т Наполеона... Сытин не ошибся. "Наполеон" на экраны не вышел... По заданию Высшего Совета Народного Хозяйства Сытин пробыл в Берлине несколько месяцев, завел деловые отношения с концерном Стинеса. Были разработаны предварительные схемы проекта об использовании одного из водопадов на реке Кеми с целью построить гидростанцию и бумажную фабрику. Вернулись из Германии Сытин с Хинчиным, доложили о договоренности с немецким концерном по поводу концессии, сдали в ВСНХ документы с чертежами. Были у ВСНХ надежды, что в скором времени могут начаться работы. За годы войны от Петрозаводска до Мурманска построили железную дорогу. Есть теперь все возможности для развития лесной и бумажной промышленности в нетронутых дебрях Карелии. От фирмы приезжал в Россию представитель инженер Ферман. Осматривал местность. Все подходяще: и лесу изобилие, и река могучая. Однако фирма отказалась, заявив, что может построить бумажную фабрику в течение трех лет, но существование ее себя не оправдает. Концессия не состоялась... Но на этом дело не кончилось. В двадцать втором году в ВЧК возникло следствие по обвинению во вредительстве некоторых работников ВСНХ. Сытину на квартиру позвонили: - Явитесь. Вход с Малой Лубянки, шестой этаж. К следователю Смирнову. Пропуск заготовлен в бюро... Через час следователь Смирнов допрашивал Ивана Дмитриевича: - Вы привезли чертежи об использовании Кемского водопада? - Да. И сразу же они были сданы в Высший Совет Народного Хозяйства. - Что вы знаете о дальнейшей судьбе этих чертежей? - Ровно ничего. Концессия не состоялась. - Куда девались чертежи? - Помилуйте, я в ВСНХ не служу. В этот момент следователю позвонили по телефону. Он снял трубку. Послышался голос дежурного: - Немедленно на пожар! Горит в Большом театре... Следователь наискось расписался на пропуске, поставил на обороте треугольную печать и сказал: - Можете идти, гражданин Сытин, я спешу... Очень жаль, что вы ничего не знаете о судьбе ценных чертежей. Они бы теперь очень пригодились... ПОСЛЕДНЯЯ СИМФОНИЯ ИВАНА ВЕЛИКОГО В приемной Михаила Ивановича Калинина посетители ожидали очереди пройти к нему в кабинет и высказать свои жалобы и просьбы. Бравый секретарь, одетый в суконный, цвета хаки, френч военного покроя, следил за списком, против каждой фамилии ставил пометки и тихонько предупреждал посетителей: - Старайтесь Михаилу Ивановичу говорить короче и только самое главное, основу и суть дела. Время дорого!.. В обычные часы приема вошел сюда тихо, скромно, но без робости и волнения старичок, с коротко подстриженной бородкой, сказал всем присутствующим "здравствуйте", затем вынул из потайного кармана бумажник, из бумажника достал лощеную, с позолоченным срезом визитную карточку, подал секретарю и сказал: - Желаю обратиться к Михаилу Ивановичу. - По какому делу? - спросил секретарь, разглядывая карточку и удивляясь. На карточке значилось: "Издатель Иван Дмитриевич Сытин". - Дело мое не личное, а общемосковской важности и отнимет у председателя ВЦИКа, ну, не более трех минут. Важно решить. Секретарь улыбнулся и, взяв "визитку", отнес ее в кабинет Калинина. Вышел и добавил в список фамилию бывшего издателя. - Следующим пойдете вы, предвцика примет вас вне очереди, поскольку у вас дело большой общей важности. Иван Дмитриевич снял пальто, поправил галстук, пригладил волосы и, как только из кабинета приемной вышел очередной посетитель, направился по мягкой ковровой дорожке к Калинину. За дубовой дверью просторного кабинета, в углу, за огромным столом, в кресле сидел Михаил Иванович. Приветливо улыбаясь, он встал и, склонившись через стол, протянул руку Сытину: - С чем пожаловали, с какой докукой, Иван Дмитриевич? Садитесь, рассказывайте. - Да и рассказывать-то особенно нечего. Думаю, вы меня, Михаил Иванович, сразу поймете и, надеюсь, откликнетесь на мою просьбицу. Вот вы, всероссийский староста, у вас дела большого плавания, высокого полета, а я староста церкви пресвятой богородицы на Путниках. Я вот о чем: церкви в Москве убывают. Сносятся, колокола снимаются. Кремлевские храмы совсем заглохли, доступа нет. А ведь извечно какой порядок был, скажем, на пасху: грянет большой колокол на Иване Великом и - вся пасхальная Москва затрезвонит. Душа радуется. Сейчас вот конец великого поста. Христово воскресение у нас на носу. Дозвольте, Михаил Иванович, в нынешнюю пасхальную ночь начать в Москве звон с Ивана Великого? Может, это в последний раз... - Ну и ну, чего угодно, а такой просьбы я от вас не ожидал! - удивленно развел руками Калинин. - Никак не ожидал. - Охотно верю, кроме меня, пожалуй, в Москве никто бы об этом не догадался. Хотя бы один часок позвонить?.. Дорогой Михаил Иванович, хоть я и религиозен, не скрываю этого, но колокольный звон, на мой взгляд, это меньше всего религиозный предрассудок, это наше русское искусство, искусство, затрагивающее живые струны души. Это своего рода салют, и призыв, и благовест. Как угодно понимайте, но дозвольте. Сами колокола взывают об этом, соскучился Иван Великий от долгого безделия. - Высказав это, Иван Дмитриевич выжидательно посмотрел на Калинина. Михаил Иванович на минуту задумался, сняв телефонную трубку, хотел кому-то позвонить, но раздумал и, усмехаясь, сказал: - Да, вы правы, это искусство, и притом уходящее бесследно. Так, говорите, хотите разбудить Ивана Великого?.. Предположим, что будет это вам позволено сделать - кстати, и я с удовольствием бы послушал, - но где же взять тех самых звонарей, искушенных музыкантов - специалистов своего дела? Ведь звонница Ивана Великого штука сложная и нелегкая. Нам с вами, например, не управиться... - Где взять звонарей? Они все у меня на учете, Михаил Иванович. Вот вам списочек на двадцать пять звонарей, кои раньше работали в Кремле по этой части. Этот списочек я на случай пропусков захватил. - Предусмотрительно! Но надо, Иван Дмитриевич, в двух экземплярах, один коменданту Кремля, другой в Чека. - Вот вам и другой экземплярчик, пожалуйста. - Что ж, хорошо. Я один самолично не могу решить, однако содействовать вам буду. Калинин, приподняв очки на лоб, пробежал глазами по списку. - Удивительно! По всей форме. И как вы их доискались, судя по адресам, во всех концах Москвы? - Так у меня же, Михаил Иванович, есть помощники! Побывали бы вы у меня на Путниках: какой замечательный хор я сколотил из лучших певцов. - Это мне не полагается, Иван Дмитриевич. Калинин еще раз посмотрел список. - А почему себя не включили? Вы же их поведете в Кремль под свою ответственность. Сытин взял из рук Калинина оба экземпляра и двадцать шестым приписал себя по всем правилам формы. Подумал: "Стар я стал, один, без сына, редко из дому выхожу". - Позвольте тогда еще и сына добавлю... - Добавьте и сына: одним больше, одним меньше, значения не имеет, - сказал Михаил Иванович, а потом, взяв оба списка, спросил, какими делами занимается Иван Дмитриевич в это тяжелое время. Сытин охотно ответил: - Да, время действительно, Михаил Иванович, нелегкое. Все стали "миллионерами". Какая уж тут работа! Но помогаю советской власти, помогаю. Кое-что по Госиздату инспектирую, инструктирую, ругаюсь, добиваюсь какого-либо толка, иногда удается, иногда - нет. Теперь ведь, Михаил Иванович, все коллегиально да подконтрольно решается. А я этого не понимаю и недолюбливаю. Раньше как было: акции в руках, опыт-сноровка в голове, забота в сердце, любовь к делу на душе, и я решал все сам, как совесть да рассудок подскажут... Извините, не хочется старое вспоминать, а внове пока похвастать нечем. Сами понимаете. Вся бумага, так и кажется, что повсеместно на печатание денег уходит. Так буду надеяться, Михаил Иванович, на ваше дозволение пасхального звона. - Сообщим, Иван Дмитриевич, сообщим... В страстную субботу к Троицким воротам Кремля с Иваном Дмитриевичем во главе пришли все двадцать пять звонарей. Все они на подбор, один к одному, все в свое не столь давнее время служили при звоннице Ивана Великого. Всех их проверили по списку и впустили в Кремль, а затем и на колокольню. Там они с нескрываемым чувством радости и сознанием своего достоинства проверили прочность сыромятных ремней и канатов, привязанных к языкам колоколов, приготовились по всем правилам к торжественному пасхальному благовесту, который должен был начаться в назначенный