чуть  грустно,  что
умолк гомон ребячьих голосов, угасла песня.
     - Уже волнуешься? - спрашивает Илья Николаевич, поглядывая на жену.
     - Немножко.
     - А  я   совершенно   спокоен.   -   Илья   Николаевич,   прищурившись,
всматривается в голубое марево, где скрылись лодки. - Саша  очень  тщательно
подготовился к путешествию, продумал все до мелочей. Я рад, что он  немножко
отдохнет от своих книг и кольчатых. Хорошо, что  он  решил  идти  вместе  со
всеми, а не пустился один на своей душегубке. -  Илья  Николаевич  улыбнулся
своим мыслям. - Саша у нас на верном пути.  Слышишь,  Машенька,  сын  у  нас
будет ученым.
     - Ты доволен?
     - Я горд.
     Мария Александровна раскрыла тетрадь, пробежала ее глазами.
     - Слушай, Илюша, какие стихи написала Аня:

                   ...В тебе, Волга, сила родная народа,
                   Стремленье к свободе всей русской земли,
                   И именем павших за правду, за братство
                   Недаром зовутся утесы твои...

     - Хорошие мысли...  верные  мысли...  -  Илья  Николаевич  одобрительно
кивнул головой.
     Мария Александровна села на пенек в тень, продолжала читать.
     - Аня у нас будет  писательницей.  Я  часто  думаю,  кем  будет  у  нас
Оленька. Музыкантом или филологом?
     - Оля  талантлива,  весьма  талантлива,  -   задумчиво   говорит   Илья
Николаевич.
     Маняша,   которая   внимательно    рассматривала    муравьиную    кучу,
заинтересованно спросила:
     - А что такое "талантлива"? Это хорошо?
     - Хорошо, - смеется  отец.  -  Это  значит  -  умеет  много  и  усердно
трудиться.
     Маняшино внимание привлекла большая стрекоза с  янтарными  крыльями,  и
она помчалась за ней.
     - Беспокоит меня Володя. Горяч, упрям, насмешлив.
     - У него хорошее, доброе сердце. Он очень способный мальчик,  -  горячо
защищает Мария Александровна сына. - Ты его редко хвалишь.
     - Боюсь, Машенька, боюсь. То, чего Оля добивается  упорным  трудом,  он
делает шутя. Ему многое дано, с него надо больше спрашивать... Вот Митя,  он
в вас, в Бланков, он будет врачом.
     - Да он и лицом  все  больше  походит  на  деда,  -  соглашается  Мария
Александровна. - Какое большое счастье, что у нас столько детей! Выводить  в
жизнь мальчиков будешь ты, девочек - я.
     - Вместе, Машенька, вместе, всю жизнь вместе. Мы оба им очень нужны,  и
ты и я.
     - А кем буду я? - вдруг неожиданно появляется Маняша.
     - А кем ты хочешь быть? - спрашивает отец.
     - Я хочу быть путешественником и еще  кататься  на  лодке,  -  отвечает
Маняша.
     - Почему  бы  нам  действительно  не  прогуляться  по  Волге?  -   Илья
Николаевич поднимает на руки дочку.
     - Ура!  -   кричит   Маняша.   -   Мы   тоже   поедем   путешествовать,
далеко-далеко!
     Спускаются  по  косогору  вниз.  Илья  Николаевич   отвязывает   лодку,
раскачивает ее сильным движением и стаскивает с песка в воду.
     Маняша хлопает в ладоши, радуется, что у нее такой  сильный  папа.  Она
занимает место рядом с мамой. Илья Николаевич садится на весла.
     - Ты помнишь, Машенька, двадцать лет назад мы также катались  на  лодке
и я пел тебе песни?
     - Мы тогда были молоды, а сейчас нам вдвоем  уже  сто  лет!  -  смеется
Мария Александровна.
     - Неужели сто? Да. Тебе - сорок восемь, мне - пятьдесят два.  Но  тогда
мы были с тобой вдвоем, а сейчас нас восемь человек, восемь, Машенька!  И  в
среднем на каждого приходится... Сколько же приходится?  -  Илья  Николаевич
быстро подсчитал: - Нам в среднем  по  двадцать  два  года  каждому.  Совсем
немного. Мы еще молоды, очень молоды.
     Сильными взмахами весел  Илья  Николаевич  выводит  лодку  на  середину
реки. Положил весла на борт, светлые струи бахромой стекают в  воду,  и  он,
обхватив руками колени и глядя на  сидящих  перед  ним  двух  Машенек,  поет
задушевно и молодо.


