресту
злоумышленников, сомневаться не  приходилось. Любек вел с Россией обширную и
выгодную торговлю.
     Для  захвата  Шампаниоло в Любек необходимо  было отправить специальное
судно, якобы осуществляющее обычный  пассажирский  рейс.  Чтобы ни у кого не
возникли подозрений,  Адмиралтейская  коллегия  поместила  в  "Петербургской
газете" обычное объявление об  отправке фрегата, чтобы  желающие могли  этим
судном  воспользоваться. По просьбе Панина вице-президент коллегии граф З.Г.
Чернышев  подобрал среди  своих подчиненных  умелого  и  надежного офицера -
капитана  Селифонтьева.  Ему  поручалось  отправиться  в  Любек,  арестовать
Шампаниоло и доставить его в  Россию. На всякий случай, если злоумышленникам
удастся избежать  ареста, Панин проинструктировал русского посла  в  Варшаве
также принять необходимые меры к их поимке.
     План был сообщен Екатерине и полностью ею одобрен. Панин  уже приступил
к его  осуществлению, как вдруг неожиданное происшествие чуть не спутало все
карты. 28  августа  на одном из  судов,  прибывших в Кронштадт, был задержан
курьер Шампаниоло, некий Балле де  Сен-Симон. Арестован он был по приказанию
вице-адмирала С.К.  Грейга, имевшего на то инструкцию  императрицы.  Но, как
служака не только ревностный, но и  инициативный, Грейг не ограничился одним
арестом. Он учинил французу  допрос, причем прямо предлагал ему рассказать о
связях с Шампаниоло.
     Узнав  об  этом,  Панин немедленно  отправил  императрице  записку.  "В
настоящий  момент,  -  убеждал   он,  -  всего   нужнее,  для  сохранения  в
непроницаемости сей важной тайны, избегать всех  тех мер, кои бы  о сведении
Шампаниолова  злодейства ему или которому  ни есть  из  его сообщников могли
дать  некоторое  подозрение чрез  какую-либо  в  здешней  публике  огласку".
Курьера,  настаивал  Панин,  необходимо  содержать "в крепком  и  безымянном
аресте" под предлогом  контрабанды, по крайней мере до тех пор, пока  фрегат
не прибудет в Любек.  Императрица  вняла совету Панина, и Балле де Сен-Симон
был надежно изолирован.
     Развязка наступила  в  конце сентября.  Капитан Селифонтьев,  прибыв  в
Любек,   нашел   там  только  Куранта  со  всеми  "воровскими  материалами".
Шампаниоло,  должно быть, почувствовав неладное,  бежал  в Гданьск,  но  был
схвачен по  дороге.  Как  только весть об  этом  пришла в  Петербург,  Панин
приказал арестовать и его жену. При аресте мадам Шампаниоло в ее постели был
найден  секретарь  французского  посольства  Сен-Поль.  Сам  Шампаниоло,  не
дожидаясь формального допроса, сознался во всем сопровождавшему его офицеру.
     Француз попал в тюрьму, где, по слухам, наложил на себя руки. Его  жена
и Сен-Симон были  высланы  из  России Курант  получил  обещанную награду, но
оказалось, что он  надеялся на большее  и потому счел себя обиженным. Вскоре
настала  очередь  и  кавалера  де  Корберона,  который,  впрочем,  буквально
напрашивался на неприятности. А произошло вот что.
     Некий пьемонтец,  граф Робассоми, затеял дуэль,  убил своего противника
и, чтобы избежать наказания, скрылся в здании французского посольства. Когда
к посольству явилась  полиция и  потребовала  выдать  преступника,  Корберон
ответил, что посторонних в здании нет. Этот  случай был доложен Панину, и он
посоветовал  императрице  воспользоваться удобным  предлогом,  чтобы  лишить
Корберона  права приезжать  ко двору. Так и было  сделано. На  кавалера этот
запрет  подействовал угнетающе. Вскоре  его постиг  еще  один тяжелый  удар.
Корберон узнал, что  придворная дама,  благосклонности  которой  он давно  и
безуспешно добивался, предпочла ему князя Репнина. Тут кавалер  окончательно
впал в меланхолию, начал проситься домой и вскоре покинул Петербург.



        7.

        <i>Трудные времена.</i>

     В  начале 1768  года международное  положение  России  казалось  вполне
удовлетворительным.  Швеция  опасений  не  вызывала.  Вспышки  враждебности,
появлявшиеся время от времени в Константинополе, удавалось вовремя погасить.
Даже  в  беспокойной  Польше   дела,  похоже,   подходили  к  благоприятному
завершению.  Репнин,  подписав  союзный  трактат, мог, наконец,  вздохнуть с
облегчением   и  отдать  Приказ   русским  войскам  покинуть   пределы  Речи
Посполитой.
     Правда, мелкие неприятности, требовавшие  внимания, все же происходили.
В марте 1768 года Репнин сообщил Панину,  что в небольшом городке Бар на юге
страны  образовалась  враждебная  России конфедерация, организаторы  которой
призывали  с оружием в руках защищать веру и свободу.  Впрочем, конфедерация
была довольно слабой и сама по себе беспокойства не вызывала. Плохо было то,
что  рядом  проходила  граница  с  Австрией, где  конфедераты  всегда  могли
получить убежище, и, что особенно  неприятию,  бунтовщики  жались к турецкой
границе. Преследовать их  значило  подводить войска  к турецким владениям, а
это  рано  или поздно должно было  вызвать  недовольство в  Константинополе.
Наконец,  неподалеку  кочевали  крымцы,  которые  вполне  могли  пристать  к
конфедератам.
     В  марте  польский Сенат  обратился к  Екатерине с просьбой - направить
войска  на укрощение мятежа.  Отвод войск к  границе пришлось приостановить,
хотя толку от  них было немного.  Даже небольшие отряды регулярной армии рез
труда рассеивали  толпы конфедератов, но,  разбежавшись в  одном  месте, они
вскоре собирались  в другом.  По  примеру Барской конфедерации  мятежи стали
возникать и в других местах.
     Крупные  магнаты  тайком  снабжали  конфедератов   деньгами,   и,  видя
сочувствие сильных  людей,  мятежники ни в чем себе не отказывали. По стране
стали распространяться грабежи и насилия. Под знамена конфедерации стекались
не только недовольные королем или расширением прав  диссидентов, но и просто
темные  личности.  От  разгулявшейся  шляхты  не  отставало  и  католическое
духовенство.  Религиозные  фанатики  саботировали  постановления   о  правах
диссидентов, принуждали православных переходить в унию, травили православных
священников.  Самый популярный  из  них, игумен Мельхиседек, был  схвачен  и
брошен в тюрьму, откуда ему, впрочем, удалось бежать.
     Король совершенно растерялся, ничего не предпринимал, да и не знал, как
поступать. Темпераментный  князь  Репнин рвался  в  бой  и  просил Екатерину
позволить ему самому встать во главе войск, чтобы подавить мятеж в зародыше.
Положение было сложным,  но  поправимым. Побуйствовав вволю, шляхта  в конце
концов разошлась бы по домам, если бы от искр, разбрасываемых конфедератами,
не начался новый пожар - восстание гайдамаков.
     Насилия, чинимые конфедератами, истощили терпение  украинских крестьян.
То  тут,  то там стали  собираться  отряды  казаков,  чтобы  громить панские
усадьбы и вешать католических священников.  Восстание  быстро  разрасталось.
Откуда-то  появились  подложные  грамоты, якобы присланные  Екатериной II  и
призывавшие подниматься за веру.
     В  Петербурге  таким  поворотом  событий   были  сильно  раздосадованы.
Беспорядки в Польше все усиливались, грозя перерасти в настоящую гражданскую
войну. Репнину и  командирам русских отрядов  был  послан указ -  решительно
пресекать новое  возмущение. Все большее беспокойство  вызывали сообщения из
Турции.  Обресков   доносил,  что  в   Константинополе  зреют   воинственные
настроения. Их  старательно подогревал французский посол,  доказывавший, что
Россия якобы сознательно не принимает  крутых мер против конфедератов, чтобы
иметь повод держать в Польше свои войска. В  любой момент дела могли принять
скверный    оборот.   В   политике   Порты   нередко   происходили   резкие,
труднопредсказуемые колебания.  Для этого достаточно было небольшого толчка,
какого-нибудь незначительного события.
     В июле 1768 года отряд гайдамаков, гонясь за конфедератами, занял Балту
- маленький городок на границе Польши, принадлежавший  крымскому хану. Место
было торговое,  ярмарочное, а  потому  селились  здесь  люди разных языков и
верований  - татары, турки, евреи, украинцы, русские, сербы,  греки  и т. д.
Гайдамаки, придя в Балту, под горячую руку пограбили местных богатеев, в том
числе  турок,  и спустя несколько дней  отправились своим  путем. Видя,  что
гайдамаки  ушли, обиженные  позвали  подмогу  и принялись  "мстить", грабя и
убивая  православных.  Узнав  об этом,  гайдамаки  вернулись и задали  перцу
туркам. В  конце концов  гайдамаки  помирились  с  мусульманами,  вернули им
захваченное и снова ушли.
     Инцидент на фоне  происходивших  событий был незначительным и  к России
никакого отношения  не имел. Местный балтский начальник  Якуб-aгa должен был
доложить о нем в Константинополь, и, если бы он сообщил правду, дело было бы
оставлено  без  последствий.  Но в Крыму в то  время  находился  французский
посланник барон де Тотт. Ему удалось подкупить Якуба, и в результате в Порту
пошло сообщение, имевшее мало общего с действительностью.
