Константин Иванович Коничев. Русский самородок. Повесть о Сытине

---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------

     <img src=sytin.jpg>

     <img src=sytin-1.jpg>



                            Лениздат 1966

     Автор этой  книги известен читателям по ранее вышедшим повестям о
деятелях русского искусства - о скульпторе Федоте Шубине,  архитекторе
Воронихине  и художнике-баталисте Верещагине.  Новая книга Константина
Коничева  "Русский  самородок"  повествует  о  жизни  и   деятельности
замечательного   русского   книгоиздателя  Ивана  Дмитриевича  Сытина.
Повесть о нем - не обычное жизнеописание,  а произведение в  известной
степени художественное,  с допущением авторского домысла,  вытекающего
из  фактов,  имевших  место  в  жизни  персонажей  повествования,   из
исторической обстановки.


                              От автора

     ...Однажды мне  случилось  ехать от Вологды до Москвы с известным
авиаконструктором моим земляком Сергеем Владимировичем  Ильюшиным.  Он
родом  с  западного берега Кубенского озера,  я - с восточного.  Озеро
наше длинное,  километров на шестьдесят,  шириной в среднем до  десяти
километров, бурное в непогодь, рыбное во всякую пору и богатое утиными
стаями, особенно в начале осени.
     Разговорились мы  с  Ильюшиным  о  родных  заозерских  местах,  о
деревнях,  ярмарках,  о бывших торговых людях,  о лесопромышленниках и
пароходовладельцах,  о том,  какие были до революции свадебные обычаи,
гулянья в святки и на  масленой  неделе.  Вспомнили  о  прочитанных  в
детстве  книгах.  В  ту давнюю пору мы не имели понятия о библиотеках.
Книги  брали  "напрокат"  у   соседей,   изредка   сами   покупали   у
разносчика-книгоноши.  Звали того книгоношу Проней.  Фамилии его никто
не знал.
     Летом он  ходил  с  "коробушкой"  за спиной,  зимой по скрипучему
снегу тащил за собой салазки с большим сундуком. Дальние расстояния от
Вологды,  где  он брал со склада книги и дешевые картины,  преодолевал
Проня на попутных подводах.  Иногда за новинками он выезжал в Москву к
знаменитому издателю Сытину. Там всегда был большой выбор разных книг.
     Проня был небольшой грамотей,  но книгу знал,  любил,  а главное,
хорошо понимал насущную потребность деревенских читателей в книгах. Он
знал,  в  какой  деревне,  в  чьей  избе  кому  требовались  сказки  и
песенники, кому "жития святых", кому умные книжки русских классиков.
     Вспоминая добрым  словом  свои  юношеские  годы,  мы  с   Сергеем
Владимировичем  стали  по памяти перечислять,  какие книги в ту давнюю
пору довелось нам читать.  Конечно,  в числе их были на первом  месте:
"Бова  Королевич" и "Еруслан Лазаревич",  "Ермак Тимофеевич" и "Гуак",
"Кащей Бессмертный" и "Портупей-прапорщик",  "Солдат  Яшка"  и  "Тарас
Бульба",  "Конек-Горбунок"  и  "Купец  Иголкин",  "Кот  в  сапогах"  и
"Кавказский пленник",  "Христофор Колумб" и  "Похождения  пошехонцев".
Перебрали  мы  в своей памяти десятки названий.  Потом помянули добрым
словом издателя Ивана Дмитриевича Сытина: ведь первые прочитанные нами
книги были сытинские.
     Поздней ночью мой  собеседник  заснул.  Я  думал  о  нем,  о  его
прославленных   самолетах   ИЛ,   где-нибудь   в   эту   ночную   пору
преодолевающих межконтинентальные  дали.  Как  далеко  он  пошел,  мой
земляк, начав с первых сытинских книжек, стал ученым с мировым именем,
авиаконструктором!
     Эх, Проня,  Проня-книгоноша!  Посмотрел бы ты - да нет тебя давно
среди живых,  - посмотрел бы на любивших тебя за твой интересный товар
ребят и подивился бы, кем они стали.
     Признаюсь, пожалуй,  за сорок с лишним лет  я  впервые  при  этой
встрече  с  земляком Ильюшиным вспомнил о Проне-книгоноше.  Вспомнил и
долго не мог заснуть,  пока не перебрал в своей памяти все до мелочей,
что я знал о нем.
     Еще до поступления в церковноприходскую школу по сытинской азбуке
я  научился  бойко читать.  Шутка ли!  Я,  малыш,  читаю торопливо,  а
неграмотные бородачи меня слушают да еще упрашивают:
     - Не торопись, Костюха, не глотай слов, читай с расстановкой...
     В долгие зимние вечера читал я мужикам  такие  книги,  в  которых
рассказывалось,  как люди насмерть дерутся,  рубятся мечами, поднимают
друг друга на копья.  Не помню,  в какой-то сказке злой татарин сел на
русского  богатыря  и  замахнулся  булатным ножом,  чтобы вспороть ему
грудь  белую,  могучую.  Слезы  застилали  мне  глаза,  но,  рыдая,  я
продолжал  читать.  Мужикам  были  смешны  мои  слезы.  Только  Проня,
присутствуя при этом, успокаивал меня и упрекал мужиков:
     - Это хорошие слезы: умной книжкой парнишка растроган. Передохни,
Костюшка,  испей холодной водички и читай дальше...  Не бойся,  читай.
Русский витязь останется жив-живехонек.  Из-за ракитова куста прилетит
каленая стрела и уложит наповал врага лютого...
     Проня со своим дощатым сундуком,  привязанным к салазкам, нередко
появлялся в нашей школе.  Учителям он привозил пачки книг  и  каталоги
сытинских изданий. Они расплачивались крупно, не медными пятачками, не
как наши деревенские мужики, а за толстые книги платили серебром. Нас,
малышей,   удивляло   то,   что   строгие-престрагие  наставники  наши
уважительно относятся к доброму  простаку  Проне.  А  он,  старенький,
сгорбленный,  с  полуседой  бородкой,  разговаривал  с  ними запросто,
записывал,  какие  книги  учителям  нужны,   и   обещал   их   просьбы
исполнить...
     Бывало, в избе у моего опекуна Михайлы собирались  нищие-зимогоры
на  ночлег.  Иногда  человек шесть-восемь,  и Проня тут же.  Зимогорам
место на полу,  на соломе.  Проне почетное место - спать  на  полатях.
Штаны он бережно свертывал и клал себе под голову,  спал тревожно, как
бы зимогоры над кошельком не "подшутили".  Украдут - ищи тогда ветра в
поле.   А   деньги   не   свои,   товар   взят   у  Сытина  в  кредит.
Зимогоры-ночлежники его успокаивали:
     - Мы тебя,  Проня,  не обворуем,  ты других побаивайся,  тех, кто
тебя не знает.
     Случалось, навещал  эту  ночлежку  урядник с десятским,  проверял
"виды" на  право  жительства,  вернее  бродяжничества,  по  Российской
империи.  Рылся  он  и  в сундуке у Прони,  внимательно смотрел каждую
книжку и, не найдя ничего подозрительного, спрашивал:
     - Запрещенных нет?
     - Никак нет, господин урядник, неоткуда мне их взять.
     - Дозволение на торговлю имеется?
     - Так точно,  вот-с  разрешение  от  его  превосходительства,  от
самого вице-губернатора.
     - Что-то у тебя в сундуке молитвенников мало?  Евангелиев нет,  а
все Гоголи да Пушкины,  сказки,  песенники и Толстой опять же... Божие
слово надо распространять! Есть указание свыше.
     - Божье-то слово мы и в церкви слыхали...  - заступались за Проню
зимогоры.
     Урядник уходил злой, с зимогорами ему не сговориться.
     Сколько лет подвизался Проня в  наших  местах,  сколько  десятков
тысяч сытинских книжек он распродал - не берусь об этом судить.
     И вдруг Проня перестал появляться в наших деревнях.
     Месяц прошел,  и  два,  и целый год.  Чей он был родом,  откуда -
неизвестно: то ли из костромских, то ли из грязовецких. И узнать не от
кого - куда девался Проня?.. Конечно, пошли слухи.
     - Умер, - говорили одни.
     - Замерз на дороге под Вологдой...
     - В тюрьму угодил... Запретные песни давал списывать.
     - Убили и ограбили...
     Как-то, спустя годы,  незадолго до коллективизации,  я побывал  у
себя на родине в ближней от Приозерья деревне у своих земляков. Сидели
в избе у  крестьянина  Василия  Чакина  за  самоваром.  Пахло  угарным
дымком.  В  самоваре,  спущенные  в полотенце,  варились яйца.  Курицы
бродили по избе,  цыплята кормились овсяной заварой  из  перевернутой,
окованной железными полосами,  крышки сундука.  Я тогда сказал Василию
Чакину:
     - Вот точно с такой крышкой был сундук у Прони-книгоноши.
     - Возможная вещь,  - ответил Чакин. - Я как-то собирал плавник на
дрова и нашел эту крышку в кустах Приозерья в том году, когда началась
новая власть.  Ведь и Проня попал под лед  в  ту  весну.  Славный  был
старик. В кажинной избе, по всей окрестности он перебывал. Грамотным -
книжки, неграмотным - картинки. Денег у кого нет - в долг поверит... А
тело его так и не нашли.  Лед, он все перемелет, все перетрет. Мало ли
случаев бывало... А память о Проне все-таки не стерлась...
     Наутро, подъезжая к Москве с земляком С.  В.  Ильюшиным, мы снова
как-то перешли к разговору об издателе Сытине,  имя которого нам  было
известно  и  памятно.  А  после этой встречи и беседы у меня появилась
мысль написать о Сытине книгу.
                                                   Константин Коничев.


        ИСПОКОН ВЕКА КНИГА УЧИТ ЧЕЛОВЕКА.
                                     С КНИГОЙ ЖИТЬ - ВЕК НЕ ТУЖИТЬ.
                                     СПЕРВА АЗ ДА БУКИ, А ЗАТЕМ НАУКИ.
                                     КНИГА - КНИГОЙ, А МОЗГАМИ ДВИГАЙ.
                                                    Народные пословицы

