всякого. Утро жизни прошло, - не воротится, Рок велит покоряться судьбе, А затем обо всем у вас спросится, Как мы бились в житейской судьбе... - Я думаю, - добавил Антон Павлович, - что последнее слово в стихотворении было "борьбе", но ужасно осторожный Александров заменил его... - Стих вполне благонамеренный, только слабоват для Кольцова, - отозвался Сытин. - Основное здесь в заглавных буквах строчек. Это акростих. Читайте сверху вниз! - Чехов подал Сытину газету. - Але-к-санд-ров ду-р-ак! - прочел Иван Дмитриевич и расхохотался. - Ловко поддели!.. Значит, это вовсе не Кольцов и никакая не Алябьева, а просто кто-то неизвестный подложил издателю изрядную свинью! А вы еще говорите, Антон Павлович, мне иметь газету?! Да я от стыда сгорю в этаком случае. - Вас бог избавит от подобной напасти. У вас, Иван Дмитриевич, есть хорошая черта: вы не страшитесь умных людей. Умные вас никогда не подведут!.. А газета у вас будет, вы ее обязаны иметь, обязаны вырвать из рук такого вот дурака и сделать ее передовой в России. Поверьте мне, не пожалеете. Вы за одну рекламу сколько переплачиваете денег, а тут к вашим услугам полностью своя газета... - Подумаю, подумаю, - начал сдаваться Сытин. - Думайте без затяжки, побыстрей, по-сытински. Время сейчас очень подходящее для хорошей народной газеты... Неожиданно разговор перешел на другую тему - о событиях, связанных с коронацией. Чехов не скупился и на серьезные слова, и на шуточки: - Знаете, Иван Дмитриевич, сколько разных неприятностей произошло в самый момент коронации? Тут даже несуеверный человек, без всяких предрассудков, и тот поверит в роковую судьбину этого царя. Могу вам сказать доверительно: во-первых, когда генерал Набоков нес корону перед государем, то так разволновался, что хватил его понос, и Набоков, извините за нескромность, напустил в штаны, что в такой ответственный момент более чем знаменательно!.. А вот другой случай: князь Владимир, поправляя на царе порфиру, оборвал на нем цепь Андрея Первозванного, и она свалилась с плеч венценосца... Третий случай: во время коронации поляки поднесли царю золотое блюдо стоимостью двадцать четыре тысячи рублей. На блюде изображена шкура какого-то зверя с обрубленными когтями. Царь разглядел и сказал: "Дорог подарок и неприятен..." А Ходынка, Ходынка чего стоит. Тысяча сто тридцать восемь мертвецов!.. Чехов замолчал и стал ходить по застланной коврами комнате. Проглотил какой-то порошок, запил и сел за круглый столик против Сытина. - А я слышал такое, - сказал Сытин после некоторой паузы. - Теперь, говорят, у нас в России два царя: Лев Толстой и Николай Второй. Но если кто попробует затронуть великого Льва - весь мир в защиту его встанет. А Николая не многие пожалеют... Чехов не мог с ним не согласиться. - А Ходынка - это страшная катастрофа, - продолжал разговор Сытин. - Мы с Евдокией Ивановной вскоре после массовых похорон ходили на Ваганьковское... Господи, что там творилось - и плач, и стенание, и скрежет зубовный, и проклятье тому, кто подстроил эту ужасную западню. Ужас, сколько там свежих могил! Деревянные некрашеные крестики с образками и надписи: "Жития его было восемь лет и три месяца", "Господи, прими дух внезапно скончаемых на Ходынском поле..." и так далее до бесконечности. Худо начал Николай, не с той ноги вступил на царство... И опять разговор о газете. Чехов говорил: - Верно, вы, Иван Дмитриевич, не в чести у высокой администрации, вы книжками Льва Толстого читателей насыщаете, вас за это не жалуют. Возможно, вам не позволят быть издателем газеты, а вы купите ее вместе с издателем! Вот хотя бы "Русское слово", вкупе с редактором Александровым. А потом можно от дурака избавиться... Это был не первый и не последний разговор Чехова с Сытиным. ...Приехали в Ялту Сытин с Сувориным. Чехов пригласил их к себе в гости на новоселье, посмотреть, как он устроился. Взяв извозчика у морской пристани, Сытин и Суворин поехали к Чехову. Радушно принял двух издателей Чехов. Гости осмотрели весь небольшой дом, уютный, удобный для работы писателя, для жизни семьи и приема гостей. Похвалили, как полагается, хозяина и хозяйку и спустились в нижний этаж, в летнюю столовую, попробовать разных крымских вин. И тут, за столом, обращаясь к Суворину, Чехов сказал определенно: - Алексей Сергеевич, вы знаете, Сытин тоже хочет издавать газету!.. - Что вы, Антон Павлович! Зачем мне газета, я совсем не хочу ее издавать... И тогда опять повторился разговор. Чехов настаивал, Сытин отвергал. А Суворин доказывал Сытину, что для издания газеты прежде всего нужны таланты! Где бы ни было, ищите и берите таланты, таланты, таланты... Видимо, этот разговор окончательно убедил Сытина, и наконец он приобрел газету "Русское слово", вместе с ее злополучным редактором Александровым, совершенно непригодным и неспособным сделать газету интересной и общедоступной. И сколько еще было канители, сколько было нервов и крови испорчено у Сытина, пока он не избавился от старых хозяев. Об этом говорят письма Ивана Дмитриевича Антону Павловичу: "Достоуважаемый Антон Павлович, все, что Вы говорили, сбылось верно - газету мне не разрешили и, вероятно, не разрешат. Не знаю что делать, деньги затратил и Александров. В полном отчаянии три раза ездил в Питер, приехал только сегодня, и все ничего не выходит. Да теперь если продумать, то интереса мало, здоровье теперь стало еще сквернее, и не знаю от потерь куда деваться, дела все расстроил, просто голову потерял. Вчера был юбилей знаменитого Златовратского Ник. Мих. Как и водится, писатели перессорились, а в отдельности много говорили, даже кто-то сказал, что будто в парламенте попало нашему общему другу Д. И. Тихомирову* от его сотрудника, кажется Медведев, его зовут "звериный поэт". Подвыпив, он пошумел порядком и Д. И. Тихомирова называл очень некрасиво; чуть до рукопашной не дошло, одним словом, было драматическое представление в 200 человек, переругались многие, но свалки не было. Первый раз я в таком большом "умном" пиру, да, думаю, и последний. Простите ради бога, все время суетился и замедлил Вас душевно поблагодарить за добрую память. Ваш слуга покорный Ив. Сытин". (* Д. И. Тихомиров - прогрессивный литературный деятель, педагог и издатель.) Через три-четыре месяца после начавшейся волокиты в правительственных верхах по поводу приобретения прав на издание газеты Сытин опять обращается к Чехову: "Сейчас вернулся из Питера, прочел Ваше письмо, простите великодушно, что запоздал ответом, с ума сошел, надел себе, кажется уже это последний, хомут "Русское слово", хвачу я горя великого с газетою и не знаю, что будет... Ради бога, дайте мудрый совет, что мне делать с "Русским словом"?" Еще задолго до этого Сытин и его товарищество выпускали журнал "Вокруг света" с приложениями. Журнал был весьма популярен. Особенно среди молодежи, которая интересовалась рассказами о путешествиях, приключениях и научных достижениях. Собрания сочинений иностранных писателей в приложениях к журналу также привлекали подписчиков. Но в этот год и с журналом "Вокруг света" Ивану Дмитриевичу не повезло. Для конкурентов-издателей это было тайной, но от своего друга Антона Павловича Сытин не хотел скрывать неудачи и в отчаянии ему писал: "Достоуважаемый Антон Павлович, простите великодушно, я прижат к стене нуждой и положением дела о "Русском слове", оно устроило мне положительную кабалу: 1-е что потребовали от меня, чтобы я не расставался с Александровым, поэтому взяли с меня обязательство, а дело так пойти безусловно не может, а может безусловно погибнуть и погубить меня. Я имел великую неосторожность заложить своих 40 паев, 40 тысяч, и все вложил в "Русское слово", и одному богу известно, что из этого дела будет, а пока одно горе, даже сам Александров ничего помочь не может. К 1 января подписка на "Вокруг света" упала до половины благодаря тому, что "Нива" дает приложением Тургенева. Журнал "Природа и люди" дает Куприна; а наше приложение к "Вокруг света" - сочинения Жюль Верна, поэтому и упало в интересах публики. Теперь надо год жить и тужить... Желаю Вам доброго здоровья и всего лучшего. Ваш слуга покорный Ив. Сытин". Чехов собрал московских журналистов, пригласил на это собрание, а вернее в застолье, Сытина, поздравил его, как владельца газеты, и просил журналистов помогать Сытину делать настоящую хорошую русскую газету. На первых порах были неполадки. Газета не сразу обросла талантами. Менялись редакторы, нащупывалось направление, улаживались отношения с властями в губернской Москве и столичном Петербурге. И как раз в это время, в петербургской газете "Россия", редактируемой экономистом Г. П. Сазоновым и фельетонистом Власом Дорошевичем, писатель Александр Амфитеатров напечатал фельетон "Господа Обмановы". В этом фельетоне Николай Романов и его "августейшее" семейство увидели себя высмеянными на весь свет. В тот же день полиция кинулась изымать номер газеты. Издание "России" было прекращено. Амфитеатрова без промедления выслали в Минусинск. Напуган был и загоревал Дорошевич. Иван Дмитриевич не раз уже "нацеливался" на Дорошевича, приглашал его в "Русское слово". Дорошевич отказывался. А тут подвернулся такой случай. Сытин едет в Петербург - к Дорошевичу. И соглашение состоялось. - Возьмите вот десять тысяч рублей за ваши "Сахалинские очерки", поезжайте отдохнуть за границу, и по возвращении - добро пожаловать ко мне в газету, быть ее фактическим редактором. - Это предложение Сытина "король фельетонистов" охотно принял. С появлением талантливого фельетониста Власа Дорошевича газета преобразилась. В "Русское слово" пришли: В. И. Немирович-Данченко, Вл. Гиляровский; известный публицист, по выражению Ленина, "весьма популярный демагог", священник (потом расстрига) Григорий Петров; фельетонист Яблоновский, историк-искусствовед Дживилегов, просвещенец Вахтеров, библиограф и популяризатор Рубакин, писатель Мамин-Сибиряк и многие другие. Тираж газеты благодаря литературным талантам поднялся за семнадцать лет ее существования с тринадцати до семисот пятидесяти тысяч. Чехов не ошибся, предсказывая будущее газеты: - Потихоньку, помаленьку Сытин придет с газетой к большому делу. Вот увидите. Я верю в него... Но у Сытина бывали иногда минуты разочарования и неверия. И тогда Ивана Дмитриевича поддерживала его жена Евдокия Ивановна. - Не отчаивайся, Ваня, не падай духом. Все преодолеешь, своего добьешься. Чехов - наш друг, худого он тебе не пожелает. Верь в свои силы... - говорила она успокаивающе. А когда издательство газеты расширилось, редакция и типография заняли купленный дом на Тверской, сотрудники устроили банкет и преподнесли супруге Ивана Дмитриевича коллективно подписанный адрес: "Нашей милой, дорогой Евдокии Ивановне Сытиной - сотрудники "Русского слова". "Русское слово" должно быть, оно погибнуть не может. Мы можем быть нищими, но "Русское слово" должно существовать". Эти слова сказала Евдокия Ивановна Сытина. Сотрудники "Русского слова" ценят это и шлют дорогой Евдокии Ивановне Сытиной слова любви и уважения. В. Немирович-Данченко, Гр. Петров, А. Дживилегов, Вл. Гиляровский, П. Коган, В. Вахтеров, Ф. Благов..." Конечно, "быть нищими" не предвиделось, и сказано это было для красного словца. Газета приносила огромную прибыль издателю. Она была либеральной и доходчивой до широких читательских кругов. ГРИГОРИЙ СПИРИДОНОВИЧ ПЕТРОВ Кто из них кого раньше нашел: то ли Сытин Петрова, то ли Петров Сытина? Это значения не имеет. Важно, что оба они нужны были друг другу. Публицист священник-расстрига Григорий Спиридонович Петров бойко владел пером и не лишен был дара речи. Как преподаватель и оратор он вызывал восхищение петербургской студенческой среды. Он много писал на темы нравоучительные, критиковал недостатки в общественной жизни. Одна из его книг так и называлась "Наши пролежни". Лежим, дескать не движемся, пролежни образовались, а движения вперед нет... Вот два фотопортрета Петрова. На одном - "отец Григорий". На другом - поп-расстрига, член