     В Константинополе вести из Балты вызвали  сильное волнение. 23 сентября
великий визирь пригласил к себе Обрескова и заявил, что русский  отряд якобы
разграбил не только Балту, ханскую вотчину, но еще и Дубоссары, находившиеся
от  Балты  аж в ста верстах.  Визирь  потребовал, чтобы  русские войска были
немедленно выведены из Польши. Обресков пытался объяснить, что он всего лишь
дипломат  и подобных заверений  давать не может. Все,  что  он  в  состоянии
сделать, - это  передать требования Порты в Петербург  и  сообщить ответ. Но
визирь   казался  невменяемым,  Обресков  вместе   с   другими  сотрудниками
посольства  был  арестован  и  брошен  в  тюрьму.  Фактически  это  означало
объявление войны.
     Для Петербурга  столкновение с  Турцией  не  было неожиданностью. Такую
возможность учитывали  всегда. Активные  действия России  в  Польше турецкие
политики воспринимали очень болезненно. В течение шести лет Панину удавалось
смягчать гнев Порты и противодействовать подстрекательству французов. Однако
рано или  поздно  скрытая  дипломатическая  борьба  должна была  вылиться  в
вооруженный конфликт.
     Будущий  театр  военных  действий  находился  очень  далеко от жизненно
важных  центров  Российской  империи,  но  война  есть  война.  К  ней  надо
готовиться серьезно и  основательно.  Надо собрать  армию,  снабдить ее всем
необходимым, продумать стратегию боевых действий, то есть осуществить тысячу
разных мер, принять множество  важных решений, чтобы встретить противника во
всеоружии. Между  тем  то,  что происходило  при  дворе  в  Петербурге, мало
походило  на подготовку  к  надвигающимся  испытаниям.  Польша  бурлила,  из
Константинополя приходили сообщения одно  тревожнее другого, а Екатерина тем
временем была  занята  совсем  иным делом  - она решила  привить себе  оспу.
Начинание было, несомненно, похвальное, в особенности учитывая тот факт, что
у  императрицы  оказалось  много  подражателей.  Но  найти  для  него  более
неподходящее время было, пожалуй, невозможно.
     Организация  этого  по  тем  временам  небезопасного  предприятия  была
возложена на  самого надежного человека  -  сиречь на графа  Панина,  Никита
Иванович  выписал  из  Англии  знаменитого  специалиста, доктора  Димсдейла,
постарался внушить ему мысль об ответственности предстоящей операции и отвел
его к императрице. Операция прошла успешно, и Екатерина, повинуясь указаниям
врача, отбыла в Царское Село, дабы  в  течение  нескольких недель дожидаться
результатов прививки, воздерживаясь от всяких дел. Привело это, в частности,
к тому, что  двор, как выражался Панин, оказался "разделен на две части, кои
между собой  сообщения не имеют". Иначе говоря, монархиня, державшая или, по
крайней мере,  пытавшаяся держать  в  своих руках все  нити государственного
управления, неожиданно оставила государство  без своего матернего попечения.
Но,   как  ни   странно,   государственный   механизм   продолжал   исправно
функционировать,  как  будто мог вполне обходиться без высочайшего  надзора.
Генерал  З  Г. Чернышев  отдал приказ  войскам, расквартированным  на  южных
рубежах  империи, находиться  в состоянии боевой  готовности. Панин рассылал
русским  послам за границей  срочные депеши с  указаниями,  как поступать  в
случае, если война все-таки начнется. Князь Репнин, не дожидаясь приказов из
Петербурга,  произвел передислокацию  русских  войск, чтобы  вернее отразить
возможное нападение на Польшу турок или крымского  хана. Граф П.А. Румянцев,
президент Малороссийской коллегии,  срочно пополнял военные склады, готовясь
к приходу армии. Словом,  каждый,  не дожидаясь рескриптов и  указаний  и не
думая о милостях и наградах, делал свое дело.
     В начале ноября императрица, пребывая в вожделенном здравии, вернулась,
наконец,  в   столицу.  Она  ознакомилась  с  состоянием  дел  и  совершенно
растерялась. В военном  деле она ровным счетом ничего не понимала. Между тем
должным образом подготовиться к войне было  важно не только для государства,
но и для нее лично. Как известно, ничто так не способствует славе государей,
как  победы на поле брани. И, с другой стороны, несколько неудачных сражений
- и ее авторитет в Европе развеется, как дым. Екатерина недолго  колебалась.
Она  решилась  сделать  то,  на что  не  осмелилась  пойти  пять  лет назад.
Императрица  распорядилась  учредить  Совет,  наподобие  того,  что  некогда
предлагал   Панин.   Графу   было   поручено   подобрать  и   членов  нового
государственного  учреждения.  Первое  заседание  Совета  состоялось  уже  4
ноября.  С  его членам,  рекомендованным  Паниным,  Екатерина  присовокупила
собственных избранников.  В результате  в 10 часов  утра  в  особом покое во
дворце   собрались:  граф   Кирила  Григорьевич   Разумовский,  двое  князей
Голицыных: - один генерал, другой  вице-канцлер, графы Никита и Петр Панины,
князь М.Н.  Волконский, генерал-прокурор князь А.А. Вяземский, генерал-аншеф
граф З.Г. Чернышев и,  конечно же, граф Григорий  Орлов. Последний нужен был
для  того, чтобы  оглашать мысли Екатерины, точнее,  те из них, которые  она
сама высказывать не решалась.
     На первых заседаниях речь шла, естественно, о подготовке к войне. Совет
единодушно  решил,  что  войну следует  вести  наступательную,  с тем  чтобы
закончить  ее  как можно  скорее. Цель России на  случай, если  война  будет
складываться удачно, была сформулирована очень скромно -  удержать свободное
мореплавание на Черном  море.  Правда, тут  же  было  высказано пожелание  -
утвердить  с  Польшей  такие границы, "которые  бы навсегда  спокойствие  не
нарушали". Это были отголоски доклада графа Чернышева.
     Армию  было  решено  разделить на  три корпуса:  наступательный  -  под
командованием  А.М. Голицына, оборонительный  - под началом П.А. Румянцева и
обсервационный. У Панина были сведения,  что по повелению  султана  турецкая
армия должна собраться частью  при Адрианополе и  частью при Бабадаге. Совет
предположил, что наиболее вероятным направлением турецкого наступления будет
Польша,  и не  ошибся.  Действительно,  в Константинополе  полагали,  собрав
главные  силы до  400 тысяч человек, перейти через Днестр близ Хотина, взять
Варшаву, свергнуть короля, а затем двинуться в Россию через Киев и Смоленск.
Одновременно  крымский  хан со100-тысячной ордой должен  был  начать  боевые
действия на юге.
     У  турецкой армии были свои уязвимые места. Она состояла  в основном из
почти не обученного ополчения и была  плохо вооружена. Артиллерия, например,
как  во времена  средневековья,  стреляла  мраморными ядрами. Но  недостаток
качества  Порта намеревалась компенсировать количеством.  В  общей сложности
Турция должна была мобилизовать до 600 тысяч человек.
     Этой огромной по тем  временам  армии Петербург мог противопоставить не
больше 180 тысяч  своих солдат. Но на  его  стороне были  иные  существенные
преимущества, и в первую очередь  техническое превосходство над противником.
В России быстро развивалась  и совершенствовалась промышленность. В середине
XVIII века  Россия выплавляла железа  столько  же, сколько  Англия и Швеция,
вместе  взятые.  Металлургические  предприятия  Урала,  ткацкие  мануфактуры
Москвы и  оружейные  заводы  Тулы позволяли  хорошо оснастить армию. Русская
артиллерия  считалась  одной из  лучших в  Европе.  Армия,  прошедшая  школу
Семилетней войны, была неплохо обучена и организована. В России  были умелые
военачальники  - П.А. Румянцев, П. И. Панин, Н. В. Репнин. Были  и те,  кому
еще предстояло  проявить свой полководческий гений. 38-летний А. В. Суворов,
командовавший в то время полком в Польше, когда узнал о  предстоящей схватке
с Турцией,  начал отправлять в  Петербург письма, умоляя перевести его туда,
"где будет построжае и поотличнее война".
     Подход  главных  сил к  театру военных действий  должен  был  произойти
весной, не раньше марта. Зима ушла на сборы армий и подготовку магазинов. Но
к войне  готовилась не  только армия. Пока пушки молчали,  свое слово должна
была сказать дипломатия.
     В  предстоящей  войне  Россия  могла  опереться  на  двух  сравнительно
надежных союзников - Пруссию и Данию. В Копенгагене сразу после начала войны
заверили,  что  во  всем будут  держаться союзного  трактата.  Что  касается
Фридриха  II,  то  он,  узнав  о разрыве между Петербургом и  Портой, сильно
перепугался. Он заподозрил, что Россия может пойти на сближение с Австрией и
потерять  интерес  к  Пруссии.  Вообще  король  решил,  что  русско-турецкое
столкновение  неминуемо  вызовет  всеобщую  европейскую  войну.  При   таких
обстоятельствах собственная участь  представлялась ему  незавидной. В  любом
случае  король  решил крепко держаться  союза с  Россией,  чтобы не потерять
своего хотя и единственного, но могущественного союзника.
     Дружественные  отношения  с  Пруссией,  Данией  и  Англией, то есть той
частью Северной системы,  которую удалось создать к  началу войны, позволяли
быть спокойными за северные границы. Панин был уверен, что, какие бы события
ни  происходили  в Стокгольме, совместные  усилия северных  держав  позволят
предотвратить агрессию со стороны Швеции.
     Можно было ожидать неприятностей от Австрии, но их серьезность зависела
от того, как  будут складываться военные действия. Еще в 1760  году Россия и
Австрия  подписали  секретный и  бессрочный "артикул"  о  взаимной помощи  в
случае войны с Турцией. Однако когда  Панин  попытался выяснить, как  в Вене
смотрят  на эту договоренность, князь Кауниц  ответил, что  выход  России из
союза  с  Австрией  освободил  последнюю  от  всех обязательств.  Австрийцы,
впрочем, заявили, что будут придерживаться нейтралитета.