час. Об этом часе знали они, звонари, и все духовенство многочисленных действующих церквей Москвы и Подмосковья. И, разумеется, знали об этом и жители Кремля. Недаром на безлюдной площади около древних соборов в ожидании трезвона стояли небольшие группы людей. В одной из них Сытин заметил Максима Горького и Демьяна Бедного, с ними еще были двое военных, у каждого на шинельных петлицах по четыре ромба. Горький, сняв шляпу с широкими полями, поздоровался с Сытиным и сказал: - Вот он, Иван Дмитриевич, это он позаботился, чтобы вся Москва сегодня послушала голос Ивана Великого. Прошу любить и жаловать. По-весеннему с Москвы-реки веяло сырой прохладой. На Спасской башне пробили часы. Сытин взглянул на свои карманные, сверил время и сказал, что Иван Великий ударит в большой колокол через пятнадцать минут, ровно в двенадцать, и тогда начнется. - Мы можем и на вольном воздухе побыть, а вот Алексею Максимовичу с его здоровьем, пожалуй, лучше уйти в помещение. Сырость-то какая!.. - сказал Сытин. - Нет, мы его одного не отпустим, а прошу всех ко мне пожаловать, - пригласил Демьян Бедный Горького, Сытина и двух военных. И все направились к Бедному; его квартира находилась в одном из кремлевских теремов. Ждать пришлось недолго. Оглушительно рявкнул огромный шеститысячепудовый колокол, раз и другой. Гул его протяжно разнесся над советской столицей и где заглох - неизвестно. После малой паузы, следом за первыми ударами большого колокола и вместе с ним грянули большие, затем средние и малые колокола-подголоски, и началась, ожила музыка Ивана Великого. Двадцать пять звонарей старались преотменно. Единым сплошным гулом колокольного разноголосья отозвалась на зов Кремля вся Москва. Это было в двадцать первый год нашего века. На кремлевский звон откликнулись ближние и дальние древние, спрятавшиеся между домами церквушки. Их отдельные, прорывающиеся сквозь общий гул голоса мог распознать на слух только Иван Дмитриевич, да и то приблизительно. Он сидел у раскрытого окна и время от времени, подобно конферансье, объявлял: - Это вот, слышите, у Спаса в Чигасах ударили. Вроде бы дискантом, это у святого Ермолая на Козьем Болоте... А это веселое треньканье, чу-чу! слышится с Маросейки от Козьмы и Демьяна... Долго и весело перекликались, сливаясь в общий поток пасхального звона, колокола по меньшей мере трех сотен церквей, и тех, что вблизи, в Охотном ряду, и на Варварке, и тех, что подальше от ведущего Ивана-звонаря, где-то у Николы на Драчах, у Спаса в Пушкарях, у Петра и Павла на Басманной... В этом концерте под началом Ивана Великого участвовала, быть может в последний раз в таком скоплении, вся обильная церквами Москва. В полутьме стояли закрытые кремлевские соборы, да по другую сторону зубчатых стен тяжело давил на землю огромный златоглавый, приговоренный позднее к сносу храм Спасителя. - Какая замечательная симфония! - воскликнул Горький, с благодарной улыбкой глядя на Сытина. - Вы посмотрите на Демьяна: уж на что заядлый безбожник, и тот не может скрыть удовольствия. Спасибо, Иван Дмитриевич, удружили!.. И как вы догадались и сумели уговорить Калинина? Сытин ему ответил: - Калинин русский человек и, наверно, в детстве крест на шее нашивал. Он понял мою просьбу. А я, идя к нему, думал, если Москва ныне не услышит Ивана Великого, то больше ей никогда не слыхать. Много будет ломки, много... Вот я и решился сходить к всероссийскому старосте. А все-таки, дорогие товарищи, ужели русскую древность станут корчевать? - Кое-что убавят, это факт. Самое ценное оставят на века, - как бы вскользь заметил один из военных. - В этом-то и вся беда: кто и как будет разбираться, что ценное, что не ценное... Разве что вся надежда на Ленина и на совесть народа. Не надо хулить содеянное руками предков наших. В старине русской даже наивность обаятельна. Вы помните, какова роспись в соборах Кремля? Неповторимые шедевры! Иногда до смешного наивны, а беречь их надо! - резко и горячо заговорил Иван Дмитриевич, Зная, что здесь самая подходящая почва для такого разговора. - Вы видели когда-нибудь фрески на стене: кит проглатывает и изрыгает Иону? Древний живописец изобразил кита в виде огромного леща с чешуей. Сразу видно, что московский изограф не бывал в океанах и не имел никакого представления о китах, хотя он и верил, что земля на них держится... В соседней комнате был накрыт стол. Демьян Бедный попросил гостей выпить за "симфонию" Ивана Великого. На столе стояло подогретое итальянское вино кьянти. Пузатые бутылки в камышовых чехлах с красочными этикетками. - Я только на минутку, за компанию. Чокнусь с вами за состоявшийся "концерт", но пить не стану, - сказал Сытин, садясь за стол. - Иван Дмитриевич! Да ужели от подогретого кьянти откажетесь? Да это невозможно! Помните, вы такое вино у меня на Капри восемь лет назад пили и хвалили. - То на Капри, Алексей Максимович, в обычное время. Вам тогда по случаю трехсотлетия Романовых было дозволено без опаски вернуться в Россию. Ну, и было дело, выпили. А теперь, простите меня, еще не кончилась пасхальная литургия. Я пойду на Путинки, там я как-никак старостой. И разговеюсь не итальянским вином, а куличом, крашеными яйцами, а мой помощник по церкви где-то добыл бутылку довоенной смирновской водки. Вот и у меня будет разговенье. Горький и Бедный проводили Ивана Дмитриевича до дверей, благодарно и крепко пожали ему руку. Сытин вышел. Над Кремлем и всей Москвой заливались колокола многопевно, на все лады. "Как бы они не забылись там", - взглянув на колокольню, где светились огоньки в плошках, подумал Сытин. Не пришлось Дмитрию пробираться на колокольню. Звон на Иване Великом оборвался. - Значит, кончено. Подождем звонарей здесь и все вместе выйдем через те же Троицкие ворота, в другие нас не выпустят. Пока спускались звонари, Иван Дмитриевич ждал их около царь-колокола и царь-пушки. - Смотри, сын, какие чудеса творил русский народ. Он всегда хотел создать что-то грандиозное. Кажется, кем-то из декабристов сказано: уж если колокольня - то Иван Великий, господин над всей Москвой; если колокол - то двенадцать тысяч пудов. Царь-пушку вот закатили - авось видом своим будет врагов отпугивать, а для стрельбы никак не пригожа. Вот и я всю жизнь гонялся и достиг грандиозного размаха, но всему своя судьба: царь-пушка эта не стреляла, царь-колокол не звонил, умолкнет навсегда теперь Иван Великий, зачахло и мое дело. Что было взято у народа не даром, то оплачено ему сполна миллионами книг и всем нажитым достоянием. А теперь пора, скоро пора и мне на покой... С колокольни один за другим спустились звонари. - Спасибо, братцы, уважили!.. - Вас благодарим, Иван Дмитриевич. - Сильно и душевно благодарствуем. - Мы ведь не разучились, Иван Дмитриевич. - Да, братцы, отлично! Я видел, как у Максима Горького от вашего звона глаза становились влажными. Поздравляю вас с праздничком. А теперь все за мной на выход... ПЕТУШИХИНСКИЙ ПРОЛОМ У Сытина всю жизнь было много друзей - малых и больших деятелей науки, литературы, искусства. Среди них были одержимые борцы, готовые отдать душу за интересы, за право народа на свободное и безбедное существование. К числу таких можно отнести Григория Алексеевича Рачинского, профессора-лингвиста, преподавателя французского языка. Некоторое время он работал в комиссариате народного просвещения у Луначарского. А его брат, носитель народнических взглядов, был близок к деревенской жизни, работал учителем в народной школе на Смоленщине. Художник Н. П. Богданов-Бельский изобразил его в известной картине "Устный счет". В Москве на квартире Рачинского, проживавшего на Садово-Кудринской, иногда собирался узкий круг старых и новых друзей. Устраивались своего рода семейные литературные вечера. На один из таких вечеров Рачинский пригласил Ивана Дмитриевича Сытина: - Приходите, Иван Дмитриевич, сегодня у нас будет читать небольшую повесть один молодой писатель. В газетах он подписывается псевдонимом "Васька Лаптев", а на самом деле это талантливый парень Леонид Леонов, сын, не помните ли, того Максима Леонова, который был выслан в Архангельск. - Любопытно, любопытно, - ответил Сытин, - пожалуй, приду. Леонид Леонов. Хорошо на слух получается. Одно имя само собой заставляет быть писателем. Пряду, приду... В назначенное время, вечерком, Иван Дмитриевич отправился к Рачинскому. Не торопясь шагали по плитам тротуара тогда еще узкой Тверской улицы. На бульваре Иван Дмитриевич остановился против памятника Пушкину: - Ничего не скажешь, этот устоит!.. И многонько ваятель Опекушин зазря, бесследно потрудился. Два его творения, два царя Александра оба убраны в переливку на медные пятаки.