Государственной думы, известный писатель-журналист, любитель путешествовать и откликаться в сытинских изданиях на злобу дня. Родом он был из Ямбурга; учился в духовной семинарии, восемнадцатилетним с кафедры толковал Евангелие. Из своих выступлений составил первую книгу: "Евангелие, как основа жизни". Ивану Дмитриевичу Сытину он приглянулся. Из числа "второстепенных" писателей, таких, как Измайлов, Альбов, Ясинский, и им подобных, Сытин любовно выделял Григория Петрова и издавал его усердно. Постепенно Петров как-то незаметно уклонился от духовно-богословской тематики, превратился в светского публициста. Петров менялся, но его отношение к Сытину было неизменно дружественным. Москву и сытинское "Русское слово" он навещал нередко. Иногда с Иваном Дмитриевичем Петров обходил старые книжные лавки московских антикваров. Однажды задержались они за разговорами в лавке у горбатенького старичка Афанасия Астапова. В "проломе" на Никольской улице всегда можно было найти что-нибудь из книжных редкостей или услышать "новинку" из быта старых и современных писателей. Сюда, в лавку к Астапову, шли писатели, журналисты-газетчики, и здесь же толкались безденежные студенты, получавшие бесплатно и без залога нужные книги для чтения. Импозантный Петров рассуждениями на литературные темы обращал на себя внимание всех. Особенно он изощрялся, рассыпая свои познания, когда видел перед собой модничающих писателей. Громким голосом проповедника, сопровождая каждую фразу паузой, он внушал своим собеседникам: - Меня всегда раздражает спор о преимуществе формы перед содержанием. Нет, господа! Это самообман с вашей стороны... Мысль и содержание - это главное... А вернее, одного без другого быть не может. Но главное - идея!.. - Да, да, совершенно верно, Григорий Спиридонович, - поддакивал Астапов, - читателю дай хорошее содержание, да с форменной картинкой, он и будет доволен. Это вот и Иван Дмитриевич подтверждает всегда. Или вот пример: у меня есть книжный разносчик, совсем неграмотный, по кличке Асмодей. Заучил он наизусть стихи Некрасова, возьмет книжку в руки и делает вид, что вслух читает то "У парадного подъезда", то "Орину, мать солдатскую", да таково трогательно, что у самого слезу вышибает. Во, каково содержание! Неграмотный покупатель, такой же как и Асмодей, купит такую книжку, принесет в деревню, начнут читать грамотные люди, а там не стихи Некрасова, а бог знает что - "Убийство на дне моря" либо "Руководство, как учить жен, чтобы жить с ними в ладу". А потом приходят ко мне с жалобой: так и так, Афанасий, ваши разносчики не тот товар подсовывают... Куда денешься?.. С Асмодея спрос невелик: сам неграмотный и неграмотному всучивает, подкупив его некрасовским содержанием... Сытин и Петров смеются, не осуждая ни Астапова, ни его сподручных, так называемых стрелков-разносчиков. Сытин интересуется, спрашивает Астапова, бойко ли расходятся новые книжки с историческими рассказами. - Не могу вам сказать, Иван Дмитриевич, ведь у меня больше старые: Плутархи да Цицероны... Спрашивают новиковское издание о Петре Первом автора Голикова, Татищева берут охотно. Популярных пересказов я, как антиквар, избегаю... - И правильно делаете, - замечает с горячностью Петров, - раньше историю сочиняли Плутархи, а нынче - архиплуты пишут, упрощают, сокращают и приукрашивают... Студенты переглядываются и молча улыбаются. - Что ж, ребята, трудненько учиться? - спрашивает Петров студентов. - Трудненько, Григорий Спиридонович, деньжат не хватает. - И в судаковский трактир редко заглядываете? - Совсем не ходим, Григорий Спиридонович, не с чем... - А мы вот с Иваном Дмитриевичем приглашаем вас, пойдемте в "Низок" или в "Яму", посидим за наш счет. Не стесняйтесь!.. - Что ж, мы всегда готовы... - Благодарны... - Спасибо, господин Петров... - Благодарить потом будете, когда станете писателями, на старости лет нас отугощаете... Сытин и Петров в сопровождении десятка студентов приходят в трактир. Официанты услужливо сдвигают столы, подают водку в двух графинах, на закуску горячую говядину с картошкой и луком. - У нас почти как на тайной вечере, - лукаво улыбаясь, проговорил Петров, - двенадцать человек; одного не хватает - или Христа, или Иуды Искариотского. На шутку ответил Сытин: - Предположим, Иуде не место в нашей честной компании, что касается Христа, не кощунствуйте. Наполнили рюмки. Петров встал и сказал: - Первый наш тост вот за что: за ваши успехи, товарищи студенты, и за то, чтобы вы, ни один из вас, никогда не имели пристрастия к водке. Выпьем за преодоление зеленого змия на Руси. Это отчасти звучит парадоксально. Но вы знаете, что такое пьянство, - это гибель талантов... Художники, писатели, артисты, ученые, как ни умны, как ни даровиты, но, если они раз-два не устояли против бутылки, оказываются на дне общества, гибнут. Конец один, и после укороченного водкой крестного пути на могильном кресте лаконичная эпитафия: "Не будь на то господня воля - не умер бы от алкоголя". Но если своей силы воли не хватает против этого окаянного дерьма, то тут никакая божья воля не поможет. Подождите прикасаться губами к рюмкам, я еще не кончил свое слово. Вот мы с Иваном Дмитриевичем не раз встречались в Нижнем на ярмарке. Там ежедневно полиция подбирала на панелях полтысячи мертвецки пьяных... Да что в Нижнем! А в Москве, а в Питере, а в наших необъятных захолустьях?.. Сплошной ужас! Будь этакое явление в любом европейском городе, там бы все поголовно накинулись, как на пожар, на уничтожение пьянства. А у нас хоть бы что. А сколько пропивает средств наша и без того небогатая народная масса!.. Против государственного бедствия нужны и государственные радикальные и решительные меры. Одними книжками да проповедями с амвонов пьянства не уничтожить. Попробуйте потолковать с нашими администраторами, в каждом вы почувствуете акцизного чиновника, дескать, водка - это доходная статья в государственном бюджете. Да. Но подсчитали ли, какой моральный, материальный урон от казенной водки в обществе? Поистине Спасителем сказано: "Какою мерою мерите, такою и вам отмерится!" Довольно. Хватит слов. Прошу вас, молодые друзья, последовать моему примеру... - При этих словах Петров повернулся и выплеснул водку на пол... - Ну и глупо, - проронил кто-то из посторонних за соседним столом. - Нет, правильно! - сказал Сытин и тоже выплеснул водку под стол. Один за другим - некоторые со вздохом, но все - студенты демонстративно поставили рюмки на стол. Сытин не дал ни на минуту задуматься, подозвал официанта. - Уберите водку... Примите еще заказ: крепкий цейлонский чай на всех. Двенадцать яичниц с салом... И чего еще? Не стесняйтесь, ребята! - Пивка бы, - сказал кто-то нерешительно. - Это можно, - улыбаясь, дозволил Петров и добавил: - Даже в пасхальных песнопениях поется: "Приидите, пиво пием новое..." А про водку - ни слова. - Две дюжины бутылок "Трехгорного"... - И предостаточно! - согласился Петров и смешливо повторил: - И предостаточно!.. Иван Дмитриевич говорил без тени хвастовства, запросто: - Вот что, ребята, извините меня, я из народа, институтов, университетов не кончал. Правда, детей своих обучаю и выучу! Я вот что: кончите свои заведения - добро пожаловать в мое товарищество, работы у нас невпроворот. Растет и растет издательство. По любой специальности дело есть: по педагогике, по истории, по литературоведению, по сельскому хозяйству, промышленный отдел есть, детская книга, народная литература, классика!.. Приходите работать. Нам образованные люди нужны. Ценой-жалованием не обидим. А главное, сами цените: наше дело направлено на просвещение народа. Кто тут из вас каких специальностей?.. - Большей частью филологи... - Есть юристы, историки... - Ну вот, видите, нашему козырю в масть... Приходите. И напомните мне о сегодняшней встрече. Конечно, с аттестатами. Но если, помилуй бог, кого и без свидетельства нечаянно выпрут, да человек с головой, беру! Мне никто не указчик!.. - Благодарствуем, Иван Дмитриевич. Знаем, что не обманете. - И знаем, что у вас дело интересное. Принялись с жадностью за пиво и закуску. Григорий Спиридонович без умолку поучал молодежь. Никто и ни в чем ему не возражал, а слушали все с интересом. - Сытина бог дал России во благовремении... Он многое сделал и сделает в десятки раз больше и лучше, с помощью вас - будущих ученых... Не зря он вас призывает к себе. Вы и не подозреваете того, сколько людей обнаружат и разовьют свои таланты в касательстве с этим человеком, с его обширной деятельностью... - Охотно верим... - Может, и из нас Горькие Максимы выйдут? - Горькие? Что ж, дай бог... - ответил Петров и тут же добавил: - Алексея Максимовича надо рассматривать, как и все, в развитии и совершенствовании. Над этим стоит подумать. Имейте в виду, друзья, люди пишущие - это мученики!.. В каждом писателе есть своя душевная драма. В каждом... Но одно скажу: путь писателя благородный, благодарный и тяжкий. Проследите судьбу многих великих русских: Пушкин, Лермонтов, Полежаев, Герцен, Достоевский, Чернышевский, Писарев... да вам ли об этом напоминать. Но водятся и "преуспевающие", у тех нет своей судьбы, а есть чековая книжка, а "труды" их недостойны даже шапочного знакомства с читающей публикой... - Позвольте спросить вас, Григорий Спиридонович, а что же нужно, чтобы стать писателем, пусть с жестокой судьбой, но писателем, любимым народом? - обратился один из внимательных слушателей, забыв о пиве и еде. - Ответить на такой вопрос я мог бы циклом лекций. Не торопитесь стать писателями; сначала спросите себя, а есть ли что вам рассказать? Что вы знаете, что видели, каких событий участниками были?.. Нельзя заниматься литературным трудом ощупью, не увидев ничего вокруг себя. Народным может быть только гений, подобный Толстому и Пушкину... Литература - дело святое, нельзя к этому делу подходить легкомысленно. Вот что учесть надо тем, кто хочет стать литератором: прежде всего соблюдать осторожность в выборе темы и сюжета. Конечно, не трудно подноровить грубым и пошлым инстинктам некоторых неразборчивых читателей, но это недостойно чести писателя. - Григорий Спиридонович, - спросил другой студент, смутившись и подбирая слова, - скажите, а как же понять... вот вы пишете, извините, о святых, и даже об Иване Кронштадтском, и в то же время есть у вас отличные статьи, умные, на темы социальные, любо читать которые. Откуда эта раздвоенность? И как она уживается в одной и той же голове? - Видите ли, молодой друг, - уклончиво ответил Петров, - это, так сказать, из области диалектической философии: бытие и сознание, да - нет, и нет есть да. Психические свойства души... направление мысли от влияния соответствующих факторов. Человек не камень. Не зря сказано мудрецом: все течет, все меняется... Сытин молча слушал эти разговоры и, внимательно присматриваясь к студентам, думал о своих взрослых, старших сыновьях: "Николай - химик, из этого специалист по бумажной промышленности, можно сказать, уже готовый... Володя по коммерческой части - тоже не подведет отца... Но вот Васька - тот может фортеля выкинуть. Этот вырос на особицу. И книжками политическими увлекается. И молодежь около него университетская увивается, и социалисты похаживают. Какой-то Володя Мазурин, говорят, настоящий революционер... Придется на Валовой, внизу, эту студенческую ночлежку и домашний клуб ихний использовать для другой цели. А ребят всех расселить на Тверской в купленном доме, как только выберется из дома эта барыня, бывшая владелица Лукотина..." Иван Дмитриевич, увлеченный работой товарищества, не знал того, что происходит у него на Валовой: устраиваются репетиции, готовятся к постановке на фабрике и в Берсеневке спектакли. Руководит самодеятельностью артистка Озаровская. Сын Василий был причастен к изготовлению прокламаций и фальшивых паспортов. Иван Дмитриевич мысленно отвлекся, думая о своих семейных делах, о которых он обычно меньше всего думал и беспокоился. А Петров между тем продолжал: - Кто из вас