     Главным политическим противником оставалась Франция. Версаль подтолкнул
Турцию  к  объявлению  войны  и был намерен как можно  дольше  подогревать в
Константинополе  воинственные  настроения.  От  Франции  исходила  и  другая
серьезная опасность - в делах польских.
     Начало  войны  вызвало в  Польше  сильный  резонанс.  Противники России
оживились. Они доказывали, что Турция непременно одержит победу и что против
России поднимется вся Европа. Наиболее влиятельная партия Чарторыйских, хотя
явно и не выступала против России, но втихую активно этим занималась. Король
же целиком находился под их влиянием.
     У Чарторыйских были свои  планы, во многом разумные и справедливые. Они
предполагали, например, изменив государственное  устройство  страны, вывести
ее из состояния анархии и освободить от чрезмерного иностранного влияния. Но
вожди партии допускали и серьезные просчеты, обрекавшие их планы на неудачу.
Во-первых,  Чарторыйские категорически  отказывались  признать за иноверцами
какие  бы то  ни было политические права,  будущая Польша  представлялась им
страной,   в   которой   безраздельно   господствует  католическая   шляхта,
предводительствуемая сильным королем. Во-вторых,  действовали  они часто при
помощи  хитрости  и лицемерия.  Это была  уже  не политика, а политиканство,
которое обычно до добра не доводит.
     Сначала  Чарторыйские  хотели  опереться  на  помощь  России. Используя
деньги  и  войска,  присылаемые  из Петербурга, они посадили на трон  своего
короля.  Но  в Петербурге преследовали свои цели и тратить деньги ради чужих
интересов не собирались. Влияние России в Польше стало преобладающим. Теперь
король начал  искать  поддержку  у другой  державы,  возлагая  надежды то на
Пруссию,  то на Австрию, то на  Францию.  Он рассчитывал создать  противовес
России, с тем чтобы, играя на противоречиях, добиваться собственных целей. В
этом и заключалась его ошибка.
     Дело  в  том,  что  внешнеполитические  интересы  России  и  Польши,  в
сущности, мало противоречили друг другу. В Петербурге добивались лишь одного
-  надежного,  прочного  мира  на   границе  с  Речью  Посполитой.  Учитывая
международное положение России,  это  было настоятельной  необходимостью. Но
непрекращающиеся внутренние распри в Польше и интриги других держав вызывали
постоянные трения и заставляли все активнее  вмешиваться во внутренние  дела
этой страны, чтобы поддерживать дружественную  партию, способную  сдерживать
антирусские  поползновения.  Правда, делалось это грубо, порой даже жестоко,
вполне в духе политических нравов того времени.
     Однако  ничего большего Россия не желала.  Даже предложение  графа З.Г.
Чернышева воспользоваться выборами короля,  чтобы изменить границу, осталось
без  последствий.  Если  бы   король  и  Чарторыйские,  раз   они  пошли  на
сотрудничество  с  Россией,  оставались  верны  этому  союзу,  то   опасения
Петербурга  были бы  развеяны  и в числе  своих сторонников они  имели бы  и
Панина, и  Репнина. Тогда  Екатерине пришлось  бы согласиться  и на  реформу
государственного устройства Польши, и на многие другие меры, необходимые для
этой страны. Но король предпочел искать себе новых друзей.
     В условиях начавшейся войны Панин вынужден был вмести в свою политику в
Польше  некоторые коррективы. Прежде он стремился, не  считаясь с расходами,
добиться в этой стране скорейшего успокоения. Теперь, когда все средства шли
на подготовку армии,  эта цель становилась труднодостижимой. Панин предложил
изменить тактику, правда, проводить ее в жизнь пришлось уже не Репнину.
     После  объявления   Турцией   войны   при   петербургском  дворе  стали
распространяться критические настроения. Говорили, что во всем виноваты граф
Панин да князь Репнин, своими жесткими действиями в Польше  доведшие дело до
конфликта с Турцией. Особенно усердствовал князь М.Н. Волконский, упрекавший
Панина, хотя и не прямо, намеками, даже на заседаниях Совета.
     Чтобы успокоить критиков, императрица решила  пожертвовать  Репниным  и
отозвала его  из Варшавы.  По мнению С.М. Соловьева, этот шаг был ошибкой. В
Польше был  нужен именно  такой  человек, как князь  Николай Васильевич, тем
более что его отъезд противники расценили  как признак колебаний и  слабости
России.
     Сам  Репнин, хотя давно уже  просился на родину,  был  сильно расстроен
тем,  при  каких обстоятельствах  произошло  его отозвание.  Оно  могло быть
истолковано как выражение неодобрения  и недоверия со  стороны  императрицы.
Панин как мог старался успокоить и подбодрить посла. "Невозможно,  мой друг,
- писал он Репнину, - обращать все свое попечение на собственные наши выгоды
ли неприятности, когда благо отечества требует всего Вашего усиливания к его
ограждению...  С  сопутником  одних собственных  достоинств  дорога  каждому
стеснения, но тем  благородной  душе она ласкательнее. А  где прямая  служба
отечества призывает, тут не должен быть слышен голос своих собственных нужд;
не поставь, мой друг, в хвастовство и поверь чести моей, что таково было мое
с братом моим правило во всю  нашу жизнь... Находя всегда в вашей душе те же
расположения, на них основана вся моя к вам сердечная любовь и преданность".
     Инициатива, должно быть, во все времена приводила сходным последствиям.
Репнин  был  отозван  и  направлен  в  действующую  армию,  а  на его  место
императрица определила  самого  непримиримого критика -  Волконского. Задачи
перед  новым  послом  стояли  в  целом  прежние,  но  акценты  были смещены.
Волконский должен был твердо добиваться одного -  сохранения власти  короля,
единственного  упорядочивающего  начала  в   государстве.  Что  же  касается
конфедераций,  постоянных   распрей   и  столкновений   между   партиями   и
группировками магнатов, то им также следовало противодействовать, но по мере
возможности.  Чем  больше польские феодалы  были заняты  выяснением взаимных
претензий, тем  меньше было шансов, что Польша  окажется вовлеченной в войну
и, следовательно,  осложнит и без  того  непростые  задачи,  стоявшие  перед
Россией.
     По  сравнению  с  Репниным  Волконский  был  человеком   более  мягким,
уступчивым  и  надеялся  ласковым  обращением  сделать  то,  чего не удалось
добиться его предшественнику. Увы, надеждам этим  не суждено  было  сбыться.
Очень скоро он  начал жаловаться  Панину на  лживость польских  политиков  и
предлагал "усмирить Чарторыйских" и "постращать короля". Но еще до того, как
князь  Волконский  приступил  к  исполнению  своих  нелегких   обязанностей,
прогремели первые выстрелы новой войны.
     В начале января 1769 года Крым-Гирей во главе 70-тысячной орды двинулся
в направлении русской границы. Он собирался опустошить южные области России,
а  затем   войти  в  Польшу  и   соединиться  там  с  антиправительственными
конфедератами. По выражению  историка  С.М. Соловьева, это было "последнее в
нашей истории  татарское нашествие". Другой историк, В.Д. Смирнов, добавлял,
что это нашествие было не только последним, но и самым "затейливым".
     Сжигая на своем пути села и уводя полон, крымцы подошли к Елизаветграду
(современный  Кировоград).  Город  был укреплен  плохо, и  гарнизон его  был
невелик  -  меньше  пяти  тысяч  человек.  Но,  услышав несколько  орудийных
выстрелов,  грозный  хан  передумал  штурмовать город  и  повернул в сторону
Киева.  Тут начались  его злоключения.  Зима выдалась  на редкость снежная и
морозная. Конница  продвигалась вперед с великим  трудом. Многие замерзали в
пути.  Некий польский шляхтич, взятый ханом в проводники,  увидел, что  дела
плохи, и сбежал. Без проводника орда заблудилась в степи. Кончилось тем, что
крымцы,  оставив  под  снегом немало своих  соратников,  дошли  до  польских
земель, устроили  там такое же опустошение, что и в  России,  и вернулись  в
Каушаны, где была ханская ставка. Вскоре после этого похода Крым-Гирей умер,
то ли отравленный турками, то ли вследствие излишеств, которым он предавался
во время частых оргий.
     Первое  столкновение  между  русской  и  турецкой  армиями произошло  в
апреле.  Корпус  князя  А.М.  Голицына  переправился  через  Днестр,  разбил
высланный  против  него отряд и  подошел  к  Хотину. Но,  увидев,  что взять
крепость без правильной  осады невозможно, Голицын  вновь отошел  за Днестр.
Командующий наступательным  корпусом действовал очень осторожно,  чем вызвал
сильное недовольство  Екатерины.  В  июле он  вновь подошел к Хотину и после
непродолжительной осады опять отказался от штурма. Во время небольших стычек
между русскими и турецкими отрядами русские всякий раз одерживали победу, но
решительного перевеса над противником это не давало.
     Императрица устала дожидаться громких побед и решила отозвать Голицына,
заменив его П.А. Румянцевым, а командовать оборонительным корпусом назначила
Петра Панина. Решение это было объявлено 13 августа, но, прежде чем покинуть
армию, Голицын успел поправить свою репутацию. 8 конце месяца он дал крупное
сражение  турецкому  корпусу,   возглавляемому   самим  визирем,  и  обратил
противника  в  бегство. Вслед  за  бегущим  визирем оставил свои  позиции  и
гарнизон Хотина. Крепость была занята без единого выстрела.