* А вот ты, Александр Пушкин, и с большевиками шагаешь в ногу. Тебя не тронут... Тебя, наш любимый, на пятаки не разменяешь! (* Памятник Александру II в Кремле и Александру III около храма Спасителя.) Переходя через булыжные, с грязными лужицами, мостовые, с одного тротуара на другой, Иван Дмитриевич, поддерживаемый под руку сыном, добрался до Кудринской площади. Яркая луна поднялась в темно-синем небе. Засверкал огромный позолоченный купол храма Спасителя. - Жаль, жаль, - проворчал Сытин. - Что бы ни говорили про эту махину, а это все же произведение русского искусства. Не ценят. Снесут. Зря снесут. Лучше бы уж патриарха убрали, а на его место какого-нибудь "живоцерковника" воткнули, а храма бы не шевелили. Легче патриархов наделать, нежели такую храмину создать... Так, не спеша, с оглядкой Иван Дмитриевич добрался до квартиры Рачинского. Там уже - небольшое собрание: семья двух братьев Рачинских, жена издателя Сабашникова с двумя дочками и еще неизвестные Ивану Дмитриевичу любители литературного слова - Григорьев, Бурышкин и другие. Сытина приветливо встретили, а место себе он нашел в сторонке, чтобы не быть заметным. Леонид Леонов сперва показался Сытину застенчивым. "Человек в самой своей цветущей зрелости. Чего ж ему волноваться?" - подумал Сытин, пощипывая клинышек бородки. - "Петушихинский пролом" - так называется моя небольшая повесть, - объявил Леонид Максимович, поправляя рукой нависший над лбом густой черно-вороненый чуб. - Тут некоторые знакомились с этой вещью и говорят, что на меня якобы влияли Ремизов, Замятин и еще кто-то... Но я скажу, писал эту повестушку под влиянием времени и событий, прибегая за помощью к северному народному говору. Конечно, творчески относился к языку северного мужика, может быть, отчасти стилизуя. Иначе как же? А впрочем, послушайте и рассудите сами. Итак: "Петушихинский пролом"... Мягко и глуховато звучал голос молодого автора: - "Годы шли мерно и строго, как слепые старики на богомолье. И случилось вдруг часовенка негаданно, а потом монастырек как-то ненароком, - в нем и поныне тридцать монашков локтями да лбами мужицки крепкими в медную рая дверь стучатся. Достучался ли хоть один, кто знает? Да и стоило ль стучать по-настоящему: от добра добра не ищут! А игумен здесь податливый, именем Мельхиседек. Был Мельхиседек допреж того купцом, запоец и похабник был, торговал скобяным товаром, и звали его по пьяному делу Митрохой Лысым. Раз в пьяном образе проездил всю ночь по городу верхом на свинье, и, когда вдребезг пьяненький успокоился в канаве, явился ему на утренний час Пафнутий-преподобный и сказал: "Будь у меня игуменом". И стал, преобразясь в Мельхиседека..." В этом месте во время чтения Рачинский, встретясь глазами с Сытиным, мигнул ему: "Смотри-ка, куда загибает? По монастырской святости бьет, но того она и достойна. Слушай дальше..." Голос писателя крепчал. Он видел, что все его слушают не шелохнувшись, - значит, с перерывом на половине, он доведет свое повествование до конца, с полным спокойствием и выдержкой. В повести сочным, сжатым языком рассказывалось, как в глуши лесной, под покровом преподобного Пафнутия, процветал монастырь и какие там творились дела. А рядом на ярмарке до полусмерти лупили мужики конокрада Талагана. А потом пришло время, Талаган из конокрада стал "товарищем Устином" и появился в монастыре вскрывать мощи, а через них и весь монастырский обман, от коего жирел пропойца Мельхиседек и его ватага богохульных монахов. Слушая это, Иван Дмитриевич тихонько проговорил: - У нас на даче в Берсеневке был вор Тимоха. Он очень схож с этим Талаганом... Автор напевно, словно Библию читая, продолжал: - "А еще вспомянем, как отбивали мы волю нашу кумачовыми быть, босые, раздетые, с глазами, распухшими от жестких предзимних ветров, как закусывали соломенным хлебом великую боль пролома, как кутались в ворованные одеяла от холодной вьюжной изморози да от вражьих пуль, как кричалось в нашем сердце больно: - колос - колос, услышь мужицкий голос, уроди ему зерно с бревно!.." - Здорово! - Прекрасно! - послышались тихие голоса. Повесть нравилась Сытину, но иногда он невольно отвлекался, думая о другом. Вспоминал в таком же духе где-то прочитанные им в журналах рассказы Евгения Замятина и не знал, за что можно было больше уважать этого писателя - то ли за его изысканную премудрость, то ли за то, что он, Замятин, умеет строить ледокольные корабли... Пожалуй, последнее в нем важнее. А у этого, видать, крепенькая закваска. Молод, крепок, высоко вскочит... Иван Дмитриевич продолжал мысленно рассуждать: "А все же повесть не в моем духе. Пусть с этим автором Сабашников вяжется и печатает. И кажется мне, что горожане интеллигентные эту повесть станут жевать, как конфетку, а деревня ее не так воспримет..." Давно ли были те годы, когда тысячи названий книг, миллионные тиражи сытинских календарей расходились по всей необъятной России. А теперь? Правда, новая экономическая политика в какой-то мере дозволяет частному капиталу производить и продавать. Но сам Ленин сказал, что это временная уступка частнику, а раз временная, значит непрочная. Тут о развитии своего дела "красному" купцу и думать нечего... Эти раздумья заставили Ивана Дмитриевича отвлечься от слушания "Петушихинского пролома". И деревня Петушихино, и Пафнутьевский монастырек, и чахоточный Талаган со товарищами Алешкой Хараблевым, Савасьяном и прочими вскрывателями нечудотворных мощей тут же исчезли из памяти. Его уже не интересовало, чем и как закончится эта необычная повесть. Наседали тревожные думы, которые часто возникали за последнее время и терзали душу Ивана Дмитриевича. А когда он не думал? Он весь свой век, где бы ни был, что бы только ни делал, - он всегда непрерывно соображал, в уме подсчитывал, решал, развивал. Такой уж у него деятельный, пытливый, работающий ум. Да, теперь не то: "Русского слова" нет. Типография - огромное достояние товарищества, а по сути ему одному принадлежавшая - отныне под государственной вывеской. Но он, Сытин, не лишен доверия советской власти, а это для бывшего капиталиста значит очень много. Вот и сейчас у него в кармане лежат бережно согнутые дорогие грамотки: одна из правления "Моспечать", - просят его, И. Д. Сытина, быть председателем паритетной комиссии для разрешения всех спорных вопросов и установления порядка выпуска газет, другая - огромный мандат Высшего Совета Народного Хозяйства на поездку в Германию, откуда Иван Дмитриевич только что вернулся. Удачна была поездка или нет, во всяком случае он отнесся к поручению советской власти со всей присущей ему добросовестностью. И опять думы: "Есть кое-где на складах залежи "незавершенки", - отпечатанные листы, остатки тиражей ранее выпущенных книг. Их только сброшюровать, переплести и можно пустить в продажу. Легко пойдут. Ведь после войны, революции и разрухи в стране книжный голод. Массовые бесплатные брошюры и книжки "Пролеткульта" никак этот голод не утоляют. Надо добиться, пусть не пропадает добро; из этих "незавершенок" могут быть подобраны и напечатаны еще сотни и тысячи экземпляров книг - Жюль Верна, Майн Рида, Льва Толстого, Вересаева, Гоголя, и есть кое-что из учебников и картин. Все может быть использовано. И надо спешить, пока не испорчено по халатности. Это будет мой последний ход!.." Так думал Сытин. Между тем Леонид Максимович закончил чтение. За малостью слушателей аплодисментов не полагалось. Но по сияющим лицам автор, должно быть, приметил: повесть всем понравилась. - Ну как, друзья мои, будут ли вопросы или суждения? - обратился Рачинский. - Я вижу, мы сегодня подзасиделись долгонько. Иван Дмитриевич устал и, кажется, торопится домой. Быть может, перед уходом он скажет нам свое, сытинское слово? - Нет, нет, что вы, какой я говорун, прости господи, начал отмахиваться Сытин. - Чего тут я могу сказать? Россия молодая, писатели пошли тоже молодые да модные. А читатель - народ - к модам еще не привык. Он