собаки и свинья. Наступает вечерняя тьма. Картинка между Э 6 и Э 8 еще не сделана, но она должна изображать темную ночь, а подпись под нею гласит, что вследствие наступившего мрака неведомо: был ли изловлен торговками Епифан или ему удалось счастливо от них уйти к себе домой, в деревню. 8. Цыган же, запасшись полштофом водки, благополучно выехал через другую заставу из города. Выбрал удобный пригорочек и расположился, чтобы насладиться плодами своей хитрости, то есть покушать краденых яичек и запить их водочкою. 9. Невпрок ему пошла краденая пища: объелся и приказал долго жить, растянувшись тут же, на пригорке, вылупя глазищи и язык, и воронье собирается тоже поужинать; а кобыла Епифанова, видя, что уж тут ей больше делать нечего, пошла домой и - конец. Текст стихами мне сделает Александр Николаевич Островский. Если Вам сюжет этот нравится и картинками этими Вы, как эскизами, довольны; а также, если Вы согласны на условие, чтобы 10 картинок этой книжки и текст считать за две больших моих картинки, т. е. вдвое против сделанного нами условия, то есть получать мне 2 копейки, если книжка будет стоить 10 коп., или 3, если книжка - 15 коп., то тогда об этом меня известите тотчас же, а рисунки передайте из рук в руки другу моему, Его Превосходительству Александру Николаевичу Островскому, он живет против храма Спасителя, в доме Светлейшего князя Голицына. Желаю Вам доброго здравия. М. Микешин". Прочел Сытин письмо и рассудил так: "Опять о Епихе! Да что ж он на нем помешался, что ли? Или имечко Епифана Премудрого ему взлюбилось? Тогда зачем же Премудрого, как он величается в святцах и Четьи-Минеях, превращать в дурака?.. При всем почтении к автору нельзя ему позволить такую насмешку над крестьянином. В сказках даже Иванушка-дурачок оказывается умнее и барина, и попа. Нет, Михайло Осипович, не годится... Так ему скажу, пусть еще подумает, да мужика Епиху не обижает". А письмо скульптора Микешина, как человека весьма уважаемого, приберег Иван Дмитриевич на память, дабы самому вспомнить и другим поведать, как совершенствовался лубок... ПОСРЕДНИЧЕСТВО С "ПОСРЕДНИКОМ" Еще до того как стать владельцем собственной литографии и книжной лавки, Сытин нередко видел Льва Николаевича Толстого у Ильинских ворот в Никольском рынке. Сытин тогда служил у Шарапова, за книжным прилавком, и, конечно, для него и для самого хозяина каждый раз появление писателя было важным событием. Сколько-нибудь известные писатели считали ниже своего достоинства заглядывать на Никольский рынок, рынок дешевого и грубого лубка, состряпанного за самую низкую цену "подворотными" авторами. А тут вдруг стал появляться сам Толстой, и чаще в такую пору, когда со всех концов России на Никольский рынок в Москву приезжали закупщики, разносчики-офени за книжками и картинками, выходившими большими тиражами. Лев Николаевич заходил к Шарапову в лавку, расспрашивал хозяина о способах продвижения книги в деревню; прислушивался к мужицким разговорам. Шарапов хвалился тем, что лучше всего книги и картинки идут на ярмарках, где бывает большое скопление деревенского люда, и что охотнее всего покупают раскрашенные лубки с чертями. Из божественных - ходкий товар картины "Страшного суда" да лики святых, которые, по мнению верующих, могут пред богом изыскать для крестьянина пользу. К таким святым ходатаям относится Пантелеймон-целитель, покровитель коневодства Георгий Победоносец; от пожаров оберегает "Божья мать - неопалимая купина", ремесленники спрашивают святых Козьму и Демьяна. - Выходит, ваше сиятельство, по мужицкому разумению, как слуги перед царем на земле не все одинаковы, так и святых бог не уравнял, одни приносят пользу, а других нет смысла и молитвами тревожить. Посмотрите, ваше сиятельство, наши новинки, может, что и приглянется, - предлагал Шарапов, а его приказчик Иван Сытин выкладывал на прилавок книжку за книжкой. Лев Николаевич скидывал башлык, прятал рукавицы в карман и принимался разглядывать книжки всех сортов, вышедшие у разных издателей Никольского рынка. Иногда, сурово сдвинув брови, Толстой ворчал себе под нос, но так, чтобы и хозяин с приказчиками и посторонние слышали, а иногда смеялся до слез, и снова осуждающе ворчал. Вот он взял с прилавка первую попавшуюся книгу с несуразной обложкой: две голые женщины поддерживают щит с изображением сердца, охваченного пламенем. Длинное заглавие гласило: "Ключ к женскому сердцу, или Вернейшее средство покорить самое неприступное сердце. Составлено Дон Фердинандом, покорителем 473 женских сердец и благополучно скончавшимся на руках 474-й обожательницы; от роду ему 97 лет, 3 месяца, 9 дней, 5 часов и 31/2 минуты". Лев Николаевич громко расхохотался, перелистал несколько страничек массового "покорителя сердец", спросил: - И покупают? - Да еще как, ваше сиятельство! Народ любит про всякое баловство. До серьезного еще не подтянулись, ваше сиятельство. Такие-то броские книжонки хорошо идут. А вот про житие Павлина Ноланского не покупают. Некоторые нажглись и другим советуют не покупать. А суть в том, что этот святой советует читателю все раздать, а затем идти в рабство. Пожалуй, мало у кого отваги хватит решиться на такой "подвиг"... - Что ж, правду сказано, - заметил Лев Николаевич. - Мужик сер, да ум у него не черт съел. Научится крестьянин разбираться в книгах. Толстой взял с прилавка еще книгу. На обложке значится: "Старец Иринарх". Тоже житие. Издание "Товарищества общественной пользы". Знал Лев Николаевич, что это возникшее в ту пору издательство поставило целью своими книжками преодолевать и вытеснять с книжного рынка вульгарные лубочные книжки. Он знал также и, конечно, не одобрял деятельность святого самоистязателя Иринарха. А потому, перелистав эту книжку, он обратился не к старику хозяину, а к приказчику Сытину с хитрым вопросом, знает ли он товар, которым торгует. - Скажите, молодой человек, о чем в этой книжке говорится, что полезного проповедуется? Вы прочли ее? - Торопясь, ваше сиятельство, торопясь прочитал, самое главное тут об этом Иринархе... - И что о нем, это главное? - А то, ваше сиятельство, как он себя мучает, истязает тело ради спасения души. Он приковал себя цепью к матерому пню, чтобы не оторваться, и обвивает себя цепью вокруг... - Как тот самый пушкинский кот у лукоморья... - усмехаясь в бороду, подсказал Толстой Сытину. - Похоже, ваше сиятельство. А еще этот Иринарх навздевал на себя сто сорок медных крестов, семь вериг, восемнадцать оков ручных и много прочего, да вдобавок лупит по своему телу железной цепью. Тем и спасается... - А вывод из этого? - насупившись, спросил Толстой. - Вывод какой? Что умный мужик скажет, прочтя эту книжку? - Умный? Разумею, что он его... дураком, сумасшедшим назовет. - И не ошибется! - резко подтвердил Толстой и, небрежно швырнув книжку на прилавок, обернулся к Шарапову. - Так вот, Петр Николаевич, вы хотели бы быть этим Иринархом? Нет. Так зачем же столь дурное влияние мужику? И кто издает? Интеллигентное общество, да еще московский комитет грамотности. Как им не стыдно?! Вашим "подворотным" писакам, пьяным сочинителям неслыханных "покорителей сердец", можно всякую чушь простить. А московскому товариществу "общественной пользы" непростительно!.. "Иринархам" не одолеть лубка. Не тот конек, не тот. Сплошной хаос! Одна цель видна - больше, больше, а чего? Пусть люди сами разбираются. Что ж, пожалуй, в этом хаосе изданий есть своя упрямая логика: какова Россия - таков и товар, - рассудил граф, продолжая разглядывать красочные книжные обложки. - И все-таки надо обновлять товар. Лубок очень свирепствует, застилает деревню всякой чертовщиной, принижает человеческое сознание, не возвышает душу. Не такая книжка теперь нужна народу. Однако сразу лубок не одолеть: нужно время, силы писателей. Но способ продвижения книги в народ у ваших книгонош-лубочников, неоспоримо, самый верный. - У нас, ваше сиятельство, выбор велик, на всякий вкус книжечка найдется. Уж если зашел к нам покупатель, то редко кто выйдет без покупки, - сказал Сытин и стал книжку за книжкой выкладывать перед Толстым. Тут были жития святых и такие книжки, что от одного названия у робкого волосы станут дыбом, а прочтя, со страху ночью во двор не выйдешь: "Ночь у сатаны", "Мертвые без гроба", "Убийство на дне моря", "Чертово гнездо", "Таинственный черный рыцарь, или Страшная казнь самого себя"... - Есть, ваше сиятельство, и про героев: "Ермак Тимофеевич", "Белый генерал Скобелев"... - Эти герои всем известны, - перебил Толстой Сытина, - а вот бы надо печатать про каких героев книжки: в Туле учитель во время пожара спас детей, а сам погиб; или был такой доктор Дуброво, высосал у больного ребенка дифтеритный яд, сам погиб, но ребенка спас! Вот это, я понимаю, герои, которые жизнь и душу положили за други своя... - Так за чем же дело, ваше сиятельство, пишите про них, народу полюбится, да вашим слогом - зачитаются, - учтиво проговорил Сытин, не сводя глаз с графа Толстого. - Пишите, а мы в продажу возьмем. Ход дадим!.. Вам самому, конечно, несподручно торговать книгами. Вашему делу посредники нужны. - А вот это вы, молодой человек, очень верно подметили. Без этих народных "апостолов", без офеней в издательском деле, в распространении народной книги не обойтись. А читатель растет, ах как растет, обгоняет, уже обогнал рост книжных изданий. А что дальше будет, господа, могу судить я по нашей Тульской губернии. Если до отмены крепостничества в деревнях Тульской губернии было только одиннадцать школ, то спустя три года, благодаря уставу, дозволяющему открывать частные и общественные школы, их стало тысяча сто двенадцать!.. В лавку заходили покупатели и офени. Некоторые, не зная Толстого, запросто вступали с ним в разговор. Шарапов тихонько обрывал их: - Поаккуратней, мужички, это хоть и просто одетый, а его сиятельство граф, писатель Толстой... Спустя недолгое время после того, как Сытин отделился от Шарапова и с его помощью открыл свою типолитографию и книжную лавку, Лев Николаевич стал заходить к Сытину и присматриваться к его бойкой торговле, к умению привлекать книжных разносчиков, стекавшихся отовсюду. И он безошибочно понял, что этот молодой издатель, как никто другой во всем Никольском рынке, через своих офеней нашел общий язык с читателями, с народом. И какой это был бойкий, пробивной и многочисленный аппарат, и как они разумно подходили к подбору книг и картин, и сколько простой мудрости и мудрой простоты в рассуждениях этих офеней - посредников между теми, кто создает книгу и кто ее читает. - А вы, ваше сиятельство, не удивляйтесь на мужика, осилившего грамоту, что он читает, как сказал Некрасов, "милорда глупого". С точки зрения барина, "милорд", верно, может быть, и глуповат, - говорил Толстому один опытный офеня, приезжавший к Сытину из-под Вологды. - Только, знаете, я сам примечал, что в народе его любят и рвут из рук в руки, и будут рвать, пока вы, ученые, не дадите "милорду" замены. Давайте умную книгу, а мы ей читателя найдем, нам все двери открыты. Мы книгу в избы несем; иногда хозяин, с печи не слезая, покупает у нас. Денег нет у мужика, - пожалуйста, мы ему без денег променяем на что угодно: на рожь, на овес, на льняное семя, а этим продуктам мы тоже ход знаем... Другой офеня из Устюга Великого, поддакивая своему земляку, говорил: - А я, ваше сиятельство, с мужичка за книжки и денег не спрашиваю, а все больше на поношенные лапти меняю!.. Кто-то из офеней засмеялся над устюжанином, а потом сказал серьезно: - Ты, парень, над графом не смей шутить. Люди дело говорят, а ты с насмешечкой... - И нисколечко не смеюсь, - продолжал настаивать устюжский офеня, - его сиятельство поймет и в толк возьмет. Лапти у нас на севере не из бересты, а пеньковые, не какие-нибудь!.. С Юга-реки, с Вычегды, с Двины да Сухоны и еще кой-откуда в Вологду свозится, ни мало, ни много, полста тысяч пудов лаптевой рвани, а от