     Петр Иванович Панин принял командование над 2-й,  оборонительной армией
в середине сентября. Под его началом оказалось 49 тысяч человек, включая  20
тысяч нерегулярного войска,  при 197 орудиях. Его главная задача заключалась
в овладении Бендерами - крепостью, имевшей важное стратегическое значение.
     Первая попытка взятия Бендер, предпринятая осенью 1769 года,  показала,
что без  серьезной  продолжительной  осады крепость  захватить не удастся. В
Бендерах находились многочисленный гарнизон  и 400 орудии. Ввиду наступления
холодов  2-я  армия  отошла на зимние квартиры. Но, несмотря на  вынужденную
приостановку  военных  действий, генерал Панин  не терял  времени даром.  Он
затеял переговоры  с крымцами, убеждая их, что если они отпадут от  Турции и
станут  независимыми, то военные действия против них  будут прекращены. Если
же  они  этого не  сделают,  то русские войска  войдут в  Крым и  учинят там
немалые разорения. Такого  рода военная дипломатия оказалась очень полезной.
Она  посеяла  в головах крымцев серьезные сомнения, что в  конечном итоге  и
привело к отпадению Крыма от Порты.
     Военная  кампания  1770 года началась в мае. К этому времени в Добрудже
сосредоточилось 200-тысячное турецкое войско во главе с великим  визирем. На
этот раз турки захватили главное свое оружие - знамя пророка. Считалось, что
при его приближении  гяуры обязательно  обращаются  в  бегство, ибо,  увидев
знамя, они  должны сразу  ослепнуть.  25 мая  корпус  Румянцева  выступил из
Хотина и  переправился  через  реку Прут. Те  события,  которые произошли  в
последующие  месяцы, во  многом  определили ход войны и  вписали  в  историю
русского оружия одну из славнейших страниц.
     4 июля 23-тысячный русский отряд под командованием Румянцева подошел  к
реке  Ларге  и  обнаружил лагерь крымцев. На  стороне  неприятеля было явное
численное превосходство.  Как  позднее  выяснилось,  крымцев  было около  80
тысяч. Несмотря на это, Румянцев решил атаковать. Сражение было недолгим, но
жарким.  Исход дела решило  умелое распределение  сил. В самый острый момент
Румянцев  ввел в бой  резервную  колонну,  которая  и  заставила  противника
бежать. Спустя три недели  - новая победа, да такая, что после нее Румянцева
можно  было,  не колеблясь,  называть  одним  из  лучших  полководцев своего
времени.
     20 июля отряд из 17 тысяч русских подошел к основному лагерю противника
возле  реки Кагул. Здесь  находилось около 150 тысяч, но  уже не  крымцев, а
регулярного  турецкого  войска.  Великий  визирь,  третий  с  начала  войны,
представить  не мог, что  горстка русских  осмелится  напасть  на его армию.
Румянцев  думал  иначе.  Тактика, которую  он  избрал,  была  неожиданной  и
совершенно  не укладывалась в  каноны военной  науки. На  рассвете  21  июля
русские, разделившись  на  пять  небольших отрядов,  двинулись  к  турецкому
лагерю.  Завидев  наступающих,  турки  бросились  в бой.  Началась  яростная
схватка. Конница неприятеля  окружила  русские  отряды.  Дым от  пушечного и
ружейного  огня  был  столь  густым,  что  сражающиеся  с  трудом  различали
противника.  Русские  упорно  шли вперед, но  каждый новый  шаг требовал все
больших  усилий.  Многократное численное  превосходство неприятеля давало  о
себе  знать.  И в ту  минуту, когда  строй русских, казалось, дрогнул, перед
ними  выросла  фигура генерала Румянцева. "Ребята,  стой!" - крикнул он и  с
обнаженной шпагой пошел на врага. Увидев впереди своего командира, гренадеры
двинулись вслед за  ним. Этого  натиска неприятель  не выдержал.  В турецком
лагере началась паника. Янычары, бросая оружие, обратились  в бегство. Когда
отряды  Румянцева вошли  в  лагерь,  то обнаружили  там  140  орудий  и  все
богатства визиря.
     После  Ларги и Кагула воинская удача окончательно отвернулась от турок.
26 июля Репнин взял Измаил и затем Киликию. Русской армии сдались Аккерман и
Браилов. В начале осени пришли известия о новых победах.
     Еще в 1769  году по инициативе  Алексея  Орлова в Средиземное море были
отправлены три русские  эскадры. Одновременно  сам Орлов, якобы для поправки
здоровья, приехал в  Италию, где начал готовить антитурецкое восстание среди
жителей Балканского  полуострова  и Мореи. Орлову  сопутствовала  удача. Как
только  адмирал  Г.А. Спиридов  высадил  десант в Морее,  местное  греческое
население поднялось против  турок. 26  июня  произошло знаменитое Чесменское
сражение.  Турецкий флот  был  полностью  уничтожен.  Екатерина  была  очень
довольна  успехами  своих полководцев и  щедро  их  одаривала.  Единственным
военачальником,  на  которого милости распространялись скупо,  оказался Петр
Иванович Панин.
     2-я армия, находившаяся под  его командованием, должна была  в кампанию
1770 года овладеть  Бендерами. В отличие  от  Румянцева,  генерал  Панин был
лишен  дара принимать смелые и оригинальные  решения,  ошеломлять противника
дерзкой и стремительной атакой. Однако он был знающим и опытным полководцем,
действовавшим хотя и  неторопливо,  но основательно.  Из  Петербурга от него
требовали  скорейшего взятия  крепости, Панин же медлил, не желая рисковать.
Бендеры  были хорошо укреплены, их  гарнизон  многочислен, в  то время как у
Панина едва хватало войск, чтобы держать правильную осаду. Только в середине
сентября, все подготовив и обдумав, Панин решился на штурм.
     15 сентября под  стены города была подведена огромная  мина, заряженная
400 пудами пороха.  В 10  часов  вечера  прогремел взрыв.  Стена рухнула,  и
войска  двинулись  на  штурм.  Бой  был  тяжелым и долгим. Турки  защищались
отчаянно. Видя,  что русских не остановить, они начали поджигать  дома. Весь
город был охвачен пожаром. Лишь утром  16 сентября остатки гарнизона сдались
победителю. Бендеры были взяты.
     С  точки  зрения военной  науки  генерал  Панин  действовал правильно и
добился очень  многого.  К началу осады в городе было  под  ружьем 30  тысяч
человек,  осаждавших  же  - только  25 тысяч. Но, даже несмотря на численное
превосходство  противника,  Панин одержал  победу,  взяв  одну из сильнейших
турецких   крепостей.  Однако   Екатерина,  когда  узнала  об  этом  успехе,
отреагировала очень сдержанно, послав Петру Панину только орден  св. Георгия
первой степени и весьма сухой поздравительный рескрипт. С одной стороны, она
была  недовольна  медлительностью командующего 2-й армией. С другой стороны,
императрице хотелось  особо выделить  воинскую  доблесть  Алексея Орлова,  и
поэтому она  старалась сделать так,  чтобы никто, за исключением  разве  что
Румянцева, не мог с ним в этом отношении соперничать.
     Генерал  Панин обиделся. Его заслуги и  старания не были оценены. Лично
ему  эта  военная  кампания  стоила  огромных сил. Панин  уже несколько  лет
страдал сильными  "подагрическими  припадками", в то время  как командование
армией  вынуждало  его по двенадцать  часов  в  сутки проводить  в  седле. В
довершение  ко всему императрица оставила  без  внимания  просьбу  Панина  о
награждении его подчиненных. Тут генерал обиделся уже не  только за себя, но
и за своих соратников. Он попросил отставки и был отпущен.
     Оказавшись  не у дел, Петр Панин поселился  в  Москве. Первопрестольная
всегда  находилась  в оппозиции  Петербургу, а в лице  Панина  эта оппозиция
приобрела влиятельного сторонника. Генерал и прежде предпочитал говорить то,
что думал, теперь же  его прямота, помноженная на обиду, привела к печальным
последствиям.  О  том,  что происходило в  стране, Панин высказывался весьма
критически. В Москве  его уважали, в армии любили, поэтому его мнения быстро
получали  огласку.  Доходили  они и  до  Екатерины, разумеется, в искаженном
виде. Вскоре на Панина стали поступать и доносы.  Утверждали, например,  что
организатором народного бунта в Москве во время чумы  якобы был не кто иной,
как  Петр  Панин.  Кончилось все  тем,  что Екатерина  назвала  его "дерзким
болтуном",  "себе   персональным  оскорбителем"   и   приказала  московскому
главнокомандующему учредить  за  ним  тайный надзор.  Естественно,  вся  эта
история не могла не отразиться и на положении Никиты Панина. Так в отношении
между  императрицей  и  ее "министром  иностранных  дел" появилась  трещина,
которая со временем лишь углублялась.
     Хотя  пушки во всю палили, дипломаты тоже  не сидели сложа руки. В 1771
году удалось решить  очень  важную задачу - овладеть Крымом,  и  сделано это
было за счет дипломатических усилий в не меньшей степени, чем военных.
     Благодаря переговорам, начатым  еще генералом  Петром Паниным,  в Крыму
образовалась сильная прорусская  партия, склонявшаяся  к отпадению от Порты.
Ее усилиями дело было доведено  до того, что хан Каплан-Гирей П тайно послал
гяурам  письмо,  предлагая   вступить   в  союз.   Довести   до  конца  этот
дипломатический  маневр   он,  впрочем,   не  сумел,  так  как  был  смещен.
Назначенный его преемником  Селим-Гирей III воевать не торопился и  вообще в
Крыму долго  не появлялся. Когда же, наконец, он осчастливил подданных своим
присутствием, организовывать оборону было уже поздно.