        ВСТУПЛЕНИЕ В ЖИЗНЬ

     Костромская лесная    глушь.    Только    что    миновала    пора
крепостничества,  и  в  церквах  и  на  сельских  сходках  был зачитан
манифест об "освобождении крестьян".
     Уездный городок  Солигалич  не  трудно  описать.  Но и в то время
как-никак там было девять церквей,  три училища - духовное,  уездное и
приходское.  Сохранился  земляной  вал,  ограждавший когда-то город от
вражеских нашествий.
     Небогато жили  солигаличские  обитатели и в более давние времена,
когда они от нужды великой добывали соль.
     При Петре   Первом   город   был  приписан  к  Архангелогородской
губернии,  а лет через семьдесят  перешел  в  подчинение  Костромскому
губернатору...
     По соседству  с  этим   захолустным   городком   находится   село
Гнездниково,   весьма   небогатое.   Обычная  деревня,  но  селом  она
называлась потому,  что здесь находилось волостное  правление.  В  том
правлении служил писарь - Дмитрий Герасимович Сытин,  от скуки и тоски
пил,  от запоя спасался тем,  что уходил из дому в лесные трущобы,  до
самых вологодских границ,  искать спокойствия и уединения. Возвращался
он через много дней и ночей свежим и здоровым,  исцеленным общением  с
природой.  Недолгое  время  волостной  писарь держался трезвых правил,
работал как подобает:  писал прошения, отчитывался в сборах податей, -
а   потом   опять   запивал  вместе  с  учителем  одноклассной  школы,
находившейся тут же,  в одном с правлением, обшитом досками деревянном
доме...
     Ольга Александровна,    жена    писаря,    женщина     грамотная,
богобоязненная,   со   слезами   на   глазах  умоляла  своего  супруга
остепениться:
     - Митя,  Митя,  ведь ты не пустяшный человек.  Ты писарь! На тебя
вся волость смотрит. С тебя и другие должны фасон брать. А для учителя
какой  ты пример?..  Ты бы его от пьянства сдерживал,  а он с тобой же
заедино из одной бутыли винище хлещет...
     И верно,  учитель  тоже,  кроме как в водке,  не находил ни в чем
другом развлечения.  Ученики придут в класс,  а его  целый  день  нет.
Какие  уж  тут  занятия,  -  не подерутся,  и слава богу.  А то начнут
лаптями друг в друга швыряться, глядишь, и стекла в окнах перебиты.
     Семья у Дмитрия Герасимовича шестеро: он, жена Ольга, сын Ванюшка
- школьник,  две девчонки и еще  малыш  Сережка,  совсем  несмышленый.
Жалованья,  конечно,  писарю  на такую семью не хватает,  хорошо,  что
Ольга умеет всякий овощ на грядках вырастить.  А просители, приходящие
к  писарю  с  разными  докуками,  иногда приносят сметаны туесок,  яиц
десяточек,  гороху  пудишко,  малины  сушеной  -  хорошо  от  простуды
помогает...  Так  и жили,  перебиваясь.  Ольга Александровна мастерица
варить и стряпать всякие штуковины.  В семье Сытина,  как ни у кого  в
Гнездникове,  такие  были стряпания и разносолы,  что сам протоиерей -
школьный наблюдатель,  когда приезжал из  Солигалича,  то  обязательно
гостил  у писаря.  Холостяк учитель не мог бы так угостить протоиерея.
Кроме винного запаха да порожних бутылок,  в его комнате ничего  и  не
было. Зато у писаря, благодаря Ольге Александровне, и печения всякие и
варения.  У попа глаза разбегались.  Тут были "рогульки" картофельные,
"налиушки" крупяные, "мушники" гороховые, блины и олашки, крендельки и
булочки...
     - Ешь, батюшка, чего душенька желает.
     Обходительная и вежливая Ольга  Александровна,  когда  протоиерей
после  двух-трех уроков заходил к писарю вторично,  выставляла на стол
тарелку рыжиков.  Гость в предвкушении  поглаживал  себя  по  брюху  и
лукаво смотрел на писаря.  Дмитрий Герасимович догадлив; штоф на стол,
дверь на крючок.
     - Не  извольте,  отец  Никодим,  беспокоиться,  учителя  сюда  не
пущу!..
     Пустел штоф,  исчезали  рыжики;  хозяйка  ставила  на  стол перед
гостем огромную деревянную миску с похлебкой.  Из  чего  эта  похлебка
состояла,  трудно  перечислить:  в  ней  было  и  мясо крошеное,  яйца
вареные,  крупа овсяная,  картошка с капустой,  а поверх всего плавали
желтоватые кружочки навара.
     - Ну,  Ольга Александровна,  уважила,  нигде  такой  заварухи  не
хлебывал. Какая вкуснота! И запах неописуемый. Будете в Солигаличе, ко
мне - милости прошу. Но моей протопопице в кулинарии далеко до вас...
     А в  это время в школьном помещении,  в том же самом доме,  где у
писаря  трапезничал  наблюдающий  за   школой   духовный   попечитель,
продолжались занятия. Учитель давно бы их кончил, но он видел из окна,
что у коновязи стоит поповская кобыла,  запряженная  в  сани-возок,  -
значит, Никодим гостит у писаря.
     После звонка в  классе  наступило  затишье.  Учитель  распределил
занятия:
     - Младшие,  пишите весь час:  "Мама мыла пол".  Средние,  вот вам
задача,  записывайте:  "Купец купил десять аршин сукна по два рубля за
аршин,  ситцу кусок сорок аршин по десять копеек,  ситец он продал  по
тринадцать  копеек,  а  сукно  продал по два рубля пятьдесят.  Сколько
барыша получил купец?" Кто раньше решит,  не мешай  и  не  подсказывай
другому... А вас, старшие, из третьего отделения, я сейчас прощупаю со
тщанием.  Вы что-то у меня разболтались неимоверно!  Худо отвечали  вы
протоиерею,  спутали тропари с кондаками. Из-за ваших врак и путаниц я
готов был сквозь  пол  провалиться!..  Ну-ка,  Ванюшка  Сытин,  закрой
псалтырь  и  читай наизусть последний псалом,  составленный на убиение
Голиафа Давидом.  -  Учитель  был  недоволен,  что  Ванюшкин  отец  не
пригласил  его  к  себе вместе с протоиереем,  потому и решил зло свое
выместить на его сынишке.
     Из-за парты  поднялся  чернобровый десятилетний паренек в чистой,
без единой заплаты рубахе с вышивкой по вороту,  малость растерялся от
внезапности, покраснел, но все же начал:
     - Мал бех во братии моей,  юнший в доме...  Пасох  овцы...  пасох
овцы отца моего...  Пасох овцы...  овцы пасох... - И замолчал паренек,
шмыгая носом.
     - Садись, сытинский сын... "Пасох, пасох", - передразнил учитель.
- Пока ты "пасох",  все овцы к чертовой матери  разбежались!..  Завтра
снова спрошу.  Выучи,  как "Отче наш",  я не посмотрю, что отец у тебя
писарь...
     Учитель сделал заметку в тетради и выкрикнул другого ученика:
     - Сашка Мухин, чего ты у себя под пазухой чешешься?
     - В  баньку  давно  не  хожено...  - отвечал протяжно парень,  не
поднимаясь с места.
     - Встань, коли тебя спрашивают.
     Ученик встал.  Был он ростом не ниже  учителя.  Из  рубахи  давно
вырос  -  ворот не сходится,  рукава до локтей.  Переминаясь с ноги на
ногу,  поскрипывая лаптями,  он,  ухмыляясь,  ждал,  о чем спросит его
учитель.   О  чем  бы  он  его  ни  спросил,  Санька  был  спокоен.  В
совершенстве, кроме "Богородице, дево, радуйся", он ничего не знал.
     - Мухин,  прочти  "Да  воскреснет  бог"...  -  предложил учитель,
уверенный в полной безнадежности незадачливого ученика.
     - Да  воскреснет  бог...  И  да,  и  да...  воскреснет  бог...  -
Затвердил Мухин.
     Учитель покачал  головой,  вздохнул во все легкие,  взял крашеную
линейку, подошел к парню, сказал сквозь зубы: - И да востреснет лоб!..
-  и  с  размаху,  плашмя  ударил  линейкой  по голове Сашку.  Линейка
треснула,  половина  ее  отлетела  напрочь.  Рослый  ученик  даже   не
поморщился. Учитель закричал:
     - В угол!..  На  колени!..  -  Ученик  покорно  стал  на  колени,
повернувшись лицом к стене.  - Стой прямо,  не приседай на запятки,  -
предупредил учитель и,  вызвав из кухни сторожиху,  сказал: - Матрена,
подсыпь-ка  сушеного гороху под колени этому остолопу,  дабы наказание
ему не было удовольствием...
     Вот так и учились...
     Рос Ванюшка Сытин стеснительным,  но не робким.  С детских лет он
не боялся труда,  помогал матери на огороде, у отца был на побегушках.
Любил Ванюшка бывать на рыбалке.  Небольшим неводом, сшитым из мешков,
ребята  на речке Костроме вытаскивали крупных щук,  ершей и золотистых
окуней. Мальков из сети выбрасывали в воду, приговаривая:
     - Гуляй, рыбка маленькая, приводи большую!..
     Появлялись грибы,  созревали ягоды,  и тут деревенским мальчишкам
дела  невпроворот:  с  утра  за  грибами,  днем  - за ягодами.  Первой
поспевает земляника,  за  ней  голубика  и  черника,  потом  созревает
малина...
     Дивился на своего старшего сынка писарь Дмитрий Сытин, радовался,
но  хвалить его не торопился:  как бы похвалой не испортить.  Говорят:
"Не торопись хвалить, чтобы не стыдно было хаять". И только жене своей
Ольге иногда по-доброму отзывался о сыне:
     - И памятью хорош:  почти весь псалтырь назубок; и руки у него ко
всякому делу тянутся.  А бережлив-то как! Не в меня, отца, весь в тебя
он, мать, уродился, особенно бережливостью.
     Что верно, то верно, с детских лет Ванюшка становился бережливым.
И как это не приметить отцу с матерью:  несет ведро  воды  из  колодца
аккуратно,  ни капли не прольет. Уронит крошку хлеба на пол, поднимет,
обдует со всех сторон, поглядит и скажет: "Эта крошка не меньше как из
трех  колосков,  надо  было  им  вырасти,  измолотиться,  на  мельнице
смолоться,  в печи испечься... Не пропадать добру. Господи благослови"
-  и  кроху  кладет  в  рот.  Пуговица  на ниточке болтается - не даст
оторваться.  Сам - иголку в руки и прикрепит. В Солигалич босой бежит,
сапоги  за  ушки  связаны  и  через плечо перекинуты.  Зачем в теплынь
обувать сапоги - износить всегда успеешь.  Не знал  в  эти  юные  годы
Ванюшка  Сытин,  кем  ему  хотелось  быть.  Умишком  своим прикидывал:
сначала идти в город в услужающие,  а потом бы в приказчики... И был к
тому довод: по арифметике в школе первым шел, любая задача - под силу.
     ...После одного  запоя  с  припадками  отец  Ванюшки  лишился   в
волостном  правлении  места.  По  родству и знакомству удалось Дмитрию
перебраться в Галич, более живой городок, и там он устроился на службу
в  земство.  Появились  проблески  небольшого  семейного  счастья.  На
двадцать два рубля жалования в месяц как не  жить,  если  мука  ржаная
рубль пуд?.. Да и Ванюшка не топтался на месте, подрастал, скоро и ему
быть не на харчах у отца с матерью, не обузой, а помощником.
     В уездном  Галиче,  рядом  в  Шокше-селе  и  в Рыбацком на берегу
многорыбного озера жил в  ту  пору  народ  рукодельный,  бойкий  и  не
бедный.  Галичане с давних пор через Вологду и Череповец, а то и через
Москву  -  железной  дорогой  -  большими  артелями   отправлялись   в
Петербург.  Они  там  очень  нужные люди:  стены штукатурили,  потолки
расписывали,  голых дев и амуров со стрелами малевать  так  обучились,
что  никто с художниками-галичанами сравниться не мог.  Были и торгаши
из  галичан,  мелкие  лотошники,  и  приказчики,  умеющие   покупателя
обжулить  и  хозяина обворовать.  Одним словом,  люди ловкие,  не хуже
грязовчан и ярославцев...
     Из Питера   они   обычно   возвращались   ненадолго  с  деньгами,
обзаводились  хозяйством,  строили  себе  уютные  крашеные  домики   с
палисадами  и  резными  мезонинами,  оставляли многодетных жен и снова
отправлялись в Питер.
     Пришла пора начинать жизнь и подростку Ванюшке.
     Первая узкая калиточка открылась в широкий недетский мир,  -  это
была  поездка  Ванюшки Сытина со своим дядей на Нижегородскую ярмарку.
Для тринадцатилетнего парнишки путь от Галича в Нижний, через Кострому
по Волге был открытием мира.  По Волге шли баржи с товарами из Питера,
с низовьев Волги к Рыбинску за колесными буксирами тянулись караваны с
мукой,  с  чугуном  и  железом из далеких уральских краев,  с притоков
Камы.
     В Нижнем   Новгороде   Ванюшка   Сытин   вместе  со  своим  дядей
подрядились у коломенского купца-меховщика торговать вразнос  меховыми
изделиями.  Дядя  уже  не  первый  год  ездил "внаймы" к этому купцу и
считал делом выгодным торговать  чужим  товаром.  Можно  остаться  без
прибыли,  если  товар  не пойдет,  но зато в убытке никогда не будешь.
Этот нетрудный комиссионный прием торговли с мальчишеских  лет  усвоил
Ванюшка,   а   впоследствии  использовал  сам,  когда  стал  торговать
картинками и книжками с помощью офеней.
     - В  ярмарочном  водовороте,  в  шуме  и  гомоне  гляди  в оба за
покупателями,  чтобы не разворовали чужой товар.  Есть такие  ловкачи,
что  из  промеж  глаз  нос украдут и не заметишь,  - предупреждал дядя
Ванюшку.  - На первых порах поглядывай за публикой,  а потом и вразнос
тебе товарец доверю...
     Поторговал Ванюшка   вразнос   шапками,   меховыми    рукавицами,
выдубленными  овчинами,  -  дорогих лисьих мехов и каракулей хозяин не
доверял.  Но и на этом деле за ярмарку получил с  купца  Ванюшка,  при
готовых  харчах,  двадцать  пять  рублей.  На  следующий  год опять на
ярмарку.  Добыл тридцать рублей и не вернулся  к  родителям  в  Галич;
решено - плыть глубже, искать, где лучше.
     Коломенскому купцу он  приглянулся:  услужливый,  исполнительный,
порядочный,  не воришка. Для службы в лавке такой парень будет клад. И
купец соблазнил его ехать в Москву.
     - Есть хорошие знакомые,  устрою по меховой части.  Благо с этими
товарами ты на двух ярмарках свыкся.
     После нижегородских   ярмарок,   бурных,  веселых  и  сутолочных,
древняя русская столица не так сильно поразила Ванюшку Сытина.  Верно,
очень  много  церквей,  но до сорока сороков далеко.  Сорок на сорок -
тысяча шестьсот, такое число называлось для красного словца. Во всяком
случае,   церквей   множество,  часовен  -  тоже;  если  перед  каждой
останавливаться да молиться, то, пожалуй, и работать будет некогда.
     Не угадал Ванюшка по меховой части. Там уже место было занято. Но
у хозяина две лавки: меховая и книжная.
     - Вот  если  в  книжную,  тогда  пожалуй...  Можно  в  "мальчики"
принять,  услужающим.  Сколько  тебе  лет-то?  -  спросил  седобородый
древний старик, хозяин лавки, Петр Николаевич Шарапов.
     - Четырнадцать...
     - Ну,  тогда  года  на три-четыре в мальчики приму,  а там дальше
видно будет.  Сходи помолись  вот  тут  рядом  в  часовенке  у  Сергия
Радонежского и приходи в лавку. Дело найдем, корм и ночлег - все будет
не в обиду.

        ШАРАПОВСКИЙ "УНИВЕРСИТЕТ"