Вологды изношенные лапти плывут в Питер, а там из этого добра бумагу на фабрике у Печаткина делают. Вот какой оборот получается! И от книжечек доход и от лаптей не убыток. Я вот, ваше сиятельство, набираю книжечки у Ивана Дмитриевича, а сам умом прикидываю - не из вологодских ли лаптей эта бумага? Во какой круг!.. - Это очень рассудительно и смекалисто получается, - похвалил Лев Николаевич, - двойная выгода, а какая польза для дела!.. - Вот так и бывает, ваше сиятельство, лапоточки пеньковые сначала след на земле оставляют, а превращаясь в бумагу, из бумаги в добрую книгу - оставляют след в душе и в памяти человека. - Иван Дмитриевич, вы слышите, как ваши "апостолы" рассуждают? - Слышу, ваше сиятельство, они и не такое расскажут, их только слушайте, - отвечал Сытин, помогая рабочим складывать тюки с книгами... Побывал у Сытина в лавке Лев Николаевич и понял, что его супруга Софья Андреевна не в состоянии распространять яснополянские издания так широко и быстро, как это делает Сытин. А условия были продуманы Толстым совместно с редактором изданий Владимиром Григорьевичем Чертковым. Идею издания дешевых народных книжек выдвинул Лев Николаевич, а писатели - Лесков, Гаршин, Короленко, Златовратский и другие - согласились ради дешевизны книг поначалу уступить свои произведения без гонорара; так же поступили и художники - Репин и Кившенко, согласившись бесплатно иллюстрировать обложки книг. В дальнейшем выплата гонорара предусматривалась за счет доходов от ранее вышедших и распроданных безгонорарных произведений. Осенью в 1884 году к Сытину пришел Владимир Григорьевич Чертков с предложением издавать и распродавать книги для народа по цене не дороже лубочных изданий, причем книги нравственного и познавательного содержания Льва Толстого и других известных писателей полностью к печатанию будет готовить он, Чертков. Эти книжки от имени фирмы "Посредник" после выхода в свет не должны являться собственностью издателя, их может переиздавать кто угодно другой. Но главным и первым между писателями и читателями посредником - издателем и распространителем всей литературы, выходящей под редакцией Черткова, по желанию Льва Николаевича должен быть Сытин... Иван Дмитриевич охотно, с большой радостью принял такое предложение и решил, не жалея сил и средств, продвигать в народ умную книгу одновременно с лубочными своими изданиями, которые продолжали существовать и выходить в свет. Так началась совместная работа Сытина с толстовским "Посредником". Сытин знал душу народа, знал его жажду-тягу к умной, содержательной книге, но надо было еще знать и рост грамотности в России. Статистика народного образования подсказала ему утешительные цифры роста грамотности. За тридцать лет число учащихся в сельских школах выросло довольно значительно, а это обещало широкий книжный рынок. В 1855 году по всей России было учащихся двести тысяч, а в 1885 году учащихся обоего пола насчитывалось два с половиной миллиона... Не прошло и полугода после того, как Чертков сдал Сытину первые толстовские рукописи книжек для народа, и дело двинулось. Лев Николаевич, увлеченный делом, появлялся в сытинской книжной лавке, не скрывая своего удовлетворения, хвалил издателя-книготорговца и подсказывал, какие серии новых книг еще подготовит "Посредник". В те дни Толстой писал князю Урусову об удачах начатого дела: "Сейчас видел Сытина, торговца-издателя этих книжек. У него есть товарищи по изданию, молодые люди торгового мира - богатые... Они решили издавать в убыток; торговец бумаги тотчас спустил 11/2 копейки с фунта бумаги - это тысячи рублей. Вообще сочувствие со всех сторон я вижу огромное..." В следующем письме тому же адресату Толстой сообщает: "Чертково-сытинское дело идет хорошо. Открыт склад, набираются, печатаются и готовятся 10 картинок и 10 книжечек. В числе их будет "Жизнь Сократа" Калмыковой, - превосходная народная глубоко нравственная книга. Репин рисует картинки превосходные, другие художники тоже, и все даром..." В делах "Посредника" Сытин часто отчитывался в письмах Толстому. И сам ездил в Ясную Поляну и в Хамовники. В Хамовниках у Толстого в присутствии Сытина обсуждались с писателями и художниками планы изданий. Лев Николаевич указывал художникам, какие нужны обложки, какие картины желательны для народа. Книжки Льва Толстого, выходившие на первых порах у Сытина в издании "Посредника", в отличие от лубочных, были культурно и привлекательно оформлены и так же дешевы, как и лубочные, некоторые даже дешевле - по одной копейке за штуку. Художественные рассказы русских писателей на бытовые крестьянские темы расходились отлично. Происходила заминка с продажей книжечек, напоминавших своим содержанием те синодальные листовки, которые обычно раздавались бесплатно в церквах между заутреней и обедней. Эти книжки "Посредника" выходили под девизом "Во свете твоем узрим свет". Одни названия их говорили о том, что Лев Толстой сделал попытку проповедования в народе евангельских истин: "По крестному пути Спасителя", "Жезл утешения при смерти", "Спасаемые среди мира", "Мысли о боге", "Великий грех", "Как читать Евангелие" и другие. Рядом с лубочными "милордами", "ерусланами" и "гуаками" эти толстовские книжки успеха не имели. Деревенский читатель пока еще охотнее брал лубочную книжку "Чудеса в колпаке", нежели о чудесах какого-либо "святого". Редакторы "Посредника" Чертков, а за ним Бирюков и Горбунов-Посадов, и в первую очередь сам распространитель Сытин, общаясь с офенями, поняли, что людям нужна, кроме религиозной, книга светская - беллетристика, а также научная, познавательная книга, раскрывающая глаза на все происшедшее и происходящее на белом свете. В скором времени в каталогах "Посредника" появилась реклама более двадцати книжек по естествознанию. Вышли в свет книги иностранных авторов - Гюго, Золя, Анатоля Франса и других. За короткий срок молодое издательство Сытина выпустило свыше сотни названий книг и книжек, подготовленных к печати "Посредником". За четыре года работы тираж их превысил двенадцать миллионов экземпляров, не считая прочей литературы, выходившей независимо от "Посредника". Издавая книги "Посредника", Сытин во всем полагался на Льва Толстого. Ему хотелось также, чтобы Лев Николаевич со вниманием относился и к тем книгам, которые выходят в издательстве помимо "Посредника". Об этом Иван Дмитриевич просил Толстого в своих письмах. "Ваше сиятельство Лев Николаевич. ...Я решил послать Вам все имеющиеся у меня книги по одному экземпляру в виде образцов, цена на каждой помечена карандашом. Будьте добры рассмотреть и пригодные выбрать и затребовать. Я думаю, немного одобрительного найдете из прежних моих изданий, а между прочим я очень рад случаю послать Вам для более близкого ознакомления всю свою серию изданных книг, благоволите дать мне свой любезный совет и не найдете ли тут чего хорошего и плохого. Благодарю Вас за участие душевное и пожелания. Добрейший Лев Николаевич, живем мы здесь и много хлопочем, время свободного нет, все за делом, хлопот много, но сами не знаем, редко приходится подумать, хорошо ли, худо ли это; иногда думается, что хорошо, вокруг народу очень много, все работают без остановки и все довольны. Дело идет, вражды и зла, ссоры нет. Разве между собою пьяненькие рабочие пошумят в праздник, но зато в будни очень веселы. Развеселят хоть кого угодно - в мастерских песнями, которые им петь во время работы не воспрещают. А петь они тоже мастера не хуже Славянского, все горе заставят забыть, да и сами добрее и веселее работают. Вот и все, что мы здесь делаем и не знаем, хорошо ли худо ли, а жить надо. Простите, если что тут есть лишнее. Преданный Вам покорнейший слуга Ив. Сытин". Лев Николаевич не раз навещал и типолитографию, переведенную с Воронухиной горы в помещение, приобретенное Сытиным на Пятницкой улице. К началу выхода книг "Посредника" Иван Дмитриевич со своей компанией имел уже семь типографских машин и одну литографскую, со всем полагающимся инвентарем. Толстой видел, как бойко и прилежно трудится коллектив наборщиков и печатников, подобранный из молодых ребят, энергичных и задорных, под стать самому Сытину. Их трудолюбие и веселье на работе привлекали Толстого, а стремление владельца дать как можно больше книг, картин, календарей народу, нести просвещение в каждую избу, - что еще могло сильнее привлекать Толстого к сытинскому делу?.. Книги "Посредника" стали вытеснять грубый лубок, за Сытиным последовали московские издатели Губанов и Лузина и другие. Читатель начал браковать дешевые, смехотворные и дурманящие изделия "подворотных" писателей. Однако в истории развития книжного дела их забывать не следует, хотя бы как явление курьезное, кратковременное, но довольно заметное. Однажды в лавку к Сытину пришел скульптор-художник Микешин, и с ним, опирающийся на суковатый посох, престарелый, дряхлый и полубольной старик с помутневшими глазами. Микешин полагал, что Сытин знает своего костромского земляка Алексея Феофилактовича Писемского, и потому не познакомил их друг с другом. В лавке находились тихие покупатели и шумные, как водится под хмельком, "подворотные" авторы. К их резким и крикливым разговорам долго молчаливо прислушивался старик Писемский, потом, приподняв над головой свой суковатый костыль, сказал: - Вот бы, господа писаки, чем вас по хребтинам огреть надо!.. Все притихли, но без обиды посмотрели на старика, вид которого всем внушал уважение. Старый писатель тяжко вздохнул, вытер платком глаза и, как вещий пророк, заговорил, пользуясь общим к нему вниманием: - Послушайте, что скажу. Не бойтесь, палками вас избивать никто не станет. Не вы, "подворотные", повинны в том, что делаете, а виноваты мы, ин-тел-ли-ген-ты, что мы допускаем вас до разврата на книжном рынке. Слушайте и вы, костромич Иван Дмитриевич, вас это касается очень. Тем более, вы мой земляк. А костромичи, как известно, двух царей от смерти спасли: Сусанин - Михаила, некто Комиссаров отвел дуло пистолета, направленное в ныне здравствующего императора... - Боюсь, что ненадолго! - выкрикнул кто-то из "подворотных". - Ну, об этом не будем гадать, - сказал Писемский, - Россия без царя не останется... Я не об этом речь веду, а о том, что два костромича царей спасали, а вот третий костромич - Иван Дмитриевич Сытин вызвался спасать народ, выводить его из тьмы кромешной на свет божий. Доброе и бойкое дело затеял. А главное - в самое подходящее для этого время. И если поймет Иван Дмитриевич и вы, господа, что книга, выходящая ради только торгового сбыта, ради выгоды, не делает чести ни составителям, ни издателям, - значит, поняв это, вы усвоите основу основ... Мы любим народ, а чаще воображаем, что любим. Для того чтобы любить, надо знать его! Знать насущные его потребности и приобретать честным трудом его доверие. Находите ли вы честным свой труд? Лубочной, пошловатой вашей стряпней вы не сдвинете деревню, не поставите ее на путь просвещения. Тогда зачем же огород городить?.. Ваши "писательские" порывы вредны, они не идут дальше уродования привозной цивилизации; они вредны, как вредно и равнодушие так называемого высшего света к народу. Но, слава богу, за последнее время наша разночинная интеллигенция хотя и расходится в эстетических понятиях с народом, однако начинает сознавать необходимость образовывать народ и вести его за собой... Воспользуйтесь, Иван Дмитриевич, этим тяготением интеллигенции к народу. Сейте разумное, доброе, вечное... Издавайте Гоголя, не уродуя, дайте народу Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова, Толстого... Тургенева, кого еще?.. Увидите сами, кого захочет признать народ своим светочем... Писемский закашлялся, передохнул и, умолкнув, направился к выходу. - Кто это такой? - спросил Сытин Микешина. - Следовало бы вам знать его, Иван Дмитриевич, это писатель Писемский. - Ах ты господи! Какое неудобство получилось. Как же, знаю, читывал, а