еще и классиков далеко-далеко не осилил и знает их мало и плохо. Эта повесть, простите, хоть и под народный стиль, а трудновата, да и брать надо шире, глубже. Русский народ выстрадал и достоин, чтоб о нем писали во всю ширь и мощь талантов. Понимаю и верую, что Леонид Леонов, молодой писатель, устоится. Вот помяните меня. Встречался я в жизни со многими, очень со многими, и редко чутье меня обманывало. Большая, проторенная русскими классиками дорога перед Леонидом Максимовичем. А что я еще могу сказать? Спасибо да до свидания... Вот и все. В ГОДЫ НЭПА С того времени, как была введена новая экономическая политика, советская власть допустила частную патентованную торговлю и мелкую частную промышленность. На определенных подконтрольных условиях было дозволено и товариществу Сытина заниматься печатанием и торговлей книгами. Сытин стал выпускать "незавершенки". По последнему, сытинскому, за 1924 год, каталогу в "незавершенках" числилось свыше сотни названий разных книг. Среди них были произведения классиков, учебная литература, детские книжки и стенные картины. Все эти остатки печатались и допечатывались уже не на Пятницкой, а в типографии при Ивановском исправдоме. Были такие же "незавершенки" у Сытина и в Петрограде, в приобретенном им издательстве А. Ф. Маркса. Все выходившие из оставшихся "заскребков" книги поступали в сытинскую лавку на Ильинке. Иван Иванович Сытин, книголюб и книготорговец, распродавал эти книжные остатки, завершая дело, основанное отцом на том самом месте, где оно и было начато. Старик Сытин заходил иногда к Ивану Ивановичу за книжный прилавок, разговаривал с покупателями и помогал сыну проставлять карандашом на обложках новые цены на, книги. Старые, дореволюционного издания, книги Дорошевича вместо одного рубля ценились в один миллион рублей, и даже дороже. Эти "миллионы" ничего не стоили, если принять во внимание, что во время денежной реформы 1923 года один золотой червонец равнялся трем миллиардам рублей ранее выпущенных денежных знаков. Воспринимая близко к сердцу случайные совпадения и делая из этого какие-то немыслимые выводы, Иван Дмитриевич говорил в своей среде: - Знаете что? У всякого круга концы замыкаются. Замкнулся и мой круг: начал я на Ильинке, охватил своим делом всю Русь-матушку, и подумайте - где начал совершать, там и пришлось завершать. Ильинка-два!.. - говорил и весело посмеивался, как будто это была всего лишь незаметная страничка из его жизни, а не огромная эпоха, через которую он прошел как победитель. И приводил даже такие сопоставления: - Наши земляки, костромские мужики, двух царей спасали. Сусанин спас Михаила, Комиссаров спас было Александра Второго. Как ни спасали, а круг замкнулся на имени Ипатия!.. В Костроме, в Ипатьевском монастыре, первого Романова призывали на царство, а в Екатеринбурге, в подвале Ипатьевского дома, последнего царя кончали... - И, подняв руку, показывая пальцем в потолок, подмигивал: - Подумайте, нет ли тут чего свыше? Некоторое время Иван Дмитриевич работал техническим руководителем в тюремных типографиях и переплетных мастерских. Эти мастерские подчинялись комиссару внутренних дел Белобородову. Ему же подчинялся и технорук Сытин. Как-то, разговорившись на отвлеченные темы с Иваном Дмитриевичем, Белобородов услышал от него версию о начале и конце Романовых, об ипатьевском подвале, о расстреле Николая Второго и его семьи. Ничего не подозревая особенного, Сытин тогда сказал: - Революция не щадит ни царей, ни королей. Вот вычитал я у Кропоткина о публичной казни Людовика Шестнадцатого. У нас же постановлением Екатеринбургского Совета расстреляли и - крышка! Даже где похоронен последний царь-неудачник шито-крыто... Никто не знает. - Да и ни к чему знать! - резко ответил Белобородов, посмотрел исподлобья на Сытина и спросил: - А вы, Иван Дмитриевич, к чему этот разговор затеяли? Не слыхали разве подробностей расстрела Романовых? - Да всякое говорят люди, но правды никто не знает. - Верно, болтают всякое, но где испепелены известкой кости "его величества" знаю, пожалуй, только я один!.. Сытин даже оробел. - Не пугайтесь, Иван Дмитриевич, - продолжал Белобородов, - так пришлось. И мы, по французскому примеру, хотели судить Николашку, но поторопил нас Колчак, наступавший на Екатеринбург. И были бы мы дураками, если бы оставили царя Колчаку. Кроме того, нам стало известно о готовящемся побеге царя. В те дни я возглавлял Екатеринбургский Совет... У царя было более чем достаточно преступлений; Совет решил вынести приговор и тотчас привести в исполнение... - Господи!.. - тихонько сказал Сытин. - Оставим этот разговор между нами, - предупредил Белобородов. - Я хочу вас, Иван Дмитриевич, послать на несколько дней в Германию. Закупите там, от своего имени, для наших исправдомских типографий десять тысяч пудов бумаги. - Пустяки, - отозвался Сытин. - Бывало, нашему товариществу десять тысяч пудов бумаги - это на полтора дня... Услуга за услугу, товарищ Белобородов, а вы мне пособите вызволить из Германии моего сына, Петра Ивановича. - Постараемся. - Вот и договорились... Но вторичная поездка в Германию пока откладывалась. Сытин продолжал работать в типографии исправдома и успевал как консультант помогать в работе Госиздата... В годы новой экономической политики частники воспрянули духом. В эмиграции "сменовеховцы", да и не только они, надеялись, что частники задушат в России кооперацию и всю государственную экономику, и тогда настанет реставрация капитализма. Если в гражданской войне победил трудовой народ, то в мирной жизни победа придет с другого конца: победит мещанин, этот всесильный "грядущий хам" - собственник. Советское государство, с помощью ленинского предвидения, использовало нэп в целях укрепления своих позиций... Хамовитый собственник с инстинктами стяжателя, хищника и ловкого жулика вползал во все открытые государственные щели, но безуспешно. Надеясь на реставрацию капитализма в России, капиталистические страны не спешили признавать Советскую республику. Дольше всех выжидала Америка... В конце 1923 года небольшая группа русских деятелей искусства вместе с Иваном Дмитриевичем Сытиным выехала в Америку для устройства художественной выставки. Это дело было затеяно в интересах сближения Советской республики с Америкой. В группу входили: Игорь Грабарь, Сергей Коненков, искусствовед Иван Трояновский и художники Собко и Виноградов. Организатором поездки был назначен Сытин, "русский Форд", как его именовали в американской печати. Участники выставки со своими произведениями выехали заранее. Реклама - без чего немыслимо в буржуазном мире ни одно мероприятие - не была своевременно и умело организована. Досадно, но Иван Дмитриевич не мог никак исправить создавшегося положения. Американцы соблазняли его не возвращаться в Россию, предлагали ему заняться в Америке книжно-издательскими делами или выпускать газету. Он категорически отказался: - Я стар, но я еще могу пригодиться у себя в России... Возвращались из Америки втроем* - Сытин, Грабарь и Трояновский. На обратном пути в Берлине Иван Дмитриевич сумел добиться возвращения на родину своего сына Петра, который из-за войны и революции был вынужден находиться в Германии десять лет. (* С. Т. Коненков возвратился в СССР после Великой Отечественной войны,) Америка с ее предпринимательской хваткой и видимостью демократии произвела на Сытина сильное впечатление. К тому же за короткий срок пребывания в США в глаза навязчиво бросалось то, что само кричало о себе - грандиозность масштабов, коммерческая деловитость. Естественно, эта черта Америки Сытину приглянулась. В одном из писем своему старому другу, сибирскому общественнику Петру Ивановичу Макушину, вскоре после приезда из Америки, Иван Дмитриевич писал: "Дорогой Петр Иванович! Милое письмо Ваше и от Вашего зятя и внучки получил. Сердечно рад, что есть у Вас утешение в близких родных, заботливо оберегающих Ваше спокойствие. Дела наши замерли. Нет нашей устарелой машине места в новом боевом аппарате. Довольно большой срок, пора нам и устареть, нужен отдых. Видел я европейские и даже заокеанские страны. Не смею судить и не могу восхищаться... К чему стремится человек и в чем его счастье?.. В Америке национальности всего света. Умственный и физический труд ценится равно и почтенно. Никто не посягает ни на чье религиозное верование. Каждый может верить во что хочет или ничему не верить... Сижу, скучаю, мучаюсь с типографиями в исправительных двух учреждениях. Как бог поможет выбраться из них? Время идет, годы уходят. Надо кормить внуков и правнуков. Много малышей, все учатся. Мужчины служат. Было много горя: 16 сентября похоронил жену Евдокию Ивановну, а в январе - сноху, жену сына Василия. Оставила четырех внучат. В январе мне стукнуло 74 года. Пора на покой. Сердечно кланяюсь, простите за глупости. 