     Книжная лавка Петра Шарапова находилась на бойком месте в  центре
Москвы,  у Ильинских ворот.  Над воротами возвышалась зубчатая башня с
конусообразной надстройкой.  На верхушке башни  поскрипывал  от  ветра
железный флажок на стержне.  Рядом с проездом часовенка,  а возле нее,
под затертой временем вывеской,  - не бедная  и  не  богатая  торговля
книгами и картинами,  дешевыми и невзрачными. У Петра Николаевича своя
небольшая типолитография,  свои печатники,  приказчики и  мальчики  на
побегушках.
     Должность мальчика  считалась   "собачьей   должностью".   А   те
небогатые  хозяева  и купчики,  которые не держали при себе услужливых
мальчиков, сплошь да рядом собакам своим давали кличку Мальчик - знай,
дескать, наших, и у нас есть свои "мальчики"...
     Спустя полвека Сытин пишет такие строки:
     "Мне было 14 лет.  Я был велик ростом и здоров физически.  Всякий
труд мне был по силам.  Моя обязанность  была  быть  "мальчиком".  Вся
самая  черная  работа  по  дому  лежала  на мне:  вечером я должен был
чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши,  чистить ножи и  вилки,
накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье;  утром - приносить с
бассейна воду, из сарая - дрова, выносить на помойку лохань и отбросы,
ходить  на рынок за говядиной,  молоком и другими продуктами.  Все это
выполнялось мною чисто,  аккуратно и своевременно,  за что через год я
был  уже  "камердинером"  хозяина,  служил  в  его покоях вместе с его
близким слугой и допускался  в  древнюю  молельню  -  счищать  пыль  и
чистить  серебряные  и  золотые  части  риз  на  иконах,  которых были
десятки..."
     Владелец книжной лавки Петр Николаевич был в преклонных летах, но
крепок физически,  так что в случае надобности,  мог воздействовать на
мальчиков вицей, а для взрослых приказчиков находил более строгие меры
расправы.  Но больше всего он действовал  уговором,  "божьим  словом".
Чтил  он  древние  иконы  и книги "дониконианского" письма.  В досужее
время,  под праздники,  вечерами,  сам справлял  в  домашней  молельне
службы и проводил душеспасительные беседы, вспоминая заступника старой
веры, сожженного в Пустозерске протопопа Аввакума.
     - Упрямый,  судари мои, он, касатик, был; за хулу, возведенную на
самого царя  и  никонианцев,  мученическую  смерть  принял.  К  самому
морю-окияну  был  препровожден и в срубе томился под стражей,  а ретив
был до самой смерти,  - восхищался  Шарапов  Аввакумом  в  присутствии
своих  богомольных приказчиков,  печатников и мальчиков.  - Вот уж кто
умел постоять за веру по апостольскому  учению!  Бывало,  царю  Федору
писал:  "А  что  царь-государь,  кабы  ты  мне  волю  дал,  я  бы  их,
никонианцев,  что Илья-пророк,  всех перепластал бы во един  день.  Не
осквернил бы рук своих,  но освятил, перво бы Никона, собаку, рассекли
бы на четверо,  а потом бы никониан..." Вот как! Даже царей Аввакум не
боялся! Вот господняя Самсонова силушка была в человеке...
     В низкой,  приземистой  молельне  на   каменном   полу   постланы
половики.  Угол и стены завешаны древними иконами. Перед ними лампадки
разноцветные,  свечи в  подсвечниках  и  аналой  с  раскрытой  тяжелой
книгой.  Медные  начищенные книжные застежки свисают с аналоя.  Старик
Шарапов,  сгорбившись над книгой,  держа  в  руках  пятачковую  свечу,
начинает читать из "Житий святых" и вдруг останавливается, не дочитав,
поводит носом,  раздувает широкие ноздри и,  сердито обращаясь к своим
подчиненным, говорит:
     - От кого-то опять  табачищем  воняет?  Кто  накурившись  пришел?
Изыди вон! Не место курителю в молельне...
     Из заднего ряда,  робко  пятясь  к  двери,  удаляется  приказчик.
Извинения просит:
     - Простите,  Петр  Николаевич,  вчера  был  грешок.  Соблазнился,
вопреки своему желанию...
     Приказчик тихонько закрывает за собою дверь  с  прибитым  на  ней
восьмиконечным медным крестом.
     - Страстно ненавижу это окаянное зелие!  - отвлекаясь от  чтения,
говорит  Шарапов  и  для внушения молодым людям заводит беседу.  - Так
знайте же, судари мои, и навсегда запомните в головах своих, что среди
святых отцов вовеки курителей не водилось!.. Курить табак грешно, а по
соборному уложению царя Алексея Михайловича,  во время оно было и зело
преступно.  Обратимся мы к священным правилам, кои попраны никонианами
и даже Петром Первым. Люди крепкой старой веры и поныне придерживаются
осуждения богомерзкого табака.  А допреж Петра строгость употреблялась
вельми суровая,  о чем в уложении  сказано,  что  которые  стрельцы  и
гулящие  и  всякие люди с табаком будут в приводе дважды,  или трижды,
тех людей надобно пытати,  и не однова, и бить кнутом на козле, или на
торжище.  А за многие приводы у таких людей, сиречь табашников, пороти
ноздри и носы резати,  а после пыток и  наказания  ссылать  в  дальние
города,  куда государь укажет, дабы, на то смотря, иным неповадно было
делать.  Господи,  что содеялось!?  Ныне проклятое курево за  грех  не
почитается... Доколе, боже, терпеть будешь?!
     Перекрестившись на желтые,  испитые лики святых  великомучеников,
старик  Шарапов  отвлекся  от  беседы  о табаке,  продолжил чтение,  а
служивые  люди  истово  крестились  и  в  нужных   местах   воспевали:
"Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже".
     В конце этой беспоповской службы, после хвалы господу, начиналось
поминовение угодных старой вере:
     - Помяни, господи, во святых своих сожженного протопопа Аввакума,
старицу   Марфу-Посадницу,   боярыню   замученную  Феодосию  Морозову,
убиенного Никиту-пустосвята,  зарезанного анафемской рукою преславного
отрока царевича Димитрия...  - Перебрав так добрую дюжину угодных богу
страстотерпцев, Шарапов, повысив голос, возглашал: - Подаждь, господи,
жизнь  светлую  вечную  на  лоне  райском твоем всем воинам,  убиенным
ханами татарскими Батыем  и  Мамаем,  помяни,  господи,  без  покаяния
умерщвленных  и  утопленных  в  Волхове  всех новгородцев по страшному
недомыслию  Грозного  царя  и  его  слуг  диавольских...  Не  наказуй,
господи,  но  прости  разбойного раба твоего Василия,  Тимофеева сына,
Ермаком именуемого,  слава  ему  за  покорение  еретиков  безбожных  и
сотвори ему и всем помянутым вечную память!..
     Кончилась служба,  пора бы и свечи гасить да расходиться, но Петр
Николаевич,  приподняв  с  глаз  очки  на лоб,  стал разглядывать всех
проходящих перед аналоем и целующих серебряный оклад древней книги.  И
вдруг опять незадача в обиду хозяину-староверу:  Шарапов приметил, как
один из приказчиков,  склонившись над "святой" книгой,  не прикоснулся
губами  к  окладу,  где  было эмалевое изображение воскресшего Христа.
Остановил хозяин приказчика и, взяв его за плечо, сказал:
     - Неискреннее, не от души лобзание! Перецелуй снова!..
     Приказчик повиновался, вернулся к аналою, перекрестился и чмокнул
вознесшегося над гробом Спасителя.
     - Вот так и надо!  - одобрил старик и вдруг  приметил,  к  своему
удивлению,   что   другой   приказчик   из  книжной  лавки,  ловкий  и
обходительный,  всегда по моде и  форсисто  одетый,  Гаврюха  Полуянов
явился  к  молению с обезображенным ликом:  обе щеки нагладко выбриты,
усы пострижены и только под нижней губой махоньким клинчиком, вроде бы
для приличия, ютилась уродливая бороденка.
     - Это еще что такое?!  - возопил Шарапов.  - Не у меня  бы  тебе,
Гаврюха, в книжниках работать, а в ресторации либо в кабаке. Разве это
борода?  Один клочок,  как у бедного еврея. Разве к лицу православному
такое  убожество?  Вырасти  и  не  срезай,  и  наперед знай:  я такого
баловства ни в меховой, ни в книжной лавке не потерплю!..
     - Петр  Николаевич,  не  возбраните,  мне  и  совсем  без  бороды
положено быть...
     - Почему такая привилегия?
     - Да мой тезка архангел Гавриил всегда без бороды изображается.
     - Перестань, Гаврюха! Сие не твоего ума дело! Не тебе судить, что
установлено церковью.  Ангелы господни это те же мальчики в  услужении
Христу и Саваофу...
     Ванюшка Сытин незаметно усмехнулся.  "Ловко старик  поддевает,  -
подумал  он,  -  значит,  я  ангелок  наземный,  летай во все стороны,
успевай только.  Ай да старовер!  И видать,  большой знаток  писания".
Поцеловав книгу, Сытин пошел было к выходу, но хозяин окрикнул всех:
     - Останемся еще, судари мои, на минутку!..
     Все остановились, поворотясь лицом к божнице, в ожидании, что еще
станет изрекать умудренный старокнижной мудростью Петр Николаевич.
     - Судари мои,  вот полюбуйтесь на Полуянова Гаврилу,  по рылу ему
борода или не по рылу?  На  немца-иноземца  смахивает.  Сказано  тебе,
Гаврила,  не  потерплю  такого паскудия.  Выращивай и стань человеком,
подобием божьим.  И вы все,  судари мои,  внемлите,  что писание о сем
глаголет: "Брадобритие, ведайте вы, преступно. О том речено в писаниях
многих и у Киприяна Карфагенского и Епифания Кипрского,  и в греческой
кормчей,  и  в  книге  Кирилла,  что  против латинской ереси.  Еретики
насмехаются над правоверными,  что борода-де глупа, растет не токмо на
лице,  но  и  на  подпупии.  Грешно  так рассуждать!.." - Посмотрев на
низкий, прокопченный свечами потолок, словно бы подыскивая сказанное в
писании, Шарапов, вспоминая, молча пошевелил губами, потом сказал: - В
постановлении святых апостолов речено есть: не должно бороду портить и
изменять образ человеческий,  созданный богом по своему подобию.  И не
следует носить длинных волос,  подобно  блудницам.  Бритый  на  скопца
похож...   Стригущий   бороду   мерзок   пред   богом,  как  и  еретик
инаковерующий...
     В подтверждение   этих   слов   Шарапов  прочел  в  старой  книге
подходящие места и еще раз растолковал их.
     - А теперь гуляйте с богом,  а ты,  Ванюшка, собери все маленькие
от  свечей  огарыши  в  корзину,  а  покрупней  которые  -  оставь   в
подсвечниках...
     С первых же дней как поступил  в  мальчики,  Ванюшка  приглянулся
хозяину. Глаз у Шарапова на людей наметанный, его не обманешь. Ванюшка
Сытин хорошо читал славянскую грамоту  и  любил  посещать  кремлевские
храмы.  В  досужее  время  хозяин давал ему читать книги и проверял по
прочтении:
     - Позволь-ка,  Ванюша,  знать,  о  чем  твой тезка Иоанн Златоуст
пишет, как ты уразумел?
     Ванюшка рассказывал:
     - Златоуст прозван за красноречие в писании - сильный  духом;  он
учит,  как человеку должно стоять за правду, быть подвижником во славу
дел благородных и праведных.  Он и сам был великий  подвижник,  оттого
стал святым и чтимым церковью.
     - Правильно,  сударь мой,  правильно.  А теперь на-ко вот почитай
сочинение  Ефрема  Сирина,  да  поучись у него терпенью,  как человеку
должно нести крест свой,  он обучит тебя трудолюбию,  а это главное  в
жизни человеческой.  От всякого труда что-то остается, а от безделия -
ничего...
     Не всегда  и  не со всеми так обходителен и благостлив был старик
Шарапов, иногда к провинившемуся мог еще крепко и руку приложить.
     Один из   мальчиков,   Афонька   Белов,  как-то  навлек  на  себя
подозрение хозяина.  Пришел хозяин и видит:  что-то Афонька пузом стал
толстенек.
     - Вишь ты,  как на хозяйских-то харчах упитался! На брюхе-то хоть
овес молоти, - и слегка ладонью ударил Афоньку по животу.
     Вспыхнул Афонька, лица не отличить от кумачовой рубахи.
     - Ах вот оно какое пузо!  Ну-ка, выкладывай, что у тебя там? - И,
не дожидаясь,  когда Афонька расстегнет пряжку,  Шарапов рванул на нем
узкий  ремешок.  Древняя,  в  кожаном  переплете,  книга упала на пол.
Афонька,  пристыженный и напуганный,  застыл на месте.  Хозяин  поднял
книгу и закричал:
     - Зачем взял?
     - Читать хотел... - пролепетал Афонька.
     - Не ври! Продать хотел украденную книгу! А знаешь ли, какая цена
этой книге,  воришка бесстыжий?..  Закрой дверь в лавку! На засов, вот
так. Я с тобой побеседую...
     Два приказчика  за  прилавком  и  Ванюшка Сытин притихли.  Видят:
Афоньке достанется.  Сел Шарапов на табуретку,  раскрыл обнаруженную у
Афоньки книгу, прочитал заглавие:
     - "Грамматика  сложение  письмена,  хотящимся  учити  словенского
языка младолетным отрочатам". Сия книга у меня на особом счету, и цена
ей,  видите мой знак Д5П, что означает, как известно моим приказчикам,
ДП - двадцать пять рублей, а цифра "5" посредине - возможная скидка...
Недурную книжечку выбрал Афонька!  Занятно,  кому бы он ее сбыл  и  за
какую цену?  Наверно,  с полтину выручил бы...  Ах, проклятый дуралей.
Дай-ка твой ремень!
     Афонька покорно подал ремень.
     - Гляди в книгу, что тут нарисовано?..
     На титульном листе "Грамматики" картинка: четыре ученика сидят за
столом за книжками,  с пятого ученика спущены штаны,  по  голому  заду
учитель хлещет нерадивого ученика розгами.
     - Уразумел? - спросил Шарапов.
     - Уразумел,- ответил плаксиво Афонька,
     - Становись на колени,  спускай штаны и ты,  сейчас  получишь  по
заслугам. - Вдвое сложенный ремень раскачивался в руках хозяина.
     Мальчик, столь  провинившийся,  не  перечил  и  не  упрашивал   о
милосердии. Умел воровать - умей и ответ держать.
     - Уж если за нерадивость к изучению грамматики хлещут отрока,  то
за нарушение заповеди господней и сам бог велел!.. - Зажав между своих
ног голову Афоньки,  Шарапов вознамерился его отхлестать как  следует,
по  всем  правилам  житейской  строгости,  но сжалился и легонько стал
охаживать Афоньку ремнем, приговаривая:
     - Будь  у  меня твердый характер,  как у протопопа Аввакума или у
Никиты-пустосвята, всего бы тебя, Афонька, исполосовал вдоль, поперек,
наискось  и  в крестики.  Ладно,  хватит с меня и этого для успокоения
твоей совести и  страха  ради.  Не  воруй!  Натягивай  штаны  и  читай
"Богородице, дево, радуйся".
     Ванюшка Сытин стоял  стиснув  зубы:  богобоязненный  хозяин,  сам
похожий  на  угодника  божьего  - глаза к небу,  будто все там увидеть
хочет,  или видит,  да от других таит,  а ноздри раскрытые,  способные
вынюхать  все  земное.  Да,  этот  старик  сродни  древним староверам,
учинявшим драки в соборных прениях.
     Долго рыдал Афонька,  навалившись брюхом на прилавок. Провожаемый
недобрыми взглядами,  Шарапов ушел в молельню замаливать свой "тяжкий"
грех.
     - Речено бысть: против зла сотвори благо, но, господи милостивый,
сказано есть:  приидите,  чада, послушайте мене, страху господню научу
вас. Господи, да не яростью твоею обличиши я, грешный, Афоньку отрока,
но гневом моим невоздержанным наказаше его. И на тя, господи, уповахом
не постыжуся вовек...
     Торговля Шарапова  книгами  и  лубочными  картинками  у Ильинских
ворот шла выгодно.  Хозяин богател;  но куда ему,  бездетному  старцу,
богатство?  Он  и не спешил широко развернуться.  Много времени уделял
своей  молельне.  Любил  пребывать  в  молитве,  полагая  этим  легким
способом   достичь   "жизнь  вечную".  Приказчики  все  же  понемножку
воровали,  запускали руку в кассу,  таинственная  цифра,  обозначавшая
скидку  от  запроса  при  продаже  уникальных  книг,  оставалась,  как
правило, в их карманах.
     Но так или иначе,  дело двигалось. На ярмарках в Нижнем Новгороде
с каждым годом отличался и укреплялся в доверии хозяина Ванюшка Сытин.
Он был деловит,  старателен и безупречен. Хозяин назначил ему "цену" -
пять рублей в месяц,  и должность не мальчика, а помощника заведующего
ярмарочной лавкой, которому доверено товару на несколько тысяч рублей.
     В бойкие ярмарочные дни в Нижнем Новгороде надумал Сытин, впервые
в торговом деле, доверять продажу картин и лубочных книжек посторонним
людям на комиссионных началах, однако на небольшую сумму.
     Из всех  московских  книжных торговцев и в Москве,  и на ярмарках
выделялся издатель-лубочник Морозов.  Не в пример Шарапову  и  другим,
Морозов   обогащался   очень   быстро.  К  его  бойкой  торговле  стал
присматриваться Сытин,  особенно с тех пор, как узнал Морозова поближе
и  услышал,  с  чего  и как он стал богатеть.  А начал ни с чего,  вот
это-то и поразило Ванюшку.
     Пришел тот  Морозов  в Москву из Тверской,  соседней губернии,  в
лаптях,  двугривенный в кармане.  Сколотил ящик,  купил луку зеленого.
Ящик  на лямке через плечо,  ходит Морозов с утра пораньше по дворам и
кричит:
     - А вот кому луку, зеленого луку!..
     Стал, также с лотка,  торговать колбасой.  Потом придумал  и  сам
сделал  машинку:  сообразил,  как  можно из железных листов пуговицы с
четырьмя дырками "чеканить".  А это  помогло  ему  обзавестись  ручным
станком для печатания лубочных картин.
     И научился Морозов читать и вместо крестика подписывать полностью
свою фамилию.
     В Крымскую войну  пятьдесят  четвертого  года  он  поднажился  на
военных  лубочных картинах и приступил к печатанию книжек.  Прошло еще
двадцать лет,  он обзавелся  литографией  и  книжной  лавкой.  Печатал
"Оракулы",  сказки,  "Жития святых", божественные и другие картинки. И
мало кто был удивлен,  когда у Морозова появился в Москве  собственный
большой каменный дом...
     Пример Морозова для многих был заразителен, особенно для тех, кто
занимался книжной торговлей.
     Старик Шарапов  подозрительно  поглядывал  за  приказчиками  и  в
меховой  и  в  книжной  лавке.  Ему  казалось,  что  его  обманывают и
обворовывают. Приказчики "шикарничают", не по жалованию живут. Мамзели
к ним похаживают,  в длинных перчатках,  с зонтиками,  и на извозчиках
они с ними куда-то катаются.  Не раз Петр Николаевич спрашивал Сытина,
не примечает ли он за Гаврюхой Полуяновым "баловства",  не тянет ли он
из кассы?
     - Нет,  не примечал я этого, Петр Николаевич, сам не трону и ему,
если увижу, не позволю... Меня оба приказчика остерегаются, оттого что
я живу у вас как свой, на всем готовеньком.
     - Это верно. А не примечал ли Афонька?
     - Не знаю. Приласкайте и спросите его.
     Да, надо было Афоньку приласкать.  Хотел  хозяин  Афоньке  к  его
именинам подарок выдать,  да Афонька не знал, когда он родился и когда
именинник:  в году бывает по календарю одиннадцать  святых  Афанасиев,
поди знай, который из них Афонькин покровитель.
     Тогда Шарапов,  как бы за добрую службу,  преподнес ему на  Новый
год валенки, ластиковую рубаху, штаны в полоску и шапку-ушанку.
     - Вот тебе,  Афоня,  да не имей на меня зла. Отлупил я тебя тогда
тебе  же  на пользу,  чтоб на том свете бесы за воровство над тобой не
измывались.
     Афонька знает порядок. За подарок в ноги поклонился:
     - Спасибо, Петр Николаевич.
     - На  вот  тебе  еще  полтину  на орехи!  - И,  погладив Афоню по
белокурым причесанным волосам,  сказал:  - Никогда не бери  самовольно
чужого, если надо - попроси.
     - Да я,  Петр Николаевич,  с тех пор ни пылиночки не  брал  и  не
возьму.  Мне и теперь стыдно в баню ходить, рубцы сзади крест-накрест,
как припечатаны.
     - А  не  примечал  ли  ты,  Афоня,  который  из  моих приказчиков
поворовывает? Скажи, я тебя в обиду не дам.
     Афонька помялся,   помялся   и  говорит  с  готовностью  услужить
хозяину:
     - Ванюшка, этот не возьмет никогда, про старшего Василия Никитича
не знаю,  а за Гаврилой три разочка примечал,  как он себе за голенище
из кассы сколько-то прятал...
     - За голенище?!  Надо накрыть шельмеца!  Ай-ай! Мошенник. Так я и
знал, так и знал...
     Уговорил Шарапов  задобренного  Афоньку  стать   соглядатаем   за
приказчиками, наградные пообещал.
     И Афонька  ему  услужил:  недолго  ждать  пришлось.  Выследил  за
Гаврюхой грешок. Хозяину на ушко:
     - Перед сдачей вам кассы Гаврила две красненьких бумажки в  левый
сапог сунул...
     - Зови  околоточного.  Да  в  понятые  нашего  художника   сверху
крикни...
     Когда все  собрались,  Гаврила  не  сразу  понял,  что  дело  его
касается.
     - Господа,  я вас пригласил по важному делу, - дрогнувшим голосом
заговорил  хозяин.  - Давно я примечаю,  что у меня в торговле концы с
концами не всегда  сходятся.  Сегодня  прошу  вашего  присутствия  при
обыске.  Ну,  сударь мой, - обратился к Гавриле Шарапов, - говори, где
ты свои карманные деньги хранишь?
     - В кошельке, вот, пожалуйте, и сейчас там есть мелочишка...
     - Хорошо-с. А часики золотые на какие деньги приобрел?
     - В лотерею выиграл...
     - В завирею!.. - крикнул Шарапов. - Снимай левый сапог, сейчас же
снимай!   Оба  снимай!..  То-то  вот!  Видите,  судари  мои,  двадцать
рубликов!  За один день!  Что это такое?  Судите сами...  Ну, Гаврюха,
судить я тебя не стану.  Но чтоб твоя нога близко у Ильинских ворот не
ступала.  Всем скажу,  не бывать тебе более  нигде  в  приказчиках.  А
художника  нашего  поряжу  сделать  с  тебя  картинку,  как ты хозяина
обворовывал!..  Пусть знают люди добрые.  Тиснением отпечатаем,  да  и
раскрасим,  так  и  знай!  Отодрать  тебя  розгами на площади торговой
стоило бы, да жаль, что теперь этого закона нет...
     Ушел от Шарапова Гаврюха Полуянов подобру-поздорову. В приказчики
ни к кому не нанялся,  а открыл свою лавчонку и торговал "щепетильным"
товаром:  красильным порошком, иглами, нитками, крестиками нательными,
брал у кого-то и книжечки для перепродажи.  Одним словом,  стал он сам
своего  дела  хозяином.  Но  в  торговом  мире не прославился Гаврюха.
Шарапов сдержал свое слово и с дозволения  цензуры  выпустил  в  своей
серии гравированную картинку: о том, как приказчик обворовывал хозяина
книжной лавки.  И хотя по имени  и  фамилии  вора  не  назвал,  однако
художник постарался некоторое сходство с Гаврюхой сделать.
     Для неграмотных картинка выразительна и понятна,  а для грамотеев
под  изображением  длинный  раешник  о  том,  как  "приказчик  хозяину
угождает, рубли за сапог пихает, сатана ему помогает, побольше украсть
заставляет.  Приказчик денег наворовал, сам торговал, товару накупил и
свою лавку открыл".
     Ниже крупным   шрифтом   в  три  столбца  зарифмованная,  складно
сказанная сказка про вора-приказчика завершается таким назиданием:
                    Вор долго проживет,
                    Да добра не наживет,
                    Пойдет топиться.
                    Аль на чердак давиться.
                    На эту картинку смотрите,
                    Себя берегите,
                    Деньги не воруйте,
                    Нет их - не горюйте.
                    Сами добывайте,
                    Честно промышляйте.
                    Копейка трудовая прочней
                    Чужих тысяч верней.
                    С ней честь не страдает
                    И совесть не попрекает...
     Несколько тысяч экземпляров тиснул Шарапов этого лубка,  отправил
в подмосковную артель в раскраску и пустил в продажу,  торжествуя свое
отмщение Гаврюхе Полуянову.  И хотя лубок,  как и всегда, был не очень
глубок,  картина  с  присовокуплением  назидательного  раешника  бойко
расходилась.
     С этого времени,  как  только  Шарапов  избавился  от  неугодного
приказчика,  Ванюшка  Сытин  занял  за прилавком его место,  и рослый,
восемнадцатилетний,  смышленый  в   книжной   торговле   парень   стал
величаться  Иваном  Дмитриевичем,  и  только  сам  хозяин  называл его
неизменно Ванюшкой.
     - Трудись,  Ванюшка,  можно  тебе и без жалования.  Ты настырный,
старательный.  Тебе я доверяю дело.  А на расходы  бери  себе  сколько
надобно.  Я ведь бездетный. Придет время мне помирать, я тебе духовное
завещание подпишу.  Такому не жалко, у тебя, вижу, парень, дело из рук
вон не вывалится. Орудуй...
     Служил Шарапову Иван Дмитриевич и не чувствовал себя наемником, а
был у него как родной да самый близкий.
     Строгость в  распорядках   Шарапова   была   необыкновенная:   не
разгуляешься, не выпьешь и в театр не сходишь; в церковь - пожалуйста,
да и то с выбором,  лучше всего туда,  где староверы службу без  попов
справляют. Такого уж испокон направления мысли у хозяина. Сытин ему не
перечил и всегда просил прощения,  если случалось без спросу куда-либо
отлучался.   Теперь   у   него   появились  деньжонки,  он  мог  бы  с
приказчиками-книжниками и в трактир заглянуть, и рюмашечку пропустить,
но  и  сам  не  очень-то  тяготел  к  этому,  да и побаивался,  как бы
отношения с хозяином не испортить.  В эту пору Сытин  приоделся,  стал
настоящим  москвичом,  научился  с  покупателями  обходиться  и добрым
словом и тоном вежливым.  Не забывал он и о своей семье, проживавшей в
Галиче,  деньги  посылал.  Да и как не посылать?  Отец и мать стареют,
братишка Сергей учится,  сестер отец поторапливается замуж сбыть,  как
бы  в  девках  не  засиделись.  На  все деньги надо.  Понимал это Иван
Дмитриевич и не скупился.
     Благодарные и  довольные родители отвечали ему ласковыми письмами
и устилали путь его родительскими благословениями.  Как они жили в  те
дни  в  Галиче  -  об этом узнаем мы из отцовского письма,  в котором,
сбиваясь на "вы" и на "ты", Дмитрий Сытин писал своему сыну в Москву:

     "Любезнейший сын Иван Дмитриевич.
     Письмо Ваше  с  деньгами 25 руб.  мы получили и благодарим Вас за
хлопоты и аккуратность.  На деньги мы  купили  сестре  твоей  Серафиме
сукна на пальто,  мне на брюки и казинету на сюртук и брюки и поправку
сюртука, также ситцу братишке Сергею, на сорочки и на два одеяла ему и
нам - с принадлежностями.
     Сережа с 1 ноября учится в  училище.  Мать  и  сестра  Александра
ездили к нему,  он принялся за дело хорошо,  прилежно - и не показывал
слез и скуки.  Но жалеет свободы.  Мы  потешаем  его  всем  возможным:
сибирочка сшита очень хорошо, сапоги с калошами, несколько пар рубах и
штаников,  приличная постель,  все новое  и  снабжаем  чаем-сахаром  с
пирожками. 24 декабря нужно заплатить за учение и содержание 6 рублей.
Я надеюсь,  если возможно,  не откажите помочь мне сколько для себя не
отяготительно.
     Пиши нам пожалуйста почаще. Счастлива ли лотерея? Не переменил ли
к тебе своего расположения господин Шарапов, не замечает ли он на тебе
постороннего влияния?  Погода мнется,  а  мне  бы  хотелось  сухой  да
теплой.  Часто  расстройство  желудка,  малый  аппетит,  сухой кашель,
который по милости божьей  уменьшается.  Нога  исправилась  и  ступает
теперь свободно. Мать простудилась и заболела. Теперь оба полубольные,
зато живем в добром согласии.
     Писать не  знаю  что,  дела  у нас идут обыкновенным порядком - и
особого ничего нет.
     Я прошу Вас прислать Сергею шапочку, если можно.
     Сергей прислал с матерью  мне  письмо  и  кланяется  Вам,  сестры
Серафима  и  Александра тоже нижайше кланяются и желают тебе здоровья.
Милый Ваня,  не забывай нас.  Благословение божие и наше да будет  над
тобою.
     Нежно любящие тебя родители
                                      Д. Сытин и Ольга Александровна".