в лицо первый раз вижу. - Доживает старик, - сказал Микешин, - без извозчика он не ходок... - Не ему бы доживать, а вот нам пора бы и свертываться, - проговорил Миша Евстигнеев - один из самых активных авторов Никольского книжного рынка. "ПОДВОРОТНЫЕ" ПИСАТЕЛИ В свое время Петр Первый предпринял доброе дело - заменил церковнославянский шрифт более удобным, гражданским. В царствование Петра были изданы первые научно-познавательные, учебные книги, отпечатанные "новоизобретенною амстердамскою азбукою". В основном, это книги переводные с иностранных; среди них были по истории, по теории государственного устройства, географии, геометрии, астрономии, "Притчи Эзопа", "Приклады како пишутся комплименты" и другие, свыше сотни названий. В большинстве своем эти книги печатались в Амстердаме тиражами весьма незначительными и не находили в петровской России должного сбыта, так как грамотные люди тогда были редкостью. В 1703 году, в год основания Петербурга, Петру жаловался один амстердамский издатель русских книг, что он терпит убытки, что русские приезжие из Архангельска купцы их не берут: "Понеже охотников (т. е. читателей. - К. К.) в землях вашего царского величества зело мало". И не только в петровские времена, но и позднее читателей в России почти не прибывало. И эти книги петровской эпохи не расходились, лежали на складах, и если были нужны, то крайне узкому кругу знатных персон. Спустя полвека после смерти Петра ценнейшие издания лежали, не находя сбыта. Позднее люди, ведавшие залежами петровских изданий, распорядились употребить их на обертку и на папки к переплетам новых книг. Таким способом было истреблено несколько тысяч экземпляров петровских календарей, ведомостей и указов. При Екатерине Второй возникло издательство замечательного русского просветителя Николая Ивановича Новикова. Новиков двинул далеко вперед книжное дело. Способных русских писателей в то время было не так уж много. Новиков также был вынужден издавать в основном книги, переведенные с иностранных языков. Он был не только издателем, но и первым русским книготорговцем. Книги издателя Новикова продавались в его собственных лавках в разных городах империи: в Вологде, Ярославле, Твери, Туле, Казани, Киеве, Смоленске и других. За короткий, двенадцатилетний, срок Николай Иванович Новиков сумел выпустить четыреста пятьдесят пять книг. В большинстве своем это были умные, содействовавшие образованию книги, впервые появившиеся на русском языке. Из столь большого числа изданий епископ Платон выделил шесть книг "зловредных, развращающих добрые нравы и ухищряющих подкапывать твердыни святой нашей веры". Это были книги масонские, посвященные деятельности "вольных каменщиков", книги, за которые Екатерина Вторая заключила знаменитого русского просветителя в Шлиссельбургскую крепость. Можно удивляться многогранной издательской деятельности Новикова, оставившего по себе на вечные времена добрую память и ставшего вдохновляющим примером для книжников Смирдина, Плавильщикова, Сытина, Сойкина и других, пользовавшихся в известной мере идеями и опытом этого умного а образованного издателя. Кроме издания множества полезных книг Новиков улучшил московскую газету, впервые издавал при ней бесплатное приложение "Детское чтение", он выпустил первый словарь русских писателей. Трудность такого издания невероятна, если принять во внимание, что в то время не было понятия о каталогах и собрать сведения о писателях стоило огромного труда. И тем не менее появился в свет Новиковский "Опыт исторического словаря о российских писателях", в предисловии к которому, между прочим, было сказано: "...не может быть неведомо и то, что все европейские народы прилагали старание о сохранении памяти своих писателей, а без того погибли бы имена всех, прославившихся в писании мужей. Одна Россия по сие время не имела такой книги, и, может быть, сие самое было погибелью многих наших писателей, о которых никакого ныне мы не имеем сведения". В словаре значилось триста семнадцать авторов, видное место уделялось Феофану Прокоповичу, Ломоносову, Кантемиру и Тредиаковскому. Сорок епископов, владевших пером, также попали в этот словарь. Но были среди писателей и такие, которые не печатались, но значились в словаре, как авторы рукописных книг, хранившихся в императорской библиотеке. Новиковские издания, от первой и до последней книги, по своему содержанию и направлению были, разумеется, намного выше нахлынувшего впоследствии лубка; но из-за недостатка грамотности в народе не удалось им проникнуть до глубин деревенских, где в то время еще кое-кто ухитрялся вести свои записи на бересте, торговые сделки отмечать на кожаных бирках и пользоваться шестигранной рубцеватой палкой, заменявшей календарь. И только, когда мало-помалу стала проникать в деревню грамотность, появилось беспредельное поле деятельности для издателей-лубочников и поставщиков лубочной литературы - авторов, ютившихся в подворотнях, под Никольскими и Ильинскими воротами, где находились издатели-книгопродавцы. Эти "подворотные" авторы мало повинны в том, что они были такими. Всякому овощу свое время зарождения, созревания и отмирания. Лубочная картинка существовала с давних, петровских времен и была первой ступенькой культуры для неграмотного народа. Лубочная книжка появилась в народе из рук издателей Никольского рынка и без помех здравствовала четверть века. Первой ее помехой стал "Посредник" и его создатели, русские писатели во главе с Львом Толстым, при благотворном сытинском участии. И тогда "подворотные" стали быстро исчезать. Но кто же они, эти прародители халтуры, жалкие жертвы своего времени, чьи "творения" поглощал первый русский грамотей?.. Вот появляется в лавке Сытина развязный подвыпивший "юморист" Мишка Евстигнеев, из бокового кармана торчит горлышко бутылки, из потайного - трубочкой свернутое произведение. - Вот-с! Покупайте, Иван Дмитриевич, рассказец "Капризная жена", или вот еще "Нос в десять тысяч". - Непонятно, Миша, что значит "Нос в десять тысяч"? Не беру, мне тут что-то новенькое обещал занести Пашка Кувшинов. - Да что вы, господин Сытин! - начинает возмущаться Евстигнеев. - Да супротив меня Пашка Кувшинов тля! Пустозвон!.. Вы меня обижаете, Иван Дмитриевич. Берите "Капризную жену" за пятерку, и дело с концом! А то, что непонятен "Нос в десять тысяч", так ведь в этой неизвестности и кроется приманка для покупателя. Так вы и извольте понимать мой добрый умысел... Склонившись через прилавок, чтобы не услышал кто другой, "юморист" нашептывает Сытину доверительно: - А вы знаете, Иван Дмитриевич, Кувшинов что-то спер у Мельникова-Печерского. Обтяпал и дал название рассказу "Пещера в лесу, или Труп мертвеца", а на самом деле кто купит, прочтет, там ни трупа, ни пещеры, ни хрена нет. Одно мошенство!.. Учтите. Ну, ладно, если вам не надо моих трудов, то отнесу Маракуеву, хотя и тот что-то заноситься стал. Нос воротит. Эх вы, лубочники-посредники!.. Напротив сытинской типолитографии трактирчик Тарасова: чай подается с баранками, водка с огурцами и ржаным хлебом. Причем закуска к водке бесплатная в таком количестве, что посетитель выпьет шкалик и ради остатка закуски - не пропадать добру - просит повторить водочки. Хозяину то и надо. Сюда частенько из своего заведения забегал Иван Дмитриевич; водкой он не баловал себя, а чайку запашистого цейлонского да с рассыпчатой сушкой мог стаканов полдюжины осилить. Увидев издателя за чаем в благодушном настроении, из-за соседнего столика выходил плодовитейший "подворотный" писатель, некто Кассиров. Это известный делец Никольского книжного рынка. На нем затертый костюм, прикрытый безрукавным плащом с цепочкой-застежкой; пышный цветистый галстук отличает "писателя" от простых смертных завсегдатаев, болтающихся на старой площади у всех подворотен Китайгородской стены. - Иван Дмитриевич, разрешите к вам пересесть, есть о чем поговорить. Вы не против?.. - Пожалуйста. - Че-ло-век! - взывает Кассиров к официанту. - Перенесите мой заказ на этот столик... Сытин налегает на чаек и хитро посматривает на "подворотного" автора. - Честь имею предложить вам, Иван Дмитриевич, несколько полезных вещей. Есть готовые вполне и есть в мечтах некоторые. И вот, знаете ли, как моя мечта взыграла и воспылала, у меня надежда сочинить историческую повесть. Уже и заглавие есть: "Березы на стенах". И о чем бы вы думали? О татарских нашествиях на Москву, а тему подсказали действительно березы на Китайгородских и Кремлевских стенах... - Эх, Кассиров, мы уж до того с вами дописались, что читатели скоро будут нас лупить березовыми розгами. Ужели вы думаете, что когда-то господину Загоскину достаточно было увидеть березы на стене и на этом основании сочинять исторические повествования? - А я этого, Иван Дмитриевич, не думаю, да что вы, господь с вами. В нашем деле главное - заглавие. Попадет книжица подходящая, я ее поверну как хочу, и будьте здоровы... Кассиров, рассуждая так с издателем, был по-своему прав. Сытин знал способы "подворотного" сочинителя Кассирова, как знал их и весь Никольский издательский рынок. Кассиров сам ничего не сочинял и не считал за грех брать любую книгу любого писателя, по своему усмотрению начинал ее перекраивать и вносить поправки, одним словом, обкрадывать: Тургенева - так Тургенева, Лермонтова - так и Лермонтова, а что касается сказок Андерсена - тут уж и сам бог велел ему трубить на свой лад. И среди "подворотных" Кассиров был не одинок. Такими же были популярные плагиаторы Потапов и Шмитановский - рифмоплеты. Они даже не пренебрегали древними былинами, переделывали их в грубые лубочные раешники. Но былины еще туда-сюда - достояние, так сказать, общенародное. Но вот "подворотные" сочинители, набившие руку на всякой чепухе и чертовщине, решили приложить усердие не по разуму, взялись за классиков. Они полагали, что для неграмотной деревни серьезную литературу надобно упростить и в таком виде двинуть в народ. И они "двинули". И этот общий грех "подворотных" авторов разделили между собой все издатели Никольского рынка, в том числе, и не в последнюю очередь, Сытин. Печатались, с точки зрения здравого смысла, уму непостижимые вещи: Илью Муромца, легендарного русского богатыря из древнекиевской Руси, перенесли в семнадцатый век и "двинули" в народ книгу под таким заглавием: "Илья Муромец и боярская дочь, или Русские в начале XVII века - во время черного года". Больше всех писателей "подворотным" авторам приглянулся Николай Васильевич Гоголь. Видимо, сюжеты "страшных" гоголевских повестей оказались во вкусе и авторов и потребителей книжного рынка. Из гоголевского "Вия" деятели Никольского рынка на свой лад состряпали "доходчивую" для народа повесть "Страшная красавица". "Страшную месть" с легкостью необыкновенной перекроили и нарекли: "Страшный колдун, или Кровавое мщение". Как только не кромсали ретивые "подворотники" славного героя - Тараса Бульбу! Они превращали его и в "Разбойника Тараса Черномора". Выходил гоголевский изуродованный Тарас Бульба и под таким названием: "Приключение казацкого атамана Урвана". Но имя Тараса Бульбы становилось час от часу, день ото дня все более популярным среди читателей. Они спрашивали уже не "Атамана Урвана" и не "Тараса Черномора", а - подайте нам полного и настоящего "Тараса Бульбу". Один из издателей Никольского рынка Абрамов выпустил книгу "Тарас Бульба". К удивлению своему, читатель, в тексте не находит ни Тараса, ни других гоголевских типов. Вместо них там фигурируют Егор Урван и дети его Грицко, Борис и Марианна... Благонамеренная цензура в этот "лубочный" период дозволяла поучительные издания для "вразумления" народа. Названия говорят сами за себя: "Глас святой истины о пришествии антихриста", "Поучение краткое, как подобает стоять в церкви", "Сказание о том, как святая Феодора проходила 20 воздушных мытарств". Наряду с обилием хороших книжек "Посредника", выходивших