        ОРДЕН СВЯТОГО СТАНИСЛАВА

     Под  Новый,  1886  год  в  семье  Ульяновых,   как   всегда,   устроили
бал-маскарад. Илья Николаевич вывернул мехом наверх шубу, прицепил к  бороде
длинные льняные пряди. Мария Александровна смастерила из ваты  шапку,  и  он
сидел возле елки, как настоящий Дед Мороз, только  под  наклеенными  бровями
поблескивали молодые, с огоньком глаза.
     Гостиная наполнилась  шуршанием  роскошных  костюмов  из  гофрированной
разноцветной бумаги. Прекрасная испанка с веером,  сверкая  черными  глазами
из-под маски, ни на шаг не  отходила  от  Кота  в  сапогах,  который  больше
смахивал на д'Артаньяна. И никто, конечно, не узнавал  в  этой  паре  Олю  и
Володю. А Красная Шапочка - Маняша узнавала всех. В  барышне-крестьянке  она
сразу угадала Олину подружку Сашу Щербо, в Дон Кихоте  -  Митиного  приятеля
Алешу Яковлева и, конечно, узнала в маленьком гноме пятилетнего  Сашу,  сына
директора гимназии. Только  спутала  сначала  маму  с  Аней.  Две  тоненькие
елочки,  закутанные  в  зеленую  бахрому,  танцевали  лучше   всех,   но   у
мамы-елочки из-под зеленой шляпы выбилась белая прядь волос.
     Кот в сапогах был неистощим на выдумки. Он был и актером и  режиссером,
придумывал веселые шарады и первый запевал ломающимся голосом.
     - Я совсем погибаю, милый друг... - пел Кот в  сапогах  подруге-испанке
и, сорвавшись на  высокой  ноте,  смеялся  звонко,  вытирал  лапой  в  белой
варежке слезы под маской  и  признавался:  -  Вот  видишь,  младая  испанка,
совсем погиб я...
     До самого утра светились окна в доме Ульяновых. Два раза  меняли  свечи
на елке. Кружились, изнемогая от смеха и веселья, пары.  Без  устали  играла
мама-елочка на рояле то нежные  вальсы,  то  задорную  плясовую.  А  сколько
песен было спето!..
     Спать расходились усталые, счастливые. Впереди была  еще  целая  неделя
веселых каникул...
     ...Но кончились каникулы.
     Утром Володя, Оля, Митя и Маняша, вскинув за плечи  ранцы,  отправились
в гимназию, Илья Николаевич пошел  к  себе  в  кабинет  заканчивать  годовой
отчет. Мария Александровна  с  Аней  разбирали  елку,  аккуратно  укладывали
самодельные игрушки в коробки из-под ботинок  и  вполголоса  обсуждали,  как
там  Саша  в  Петербурге,  так  ли  весело  он  провел  свои  каникулы.  Аня
собиралась возвращаться в Петербург на курсы.
     Елка опустела. Дождем сыпалась  с  нее  хвоя,  на  ветках  поблескивали
осенней паутиной ниточки канители, под  ногами  хрустела  бертолетова  соль,
изображавшая снег.
     Аня  понесла  коробки   с   елочными   игрушками   на   чердак.   Мария
Александровна взяла в передней с полки "ежик"  и  стала  чистить  стекла  на
лампах. Мягко  ступая,  зашла  в  кабинет  Ильи  Николаевича.  Он  сидел  за
письменным столом прямой, развернув  плечи,  так  же,  как  учил  сидеть  за
партой учеников, и ручку легко сжимал пальцами, и лист  бумаги  лежал  перед
ним чуть повернутым влево. Он сам делал всегда так, как учил детей.
     Мария Александровна сняла с лампы стекло, подышала в  него,  прочистила
"ежиком",  подровняла  ножницами  фитиль  в   лампе.   За   окном   вьюжило,
надвигались ранние зимние сумерки.
     Илья Николаевич откинулся на спинку стула.
     - Не зажигай пока лампу. Посумерничаем.
     - Тебе пора отдохнуть, - сказала Мария Александровна.
     - Я не устал, и осталось совсем немного.
     Илья Николаевич перебирал на столе листы, исписанные  красивым,  четким
почерком.
     - Помнишь, Машенька, шестнадцать лет назад, когда мы с  тобой  приехали
в Симбирск, я насчитал тогда по всей губернии...
     - ...восемьдесят девять школ, - подхватила Мария Александровна.
     - А сколько учеников в них было? - тоном экзаменатора  шутливо  спросил
Илья Николаевич.
     О, она очень хорошо помнит: две тысячи учащихся на всю губернию.
     - А сейчас, Машенька, в губернии четыреста  тридцать  четыре  школы,  и
учеников в них более двадцати тысяч.
     В голосе Ильи Николаевича звучала гордость.
     - А девочек сколько?
     - Три тысячи с лишним. Маловато еще.
     Мария Александровна вспомнила, как огорчало  Илью  Николаевича,  что  в
школах вовсе нет девочек, и как  он  воевал  с  крестьянами,  уговаривая  их
посылать дочерей учиться.