     Под старость  отец  Ивана  Дмитриевича совсем остепенился.  Выдал
наконец замуж старшую дочь Серафиму,  рассчитывал,  что и вторая долго
не задержится во девичестве.  А меньшого,  Сережку,  намеревался,  как
только выучит в  земском  училище,  отправить  в  Москву  к  Ивану  на
попечение.  Авось  старший  братец  уподобит  себе,  выведет в люди не
очень-то послушного братишку.
     Иван Дмитриевич по мере надобности посылал отцу деньги, но думать
о домашних галичских делах совсем было некогда.  В Москве у  Ильинских
ворот ему, облеченному доверием хозяина, хватало своих забот и хлопот.
Годы подходили к женитьбе,  а он и не помышлял об этом. И только когда
побывал  гостем  на  свадьбе  у  переплетчика Горячева,  пригляделся к
жениху и невесте,  вроде бы почувствовал некоторую зависть:  "Поди ты,
был парень парнем,  женился и - самостоятелен, а жена - краля! До чего
нарядна,  до чего красива.  Может,  с этого  и  начинается  счастье?..
Впрочем, у кого как... Всякие примеры бывают..."
     Угощался Сытин на свадьбе,  голову вскружило,  а украдкой нет-нет
да  и  взглянет  на  невесту:  "Ничего  не  скажешь,  губа  не  дура у
переплетчика. Добра девка и, говорят, с приданым..."
     В свадебном пиру песни, танцы, пляска. Жених тихонько спросил:
     - Ну как, Ваня, по-твоему, жена у меня ничего, а?
     - Более  чем  ничего!..  Я тебя хочу спросить,  какому святому ты
молился, чтоб досталась прелесть такая?
     - Ха!  -  засмеялся жених.  - Тут,  браток,  молитвы не помогают,
собственной персоной добился. По любви. Сваты были для прилику только.
Заранее мы сговор заключили в Сокольниках. Было туда похожено. И ты не
теряйся.  Сам не найдешь - я подыщу...  Погоди, дружок, сделаем это не
торопясь, с умом.
     Сытин слушал и краснел от своих дум.
     А потом  за  книжным  прилавком  все  это  забывалось  и на ум не
приходило.  Молод,  без достатков, какой жених!? С увлечением работал,
но иногда пускался в рассуждения с хозяином:
     - Петр Николаевич, будь у вас своя такая же новая литография, как
у  Морозова,  ваше  дело крутилось бы быстрей.  Двадцать тысяч в год -
невелик у вас оборот.  Картин бы побольше,  посмешнее  да  подикастее,
люди  спрашивают.  Разносчиков-коробейников  у нас мало,  товар надо в
долг в надежные руки доверять. В Нижнем на ярмарке наше доверие всегда
оправдывало себя, конечно, надо не ошибаться, кому доверяешь.
     - Что ж,  Ванюшка,  орудуй смелее...  Ищи,  доверяй,  пусть рубль
быстрей оборачивается...
     Шарапов, заметно с каждым днем дряхлея, бережно относился к своей
старости: в слякоть не выходил из дому, целой обедни ему не отстоять -
стал реже ходить  в  кремлевские  храмы,  да  и  в  своей  молельне  с
обязанностями начетчика не справлялся.  И если приходили по привычке к
нему старообрядцы,  то теперь уже не молением и не чтением занимал,  а
показывал им,  не без хвастовства,  древние рукописные книги,  складни
медного литья,  писанные на кипарисных  досках  древние  иконы,  якобы
кисти евангелиста Луки,  Андрея Рублева, а что Симона Ушакова - то это
вне всяких сомнений.
     Была у Шарапова не только кумирня для беспоповского моления, но и
место скупки и сбыта древностей,  а этого дела он не мог  доверить  ни
главному приказчику Василию Никитичу,  ни Ванюшке. Что они понимают?..
Вот староверы, те смыслят. Их фальшивкой не проведешь.
     Понемногу Сытин стал разбираться в древних иконах новгородского и
строгановского письма;  ходил в старые  московские  церкви  не  только
молиться,  но  и подивиться на фрески,  еще не облупившиеся с каменных
стен.  В ценности редких печатных книг разбираться было проще, трудней
поддавались  его пониманию книги рукописные.  Почерк в них такой,  что
сам Шарапов еле-еле мог разобрать.  Но главное не в старой книге - уже
тогда  понимал  Сытин,  -  главное больше печатать книжек и картин.  А
потребность  росла  вместе  с  ростом  грамотности  в  России,  в  эту
счастливую  для  книгоиздателей и книготорговцев пору - после крушения
крепостного права.
     Увлекшись торговлей   лубочными   изданиями  и  печатанием  их  у
Шарапова,  Сытин все чаще и чаще стал замечать за собой,  что  к  делу
книжному   влечет  его  рассудок,  а  предрассудок  старообрядничества
затухает,  не проникает до глубины души.  Нет, не быть ему старовером,
не идти по пути древних обычаев за Шараповым.
     В последний раз он зашел в  старообрядческую  молельню  как-то  в
пасхальные  дни,  когда  старик  Шарапов не мог вести длинную службу у
себя  в  доме  и  предложил   ему   сходить   в   главную   в   Москве
старообрядческую молельню на Преображенское кладбище.
     Стояла Светлая   неделя.   Гудела   Москва    колоколами.    Люди
разговелись, повеселели. На улицах звенели голоса гармошек и балалаек,
были и подвыпившие.  Только в эти дни доступен вход для посторонних  в
молельни староверов.
     Не без умысла послал  Шарапов  Сытина  к  ним.  Он  полагал,  что
понравится  тому у староверов,  затронет его душу то,  что он увидит и
услышит у них.
     Это была  не  частная,  не  домовая  молельня,  а  настоящий храм
старообрядцев. Сытин вошел, остановился у железной решетки, отделяющей
правоверных  от  инаковерующих.  Он  знал  порядок  и  не  шел  дальше
перегородки.  Молящиеся мужчины,  крестясь двуперстием, стояли ровными
рядами.  В нужный момент все,  как по команде,  становились на колени,
кланялись. Служил начетчик, одетый в суконную поддевку, из-под которой
виднелась    темно-синяя   косоворотка   с   крупными   перламутровыми
пуговицами.  Через  плечо  длинный   парчовый   лоскут   с   крестами,
напоминающий   поповскую   епитрахиль.  Он  читал  напевно  про  житие
апостолов,  а его помощник ходил между рядами молящихся и курил фимиам
по древнему греческому обычаю:  не кадилом, а носил на плече бронзовую
урну с горящими углями;  из урны выходил и  расстилался  над  головами
молящихся приторно пахнущий дым...
     Стоял Сытин и размышлял:  "Один я среди них чужой, посторонний...
Душа,  душа, а что для тебя здесь хорошего? Давность многовековая? Как
молились   при   Юрии   Долгоруком   -   отжило,   устарело.   Дряхлое
священнодействие.  Скучно, тоска валится на сердце... Нет, хозяин Петр
Николаевич,  я - жив человек,  и не чуждо мне человеческое. Господи, -
мысленно  взывал  Сытин,  -  ты простил разбойника распятого,  простил
Петра,  трижды от тебя отрекшегося,  простил Фому  неверного,  простил
блудницу Марию Египетскую, прости и меня!.."
     Думы молодого парня, здорового, крепкого, перекинулись из этой, с
низким потолком, церкви на волю. А что было на воле!..
     Пасхальная неделя.  На улицах весело проводят время.  Всю  неделю
колокольный  звон,  не  благовестный,  а просто так - веселья ради.  В
театрах,  после великопостного перерыва,  начались спектакли.  Пасха -
праздник   весны.   Резвится   молодежь  в  Сокольниках,  резвится  на
Воробьевых  горах.  Разлилась  по-весеннему  Москва-река;  катанье  на
лодках; гуляют парни и девки. А переплетчик Горячев, наверно, в гостях
у тестя дробит каблуками русскую с присядкой...
     Дальше мысли  не  распространялись.  Сытин  вышел  из  храма,  не
обернулся,  не  перекрестился:  троеперстием  не  положено  здесь,   а
двуперстием самому неловко.  Никому такого обета он, крещеный человек,
не давал.  Постоял,  отдышался на чистом свежем  воздухе,  хотел  было
возвращаться  домой к своему благодетелю,  но услышал пенье рядом.  Из
соседнего двухэтажного храма доносились женские голоса. Оказалось, там
отдельная женская молельня. Вот она, старая уходящая Москва!
     Из любопытства вошел Сытин и в эту храмину.  Матерый привратник -
сберегатель  тайн молитвенного служения - встретил Ивана Сытина весьма
неприветливо:
     - Ты не из наших, что тебе здесь нужно?
     Сытин не счел столь неласковое обращение грубостью.  Он знал, что
староверы всем и каждому говорят "ты",  а не "вы", потому что вежливое
обращение на "вы" ввел царь Петр - антихрист,  а прежде никогда такого
заведения не было, и даже в молитвах к богу человек обращался на "ты".
     - Я зашел посмотреть и послушать...
     - Здесь  нельзя,  -  сказал  привратник,  - я тебя отведу наверх,
оттуда смотри тихо-тихо...
     Он провел  Сытина на второй этаж,  вернее на антресоли,  откуда в
узкое решетчатое оконце можно было смотреть на  белолицых  староверок,
одетых   в   одинаковые  пасхальные  наряды.  Впереди  стояли  которые
помоложе,  девственницы  -  "христовы  невесты".  На  них  темно-синие
длинные  сарафаны,  белые коленкоровые с вышивкой рубахи,  на головах,
как у сестер милосердия,  платки,  зашпиленные втугую и раскинутые  во
всю  ширину плеч.  У каждой в левой руке горящая свеча.  Падающий свет
колеблется на их постных лицах.  И кажется Сытину, что эти лица строго
воспитанных  девиц  никогда  не  озарялись  улыбкой,  ни,  тем  более,
веселым, раскатистым смехом.
     "Святым смеяться  не  полагается,  - подумал он.  - И эти тонкие,
плотно сжатые губы девичьи,  наверно не целованные никем,  прикасались
только к Евангелию и кресту"...
     За девушками,  ближе к выходу, стояли женщины средних лет в таких
же нарядах,  а за ними дряхлые старухи.  Их засохшие, чуть двигающиеся
тела были облачены в парчовые сарафаны; позолоченные пуговицы, подобно
бубенцам, тесными рядками украшали эти одеяния.
     Службу справляла начетчица,  великорослая,  холеная купчиха.  Она
читала из тех же апостольских житий и страданий,  напевно и звучно.  И
крестились,  и поклоны клали все  староверки  аккуратно  в  положенное
время,  и только сбивались с такта позади стоявшие старухи,  путаясь в
своих хрустящих, золотом шитых нарядах. Слаженный девичий хор прерывал
чтение  начетчицы,  врываясь  сотней  звучных  голосов.  Пели  девушки
гораздо лучше,  нежели мужчины в соседней молельне. Это Сытин приметил
и  готов  был  слушать их,  не жалея времени.  Пели не по нотам,  а по
древним  книгам,  в   которых   между   строчек   над   словами   были
крючки-закорючки,  показывающие,  в  каких  местах  и какую ноту нужно
взять.
     Надолго запомнилась Ивану Дмитриевичу эта служба. Потом он не раз
вспоминал о ней,  но больше ни разу не видел таких молитвенных сцен  и
таких "христовых невест", кроме как на картинах Нестерова. Впечатления
от службы не вызывали в нем скорби об ушедшей,  забытой Руси,  а  было
чувство жалости к этим людям, чего-то ищущим и ничего не находящим...
     Охладел Иван Дмитриевич к старообрядцам.  Старик Шарапов объяснял
это  тем,  что Ванюшка начал входить в силу,  увлечен делами торговли,
изданием лубочных картин.
     Так прошел  год,  и  другой.  Незаметно и,  пожалуй,  однообразно
протекало время около тех же  Ильинских  ворот,  на  Никольском  рынке
возле   Китайгородской   древней   стены.  Изменить  течение  жизни  и
дальнейшую судьбу Ивана Сытина взялся переплетчик Горячев.
     - Довольно тебе, Иван, в холостяках ходить. Твоя невеста созрела,
можешь срывать эту ягодку!.. - заговорил он с ним как-то.
     - Да ну тебя!.. А я знаю ее?
     - Нет, не знаешь, но ты ее мог у меня на свадьбе приметить, тогда
подросточком она была.
     - Не помню, не обратил внимания.
     - Ладно,  потом  обратишь.  Берусь  сосватать!  Девчонка  - клад.
Кстати,  моей жене сродни,  поэтому я знаю,  что  ее  отец  приготовил
четыре тысячи приданого. Как, устраивает?
     - Пока не знаю.
     - Узнаешь.  Полюбится...  Но  сначала я должен "сосватать" твоего
благодетеля Шарапова.  Уговор дороже денег.  Жить у него вам  с  женой
места  хватит.  Конечно,  у  Шарапова  приживалка  Степанидка  - сущая
ведьма.  С ней сам черт не уживется, и ангел сбежит. Ну, да вам ведь с
будущей  женой  Дуней  не  век с ними жить.  Двум кошкам в одном мешке
тесно покажется, перецарапаются.
     - Так,  значит,  ее Дунькой,  Дусей,  Авдотьей,  Евдокией звать?-
спросил Сытин и, перебрав в памяти знакомых девчат, приходивших иногда
в  книжную  лавку  к Шарапову,  ни одной Дуси не мог припомнить.  - Ты
обрисуй мне ее на словах, что она, как она выглядит и прочее...
     - Да  разве  словами  ее нарисуешь!  Она как принцесса Милитрисса
Кирбитовна из книжки о Бове Королевиче.  Ни в сказке сказать, ни пером
описать.  Ее увидеть надо,  а увидишь,  ей-богу, не отступишься. Тесть
будет у тебя богатенький,  свой дом на Таганке,  но скряга ужасный. Он
мог бы тебе для дела и десять тысяч с ней придать.
     - Не в деньгах счастье,  - не совсем уверенно  проронил  Сытин  и
поправил себя:  - Хотя отчасти и от них многое зависит. Четыре тысячи,
да Шарапов подкинет еще,  да в кредит взять у кого-либо, да в компанию
с кем вступить, то можно с места в карьер сразу развернуться...
     - Конечно!  - подтвердил  Горячев.  -  Однако  не  советую  перед
Шараповым  сразу  все твои козыри раскрывать,  а постепенно и вроде бы
ненароком,  чтобы  не  ты  начал  отход  от  него,  а  он   сам   тебе
способствовал.  И  тогда  ты,  при  помощи  Петра  Николаевича,  самым
благовидным  образом  закончишь  свое   практическое   образование   в
шараповском "университете"...
     - Совершенно золотая голова у тебя,  Горячев. Начинай, уговаривай
Петра Николаевича устроить смотрины, а сватовство ты бери на себя.
     Так предварительно и решили.  Нетрудно  Горячеву  было  сосватать
родственницу своей жены,  разговор об этом был не однажды.  Сытин и не
подозревал, что он уже известен отцу девушки, намеченной Горячевым ему
в невесты.
     Переплетчик много лет  проработал  в  типолитографии  по  заказам
Шарапова  и  был у того на хорошем счету,  как человек добросовестный,
аккуратный,  ни разу ни в чем плохом не заподозренный. Подкатился он к
хозяину  с  этим важным разговором как-то слегка,  незаметно,  и сразу
Шарапов даже не понял, думал, что Горячев балагурит.
     - Петр   Николаевич,   Ванюшка-то   теперь   Иваном  Дмитриевичем
величается.
     - Да, да, вырос парень, ума и степенства хватает...
     - Вот я к этому и говорю.  Пора ему свою ребячью жизнь в семейные
шоры брать.  А то как бы не свихнулся.  Женить его надо, а то, знаете,
ездит по ярмаркам, товару на тысячи, выпьет с кем-нибудь без присмотра
до  отвалу  и  пойдет  куролесить,  не  дай  бог.  Бывали  же случаи с
купеческими сынками да с приказчиками. В Нижнем Новгороде я сам видал,
какие  там  шикарные  бабцули  вокруг купчиков вертятся,  как бесы,  в
соблазны вводят да карманы опустошают...  Давай-ка,  Петр  Николаевич,
женим его?
     - Пожалуй,  ты верно говоришь,  - сразу поддался Шарапов, - время
подоспело.  А  если хорошая попадет из добрых отцовских рук,  то будет
ему помощница и друг,  и спутница благочестия.  Разве приметил ты кого
ему в невесты?
     - В том-то и дело,  - окрылившись надеждой, почти радостно сказал
переплетчик.   -   Моей   супруги   сродственница.   Шестнадцать   лет
исполнилось,  известного кондитера Соколова Ивана дочка.  Отец-то  ее,
слава   богу,  почти  по  всей  Москве  свадебные  балы  кондитерскими
изделиями украшает. Свой дом, богач, конечно...
     Договорились со  всеми  заинтересованными лицами и отправились на
Таганку к кондитеру Соколову на смотрины невесты.
     Дело самое  обычное - смотрины,  первое знакомство молодых людей,
запорученных к свадьбе.  Но как неловко чувствовал себя жених. И новый
костюм  казался  ему  неудобным,  словно  краденый,  и  штиблеты  ноги
сдавили,  и галстук-бабочка как будто съехал на затылок,  и манжеты  с
запонками чересчур из рукавов вылезли, - все это перечувствовал Сытин,
когда вдвоем с Горячевым поехали к невесте.
     Старик Шарапов   договорился   приехать  позднее,  когда  в  доме
Соколова разговор "вокруг да около"  закончится,  тогда  будет  как-то
удобнее.   Мудрый   старик  Шарапов,  но  малость  растерялся.  Только
сват-переплетчик чувствовал себя уверенно,  предвкушая,  что  вся  его
"дипломатия" сватовская закончится успешно.
     - Не робей,  Ванюшка!  - ободрял он жениха, когда они вошли в дом
кондитера.  - Веди себя смелее, но не развязно. О приданом ни слова...
Невесту, расставаясь, пригласи на воскресный день на свидание...
     Отец и мать невесты не были удивлены приходом гостей,  но сделали
вид,  что они об этом даже и не подозревали,  и пустились в разговоры,
что Дуняша молода,  не видела веселья с подругами - и вот те на! - уже
появился жених!..  Что ж,  смотрите,  любуйтесь  друг  на  друга,  как
приглянетесь...
     Горячев вел  беседу  с  отцом  и  матерью,   говоря   о   деловых
достоинствах  Ивана  Дмитриевича,  о  его  скромности и о том,  как он
хорошо ведет дело в литографии и в книжной лавке у старовера Шарапова.
Сытин тем временем, улучив минутку - не молчать же, - учтиво спрашивал
стыдливо разрумянившуюся Дусю:
     - Как,  Евдокия  Ивановна,  будет  ли  в  согласии  со  мной ваше
намерение,  если я вас приглашу в следующее  воскресение  в  Нескучный
сад?..
     - Я не против, я спрошу позволения у мамаши.
     - Пожалуйста, Евдокия Ивановна, пожалуйста...
     Когда на  стол  подали  самовар,  расставили  чашки  с  блюдцами,
появился на смотринах похожий на колдуна длиннобородый Шарапов. Истово
покрестился.  Ему,  как самому старшему,  определили место за столом в
переднем углу под сверкающими позолотой образами.
     Все молча принялись  за  чаепитие,  по-старинному,  из  блюдечек.
Неловкое  длительное  молчание  попытался  нарушить  Шарапов,  спросив
хозяина:
     - Каково, сударь мой Иван Ларионович, ваши дела идут?
     - Не могу бога  гневить,  -  ответил  кондитер  Соколов,  -  наши
изделия  славятся  по всей Москве и вкусом и искусством внешности.  Мы
ведь работаем больше  по  заказам:  на  свадебные  и  именинные  балы,
случается  юбилеи  частных  лиц  и  обществ  обслуживать,  бывает и на
поминках  потребность  в  кондитерских  изделиях.   Везде   приходится
успевать. А как вы, господин Шарапов, подвизаетесь?
     - Тоже не могу жаловаться,  - отвечал книжник. - Меховая торговля
ни шатко ни валко, а книжная лавка и литография лубочного товара - это
меня выручает.  Особенно на ярмарках.  А в Москве с помощью "фарисеев"
приходится работать, и они выручают нас.
     - Позвольте, как это понять "фарисеев"?
     - А  это  такая  голытьба,  что  по трактирам шляется.  Они берут
товару,  скажем,  в долг рублей на  пять,  продадут,  себе  процентики
зарабатывают на ночлег и на хлеб-соль,  и долг за товар немедленно мне
возвращают...
     Опять замолчали. Надо бы старику Шарапову о чем-то спросить Дусю,
но как-то не смеет,  да и не знает о чем,  и  невольно,  в  старческом
полузабытьи  губы  его  шепчут:  "И  язык мой прильпе к гортани моей и
слова сказать не могоша"...
     Солнце проглянуло через окна,  бросилось лучами в дом,  пробежало
по крашеному полу, заиграло на хрустальных бокалах в буфете, словно бы
и оно захотело принять участие в этих смотринах.  В раскрытую форточку
доносились неумолчные крики грачей, сидевших на старых липах.
     - Нынче весна, слава богу, дружная. Должен быть хороший урожай, -
заговорил Шарапов, лишь бы о чем-то заговорить. - Наше дело зависит от
хорошего урожая.  Это изведано опытом: продаст мужичок излишки хлебца,
глянь - у него и на книжку и на картинку деньги найдутся...
     - Это совершенно правильно!  - подтвердил и Сытин.  - Сам изволил
наблюдать.  Но и еще есть причины самые важнейшие для  книжного  дела:
это  развитие грамотности в народе.  Неграмотный кидается на картинку,
которая посмешнее да пострашнее,  а грамотному человеку мало картинки,
ему книжку подай, и притом не кириллицею печатанную. Смотрите, сколько
у нас в Никольском рынке книжников развелось!..  Но разве еще  так  бы
дело  шло,  если  б  издатели  сумели  объединить  капитал  и  спаянно
работать?..
     - Передерутся!  -  возразил Шарапов.  - Ни с каким Манухиным либо
Морозовым  нам  в  одной  упряжке  не  хаживать.  Нет  коммерции   без
конкуренции.
     - Правильно! - подтвердил кондитер Иван Ларионович.
     Разговаривали по-деловому, а нет-нет да на "суженых" поглядывали.
И всем казалось,  что от смотрин недалеко и до свадьбы.  Что-то  очень
любовно  обмениваются взглядами взрослый жених и совсем девчонка Дуся,
купеческая дочь.
     Через несколько  дней  встретились  жених  и  невеста в Нескучном
саду. Там разговор был проще. Очень они понравились друг другу.
     Прошло еще  две недели встреч да две недели подготовки к свадьбе,
и все родные кондитера  Соколова,  и  все  близкие  знакомые  книжника
Шарапова,  и немногочисленные друзья и подружки жениха и невесты имели
честь  получить  художественно,  на  хорошей  бумаге   с   виньетками,
отпечатанное в лучшей типографии
                             "Приглашение
                        Иван Дмитриевич Сытин
     В день  бракосочетания  своего  с  девицею   Авдотьей   Ивановной
Соколовой покорнейше просит Вас пожаловать на бал и вечерний стол сего
28 мая 1876 года в 6 часов пополудни.  Венчание имеет  быть  в  церкви
Всех  Святых,  что  на  Варварской площади,  а бал в Таганке,  Большие
Каменщики дом Соколова".