13 февраля 1924 г. И. Сытин". О "покое" Сытин писал только своему другу, но и в семьдесят четыре года на покой он не спешил. Опираясь на палку, приходил Иван Дмитриевич на Таганку в Ивановский исправдом осматривать полиграфические машины. Старые, изношенные, по пять крестов на станках; этим машинам на свалку, в утиль пора, а новых недостает. Где их возьмешь? Идет Сытин к своим бывшим техникам на Пятницкую: - Ребята, надо помочь. Выручайте... На его зов приходили старые сытинцы, осматривали машины, ремонтировали их. Главное управление мест заключения, именуемое для краткости ГУМЗА, обращалось к Сытину: - Иван Дмитриевич, раздобудьте бумаги, по старой вашей памяти, где угодно, подписывайте векселя, оплатим твердой советской валютой. Начинается деловая переписка, из Германии поступает в кредит запрашиваемое количество бумаги. Векселя оплачены, Сытину благодарность. - Иван Дмитриевич, - снова и снова обращаются к нему из наркомата, - надо бы съездить в Германию и подобрать для Мосполиграфа печатные машины и наборные. Как, Иван Дмитриевич, здоровье вам позволяет?.. - Позволяет... - Так будьте добры. - Постараюсь, но угожу ли вам, не ручаюсь. - А мы за вас ручаемся, знаем, что не подведете. И снова Сытин на колесах, едет по большому делу, по государственному заданию. И на душе спокойствие: "Стар, а все-таки не зря живу, значит нужен, доверяют, посылают..." Даже близкие Сытину московские бывшие торгаши завидовали, И был однажды случай неприятный. Какой-то делец пытался сковырнуть Ивана Дмитриевича, подвести под статью. Исчезла куда-то не по назначению бумага - тысяча пудов. Расследование, суд. С документами в руках уличил и вора. Им оказался некто Крашенинников. Сытин держался спокойно. Правда была на его стороне. И когда его судья спросил: "Признаете ли себя виновным в хищении и разбазаривании тысячи пудов бумаги?" - Иван Дмитриевич ответил: "Гражданин судья, мог ли я, Сытин, позволить себе такое? Я своей честью не торгую. Накануне Октябрьской революции в моих складах был огромный запас бумаги - пятьсот пятьдесят тысяч пудов. Всю, до последнего листа, я сдал новому хозяину - народной большевистской власти..." Кляузу распутали, постановили: "Взыскать с Крашенинникова стоимость бумаги..." В те дни в Москве на улице Кропоткина в доме Э 21 открылся небольшой музей Антона Павловича Чехова. В экспозициях были выставлены чеховские реликвии, фотографии, книги, рукописные материалы. На первых порах музей был беден и недостаточно популярен. В дарственных поступлениях музею оказались неопубликованные письма Владимира Галактионовича Короленко, адресованные Чехову. Работникам музея, и в частности профессору-литературоведу Николаю Кирьяковичу Пиксанову, было весьма желательно издать переписку Чехова и Короленко. Издательские возможности в стране были крайне ограничены. Бумаги недоставало для газет и популярных агитационных брошюр. Газеты и книги выходили на оберточной. Однажды музей имени Чехова посетил Сытин. Его узнали. Сотрудники обратились к нему: - Жаль, Иван Дмитриевич, что в трудное время живем, бумаги нет, а хотелось бы выпустить книгу переписки Чехова и Короленко. Ведь это ваши не только добрые знакомые, а любимые писатели, друзья. Нет ли у вас возможности напечатать? Книжечка небольшая. Посодействуйте ради светлой памяти Антона Павловича. Показали Сытину машинописную рукопись - девяносто страниц. Заинтересовался Иван Дмитриевич и тут же прочел несколько писем Короленко. В одном из них Короленко писал Чехову о том, как он ездил к "мощам" Серафима Саровского: "Я только что вернулся от Серафима Саровского. Провонял, бедняга, как 3осима у Достоевского, а старик был хороший. Ехал я в поездах, битком набитых богомольцами, потом три дня шел пешком и наконец ночевал в Саровском лесу, в толпе (где нажил изрядный насморк). Много есть умилительного в этом потоке темной веры, и несомненно было немало "исцелений". Но меня все время не оставляла мысль о том, что наука не только умнее, но и много добрее: требует меньше, дает больше. В Рузаевке одно из первых моих впечатлений было: отец, истомленный и исстрадавшийся, несет на руках довольно большую девочку в поезд. Это они ехали за исцелением. Последнее мое впечатление - была такая же группа в Арзамасе: муж, среднего возраста, выносил с поезда на руках больную жену. Это они возвращались, после страшных трудов и усилий - без всякого результата. Я никогда не забуду их лиц. Сколько таких страданий и отчаяния приходится на несколько "распубликованных" исцелений... А сколько ухудшений болезни от усталости и лишений, наконец, сколько прямо преждевременных смертей..." Прочел Сытин и горько усмехнулся: - В свое время об этом Серафиме много книжечек мы печатали, только не в этаком духе. Что ж, из песни слова не выкинешь. Хорошо. Хотя я и не прежний Сытин, а давайте - издам эту книжку, она будет моей последней сытинского издания. Где-то есть у нас остатки да обрезки хорошей бумаги. Только уговор дороже денег: отпечатаю для музея пять тысяч экземпляров, гонорара не дам, и с вас за издание ничего не возьму. А печатать будем в типографии исправдома. Ребята постараются. Книжка вышла сверх всяких ожиданий быстро и на отличной бумаге. С пометкой "Издание И. Д. Сытина. Типография Ивановского исправдома". Цена не указана. В предисловии к этой книге редактор, профессор Пиксанов отметил: "Быстрым появлением в печати книжка обязана содействию И. Д. Сытина, взявшего на себя технику печатания". Это была последняя книжка в его частном издании, благодарная дань памяти двум благородным, честнейшим писателям - Чехову и Короленко... В бывшем сытинском доме на Тверской помещалась редакция "Правды". Во дворе в бывшей типографии "Русского слова" печатались газеты: правительственная - "Известия" и партийная - "Правда". Стоял неумолчный шум типографских машин; непрерывно сновали грузовики, доставляя бумагу и увозя кипы свежих газет для всей страны. Сытин жил во дворе этого дома во флигеле. Ему был привычен и приятен этот издавна знакомый гул типографии. И хотя теперь он не имел никакого отношения к типографии, но у него было здесь много старых приятелей, почтительно здоровавшихся с ним. Приветливо относились к Сытину и молодые работники редакции. Фельетонист Михаил Кольцов, работая в "Правде", как-то приметил, что Сытин ходит грустный, чем-то недовольный и опечаленный. Послал к нему сотрудника узнать, какие переживания терзают Ивана Дмитриевича. Не сразу поведал об этом старик Сытин. - Кольцов мною интересуется? Ну, тогда другое дело... - И рассказал, что он стар работать с молодыми и что ему кажется, будто бы и Мосполиграф недоволен его поездкой в Германию. Правда, ему не говорят об этом прямо, но он подозревает и чувствует. - Раз мною недовольны, значит и я не могу быть доволен собой. Душа веселится только от добрых дел. Кольцову это скажите, а не пишите про меня. Спасибо за внимание к старику... Сотрудник "Правды" рассказал об этом фельетонисту, тот позвонил в Мосполиграф: - Чем вам Сытин не хорош? В чем с ним не поладили? - Все хорошо, все ладно. - А он что-то переживает. Может, слухи-сплетни какие? Не расстраивайте старика. Тонкая натура. Уникум. Много ли таких, как он?.. ДОЖИВАЯ, СМОТРЯТ В БУДУЩЕЕ Не каждый смотрит в будущее, а тем более тот, кто доживает. Жизнь пройдена, можно на нее и оглянуться, если есть на что посмотреть; можно и не оглядываться, если в итоге почти ничего. Сытин вспоминал прошлое и смотрел в будущее. Перед революцией он затевал сложное дело - создание "Дома книги" в Москве. На пустыре в Лужниках он хотел построить городок печати - книжно-газетный комбинат, перевести туда типографии, конторы и склады, а напротив, на Воробьевых горах, намеревался построить коттеджи для рабочих - печатников и