     - Подумай, Машенька, в деревне стало в десять раз больше  грамотных.  А
ты говоришь - "не следует ли отдохнуть". Душа радуется,  когда  смотришь  на
эти цифры. Но ой-ой-ой, сколько еще надо сделать! Дожить бы до  такого  дня,
когда все население губернии будет грамотным. А?.. Доживем?
     - Конечно, доживем.
     - Придется выдержать большую борьбу против  похода  на  земские  школы.
Если школы превратят в церковноприходские, отдадут их  под  власть  попов  -
беда, будут они выпускать полуграмотных невежд.
     В передней кто-то стучал промерзшими сапогами, обивая с них снег.
     В кабинет вошел вестовой Михеич, привез почту.
     Мария Александровна зажгла лампу, подождала,  пока  огонек  расползется
по всей кромке фитиля, надела стекло и сверху зеленый абажур.
     - Из Казани какое-то важное письмо. -  Илья  Николаевич  вскрыл  пакет,
вынул толстый лист бумаги, украшенный гербом  Российской  империи,  пробежал
его глазами и тихо охнул.  -  Машенька,  -  сказал  он  упавшим  голосом,  -
наградили меня... орденом Святого Станислава первой степени.
     - Поздравляю...
     Мария Александровна взглянула на побледневшее  лицо  мужа  и  осеклась.
Пошарила рукой стул, опустилась на него.
     - Это  конец,  Машенька.  Это  третий  звонок.  Ведь  это  означает   -
пожалуйте в отставку,  господин  Ульянов.  В  отставку!  -  Илья  Николаевич
прислушался к этому странно и по-чужому звучащему слову.  Встал  и,  заложив
руки за спину, зашагал по комнате.
     Только теперь до сознания  Марии  Александровны  дошел  страшный  смысл
этих слов. Она помнит, что  первым  звонком  Илья  Николаевич  назвал  орден
Анны, которым он был награжден за двадцать  лет  службы;  вторым  был  орден
Святого Владимира, за двадцать пять лет  службы,  и  тогда  волновался,  что
уволят.
     А теперь, после тридцатилетней работы, отправляют на пенсию, на покой.
     - Неужели это мой последний годовой отчет? - Илья Николаевич  посмотрел
на бумаги, лежащие на столе. -  Что  же  дальше?  В  пятьдесят  четыре  года
надеть шлафрок,  комнатные  туфли  и  наблюдать  жизнь  через  окно?  И  это
называется покой? Это же смерти подобно!
     Никогда не видела Мария Александровна своего мужа таким  растерянным  и
поникшим.
     - Может  быть,  можно  ходатайствовать?  -  неуверенно  сказала   Мария
Александровна.
     - Нет, бесполезно. Закон есть  закон.  Я  старался  о  нем  не  думать,
смотрел только вперед, надеялся на какое-то чудо. Но чуда не произошло...  В
отставку!.. А у нас с тобой дети еще на ноги не поставлены. Как  мы,  восемь
душ, проживем на одну пенсию?
     - Об этом  не  печалься,  -  ласково  сказала  Мария  Александровна.  -
Продадим дом, снимем маленькую квартиру, я сумею экономно  вести  хозяйство,
а там и дети закончат образование.
     - Но у меня так много неисполненных планов! -  горько  воскликнул  Илья
Николаевич. - Четыреста тридцать четыре школы!  А  их  должно  быть  тысяча.
Сотни новых светлых школ, грамотный народ,  просвещенный  край.  Вот  о  чем
мечтал я. И вместо этого орден, золотой крест на  широкой  красной  ленте  с
двойной белой каймой, серебряная восьмилучевая  звезда.  Нарядно!  Помпезно!
На оборотной стороне звезды выгравировано по-латыни:  "Премиандо  инцитат!",
что означает: "Награждая, поощряет!" Какое лицемерие!  "Поощряет"!  На  что?
На какие дела? Лишают возможности трудиться и называют это поощрением.
     Крупные капли пота выступили на его высоком лбу.
     Мария Александровна сидела подавленная. Слезы  сжимали  ей  горло.  Чем
она могла помочь ему, чем утешить?
     - Илюша, ты всегда будешь желанным гостем в школах...
     - Гостем?  -  Илья  Николаевич  расстегнул  ворот  косоворотки.   -   А
поставить преподавание так, как я это понимаю, мне дозволят? А  новые  школы
разрешат строить?.. "Премиандо инцитат"! - сквозь зубы, как  бранные  слова,
произнес Илья Николаевич.
     - Не может быть, чтобы человека в расцвете его деятельности  отстранили
от работы. Будешь хлопотать, будешь добиваться. Тебя ценят.