     Перекоп сдался  русским  без боя,  его защитники  сами  открыли  ворота
крепости.   Хан  бежал  и   после   недолгих  метаний  по   Крыму   уплыл  в
Константинополь. Русские практически беспрепятственно занимали одну крепость
за  другой. Турецкий сераскер Ибрагим-паша попал  в плен и был  отправлен  в
Петербург.
     В Константинополе о мире стали задумываться уже после Ларги и Кагула. В
1770 году под впечатлением понесенных  поражений Турция обратилась к Пруссии
и  Австрии  с   просьбой  о  посредничестве   в  мирных  переговорах.  Те  с
удовольствием согласились, но в Петербурге к этой идее отнеслись скептически
и, отклонив медиацию, иначе говоря, посредничество,  соглашались  только  на
"добрые официи",  то  есть добрые услуги. Как разъяснил на  заседании Совета
Никита  Панин, при медиации  посредник имеет "полную власть"  в распоряжении
притязаний воюющих  сторон, в то время как при добрых услугах его советы "по
обстоятельствам приняты и  отвержены  быть могут". В Петербурге  от  "услуг"
Пруссии и Австрии ничего доброго не ждали,  и не без оснований.  Фридрих II,
конечно, был  заинтересован  в  прекращении войны,  но по-своему. Во-первых,
король все  еще  боялся,  что  русско-турецкий  конфликт  может перерасти  в
общеевропейскую войну.  Кошмарные воспоминания  времен  Семилетней войны  не
давали ему спать по ночам. Во-вторых, Пруссия по договору выплачивала России
ежегодную военную  субсидию - 400 тысяч рублей. Даже для Российской  империи
эта сумма была заметной - составляла  больше двух процентов государственного
бюджета.   Для   маленькой   Пруссии   же   такие  расходы   были   довольно
обременительны.  Фридрих  II  поэтому усиленно  интриговал,  пытаясь убедить
Петербург в том, что требования в отношении Турции необходимо смягчить.
     Австрия также была заинтересована  в окончании войны. Венских политиков
очень беспокоило усиление России. Чтобы этого  не допустить, австрийцы могли
затеять  любую  авантюру. В июле 1771  года  они  тайно заключили с  Турцией
договор,  по  которому  обязались  "путем  переговоров   или  силой  оружия"
добиваться, чтобы Россия вернула  Порте все  захваченные территории. В обмен
Турция  согласилась  уступить  Австрии  часть Валахии и  выплатить  солидную
субсидию.  Наследник  престола император  Иосиф II порывался, действительно,
начать  против  России  войну,  но  престарелая  императрица-королева  Мария
Терезия уже  устала воевать и  воинственного пыла своего  сына не  одобряла.
Князь  Кауниц  тоже  предпочитал действовать осторожнее и занимался  главным
образом тем, что убеждал русского посла в Вене в необходимости отказаться от
каких  бы   то  ни  было  территориальных   приобретений  за  счет   Турции,
ограничившись лишь денежной компенсацией.
     Условия, на  которых Россия  соглашалась  заключить мир, были  довольно
умеренными. Для себя Россия требовала лишь Азов и территорию Большой и Малой
Кабарды. Население  этих  земель  уже  давно тяготело  к  России, и  местные
правители не раз обращались к русским царям с просьбой о защите от турок или
персов.  В  Петербурге считали целесообразным  потребовать  также от  Турции
независимости Молдавии и Валахии, возвращения грузинским царям, воевавшим на
стороне России, их земель свободы судоходства по Черному морю и т.д. По всем
этим  вопросам  путем  взаимных  уступок  вполне  можно  было  договориться.
Единственное  требование,  в  котором  Россия  не  намерена  была  уступать,
заключалось в предоставлении независимости Крымскому ханству.
     Урегулирование  конфликта  с  Турцией  на  таких  условиях  было  делом
времени. В превосходстве русского оружия сомневаться не приходилось. Однако,
несмотря   на  тяготы,  которые  в  результате   войны  несли  обе  стороны,
противоборство, пусть и не слишком активное, могло продолжаться еще довольно
долго. Между тем для России смысла в затягивании войны не было.  Предпосылки
для  достижения  целей,  поставленных  в  начале  войны,  уже  сложились.  В
Петербурге  поэтому  хотели покончить с  войной как  можно  скорее. Добиться
этого  оказалось,  однако,  непросто. Поводом  для  начала  войны  послужили
волнения  в Польше. События складывались  так,  что польские дела  оказались
тесно  переплетены  с  делами  турецкими,  и  решать  их  в отдельности было
невозможно.  Поэтому  для  удачного  завершения войны требовались усилия  не
только военные, но в не меньшей  степени и дипломатические. Еще в 1769 году,
вскоре   после  начала  русско-турецкой  войны,  австрийские  войска  заняли
небольшую часть приграничной польской территории. В Вене объяснили,  что эти
земли якобы триста лет назад  были переданы Польше в залог и, имея в виду их
возвращение,  Австрия хочет предохранить их  от разорения.  Объяснение  было
сочтено убедительным, и событие это осталось без последствий.
     В августе 1769 года  в Силезии произошла  встреча Фридриха II с Иосифом
II.  Спустя год  оба  монарха  встретились снова. Вслед  за  этим  австрийцы
неожиданно заняли  еще  ряд  польских  округов,  теперь  уже  без каких-либо
вразумительных объяснений. Тогда  же в Петербург  приехал принц Генрих, брат
Фридриха II. Принц произвел не самое  выгодное впечатление -  в Петербурге о
нем  рассказывали множество анекдотов.  Однако принц сумел подготовить почву
для важного  предприятия,  и,  как  только он  вернулся в Потсдам,  прусский
посланник  в Петербурге  Сольмс получил  от своего  короля  новое  указание.
Фридрих  II писал, что, коль скоро Австрия уже нарушила целостность польской
республики, России и Пруссии  есть смысл последовать  этому примеру.  Сольмс
должен был передать это предложение петербургским политикам.
     Идея раздела Польши  соседними державами не  была  новой. Еще со времен
Петра Великого  германские  государства  время  от времени пытались выяснить
отношение России к такому предприятию. Однако  в  Петербурге давали в лучшем
случае уклончивый  ответ.  Теперь  Фридрих II  попытался  вновь  реализовать
давнюю прусскую мечту, и, как оказалось, момент был выбран удачно.
     Историки много спорили о том, как в Петербурге было принято  решение об
участии  в  разделе и  какую  позицию занимал в  этом  вопросе Панин. Многие
утверждали, что Никита Иванович всегда был  против раздела  и  вынужден  был
смириться   с   ним   под   давлением   императрицы  и   большинства  членов
Государственного  совета. Н.Д. Чечулин, один из авторитетнейших специалистов
по истории России XVIII  века, напротив, полагал, что Панин не  имел  ничего
против  раздела.  Что  же  касается многочисленных критических  высказываний
графа  по этому  вопросу  в  беседах  с  Сольмсом,  то они, по  мнению  Н.Д.
Чечулина,  объясняется тем, что Панин попросту водил прусского посла за нос,
стараясь раздразнить Фридриха II и выведать его истинные намерения.
     Беда  в  том,  что дошедшие до  нас  документы не позволяют  однозначно
ответить на вопрос, как и почему было  принято это  решение, сыгравшее столь
важную роль в истории и Польши,  и России.  Исследователям  по необходимости
приходится  прибегать  к  догадкам  и  шатким  предположениям.  Единственный
достоверный  документ,  отчасти  проливающий  свет  на  этот  вопрос, -  это
протокол заседания Совета, того заседания, на котором  впервые был поставлен
вопрос об участии России в разделе Польши.
     Произошло  это  16  мая 1771 года.  В начале  заседания  в  присутствии
императрицы Панин  зачитал  несколько  депеш, относящихся до  переговоров  с
Турцией и положения Крыма. Затем Екатерина "изволила выдти из Совета", и тут
произошло  следующее. "Действительный  тайный  советник  граф  Панин  открыл
оному,  что  по  случаю  известного  уже  предъявленного  венским  двором на
польские смежные с Венгрией староства права и действительного их захвачения,
король прусский отозвался здешнему двору  в доверенности,  что он не намерен
быть спокойным зрителем такого соседом его польских земель завладения".
     Изложив  далее   предложение   Фридриха   II,  Панин   продолжал:  "Сие
представляет...  такой  случай, о котором  всегда  помышляли  для исполнения
всеми  желаемого;  что находим  мы  теперь  удобность в  ограничении себя от
Польши  реками;  что хотя Россия  и  не  имеет  никакого  права  на Польскую
Лифляндию, однако намерен он (Панин. - <i>Авт.</i>) вывести права на  оставленные в
Польше десять заднепровских полков и  требовать возвращения, а особливо, что
Польша не исполнила своего за получение  оных обещания; что негоциируя о сем
и  согласись  на  всегдашнюю  уступку присвоенных австрийцами и некоторых из
требуемых  королем  прусских  польских земель,  исключая  Гданьск, можем  мы
получить Польскую  Лифляндию  и желаемое ограничение,  а  Польше  отдать,  в
замену  отбираемых  у  нее  земель,  княжества  Молдавское  и  Волоское; что
интересовав  сим  образом венский  и  берлинский дворы, скорее  можно  будет
заключить   предполагаемый  ныне   мир  с   турками  и  успокоить   польские
замешательства,  и  что если Совет  на все сие согласен,  будет  он  над тем
трудиться... На что и согласились".