будет писателем, знайте: неисчерпаемая тема - история нашего русского хлеба. Великолепная тема! Кто хлеб добывает, кто поедает и кто голодает!.. Или вот вам готовое название о забитой русской деревне: "Обузданные страхом". Однако нельзя брать лишь одну сторону жизни - положительную или отрицательную, это было бы уклонением от правды... В деревне, правда, почти невозможно найти положительного, а отрицательного материала горы. Там и смех грустный, и грусть смешная. И неизвестно, когда же повеселеет на Руси?.. Иноземцы радуются, а мы, русские, только терпим... - По вам это незаметно, - не вытерпев, сказал один из сидящих за соседним столом. Пропустив мимо ушей эту реплику, Петров взглянул на Задумавшегося Сытина. - Вы что так размечтались, Иван Дмитриевич? - отвлекшись от разговоров со студентами, спросил он, вытирая рот смятой салфеткой. - Не пора ли нам заканчивать трапезу?.. Все вышли из-за стола. Студенты поблагодарили Сытина за угощение, за то, что он обещал работу в издательстве. Петрову сказали спасибо за добрую беседу и расстались. Поздно ночью Петров уехал в Петербург. Там у него были свои дела. Он успевал печатать фельетоны и брошюры в Москве и Петербурге, читать лекции там и тут. Ценитель способных работников, Иван Дмитриевич придерживал около издательства деятельного Петрова, остроумного, резкого, хотя и не без демагогии, журналиста-публициста. В 1904 году Петров поехал на Дальний Восток. С дороги он писал Сытину: "Дорогой Иван Дмитриевич! Ну и путешествие! Сначала пять дней болота, потом пять дней лес, наконец десять дней по сторонам две стены холмов. Ни людей, ни строений. И какого черта несет на край света? Тут у себя сто Японии и Корей пустует. Сибирские города - именно, сибирские. Мостовых не знают. В Иркутске одна улица мощеная, да и по той иркутяне не любят ездить. Всюду грязь или пыль. Грязь непроходимая. Море грязи. В Чите песок. Весь город закрыт вуалью из пыли. Домишки деревянные. Разбросаны. Ничего нет. Едва нашел банку чернил. Подвозу из России нет. Все втридорога. Частные телеграммы берут с трудом. Первого сентября моей жене перешлите 1500 рублей. Всей Вашей семье и Вам привет. Уехал ли Благов отдохнуть? Распорядитесь с 1 сентября один экземпляр "Русского слова" откладывать для меня в Москве. Сердечный привет. Чита. Г. Петров". Дорошевича в письме Петров не замечает, игнорирует. Дружба между двумя фельетонистами не получается. Но один другому не мешает. В "Русском слове" и в книжном издательстве у Сытина всем места хватает. У Дорошевича - в один год двенадцатитомное сочинение, и отдельные издания, и дорого, десятками тысяч рублей, оплачивается его должность в редакции. В Москве суетливая, трудоемкая, но все же блестящая жизнь. Известность. Слава... В Петербурге - столице империи - на Каменноостровском у Дорошевича своя роскошная дача по соседству с министерскими и княжескими особняками... И Петрову не хочется отставать от своего литературного соперника. Нажимает на издателя, убеждает его, что он как писатель выше Данченко и Серафимовича (о Дорошевиче помалкивает), что его надо печатать, печатать, платить и платить. И Сытин безотказен: книжка за книжкой, тридцать - сорок тощих, простонародных, дешевых книжек в год. И книга за книгой - три толстых, рублевых со статьями для интеллигентной публики: "Под чужим окном", "У пустого колодца" и "Наши пролежни". Славой и средствами не обижен Петров. Вернулся с востока, поехал на запад. И вот он уже в Италии. Из Италии перекочевывает в Швейцарию и оттуда не дает покоя благосклонному издателю, осаждает его письмами, просьбами: "Многоуважаемый Иван Дмитриевич! Был у меня в Италии А. В. Руманов и говорил, как Вы внимательно отнеслись к моему брату. Спасибо большое. Но прошу быть осторожнее, без моего сообщения денег ему не давать. Сколько на него ушло тысяч, - я и счет потерял... Здесь, в Италии, чуть не даром подвернулась виллочка с виноградником на самом берегу моря. Купил в рассрочку. Часть уже дал, часть в октябре, последнее в марте. Я просил выслать мне отчет по книгам с первого января. Я еще не получил. Может быть, впрочем, его послали в Италию, а я сейчас в Цюрихе, в Швейцарии. Привез сюда в гимназию сына... По получении этого письма, попрошу Вас перевести почтой, но не замедля, тысячу франков директору гимназии Леммелю. Как Вы поживаете? Сердечный привет Вашим, Федору Ивановичу и Василию Ивановичу Данченко. Ваш Г. Петров". Никакие часто возникавшие между ними недоразумения и капризы самовлюбленного Григория Петрова не поколебали отношений между ним и Сытиным. Деловая их связь продолжалась до Октябрьской революции. В годы советской власти Петров доживал свои дни где-то около Батуми. Сборники его статей и фельетонов стали библиографической редкостью. В них немало интересного фактического материала. ПРОСВЕЩЕНЕЦ ВАХТЕРОВ Нельзя не удивляться, с какой сказочной быстротой богатело и расширялось товарищество Сытина. На Пятницкой улице появилась новая огромная книжная фабрика. Число рабочих типографии перевалило за тысячу. Производство книг увеличилось с приобретением новейших печатных машин. Издание книг и торговля книгами, сосредоточенные в одних руках издателя-книготорговца, приносили двойную прибыль товариществу, вдобавок к этому выгодной оказалась еще и газета "Русское слово". Неимоверно возрастал капитал и, за малым исключением, весь уходил на расширение издательства. Но кроме денежно-финансового капитала, кроме машин хозяину были необходимы дешевые рабочие руки, - за этим дело не стало. Еще были нужны люди интеллигентного труда, умные головы, больше того - нужны люди талантливые, трудолюбивые, способные авторы и организаторы специальных разделов литературы. Иван Дмитриевич и члены правления товарищества находили таких нужных талантливых людей. Одним из ведущих организаторов и создателей педагогической литературы в издательстве Сытина стал широко известный деятель просвещения Василий Порфирьевич Вахтеров. Пятнадцать лет (с 1881 по 1896 гг.) Вахтеров находился на службе в Москве в должности инспектора народных училищ. Он любил свое дело. Но мог ли быть удовлетворен Вахтеров той обстановкой и тем отношением, что существовали тогда в области народного образования?.. Даже некоторые из высокопоставленных особ не очень-то лестно отзывались в ту пору об управителях-министрах и чиновниках министерств. Некто князь с четырехэтажной фамилией - Ромейко-Гурко-Друцкой-Соколинский, человек, близкий к Победоносцеву, говорил о министрах: "Дурак на дураке и подлец на подлеце". И даже сам министр внутренних дел Плеве в беседе с одним из сановников так отозвался о правительстве: "В России, за исключением небольшого числа людей, получающих значительное содержание и имеющих случай быть удостоенными высочайшей улыбкой, все население сплошь недовольно правительством". Инспектор народных училищ Вахтеров пришел к Сытину вскоре после утверждения министерством народного просвещения сметы на начальные школы на 1897 год. Расстроенный и возмущенный, он сразу, без лишних пояснений и предисловий, спросил: - Иван Дмитриевич, вы, народный просветитель, самый близкий к народу издатель-книжник, знаете ли вы, сколько у нас в России на будущий год отпускается средств на начальное народное образование? - Не могу знать, Василий Порфирьевич, это вам должно быть известно. - Да, известно! Почти полтора миллиона рублей. А это, означает по одной копейке на каждого жителя России... - Не густо! - как-то механически брякнув костяшками на счетах, удивленно отозвался Сытин. - И большего от правительства ждать нечего. Да, Иван Дмитриевич, судя по этой смете, можно сказать с уверенностью, что семь с половиной миллионов детей в России, остающихся без образования, без грамотности, проживут всю свою жизнь, так и не узнав, что происходит на свете. А Россия плелась и будет плестись в хвосте у цивилизованных стран. Что делать, что мы можем сделать для народа?.. Надо начинать. Силы найдутся... Вахтеров предложил свои услуги Сытину, назвал несколько фамилий известных ему педагогов, которых надо привлечь к издательству для расширения выпуска учебной литературы, начиная с букварей. Вскоре после этой встречи с Иваном Дмитриевичем вышли две книги Вахтерова, положившие счастливое начало изданию учебной литературы. Это были книги, страстно утверждавшие необходимость всеобщего бесплатного обучения и внешкольного образования народа. Обе книги вышли без малейшей задержки. Затем огромными тиражами стали выходить знаменитые вахтеровские буквари и "Мир в рассказах для детей" в четырех книгах. Это были увлекательные и познавательные пособия для учащихся. Взгляды Василия Порфирьевича на народное образование отличались смелостью и новизной. В книге "Всенародное школьное и внешкольное образование", вышедшей в издании Сытина, он писал: "Прошлое нашего народного просвещения - это история лицемерия, напыщенных правительственных деклараций о важности образования, с одной стороны, и гонения на школы и деятелей просвещения, с другой". Интересны и другие его высказывания. Так, в газете "Русское слово" в статье "Дорогу талантам" Вахтеров с присущей ему прямотой писал: "Я не знаю, можно ли у нас насчитывать десяток-другой людей, беззаветно, не за страх, а за совесть преданных науке о природе и с успехом открывающих ее тайны. Слишком невелик у нас тот слой, откуда мы берем всех этих людей. Но откройте сюда доступ всему народу, и у нас будут тысячи талантливых и сотни гениальных людей, исследователей природы. Они найдут средства удесятерить плодородие почвы, оросить бесплодные пустыни, осушить болота, в десятки, сотни раз увеличить производства, оздоровить и украсить страну, покрыть ее изящными, гигиеническими жилищами, облегчить труд, передать машинам все вредные механические работы..." В другой раз, в журнале "Народный учитель", в статье "Свобода учительского творчества" этот поборник народного просвещения, выступая против закостенелого рутинерства, существовавшего в преподавании, высказался так: "Если обучение - искусство, то это высшее из всех искусств, потому что оно имеет дело не с мрамором, не с полотном и красками, а с живыми людьми. И тогда школа является высшей художественной студией, и учителю, как художнику, должен быть предоставлен известный простор и свобода творчества. Для художника считается достаточным контроль общества, оценка товарищей по искусству и профессиональная этика... Подобно тому и работа учителя могла бы контролироваться обществом, товарищескими организациями, регулироваться профессиональной этикой... Что бы мы сказали, если бы поэту, художнику, композитору давались начальством темы и детальные указания?.. Без простора нет творческой деятельности!.." Ближайший друг и помощник Ивана Дмитриевича Сытина в издании педагогической литературы, Вахтеров был в близких отношениях с политическими ссыльными, помогал им материально и сам находился под наблюдением полицейских ищеек, а в 1903 году был выслан из Москвы. Но через год ему удалось освободиться. После ссылки Вахтеров идет в товарищество к Сытину продолжать начатое и уже достигшее широких размеров издание учебной литературы. В то время в издательстве усиленно работали талантливые и одержимо преданные книжному делу писатель-библиограф Н. А. Рубакин, педагог и общественный деятель Н. В. Тулупов, профессор зоологии Ю. Н. Вагнер и многие другие. Товарищество объединило вокруг себя историков, математиков, астрономов, географов и зоологов, физиков и философов, медиков и составителей словарей - всем находилась работа. В области детской и учебной литературы в издательстве Ивана Дмитриевича подвизалось свыше шестисот авторов. Рабочие типографии, конторские служащие, авторы, редакторы, приказчики книжных магазинов, офени-книгоноши, сотрудники "Русского слова" в Москве, в Петербурге, в губернских городах и за границей - такова целая армия сытинцев. С 1895 по 1904 год включительно, за одно десятилетие, издательство совершило крутой поворот в своей