с заманчивыми обложками под видом лубка, Сытину приходилось нередко подлаживаться и к цензуре, и к синодальным требованиям. Выходит книжка "Одним подлецом меньше", а с ней же рядом "Божьи рабы"; или книжка Мильтона "О свободе слова", а рядом "Грамотность - меч обоюдоострый". Такое "уравновешивание" Иваном Дмитриевичем Сытиным воспринималось как неизбежная необходимость. Цензорам вменялось в обязанность строго следить за тем, чтобы в тощих поделках для народа не было ничего противного закону божьему, правительству, нравственности и личной чести гражданина. Этим условиям, разве иногда исключая последнее требование, вся муть, истекавшая от "подворотников", соответствовала, и в цензуре царило бы полное спокойствие, если бы в "лубочное царство" не проник толстовский "Посредник". О СЫТИНСКИХ КАЛЕНДАРЯХ В девяностые годы деревенские школы и низшие городские находились в ведении церкви. В средних - сельских и городских - могли учиться только дети богатых родителей и чиновников. В высших школах развитию вольной и здоровой мысли мешали палочная дисциплина, слежка, аресты и высылка. И вот в эту пору вопреки правительственной линии - сдерживать Россию в развитии грамотности - Иван Дмитриевич Сытин решился создать и пустить в народ такой "всеобщий" календарь, насыщенный познавательным материалом, который стал бы настольным справочником деревенского жителя. Мысль такая зародилась не случайно: начиная с 1865 года стал выходить "Крестный календарь" А. Гатцука. Календарь был куцый, во всех смыслах бледный, печатался мелким шрифтом, а тираж - по тем временам огромный - превышал сто тысяч. Сытин хотя и пользовался этим календарем, но относился критически к его содержанию. Он сообразил, что умелыми руками можно сделать большое, доброе и выгодное дело - создать свой, сытинский, народный календарь. За советом он обратился к Льву Николаевичу Толстому. Тот поддержал мысль Сытина. Для составления такого универсального, всеобщего русского календаря нашлись подходящие люди - дьякон из церкви Благовещения, что на Бережках, - Николай Фелицын, писатель-народник Николай Полушин, которого рекомендовал Лев Толстой. И вот втроем - издатель Сытин, Фелицын, человек грамотный, с духовным образованием, и Полушин, знающий крестьянский быт, - собрались и стали обсуждать, каким должен быть сытинский, не крестный, а крестьянский, календарь, рассчитанный на удовлетворение запросов деревенского обитателя. Развернули календарь Гатцука, стали разбирать по страницам, что в нем есть необходимое, что ненужное, а главное - чего в нем не хватает из полезных русскому народу сведений. - Обложка непрочна, - сказал дьякон Фелицын, - быстро порвется в руках многочисленных читателей, а на ней много текста духовного характера. Но учесть и нам надобно указанные на обложке даты, относящиеся к истории календаря: в 1800 году Академии наук дана привилегия на издание календарей, а в 1865 году - издание календарей в России разрешено всем беспрепятственно. И вот с этого года не кто-либо из русских людей, а чех Гатцук занимается выпуском календарей. Как тут не сказать, что сам господь осенил мыслью голову Ивана Дмитриевича взять это дело в свои бойкие руки, теперь дело у нас пойдет... - Я так же думаю, - сказал Полушин, - и Лев Николаевич в этом благом начинании предвидит успех издателя. Он обещал нам свою помощь добрым советом. Да и мы понимаем, что такое дело решается сообща. Надо сразу привлечь писателей и знатоков статистики, а часть места отвести рекламе изданий книгопродавца Сытина. Недостаток календарей Гатцука в том, что они из года в год и по оформлению и во многом по содержанию схожи один с другим, как куриные яйца. И это понятно: Гатцук благодушествует. Гатцук наживается, ибо никакая конкуренция его не подпирает. Если мы дадим более красочный и содержательный календарь, Гатцук будет вынужден нас обгонять качеством, или ему кончина... - Я понимаю, что Гатцуку мы учиним неприятность, - сказал Сытин, - что ж поделаешь. Такова наша коммерция: выявить противника, раскусить, прожевать и проглотить, а дальше выход он сам найдет: или в одну компанию, или лапти врозь!.. Не думаю, что с первых наших выпусков Гатцук запросит "пардону" и поднимет руки вверх. Не таков этот иноземец. На и мы не лаптем щи хлебаем. Авторов найдем хороших, художников тоже, да хромолитография скоро нам так поможет, что дело Гатцука потускнеет перед нашим. Учитывая огрехи его календарей и наше желание отличиться на этом поприще, давайте примемся за составление наметки... - Я считаю, - сказал Фелицын, - все сведения, кои есть у Гатцука по части религиозных праздников, о церковных службах и чтениях, - все это надобно. Без этого нет календаря. Полушин добавил: - Дни кончины замечательных людей, исторические народные события, как, например, покорение Новгорода, казнь Пугачева, сожжение Москвы поляками, и прочие события русской истории должны быть указаны по месяцам и числам... - О всех ярмарках, во всех городах и крупных селах, о времени вскрытия рек тоже надо печатать, - подсказал Сытин. - О тиражах займов, о том, как вычислять проценты, о долготе дня, о заходе и восходе солнца, без этого тоже нельзя. Имена всех святых и что они означают по-римски, гречески, арабски и по-еврейски. Мы от такого перечня не отказываемся. Министров и митрополитов мы пропечатаем в списках, а губернаторов и архиереев, пожалуй, не надо... Но тут Фелицын возразил Сытину: - Согласен с вами, Иван Дмитриевич, губернаторы часто меняются, но епископы - те долгое время сидят в своих епархиях. Списки епископов следует давать. Им будет приятно, а через духовенство в приходах они будут ратовать за такой календарь. - Не возражаю, - согласился Сытин. - В остальном многом волей-неволей придется повторять Гатцука, - заметил Полушин. - Все разумное для календаря подойдет, на то он и календарь. Скажем, сравнение иностранных денег с монетами русскими, многие мировые статистические данные; меры весов, сведения об иностранных державах, о движении пароходов и поездов - все это надо! Но, конечно, не можем печатать такие глупости, как, например, "предсказания" о политических событиях, которые должны якобы произойти, по усмотрению Брюса, в таком-то году, неизвестно в каких государствах, - произойдет кровопролитная война, где-то родится принц, любезный своему отечеству, где-то будет счастливое побоище. Легко сказать - счастливое! Или раскроется важный заговор в одном из европейских государств... - Конечно, все это чепуха, но где-то что-то иногда и совпадает, - сказал Сытин и добавил авторитетно: - Давайте Брюса не ворошить. Его и Петр Великий почитал. Мы его "предсказания" вынесем на заднюю обложку для любопытствующих. Брюсов календарь, Петром утвержденный, живуч и долголетен. Его лубочники издавали, он и нам пригодится. А вот в чем же против Гатцука мы расширимся? Я думал об этом, да и граф Лев Толстой мне подсказывал: перво-наперво - красочная обложка, премия - картинка из истории России в красках, и на десять страниц наш календарь сделаем больше гатцуковского. На каждый месяц по две статьи с иллюстрациями: одна статейка на божественную тему и картинка к ней; другая статья из истории России и картинка к ней. Верхний ряд будет готовить Фелицын, второй ряд - вы, Полушин. Так ладно и будет. И чтоб ежегодно разное, без повторений. Скажем, вот так: четная страница - с божественными и астрономическими сведениями, а нечетная - со статейками. К примеру: сверху статья о святом Стефане Пермском, просветителе зырян, а ниже - начало книгопечатания в России. Или сверху "Усекновение главы Иоанна Крестителя", а ниже статья о Кутузове... - Весьма и весьма благоразумно! - отозвался Фелицын. - На манер того, как в псалтыре сказано: "Спереди блажен муж", а сзади "вскую шаташася". Приемлемо!.. - Надо расширить сведения по мировой статистике. Пусть знают в каждой деревне объем земного шара, сколько на нем людей и каких племен, сколько родится, женится и умирает в году, - продолжал Иван Дмитриевич. - Я иногда не спал ночей, все думал, ставя себя на место мужика, который ничего этого не знает. Он еще, пожалуй, рассердится, если сказать ему, что земля есть шар. А говорить ему об этом надо! Для служащего, чиновного и торгового читателя заведем такие отделы: коммерческий, судебный, почт и телеграфов, дадим две карты - Европейской и Азиатской частей империи. Оживим календарь публикацией гравюр с новых картин знаменитых художников... - Можно и не только с новых, - добавил Полушин, - в народе не знают ни новых, ни старых. А лубок - это не живопись и скоро изживет себя. Да и пора ему застрять. Приложения к календарю будем печатать с лучших образцов живописи. Они-то и вытеснят лубочные картинки. Хромолитография - это чудо... Первый календарь на 1885 год был отпечатан в 1884 году и пошел большой партией на Нижегородскую ярмарку. Художник - академик Касаткин сделал к календарю такую обложку и приложение, что рядом с сытинским календарем гатцуковский помертвел. На обложке - богатырь в латах с пером и грамотой; в отдалении Кирилл и Мефодий - просветители славян, внизу ребенок поддерживает первые две медали, которыми на выставках уже был отмечен Сытин. На премиальной картинке - пожар Москвы 1812 года. На фоне пожара изображен седой купец в меховом тулупе, говорящий: "И из-под пепла будешь восстановлена". Весь тираж календаря быстро разошелся. Сытин торжествовал, а его помощники уже готовили следующий выпуск. Не обошлось, конечно, и без неприятностей. Мировая статистика подвела Ивана Дмитриевича: оказалась не в пользу царской России. В календаре было сказано, что плата за рабочий день в Америке - 7 рублей 50 копеек, в Англии - 7 рублей, в России - 70 копеек, в Китае - 9 копеек. Полушин сообщал об этом в календаре, не ожидая неприятностей. Цензура проморгала, и ответственный издатель Сытин был вызван пред грозные очи начальства. - Что вы делаете?! - возопило бдительное начальство, не терпящее малейших признаков крамолы. - Печатайте в календарях восход и заход солнца, предсказывайте погоду, но зачем вы предсказываете революцию? Сообщая такие сведения, вы искусственно возбуждаете недовольство рабочих в России!.. Во что обошлось Сытину объяснение по этому поводу - история умалчивает. В получении куша никогда ни в какие времена начальство расписок не оставляло. Наверно, поэтому осложнения не произошло, печатание календарей продолжалось - "всеобщих", "отрывных", "общеполезных". Однажды - это было уже в 1887 году - Гатцук, в связи с пятидесятилетием со времени гибели Пушкина, на страницах своего захиревшего календаря решил высказать затаенную злобу на Сытина по поводу его издательской деятельности. Первым заметил это Полушин. Тщательно просмотрев календарь Гатцука, Полушин подчеркнул в нем одно место и показал Сытину: - Смотрите, Иван Дмитриевич, наш соперник в чей огород камушки бросает?.. Сытин читал и, нервничая, теребил бородку. Гатцук писал вот что: "...