     Этот  протокол  заседания Совета проливает свет  на  многое. Во-первых,
очевидно,  что  вопрос об участии  в разделе был  решен между  Екатериной  и
Паниным  заранее,  до его постановки  на  Совете. Никита  Иванович  "открыл"
членам Совета предложение прусского короля. Следовательно, прежде по крайней
мере  большинство из них об  этом  не знало.  Панин  не только сообщил  идею
Фридриха II, но  и  обосновал необходимость  ее  принятия, то есть предложил
готовое решение. Екатерина  же демонстративно покинула заседание, тем  самым
давая понять, что иных мнений она слушать не желает. Члены Совета, прекрасно
понимая, что к чему, единодушно согласились с Паниным, не высказав ни одного
замечания,  хотя  вопрос  имел первостепенное  значение. Надо  сказать,  что
обыкновенно даже менее важные вопросы обсуждались на Совете довольно активно
и в целом этот орган вполне оправдывал свое существование.  Почему  же Панин
согласился на раздел, более того, сам предложил этот шаг на заседании?
     Прежде  всего, к  такому  решению  подводил  анализ  внешнеполитической
ситуации. Согласившись  на раздел, Россия извлекла бы для  себя существенную
политическую и экономическую выгоду. Однако  давление на Панина  со  стороны
Екатерины, по-видимому, все же было. Императрицу, в свою очередь, настраивал
граф З.Г. Чернышев, автор проекта проведения границ по рекам, пользовавшийся
в ту  пору  при  дворе  большим влиянием. В результате то  решение,  которое
предложил на Совете Панин, было своего рода компромиссом.
     Никита  Иванович считал  необходимым сохранить  сильную Польшу. В то же
время  он  никогда  не  возражал  против   "всеми  желаемого"   -  небольших
территориальных приобретений для  проведения границы по рекам. Ибо одно дело
изменить  только  русско-польскую  границу и  совсем  другое  - совместно  с
Австрией  и  Пруссией  принять  участие  в  существенном  урезании соседнего
государства.  Именно  поэтому  Панин  предложил  компенсировать   отнимаемые
территории  за  счет Молдавии  и  Валахии.  Кроме  него,  эту  идею никто не
высказывал,  и  позднее  под   давлением  обстоятельств   от  нее   пришлось
отказаться. Кстати сказать,  утверждая, что Россия "не  имеет никакого права
на Польскую Лифляндию",  Панин  ошибался. Как заметил  Н.Д.  Чечулин,  здесь
сказалось "незнание древней истории России, вполне понятное в XVIII в."
     Вопрос о целесообразности ослабления Польши еще долго беспокоил Панина.
Позднее в  одной  из  депеш русскому послу в  Варшаве он писал: "Имея  таким
образом   в   виду  округление   границ  соседей  Польши,   нельзя,  однако,
сомневаться, что и  после этого эта  республика может  еще  существовать  на
положении значительной державы и  что части, которые будут  от нее отделены,
ничего, конечно, не потеряют от того, что не будут более под такой державою,
которая  в  настоящее  время представляет собой  лишь  xaoc  и  беспорядок".
Похоже, что этими словами  Никита  Иванович хотел  убедить не столько посла,
сколько самого себя. Беспокоила  Панина и этическая сторона раздела. Даже на
Совете  он  заговорил  о правах  России  на  польские  земли. Любопытно, что
конфедератам  такие  сомнения  были совершенно  чужды.  В  начале войны  они
заключили с  Турцией  союзный договор для  совместной борьбы  с Россией.  По
договору конфедераты, в частности, "уступали" туркам Киев, а себе облюбовали
территории, включавшие Смоленск, Стародуб и Чернигов.
     В любом случае участие в разделе  Польши  для России и лично для Панина
было  вынужденным  шагом.  Если бы  Россия  стала противодействовать  планам
германских государств,  пытаясь  не  допустить раздела,  это  привело  бы  к
существенному  ухудшению  ее  внешнеполитического  положения. Был бы нанесен
урон союзническим отношениям  с Пруссией, в то время как Австрия с удвоенной
энергией стала бы противодействовать русским интересам на Востоке. Если бы в
Петербурге остались безучастны к разделу, это также  привело бы к негативным
последствиям. Произошло бы  усиление  германских  государств,  захватывающих
польские земли,  и, как следствие таких совместных действий, сближение между
ними. Все  это  интересам России  никак  не соответствовало, и к  достижению
собственных  целей русская дипломатия, таким образом, ничуть не приблизилась
бы.
     Соглашаясь  на  раздел,  Россия  получала тройной  выигрыш.  Во-первых,
безопасную  границу  с  Польшей. Во-вторых,  как  сказал  на  Совете  Панин,
успокоение "польского замешательства" и соответственно  возможность вывести,
наконец,  из этой страны свои войска.  И, в-третьих, нейтрализацию Австрии в
вопросе  о  русско-турецкой войне.  Но,  для  того чтобы  решить эту  третью
задачу,  необходимо  было  провести  очень  тонкую  дипломатическую  работу.
Фридрих II  предлагал попросту ухватить то,  что плохо лежит. Панину же надо
было  сделать  так,  чтобы  действия  России, Пруссии  и  Австрии  оказались
взаимосвязаны, причем  согласие Петербурга на  раздел  было  бы  обусловлено
изменением австрийской политики в турецком вопросе.
     Главное препятствие заключалось в  позиции  Вены. Австрийцы только  что
подписали договор с Турцией.  За  счет  Польши они тоже успели  поживиться и
могли повторить удачный опыт, тогда  как  переговоры о каком-то тройственном
соглашении  о  разделе были делом долгим, а успех их сомнительным.  С  точки
зрения   Кауница,   синица  в  руках  представлялась   приобретением   более
предпочтительным, чем журавль в небе. Вену надо было заставить отказаться от
этого  заблуждения.  Но австрийский министр был политиком  ловким,  и, чтобы
провести   его,   Никите   Ивановичу  необходимо   было   проявить   большую
изобретательность.
     Первые  попытки договориться с Австрией результата не  дали. Осторожные
намеки Панина австрийский министр предпочитал не понимать и упорно настаивал
на том, что русские  условия мира с Турцией нереальны.  Тогда  Панин ускорил
переговоры с Пруссией. Фридриху II очень хотелось  прибрать к рукам польские
земли, причем аппетиты  его были так  велики,  что  их приходилось  умерять.
Много   споров,  в  частности,  вызвал  вопрос  о  Гданьске,  который  Панин
категорически отказывался отдать королю. Впрочем, Панин хорошо знал характер
Фридриха и  умел  пользоваться  его  слабостями. Никита  Иванович то активно
обсуждал  с Сольмсом  детали будущего соглашения, то вдруг выказывал  полное
равнодушие  к этому  вопросу.  Король  нервничал,  пугался, что в Петербурге
передумают, и шел на уступки.
     Когда,  наконец, детали конвенции были  согласованы,  Панин  отправил в
Вену письмо, в котором открыто сообщал о планах России и Пруссии и предлагал
австрийскому двору присоединиться к этому предприятию.  Одновременно в  Вену
было послано еще одно письмо от имени Екатерины. В нем ясно давалось понять,
что от своих требований в отношении Турции Россия не откажется.
     Получив такие послания, Кауниц растерялся. С одной стороны, он обязался
помогать  Турции против России, причем  Австрия уже  успела получить  первую
порцию турецких субсидий. С  другой  стороны,  русское предложение  было  уж
очень заманчивым. К  тому  же существовала опасность, что  в  случае  отказа
венского двора Пруссия и Россия осуществят  раздел попросту без его участия,
Кауниц мучился недолго. Он был весьма гибким дипломатом, и повернуть внешнюю
политику  Австрии  с  одного  направления на противоположное ему  ничего  не
стоило. За считанные дни он убедил Марию Терезию не ратифицировать договор с
Турцией  и согласиться  на  участие  в  совместном  разделе.  Вернуть  Порте
полученные от нее деньги, естественно, забыли.
     Письмо Панина было отправлено в Вену 5 декабря 1771 года. Уже 17 января
Кауниц  пригласил  к  себе  русского  посла  Голицына   и,  беседуя  с  ним,
подчеркнуто  любезно  сообщил,  что  он не  только  согласен  участвовать  в
польских делах, но и полагает возможным "отобрать еще земли у кого  другого,
имеющего в ней излишек". На вопрос  удивленного  Голицына, имеется ли в виду
Турция, князь ответил утвердительно.
     Заручившись принципиальным согласием  Кауница, Панин применил  еще одну
маленькую  хитрость. Конвенция по польскому вопросу между Россией и Пруссией
была подписана 6 февраля 1772 года и ратифицирована 4 марта. Панин предложил
проставить другие даты:  подписание - 4  января  и ратификация  - 4 февраля.
Благодаря  этому в  начавшихся переговорах с австрийцами на  конвенцию можно
было ссылаться  как  на  свершившийся  факт  и,  соответственно,  лишить  их
возможности предлагать изменения  в  ее содержание. Хитрость  эта  оказалась
очень  к   месту,  потому  что,  как  только  началось  обсуждение   деталей
соглашения,  Фридрих  II  и  Кауниц  немедленно  сцепились  из-за   размеров
захватываемых территорий,  и  Панину  приходилось постоянно  призывать своих
партнеров к сдержанности.
     Пока соседи Польши решали  судьбу  этого государства, в русско-турецких
отношениях происходили важные сдвиги. В марте 1772 года, перед новой военной
кампанией, великий  визирь предложил начать  мирные  переговоры. В мае  было
заключено перемирие, так  что  военные действия в  1772  году  фактически не
велись. Переговоры было решено вести в местечке Фокшаны,  близ  Бухареста. В
сложившихся   условиях  предложение  визиря   открывало  реальный  шанс  для
заключения мира. С прекращением войны следовало торопиться еще и потому, что
внутриполитическое положение  страны  вызывало  все  большую  тревогу. Война
стоила России  уже примерно  30  миллионов  рублей. Государственная  казна с
такими расходами справлялась с большим  трудом. Постоянные рекрутские наборы
вызывали  сильное  недовольство  населения.  В начале 1772 года в  Петербург
стали поступать сообщения  о  бунтах  среди  яицких казаков.  Затем волнения
начались на Дону  и Волге.  С миром следовало торопиться, но  вновь возникли
неожиданные препятствия, на этот раз в самом Петербурге.