     - Ты видишь, как меня ценят, - усмехнулся Илья Николаевич.
     - Мы найдем какой-нибудь выход, найдем. Все уладится. Ты отдохнешь,  и,
кстати, надо оформить дворянское звание. Ведь ты уже  третий  раз  получаешь
на него право.
     - Что мне оно даст? Право на работу?
     - Это звание нужно детям, оно облегчит им  поступление  в  университет,
поможет в жизни.
     - Успеем, успеем.
     - Так ты уже откладываешь четыре года, - с легким укором сказала  Мария
Александровна.
     Она пыталась отвлечь Илью  Николаевича,  но  он  думал  о  своем.  Его,
привыкшего с малых лет к труду,  к  общению  с  большим  коллективом  людей,
лишали работы, отстраняли от любимого дела...
     Весть  о  награждении  директора  народных  училищ  орденом  Станислава
быстро распространилась по Симбирску.
     В дом потянулись визитеры: сослуживцы, друзья, знакомые  -  поздравляли
с высочайше пожалованной наградой.
     Приехал инспектор Иван Владимирович Ишерский.  Он  искренне  радовался.
Илья Николаевич благодарил, - не хотел разочаровывать преданного  друга,  да
и знал, что Иван Владимирович не поймет его. Многие ведь считают,  что  чины
и ордена украшают человека больше, чем его дела. Но эти шумные  поздравления
угнетали Илью Николаевича, он вдруг стал мнительным,  ему  чудилось  в  этих
поздравлениях прощание с ним.
     На третий день, 10 января, Илья Николаевич пожаловался жене:
     - Что-то тошнит меня от этих поздравлений и голова  болит  нещадно.  Не
пускай ко мне никого.
     Мария Александровна помогла мужу прилечь на диван, положила  на  голову
мокрое полотенце.
     - Тише, дети, папе нездоровится, - сказала  она  и,  отозвав  Володю  в
сторону, попросила его сбегать за врачом.
     Врач  не  нашел  ничего  тревожного.  Очевидно,  легкое  отравление   и
усталость. Прописал капли Иноземцева и уехал.
     Мария Александровна не сомкнула глаз  всю  ночь.  И  днем  металась  по
дому, как птица с поломанным крылом, не находя покоя.
     12 января Илья Николаевич почувствовал себя лучше  и  снова  уселся  за
отчет.
     В этот день мела сильная метель. Дети вернулись из гимназии,  прошли  в
кабинет отца, увидели, что он углублен  в  работу,  -  значит,  здоров.  Но,
видно,  непогода  давала  себя  знать.  Маняша  и  Митя  капризничали,  были
взъерошенные, как воробьи, не могли спокойно играть, и  Мария  Александровна
отпустила Митю к Алеше Яковлеву, а Маняшу Аня забрала  к  себе  наверх,  где
они уютно устроились с Олей и Володей. Аня рассказывала им о  красивейшем  в
мире городе Петербурге, о перламутровом  отсвете  белых  ночей  на  Неве,  о
Саше, который работает над дипломом и отказался поехать домой  на  каникулы,
считая, что вдвоем с Аней это будет стоить слишком дорого.  На  будущий  год
Володя и Оля кончат гимназию и тоже поедут  учиться  в  Петербург.  В  семье
будет четыре студента.
     - Страшно ехать на поезде? - спросила Оля. Кроме Саши и Ани,  никто  из
детей Ульяновых не ездил по железной дороге.
     - Нет, вовсе не страшно, - уверяла Аня, - только очень тесно и душно.
     - И никакой палубы нет? - поинтересовалась Маняша.
     - И палубы нет. На пароходе путешествовать куда приятнее.
     - Мы каждый вечер вчетвером будем гулять  по  набережной  Невы.  -  Оля
прижалась к сестре.
     Но Володя предупредил, что он будет пропадать в библиотеке.
     Мария Александровна сидела в столовой,  бралась  то  за  шитье,  то  за
вязанье, но работа валилась из рук. "Что это со мной?  Почему  так  тревожно
на  сердце?  Ведь  доктор  сказал,  что   ничего   опасного.   Может   быть,
стосковалась по Саше? Но от него вчера было письмо, бодрое, ласковое.  Может
быть, вьюга нагоняет тоску?"
     Она отложила шитье, накинула платок и вышла в сад. Ходила по  скрипучим
от мороза дорожкам.  Яблони,  покрытые  пушистым  снегом,  стояли  словно  в
цвету. Тронула рукой ветку  -  снег  осыпался,  оголились  темные  узловатые
сучки.
     Вернулась  в  дом,  осторожно   приоткрыла   дверь   в   кабинет   Ильи
Николаевича.  Он  сидел  за  письменным  столом,  оглянулся.  "Очень   плохо
выглядит", - больно кольнуло в сердце. И снова тоска,  отчаянная,  до  слез.