деятельности. Изменился характер изданий. Наряду с массовой учебной литературой товарищество Сытина выпустило "Библиотеку самообразования" из пятидесяти книг по истории философии, экономическим наукам и естествознанию. Самое участие в производстве такой литературы оказывало положительное влияние на культурный и политический рост наборщиков и печатников. Рабочие, не отрываясь от своего труда, успевали прочитывать и обсуждать между собою те рукописи, с которых они набирали гранки, верстали и после корректуры исправляли. Таким образом, люди, делающие книгу, активные участники продвижения печатного слова, невольно становятся первыми читателями тех произведений, которые, быть может, и не суждено прочесть их братьям по классу, работающим на других предприятиях. Сытин и его помощники - директора и члены правления - замечали культурный рост наборщиков и печатников. Одни предвидели в этом возможную угрозу хозяину, в случае повышения экономических требований со стороны рабочих. Другие, в том числе и сам основной владелец паев товарищества, считали это явление положительным и ставили в заслугу рабочим увлечение книгой, а не водкой. О том, как в эти годы росла в народе жажда знаний, Иван Дмитриевич и его коллеги могли судить по огромному спросу на учебники. Букварь, составленный Василием Порфирьевичем Бехтеревым, переиздавался Сытиным... сто восемнадцать раз!.. И когда Вахтеров досрочно возвратился из ссылки, Иван Дмитриевич принял его в редакции "Русского слова" дружески: - Давайте работать с нами. Пишите. Издатель и читатель тиражами вас не обидят. Надеюсь, вы и в ссылке не теряли творческого духа. Скажите, чем занимались?.. - Кое-что читал, кое-кого учил, - отвечал Вахтеров. - Написал очерки о небесных светилах и закончил, на мой взгляд, интересный опыт изучения около двух сотен биографий знаменитых иностранцев и русских людей, с целью узнать, какое влияние имела на них книга среди других факторов, содействовавших выбору профессий. - Очень интересно, какой вывод из этого получился? - Вывод? В пользу и в защиту книги. Безусловно. На первом месте - книга, на втором - положительное влияние знакомых; затем некоторые знаменитости ссылаются на путешествия, отразившиеся на их развитии. На четвертом месте - воздействие природных красот, и дальше, далеко от первого места, оказывается влияние родителей, школы и театра... - Такие наблюдения полезно разработать и опубликовать, - сказал Сытин. - А для чего же я этим занялся? Использую эти данные в свое время к слову и к месту в защиту книги. - Но разве значение книги в деле воспитания вызывает сомнения у читателей? - У читателей не вызывает сомнений, - отвечал Вахтеров. - Но есть не только друзья книги, есть у нее и враги, желающие, чтоб книг в народе было меньше. Одно дело, Иван Дмитриевич, когда этого добиваются наши цензурные церберы и духовные мракобесы. Кстати сказать, их гонение на книгу всегда служит наилучшей для нее рекомендацией. Ибо читатель, тем более читатели просвещенный, становясь "судьей" над цензором и автором, как правило, поддерживает последнего... - Да, и это ваше наблюдение правильно, - заметил Сытин. - Мне приходилось испытывать в судебных инстанциях наскоки на некоторые издания, а в обществе находить поддержку. - Это еще полбеды, - продолжал Вахтеров. - Но вот находятся "авторитеты", как их в некоторых кругах называют - "властители дум", но мыслящие не столь ортодоксально, сколь парадоксально, то есть вразрез и против общепринятого мнения. - Василий Порфирьевич достал из портфеля книги Ницше и Рескина и, потрясая ими, сказал: - Вот эти похуже цензоров наших. Их читают, цитируют и следуют их высказываниям. А послушайте, как они брешут! Ницше пишет, что речь существует только для передачи среднего, посредственного и мелкого, что она опошляет говорящего... Какая чепуха! А Рескин? Тот говорит, что очень мало людей на этом свете, которым книга принесла какую-нибудь пользу... И это модные философы! Грош им цена!.. Но и у них находятся подпевалы, которые, как попугаи, не сознавая того, что они говорят, повторяют невероятную по цинизму глупость: "Мир книг и литературы - самый праздный из миров, ибо тот, кто входит в библиотеку, поворачивает спину к жизни". Вот, Иван Дмитриевич, дорогой, против кого я и задумал собирать все доводы в защиту книги!.. Работая над трактатом в защиту книги, Вахтеров писал о том, кто из великих людей обязан своими деяниями книге: Ян Гус, Галилей, Франклин, Ломоносов, Дидро, Гюго, Фарадей... А как много значат для русской интеллигенции творения Белинского и Герцена, Чернышевского, Добролюбова и Писарева. А кто станет отрицать мощное влияние учения Карла Маркса?.. В канун девятьсот пятого года и позднее, в годы реакции, много печатных трудов Вахтерова вышло в сытинских изданиях. В день сорокалетия его трудовой деятельности Иван Дмитриевич ассигновал и передал сорок тысяч рублей на создание сельских библиотек имени В. П. Вахтерова. И в преклонном возрасте с неиссякаемой энергией Василий Порфирьевич продолжал работать, создавал книгу за книгой. Умер он на семьдесят втором году жизни. СЫТИНСКИЕ ДЕЛА И ЗАБОТЫ Сытин появился не на голом месте; были и до него, и при нем разные издатели: поляк Вольф, чех Гатцук, швейцарец Девриен, немцы Маркс и Риккер; были и русские - Солдатенков, Павленков, братья Сабашниковы, Сойкин и другие. Но никто, ни один из них не был так близок к народу, как Сытин. Легче и проще всего сказать: Сытин - буржуа, капиталист. Но среди русских капиталистов находились, по выражению Горького, такие "белые вороны", у которых любовь к народу была превыше цели личного обогащения. Такими были купцы: в Сибири - Михаил Сидоров и Петр Макушин; в Москве - Сергей Третьяков и Савва Морозов, в Череповце - Николай Милютин. Конечно, и в Сытине проявлялся дух купеческий, иначе, без капитала, он не стал бы Сытиным - это истина. Но у него нажива была не только ради наживы, а и для развития дела, для движения вперед. Сытин не отметал прочь и слабых своих соперников, а объединялся с ними, чтобы вести дело сообща, товарищески. Он любил и больших и малых, но честных и благородных людей. Он любил их за чистоту душевную и даже внешнюю. Его, например, раздражал неопрятный вид кудлатого и обрюзгшего Иеронима Ясинского; не выносил он и щегольства Измайлова, а увидев в расстегнутом полушубке Гиляровского, в шутливой форме делал ему замечание: - Вологодский размахай, застегнись на все крючки!.. В девятисотые годы книжное дело Сытина двигалось наиболее быстро. Открылись магазины товарищества - два в Петербурге, три в Москве и по одному книжному магазину в городах: Киеве, Одессе, Харькове, Екатеринбурге, Иркутске, Воронеже, в Ростове-на-Дону, Варшаве, на Нижегородской ярмарке и даже в болгарской столице Софии. Особенно бойко и выгодно велась оптовая и розничная торговля на Нижегородской ярмарке. Сытин любил бывать в Нижнем Новгороде. Здесь с малых лет он начал торговать книгами и лубочными картинами Шарапова. И здесь, наконец, на ярмарочных выставках получили одобрение его собственные издания. В 1896 году в Нижнем Новгороде на Всероссийской промышленной выставке Сытину вручили диплом 1-го разряда - "За широкую деятельность по изданию книг для народа, а также за издание библиотеки для самообразования". На той же выставке ему была присуждена высшая награда - "Диплом на право изображения государственного герба - за широкое развитие и правильную постановку печатного дела при сбыте изданий в России и в славянские земли". На Нижегородской ярмарке в книжном павильоне Сытин впервые встретился с Горьким. И с этого знакомства началась их непрерывная дружба. Слава о русском самородке-издателе прокатилась за пределы России. С книгами своего издательства Иван Дмитриевич дважды побывал на выставках в Париже. И здесь, на одной из них - Универсальной выставке, он получил золотую и серебряную медали. На другой Всемирной выставке, в 1900 году, он также был награжден золотой и серебряной медалями. Сытинские издания были также отмечены дипломом и золотой медалью на выставке в Бельгии... Успехи и большие доходы не вскружили голову издателю. К Сытину охотно шли авторы. Они уважали его за природный ум, за сметливость и отзывчивость. Иногда он и сам искал нужных, ему авторов, ловил их на ходу, в книжных магазинах и при выезде - в других городах. Однажды, это было в начале 1904 года, Иван Дмитриевич, узнав, что художник-баталист Верещагин собирается на Дальний Восток, немедленно поехал на Серпуховскую заставу на дачу художника. Они уже были знакомы: Верещагин в издательстве у Сытина выпустил книгу очерков о русско-турецкой войне 1877-1878 годов. Очерки с рисунками автора пользовались у читателей успехом. - Говорят, вы, Василий Васильевич, на войну собираетесь? - А где же мне быть, как не на войне? - Вам же за шестьдесят? - Не имеет значения. - Желаю вам удачи во всех делах и намерениях. А как вы думаете: победим мы японцев? - Этого я не думаю, - с грустью отвечал Верещагин. - Не уверен в победе. Победа зависит от нашей готовности к войне, от боевого духа армии, от правоты дела, от хороших руководителей. А где это все? У нас во всем одни слабости и упование на бога, а этим не победишь... - Стыдно будет, если японцам уступим. - Что ж, Иван Дмитриевич, иногда и от стыда польза бывает, - загадочно проговорил художник. - Вот, Василий Васильевич, я приехал пожелать вам всего наилучшего и просить вас - впечатления свои о войне, иллюстрации везите или посылайте мне. Издам молниеносно. - Благодарю за предложение. Невесть когда увидимся... Что-то у меня невеселое настроение. Может, действительно, старость на меня обрушилась. Был конь, да изъезжен... Эта встреча Сытина с художником Верещагиным была последней. Через два месяца Верещагин, как известно, погиб на броненосце "Петропавловск"... В Нижнем Новгороде, на ярмарке, делами книжной торговли ведали старшие сыновья Сытина и брат Ивана Дмитриевича Сергей, который по своему поведению и характеру для коммерческих целей никак не годился. Коммерции он предпочитал кутежи, благо было на что кутить. Иван Дмитриевич приезжал в Нижний на малое время, проверял, как идут дела, и попутно упрекал своего незадачливого братца, а также загулявшего вместе с ним галичского книготорговца Палилова. Однажды протрезвевший Палилов удивил Ивана Дмитриевича рассказом о том, что происходит в костромской, солигаличской глуши, где Сытин провел свое детство. - Ваши картинки, Иван Дмитриевич, кое-где делают переполох. На портретах Ивана Кронштадтского сами верующие венчики дорисовывают, зачисляют этого попа во святые... и даже наравне с Христом. - Мало ли чего кому взбредет в голову. Эти портреты у меня издаются и продаются не по рангу святых, а как знаменитости, - возразил Сытин. - Нам это понятно, а вот другие по слабоумию своему, сектанты-"иоанниты", Ваньку Кронштадтского за бога почитают. - И тут Палилов со всеми подробностями рассказал Ивану Дмитриевичу о том, как в Солигаличском уезде в деревне Хорошево крестьянин Пономарев, начитавшись "божественных" книжонок, построил церквушку-молельню в честь Ивана Кронштадтского и даже сочинил акафист "великочудному Иоанну в троице славимому", который будет судить живых и мертвых, и что женщины-фанатички заполняют молельню, лезут в эту секту неудержимо. Синод посылал самого Ивана Кронштадтского в деревню Хорошево доказать "иоаннитам", что он не бог, а пинежский мужик, ставший, "по милости божьей", провидцем. Но Пономарев не послушал его увещеваний и продолжает гнуть свое, увеличивая секту. Сытин внимательно выслушал книготорговца Палилова и сказал своему брату Сергею: - Съезди, Серж, в Солигалич, разузнай все об этом дураке-лжеучителе. И может, в "Русском слове" прокатим безумца... Да попутно отвези в Галич на могилы наших родителей два креста и там же закажешь попу поминовение отца и матери по всем правилам. Жаль, что давно их нет в живых. Как бы они порадовались на мое дело!.. Сергей не возражал: что ж, ехать так ехать, только