     Еще в 1770 году Григорий Орлов  предложил радикальное  средство решения
турецкого вопроса - поход на Константинополь. Румянцев,  когда узнал об этой
идее,  отнесся к ней без энтузиазма. По  его мнению, имеющихся  у России сил
для  такой  операции  явно  не хватало.  Вся  эта  затея  определенно  пахла
авантюрой.  Тем не  менее проект столь  блистательного  предприятия не давал
императрице покоя. Она даже поделилась своими  планами с  Вольтером. Если бы
братьям Орловым, а именно они должны  были возглавить поход, удалось изгнать
неверных из Царьграда, Екатерине были  бы  гарантированы  слава и восхищение
всей Европы. Привело это к  тому, что  внешняя политика петербургского двора
как  бы  раздвоилась. Панин и  Румянцев  готовились в Фокшанах  к  серьезным
переговорам, чтобы заключить мир с  Турцией. Екатерина  и ее единомышленники
рассматривали переговоры всего лишь как повод для отсрочки военных действий,
необходимой для подготовки похода на Константинополь.
     Незадолго  до  начала  Фокшанского  конгресса  турки  освободили   А.М.
Обрескова.  Возвращение  русского  посла  в Петербурге  считали обязательным
условием любых  переговоров о мире. Обресков, прослуживший в Константинополе
почти  тридцать  лет,  прекрасно знал эту  страну,  нравы  ее  правителей  и
свободно владел  турецким  языком.  Лучше него с переговорами в Фокшанах  не
справился бы никто. Однако  Екатерина, видимо, опасаясь, как бы деятельность
Обрескова  не  оказалась  слишком  успешной,   назначила  его  лишь   вторым
уполномоченным  на  конгресс. А  в качестве  первого,  к  величайшей  досаде
Панина, определила Григория Орлова.
     По  мнению  императрицы,  ее  избранник был  вполне подготовлен к столь
ответственной миссии. "Мои ангелы мира, думаю, находятся теперь лицом к лицу
с этими дрянными турецкими бородачами, - писала она в одном из писем. -  Гр.
Орлов, который,  без преувеличения,  самый красивый человек  своего времени,
должен  казаться  действительно  ангелом перед этим мужичьем; у  него  свита
блестящая  и отборная, и мой посол  не  презирает  великолепия  и блеска.  Я
готова,  однако, биться об заклад,  что он наружностью своей уничтожает всех
окружающих". Увы, красивому Орлову уничтожить никого не удалось. Более того,
его назначение фактически и предопределило неудачу переговоров.
     Граф  Григорий  начал  с  того,  что  нарушил полученные  в  Петербурге
инструкции  и  не  предъявил  туркам  первоначальных  жестких требований.  В
результате  константинопольские дипломаты осмелели и стали  менее уступчивы.
Потом Орлов,  опять же в нарушение инструкций,  взялся за обсуждение  самого
сложного  вопроса  - о  независимости  Крыма.  После  долгих  препирательств
турецкий  уполномоченный  Осман-эфенди пошел  на  очень  важную уступку.  Он
предложил такое решение: "Султан, соглашаясь на свободу татарскую, сохраняет
право апробовать,  или, лучше  сказать, признавать  избрание каждого  нового
хана,  без власти препятствовать его  избранию и не  свергать  его когда  он
единожды  избран".  Это был компромисс,  На  который можно было соглашаться.
Обресков  предложил немедленно  сообщить  о  заявлении  Османа  в Петербург,
однако его напарник отказался это сделать.
     Переговоры зашли в тупик.  При  умелом подходе дело быть может, удалось
бы еще поправить, но Орлову стало уже не до дипломатии.
     <i>Из донесения графа Сольмса королю Фридриху II</i>
     <i>Поручик конно-гвардии Васильчиков, которого случай привел этой весной в
Царское Село, где  он должен был командовать маленьким отрядом,  содержавшим
караул  во  время пребывания  там  двора,  обратил  на  себя  внимание своей
Государыни; предвидеть это никто не мог, так  как  это человек наружности не
представительной,  никогда  не  искал  быть  замеченным  и  мало известен  в
свете...</i>
     <i>Уменьшение  благосклонности  к  графу  Орлову  началось  незаметно,  со
времени  его  отъезда  на  конгресс.  Императрица,  размыслив о  холодности,
оказываемой им к Ее Особе  в течение последних лет, о той поспешности, лично
ее оскорбляющей, с которой  он недавно уехал отсюда - наконец, открыв многие
случаи неверности, по  поводу  которых он  вовсе не стеснялся, -  ввиду всех
этих  обстоятельств,  взятых  вместе,  Императрица  сочла  его  за  человека
недостойного Ее милости.</i>
     Когда слухи  о  столь важном событии дошли до Фокшан,  "самый  красивый
человек  своего  времени"  бросил  все  и ускакал  в  Петербург, еще надеясь
вернуть утраченное. После этого отправились домой и турецкие послы. Конгресс
окончился провалом.
     К  этому времени произошло  два важных внешнеполитических  события.  25
июля между Россией,  Австрией и Пруссией была  подписана конвенция о разделе
Речи Посполитой. По оценке историка Н.  Д. Чечулина, "Австрия получила самую
населенную часть, Пруссия самую доходную для  нее". Приобретения России были
самыми обширными - около 93 тыс. кв. км (по сравнению с  83 тысячами кв. км,
отошедшими к  Австрии, и 36 тысячами кв. км  - к Пруссии). Правда,  к России
отошли земли  Великого княжества Литовского  - Восточная Белоруссия  и часть
Ливонии,  в  то   время  как  другие  участники  раздела  захватывали  земли
собственно Польши.
     Польский  король Станислав  Август заявил протест  по  поводу раздела и
обратился  за  помощью  к Франции  и  Англии,  но  безуспешно. В  Париже  на
заседании  королевского   совета  решили,  что,  во-первых,  история  Польши
неизбежно должна была привести к подобному итогу и, во-вторых, что участники
раздела наверняка скоро  покорятся и начнут между  собой войну. В Лондоне на
письмо польского короля просто не ответили.
     Второе  событие было довольно неприятным.  Русская  дипломатия, занятая
польскими  и  турецкими  делами, ослабила  внимание к Швеции, да и  денег на
поддержку  прорусской партии в Стокгольме не хватало.  Этим  воспользовались
французы.  При  их поддержке молодой шведский король Густав III осуществил в
августе 772 года  военный  переворот. По  его указанию  риксдаг принял новую
конституцию, существенно усиливавшую власть  короля. В Петербурге опасались,
как бы Франция не подтолкнула Густава III  еще на один подвиг - войну против
России. Но король сам боялся  русского нападения и потому вел себя смирно. В
Петербурге в этом убедились, но не в Константинополе.
     После   прекращения   Фокшанского   конгресса   стороны    договорились
возобновить  переговоры,  на  этот  раз   в  Бухаресте.  Со  стороны  России
уполномоченным  на   новом  конгрессе  был  только  Обресков.  Его  прежнего
напарника, Орлова, императрица временно отлучила и  от  ложа, и от политики.
Это  обстоятельство, естественно, задачу Обрескова облегчало. Однако события
на Севере круто  изменили  позицию  турецкой  дипломатии. В  Константинополе
ждали,  что  Швеция  со  дня  на  день объявит  войну России,  и с  поисками
компромиссов  не торопились. В  ходе долгих и тяжелых  переговоров Обрескову
удалось  выработать и  частично  согласовать проект  мирного договора. Но  в
наиболее важных вопросах  турки теперь не уступали, более того, отказывались
даже от тех уступок, которые были сделаны  в Фокшанах.  Порта  рассчитывала,
что на этот раз русским придется быть  сговорчивее. До нее доходили слухи об
усиливающихся волнениях на Яике и на Дону.
     В сентябре  1773 года  к  Яицкому  городку подошел  отряд  казаков. Они
осадили крепость, но взять ее не смогли и двинулись вверх  по Яику. В начале
октября  значительно возросший  отряд был уже  в окрестностях Оренбурга.  15
октября в  Совете  был  зачитан  рапорт  оренбургского  губернатора, который
доносил  о  "возмущении",  производимом  беглым  донским казаком  Пугачевым,
принявшим имя Петра  III.  Совет  теперь заседал  часто. Панин  настаивал на
уступках  Порте,  лишь  бы  скорее  заключить мир.  Екатерина  требовала  от
Румянцева, чтобы  он  перешел Дунай и  нанес  туркам решительное  поражение.
Фельдмаршал в ответ писал, что для серьезного дела  у него нет войск. Братья
Орловы продолжали носиться с идеей константинопольского похода.
     В  мае 1773 года  Румянцев, уступив требованиям  Петербурга, перешел на
правый  берег  Дуная.  Русские войска осадили  Силистрию  и  подвергли город
сильному артиллерийскому обстрелу. В июне отряд под  командованием  генерала
Вейсмана  столкнулся  с  главными  силами  турок,  двигавшимися  на  выручку
Силистрии. Русские не знали, что перед ними вся  армия  неприятеля, и начали
бой. Турки  отступили. Однако в  конце июня Румянцев, учитывая истощение сил
своей армии, вернулся на левый берег Дуная.
     Восстание на Волге и Яике тем временем усиливалось, охватывая все новые
районы. В ноябре 1773  года  повстанцы наголову разбили отряд генерал-майора
Кара, шедший на помощь Оренбургу.  Солдаты правительственных  войск все чаще
переходили  на сторону  Пугачева.  В декабре из  Польши был  спешно  отозван
престарелый генерал Д.И. Бибиков. Ему было  поручено командование  войсками,
сражавшимися с отрядами  Пугачева. Поначалу  дела у  Бибикова пошли успешно.