пророчество Пушкина о том, что в России будет знать его "всяк сущий в ней язык", без сомнения исполнится; но жаль, что упущено уже пятьдесят лет и, если дело ознакомления народа с его произведениями останется в руках торгашей-издателей, которые обыкновенно пользуются знаменитым в печати именем только для того, чтобы под его эгидою сбывать в народ всякую залежавшую дрянь... "Гуак", "Прекрасная магометанка", "Кровавый дух", "Удалой разбойник" и т. п., как сбывает теперь фирма "Посредник" подобные произведения вместе с рассказами графа Льва Толстого, - то долго еще светлая, изящная и мощная поэзия Пушкина не пройдет в русский народ". - Ах он мерзавец! Он отлично понимает, что все эти "Гуаки", "Магометанки" и "Разбойники" в моем деле явление переходное; зря хамит, мерзавец. Календари мои ему не по вкусу. Еще посмотрим, на чьей стороне будет Александр Сергеевич Пушкин! Раз право издания его стихов за наследниками истекло, то будь уверен, господин Гатцук, - Сытин и тут не опростоволосится! Двинем и Пушкина!.. Вот что, Подушин, считай, что мы этого плевка не заметили, ни отвечать, ни упоминать печатным словом Гатцука не будем. Падающего бить незачем, сам свалится... Полушин, одновременно со Всеобщим календарем, составлял отрывной календарь. Он брал из гатцуковского календаря народные приметы и врассыпную использовал некоторые из них в численнике: "На Трифона звездно - весна будет поздно", "Апрель с водою - май с травою", "Май холодный - год хлебородный", "Овсы да льны в августе сильны", "На святого Петра дождь как из ведра - быть урожаю"... И так далее в этом духе. Гатцук с претензией: - Почему из моего календаря берете народные приметы? - Да потому, что они народные. Берем и народу подаем. Сами понимаете, в календарном деле без совпадений не обойдешься... А фольклор - собственность всенародная, - отвечал Полушин. Сытинские календари успешно распространялись. Год за годом тиражи их росли с невероятной быстротой. Так, накануне империалистической войны годовой тираж сытинских календарей всех видов достиг более двенадцати миллионов!.. Сделав свое дело, скончались старички - народник Полушин и дьякон Фелицын. Сытин заменил их новыми специалистами. Время требовало календарей более высокого качества. Всеобщий календарь становился глубже, интереснее. Главным редактором календарей стал деятельный организатор журналист С. А. Гусев. Повел он это дело на высокой научной основе. Благодаря ему календарный отдел сытинского товарищества стал выпускать двадцать пять видов календарей общих и специальных. Для интеллигентной городской публики выходил "Календарь царь-колокол". Были календари учительские, ученические, детские, дамские, конторские, сельскохозяйственные, охотничьи, военные, исторические, а для Киева и Одессы даже особые. Но основными оставались "Всеобщий русский" и массовый стенной. Для суеверной публики отдельно издавался "Брюсов календарь на 200 лет" с предсказаниями о судьбе каждого человека, о погоде, об урожаях, солнечных и лунных затмениях, с приложением таблиц "несчастных дней". Но поскольку "научные" основания Брюсова календаря были сомнительны, он выходил в свет наряду с изданиями "народной" литературы, такими, как оракулы и сонники. Многомиллионная, разнообразная, не сходная по своим запросам создалась у календарей аудитория. Но Сытин находил с ней общий язык, угождая вкусам городской публики, а главное, опираясь и рассчитывая на запросы деревни, начавшей жадно поглощать знания. Ведь что до календаря было у крестьянина в избе из книжек, расширяющих его кругозор? Ничего. В божнице, на полке, рядом с постаревшими иконами, - поминальник во здравие и за упокой, измятая оброчная книжка, по которой он вносил подати в волостное правление. Молитвенник далека не у каждого, да псалтырь - один на три-четыре деревни. И вот появился почти в каждой избе нарядный, привлекательный и познавательный сытинский календарь. Всеобщий - он принес всеобщее удовлетворение народу на том уровне его развития. Календарь вошел в быт. Календарь стал новогодним подарком. И кажется, лучшего подарка не придумать - подарок для всех и на каждый день и на целый год!.. А сколько писем стало поступать в сытинскую контору с подсказами, чего еще и кому не хватает в календаре! И как только не величали в этих письмах Сытина! "Ваше сиятельство Иван Дмитриевич..." "Господин главный профессор календаря..." "Редактору сочинителю..." и т. д. И о чем только не просили люди в этих простецких, незамысловатых письмах: "В следующем году напечатайте, что, где и кем делается и что построено". "Для неграмотных постные дни подводите черной чертой". "Помещайте и еврейский календарь, но с указанием их праздников, потому что мужик везет хлеб на базар верст за 10, 16 и больше, а евреи-закупщики закрыты; у них праздник, а мужик и не знал. В нашем селе торговцы евреи, как хлебным так и красным товаром..." "Напишите в будущем смысл, понятие и доказательство, что было в темном океане до сотворения солнца и из какого материала бог создал солнце и от какой магнитной силы притяжения держится земля и вертится..." "Нельзя ли пожить в редакции и посмотреть в телескоп на небесные планеты, познакомить нас с делами божьими..." "Предсказания Брюсовы врут: у нас был дождь верно, по Брюсу, а из Саратова дочь пишет - там все лето ни капли". "Сколько съедает хлеба человек за всю жизнь, это никак невозможно подсчитать. Одно дело мужик-пахарь, другое дело писарь. Или наши поповы дочки. Они не едят, а клюют, как птички. Я один против всех троих съем, и не хватит. Про то можно ли узнать?.." "Напечатайте правильный лечебник, как спасать от утопления, замерзания и повешения..." "Нет ли полного календаря о всех некрологах, где они побиты или еще где находятся..." "Куда идут деньги со всего народа?.." "Как распознать фальшивый кредитный билет от нефальшивого?" "В календаре нет расписания, за какие преступления сколько лет каторги и за что смертная казнь..." В тысячах написанных каракулями корреспонденции было много непогрешимой простоты и наивности. Иногда, разумеется, бывали и дельные советы. Ко всем голосам надо было прислушиваться, обобщать и изучать. В результате такого изучения читательских интересов сытинские календари с каждым годом становились содержательнее. ЮБИЛЕЙ КИРИЛЛИЦЫ Неизвестно, которая азбука изобретена раньше - витиеватая глаголица или более простая для освоения кириллица. Ученые полагают, что разница во времени появления той и другой незначительная, ибо в глубокой древности были писаны священные книги знаками той и другой азбуки почти одновременно. Предпочтение отдавалось кириллице. Ее изобретатели и основатели Кирилл и Мефодий, первоучители славянской грамоты, были причислены церковью к лику равноапостольных святых. 6 апреля 1885 года исполнилось тысячелетие со дня смерти Мефодия. В этот день в Москве, Петербурге, Киеве и многих других русских городах справлялся тысячелетний юбилей славянской грамоты. Это был всенародный праздник во всех славянских странах. Тысячелетие отметили и сытинцы. Это был всем праздникам праздник, а печатникам и наборщикам тем более. Кирилл и Мефодий, Иван Федоров и Петр Мстиславец - это святые для них имена. В те дни в ученом мире, в академиях, университетах, гимназиях, семинариях и различных культурных обществах - всюду проходили торжественные собрания, читались лекции-рефераты, а в селах учителя проводили народные чтения на тему: "Кому народ обязан своей грамотностью". Правительствующий синод разослал по всем церквам "Пастырское послание" во хвалу Кирилла и Мефодия для прочтения перед благодарственными молебнами. Шестого апреля после обедни из храма Спасителя крестным ходом во главе с духовенством, сверкающим парчовыми одеяниями, огромная толпа москвичей двинулась в Кремль, а там, соединившись с богомольцами, вышедшими из Успенского собора, направилась на Красную площадь. Площадь не вместила всех пришедших почтить память Кирилла и Мефодия. После молебствия народ растекался по узким улицам Москвы. Многие, не доходя до своих жилищ, сворачивали в трактиры, в тот день переполненные как никогда. Иван Дмитриевич накануне еще откупил у трактирщика Тарасова помещение и пригласил наборщиков, литографов и печатников отметить праздник - разумеется, за счет хозяина. В меру была выпивка и без меры закуска. Столы были поставлены вплотную рядами в трех больших смежных комнатах-залах. За ними разместилось около двухсот человек. Председательские места заняли Сытин и его компаньоны - шурин Иван Соколов, редакторы Воропаев и Нечаев. Приехал на эту встречу Владимир Григорьевич Чертков. - К нам в гости приехал близкий друг и помощник графа Льва Николаевича Толстого, господин Чертков, - обратился Сытин к собранию. - Прошу любить и жаловать... По случаю такого торжественного дня, - продолжал Сытин, - когда весь славянский мир отмечает тысячелетие введения грамотности, я поздравляю вас, наши помощники и друзья-товарищи наборщики и все прочие, и вас, мои компаньоны, с великим праздником на Руси. Желаю, чтобы и впредь наше дело росло, развивалось и приносило народу пользу, дабы народ мог нам сказать спасибо сердечное. Позвольте мне, друзья, предоставить слово Владимиру Григорьевичу... Чертков встал с места и, держась обеими руками за спинку гнутого венского стула, сказал: - Его сиятельство, Лев Николаевич, узнав, что я еду к вам, просил меня передать поздравление с нынешним славным юбилеем и пожелать вам великих успехов в продвижении печатного слова в народ... Все дружно похлопали. Сытин тут же ответил: - Передайте от нас графу Льву Николаевичу наш трудовой привет, доброго ему здоровья и скажите ему, что в издании "Посредника" мы все для его сиятельства в интересах наших общих сделаем добросовестно и во благовремении. Продолжайте, Владимир Григорьевич... - Я продолжу, - улыбаясь, сказал Чертков, - но пусть сначала рабочие и служащие ваши по рюмочке выпьют... - Правильно!.. - За ваше здоровье, труженики, и за ваших хозяев, - поднял и выпил рюмку Чертков. А потом он говорил о том, какие намерения Толстого, по его мнению, совпадали с целью и задачами сытинского издательства. - Еще и по сию пору у нас в России многие миллионы людей не владеют грамотностью и ограничиваются устной словесностью, сказками, песнями и разными бывальщинами, а чаще всего небылицами. Еще и посейчас в народе некоторые полагают, что весь мир создан в недельный срок, а наша грешная земля, в том числе и трактир Тарасова, где мы находимся, держится на трех китах... С неграмотных и темных людей спрос невелик. Спрашивается с нас, с интеллигенции, нам говорят: "Идите в народ, просвещайте его!.." Но чем? Какими книгами? Ведь малограмотный наш читатель сам по духу своему потребовал и сам при помощи своих "подворотных" никольских авторов создал для себя малограмотную лубочную, с позволения сказать, литературу, этот временный чертополох и пустоцвет. Есть, правда, у лубка заслуга: он развил у народа вкус к чтению. И однако лубок со всеми его дурными сторонами скоро кончится. Но мы, люди пишущие, слишком еще мало сделали для того чтобы лубок вытеснить. Да и грамотность в стране растет не повсюду равномерно: в одних местах такие книжки, как "Шалости дочки в темные ночки" и в этом духе, изжили себя, а в других, где только впервые берутся за книгу, там и "Гуак" и "Бова" с "Ерусланом" в доброй чести. Задача передового русского общества дать народу хорошую, умную, полезную книгу. Отлично то, что народом выдвинутые из своей среды книгоиздатели вместе с нами понимают эту важнейшую цель. Я рад приветствовать одного из таких издателей, Ивана Дмитриевича, он один из первых сердцем почуял острою необходимость обратиться в издательском деле к чистым источникам литературного материала и освежить мутный поток лубка замечательными произведениями русских писателей - Толстого, Гоголя, Тургенева и других, не уродуя и не искажая их творчества руками пока еще здравствующих лубочных "сочинителей"... Я, друзья, скоро закончу свое слово и прошу вас еще налить по рюмочке... - Владимир Григорьевич, - послышался голос рабочего-наборщика, - извините, я перебью вас одним замечанием. - Пожалуйста... - Верно, лубок - это не то, что теперь надо народу. Но вот мы набираем, печатаем сейчас книжечки графа Толстого: "Где любовь, там и бог", "Бог правду видит", "Свечка" и тому подобные. Все они легко читаются. Но хочется сказать: "Ваше сиятельство, довольно обличать нас во всех грехах и поучать покаянию, послушанию и терпению. Дайте нам, господа, книгу с доступом к действительным научным познаниям. Не оглядывайтесь на мужицкую серость, а имейте в виду читателя - человека". Вот мое пожелание. Извините, что своим добавлением перебил вас... Черткова не смутили слова рабочего. Он сам аплодировал ему, а затем, заканчивая речь, сказал, обращаясь к Сытину: - Дельные люди у вас, Иван Дмитриевич, с такими можно работать! Смотрите, как он дополнил меня. Да, дорогой друг, вы правы: нравоучения в книжках графа Толстого есть. Но это явление временное, неизбежное до появления той книги для читателя - человека, о которой вы здесь сказали. В планах "Посредника" есть такая литература, но ей пока еще не расчищена широкая дорога. У Льва Николаевича есть великие творения, вы это знаете, они войдут в века, как вошли в века произведения мировой литературы: "Робинзон Крузо", "Дон-Кихот", "Декамерон" и "Гулливер"... Я думаю, что в скором времени, - так ведь, Иван Дмитриевич? - мы с вами дадим читателям возможность узнать Льва Толстого как великого русского писателя-художника, и да простят ему тогда добрые люди, если он в своих нравоучительных беседах в чем и не угодил... Но он не фальшивит! Таков его дух последовательности и... противоречия... После речи Черткова принялись угощаться. Сытин пошептался со своими компаньонами и, подозвав бухгалтера Павлыча, тихонько сказал: - Сходи в контору, возьми и раздай по три рубля каждому. Весь расход отнеси за счет Кирилла и Мефодия... ...