Вышел к обеду в столовую, старался шутить,  даже  предложил  Володе  сыграть
партию в шахматы, но раздумал, пошел к себе.
     Мария Александровна заглянула в кабинет.
     Илья Николаевич лежал на широком кожаном диване съежившись, словно  ему
было холодно.
     - Илюша! - окликнула она мужа. - Илюша, что с тобой? - присела на  край
дивана, провела ладонью по высокому холодному лбу... - А-а-а!..  -  разнесся
вдруг вопль по комнатам.
     Первый раз в жизни услышали дети  этот  отчаянный,  полный  ужаса  крик
матери.
     Сбежали вниз. Мама стояла у дверей кабинета.
     - Папа не умер! Нет! Он не умер! Он не может умереть!..
     ...В доме необычно тихо. Дети сидят в столовой, тесно  прижавшись  друг
к другу, учат уроки.  Аня,  закутавшись  в  платок,  прислонилась  к  теплой
печке. Оля шепотом учит  французские  глаголы,  смахивает  слезы  с  ресниц.
Володя вполголоса объясняет Мите задачу. Маняша старательно выводит буквы.
     В доме словно ничего не изменилось. Мама,  как  всегда,  встает  раньше
всех, кормит детей завтраком,  отправляет  их  в  гимназию.  По  возвращении
спрашивает  про  отметки.  Но  дом  стал  пустой  и  гулкий.  Нет  папы.  Он
отсутствовал часто и раньше, разъезжая по своим школам. Но тогда все жили  в
счастливом ожидании. Зимним вечером, заслышав фырканье  лошадей  под  окном,
всей семьей бежали в переднюю, распахивали скрипучую, промерзшую  дверь.  На
пороге  появлялся  в  своей  большой  серой  шубе  с  пушистым   заснеженным
воротником папа, стряхивал с  усов  и  бороды  светлые  льдинки,  подставлял
холодную румяную щеку для поцелуя  и  нетерпеливо  спрашивал:  "В  доме  все
благополучно? Все здоровы?.." И вот никогда-никогда этого больше  не  будет.
Дверь в папин кабинет закрыта.  По  вечерам  там  всегда  сидит  мама.  Дети
чувствуют, что она не с ними. Они знают, что утром, как  только  закрывается
за ними дверь, она отправляется на кладбище, на могилу папы. По  вечерам  не
звучит больше колыбельная песня. Рояль затянут парусиновым чехлом.
     Сейчас Мария Александровна сидит в кабинете  Ильи  Николаевича,  в  его
кресле, за его столом, и о чем-то думает, думает...
     На столе рядом с портретом Ильи  Николаевича  лежат  его  часы,  старые
мозеровские часы. Он купил их перед свадьбой и никогда не забывал  заводить.
И вот теперь они остановились. Мария Александровна взяла  часы  и  осторожно
завела  их  ключиком.  Стальное  сердце  забилось  мерно  и   четко.   Время
продолжало свой бег. Теперь Мария Александровна будет  носить  эти  часы  до
конца своей жизни.
     - Я пойду погуляю, - сказала она детям, заглядывая в столовую.
     Мимоходом погладила Маняшу по голове, поправила косо  лежавшую  тетрадь
у Мити.
     - Мамочка, приходили  Вера  Васильевна  и  Иван  Владимирович.  У  него
какое-то важное дело, но мы решили тебя не беспокоить, - сказала Аня.  -  Он
придет попозже.
     - Да, хорошо.
     - Можно мне  с  тобой?  -  спросила  Аня  и  подняла  на  мать  большие
печальные глаза.
     - Нет, ты простужена. Я скоро вернусь.
     Дети  переглянулись.  Ничто  не  радовало  маму,  даже   друзья,   даже
сердечная и добрая Вера Васильевна Кашкадамова.
     Володя выждал, пока хлопнет дверь,  быстро  встал,  набросил  шинель  и
пошел следом за мамой. Нельзя оставлять ее одну.
     Она шла вверх по Московской улице, освещенной луной и редкими  газовыми
фонарями.
     Вот дом, в котором они жили двенадцать  лет  назад.  Теперь  там  живут
другие.
     С Московской  она  свернула  на  Стрелецкую.  Сюда,  в  этот  дом,  они
приехали из Нижнего Новгорода шестнадцать лет назад. Здесь родились  Володя,
Оля, Митя.
     Вышла на Старый Венец.
     Володя как тень следовал за матерью.
     Мария Александровна остановилась над  спуском  к  Волге.  Перед  ней  -
застывшая ледяная  пустыня.  Метет  поземка.  Затуманенная  луна  висит  над
Волгой, как одинокий газовый фонарь.