Восставшие были  отбиты от Оренбурга и потерпели ряд поражений.  Но в апреле
генерал  умер,  и повстанцы  снова  перешли  в  наступление.  Пугачев  решил
повернуть на запад. В Москве началась паника. Тут уже и в Петербурге поняли,
что  дела принимают  серьезный оборот. Впрочем, при дворе  и  без того  было
неспокойно.  Произошло  важное   "событие"  -   очередная   смена  фаворита.
Васильчиков был  отставлен, и  его  место  занял  новый  любимец  - Григорий
Александрович Потемкин.
     Поначалу  петербургские царедворцы, в  том числе  и  Панин, смотрели на
нового   фаворита   доброжелательно.  Он  производил   впечатление  человека
дельного,  достаточно  сметливого  и энергичного,  чтобы окончательно лишить
кредита  братьев  Орловых,  изрядно  всем надоевших.  В  отличие  от  своего
непосредственного  предместника,  Потемкин   был  неглуп,  имел  собственные
суждения  по  политическим вопросам и  уже пытался внушать их императрице. С
Паниным его отношении на  первых  порах  складывались  вполне  благополучно.
Потемкин  старательно  ухаживал  за  Никитой  Ивановичем и  поддерживал  его
предложения,  должно  быть,  рассчитывая  таким   путем  заручиться  дружбой
великого князя. Но скоро новый фаворит начал показывать когти. Первым,  кого
ему удаюсь  оттеснить от  престола, очернив  в глазах императрицы, стал граф
Захар Чернышев, президент Военной коллегии. На очереди был Панин.
     Политический темперамент  нового фаворита  Екатерине  очень нравился, и
она  ввела Потемкина  в  Совет.  Теперь  в  этом российском  ареопаге  среди
убеленных  сединами  и умудренных опытом государственных мужей  заседали уже
два  человека, единственная заслуга которых заключалась в том, что  они были
любезны  сердцу  коронованной дамы, председательствовавшей на  заседаниях. К
тому же  оба  фаворита -  прежний, Орлов,  и новый,  Потемкин,  -  постоянно
ссорились,  что,  конечно,   не   способствовало  основательному  обсуждению
государственных дел. А дела шла скверно.
     Утром  21 июля Совет  собрался на  очередное  заседание. От московского
главнокомандующего князя Волконского была получена реляция - Казань разорена
бунтовщиками,  губернатор  со  своей  командой заперся в  городском  Кремле.
Начали обсуждать  создавшееся  положение.  В  одном  из  своих  писем  Панин
подробно рассказывает, как это происходило.
     Екатерина казалась "крайне пораженной" этим известием и "объявила  свое
намерение  оставить  здешнюю столицу  и самой  ехать  для  спасения Москвы и
внутренности Империи, требуя и настоя с  великим жаром,  чтобы каждый из нас
сказал  ей  о  том  свое мнение. Безмолвие  между нами  было великое. Я оное
выдерживал и  для  того  одного,  что при  всяком  оттуда известии  я всегда
сказывал, что дело сие бедственное, и что не одними вооруженными руками оное
поражено быть может, а  надобен человек с  головою: но  как  я тут увидел до
самой крайности безмолвное духов порабощение, а к тому ж и Государыня ко мне
одному обратилась  и  с  большим вынуждением  требовала, чтобы я  ей сказал,
хорошо или дурно она сие сделает, мой ответ был, что не только не хорошо, но
и бедственно в рассуждении целостности всей Империи".
     Панина   поддержал  вице-канцлер,   в  пользу   императрицы  высказался
Потемкин.  Прежний  фаворит  "с  презрительной индифферентностью все слушал,
ничего не говорил и  извинялся, что он не очень здоров, худо спал и для того
никаких идей не имеет". Разумовский  и Голицын хранили  молчание. "Скаредный
Чернышев трепетал между фаворитами, полслова раза два вымолвил, что самой ей
ехать вредно, и спешил  записывать только имена тех полков, которым к Москве
маршировать  вновь повелено".  В то время как "дураку Вяземскому" полюбилось
начинание казанских дворян, организовавших свое ополчение, и он предлагал то
же самое учинить в Москве.
     По поводу Вяземского необходимо сделать оговорку. Не только Панин, но и
многие другие современники считали генерал-прокурора человеком ограниченным.
Такое мнение нередко встречается и в  исторической литературе. Были, однако,
и  иные суждения. Князь М.М.  Щербатов, например,  писал,  что Вяземский был
вовсе  не  прост и, притворившись  глупым,  "искуснейший способ  для лыщения
употребил".  Генерал-прокурор сумел  внушить  императрице,  что  все  делает
"едиными ее наставлениями", причем "по силе премудрости ее не только равнял,
но и превозвышал над божией, а сим  самым  учинился  властитель над нею". Но
вернемся к заседанию Совета.
     После  такого  плодотворного  обсуждения  заседание  постановило,   как
сказано в его протоколе, послать в Москву дополнительные войска, "возбудить"
московское  дворянство последовать примеру казанского и "отправить  в Казань
знаменитую  особу с  такой  же  полной  мочью, какую имел  покойный  генерал
Бибиков". Кого конкретно назначить вместо Бибикова, Совет так и не решил.
     Панин сильно разволновался и  после заседания  "взял нового фаворита" и
предложил ему передать Екатерине следующее: учитывая критическую ситуацию, в
которой  находится  империя,  он  готов  "ответствовать"  за  своего  брата,
генерала  Петра  Панина,  который  "при  всей  своей  дряхлости"  несомненно
согласится выступить против Пугачева, даже если бы его пришлось "на носилках
нести".
     Через некоторое время  Никита  Иванович отправился к самой императрице.
"Государыня,  -  писал  он  брату,  -  будучи  весьма  растрогана  сим  моим
поступком, божилась предо  мною, что она  никогда  не  умаляла  своей к тебе
доверенности, что она совершенно уверена, что никто лучше тебя  отечество не
спасет, что  она  с  прискорбием  тебя  от  службы  отпустила,  что  она  не
отважилась тебя призвать к настоящему делу  по тому одному, что ты уже вышел
из службы".
     Говоря все  это, Екатерина лицемерила. Более того, того  действительные
чувства императрицы  проявились достаточно  явственно. Петр Панин, например,
просил, чтобы ему как командующему войсками, действующими против восставших,
был дан контроль не только  над воинскими отрядами, но  и над гражданскими и
судебными  властями  в  районах,  охваченных бунтом.  Для  профессионального
военного эта просьба была вполне естественна. В условиях боевых действий, да
еще  на столь  обширной территории, единоначалие  было непременным  условием
успеха. Екатерина же отреагировала на эту просьбу едва не истерически.
     "Господин граф  Панин,  - писала  она Потемкину,  -  из  братца  своего
изволит делать властителя с беспредельной властию в лучшей части империи, то
есть  Московской,   Нижегородской,  Казанской  и  Оренбургской  губернии,  a
sous-entendu  есть и  прочия;  что если  сие я подпишу,  то  не токмо  князь
Волконский будет и огорчен и смешон,  но я сама ни милейше не  сбережена, но
пред  сем  светом  первого  враля  и  мне персонально  оскорбителя,  побоясь
Пугачева, выше всех  смертных  в империи хвалю  и возвышаю. Вот вам книга  в
руки: изволь читать признавай, что гордые затеи сих людей всех прочих выше"
     Екатерина  обманывала не  только Потемкина,  но и  саму себя.  Генералу
Бибикову в свое  время были  даны  те  не полномочия, которых просил  Панин.
Однако "беспредельной властью" это никто не называл. Потемкин, в отличие  от
своей  покровительницы,  оценил   положение  вполне  здраво   и  за   Панина
заступился. К тому же у императрицы, в сущности, не было другого выхода. Все
более или менее способные военачальники находились в действующей армии. Петр
Панин   оставался  единственным  боевым  генералом,  которого   можно   было
использовать для борьбы  с Пугачевым. Петербургские полководцы  -  Чернышев,
Орловы, Потемкин - предпочитали "спасать отечество" на заседаниях Совета и в
оренбургские степи почему-то не просились.
     Так  или  иначе,  генералу  Панину  было  поручено  идти  на  Пугачева.
Самолюбие  императрицы, однако,  было сильно уязвлено, и она отыгрывалась на
Никите Ивановиче. "Я уверен, мой любезный  друг, - писал он брату, -  что ты
собственным своим проницанием уже довольно постигнешь,  в каком  критическом
положении я  теперь, и как очевидно извлекают меня  из участвования в  твоем
деле, как будто бы в возмездие тому,  что крайность  привела к  употреблению
тебя, а из  сего выходит самое притеснение и всем моим делам... Тебе надобно
в  твоем  настоящем  подвиге  обняться  единым   предметом  служения  твоему
отечеству, а исполня  оное, Боже тебя избави от принуждения оставаться долее
в  службе.  Вот,  мой  сердечный  друг,  истинное и  непременное  души  моей
разрешение.  Нам уже  и  на остаток  нашего короткого  века  быть  не  может
никакого другого средства и положения спасти нам свои седины и закрыть глаза
с тем именем в нашем отечестве, которое мы себе приобрели".
     Екатерина   уже   не    понимала   действительных   мотивов,   которыми
руководствовался  Панин,  и все  чаще  прислушивалась  к  мнению  придворных
шептунов. Доверие между императрицей и ее министром таяло.
     Указ о назначении генерала Панина  был подписан 29 июля 1774 года. А 24
июля от фельдмаршала Румянцева было получено неожиданное известие. В деревне
Кючук-Кайнарджа, близ Силистрии,  где находилась ставка  главнокомандующего,
подписан  мирный договор с  Турцией. Произошло это на  удивление  быстро, по
выражению  Румянц