В открытые окна валил пар, слышались голоса, гремела посуда и неслись песни, исполняемые дружным хором: "Ревела буря, дождь шумел...", "Шумел, горел пожар московский..." и "Маруся отравилась, в больницу повезли..." Это были песни из того самого неисчерпаемого репертуара лубочных, полных и неполных "новейших" песенников, которые делались руками этих людей, сытинцев. По Валовой улице, на всякий случай, прохаживали в крепких подкованных сапогах два стражника. В трактир заходить они не решались. Рабочие расходились небольшими группами в разные стороны. Наутро опять зашумели типографские машины. Иван Дмитриевич отправился на книжный склад. Он знал, что если вчера, в праздник, склад был закрыт, то сегодня с утра там ждут его приезжие офени - владимирские, ярославские, орловские, тамбовские, да кроме офеней прибегут за товаром и рыночные, безденежные разносчики-москвичи. Отослав разносчиков в лавку к приказчику - получить дневную порцию книг, Сытин занялся с приезжими оптовиками. - Давайте в первую очередь отпущу тех, кто вчера приехал. Есть такие? - Есть, Иван Дмитриевич, многие. Уж так довольны, так довольны, нагляделись вчера в Кремле и на Красной площади. Такое торжество!.. Баттюшки! Попов-то, попов-то сколько было, с чертову уйму! - восхищался подвижной мужичок Проня, вологодский книгоноша. - Ну так мы нагляделись, что на полгода рассказывать хватит. Только царя не хватало, и енералы и министры, батюшки!.. - Значит, довольны? - Оченно. Где такое еще увидишь?! Раз в тысячу годов бывает. - Вот что, ребята, отбирайте себе товар по вкусу. Тех, которых я знаю, не обижу и в кредит отпущу на такую же примерно сумму, сколько уплатят наличными. Ну как, торговлишка идет? - Где как, Иван Дмитриевич. - Раз на раз не приходится, но идет. - Не бракуют? Не надоели людям наши книжки? - Ой, нет, что вы!.. Берут да и припрашивают. - А как там у вас, Проня, за Вологдой? - Не жалуюсь. Народ ремесленный - сапожники, роговщики да лесорубы-сплавщики. У них деньжонки всегда есть. Добро берут, добро. Думаю, багажишком дотянуть пудиков пять-шесть, да на себе пудик-другой, а там от Ярославля к Вологде с божьей помощью... Мне бы книжечек потоньше, да побольше. - Выбирай, выбирай, у тебя ведь, Проня, глаз опытный. - Да так-то оно так. Но чего бы новенького не упустить. Вон наши кубенские сплавщики чего мне заказали, - Проня развернул листок с записями заказов. - Полсотни одних святцев! - Не понимаю, - удивился Сытин, - у меня их нет, это синодский товар. - Да и в синодских лавках нет этих "святцев". Знаете ли, в наших местах "святцами" игральные карты называются. - Кощунственно, хотя и остроумно. Не к лицу офене такой товар - увлекутся мужички картежной игрой и забудут о книгах. - Вот и я так думаю... У нас там, за Вологдой, Иван Дмитриевич, слово "офеня" не водится, и не знают, что такое. Меня ждут, как солнышка в ненастную погоду, а называют "Проня-книгоноша" либо "лотошник", если в селе на базаре разложу книжечки... Мне, Иван Дмитриевич, начетисто, невыгодно в Москву за товаром ездить, устройте в Вологде склад, чтобы наш брат мог получать и там расчет вести. Синодские книжки те прямо из Питера в Вологду на архиерейский двор идут, и вам бы так дело завести. Если этаким путем, то у нас еще много книгоношников найдется, только давай!.. - Очень правильное рассуждение. Обмозгуем, Проня, обмозгуем... А как по-твоему: духовенство не смотрит косо на лубочную? - А вы, Иван Дмитриевич, давайте вперемежку чертовщинку с божественной, вот так, как у вас на складе есть. - Да мы, Проня, так и делаем. Никто не будет в обиде, книга пойдет всякая!.. Умные писатели нам стали помогать, Мише Евстигнееву да Коле Миленькому и всем "подворотникам" придется другим делом заниматься. Бери, Проня, для пробы из книжек "Посредника"... В складе книги разложены стопами по названиям и по объему: одни - по 32 странички, другие - по 96. Офени бегали от стопы к стопе, набирали сколько хотели, по своему усмотрению, упаковывали в кипы, платили наличными, а в долг брали под запись. Постоянный приток офеней Сытина радовал, но уже тогда он подумывал, что вместе с ростом дела надо будет иметь свои книжные магазины, по крайней мере в крупных городах. Офеням, как и лубку, недолго жить осталось. Поговаривают даже о запрещении такого способа торговли. А жаль, ведь это очень удобный способ, самый близкий к народу... АВТОРЫ ИДУТ К СЫТИНУ Совместная работа издателя Сытина с толстовским "Посредником" продолжалась целых двадцать пять лет, с 1885 по 1910 год. За это время было выпущено 1200 книг и книжек ценою от копейки до трех рублей. Какое количество экземпляров вышло в свет, об этом за всю четверть века не имели точных сведений сами деятели "Посредника". Известно из воспоминаний Павла Бирюкова, что только за первые четыре года "Посредник" при помощи Ивана Дмитриевича Сытина выпустил около 12 миллионов брошюр. Самое поразительное в этом огромном деле не только тематическое разнообразие литературы, но главным образом то, какими малыми силами выполнялась огромная работа по подготовке книг к изданию. Весь редакционный аппарат "Посредника" - Владимир Чертков, Павел Бирюков, Иван Горбунов и, разумеется, сам Лев Толстой. Изучая опыт распространения книг в деревнях необъятной и малограмотной России, учитывая запросы народа-читателя, толстовско-сытинский "Посредник" и его добровольные помощники - авторы приняли тематический план изданий и, неуклонно соблюдая его, книгу за книгой двинули в народ. Вот этот план "Посредника": Отдел общедоступных изданий Очерки, рассказы, повести, романы. Сказки. Сборники стихотворений. Песенники. Произведения для народного театра. Книжки для детей младшего возраста. Жития и поучения святых. Религиозные вопросы. Жизнь и учение мудрецов. Исторические рассказы и жизнеописания. Описание разных земель и народов. Природоведение. Гигиена, лечение и уход за больными. Половой вопрос. О пьянстве и курении. Очерки по искусству. Экономические и общественные вопросы. Вегетарианство. Деревенское хозяйство и крестьянская жизнь Крестьянская жизнь и ее улучшение. Полеводство, садоводство и огородничество, скотоводство, птицеводство и скотолечение. Травосеяние. Пчеловодство. Производство, промыслы и ремесла. Лечение болезней, распространенных в деревнях, и сбережение здоровья. Взаимная помощь Книги по устройству потребительских обществ, производительных артелей, кредитных товариществ, сельскохозяйственных обществ, общин и вообще разных видов коопераций и т. п. Работа с "Посредником" и его авторами приносила Сытину высокое моральное удовлетворение. - Я отдыхаю душой на чистом деле "Посредника", - говорил он. Конечно, увеличивались и доходы издателя, расширялось его производство. Расширился круг знакомых писателей, художников, авторов. В издательской конторе Сытина стало оживленней. Часто приходили писатели Гаршин, Короленко, Лесков, Засодимский, Станюкович и Немирович-Данченко, художники Репин, Кившенко, Касаткин и другие. Идея Льва Толстого - дать народу нужную, полезную, правдивую книгу - счастливо совпадала с духовными устремлениями Сытина. В одной из бесед с писателем Данилевским Толстой говорил о народной литературе: "- Более тридцати лет назад - когда некоторые из теперешних писателей, в том числе и я, начинали только работать в русском государстве, грамотных считалось десятками тысяч; теперь, после размножения сельских и городских школ, они, по всей вероятности, считаются миллионами. И эти миллионы русских грамотных стоят перед нами, как голодные галчата с раскрытыми ртами, и говорят нам: "Господа родные писатели, бросьте нам в эти рты достойной вас и нас умственной пищи: пишите для нас, жаждущих живого литературного слова, избавьте нас от всех тех лубочных Еруслан Лазаревичей, Милордов, Георгов и прочей рыночной пищи. Простой и честный русский народ стоит того, чтобы мы ответили на призыв его доброй и правдивой души. Я об этом много думал и решился, по мере сил, попытаться на этом поприще".* (* Л. Львов-Рогачевский. От усадьбы к избе, Изд-во "Федерация", 1928, стр. 221.) Эти мысли Толстого о служении литературы народу были понятны и близки писателям, знавшим свой народ и его духовные запросы, они глубоко проникли в сознание Сытина. Сохранившиеся от тех дней письма Сытина Толстому, написанные с простой и деловитой задушевностью, свидетельствуют об этой увлеченности. Вот одно из таких писем: "Честь имею уведомить, Лев Николаевич! Послано мною Вам 1000 обложек, два сорта по 500, "Упустишь огонь" и "Где любовь, там и Бог" по 25 экз. Совихина "Дед Софрон" почтою в Тулу, а на станцию не принимают, кроме простых писем, ничего. Картины Репина "Страдание и Искушение" скоро будут готовы, немедленно по исполнении пришлю Вам. Сегодня граф Сологуб приносил картину "Спесь" показать и через два дня принесет для печати, вероятно, Вы ее изволите знать. Картину с "Нагорною проповедью" еще не разрешили, но, вероятно, разрешат. Книга "Амур" комитета грамотности скоро выйдет, я тоже немедленно Вам пошлю. Ваши новые книжки очень всем нравятся и раскупают большими количествами. У меня есть на ремесленной выставке в Москве стол с моими изданиями, где идет продажа по мелочи, а Ваши книжки все продаются очень успешно. Каждый подошедший не уйдет не купивши, они разложены в большом количестве и продаются на три копейки две, по дешевизне и изящном виде привлекают покупателя. Купивши и прочитав, приходят нарочно второй раз на выставку, требуя еще других таких рассказов, и приводят с собой знакомых. Кто купит одну или две книжки, после непременно придет, требуя еще таких, и купит все сколько есть с рамочкой, тем более что мы всем говорим, что будет еще много таких рассказов; очень много покупательниц-женщин с детьми. Выставка вообще посещается хорошо. В праздники много простого народа и больше продажи. Спешим окончить картины, чтобы успеть там ими торговать, цена им будет по 5 коп., и постараемся сделать точную копию с оригинала в 10 красок. Скоро собираемся на ярмарку в Нижний и приготовим каталог книг Ваших и отдельно комитета грамотности, которые будем раздавать даром через разносчиков, позволите ли Вы? Благоволите уведомить, тогда больше будет известно и больше продадим, привлечет чрез это и превосходное содержание; тем более что купцы стоят в номерах по нескольку человек в одном номере и купивши один приведет с собой товарищей. Благоволите написать свое согласие на каталог, который пришлю Вам для просмотра. Желаю Вам доброго здоровья. Ваш преданный слуга 4 июня 1885 г. Ив. Сытин". Через несколько дней Сытин шлет Толстому другое письмо, и третье, и дальше - больше. В каждом из них информирует его о том, как идут дела. Иногда Сытин поторапливает Льва Николаевича прислать скорее рукописи для новых изданий, чтобы можно успеть отпечатать их к ярмарке. Не всегда книги "Посредника" под редакцией Черткова и Бирюкова выходили аккуратно и быстро. Вмешивалась и препятствовала цензура. Красный карандаш цензора разгуливал по печатным страницам, и нередко на обложке и титуле книги появлялось зловещее слово "арест" и указывалось подлежащее изъятию количество экземпляров и ставился штамп: "Главное управление по делам печати, библиотека неповременных изданий, уничтоженных по суду". Единственный экземпляр попадал в эту уникальную библиотеку, а весь тираж предавался огню. Сжигали тайно и сжигали публично. В Уральске, например, администрация проявила особое "усердие": костер из книг, не одобренных министерством просвещения, пылал на площади посреди города. Однако, невзирая даже на эти средневековые способы препятствий, книга пробивала себе путь в народ. Одновременно с широким изданием книг "Посредника" Иван Дмитриевич продолжал по-прежнему издавать картины и книжки лубочного содержания. Они также находили сбыт в деревне, там, где читатели, осилив азбуку, еще не успели набить себе оскомину на лубочных изданиях. Сытинское производство росло. Расширялась типография, увеличивалось число усовершенствованных машин. Один за другим стали открываться его собственные книжные магазины в крупных городах России. Писатели охотно шли к нему, предлагали свои услуги. Сытин иногда спорил с ними, но всегда находил общий язык, - он умел кончать всякий спор миром. ...