наборщиков. В 1916 году Иван Дмитриевич за миллион двести тысяч рублей купил в Кисловодске, вблизи источников нарзана, большой участок земли для постройки санатория, где могла бы пользоваться лечением и отдыхом типографские рабочие. Иван Дмитриевич любил и ценил людей прогрессивных, с передовыми идеями. Дружил с людьми, думающими о будущем, однако от души смеялся над причудами тех русских купцов, которые, страдая "придурью", не знали, куда и на что нужно пускать свои прибыли. Однажды Влас Дорошевич рассказал ему забавный случай, как в Петербург приехал один денежный вятский туз, пил, кутил, форсил и разговаривал сверхделикатно: "Я-ста, мы-ста, так и бы-ста", но трудных слов не мог выговаривать, особенно не давался ему велосипед - "лисапед". Автомобиль он называл самокатом... Столичные жулики большого полета узнали о средствах этого вятича. Пили с ним в ресторанах, угощали его, расплачивались и подсказали ему мысль: "Зачем вам, такому дельному богачу, Вятка! Стройте мыловаренный завод в Петербурге, открывайте здесь дело и навсегда сюда... Смотрите, какая жизнь в Петербурге! Ваша Вятка - дыра". Купец согласился начать дело. Но для этого нужна свободная земля. Желательно, чтобы и не на окраине города, чтобы и Нева рядом... - Пожалуйста, мы к вашим услугам, уж на что лучше места мы знаем... - Вечерком, навеселе, привезли жулики купца на Марсово поле. - Смотрите, ваше степенство, какой участок пустует. Продается весь, кроме Лебяжьей канавки и трамвайных путей. Памятничек Суворову можно отодвинуть, если помешает.- Затем подъехали с купцом к дому. Вывеска, золотые буквы: "Нотариальная контора". Заключили условие, подписали, поставили печать, деньги "на бочку" - авансом сто тысяч... Пировали вечерок в "Европейской". Уложили купца и исчезли. Наутро купец приезжает на Марсово поле, а там кавалерийский дивизион проводит учение. Купец к офицеру: "Господин офицер, прошу не топтать лошадями мою землю. Скомандуйте марш отседова!" Офицер подумал: "Не сумасшедший ли?" Нет, сует купец ему бумагу с печатью и что сто тысяч уплачено за Марсово поле. Весь дивизион хохотал над одураченным купцом. Поехал купец искать "Нотариальную контору", да так и не нашел: существовала она всего лишь несколько минут... Слушая этот анекдотический рассказ, Иван Дмитриевич вспомнил одного из своих провинциальных приятелей, барнаульского купчину Федора Смирнова, большого умельца бросать деньги на ветер, и рассказал в ответ Дорошевичу такую историю об этом купце: - Да вы, Влас Михайлович, должно быть, видали его у меня в складе на Маросейке, этого Федьку Смирнова. Он всегда закупал книги большими партиями. Жив ли он сейчас, право, и не знаю. Времени столько прошло, то белые, то красные, может, и не уцелел старик. Так вот этот Федька имел в Барнауле "Универсальный" магазин, торговал дегтем и пряниками, шелками и керосином, всякой сбруей, посудой и книгами. Любил погулять на широкую ногу и особенное пристрастие имел к артистам. Бывало, откупит все билеты в театр и один смотрит спектакль. А потом дощатым настилом прикажет прикрыть музыкантов, сам с артистами рассядется на этот настил, пируют, кутят до рассвета, а потом с загримированными артистами и музыкантами на пароход и в поездку людей смешить. Вот куда и летели барыши... Вот какую память по себе оставлял, барабошка! Помню еще такой факт: купил я автомобиль "лоренгитри". Митя, сын, управляет машиной, едем из Берсеневки в Москву и везем этого Федьку. Ему не жить - не быть: "Продай, Сытин, мне антанабиль! Бери что хошь. Вот по рукам! В три раза, в пять, в десять раз дороже уплачу, продай!.." А он первый раз в жизни ехал тогда на машине. "Ну, з.ачем я буду продавать? Ни к чему, говорю, тебе в Барнауле машина!" А он пристает, да и только. "Я, говорит, порядил бы там шофера не помесячно, а платил бы ему золотом по пять рублей за каждую попавшую под колеса курицу". - "Тем более я тебе не продам машину, с этой задачей и ямщик управится". Федька в амбицию, кричит моему сыну: "Митька, останови! Я с твоим отцом не ездок, дружба врозь". Да так и вылез посередь дороги... Понимаете, Влас Михайлович, какой толк от приятельства с таким барабошкой?.. Нам с таким не по пути. Время торопливо двигалось вперед. Уходили из жизни навсегда дорогие для Сытина люди. В ненастную осень двадцать четвертого года умер Влас Дорошевич. Совсем неожиданно в Ленинграде, в гостинице "Англетер", оборвал свою жизнь Сергей Есенин. В морозный день, когда на Тверском бульваре вокруг памятника Пушкину обносили гроб с телом Есенина, Сытин стоял около паперти Страстного монастыря* и, крестясь, поминал добрым словом поэта. (* В наше время памятник А. С. Пушкину перенесен на то место, где находилось преддверье Страстного монастыря.) - Бог ему судья! - только и сказал Сытин и прислушался к словам критика Александра Воронского, произносившего трогательную прощальную речь над гробом Есенина... Среди остававшихся в живых друзей Ивана Дмитриевича наиболее близким к нему был старик Георгий Петрович Сазонов. Крупный экономист, думающий о будущем России, он часто заходил к Ивану Дмитриевичу на чашку чая, и тогда о многом-многом беседовали два старика. Эти беседы происходили иногда в присутствии сыновей Сытина, и те дивились богатым познаниям Сазонова. Оживлялся и отец, когда речь заходила о будущем России, о тех объединенных силах народа, которые своротят горы с мест и повернут реки вспять. За свою жизнь экономист Сазонов много поездил по России, участвовал в исследованиях ископаемых ресурсов, заседал в разных экономических комиссиях, и в первые годы советской власти выпустил книгу: "Скрытые силы" (о проблемах богатств Советской России). Споров между стариками не было. В длительных беседах они находили общий язык, высказывая надежды на будущее своей Родины. Обычно беседу заводил Сазонов. Он рассказывал Сытину о своих поездках по России, о скрытых богатствах Сибири, о великих возможностях развития районов Средней Азии, о том, что если повернуть Аму-Дарью в Каспий, то прибавится для разведения хлопчатника десять миллионов гектаров земли. Увеличится производство ситца, а для ситца рынок сбыта - весь Восток. А если соединить Каспий с Персидским заливом, то от нас через Персию был бы самый дешевый и близкий путь в Индию... - Да, это было бы замечательно! В Индию хаживал Афанасий Никитин, тверской купец, в какие еще времена! Сколько было смелости, хватки и дерзновения у Афанасия! Кто в свое время завладел Аляской? Купец из Каргополя, Александр Баранов!.. - Сытин вспомнил еще кое-кого из знаменитых россиян, умолк. - Еще в девяносто пятом, - продолжал Сазонов, - более тридцати лет назад, научно был разработан вопрос о том, как повернуть на юг реки Иртыш, Обь, Енисей. Воды этих рек способны оросить двадцать миллионов гектаров земли. А для того чтобы обработать эту землю, понадобилось бы семь миллионов крестьянских семей. Смотрите, как бы просто, разумно и целесообразно решалась не по-столыпински аграрная проблема. Орошение южных земель даст огромную выгоду государству. Юг это не северо-западная зона, где крестьянин весь свой урожай может в одном мешке унести. На юге у нас высокие урожаи и кроме зерновых - хлопок, фрукты, виноград, шелковица, чай, табак, и чего вы еще хотите? Все наши прежние проекты при "его величестве" сначала высмеивались: "А вы бога спросили - реки повернуть"... А потом проекты сдавались в архив на вечные времена. А времена-то оказались не вечными. Вот помяните меня, Иван Дмитриевич, большевики ухватятся, и реки повернут, и азиатский юг зацветет... - Может быть, может быть, - соглашался с ним Сытин. - Но... жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе. Во время беседы в комнату к Ивану Дмитриевичу вошел сын, Николай Иванович, медлительный и угловатый, в старомодных очках. Ему было уже лет под пятьдесят. - Не помешаю я вашей мирной беседе, уважаемые старички? - Нет, милости просим. - О чем судачите? - Будущее России разглядываем, - ответил Сазонов. - Сквозь какие окуляры? Розовые или черные? - Ни через те, ни через другие, - строго ответил отец. - Смотрим в будущее, доверяясь собственному, природному зрению. - Не обманывает оно вас? - Как сказать, - пожал плечами Сазонов, - не должно бы... - А вы, старички, не слышали сегодняшнюю новость? В газетах еще нет