не одному, а вместе с Палиловым. - Связал вас черт одной веревочкой! - сказал Иван Дмитриевич. - Поезжай и сделай, о чем прошу. Сергей вернулся из этой поездки через две недели совершенно пропившийся, разбитый. - Все в порядке, братец, все в порядке, - твердил он, - верно, выпили мы хорошо, но дело сделано: кресты на месте. За упокой записал. В Хорошево не поехал, что верно, то верно. Проверял по слухам: мужик Пономарев верховодит сектой "иоаннитов" по-прежнему. В газету о нем - нет надобности. В прошлом году в газете "Русь" про него печатали, он же плевал на газету, тянет к себе в секту людей. В общем, я туда не поехал. Не наше дело попов да сектантов судить, на то черти есть... - В этом, пожалуй, ты прав, - согласился тогда Иван Дмитриевич и поспешил на заседание пайщиков товарищества газеты "Русское слово". В другое время он, быть может, и поссорился бы с братом, но тут еще, после заседания в товариществе, ему предстояла встреча с Маминым-Сибиряком, оказавшимся в тот день в Москве. Мамин-Сибиряк звонил Ивану Дмитриевичу из гостиницы и просил сделать одолжение - показать ему печатную фабрику. Иван Дмитриевич согласился. Он встретился с Маминым-Сибиряком и вместе с ним от "Националя" на трамвае поехал в Замоскворечье на Пятницкую, где было год назад построено новое огромное здание типографии. Наступили московские сумерки. Четыре ряда частых больших окон типографии озарились ярким электрическим светом. В полураскрытые окна далеко разносился несмолкаемый шум печатных машин. Здание, занимавшее почти целый квартал, удивило Дмитрия Наркисовича. Он в изумлении глядел на печатную фабрику. Затянулся из трубки, чмокнул и пустил пахучий дым высокосортного табака. Сытин, почуяв запах табака, обернулся и при входе в типографию сказал: - Дмитрий Наркисович, прошу вас, потушите трубку. В помещении курить не дозволено. Краска, лак, спирт, обрывки бумаг на полу, на каждом шагу горючие вещества. Потушите. Береженое и бог бережет. Эта фабрика мне в миллион обошлась!.. - Так вот она какая, кормилица и работодательница! Бог ты мой, сколько она бумаги пожирает и сколько дает духовной пищи народу!.. - восторгаясь, говорил Мамин-Сибиряк, окидывая взглядом печатный цех. - И откуда у вас, Иван Дмитриевич, столько машин набралось? Ай-ай-ай!.. - Потихоньку, полегоньку, Дмитрий Наркисович, набралось. Не сразу Москва строилась... В новое помещение мы перевезли все машины из старых зданий, да прибавили восемнадцать типолитографских машин, приобретенных у Васильева, да еще кое-что добавили. Теперь все укомплектовано полностью. Остается жить, работать да радоваться. А когда труд с пользой - умирать не захочется... - Разворотистый вы человек, Иван Дмитриевич! - Не отрицаю. А ведь для кого? Все, что делается на этих машинах, руками этих людей, - все в народ пойдет. Это еще не все: арендую у бывшей владелицы Коноваловой литографию, там пятнадцать машин печатают народные картины и дешевые детские книги... Газетная типография отдельно, на Тверской. В бывшем доме госпожи Лукотиной. За домик-то двести тысяч вогнал!.. Было у Лукотиных заведение, предметы разные из папье-маше производили, торговали, обанкротились... Хорош дом, в центре Москвы. Туда со всеми домочадцами мы и въехали. Недавно новоселье справляли... Заходите посмотреть. Мог бы вам, Дмитрий Наркисович, показать и переплетные цеха, но тогда придется нам с вами в тюрьму отправиться... - То есть как в тюрьму?! Шутить изволите? - Кроме шуток. В губернской тюрьме, по соглашению с тюремным начальством, я оборудовал переплетные мастерские. Триста арестантов трудятся: время коротают и деньги добывают. - Ну, этакое придумать только Сытин и может! Молодец, Иван Дмитриевич!.. - А как же? Труд воспитывает и облагораживает. Глядишь, из тюрьмы человек выйдет, не воровать, не грабить пойдет, а будет переплетчиком. Подошли к одной из ротационных машин. Рабочий-печатник просматривал оттиски с таким вниманием, что не заметил хозяина и пришедшего с ним писателя. - Что печатаете? - спросил Сытин. - "Сахалин" господина Дорошевича. Очень страшную книгу. И как только ее цензура пропустила!.. - Читать-то читайте, но и за ротацией глаз да глаз нужен. Не наделайте браку. - Что вы, что вы, Иван Дмитриевич! Какой брак! Эта машина умнее человека. Надо же было такую благодать придумать, - ответил печатник и, отложив лист, поднялся по железной лесенке агрегата. - Вы читали эту вещь Дорошевича? - обратился Сытин к Мамину-Сибиряку. - Как же, как же, крепко написано. Уйма наблюдательности у Власа. У Чехова в сахалинских записках тонкое исследование и критические наблюдения. У Дорошевича - острый взгляд, жуткие факты. Мороз по коже... И все правда, правда, но еще не вся правда. - А что, по-вашему, упущено? - спросил Сытин. - Нет характеристики начальствующих сатрапов, и нет глубокой расшифровки причин, толкающих людей на преступления... - Верно это, а у меня так в глазах и мелькают эти фотографии каторжников, с полубритыми головами. Убийцы, грабители, насильники, беглые с каторги, людоеды, вечные поселенцы и прочие, прочие... А ведь люди, хотя у них ничего святого за душой. Разве таких сразу прошибешь книгой? Нипочем!.. А заметили? И там есть поэты. В книге Дорошевича приведено несколько стихов. Поэзия в кандалах!.. - Хорошая книга, страшный документ, - заключил разговор Дмитрий Наркисович. - Не помню, где-то сказано о Гоголе, что он проехал по России и всю насквозь высмотрел... Да, глупому за весь свой век ничего не увидеть, а умный все походя заприметит. Таков и ваш Дорошевич. Не спеша они прошли по всем этажам. И даже на чердак поднялись, там хранились тысячи досок, с которых когда-то печатались картины. Потом спустились во двор к складам. Везде Мамин-Сибиряк примечал организованность, хвалил Сытина и предсказывал ему и учрежденному им товариществу успех и славу в истории русской книги. - Давно я вижу, Иван Дмитриевич, и в ваших книжных магазинах в Петербурге, в Москве, и особенно на ваших выставках, что вы не только поражаете всяческое воображение количеством названий и тиражами книг, а сумели обратить должное внимание на художественное качество изданий. Не зря вас так щедро награждают на выставках. На ваши книги для детей невозможно налюбоваться! Книги стали у вас выходить разумные и нарядные. Спасибо, Иван Дмитриевич, хороша, великолепна фабрика. Сытин привык к похвалам, и эта его не смутила. - Пишите больше, Дмитрий Наркисовьч, - сказал он, - пишите, наши люди и машины все напечатают, а читатель сам найдется. Мамин-Сибиряк набил трубку табаком из бархатного кисета, но закурить, даже во дворе типографии, воздержался... После осмотра типографии они отправились в редакцию "Русского слова". Там во время беседы о делах газеты в кабинет к Сытину вошел слегка обрюзгший, в черном костюме с галстуком бабочкой под подбородком, важный и преисполненный достоинства Влас Дорошевич. Почтительно поздоровавшись с Маминым-Сибиряком, он извинился, что помешал беседе, и, подав Ивану Дмитриевичу перепечатанное на машинке стихотворение, сказал, что эту вещь записал сотрудник редакции от одного из рабочих кушнеровской типографии. - Поинтересуйтесь! - предложил Дорошевич и, не задерживаясь, вышел. - Стихи? - спросил Мамин-Сибиряк. - Нет, тут написано "Песня наборщика". Автор неизвестен. - Любопытно, весьма любопытно. Читайте вслух, надеюсь, не слишком большой секрет? - А если гадости про нашего брата? - Все равно читайте, Иван Дмитриевич, или давайте я прочту. - С машинки и я хорошо разбираю. Наверно, Влас Михайлович один экземпляр и для себя отпечатал. Иван Дмитриевич поправил очки, опустив их почти на кончик носа, глуховато стал читать: Закоптелые окна и стены, Затхлый воздух и пиль, полумрак... Коротает свой век здесь без смены Бесталанный наборщик-батрак. Целый день этой пыли свинцовой Наглотается он через край, А назавтра глотай ее снова - Набирай, набирай, набирай. Вез рубашки под блузой суровой, От ботинок лишь остов один... То - невольник печатного слова, То - "державы шестой" гражданин. И трудятся всю жизнь терпеливо, Сыт ли, голоден - не разбирай... Знай строчи да строчи молчаливо - Набирай, набирай, набирай! Если труд подорвет его силы И заноет разбитая грудь - До безвременной хладной могилы Недалек остается уж путь. Лишь румянев вдруг алый взыграет На щеках пожелтевших, - прощай, Друг-товарищ, - то смерть ожидает... А пока - набирай, набирай... - Н-да... Влас сказал, что эта штука из кушнеровской типографии. Есть там - значит, попадет и в сытинскую. И ничего не поделаешь: на чужой роток не накинешь платок... - Крик наболевшей души и... результат высокой грамотности и самосознания. Есть один верный способ преодоления таких печальных настроений, - заговорил Мамин-Сибиряк с полным убеждением и страстью. - Это создать рабочим достойные их труда условия: чистый воздух - вентиляция в помещениях; бесплатная медицинская помощь; оплачиваемые отпуска, независимо от стажа и квалификации; доступная столовая для всех; своя рабочая библиотека; забота хозяина о жилье для своих рабочих; жалование помесячное или сдельное "с буквы набора", но обеспечивающее всем и каждому нормальное существование. Сделайте все это, и тогда кушнеровские наборщики потребуют от своего хозяина таких же условий. Эх, Иван Дмитриевич, умный глупого не поймет, сытый голодному не поверит. Все-таки какие душераздирающие противоречия между нищетой и богатством. Простите, эта песня человека, делающего книги, встревожила меня, да и вас коснулась. Подумайте... Мамин-Сибиряк встал, крепко пожал Сытину руку, сказал на прощанье: - С искрой песня! Подумайте, Иван Дмитриевич, о рабочем человеке. Сытин задумался. Подняв очки на лоб, он смотрел на стихотворные строки и, не перечитывая их, после долгого раздумья, произнес членораздельно: - Ду-ше-щи-па-те-льно!.. В 1905 ГОДУ Революционными событиями начался 1905 год. На другой день после расстрела рабочих на Дворцовой площади возникли массовые забастовки и в Москве. Первыми, вместе с металлистами, вышли на улицы сытинцы. Митинговали, клеймили позором кровавый царизм. Были стянуты войска. На улицах, около сытинской типографии, появились пушки... В те дни шесть тысяч московских попов, дьяконов и монахов перед верующими москвичами зачитывали с амвонов выпущенное синодом "Доброе слово к царелюбивому народу русскому". А в этом слове - проклятие смутьянам-революционерам, призыв к смирению и обещание рабочим райского блаженства посмертно. Можно представить размеры поповской агитации, если в 1905 году в Москве было 563 церкви, 42 часовни и 25 монастырей... Наиболее грамотных, культурных и сознательных рабочих поповские синодальные бредни не убеждали, а раздражали. Не подействовало на рабочий класс "слово божие", не нашлось "царелюбивых". Однако на некоторое время наступило затишье. Одиннадцатого августа забастовали рабочие типографии на Пятницкой. Вышли на улицу 1200 сытинцев и потребовали девятичасовой рабочий день и надбавку к заработной плате. Правление товарищества ответило, что оно согласно дать девятичасовой рабочий день, но жалованье рабочим может быть повышено только с пасхи, да и то по заслугам... Получив такой неудовлетворительный ответ, сытинцы, под руководством Московского комитета РСДРП и Союза типографских рабочих, снова прекратили работу, и тогда началась всеобщая забастовка печатников. Около шести тысяч рабочих разных типографий объединились со студенчеством. Произошли первые столкновения с полицией и войсками. Сытинцы выбили стекла в университетской типографии, где печатались черносотенные "Московские ведомости", и вовлекли в забастовочное движение триста печатников из типографии "Русский листок". Выход всех московских газет в те дни прекратился. 