Сытин полностью доверял книжной редакции товарищества, однако предпочитал принимать от авторов рукописи сам, непосредственно. Возьмет рукопись, посмотрит, разборчив ли почерк, взглянет, сколько в ней страниц, взвесит на руке, прикинет в уме, каким тиражом может выпустить, на какого читателя рассчитывать, и скажет цену: - Гонорар такой-то, могу сейчас выдать аванс, если хотите. Кто из авторов не хочет аванса! Сытин откладывает рукопись в сторону, пишет записку в бухгалтерию... Бывало и раскричится: - Да что вы! По миру меня хотите пустить? От вашей книги я предвижу убыток... Побрякает на счетах: выходит убыток такой-то. Как-то, еще давно, в первые годы своей деятельности, когда Сытин сам издавал и сам продавал лубочные картины, к нему в лавку пришел взлохмаченный и рассерженный поэт-ярославец Леонид Николаевич Трефолев. Пришел и, не здороваясь с издателем, закричал: - Как понять прикажете? Как? В вашей лавке продается картина "Камаринский мужик"! Это моя песня! А что с ней наделано в литографии? Название изменено, текст искажен, фамилия автора не указана!.. Ох ты, господи еси! Неужель я неизвестен, как писатель, на Руси?! - Тише, тише, все уладится, - пытался смирить его Сытин. - Я хочу работать, развивать общее дело. Не надо шуметь. Мы еще друг другу пригодимся. Отношения издателя с поэтом наладились, но гонораром Трефолева осторожный и скуповатый Иван Дмитриевич не баловал. А поэт, как и многие из пишущей братии, нуждался. Сытин любил его, уважал. Читал его злые вирши в "Осколках" и в рукописях и считал, что некоторые из стихов небезопасны для самого автора. Подразумевая конституцию, разговоры о которой докатывались в Россию из-за границы, Трефолев написал восемь строчек "О жар-птице": Затемним опять садочек И отправим эту птицу При записке в десять строчек, Под конвоем за границу. И в записке скажем, дружно Европейцев всех ругая, Что жар-птицы нам не нужно, А пришлите... попугая!.. Бывало и покрепче. Придет Трефолев в сытинскую книжную лавку и "пробует" на посетителях свое творчество: - И в Стамбуле конституция, - Сидор Карпыч мне сказал,- А у нас лишь проституция,- И на деву показал... Разговоров политических Опасайся на Руси, А о девах венерических Без опасности проси... Кто-то смеялся, кто-то хмурился, кто-то предостерегал поэта: - Поберегайтесь, такие штучки не для печати, и даже не для ушей... - Вы хоть под пьяну руку в полицейском участке не прочитайте такое, - говорил Сытин Трефолеву, - здесь люди свои: в одно ухо вошло, а в другое вышло. А то ведь всякие есть. Другой прискребется - раз-два и в Сибирь, а там поди разбирайся. Освободили мужика от помещика, а языку человеческому полной свободы еще нет, да и не предвидится!.. - Всем известно, Иван Дмитриевич, - отвечал Трефолев, - что язык у нас - это скрытая за зубами безвольная штуковина. Русский язык всегда в немилости находился, за злые слова в прежние времена его напрочь отрезали у веселых скоморохов. А что касается русских поэтов, то у них с языка частенько срывалось и такое, что нелюбо было царям. После убийства царя-"освободителя" к словам поэтов, писателей стали относиться с наивысшим подозрением. Цензуре дано право - урезать, глушить, выбрасывать. Пиши о чем угодно, но "устои" не тревожь. А как их не тревожить, коль от "устоев" в народе неустойчивость!.. Хотите, прочитаю новые стихи о роли поэта в наше время, какой она должна быть с точки зрения блюстителей порядка? - спросил Трефолев и стал развертывать смятую тетрадку. - Погодите, Леонид Николаевич, я сначала дверь запру, чтобы пока посторонние не входили... - А не бойтесь, Иван Дмитриевич, от моих стихов трон не пошатнется и господь с небеси не сверзится... Расстегнув косоворотку, чтобы легче дышалось, Трефолев прочел свое новое стихотворение "Пиита": Раз народнику-пиите Так изрек урядник-унтер: "Вы не пойте, погодите, Иль возьму вас на цугундер!" Отвечал с улыбкой робкой Наш певец, потупя очи: "Пусть я буду пешкой, пробкой, Но без песен жить нет мочи. Песня в воздухе несется, Рассыпаясь, замирая, С песней легче сердце бьется, Песня - это звуки рая. Песне сладкой все покорно, И под твердью голубою Песнь не явится позорно Низкой, подлою рабою. Песня - радость в день печальный, С песней счастлив и несчастный..." Вдруг - свисток. Бежит квартальный, А за ним и пристав частный. Отбирают показания Твердой, быстрою рукою: "Усладили вы терзания Русской песней, но какою? Вы поете о народе. Это вредно, пойте спроста: "Во саду ли в огороде...", "Возле речки, возле моста". Много чудных русских песен Как пииту вам известно... Мир поэзии не тесен, Но в кутузке очень тесно". Внявший мудрому совету Днесь пиита не лукавит: Он теперь в минуту эту Лишь Христа с дьячками славит. Трефолев кончил читать. Все в лавке молчали, переглядываясь. - Ну, как? - спросил поэт, вытирая с лица пот. - Да ничего. Складно получается и занозисто, я, пожалуй, такое не стал бы цензуре показывать. Не пустят, - отозвался Сытин. - Не знаю, Леонид Николаевич, будешь ли ты крупно шагать и далеко ли ты ушагаешь. А помнить русский народ тебя не перестанет, и за "Камаринскую" и за "Дубинушку"... А твоя песня "Когда я на почте служил ямщиком" вместе со звоном колокольцев разносится по всем трактам и проселкам матушки Руси. Какая прелесть! - Сытин не вытерпел и затянул нараспев первые слова этой песни. - Спасибо, Иван Дмитриевич, спасибо, уважили добрым словом, - растроганно проговорил Трефолев, - хотел я вас "казнить" за моего "Камаринского мужика", да уж ладно, Иван Дмитриевич, бог вам судья. А для вашего, купеческого брата бог всегда милостив... Частенько заезжал в Москву и бывал у Сытина малоизвестный, а в наше время и совсем незаслуженно забытый, но по-своему интересный писатель Алексей Будищев. Выглядел он интеллигентно, что называется, "держал фасон по писарю". Прежде чем войти к Сытину в рабочий кабинет, где тот сидел очень мало, Будищев спрашивал сотрудников: "Каково настроение благодетеля?.." И если ему отвечали, что Иван Дмитриевич сегодня еще никого не журил и настроение его никем не испорчено, Будищев, хрустя кожаным портфелем, заходил к издателю в кабинет, раскланивался честь по чести и деловито излагал свою просьбу. Сначала он выражал благодарность Ивану Дмитриевичу за выпущенные ранее книги "Солнечные дни" и "Пробужденная совесть". Выслушав от автора излияния в благодарностях, Иван Дмитриевич перебивал его: - Вы мне, Будищев, напоминаете костромских нищих. Вот и те так: придут в избу, молятся, крестятся за хозяина, а хозяюшку благодарят за старую милостыню, и все ради того, чтобы им опять отрезали кусок во весь каравай, да еще посыпали солью... Будищев хихикал вместе с издателем, а потом говорил: - Да уж соли-то подсыпать вы, Иван Дмитриевич, не пожалеете. Солоно будет, но я и за вкус ручаюсь. Книжки-то мои распроданы. Тираж-то был скупенек, а я, автор, опять без денег!.. - Ладно, ладно, соловья баснями не развеселишь, вытряхивай из портфеля, что привез? - незаметно для себя переходя на "ты", предлагал Сытин, поглядывая на туго набитый портфель. - Да вот, Иван Дмитриевич, две рукописи сразу. Говорите - купите или нет? - Не знаю, котят в мешке не беру. Вываливайте на стол. - Рад стараться. - Опять что-нибудь для интеллигенции, а не для народа? - Народ со временем подрастет и тоже будет разбираться. - Да, но для этого надо его готовить дешевыми и простыми изданиями книг. - А у меня, Иван Дмитриевич, опять, судя по объему и прочему, обе книги могут быть рублевыми: "Нерушимая стена" первым изданием, "Степные волки" вторым тисненьем. Хочу, чтоб продажная цена была по рублю и чтоб форматец такой же, как у прежних моих книг. - Законное желание. Иван Дмитриевич недолго размышляет, поплевывая на пальцы, листает одну за другою рукописи, вспоминает, какую прибыль получил от прежних изданий будищевских книг, притворно вздыхает, охает, однако, чтобы не тратить время впустую, соглашается по старым ставкам принять и эти рукописи. Оба довольны. Но Будищев хочет побольше получить аванс: - Иван Дмитриевич, я весь в долгах. Да на переезд из Саратовской в Питер надо порядочно. - А зачем переезжать? - Как зачем? Одно дело провинция, другое дело столица, Петербург! Там и протолкнуться легче. Там и жизнь и культура - все по-европейски. Это же не саратовская глушь. И мне пора уж в столицу. - Как же, как же. Эх вы, интеллигенты, рублевые писатели! А не хотите ли писать книжечки такие, чтоб по копейке, по две за штуку? Не хотите? Вы ведь "рублевые". А вот Лев Николаевич не брезгует печатать книжечки и по копейке за штуку! Мы намерены Засодимского печатать четырнадцать книжек сразу, и за все цена продажная в розницу девяносто девять копеек. И страниц там не с вашу рублевую книжку, а целых, - Сытин брякнул на счетах, - семьсот и тридцать четыре страницы! И все четырнадцать книжек дозволены министерством для бесплатных народных библиотек... Вот так-то, господин Будищев! - Так это не изящная литература и не для интеллигентных кругов, - возразил Будищев. - Да, это для народа! - прищурив нацеленные на автора глаза, отвечал Сытин. - Для него-то мы и должны дело раздувать и стараться. Нас добрые авторы не обходят. Бывало, не так давно граф Толстой, один из самых первых писателей, заглядывал в нашу лавку. Придет в башлыке, в валенках, никто и не подумает, что это всемирный писатель. Поглядит, да и подскажет добрым словом, как и что в интересах нашего дела... Лесков - тоже, Чехов наш нередкий гость, но того, к сожалению, по деловым соображениям в старой дружбе больше к Суворину да Марксу тянет. Говорят, что Маркс намеревается его купить с потрохами. А Чехов чист, как младенец, боюсь, что не устоит против такого издателя, тем более что Антон Павлович затевает строить дачу в Ялте. Деньги нужны, ну, Маркс его на этом и подхватит. Ладно, господин Будищев, оставляйте рукописи и вот вам чек на аванс... - Премного благодарен... Сколько перебывало у Сытина авторов известных, малоизвестных и совсем неизвестных - писателей и агрономов, ученых деятелей и духовных лиц, учителей и врачей, философов и географов, историков и критиков, промышленников и публицистов, монархистов и революционеров. Кого только не было, кто только не обращался к нему! Можно судить хотя бы по тому, что в 1891 году сытинское товарищество выпустило свыше тысячи названий книг!.. В круг одних только детских писателей, связанных с издательством, входило более четырехсот человек. Целые серии книг для простого