этого... - А что такое? Что? - оба, Сытин и Сазонов, в один голос спросили Николая Ивановича. - Дзержинский, в споре с оппозицией, произнес речь и от разрыва сердца умер... Старики переглянулись. Помолчали. Сазонов промычал сначала что-то нечленораздельное, потом, подумав, сказал: - Дзержинский - солдат из ленинской гвардии. Удар ему в сердце - тяжелый удар по большевикам... - Много ли нам жить-то? - отмахнулся Иван Дмитриевич от разговора и показал Сазонову на ноготок мизинца. - Жить-то нам с вами вот столько осталось... А на тот свет нам газет высылать не будут... Ничего мы не узнаем. Эх, давайте-ка, Сазоныч, подогреем еще чайку... В двадцать седьмом году - десятилетний юбилей советской власти. Советские учреждения и организации готовились к юбилею. И даже один из наследников Ивана Дмитриевича Сытина, старший сын Николай Иванович, в сообществе с другими издателями, хотел как-то отличиться, а быть может, заняться издательским делом из коммерческих соображений. Группа издателей наметила выпустить подписное юбилейное издание под названием "Возрождение" с публикацией подробных биографических сведений о политических деятелях и вождях. Составили макет, опубликовали; стали поступать деньги от подписчиков. И вдруг... Нередко встречается это не весьма ожидаемое "вдруг". Оказалось, что в "синодик" поминовения за здравие попали лица, лишенные политической "святости". Предполагаемый труд распался. Сборнику "Возрождение" не суждено было родиться. А его некоторые организаторы оказались в Бутырках. В том числе и Николай Иванович Сытин. - Вот барабошки! - расстроившись ворчал старик Сытин. - На что им была нужна эта затея? Садятся не в свои сани. Разве некому, кроме Николая, политику печатать? Хотели сделать угодливо да гладко, а вышло уродливо и гадко!.. Пошел Иван Дмитриевич в общество Красного Креста к Екатерине Павловне Пешковой просить через это общество воздействовать на ГПУ, чтобы Николаю, если не освобождение, то хотя бы облегчение выхлопотать. Опоздал отец или опоздал Красный Крест с ходатайством: Коллегия уже вынесла решение: "Сытину Николаю Ивановичу определена Коллегией ОГПУ административная ссылка с правом выбора места жительства за минусом шести городов..." На семейном совете повздыхали, поплакали, переговорили и пришли к выводу - выбрать Николаю местом жительства город Томск. Там жив старик Петр Макушин, книголюб и общественный деятель, он может помочь Николаю устроиться. И вообще Томск город культурный: университет, отличная библиотека, интеллигентная публика. Со слезами на глазах провожал Иван Дмитриевич своего сына в ссылку. - Может, больше и не увидимся. Как судьба обернется. Когда в пятом году попал в Бутырки сын Василий, у меня за него так душа не болела. Как же так? Преступления не было. Что-то вы затевали без злого умысла, и вот, пожалуйте!.. Не за те "четьи-минеи" взялись. Ваше ли это дело?.. Я уверен, что перед народом ты, Николай, неповинен и совесть твоя чиста. И вся твоя "вина" в этом деле, возможно, усугубилась тем, что ты не от тех родителей произошел, да и жена у тебя иностранка. Все это, дорогой мой, в расчет ныне берется. Ну, счастливо, будь бодр духом и честен. Веди себя хорошо, с мерзавцами-барабошками не знайся, сторонись их... Жена Николая, Нина Васильевна, англичанка, урожденная Брейтвейт, поехала вместе с мужем в Томск. Невеселые были проводы: не на ярмарку, не в заманчивое путешествие, а в ссылку, в места отдаленные. Этот семейный эпизод сильно подействовал на здоровье Ивана Дмитриевича... Долго, долго старик не мог успокоиться. Тяжело переживал. Перестал даже выходить на улицу. Старался никому из своих знакомых не показываться на глаза, даже в церковь на Путинки не ходил. В Москве прошел слух, будто бы Сытин арестован. Знакомые звонили, спрашивали: - Ужели правда, что Ивана Дмитриевича "взяли"? - Нет, слава богу, пока - нет. Велел вам кланяться. Прихварывает только... Слух проник за границу. А там не обязательно проверять: уцепились, и эмигрант Яблоновский - рад стараться. В белогвардейской газете "Руль" (иначе называемой "Вруль") написал о том, что большевики запрятали в тюрьму бывшего знаменитого издателя, старика Сытина, якобы за то, что Иван Дмитриевич поддерживал деловую связь с дочерью Евдокией Ивановной, находившейся замужем в Польше. Горький в заграничной печати опроверг эту клевету. В "Известиях" 28 декабря 1928 года Г. Рыклин поместил фельетон "Шинель без погон", уличая белогвардейцев во лжи. Сытин теперь стал равнодушен к тому, что и кто о нем писал. Старость пришла к нему и совпала с наступлением молодости новой эпохи. Он тяжело переживал, что его время ушло, силы иссякли и что он уже не может быть активным участником в новой жизни. Замкнувшись в комнате на Тверской, он предавался воспоминаниям. Перечитывал бережно хранимые письма Чехова, Горького, шлиссельбуржца Морозова, Мамина-Сибиряка, Куприна, Немировича-Данченко, Мережковского, Дорошевича, разглядывал их дарственные с надписями фотографии и припоминал встречи с этими и другими писателями. Потом он диктовал воспоминания, надеясь, что они когда-нибудь кому-нибудь пригодятся. Ведь какие бывали встречи!.. Уставал диктовать, память притуплялась. - Ладно, - говорил он, прерывая свои воспоминания, - что-то голова не варит, давай отложим до следующего дня... - Ложился вздремнуть, ненадолго засыпал и видел сны, напоминавшие ушедшую действительность. Пробуждался и снова придумывал, чем заняться. Открывал подаренную ему в юбилей замечательную с серебряными накладками шкатулку, извлекал из нее пачку разных наградных грамот и медалей с выставок и по годам раскладывал на столе. За время существования товарищества - двадцать шесть дипломов с выставок, двадцать медалей бронзовых, серебряных и золотых - целая коллекция!.. В Нижнем Новгороде, Москве, Париже, Петербурге, в Астрахани и Казани - всюду получал он награды. И вот они, как итог деятельности, лежат перед ним. Снова складывает Иван Дмитриевич реликвии в шкатулку, поворачивает ключик, звенит замок. Поглаживает этот драгоценный ларец со всех сторон, любуется на художественные изображения типографских зданий, выгравированные на серебре, а поверх на крышке - русский богатырь, былинный Илья Муромец разит чудовища. Художник-гравер так символически отметил борьбу книжного богатыря Ивана Сытина, его непреклонную и успешную борьбу с гидрой народной темноты и невежества. - Папа у нас опять любуется на свое прошлое... Слыша такое замечание домочадцев, Иван Дмитриевич с неудовольствием отвечал: - А чего же мне остается теперь делать? Все в прошлом, впереди - пусто. - Не гневи бога, папа, у тебя и впереди не пусто. Добрая память благодарных людей, вот что у тебя впереди... - В самом деле так? Разве вспомнят?.. Теперь ведь все по-новому... А помните, как ко мне перед отъездом в заграничное посольство заходил проститься Вацлав Вацлавич Воровский? Какие дорогие, хорошие слова он говорил? Жалел Воровский, что в Госиздате ему мало со мной пришлось работать, вот что он говорил!.. Значит, я годился и в этих условиях... - Конечно, папа, кто же в этом сомневается... Приятно было старику Сытину перелистывать огромный коллективный труд "Полвека для книги", выпущенный к его юбилею накануне Февральской революции. Сколько там фотографий близких людей, с которыми пришлось вести издательское дело!.. Какие огромные итоги, даже трудно самому поверить. А ведь это было. Книга печаталась в последние дни существования русского царизма, и никто из ста семидесяти участников - составителей этого сборника - тогда не знал, что через две-три недели рухнет самодержавие... Перелистывал Сытин книгу о своей многотрудной жизни. Перечитывал сказанное друзьями, как бы разговаривая с ними. Отдельные места в статьях и приветствиях осторожно подчеркивал карандашом так, чтобы и стереть можно. Вот священник-расстрига, публицист Григорий Петров говорит со страниц книги: "Русская творческая жизнь несомненно признает за И. Д. Сытиным законное право на, может быть, скромное, но, бесспорно, свое почетное место в ряду тех, кто клал крепкий фундамент и прочные стены грядущей разумной и светлой жизни русского народа". - Спасибо за доброе слово, - шептал благодарно Сытин и перелистывал дальше. А вот тут представитель земства Веселовский пишет, что "на помощь