        ДЕЛО ЛУБОЧНОЕ

     В свое время даже Пушкин говорил  о  лубках,  что  "картинки  эти
заслуживают,  как  в нравственном,  так и в художественном отношениях,
внимания образованного человека".  А  расходилось  картин  по  русской
земле   среди   неграмотного   населения   несметное  количество.  Для
неграмотных  был  выразителен  и  понятен  рисунок,  для  грамотных  -
преподносился текст сочный,  занозистый,  иногда песней, иногда райком
или просто крепким мужицким словцом.
     Ивану Сытину   приходилось  не  только  торчать  за  прилавком  у
Шарапова,  но пока не было у хозяина своей хромолитографии,  случалось
нередко  бывать  в подмосковных и владимирских деревнях у артельщиков,
раскрашивающих картины.  Производство лубочных картин было  несложное:
художник наносил карандашный рисунок на липовой доске,  затем по этому
рисунку ножом делал  углубление  тех  мест,  которые  должны  остаться
белыми. Смазанная краскою доска под прессом оставляла на бумаге черные
контуры картины.  Отпечатанные таким способом на серой дешевой  бумаге
картины-простовики упаковывали и отвозили артельщикам.  Позднее возник
новый,  более совершенный способ изделия  лубочных  картин,  появились
художники-граверы.  Тонким  резцом на медных пластинах они гравировали
штриховкой рисунок,  со всеми мелкими подробностями,  чего  невозможно
было  сделать  на липовой доске.  Но способ расцветки картин оставался
тот же. Хозяева-артельщики принимали от издателей-лубочников огромные,
в  сотнях  тысяч  экземпляров,  партии  картин  и заканчивали над ними
работу, пользуясь самой что ни на есть вольной, неприхотливой выдумкой
по своему усмотрению.
     В одном  селе  Никольском  под  Москвой  более  тысячи   человек,
преимущественно  женщин,  занималось раскраской картин.  Этим же делом
промышляли в Ковровском уезде и в селе Мстера Владимирской губернии.
     ...По снежному  первопутку  Сытин  отвозил в Никольское очередную
порцию для раскраски,  а там уже артельщик приготовил в срок  к  сдаче
то, что у него находилось в "художественной" обработке.
     Брака, как правило,  не было.  Какой же мог быть брак,  если  сам
потребитель   хотел,   чтобы   ему   было  "посмешнее,  пострашнее  да
подикастее"...  Артельщик-хозяин отдавал работу на дом.  Не мог же  он
содержать фабричное помещение на сотни рукодельниц - "цветильщиц".  Да
и женщинам было удобнее работать у себя дома без  отрыва  от  семьи  и
домашнего  хозяйства.  Кроме  того,  и  малолетние  дети  были в столь
несложном красильном деле хорошими помощниками своим матерям.
     Хозяин-артельщик приветливо   принимал   Сытина   у  деревенского
амбара, покрикивал кладовщику-приемщику:
     - Принимай да сдавай, от Шарапова подвода с простовиком пришла.
     Кладовщик пошевеливался,  извозчик-ломовик помогал ему сгружать и
нагружать   готовый  товар.  Все  расписано  честь  по  чести:  какого
размера-формата, по какой цене. Дело нехитрое. Артельщик уводил к себе
Сытина на чашку чая, а за чаем по обычаю подавалась водочка; точно так
же поступал и Шарапов,  когда артельщик появлялся  у  него  в  книжной
лавке, - рука руку моет.
     После угощения как не поинтересоваться  ходом  работы  неутомимых
цветильщиц, зарабатывающих на своих харчах рубль в неделю.
     Выбрав избу  с  широкими   простенками   и   крашеными   оконными
наличниками, Иван Дмитриевич заходил полюбопытствовать.
     - Здравствуйте,  хозяин с хозяюшкой,  дозвольте поинтересоваться,
как поживаете, как наши дела в ваших золотых руках пошевеливаются?
     - Милости просим,  милости просим.  Живем, касатик, не маемся, не
первой год этим делом занимаемся.  Предовольны, голубчик, садитесь. Не
хотите ли,  самоварчик поставим?  Опять от  старика  Шарапова?  Сам-то
старик  утрясся весь,  куда уж ему с тюками возиться.  Поди-ка,  скоро
скончается,  сердешный.  Наверно,  за  восемьдесят?..  Пора   уж   ему
сдаваться   на   милость   божью.  Ох,  что  там  ему  будет  за  всех
чертенят-бесенят,  чем  торгует,  прости  ему  господи!..  -   Хозяйка
тараторит без конца, сама спрашивая и сама себе отвечая.
     А Сытин,    не    раздеваясь,    только    расстегнув    дубленую
шубу-романовку,   подсаживается  к  трем  сестрам-девчатам,  а  матери
говорит:
     - Не отвлекайся,  хозяюшка,  от дела, я не мешать к вам пришел, а
посмотреть.
     - Подивись,  касатик,  подивись.  У  нас  ходко  дело  идет.  Нас
четверо,  да в четыре-то краски, так любо-дорого. Иногда до пяти тысяч
штук в неделю выгоняем,  глядь,  и пятерка в зубы,  а она на дороге не
валяется.  Так уж мы сахаром  сыты!  Во  как  живем!..  И  все  у  нас
цветильщицы  по  целковому,  а  то и чуть больше зарабатывают кажинную
неделю.  Летом,  конечно,  не до того:  земля силы вытягивает... Зимой
только и работаем.
     Составлены в ряд два стола. За тем и другим по двое. За одним две
девки взрослые,  за другим мать с меншухой,  семилетней девочкой.  Все
четверо обрабатывают самую распространенную  картину  "Как  мыши  кота
хоронили".  Разные  варианты существовали этой лубочной картины;  тот,
который  сейчас  был  в  деле,  считался  верхом  достижения.  Действо
изображалось  на листе бумаги не иначе,  как в четыре ряда,  наподобие
древних египетских настенных росписей.
     Так и   тут,  Первый  ряд  картины  состоял  из  тридцати  мышей,
возглавлявших церемониал погребения  связанного  кота.  Два  следующих
ряда  - могильщики с лопатами и мыши-плакальщицы идут впереди и позади
катафалка; нижний ряд - поминовение с ложками, поварешками, с кутьей и
бутылками.
     Это была  претерпевшая  всяческие  изменения  пародия  на   Петра
Первого,  неугодного  старообрядцам  "антихриста".  Сытин глядел,  как
работает мать и три ее дочери.  Картины чередовались в их руках: мать,
размахивая кистью, покрывала зеленой краской центральную фигуру кота и
два колеса катафалка.  Старшая дочь малевала мышонка  в  желтый  цвет,
средняя  и младшая,  зная свой черед,  малевали других красной и синей
краской. Яркости - хоть отбавляй.
     - А  почему  же  так-то?  - спросил Сытин.  - Разве бывают котята
зеленые, а мыши разноцветные?
     - А у нас других красок не водится,  да и кто купит картину, если
все будет серое?  - отвечала хозяйка.  - Мы на этом деле руку  набили,
нам подсказывать не надо.
     - А красочку вам артельщик выдает?
     - Нет,  за  свой  заработок часть покупаем,  часть сами делаем из
луковой настойки да из яичного желтышка.  Богомазы научили так делать.
Вот,  касатик, расписываем да цветим и думаем, как же те бабы живут, у
коих нет промысла? А у нас всегда доход...
     Сытин, поблагодарив  хозяйку  за  беседу,  не захотел огорчить ее
тем,  что их выгодному промыслу приходит конец. Представитель немецкой
фирмы  Флор  уже  показывает  и предлагает в Москве такие литографские
машины,  после работы которых подмосковным цветильщицам  делать  будет
совсем нечего...
     Вскоре после своей свадьбы Иван Дмитриевич, едва успев обжиться с
молодой   женой   в  предоставленных  Шараповым  двух  комнатах,  стал
готовиться к поездке на нижегородскую, ярмарку.
     - Поезжай, Ванюша, разворачивайся, а я потом за выручкой загляну.
Ты у меня из веры не вышел,  поезжай! - напутствовал Шарапов Сытина. -
А с молодой женой натешиться еще успеешь...
     Приехал Иван Дмитриевич  с  двумя  приказчиками  и  мальчиком  за
несколько  дней  до  открытия  ярмарки.  Место занял,  книги и картины
разложил и,  пока молебен не отслужен,  пока флаг не поднят, увесистым
замком  запер лавку и пошел вместе с приказчиками на Волгу к бурлакам.
Были там старые знакомые.  Договорился Сытин давать им книги и картины
в  долг для продажи.  Охотников нашлось немало,  - помощь от них,  как
всегда, будет.
     Перед главным, из красного кирпича, ярмарочным зданием собиралась
к молебну огромная толпа.  Потом произносились речи, начались взаимные
поздравления.  Серьезны  купеческие лица,  что-то нынче им бог даст?..
Бренчат ключи,  скрипят  железом  кованные  ворота  магазинов,  лавок,
подвалов;  где-то  в разных местах гремит музыка,  приветственно гудят
пароходы на Волге и Оке. В день открытия ярмарки, - из года в год, так
заведено,  -  начинается  чудачество  нижегородского  купца-миллионера
Рукавишникова.  Горбатый урод  знает,  чем  и  как  обратить  на  себя
внимание  ярмарочного  люда;  богатством  не  удивишь,  а  что-то надо
выкинуть такое,  чтобы помнили и слух пошел о его  проделках.  Заранее
собирал  Рукавишников  всех  Нижегородских  гулящих девок.  Выстраивал
рядами,  каждой чугунную сковороду в левую руку,  в правую  деревянную
поварешку,  и начинался шумный поход по ярмарочным улицам и переулкам.
Сам горбун, потряхивая бородкой, семенит впереди этой девичьей ватаги,
дирижируя  костылем,  и  разгульные,  подогретые  водкой  девки поют и
верещат и барабанят поварешками по сковородам.  Всем  было  весело:  и
девкам гулящим, и публике, и охочему до всяких причуд купечеству.
     - Рукавишников дурачится.  Отпетых блудниц напоказ вывел... Шлюхи
на параде!..
     Неделю проторговал Сытин шараповским товаром, на другую - молодая
жена Евдокия Ивановна появилась на ярмарке как снег на голову.
     - Ваня,  Ванюша,  я без тебя заскучала и  не  могу  жить  с  этой
шараповской приживалкой Степанидкой.  Уж ты не сердись, невмоготу мне.
Мною родители никогда не помыкали, худого слова я от них не слыхивала,
сердитого  взгляда  не примечивала,  а эта вредная баба слово скажет -
будто ущипнет, исподлобья глянет, как на ногу наступит. Не могу, Ваня,
не могу,  придумывай что хочешь... - пожаловалась, но выдержала, слезу
не пустила. От какой-то ведьмы Степанидки плакать? Как бы не так!..
     - Я так и знал, моя милая. Побудь на ярмарке, - утешал ее супруг.
- Может быть,  еще потерпеть придется.  Но недолго. Петр Николаевич не
дурак, понимает. Наш брат мужики уживчивы, а бабы - не та порода. Да и
характера вы совсем разного, и возраста неподходящего.
     Приехал в  Нижний сам Шарапов за выручкой.  Книг и картин продано
на  несколько  тысяч  рублей,  доход  отличный,  приказчики   дешевые:
старшему - Сытину - двадцать пять рублей в месяц положено, остальным и
того меньше. Тогда и заговорил Иван Дмитриевич с Шараповым, как бы ему
порознь  от  него  обзавестись  своей литографией.  Шарапов,  подумав,
согласился.  И началась в Москве  у  Сытина  с  женой  самостоятельная
жизнь.  За Дорогомиловской заставой на Воронухиной горе поселился Иван
Дмитриевич с Евдокией Ивановной.  Здесь и  открыл  он  свою  небольшую
литографию, печатавшую картины в разных красках.
     С этого времени и началось сытинское дело.
     Литография стоила семь тысяч рублей:  из них четыре - приданое за
Евдокией,  да  тремя  тысячами  помог  в  кредит  Шарапов.  С  великой
радостью,  с  жадной  горячностью  и  рвением  Сытин ухватился за свое
многообещающее  дело.  Бегал  закупать   бумагу,   помогал   печатнику
накладывать  листы  и  бережно,  чтобы  не перепачкать,  раскладывал в
стопы.  Сам крутил за рукоятку колесо машины,  ведь ни  электрического
мотора,  ни  двигателя  тогда  и в думах у него не было.  Отпечатанные
просохшие листы сам, кипами, разносил по лавкам книготорговцев. Бегал,
трудился без отдыха, но не зная усталости.
     С появлением собственной литографской машины,  способной печатать
не  обычный  лубочный "простовик",  а красочные картины,  Ивану Сытину
понадобились более опытные  художники,  умеющие  создавать  правильный
рисунок,  находить  нужные  краски  и оттенки.  Такие профессиональные
рисовальщики  в  Москве  нашлись.  Они  охотно  принялись   за   дело.
Литографский    способ    печатания   уничтожил   кустарный   промысел
подмосковных  "цветильщиц",  не  так  давно  занимавшихся   раскраской
лубочных изделий Шарапова и других никольских торговцев.
     И пошли из сытинской литографии первые красочные печатные листы с
изображениями:  как  Петр  Первый  за  учителей своих заздравный кубок
поднимает;  как Суворов играет в бабки с деревенскими ребятишками; как
наши предки славяне крестились в Днепре и свергали идола Перуна...
     На картины   с   историческими   сюжетами,   да   еще   в   таком
художественном  исполнении,  спрос  был  большой.  Перекупщики брали у
Сытина товар нарасхват.
     Наряду с  историческими,  выходили  в  свет  картины религиозного
характера.  Сам издатель,  смолоду почитая богословские писания разных
святителей  -  Иоанна  Златоуста,  Василия Великого и Петра Могилы,  с
увлечением откликался на запросы верующих. Из старообрядческих сюжетов
Сытин  отдавал  предпочтение  сценам  из жизни несгибаемого,  волевого
упрямца протопопа Аввакума,  чем мог порадовать и своего  благодетеля,
старика Шарапова.
     Между другими-прочими  отличалась  исполнением  картина   в   три
краски: "Морозова у Аввакума".
     Церковнославянским шрифтом к  картине  дано  пояснение:  "Аввакум
сидел  на  охапке  соломы,  брошенной  на  земляном  полу арестантской
келейки  подмосковного  монастыря  Николы  на  Угрише,  он   сидел   в
заточении,  мужественно терпя холод, голод и побои... На одной из стен
в углу виднелось подобие восьмиконечного креста и  грубое  изображение
руки  с  двуперстным  сложением...  Дверь завизжала на петлях и тяжело
раскрылась.  В  дверях  показалось  белое,  зарумянившееся  от  мороза
личико...  Боярыня  Морозова  -  это  была  она - робко,  со страхом и
благоговением переступила через порог и смотрела на него".
     Картина была написана выразительно, грамотно и реалистично.
     Картину одобрил и Шарапов, одно только заметил:
     - Хоть  и  без  венчика вокруг своей главы изображен Аввакум,  но
мученическая  святость  его  богу  и  людям  старой  веры  известна  и
неопровержима.   Делай,   Ваня,  и  другую  еще  картину,  как  его  в
Пустозерске на костре,  в срубе огню подвергли.  Та картина  пойдет  в
народ еще пуще.  Старому лубку конец,  а старой вере аввакумовой конца
не предвидится...
     Выгодным делом  было  печатание  карты  военных  действий,  когда
русские войска освобождали в 1877  году  болгар  от  турецкого  гнета.
Войска двигались,  карта, как пособие для читателей газет, выпускалась
почти ежедневно.  И никто,  кроме Сытина,  не догадался печатать такую
карту. Работал он вне конкуренции. Счастливое начало окрылило молодого
издателя:  вслед за картой военных действий стал он печатать  картины,
да  не  примитивные  "простовики",  а  работы  хороших  рисовальщиков,
переносивших на печатный камень творения известных живописцев.  Новый,
более совершенный лубок Иван Дмитриевич заказывал лучшим художникам. В
числе их был Михаил  Осипович  Микешин,  знаменитый  скульптор,  автор
памятников  "Тысячелетие  России"  в  Новгороде,  Екатерине  Второй  в
Петербурге,  и Богдану Хмельницкому в Киеве. Конечно, в первую очередь
сытинский товар поступал в лавку Шарапова. Скоро Сытину на Воронухиной
горе стало тесно.  К этому времени он привлек  к  своему  делу  других
компаньонов-пайщиков.   Увеличились   доходы  от  картин,  составились
крупные оборотные средства в несколько десятков  тысяч  рублей.  Тогда
Сытин со своими компаньонами с Воронухиной горы переселился на Валовую
улицу,  где приобрел собственный дом  и  помещение  для  типографии  и