народа были написаны русскими классиками и изданы Сытиным. Из Вологодчины, из Вельского уезда, приехал однажды в Москву молодой учитель, еще не сменивший на себе студенческую шинель, некто Селецкий Сергей Николаевич. С вокзала и прямо к Сытину. Он думал, что увидит в роскошном кабинете по-барски восседающего за огромным, заваленным бумагами, столом, в кресле, похожем на трон, солидного господина, играющего золотыми брелочками и коротко изрекающего - да и нет. Каково было удивление вологодского учителя, когда он вошел в совсем обычную комнату. За небольшим столом, на стуле, сидел в сибирке с узким стоячим воротником небольшой черненький, с быстрыми глазами, человек, а на столе перед ним всего-навсего - огромные счеты справа, телефон - слева, и маленькая чернильница. "Да Сытин ли это?" - подумал учитель и спросил: - Вы будете Иван Дмитриевич? - Да, я был, есть и буду. - Здравствуйте... - Мое почтение. Чем могу вам быть полезен? - Можете, Иван Дмитриевич, вы нам, а мы вам, - ответил Селецкий, почувствовав приветливость Сытина. - Нас двое - я и мой товарищ Дмитрий Бедринский, тоже учитель, составители "Атласа ручного труда по работам из дерева, для низших школ" с приложением более ста моделей в наших рисунках. Предлагаем вашему вниманию, просим издать... - Садитесь, дайте сюда ваши труды. Где ваш соавтор? - Он не приехал, я один. Он мне доверил... - Хорошо, молодой человек, вы что, костромской или вологодский? Говорок-то наш слышится. - Из-за Вологды... - Так, так, приличный народ, мне везет на вологодских авторов. Мы уже издавали много раз ваших вологодских. Ну-ка назовите, знаете ли своих пишущих земляков? - Еще бы, Иван Дмитриевич, - усмехнулся Селецкий. - Эта задача совсем простая: Засодимский наш, Гиляровский наш, поэт Круглов тоже, просвещенец Бунаков тоже родом из Вологды... Кажись, все. - Нет, поэта Красова забыли. Ну, хорошо. - Сытин снял телефонную трубку, покрутил ручку. - Юницкий! Зайдите, дело есть, интересная тема вашего раздела. - Положив трубку, спросил: - А врача Алексина из Вологды вы не знаете? - Не слыхал, не знаю. - Жаль, мне как-то Горький советовал привлечь его в качестве автора и хвалил его очень... Вошел заведующий промышленным отделом издательства Юницкий. - Будьте знакомы. Молодой автор Селецкий с товарищем сочинили что-то по вопросам промышленного образования. Вы потом займетесь его рукописью. Вещь нужная. И вообще, этот раздел нам надо расширять и расширять. Будем подобные книги печатать под девизом "Общими силами". Наши издания по промышленному образованию должны будут учить людей ремеслам и промыслам, дабы крестьяне в зимнюю свободную пору занимались полезными делами... Конечно, со временем, может быть, развиваясь, промышленный капитал своими машинами захлестнет некоторые ручные промыслы, а пока этого не случилось, надо помочь крестьянину шире, больше знать о кустарно-промышленном производстве... Так вот, Сергей Николаевич, так вас но имени-отчеству? - обратился Сытин к Селецкому. - Тут у вас "товару" на книгу стоимостью в полтора рубля. На три тысячи экземпляров... - Щелчок - и на счетах костяшки показали 4500 рублей. - По пятнадцать копеек с экземпляра авторам, то есть десять процентов, - другой щелчок, - гонорар четыреста пятьдесят рублей. Как вам, сейчас выдать все разом или по мере распродажи? - Лучше сразу. - Можем и сразу. - Сытин передал рукопись Юницкому, выписал чек Селецкому и сказал: - Хоть верьте, хоть нет, а товариществу от этой книги полтысячи убытку. Да. А народу, дай бог, на много тысяч пользы. Деньги получите в бухгалтерии. Селецкий вышел в изумлении: без волокиты и канители, без всякого просмотра и одобрения - четыреста пятьдесят рублей! На эти деньги в Вологодчине можно купить целое стадо коров!.. Чудеса! Сытин, когда было нужно, становился щедрым. В этом случае его привлекла полезная тематика. Оставшись вдвоем с Юницким, Сытин продолжал о том же: - Мы делаем книги, которые учат тому, чтобы люди были духовно чистыми. Надо находить авторов. Вот Селецкий сам нашелся, удачный случай. - Трудно с авторами - десятки тысяч всяких кустарей, а чтоб кто из них смог написать настоящую книжку, где же таких взять? - невесело отозвался Юницкий. - Ищите. Дело нужное, - требовал Иван Дмитриевич. - Особенно по художественным промыслам, которых и машинное производство не заменит. Палех, Холуи, устюжская чернь по серебру, холмогорская резьба по кости, вологодские кружева, вятские игрушки, пусть они процветают не только в отдельных точках северной Руси. Такие книги надо планировать, заказывать и авторов авансировать... Юницкий старательно искал авторов. Они находились с большим трудом. Тот, кто отлично знал ремесло, не умел писать, а кто и мог бы написать, да не зная ремесла, не умел учить, что из чего и как надо делать и куда сбывать. И все же в скором времени по своему разделу Юницкий мог порадовать Сытина небольшим количеством авторских согласий. И книга за книгой пошли в народ: "Выделка кож-мостовья", "Русская резьба по дереву", "Набойки в России", "Как делают игрушки", "Русское кружево, узоры и сколки", "Как переплетать книги", "Абрамцево и его значение в русском искусстве и кустарном деле" и другие. Вышла книга и Селецкого с Бедринским. ЧЕХОВ И"РУССКОЕ СЛОВО" Идея "Посредника" была близка и Чехову. С Иваном Дмитриевичем у него с первой встречи были деловые и дружеские отношения. Скоро в числе авторов в сытинских изданиях сверкнуло и имя Чехова. Появились в продаже его рассказы, вышедшие отдельными брошюрами. Сытин понимал запросы деревенских читателей и предвидел, что произведения Чехова не сразу пробьют себе просторную дорогу к сердцу потребителя духовной пищи, едва усвоившего первые азы грамотности. Поэтому и тиражи книг и брошюр Чехова Сытиным предусматривались с учетом этой "интуиции", ибо - так казалось издателю - Чехов ближе к городу, нежели к деревне. В одном из первых договоров между издателем и Чеховым (от 16 декабря 1893 года) тираж сборника чеховских рассказов определен в десять тысяч экземпляров, с оговоркой издателя: "Печатать в два приема по пять тысяч", и с обязательством автора: "Если почему-либо цензурой не будет пропущен какой-либо из рассказов, я, Чехов, обязуюсь доставить Т-ву Сытина взамен недозволенного новый рассказ в том же количестве печатных листов". Через два дня после подписания договора с Иваном Дмитриевичем Чехов писал Суворину: "На днях я был у Сытина и знакомился с его делом. Интересно в высшей степени. Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею. Сытин умный человек и рассказывает интересно. Когда случится Вам быть в Москве, то побывайте у него на складе, и в типографии, и в помещении, где ночуют покупатели. 2300 р. я взял у него, продав ему несколько мелочей для издания. Ваш А. Чехов". Впоследствии Чехов был вынужден письмом предупредить товарищество И. Д. Сытина о том, что он продал свои авторские права и что печатать его произведения дозволено только одному Марксу. Сытин, узнав об этой, невыгодной для автора, сделке сыпал упреки по адресу Адольфа Федоровича Маркса. Но упреки и ругань были только в разговорах с друзьями и работниками товарищества. Чехову по этому поводу Иван Дмитриевич писал тогда совсем в ином духе: "Многоуважаемый Антон Павлович, я обо всем всех уведомил по Вашему письму и, разумеется, ничего печатать в дальнейшем не будем. Вот благодать-то делает Маркс: это не по-суворински размах богатыря. Сколько он сделал усилий на распространение в народе хороших книг. Сообщаю количество имеющихся непроданных ваших книг: "Палата Э 6"-4126 экз., "Именины"-3800 экз., "Жена" - 4355 экз., "Повести и рассказы" - 3248 экз. Вот в каком положении наши книги. Далее, разумеется, "Посредник" печатать не будет. Желаю Вам доброго здоровья и всего лучшего. Ваш покорный слуга Ив. Сытин". Но и после этого добрые, дружеские отношения между Сытиным и Чеховым не нарушались. Сытин бывал у Чехова в Мелихове, и каждый раз, когда Чехов приезжал в Москву, Иван Дмитриевич неизменно встречался с ним по-приятельски. Чехов, получив гонорар с издателя Маркса, строил себе дом в Ялте. Сытин, разбогатев от книжной торговли, приобрел за пятьдесят тысяч рублей имение у прогоревшего на конных бегах князя Несвижского. Имение это, площадью более четырехсот гектаров, в пятидесяти километрах от Москвы, называлось Берсеневкой. Бесшабашному пьянице и прощелыге князю некогда было заниматься столь обширным земельным участком. В одном из писем Чехову Сытин умоляет: "Достоуважаемый Антон Павлович! Очень все ждут Вас в Москве, когда это Вы наконец приедете? У меня с имением очень не ладится. Дайте, пожалуйста, хорошего недорогого работника, - нет хороших людей. Жду Вас, чтоб послать за агрономом по Вашему адресу; если имеете в виду, то будьте добры пришлите работящего человека. Уважающий Вас и слуга покорный Ив. Сытин. Ради бога, простите за беспокойство". Вскоре после ходынской катастрофы и коронования Николая Второго в Москве Иван Дмитриевич встретился с Чеховым в "Гранд-отеле". - Уж сколько раз я говорил вам, Иван Дмитриевич, и не перестану убеждать вас. Открывайте свою собственную, народную газету! - снова настаивал Чехов. - А вы деньги бросаете какому-то князю за имение. Зачем вам оно? Не хватает вам разве хлопот со своим товариществом? Или на Валовой семье тесно? Не то, не то, Иван Дмитриевич, газету вам надо, народную... - Не справлюсь, Антон Павлович!.. Не по мне груз. - Не вам бы это говорить, Иван Дмитриевич, разве вы не умеете находить людей, которые такую вам помогут создать газету, что дай боже! - А вы поможете? - И я чем могу - помогу. - Боюсь, Антон Павлович. Мешать станут, сам Победоносцев и губернатор московский, князь Сергей Александрович препятствовать будут и прихлопнут. Они мне за книжки графа Льва Николаевича до гробовой доски не простят. - Ну, это как сказать, будем на волю провидения надеяться, а я уверен, что Иван Дмитриевич еще долго поживет. Вот за себя я не ручаюсь. Проклятая чахотка. Как врач вам говорю. - Что вы, что вы, Антон Павлович, Ялта явится вам спасением, продлит годы вашей жизни. И Лев Николаевич там будет в Гаспре от вас по соседству, - жить вам да радоваться. А Лев Николаевич тот вообще бессмертен. - О нем другой разговор. А я вот о газете. Не принимайте за шутку. Конечно, газета должна быть либеральной, не в пример суворинской, с вольным душком, с некоторым риском. - Чехов взял валявшуюся на столике газету "Новое время" и, смеясь, прочел небольшую официальную заметку: - "Государь император соизволил повелеть: объявить благодарность киевскому купцу Наместникову за канарейку, поющую мотив "Боже, царя храни"". Каково событие! - Не изрядное, - хихикнув, ответил Сытин. - У нас в Костромской губернии мужики и не такие басни да анекдоты про царя рассказывают. Слыхал и от офеней немало. - Иван Дмитриевич, о канарейке это не простой анекдот, а правительственное сообщение. Хотите еще одну штуковинку прочту? В газетешке "Русское слово", которую стряпает небезызвестный - и глуповатый доцент Александров, появилось весьма знаменательное стихотворение... - Чехов покашлял и сказал: - В этой газете заведен уголок "Альбом русского слова". В сей альбом редактора-издателя Александрова поступило стихотворение "Лес дремучий" из неизданных стихотворений Кольцова. И есть даже приписка о том, что печатаемое стихотворение прислано в редакцию из Воронежа госпожой Екатериной Михайловной Алябьевой и написано якобы поэтом Кольцовым для ее бабушки. Слушайте, Иван Дмитриевич, внимательно: Ах зачем же ты призадумался, Лес дремучий, зачем затуманился? Если холод теперь, - будет снова тепло. Кто ж горюет о том, если лето прошло? - Сам я знаю о том, что уж осень теперь, А все лета мне жаль, - отвечает мне лес. Необъятной стеною стоя предо мной Да кудрявой вершиной покачивая. Распахнись, развернись, Оглянись, осмотрись - Всюду жизнь одинаково Даст пример нам понятный для