     Совсем  недавно  они  всей  семьей  спускались  по  этому  откосу,  шли
провожать детей в далекое  интересное  путешествие.  "Всю  жизнь,  Машенька,
вместе, всю жизнь", - говорил тогда Илья Николаевич. "Сто лет  на  двоих  не
так уж много", - шутил он. А теперь все сто лет легли на нее одну.
     Володя чувствует, какие думы одолевают маму,  понимает,  что  ей  нужно
побыть одной, что он не должен быть свидетелем ее горестных дум. Он  отходит
за угол дома, сквозь голые  кусты  акаций  смотрит  во  двор,  на  маленький
флигель в три окна, где он родился. Здесь  прошло  его  раннее  детство.  Он
всегда был средним в семье, а теперь, после  смерти  отца  и  когда  Саша  в
Петербурге, он стал старшим и самым сильным. Как  помочь  маме?  Ей  тяжелее
всех.
     - Как же дальше, Илюша? - шепчут губы матери. -  Ты  стоял  рядом,  как
утес. Было  спокойно,  солнечно.  Мы  все  надеялись  на  твою  мудрость,  а
теперь?..
     Шестеро детей... Шесть дорог...
     Много дорог проложено через  Волгу.  Далеко  за  рекой  мерцают  слабые
огоньки деревень. А где она, дорога ее детей?
     Когда  дети  были  маленькие,  она  затевала   с   ними   бесхитростную
увлекательную игру - путешествие в страну Добра  и  Радости.  Змея  Горыныча
изображал рояль... Все было легко и просто.  А  как  в  этой  жизни  выбрать
правильный путь?
     Метет поземка по Волге, заметает дороги,  путает  их.  Луна  исчезла  в
облаках. Ветер развевает полы мантильи. Мария Александровна не  замечает  ни
колющего ветра, ни холода, ни ночи.
     - Что делать? Как быть? - шепчут губы. - Выдержит ли сердце?
     - Мамочка! - тихо окликнул ее Володя.
     - Ты что, Володюшка, случилось что-нибудь? - встревожилась мать.
     - Нет, мамочка, дома все в порядке. Все ждут тебя, и  я  пошел  к  тебе
навстречу.
     Он взял мать под руку, взял крепко по-мужски и нежно по-сыновьи.
     Мария Александровна глубоко  вздохнула,  словно  очнулась  от  тяжелого
сна. Дети ждут. Она ушла от них в свое горе. Но и они горюют не  меньше  ее.
Она нужна, она очень нужна им.
     - Скорее пойдем домой, - торопила Мария Александровна.
     Дома ждал Иван Владимирович Ишерский.
     - Я принес вам добрые вести, дорогая Мария Александровна.  Может  быть,
это  явится  для  вас  некоторым   утешением   в   вашем   горе.   Казанское
попечительство сообщило, что  вам  предоставлена  честь  получить  орденские
знаки Святого Станислава, пожалованные вашему покойному супругу.
     Мария Александровна побледнела и, взглянув на детей,  пригласила  Ивана
Владимировича пройти с ней в кабинет.
     - Я их не намерена получать, - сказала она, опускаясь на стул.
     Ишерский изумленно поднял брови.
     - Но почему? Такая высокая награда. Может быть, вас смущает то, что  за
пожалованный орден вам надлежит внести на  богоугодные  дела  сто  пятьдесят
рублей?
     - Сто пятьдесят рублей? - удивилась Мария Александровна. - Как  я  могу
отдать полуторамесячную пенсию, которую я получаю на семь человек?
     - Эта недоимка числится за покойным  Ильей  Николаевичем,  и,  если  не
будет на то вашего доброго согласия, казна удержит эту сумму  из  пенсии.  А
орденские знаки, любезная Мария Александровна, надо принять. Большая  честь,
а за  честь  надо  платить...  -  В  голосе  Ивана  Владимировича  зазвучали
холодные нотки. Он не  понимал  Марию  Александровну,  так  же  как  не  мог
никогда понять, почему Илья Николаевич откладывал оформление  потомственного
дворянства своей семьи. - Я уверен,  дорогая  Мария  Александровна,  что  вы
измените свое решение. И еще я  хотел  посоветовать  вам  начать  хлопоты  о
внесении вас и ваших детей в дворянскую родословную книгу.
     Конечно, Ишерский  желал  добра  ей  и  ее  детям.  Но  как  она  может
объяснить, что орден Святого Станислава  вторгся  в  их  жизнь  как  мрачное
предзнаменование, что Илья Николаевич  не  мог  смириться  с  необходимостью
оставить любимое дело и, может быть, это  и  явилось  главной  причиной  его
смерти.
     - Вы  правы,  Иван  Владимирович,  я  завтра  же  напишу   прошение   о
присвоении нам дворянского звания, а что касается орденских знаков...