25 сентября был создан Совет депутатов от типолитографий. Вопреки запрещениям, Совет депутатов собирался десять раз и совместно с представителями Московского комитета РСДРП принимал резолюции с политическими требованиями... В день похорон убитого черносотенцами революционера Баумана двести тысяч рабочих, студентов и служащих Москвы, охраняемых вооруженными дружинниками, демонстрацией почтили память борца за свободу, выразили свою кипучую ненависть к самодержавию. Не унималась, бесчинствовала, избивала и убивала рабочих и студентов озверевшая "черная сотня". Готовился погром интеллигенции. Узнав об этих намерениях, московские большевики предотвращали убийства уже намеченных черносотенцами жертв. 19 октября Союз рабочих печатного дела созвал собрание в консерватории. Сытинские рабочие провели митинг во дворе типографии и пошли на это собрание. Красных знамен у них не было. Улицы были украшены царскими флагами. Сытинцы стали снимать флаги, срывать с них белые и синие полосы, а красные полотнища превратили в революционные знамена. На Красной площади они разогнали черносотенцев, растоптали портрет царя и с песнями двинулись к консерватории. Там - полный зал печатников. Делегация от сытинцев прошла в президиум. Один из рабочих-депутатов положил на стол мешок с деньгами. В нем было около тысячи рублей. - Это нашим товарищам хозяин Сытин дал на устройство банкета по поводу царского манифеста. Но мы не хотим "спрыскивать" манифест. Мы не желаем чествовать то, во что не верим. Передаем эти деньги профессиональному союзу на борьбу с царизмом. В нашем общем деле они пригодятся... - Вот это правильно! - Зал приветствовал решение сытинцев бурными аплодисментами... Назревала решительная схватка. Вооружались рабочие дружины, собранные на митингах средства расходовались на закупку оружия. Пятнадцать тысяч рублей дал на вооружение рабочих А. М. Горький. Двадцать тысяч для этой же цели выдал студент-революционер Шмидт*. * Наследник владельца мебельной фабрики на Красной Пресне.) Сытин внес на приобретение оружия две тысячи рублей, а его сын, Николай Иванович, от себя лично роздал рабочим пятьдесят штук револьверов. Зная заблаговременно о предстоящей всеобщей политической стачке и намеченном вооруженном восстании, сытинские рабочие 5 декабря послали солдатам в Александровские казармы такую прокламацию: "Товарищи солдаты! Шлем вам привет и желаем всякого благополучия в политических и экономических нуждах. Товарищи, сытинцы назначили восстание в среду 7 декабря, и просим вас вступить в наши ряды и идти с нами, так как уже началось восстание в Несвижском, Самогитском и саперном батальоне и они прислали нам ответ на нашу просьбу, что согласны выступить вместе с нами и идти на демонстрацию,- так же и вас просим по нескольку винтовок для себя и для рабочих, всех насчитывается нас около 3000. Просим вас, передайте всем вашим товарищам солдатикам, чтобы и они не падали духом и бодростью в стачке. И пособить мы можем вам как денежным, так и вещевым вспомоществованием. Об этом вы не беспокойтесь никто. Еще раз просим вас, чтобы вы захватили с собой патроны и принесли на фабрику Сытина, на Пятницкую, так как у нас имеются винтовки. И просим 6 декабря принести, если можно, то пожалуйста. Прощайте, товарищи, остаемся всегда готовые положить за свободу жизнь свою, мы, товарищи-сытинцы. Пролетарии всех стран, соединяйтесь, товарищи". С утра 7 декабря пятнадцать наборщиков под охраной пятидесяти вооруженных дружинников открыто набирали и верстали первый номер "Известий Московского Совета рабочих депутатов". Вместе с наборщиками занимался этим делом и сын Ивана Дмитриевича - Василий Сытин, ведавший в издательстве выпуском детской литературы. - Васька! Что тут делается? - придя в типографию, испуганно спросил Сытин сына. - Ничего, папа, особенного. Готовится к выпуску номер революционной газеты... - Понятно! - резко ответил Сытин. - Понятно. Пойдемте-ка, друзья, - обратился он к пришедшим с ним редакторам "Русского слова" Благову и Дорошевичу, - посмотрим, выясним, что у них такое?.. За ними шел публицист Григорий Петров и пристав с надзирателем. Дружинники преградили им путь к наборному цеху, обезоружили и арестовали пристава и надзирателя. А Сытину и его друзьям сказали требовательно: - Извините, Иван Дмитриевич, вас и ваших спутников мы вынуждены держать под стражей до тех пор, пока не выпустим и не вынесем отсюда газету. - Что это? И нас арестовать? - Считайте как хотите. Но посидите под охраной и не трогайтесь с места,- приказал руководитель дружины. - Слыхали, Влас Михайлович, что такое? - Придется подчиниться. Пристав и околоточный у них в плену, а нам смириться и бог велел. Сдаемся, Иван Дмитриевич, на милость его величества пролетария всероссийского. Увидев старого, опытного наборщика Бардина, Сытин издали крикнул, подозвал его к себе. - Что делаете? - Вам доложил Василий Иванович, газету делаем... - Где взяли бумагу, краску, кто вам позволил? - Позволил нам Московский Совет рабочих депутатов, а где что взять, мы сами знаем. Вот, пожалуйста, почитайте первые оттиски первого номера "Известий". Все четверо задержанных взяли свежие, влажные экземпляры, протерли очки и уткнулись в первую страницу. Умолкли, да и было от чего замолчать. Под заголовком напечатано крупными буквами: "Объявить в Москве со среды 7 декабря с 12 часов дня всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее в вооруженное восстание" - Почитайте внимательно, Влас Михайлович, - обратился к Дорошевичу Василий Иванович, - нет ли грамматических или орфографических ошибок. Делается второпях, как бы поскорей успеть, пока драгуны не нагрянули. Дорошевич молча кивнул, за него ответил главный редактор "Русского слова" Благов: - Насчет грамматики, терпимо, а нет ли ошибок политических? - и сгоряча проткнул газету пальцем в том месте, где говорилось: "Революционный пролетариат не может дольше терпеть издевательства и преступления царского правительства и объявляет ему решительную и беспощадную войну... Товарищи солдаты! Вы - наши кровные братья, дети единой с нами матери, многострадальной России. Отказывайтесь повиноваться своему кровожадному начальству, гоните его прочь и арестуйте; выбирайте из своей среды надежных руководителей и с оружием в руках присоединяйтесь к восставшему народу..." Василий Иванович возразил Благову: - Может ошибиться один-два человека, а весь народ не ошибется. По всей Москве рабочий класс кует оружие! И мы готовы сражаться... Иван Дмитриевич покосился на сына, смолчал. Что скажешь, когда на улицах строятся баррикады, а его сын Василий помогает выпускать революционную газету? Пока печатались шестнадцать тысяч экземпляров газеты, задержанные дружинниками Сытин и представители товарищества успели от первой до последней буквы прочесть газету с призывом рабочих и солдат к вооруженной борьбе с царизмом. Кончилось печатание. Весь тираж вынесли дружинники для раздачи рабочим на баррикадах. - Ну, а теперь вы, Иван Дмитриевич, свободны! - объявили сытинцы своему хозяину и его компании. - Можете идти на все четыре стороны. Вообразите, что это был сон, а явь увидите потом... Да, будьте осторожны. Не дразните охранку и черносотенцев. Помните, в чьей типографии печаталась "первая ласточка", а вы были первые ее читатели!.. - Пролетарии меня в пропасть толкают, - сказал Иван Дмитриевич, - вот кого воспитала моя культурная фабрика! Какие дела завариваются. Кто расхлебывать будет?! - Пронесет, а дела страсть серьезные. Что будет? Что будет? Москва накалена до предела! - ответил на это Дорошевич Сытину. - Я бы вам, Иван Дмитриевич, советовал на время из Москвы удалиться, подальше, не надо быть под прицелом полиции и черной сотни. Да и Петрову, с которым тоже черносотенцы могут свести счеты, надо куда-нибудь уехать подальше в эти дни. Сытин с ним согласился. Проходя одним из цехов мимо хохотавших наборщиков, Сытин заметил что-то необычное. В толпе рабочих стоял перепуганный, невзрачный человек. Лицо его замазано черной типографской краской, одежда размалевана разноцветной, на спине выведено крупно: "Шпик выкрашен за предательство". - Нелестная репутация! - заметил, улыбнувшись, Дорошевич. - Птичка-невеличка, под попугая раскрасили! Наборщики пояснили: - Затесался к нам подсматривать шпик. Револьвер мы у него отобрали. Хотели его пристукнуть, да решили не с такого дерьма начинать. А вот выкрасили и выбросим. Сыщика выпустили из типографии последним. Трое рабочих шли от него на некотором расстоянии, для охраны, как бы публика не прихлестнула его булыжником... Следующие номера революционных "Известий" печатались в других типографиях. 3а время декабрьского восстания Московский комитет РСДРП выпустил шесть номеров "Известий". В первый час стачки на улицы Москвы вышли десятки тысяч рабочих, а к концу дня число бастующих перевалило за сто тысяч. Улицы обрастали баррикадами. Полиция и "черная сотня" разгоняли митинги. Арестовали несколько большевиков-руководителей. В помещении "Аквариума" во время разгона митинга арестовали сразу тридцать семь рабочих. Нарастало всеобщее возмущение, готовое вылиться в боевые схватки. Они начались в разных местах. В этих революционных стычках активно участвовали рабочие-печатники. Наборщики кушнеровской типографии отбили несколько атак жандармов и драгун. Часть сытинских рабочих вступила в бой на баррикадах около Цветного бульвара. Обращение сытинских рабочих к солдатам, расположенным в Александровских казармах, не прошло бесследно. Девятого декабря солдаты с оркестром вышли на встречу с рабочими сытинской типографии. Рабочие выслали для переговоров с солдатами свою делегацию. Делегация запоздала. Генерал Малахов подоспел с казаками и драгунами. Пехотинцев окружили, отрезали от рабочих. - Солдаты! - обратился к ним генерал Малахов. - Государь надеется на вашу верность присяге: немедленно возвращайтесь в казармы. Там выдадут вам по куску мыла и по стакану водки!.. Под конвоем казаков и драгун солдат повернули в казармы, где они и были заперты... На Садово-Кудринской, на Красной Пресне у фабрик Шмидта и Прохоровки, на Неглинной и по всей Мясницкой, на Арбате и Пречистенке, на Миусской площади - повсюду Москва покрывалась баррикадами. В Замоскворечье главный пункт восстания - Пятницкая и прилегающие к сытинской типографии улицы. Оберегая свой боевой участок - типографию, рабочие-сытинцы обнесли ее четырьмя баррикадами: со стороны Серпуховки, Малой Ордынки, с Пятницкой и Монетчикова переулка. Казаки и войска заняли Серпуховскую площадь. Рабочие типографии решительно отбивали их атаки, но силы были неравны. Войска сумели прорваться через баррикады к типографии. Градоначальник Медем приказал поджечь типографию: - Осиное гнездо, форпост революции. Подвергнуть полному уничтожению... Пьяные драгуны врывались в соседние с типографией дома, размахивая шашками, кричали: - Где тут сытинцы, мы их изрубим... Все этажи типографии предварительно были обстреляны; Затем драгуны ворвались в помещение с факелами и стали поджигать, поливая керосином, все, что могло гореть. Ученики-наборщики пытались тушить, но драгуны пригрозили им: - Не ваше дело, зарубим!.. В темную зимнюю ночь на 12 декабря, освещая все Замоскворечье, полыхала пламенем сытинская типография. Только утром, когда все типографское производство - станки, машины, кассы со шрифтами - было разрушено огнем и падающими сводами, пожарники стали заливать догоравшее здание. На месте обгоревшей, разрушенной типографии, в цехах, где стояли великолепные, новые, привезенные Сытиным из-за границы печатные машины, теперь торчали залитые водой и покрывшиеся льдом обломки. Управляющий типографией Василий Петрович Фролов поехал к помощнику градоначальника Бутбергу с жалобой на произвол драгун: ведь в стенах типографии не было оборонявшихся повстанцев, зачем же было уничтожать ее? Зачем приносить колоссальный ущерб издателю? - Ничего, кроме зла, я вам не желаю. Очень сожалею, что два года назад вас не сожгли, - ответил Бутберг. Узнав от Фролова, что Сытин выехал неизвестно куда и что, возможно, он не перенесет столь тяжкого удара, помощник градоначальника сказал: - Ко всем чертям! Туда ему и дорога. Аудиенция кончена, отношение властей к Сытину и его производству выяснено. На Большой Ордынке стояла бочка с водкой. Драгуны и казаки справляли тризну: "осиное гнездо" сожжено, разрушено. Рабочие-сытинцы рассеяны по другим участкам, где еще идет борьба. Разнузданные, охмелевшие драгуны и казаки шумели, стреляли в прохожих. Приехавший градоначальник посмотрел на разрушенное здание типографии и поблагодарил драгун перед строем: - Молодцы, ребята, за богом молитва, за царем служба не пропадают!.. Пейте здоровье императора! Знайте, что нами дано распоряжение всем владельцам трактиров и всех пивных и винных заведений отпускать казакам, драгунам и солдатам водку безвозмездно, сколько вам захочется... В других районах Москвы продолжались активные бои, и там в рядах московского пролетариата сражались и сытинские дружинники. Гремела артиллерия. Редели ряды рабочих-бойцов. Погибло во время восстания свыше тысячи человек, много было раненых и арестованных. После подавления восстания расправа с участниками революции продолжалась: виселицы, расстрелы, тюрьмы, ссылки, каторга... ...