литографии.  Дом  потребовал ремонта,  перестановки печей,  нужно было
приспособить  помещение  для   наборщиков   и   печатников.   Знакомый
дворник-старовер  пообещал  Сытину  привести лучшего в Москве печника,
который складывал печи даже в императорском театре.
     - Уж такой мастер дела не подгадит,  и вы,  Иван Дмитриевич,  всю
жизнь меня будете  благодарить  за  этого  печника.  Звать  его  Быков
Василий Петрович. Может, слыхали?
     - Нет. Приводите, сговоримся.
     Дворник не обманул.  Печник Быков приехал,  осмотрел, какая нужна
перекладка печей и труб, сговорился о цене, а потом сказал:
     - Где-то я вас видел, Иван Дмитриевич...
     - Возможно, у Шарапова в лавке?
     - Нет,  я  туда не ходок.  Новые книжки нам не годны,  а старых у
Шарапова  не  вымолишь.  А  вы  не  бывали  у  нас  в   молельне,   на
Преображенском?
     - Захаживал как-то...
     - Ну вот я вас там и видел.
     - А вы там свой человек?  - спросил  Иван  Дмитриевич,  почуяв  в
голосе печника знакомые нотки.
     - Я там главный начетчик, беспоповский архиерей, что называется.
     - Вот как!  Так, значит, это вы? Ну, тогда я вам не указчик. Верю
- худо не сделаете.
     - Не испорчу, Иван Дмитриевич, не испорчу...
     Пока он работал,  в большой  комнате  загудели  плоские  печатные
машины,  книжные  и  картинные  листы укладно ложились в стопы.  Быков
заглядывал и, причмокивая языком, восхищался:
     - До  чего дошли,  до чего дошли!  Посмотрел бы Иван Федоров либо
Мстиславец, вот как ныне-то стали печатать!..
     Кормился печник-старовер у Ивана Дмитриевича за одним столом,  но
из своего блюда и  своей  ложкой.  Доставал  из  кармана  широкодонную
чашечку, вытирал платком, но чаю не наливал, а пил кипяток без сахара.
     За работой он ни с  кем  не  разговаривал,  а,  о  чем-то  думая,
тихонько напевал псалмы на всякие лады и гласы.
     Получив расчет,  не отказался печник  и  от  надбавки  "на  свечи
Преображению",  поблагодарил  Сытина,  а  Сытин  поблагодарил  его  за
отличную работу.  Расставаясь,  не мог начетчик удержаться,  чтобы  не
сказать новоявленному издателю несколько напутственных слов:
     - На большую дорогу,  Ванюша, ты выходишь. Славный путь, милостью
божьей, избрал. Посеешь нивушку широкую, обильную. Умненько дело веди:
на поле раздольном разны цветики растут да цветут.  С одних  цветочков
пчелы  мед собирают,  а на других змея яд находит.  Догадывайся,  чего
говорю.  Шагай,  не  спотыкайся,  нагрешил  -   покайся,   только   не
попам-прощелыгам  и тунеядцам,  а ко стопам божьим припадай.  Пусть от
нивы книжной будет красота  благоухающая,  и  чтобы  цвела  она  и  не
увядала.  При неудачах не падай духом,  помни, что было и что стало: а
было пусто,  стало густо.  Работай пуще, будет еще гуще!.. Но жизнь-то
наша, Ванюша, что утренняя роса: солнце взойдет - роса пропадет. Вот и
вся премудрая философия.  А богатство? Зачем оно? Кому для баловства -
это  тлен,  а  кому для разворота дела - это в наследство народу.  Кто
после нас жив будет, тот и спасибо скажет. Есть у меня дружок в Нижнем
Новгороде,   страшенный   богач,  мельник,  Бугров.  Главный  в  секте
староверов,  так  вот  он   столь   к   своим   несметным   богатствам
хладнокровен,  ведет  себя  яко нищий:  чашка,  ложка да синяя подушка
всегда при нем,  куда бы ни пошел,  куда бы ни поехал...  И больше ему
ничего не надо.
     - Знаю,  слыхал про Бугрова,  - сказал Сытин.  - Спасибо за  ваши
пожелания,  но  я с Бугровым не одной масти,  и не одной колоды.  Он -
король червонный, а я пока даже не валет.
     - Господи  прости  тебя,  с  чем ты человека равняешь,  с картами
сатанинскими, нехорошо, Ванюша, нехорошо. После таких слов надо трижды
уста перекрестить...
     Расстались они тепло,  дружески и надолго  остались  друзьями.  И
когда  Сытин  поднимался  все  выше  и  выше,  старовер-печник,  он же
"беспоповский архиерей",  частенько  приезжал  к  нему  на  Валовую  и
Пятницкую  пофилософствовать и попить из своей посудинки кипяточку без
сахара...
     Рост начального образования в деревне стал благодатной почвой для
деятельности издателей.  Сытин понял,  учел и использовал это отрадное
явление.
     Производство новых лубочных литографий-картин для  народа  в  это
время   так   развилось,  что  образованная  публика  стала  проявлять
повышенный интерес к этому способу сближения с народом.
     В 1882   году   в   Москве  состоялась  художественная  выставка.
Искусствовед академик М. П. Боткин, возглавлявший художественный отдел
выставки, пригласил Сытина в ней участвовать.
     Это приглашение было признанием лубка,  как явления, как средства
просвещения,  нужного народу.  Сытин с радостью откликнулся на просьбу
Боткина,  представил лучшие  образцы  картин,  выпущенных  в  свет  за
последние  годы.  Раздел  сытинского  лубка  на  выставке был наиболее
привлекателен для самой широкой публики.  Это было и полезной рекламой
для дальнейшего развития дела. Сытин получил диплом и бронзовую медаль
за отлично исполненные картины.
     С каждым  днем  художественная  выставка пользовалась все большим
успехом.  Посетители   заполняли   залы.   Иногда   перед   сытинскими
литографиями создавалась толкучка...
     Вот густая толпа полукругом перед  картиной  "Песня  о  патоке  с
имбирем".  Изображен  в  центре  торгаш-лотошник,  продающий  сласти -
патоку  с  имбирем.  Вокруг  него  мужики,  волосатые,  бородатые,   в
колпаках,  в полосатых штанах,  в лаптях; босоногие бабы, все в разных
позах, веселые, нарядные.
     Зрители на  выставке,  особенно  деревенские,  любуются картиной,
находят в ней что-то достоверное и даже пальцем тычут, приговаривая:
     - Этот,  гляньте-ко,  с  рукавицей за кушаком,  на нашего пастуха
смахивает.
     - А этот точь-в-точь пономарь от Николы с погоста...
     Бойкий грамотей    из    толпы    начинает    читать    нараспев,
скороговорочкой,  хоть пляши под его чтение.  В другом месте можно бы,
пожалуй,  поприплясывать,  поелозить лаптями по укатанной улице или по
белому мытому полу.
                    Вот варена с имбирем,
                    Варил дядя Симеон.
                    Вот медова с имбирем,
                    Даром денег не берем.
                    Собирайтесь, тетки, дяди,
                    Вареную покупать,
                    А я буду, на вас глядя,
                    Веселую распевать.
                    Все сходитесь песню слушать
                    Да медовку мою кушать.
                    Вот явился дядя Влас,
                    Почин сделал первый раз.
                    Прибежал за ним Увар,
                    Спотыкнулся и упал.
                    Припожаловал Назар,
                    Покупателей созвал.
                    Пришел дядюшка Егор,
                    Пошел патоке разбор.
                    Пришла тетушка Ненила,
                    На грош патоки купила.
                    Пришел дядюшка Мартын,
                    Дал за песню мне алтын.
                    Пришла тетушка Арина,
                    Ела патоку, хвалила.
                    Пришел дядя Елизар,
                    Пальцы, губы облизал.
                    Пришла тетушка Аксинья,
                    Ела патоку насильно.
                    Налетел дядя Борис,
                    С ним за патоку дрались.
                    Пришел дядюшка Вавил,
                    От медовой так и взвыл.
                    Разлетелся дядя Прохор,
                    Не попробовал, заохал.
                    Пришел дядюшка Абросим,
                    Рассердился, деньги бросил.
                    Пришел дядюшка Федул,
                    Только губы он надул.
                    Пришел дядюшка Устин,
                    Свои слюни распустил.
                    Вот так дядя Симеон!
                    Всякий скажет - молодец,
                    Всю распродал с имбирем, -
                    Тут и песенке конец.
     В таком же духе,  с прибаутками да с песнями,  были не десятки, а
сотни разных картин на вкус деревенских зрителей и покупателей.
     Интеллигенция, искавшая в мужике опору и желавшая  ему  всяческих
благ,  тоже  не  отворачивалась  тогда от таких лубочных произведений,
видела в них выражение  народного  духа,  его  потребность  позабавить
себя, облегчить хоть чем-нибудь свою нелегкую крестьянскую участь.
     Были на выставке и картины с народными  песнями:  "Во  лузях,  во
лузях,  во  зеленых  во  лузях",  "В селе малом Ванька жил,  да Ванька
Катьку полюбил",  - и с такими прощальными, унылыми песнями, как "Куда
ты, друг мой, уезжаешь на тот погибельный Кавказ".
     Была картина и  на  стихотворение  Пушкина:  "Под  вечер,  осенью
ненастной, в пустынных дева шла местах".
     Некоторые картины-листовки на этой выставке носили познавательный
характер.  Хотя уже и существовала четверть века николаевская железная
дорога между Москвой и Петербургом,  однако даже вблизи от нее - а что
говорить  о  далеких,  за тысячи верст отдаленных углах,  - "глазастый
пыхтун" - паровоз считался силой дьявольской. И одной из самых ходовых
листовок,  опять-таки  с  простым,  ясным  рифмованным  текстом,  была
"Железная дорога":  дымящий паровоз выводил вагоны из-под  вокзального
прикрытия, а под рисунком такой текст:
                    ...Небывалая краса, -
                    Это просто чудеса.
                    В два пути чугунны шины,
                    По путям летят машины...
                    Закипит вдруг самоваром,
                    Фыркнет искрами и паром,
                    Плавно мчится, не трясет -
                    Словно вихрем понесет.
                    Скородвижно, самокатно,
                    Посмотреть весьма приятно.
                    Что за дивная загадка:
                    Отчего сильна лошадка? -
                    Оттого так здорова,
                    Не овес ест, а дрова...
                    До чего народ доходит, -
                    Самовар в упряжке ходит!..
     Сытин на  этой  выставке  лишний  раз   убедился   в   том,   что
распространение  среди  малограмотного  и неграмотного народа печатных
иллюстраций с доходчивым текстом является делом не только выгодным, но
и благородным,  общественно полезным.  Прийти к такому выводу и оценке
своего дела было не так трудно.  Ведь что знал,  что видел,  где бывал
житель русской деревни?  Два "общественных" заведения: церковь и кабак
- и такую пустоту в своей избе,  что от лихого недруга можно  было  ее
"запирать" веником в скобу или деревянной лопатой впритык.  И никто не
заглянет:  взять там нечего и посмотреть не на  что.  Крестьянин  того
времени не знал ни книг,  ни газет,  ни журналов, ни календарей. Разве
забредет в деревню с  поводырем  слепой  старец,  споет  что-нибудь  о
непорочном зачатии девы Марии;  да еще,  собравшись вечерком при свете
лучины,  мужики,  чередуясь,  расскажут  сказки-вранины.  Вот  и   вся
"культура".  В  таких  условиях  появление  лубочного  "простовика"  и
литографской картины в духе того же народного лубка было делом  добрым
и полезным.  И на Всероссийской художественно-промышленной выставке не
случаен оказался интерес к сытинскому разделу.
     Иван Дмитриевич наблюдал, изучал впечатления и суждения публики о
лубочных  картинах,  кому  и   что   нравилось,   а   что   оставалось
незамеченным.   Вот   произведения   не  какого-нибудь  "подворотного"
рисовальщика,  а знаменитого скульптора,  художника,  издателя журнала
"Пчелка" Михаила Осиповича Микешина. Его картинки для народа подписаны
по-лубочному:  "Изобразил  Миша  М".  Написаны  они  были  красочно  и
выразительно,  привлекали внимание публики, а в лавках офени почему-то
избегали их много набирать:  как  бы  не  залежались.  В  чем  дело?..
Подошел Сытин к публике,  разглядывавшей микешинские вещи. На одной из
них изображена пляшущая, с длинной косой, деревенская красавица, вся в
окружении ярких цветов.  Краски так и бьют в глаза. Казалось бы, честь
и место такой картинке в избе всем  на  любованье.  И  надпись  сверху
веселая:
                    Перед мальчиками
                    Ходит пальчиками,
                    Перед зрелыми людьми
                    Ходит белыми грудьми.
     - Красива,  да не занятна,  - услышал  Сытин  голос  деревенского
ценителя.  -  Чего тут,  девка как девка,  а больше и смотреть нечего.
Цветы? Так цветов у нас в лугах возами вози, и не этакие. А слова тоже
не  в  самый  раз:  кто  же  ходит  грудьми?  Этак  надо  бы  ей  лежа
распластаться, люди ходят ногами, давно известно...
     - Значит, не нравится?
     - Нет, мне лучше про войну или из истории. А такую кралю только и
можно  на  дно сундука приклеить,  чтоб никто не видел и грудьми людей
она не соблазняла...
     - Жаль,  жаль,  что  Михайло  Осипович не слышит.  Ему бы полезно
знать;  при случае придется сказать.  Это  я  о  художнике  говорю,  -
пояснил Иван Дмитриевич. - Отличный живописец, а, видно, не знает, что
народу надо.  А вот эта картина, как вам кажется? Хороша ли? - спросил
Сытин,  подводя  двух  подмосковных,  коломенских мужиков к "народной"
картине работы того же Микешина. На большом листе в красках нарисованы
хитрый цыган, дурковатый простофиля Епифан с кобылой. А суть картины -
"в лицах" и в объяснении:
     "У Епихи  устала кобыла,  не может идти дальше.  Находчивый цыган
выручает мужика в несчастье:  смазывает кобыле под хвостом скипидаром,
и  коняга  мчится опрометью.  Не догнать бедному Епифану свою лошадку.
Что делать?  Научи,  цыган!  Цыган и ему смазывает...  и мчится Епиха,
даже кобылу обогнал..."
     Посмотрели мужики на это "чудо",  переглянулись,  усмехнулись  и,
покачав головами, заговорили:
     - Эта ничего,  есть что посмотреть,  но зачем  над  нашим  братом
насмехаться? Не картинка, а чепуха-бухтинка, с бухты-барахты писана...
- сказал один.
     Другой отвернулся и плюнул:
     - Какой дурак позволит себе зад скипидаром смазывать?  Вы, барин,
этот "товар" цыганам сваливайте, а нам ни к чему.
     Коротко и ясно.
     Сытин потом рассказывал Микешину,  как приняли мужики его работы.
Михаил  Осипович  не  обиделся  и  согласился,  что  мужики  правильно
подметили,  и пообещал в следующий раз исправить свою ошибку, искупить
вину перед издателем.
     Творец замечательных   монументов,   быть  может,  вместо  отдыха
занимался рисованием лубочных картин.  Как знать? Известно, что он сам
иногда    придумывал    сюжеты,    сам   изображал   целые   сцены   -
последовательные,  панорамные,  вытекающие одна  из  другой.  Чтобы  и
неграмотному  можно  было  разобраться,  Микешин решил тогда угодить и
Сытину,  и покупателям. Придумал он опять-таки мужика Епифана оставить
в дураках,  а плута цыгана ради торжества справедливости наказать.  И,
чтобы  сделать  убедительно  и  весомо,  Микешин  даже  договорился  с
писателем-драматургом Островским о том, что Александр Николаевич текст
к микешинским рисункам "отделает стихами".
     Однажды, вскоре после закрытия выставки, Иван Дмитриевич получает
из  Петербурга  от  Микешина  подробное  письмо  -  проспект   будущей
задуманной  им  работы.  Это  письмо  весьма характерно с точки зрения
существовавших тогда между издателем и художником отношений:

                    "Достойнейший Иван Дмитриевич!
     Посылаю Вам  для  просмотра и соображения Вашего свою новую шутку
под названием "О том,  как мужик Епифан поддался в обман, и о том, что
из того вышло потом".
     Подумайте: не пожелаете ли издать это книжечкой,  чтобы  картинки
были  в  красках  и  при  каждой - краткий,  но отлично составленный в
народном духе, стихами - текст.
     Вот Вам описание рисунков, вначале раскрашенная красками передняя
страничка, обложка. Потом по номерам:
     1. Жена  провожает  Епифана  в город,  на базар,  чтобы он свез и
продал там яйца, и говорит ему, что он простоват, как бы его не надули
и чтобы яйца не разворовали. Он, подпоясываясь, успокаивает ее.
     2. Приехав на базар,  он снял с телеги лукошко с яйцами и,  чтобы
их  не разворовали,  придумал сесть на лукошко и не вставать с него до
тех пор,  пока не явится покупатель,  чтобы купил у него все - гуртом.
Покупатели требуют,  чтобы он показал свой товар, но он из боязни, что
раскрадут,  не соглашается встать,  и они отходят.  Сидит Епифан много
часов,  дело идет к вечеру, - он все сидит. Торговки смеются над ним и
говорят ему,  что он так долго  сидит  на  яйцах,  что  может  вывести
цыплят!
     3. Подходит к нему плут цыган,  уже раньше издали наблюдавший  за
ним.  Здоровается и говорит Епифану,  что сейчас только видел в кабаке
его жену,  которая хороводится там с  солдатами.  Епифан  привстает  с
лукошка и просит цыгана побыть тут, пока он сходит в кабак.
     4. Только что он стал удаляться,  цыган,  не теряя времени,  стал
перекладывать  яйца из лукошка в Епифанову телегу.  Переложил и уехал,
оставив пустое лукошко. Торговки видят это, но ему не мешают.
     5. Возвращается  Епифан  из кабака и удивлен при виде опустевшего
лукошка; но торговки объясняют ему, что, сидя, он так нагрел яйца, что
как  только встал и ушел,  тотчас же и вывелись цыплята.  Епифан этому
верит и,  видя,  что по базару там и сям ходят куры и цыплята,  решил,
что это он их высидел и что они принадлежат ему. Но торговки с этим не
согласились,  тогда Епифан,  схватив близ него находившихся  петуха  и
курицу,  сунул их в лукошко и поторопился улизнуть от торговок,  забыв
даже о своей кобыле, на которой уехал с базара цыган.
     6. Епифан  что  есть  духу,  с лукошком на руках,  устремляется с
базара - за город.  Его яростно преследуют торговки,