     - Надеюсь, что вы не заставите меня писать Казанскому попечительству  о
том,  что  вы  отказались  от  их  получения?  -  Ишерский  нервно   теребил
бородку. - Что подумают о вас, о семье всеми уважаемого Ильи Николаевича.  А
платить на богоугодные дела вас все равно принудят.
     - Что я могу  поделать  против  насилия!  -  горько  усмехнулась  Мария
Александровна. - Прошу вас сообщить куда надлежит,  Иван  Владимирович,  что
вдова  действительного  статского  советника  Мария  Ульянова  не   пожелала
принять орденские знаки Святого Станислава.
     "Как горе ожесточает человека", - подумал Ишерский.
     Мария Александровна стояла, комкая в руке платок. Сердце ее  стремилось
к детям, оно стосковалось по ним.


        ПИСЬМО

     Володя подошел к дому, взялся за ручку двери  и  медлил  повернуть.  Из
гостиной доносились приглушенные звуки музыки. Играла мама.  Совсем  недавно
сняла она траурный чехол с рояля, и в  дом  вернулись  музыка  и  песни.  По
вечерам снова слышалась колыбельная, хотя в  колыбели  давно  уже  никто  не
лежал и самой младшей, Маняше, шел десятый  год.  Все  в  семье  любили  эту
песню, и с ней так же трудно было расстаться, как со счастливым детством.  А
сейчас мама играет что-то свое, импровизирует, словно думает вслух.
     Как тяжело Володе было открыть дверь и преодолеть  восемь  ступенек  на
террасу!  Он  остановился  у  окна.  Настенная  лампа  в  гостиной  освещала
раскрытый  рояль,  белую  голову  матери,  ее  четкий  профиль.  Какая  мама
тоненькая и хрупкая, в лице ни  кровиночки,  даже  губы  совсем  бледные,  и
только в ярких карих глазах живость, и  доброта,  и  затаенная  грусть.  Над
клавишами летают мамины руки. Пальцы едва касаются клавиш, а струны  звучат,
как оркестр. Они так близки, мамины руки, что,  если  бы  не  было  оконного
стекла, Володя мог бы до них дотронуться. Чего бы  только  он  не  совершил,
чтобы оградить маму от новых бед и несчастий!
     Он сжал  письмо.  "Может  быть,  порвать  -  скрыть  от  мамы  страшное
известие?.. Нет, это невозможно, она узнает по глазам".
     Он продолжал стоять у окна. Продлить  хоть  на  несколько  минут  отдых
матери, ее покой. Никогда он еще так нежно не любил мать, как теперь,  после
смерти отца. Володя видел, с  каким  мужеством  она  затаила  в  себе  горе,
сделала все, чтобы  дети  меньше  ощущали  потерю  отца,  чтобы  в  доме  не
чувствовалось гнетущего траура.  Он  понимал,  каких  душевных  сил  ей  это
стоило.
     И вот снова...
     В гостиную вбежала Маняша. Мама что-то у нее спрашивает,  вынула  из-за
корсажа часы и покачала головой. Видно, тревожится, что так долго  нет  его,
Володи. Нет, он не зайдет в дом, пока она не кончит играть.
     Мария  Александровна  пробежалась  пальцами  по  клавишам  и   медленно
опустила крышку рояля.
     Володя вошел в переднюю.
     - Это  ты,  Володюшка?  Что  так  поздно?   -   окликнула   его   Мария
Александровна.
     - Я был  у  Веры  Васильевны,  мамочка,  -  говорит  он  скороговоркой,
проходя в гостиную и приглаживая обеими руками непослушные кудри на голове.
     - Почему ты решил заглянуть к ней? Она же вчера вечером была у нас.
     - Мы беседовали о петербургских арестах. В столице  раскрыто  покушение
на царя.
     - Опять покушение? - спросила Мария Александровна, вспомнив, что  шесть
лет назад в симбирских церквах целый день колокола били в  набат  по  случаю
убийства Александра II. - Но почему  ты  решил  говорить  об  этом  с  Верой
Васильевной?
     - Она беспокоится, как там Саша и Аня.
     - При чем тут они? - И смутная тревога возникает в сердце матери.
     - Среди студентов идут аресты. Сашу и Аню могли захватить заодно.
     - Что  это  тебе  пришло  в  голову?  Не  могут  же   арестовать   всех
студентов?.. Володя, ты  что-то  знаешь?  -  обеспокоенно  спрашивает  Мария
Александровна.
     Володя молчит, потупив глаза, стиснув пальцы.
     Мать положила руки на плечи сына:
     - Володя, говори, ты не умеешь лгать.
     - Мамочка, ничего страшного не произошло. Но Вера  Васильевна  получила
от Песковских сообщение, что Саша  и  Аня  арестованы.  Я  уверен,  что  это
недоразумение, - поспешил добавить Володя, видя, как  побледнела  мать.  Сам
он понимал, что это дело для Саши может окончиться очень плохо.