Иван Дмитриевич, независимо от подсказа Власа Дорошевича, понимал, что ему в Москве угрожает или арест, или смерть от руки черносотенцев. Случайно встретившийся друг посоветовал Сытину ехать в Петербург в багажном вагоне, дабы избежать ареста. В Петербурге он вышел налегке, с небольшим кожаным саквояжем. Идти в свой книжный магазин, находившийся на углу Невского проспекта и Фонтанки, было еще рано. Иван Дмитриевич подошел к киоску купить какую-либо свежую петербургскую газету, чтобы из последних телеграмм узнать о московских событиях. Но все газеты до прихода московского поезда были уже распроданы. У газетчика Иван Дмитриевич купил только шебуевский журнал "Пулемет" и зашел позавтракать в вокзальный ресторан. Пока официант подавал ему завтрак и графинчик сухого виноградного вина, он развернул журнал и, на несколько минут забыв о московских и прочих делах, развеселился. На развернутом двухстраничном листе журнала был дан пародийный сюжет картины "Страшного суда". В ролях праведников и грешников изображены правительственные деятели - верные слуги монархии. К рисунку дан текст: "Товарищество И. Д. Сытин и Компания, обжегшись на многотысячном выпуске лубочных картин на темы русско-японской войны, по слухам, выпускает на днях в громадном количестве картину, клише которой здесь воспроизводится..." Такое пояснение к рисунку заинтересовало Ивана Дмитриевича, он стал внимательно разглядывать карикатуру. В центре двое: Витте без штанов и дьявол взвешивают на весах "конституцию" и "монопольку". Как дьявол ни старается надавить на чашу весов, бутылка водки перетягивает конституцию в весе... В нижней части карикатуры, скованные цепью, идут в ад, в геенну огненную, делегаты, депутаты, рабочие, студенты, интеллигенты... Еще ниже - жарятся на вечном огне связанные по рукам и ногам газетчики, земцы, евреи, поляки и члены Союза союзов. А наверху, над сатаной, держащим на коленях забастовщика, стройными рядами размещены несомненные праведники, достойные райского блаженства - священномученики, угодники, юродивые, Победоносцев, Дурново, Бутберг, Саблер, Святополк-Мирский, Шаховской, Бельгард; и взятые на небо живыми: Мещерский и Грингмут, а также "архистратиги", снискавшие себе в делах воинских дурную славу: Стессель, Трепов, Куропаткин, Рождественский и прочие. Огромный кольцевидный змий отделял праведных монархистов от грешников-крамольников, обреченных на муки вечные. На кольцах змия написаны названия монархических газет: "Московские ведомости", "Гражданин", "Новое время", "Русский листок", "Свет" и "Заря". Сытину было любо, что его популярного, либерального "Русского слова" не оказалось в их числе. Значит, Шебуев с умом, разбирается, что к чему. - Вам, может быть, подогреть? Шашлык изволил приостынуть? - услужливо спросил официант. - Без надобности. Я спешу, - ответил Иван Дмитриевич и, торопливо закусив, нанял извозчика и поехал на телефонную станцию звонить в Москву Евдокии Ивановне. - Ты не волнуйся. Будь спокоен, - услыхал он голос жены из Москвы, - да, да, фабрика сгорела дотла. Набирайся сил, мужества, все поправимо... Евдокия Ивановна не решалась сказать ему, что и сына Васеньку загнали вместе со студентами в манеж и отправили в Бутырскую тюрьму. "Хватит старику знать и об одной беде. А Васеньку авось выручим - деньги все делают..." В столичном, петербургском отделении "Русского слова" работало свыше сотни сотрудников и специальных корреспондентов. Такой большой аппарат был необходим потому, что, по выражению Дорошевича, "в Петербурге происходят события, а в Москве, самом большом губернском городе, - только происшествия". Но в декабрьские дни девятьсот пятого года события совершились в "первопрестольной", события первой важности, тряхнувшие устои самодержавия. Сытин встретился с сотрудниками и писателями, отмахнулся от их сочувствия и с напускной бодростью сказал: - Веселье лучше печали. Пойдемте-ка в ресторан к Палкину, угощаю!.. Заведующий отделением и несколько сотрудников, в том числе два писателя - Алексей Будищев и Александр Измайлов, - поехали к Палкину. В отдельном кабинете за столом, уставленным бутылками, вся компания скоро оживилась. Чтобы заглушить постигшее его горе, выпил и Сытин. Развязались языки, собрались свои люди - кого стесняться? Иван Дмитриевич спокойно, не горячась, хотя выдержка ему давалась с трудом, говорил: - Ну, понятно, у людей лопнуло терпение - революция. Пожалуйста, это бывало и во Франции. Но зачем, зачем разрушать такую фабрику? Миллион стоила! Не понимаю, что за сволочи, у которых рука поднялась на это? Я знаю своих рабочих; да, они готовы были сражаться с самодержавием. Они развитые, начитанные, но чтоб жечь фабрику? Они не допускали такой мысли!.. Это дело рук московской администрации и черной сотни. Все восстановлю! Все будет поставлено на свое место. - Не сомневаемся, Иван Дмитриевич, уверены... - Давайте еще выпьем за бодрость духа нашего хозяина. - За его дела ныне и присно... - Против войск и казаков не устоять. Что дружины? Много ли у них оружия. Вот если бы солдаты перешли на сторону рабочих, тогда другое дело, - сказал Будищев. - А восстание серьезное. Пушки даже понадобились. - Сомнут, все сомнут. - Сегодня Дорошевич звонил из Москвы, там драгуны обстреляли редакцию "Русского слова", выбили стекла и ускакали. Во дворе редакции и типографии перевязывали раненых, но типография газеты в целости... - Когда я уезжал из Москвы, - заговорил Иван Дмитриевич, отставляя в сторону недопитый бокал, - мне наборщики говорили, что они во двор типографии на Тверской "фараонов" и черносотенцев не пустят. Да и мне сказали, чтоб я близко не подходил. "В чем дело, почему?" А оказывается, они подступы к типографии оградили проволокой и пустили по ней электроток высокого напряжения. Прикоснись - убьет!.. Что я мог сказать этим ребятам, - спасибо, и только. - А ведь страховочку-то, Иван Дмитриевич, вам едва ли выдадут, - сказал писатель Измайлов, выражая сожаление и сочувствие. - Есть такой пункт в законе, что это, дескать, не стихийное бедствие, типография разрушена вынужденными мерами со стороны правительства... - Не знаю, это еще посмотрим. - Нет, Иван Дмитриевич, тут вам даже сам Плевако не сможет помочь, - добавил Измайлов, - да и наплевать. Подниметесь! Вы все для этого имеете: деньги, доверие поставщиков, а главное, смелый самородный талант организатора, книжника-подвижника... Господа, позвольте мне сказать несколько, может быть сумбурных, слов ради этого застолья, - обратился Измайлов ко всей компании. - Просим, только не очень сумбурно... - предупредил Будищев. Измайлов встал, уперся руками в столешницу, обвел всех глазами и начал: - Господа и товарищи по оружию! Вспомните, как тридцать лет назад Тургенев закончил одно из своих произведений словами: Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят. Один царев кабак - тот не смыкает глаз; И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая, Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ, Спит непробудным сном отчизна, Русь святая! Но вот кончилась спячка. Пробуждается Россия, пробуждается сознание труженика. Трепещет монархия. Да и что сие значит? Возьмем историю с давних времен: один наш современник, - к прискорбию, работающий не у Сытина, а у Суворина, посему не назову его фамилию, - сказал, что "история есть картина, украшенная тронами и виселицами. И блажен тот, кто сумеет усидеть на своем стуле". Русская монархия - это застой, консервация, дряхлость. Прав и Лермонтов, сказав слова пророческие: "Россия не имела прошлого, она вся в будущем!" Это будущее наступило в начале нашего, двадцатого века. Нам, работникам прессы, участь: идти в ногу с народом, а если желаете, то и впереди него. Положение обязывает. И вот он, весь русский до корней волос, Иван Дмитриевич, отлично понимает, что дальнейшая его цель, как всегда, трудиться на потребность народа, поднимать его самосознание. Несмотря на постигшее его, по вине правительства, несчастье, он, мы верим, непокладая рук примется за восстановление предприятия, и миллионы полезных книг вновь появятся в руках русского народа. И то, что книга книге рознь, Иван Дмитриевич отлично уже понимает... - Время научило понимать. От малого ждем и приходим к большому, - вставил Сытин. - Да вы, Александр Алексеевич, покороче... - Не затяну, - ответил Измайлов, - но я еще не сказал главного, в чем слабость всяких правительственных учреждений и в чем сила служебной аппаратуры у Ивана Дмитриевича. Он и сам едва ли об этом догадывается, потому что у него это получается органически, безбоязненно, что называется, - от души. Кому не известно, что у нас в России с высочайшего соизволения народился класс чиновников, или прослойка между классами - бездушная, щедро себя обслуживающая аристократия. Сколько вреда, от этих всяких чинуш - верстовых столбов в форменных фуражках! Имя этому явлению: паразитирующий бюрократизм на истерзанном народном теле. Пользуясь "свободой слова", должен сказать, что в правительственных и военных (это даже и японцы нам подсказали) учреждениях, от сената и до уездного исправника, у нас очень оберегают всякую тупорылую бездарность. Впрочем, высокопоставленная бездарность, робея за свое кресло, как бы оно не было занято другим, достойным кандидатом, окружает себя безвольными, равнодушными подхалимами, безопасными для тупого начальства и вредными для народа и государства. А вот "государство книжное", государство Ивана Дмитриевича, почему оно развилось и двинулось далеко вперед, выполняя заветную основную цель - просвещение и образование? Потому, что Иван Дмитриевич волевой организатор, не боится умных помощников, умело подбирает их, доверяет им, спрашивает с них и достигает желаемого. В наше нелегкое время побольше бы Сытиных, понимающих: что создает народ - то народу и принадлежит. Сытин большой хозяин, но мы будем недалеко от истины, если назовем его народным приказчиком русских читателей. За его здоровье, друзья!.. Выпили. Пустились в разговоры между собою. Будищев сказал: - У России правительственной есть одна история: кто когда и каким местом сидел на троне. У простого русского человека извечна другая "история" - день да ночь, сутки прочь!.. А ведь они, эти Иваны, создают историю! Они освобождали Москву от Наполеона, а их потомки в борьбе за свободу погибают от шрапнели Дубасова. - Так, говорите, и по "Русскому слову" палили? - спросил Сытин. - Да, Влас Михайлович по телефону передавал. - Почетно, друзья, почетно. Однако в моей квартире никого не задели? - Нет, этого не слышно. - Слава богу... Рассчитавшись за всех, Сытин от Палкина пошел в свою книжную лавку. Приказчики удивились, увидев его: как же так? В газетах известие о том, что вчера в Москве сгорела его типография, а он здесь, в Питере, и даже немного навеселе. И писатели с ним, известные книголюбы и остряки. Иван Дмитриевич поздоровался с заведующим, прошел за прилавок в отдельную комнату; там у него, на случай