земству в работе по просвещению крестьянства пришел крестьянин Сытин и помог разрешить одну из труднейших задач в деле школьного строительства. Ни народ, ни земство никогда не забудут этой заслуги Ивана Дмитриевича пред русской школой..." - Спасибо и вам, господин Веселовский... А вот милейший Николай Александрович Рубакин, умница, никогда, ни минуты не ведавший ни отдыха, ни покоя учитель моих дочерей, любитель книг и любимец читателей, посмотрим, что вы сказали в мои полувековые трудовые именины... "Вы, дорогой Иван Дмитриевич, создали из ничего настолько грандиозное дело, какое чуть ли еще не вчера казалось совершенно невероятным на Руси по своей постановке, по своим корням, да и по размаху. И Вы создали его при самых тяжелых условиях, посреди явных и тайных преград и препятствий и среди возможной травли до поджогов 1905 г. включительно... Счастлив бесконечно тот, кто, выйдя из наиболее обездоленной среды, скажет о русском крестьянине, костромском самоучке И. Д. Сытине: "Это он, больше других и лучше других снабдил нас не только хорошими, но и подходящими книгами"..." - Да, вы правильно понимаете, Николай Александрович, вы библиограф, знаток читательских вкусов. Вы понимали, что для разных читателей нужны были и разные подходящие книги. Спасибо и вам за правильное суждение... Да, я работал на всех, на разные вкусы. И делал это вопреки ворчунам, которые твердили, что у Сытина, дескать, хаос в издательских делах. А разве спросили ворчуны себя, какова была бескнижная Россия?.. Не было ли в ней хаоса? А не пришлось ли мне клин клином вышибать?.. Рубакин, да еще однажды Леонид Андреев, вот эти двое правильно поняли мой сытинский "хаос"... - А вот и Александр Иванович Куприн. Где-то в Париже он в эти дни обретается. Поди-ка, тоскует по Родине, постарел, наверно. Время и для него не держится на месте. А тут, на фотографии, какой ты хитроглазый, на татарина похожий и вроде подвыпивший, с газетой в руках, а шляпа набекрень, и застегнут только на одну пуговицу. Твоим словам в книге особое почтение. Без набора, фото-факсимиле: "Дорогой Иван Дмитриевич! Вся ваша жизнь - блестящее доказательство того, какая громадная сила здоровый русский ум". Коротко и ясно. Благодарствую, Александр Иванович! - А вот из действующей армии. Полковой поп по должности, а по чину епископ Трифон в камилавке сидит над раскрытой книгой - Библией, видать. С фронта он прислал карточку эту и словеса не свои собственные, а списанные с книги "Иоанн Дамаскин", графа Алексея Константиновича Толстого: Над вольной мыслью богу не угодны Насилие и гнет. Она, в душе рожденная свободно, В оковах не умрет! - Что ж, ваше преосвященство, отец Трифон, и вы откопали добрые слова хорошего поэта, слова, пригодные и для святого проповедника, а больше для прогрессивного деятеля, жаждущего людям свободы... А здесь вот щупленький, чистенький и аккуратный профессор и редактор словаря Даля, господин Иван Александрович Бодуэн де-Куртенэ подарил мне такие критические и вразумительные строчки: "В среднем человеке гораздо более зла и глупости, нежели добра и ума. На книжном рынке появляется гораздо более изданий глупых и, ежели не прямо вредных, то по крайней мере бесполезных, нежели умных и полезных. Спасибо тому, кто в книжном мире способствовал, по мере сил и возможности, низведению зла, мрака и глупости до минимума и распространению добра, мудрости и света". - Тут и Владимир Гиляровский, вологодский уроженец, знаменитость Москвы, стихами со мной разговаривает: ...Читал народ с лицом веселым Про Еруслановы дела, А по деревням и селам Охота к чтению росла, В народ проникла жажда знания, Вниманье книга привлекла... Почин - лубочные издания, Венец - великие дела!.. Этот богатырь, которого в шутку я называл "размахаем", долго будет держаться на здешнем свете. Тоже немолод, моих лет, но крепок мужик. Живите себе на здоровье... Здесь же, на почетном месте и вы, Алексей Максимович. Вашу статью, ко мне относящуюся, я заучил почти наизусть... Горьковские слова - как гвозди, единым ударом молотка вбитые в стену... Нигде более, кажется, только в моем юбилейном сборнике в семнадцатом году, эти слова нашли место. Вот что сказано: "Душа всякого искусства - любовь, мы знаем, что часто она делает бытие вещей более длительным, чем имена творцов их..." - И я так понимаю, Алексей Максимович, имя мое сотрется. А дела... дела пусть живут. Помню, отдельные места статьи вашей не особенно тогда приятны казались царской цензуре, но юбилейный сборник делался для узкого круга читателей, цензурный цербер смирился. Простите меня, Алексей Максимович, я подчеркну те места, которые сильно запали мне в душу: "Не преувеличивая, можно сказать, что у нас человек подходит к делу, облюбованному им, уже протертым сквозь железное решето разных мелких препятствий, искажающих его душу. Помешать работающему всегда легче, чем помочь ему; у нас мешают работать с особенным удовольствием. Тому, кто может и хочет работать, приходится побеждать, кроме равнодушия азиатски-косного общества, еще острое недоверие администрации, которая привыкла видеть в каждом сильном человеке своего личного врага. Здесь человеку дела неизбежно всячески извиваться, обнаруживая гибкость ума и души, - гибкость, которая иногда и самому ему глубоко противна, но без применения которой дела не сделаешь. И человек расточает ценную энергию свою на преодоление пустяков. Это очень смешно и печально, но люди, управляющие нашей жизнью, почти всегда считают культурную работу - революционной, ибо она разрушает тот налаженный ими строй жизни, имя которому - хаос и анархия. Вот в каких условиях живут и работают те редкие русские люди, которые видят в работе смысл жизни и любовно чувствуют огромное значение труда. И если, вопреки всем препятствиям, которые ставит на пути таких людей фантастическая русская жизнь, людям все-таки удается сделать крупное дело, - я лично очень высоко ценю людей, создавших его. Одним из таких редких людей я считаю Ивана Дмитриевича Сытина, человека, весьма уважаемого мною..." - Я вам очень благодарен, дорогой Алексей Максимович, за ваши добрые слова, - прослезившись, проговорил Сытин и мысленно представил себе, как, может быть, в этот час, там, на Капри, Горький сгребает в кучу опавшие в саду листья и разводит костер. А потом стоит и смотрит на пылающее пламя и о чем-то думает... - Думайте, Алексей Максимович, о чем хотите, но вспомните и меня, старика, ведь и в самом деле на вашем славном пути я не был камнем преткновения. Ваши мысли, выраженные в книгах, я нес в народ; значит, в одну мы дудку дули... Спасибо, что в мой юбилей вы отозвались столь горячо и верно, никто другой не смог бы этак. И потому мне запало в душу сказанное вами, что будучи в силах, я, действительно, как-то не замечал в борьбе с администрацией огромных трудностей, изворачивался и побеждал, иногда помня завет Крылова: "Где силой взять нельзя, там надо полукавить"... И я лукавил безгрешно, чтобы правды ради обмануть лукавых победоносцевых, пуришкевичей и им подобных. Сам народ, жаждущий знаний, требовал от меня этого. Эх, Алексей Максимович, Алексей Максимович, сохраните обо мне добрую память... Ведь и я не зря прожил жизнь... Иван Дмитриевич захлопнул книгу, толстую, на доброй бумаге отпечатанную, повернулся на диване лицом к стене и спокойно, по-стариковски задремал. ОГЛАВЛЕНИЕ От автора Вступление в жизнь Шараповский "университет" Дело лубочное Посредничество с "Посредником" "Подворотные" писатели О сытинских календарях Юбилей кириллицы Авторы идут к Сытину Чехов и "Русское слово" Григорий Спиридонович Петров Просвещенец Вахтеров Сытинские дела и заботы В 1905 году Военная энциклопедия Рубакин Поездка ради отдыха Умер Лев Толстой Две встречи Сытин и Суворин В гостях у Горького Есенин Берсеневка Во время войны В семнадцатом При новом строе Концессия не состоялась Последняя симфония Ивана Великого "Петушихинский пролом" В годы нэпа Доживая, смотрят в будущее Константин Иванович Коничев "РУССКИЙ САМОРОДОК" Редакторы А. А. Девель, В. Г. Фролов Художник С. М. Малахов Художник-редактор О. И. Маслаков Технический редактор А. И. Сергеева Корректоры Л. М. Ван-Заам и И. Е. Блиндер OCR - Андрей из Архангельска Лениздат, Ленинград, Фонтанка, 59 Типография имени Володарского, Фонтанка, 57