пребывания в Петербурге, всегда находился небольшой гардероб с одеждой - два смокинга, сюртук, шуба, дюжина крахмальных рубашек, - переоделся, вышел и походил за прилавком, посмотрел, как расставлены книги на полках, поинтересовался, на какие книги больше спрос, на какие меньше и какая в среднем ежедневная выручка. Продавцы-приказчики бойко работали с покупателями и с интересом поглядывали на Ивана Дмитриевича. Сытин как ни старался и здесь держаться спокойно, но скрыть тревогу и озабоченность, выраженную в потускневших глазах, было не в его силах. Заметил он, что кто-то из покупателей спрашивает книгу Заборского "Наши писатели" для старших классов городских училищ. Приказчик ответил, что такой книги нет, еще осенью разошлась. Покупатель хотел было уходить, а приказчик занялся с другим человеком. - Позвольте, позвольте, - сказал Сытин, - не спешите, господин, уходить, а вы, - обратился он к приказчику, - не спешите отпускать покупателя. Допустите его к полкам, к разделу словесности и критики, и пусть он выберет себе нечто другое, чем можно заменить Заборского. Так нельзя работать: легче всего сказать "нет". Приказчик извинился и пустил покупателя за прилавок. Тот выбрал и купил несколько книг сразу. - А вообще, господа, изучайте читателя, - посоветовал Сытин, - и к каждому имейте особый подход. Не трудно же отличить простого потребителя от интеллигентного. Почтительно и внимательно относитесь к вашим завсегдатаям, создающим свои личные библиотеки. Приучайте читателей пользоваться каталогами. Простите меня, но вы должны лучше моего это знать. Книговедение - наука. Для книжных торговцев - это наука, как "Отче наш". Бывало, офени эту науку без учебников знали назубок, практически. Вот были люди! Некоторые сметкой да старанием себя превзошли, купцами стали. Не крупными, но все же. Но суть не в том, а в огромной пользе: они, доставляя книгу народу, растревожили его душу. Заведующий вышел проводить Ивана Дмитриевича. Спросил - надолго ли он приехал. - Не заживусь. Понимаете, какие дела... Через три дня Сытин вернулся в Москву. Неприглядна была Москва в эти дни. Разбирали баррикады между Покровкой и Маросейкой. Сытин увидел это, когда извозчик вез его от вокзала на Тверскую. Но кое-где еще слышались одиночные выстрелы. Бушевала, не сдавалась Пресня, но и там исход борьбы был уже предрешен. Кольцо из всех родов войск все тесней и тесней сжималось вокруг революционной Пресни. Не задерживаясь в семье, наскоро расспросил обо всем Евдокию Ивановну и вызванных на квартиру Благова и Дорошевича и, узнав, что в Замоскворечье наступило затишье, вместе с сыном Николаем Ивановичем Сытин пешком отправился на Пятницкую. - В районе Театральной и Красной площадей не было баррикад, - рассказывал по пути Николай отцу, - а на Пятницкой и Серпуховке без крови не обошлось. Была война, самая настоящая... Ужасное зрелище - пожар нашей типографии. Горит, трещит, рушится, падает, а спасать нельзя, пристрелят. Драгуны и казаки озверели... Рассказывают, был такой случай: мальчик поднял подстреленного голубя, поцеловал его и погрозил пальцем драгунам. Те и мальчика пристрелили. Осатанелые звери!.. - А что с Васькой, где он?.. - Конечно, забрали. Был у полиции на примете. Теперь он в переполненных Бутырках... Говорят, что не особенно виновных без суда высылать будут. Подошли к главному корпусу типографии. Кажется, сердце перестало биться у Ивана Дмитриевича, остановилось от того, что он увидел. Стояли обгорелые стены. Внутри, под рухнувшими сводами, заваленные головешками, под ледяным покровом торчали изуродованные остовы ротационных машин. Как ни крепился Иван Дмитриевич, разрыдался. - С чего и как я начинал, и до чего меня довели!.. - Папа, успокойся. По миру не пойдем, на "погорелое место" собирать милостыню не станем, - увещевал его Николай Иванович. - Да, ты прав, слезами тут не поможешь. Начнем сызнова. - Вспомнив, что сын Василий причастен к восстанию, Иван Дмитриевич тяжело вздохнул, смахнул слезы платком, сказал: - Эх, Васька, Васька, вот каково отомстили твоему отцу и всему нашему товариществу... Повернулся и пошел обратно на Тверскую. По пути остановился против церкви Пятницкой Троицы, снял шапку, трижды перекрестился: - Господи, помилуй меня... За какие грехи мне такое испытание? Что я, молился меньше всех? Или взяток администрации не давал?! Все было... А что они натворили!.. А ты, Николай, вернись на пепелище, посмотри, не осталось ли еще чего пригодного... На чердаке были доски, гравюры на пальмовом дереве. Двадцать лет их скупал, собирал, берег. Десятки тысяч рублей ухлопал... - Папа, незачем туда идти. Все доски, пропитанные скипидаром, погибли. Нужна комиссия для установления убытков. - Да, да, комиссия, комиссия, нужна комиссия... Придя домой, Иван Дмитриевич стал просматривать письма и телеграммы от своих друзей, авторов, поставщиков и клиентов с выражением сочувствия по поводу постигшего его горя. Особенно растрогала его телеграмма Мамина-Сибиряка: "Дорогой Иван Дмитриевич, С искренним прискорбием сегодня прочел телеграмму о разгроме твоей печатной фабрики. Давно ли мы ее открывали и радовались. Делается что-то совершенно невероятное... Куда денутся те тысячи рабочих людей, которые находили у тебя кусок хлеба. Откуда эта слепая злоба, неистовство и жестокая несправедливость. Крепко жму твою руку и от души желаю, чтобы ты встретил и перенес постигшее тебя несчастие с душевной твердостью. Твой Д. Мамин-Сибиряк". Да, давно ли это было! Ходили с Дмитрием Наркисовичем, любовались фабрикой. Кто бы мог думать и знать, что такое случится?! И революция подавлена, и фабрики-типографии нет. Самодержавие торжествует победу... Надолго ли? К ночи, перед сном, Сытин зажег в спальне лампаду. Тревожили кошмарные сны. Спросонья он плакал навзрыд. Пробуждался весь в поту, и казалось ему, что даже в квартире преследует его запах гари. Сытину удалось за короткое время восстановить разгромленную типографию. Он опять стал расширять свое книжное дело. Вырастала многомиллионная масса читателей; вырастали ее запросы. И то, что лет десять-двадцать назад печаталось под знаком "народной литературы", становилось уже непригодным чтивом. Деревня требовала умственную книгу и серьезную художественную литографию. Литератор-искусствовед Виктор Никольский говорил Сытину: - Пушкиным вы победили лубочного "Гуака". Отлично! Давайте теперь бороться против отравляющей безымянной, безграмотной лубочной картины. Наступила пора нести в народ произведения русских художников. То, что видят москвичи у Третьякова в галерее, с помощью ваших новейших печатных машин распространяйте в народе, прививайте людям вкус к настоящему искусству, к живописи. Однажды Сытин прочитал "Мать" Горького. Повесть сильно его затронула. Но особенно поразил его крик души одного из героев книги - Рыбина, человека из деревни: "Давай помощь мне! Давай огня! Книг давай, да таких, чтоб человек, прочитав их, покоя себе найти не мог. Ежа ему под череп посадить надо, ежа колючего!.." Вот чего не хватает в книгах - "ежа колючего". А Сытин в угоду синоду и ради увеличения прибылей вынужден без конца печатать книги духовные, жития разных святых. Шли в народ миллионные тиражи "душеспасительных", и каплей в море среди них были книги общеполезные. После девятьсот пятого, в годы реакции, как никогда, книжные прилавки были завалены для "умиротворения" душ всякой макулатурой: о загробной жизни, о кончине мира, о едином и верном пути ко спасению, о душеспасительных наставлениях, о молитве, о последней године мира и церкви христовой на земле, о подлинном лике Спасителя, об открытии святых мощей... Светочи христианства, страсти Христовы, столпники и отшельники, чудеса и благодатные источники, и прочая, прочая муть тучами валилась на русского деревенского читателя. Николаю Второму и "святейшему" синоду, дабы отвлечь народ от вольнодумства, понадобились "чудеса". Стали гадать, кого бы, где бы принять во святые, объявить нетленными мощи, канонизировать, а придумать "чудеса" и сочинить "житие" желающие найдутся. Большинством голосов в синоде "во святые" был утвержден давно превратившийся в труху старец Серафим Саровский. Сам император с супругой поехали поклониться мощам. В Сарове огромное стечение народа... Но что делать Сытину? Уступить ли доход от издания синоду, или самому невинность соблюсти и большой капитал приобрести?.. Решается на последнее. Все равно ведь книги о "преподобном" независимо от него могут издать другие, и в первую очередь синод. Зачем же лишаться дохода, коль он сам в руки лезет?.. Сытин проявляет изворотливость. И не только меркантильные соображения толкают его на это, но и необходимость "выслужиться" перед власть имущими, в интересах главного дела. И вот за короткий срок он выпускает под разными названиями огромными тиражами шестнадцать книжонок о Серафиме Саровском. Среди рабочих в типографии на Пятницкой ропот, возмущение: - Сытин огребает сотни тысяч барыша, а нам ни шиша. У нас концы с концами не сходятся... И рабочие единодушно и требовательно напомнилихозяину о себе экономической забастовкой. Прекратили работу, вышли во двор типографии митинговать. - Мы требуем, - заявили представители от рабочих, - двухнедельные отпуска, под праздники кончать работу на час раньше, оплачивать забастовочное время и за забастовки никого не увольнять... Прибавить чернорабочим по пять рублей в месяц, десять процентов прибавить всем печатникам к заработной плате, наборщикам оплачивать за знаки препинания. Хозяину товарищества признать наших уполномоченных, оплачивать им за общественную работу в виде дополнительного заработка за два часа ежедневно. Доверяем защиту наших интересов профсоюзу. Пришлось товариществу Сытина пойти на уступки. Как бы не было еще хуже... В своих делах хватаясь то за одно, то за другое, то совершая ошибки, то достигая цели, Сытин изматывался, не находил себе нигде и ни в чем покоя. Таким неуравновешенным, уставшим, издерганным застал его однажды писатель Сергеенко. - Иван Дмитриевич, что с вами? - Ничего, так надо, все к черту!.. Жаль, нет Чехова. Будь он жив и если бы сказал: "Иди, Сытин, в монастырь", ушел бы тотчас же. Надо о душе думать, хватит с меня, пусть дело ведут другие - барабошки, мерзавцы, подлецы. Все обман, один обман кругом, пустота и мерзость... Дети взрослые, не пропадут... Одна дорога - в монастырь... - Съездите в Ясную Поляну, поговорите с мудрецом графом, отведите душу... - А что он скажет? "Отрекись и не сопротивляйся"? Так это я и сам знаю. Нет, дорогой Сергеенко, не успеваю за временем. Девятьсот пятый год доказал, что люди не только хотят духовной пищи, они просят "ежа под череп". Хотят быть хозяевами, так зачем мы? Близится наш конец, а что дальше? Ничего, кроме спасения души, не вижу... - У Сытина, всегда живого, энергичного, выступили слезы и губы задрожали. - Может, к вам приеду? Где вы живете теперь? - Около Кускова в деревне Чухлинке снимаю дачу в доме у Гарусова. Приезжайте, выберите день досуга. Есть у меня и авторские дела, да предложить сейчас не смею. Вижу, вы сам не свой... Устали душевно и физически, двойной покой нужен... Берегитесь и не спешите сорваться. За стенами обители вам нечем будет заняться. Такому человеку, как вы, молитва - не спасение. Отдохнули бы да почитали разумных авторов... - Читаю Горького и Кропоткина, шлиссельбургского узника Морозова читал. Пробовал взять на зубок проповеди Ивана Кронштадтского: дерьмо! Артист в рясе. Что этому кликуше надо? Льва Толстого проклинает. Молитву состряпал против великого писателя. Смерть на него накликает, а того не поймет, что Лев Николаевич бессмертен. Умрет телом, а духом - никогда!.. В пятом году Ваньку Кронштадтского намеревались матросы разорвать. Спрятался, подлюга!.. - Вам бы, Иван Дмитриевич, попутешествовать да забыться от дел своих... Море, солнце, воздух, разнообразие впечатлений. Подрасшатались вы, Иван Дмитриевич. Наверно, во всей России нет другого такого чудака, который б