     - Саша и Аня в тюрьме?.. Возможно ли это? Они так далеки от  всех  этих
дел.  Саша  увлечен  естественными  науками.  Он  мечтает  о   профессорской
кафедре. Непостижимо!
     - Мамочка, я поеду в Петербург.
     - Нет, у тебя скоро экзамены, Володя, выпускные экзамены.  В  Петербург
поеду я, и немедленно.  Ты  останешься  дома  с  младшими.  Сходи  за  Верой
Васильевной, надо посоветоваться с ней. Я пойду к  Ивану  Владимировичу,  он
поможет.
     - Вера Васильевна сама обещала прийти, а к Ишерскому я пойду  вместе  с
тобой.
     ...Они шли молча.  По  прерывистому,  тяжелому  дыханию  матери  Володя
видел, как ей тяжело.  Мария  Александровна  не  замечала  прохожих.  Володя
отвечал на приветствия за мать и за себя вежливым поклоном.
     Ишерский сам открыл дверь.
     - Мария Александровна,  какими  судьбами?  Добро  пожаловать!  Лена,  -
крикнул он жене, - гости к нам, готовь чай!
     Мария Александровна опустилась на стул, сдвинула на затылок платок.
     - Горе у нас, дорогой  Иван  Владимирович.  Сашу  и  Аню  арестовали  в
Петербурге. Научите, посоветуйте, что делать, к кому обратиться. Как  спасти
детей моих?
     - Это не в связи  с  покушением  на  его  императорское  величество?  -
испуганно перекрестился Ишерский.
     - Да. Песковский пишет, что в связи с этим. Но мои дети не могли  стать
террористами - вы их знаете. Родной Иван Владимирович, помогите!
     Хозяин дома знаком руки показал жене, чтобы она не входила в комнату.
     - К сожалению, я здесь не помощник, -  произнес  он  и,  сев  за  стол,
нетерпеливо забарабанил пальцами. - Суд разберется: если они не виновны,  их
освободят,  а  если  задумали  поднять  руку  на  священную  особу...  Будем
надеяться на лучшее. Да поможет вам господь бог!
     Володя стоял за спиной матери, обняв ее за плечи.
     - Мамочка решила ехать в Петербург, хлопотать. Куда вы  посоветуете  ей
обратиться? - спросил он, прямо глядя в глаза Ишерскому.
     - Не могу знать, не могу знать...
     - Можете  вы,  по  крайней  мере,  дать  лошадь,  чтобы  мамочка  могла
добраться до Сызрани? - спросил Володя.
     Ишерский встал.
     - С превеликим удовольствием, но я уже отпустил кучера,  -  пробормотал
Ишерский, избегая сверкающего взгляда юноши.
     Мария Александровна тяжело поднялась со стула.
     Хозяин спешил открыть двери.
     - Уповайте на милость божью, на суд праведный.
     Мария Александровна медленно спускалась по ступенькам, словно несла  на
себе новый тяжелый груз.
     - И это называется прогрессивно мыслящая личность!  -  гневно  и  пылко
вырвалось у Володи.
     Все внутри него бушевало, протестовало.
     - У него семья, Володюшка. Он опасается за ее  благополучие...  Ступай,
Володюшка, на постоялый двор, на почту, найми ямщика, а  я  пойду  домой.  К
знакомым не заходи, не надо их ставить в тяжелое положение.
     Мария Александровна  понимала  теперь,  что  бороться  за  своих  детей
предстояло ей  одной.  В  глазах  симбирского  общества  она  уже  не  вдова
действительного статского советника, а  мать  государственных  преступников.
Но  для  нее,  матери,  ее  дети  не  могли  быть   преступниками.   Чистый,
благородный Саша, справедливый во всем, он не  мог  пойти  на  преступление,
стать террористом. Хрупкая, нежная Аня,  всегда  болезненная,  мечтательная,
увлеченная изящной литературой, - и... террористка? Нет, это немыслимо.
     Может быть, Иван Владимирович прав: суд разберется, освободит их.
     И вдруг в памяти Марии Александровны возник вечер  в  Кокушкине,  когда
Саша, Аня и Володя, стоя  на  крыльце,  разгоряченные,  потрясая  сжатыми  в
кулак руками, громко, как клятву, повторяли:

                      ...И будем мы питать до гроба
                      Вражду к бичам страны родной!..

     "Сберегите эти слова в сердце своем", - посоветовала она  тогда  детям.
Вспомнилось  гимназическое  сочинение  Саши.  "Служба  царю  не   входит   в
программу моей жизни..."
     "Нет, нет, это невозможно", - отгоняла она от себя мрачные мысли.  Саша
не мог состоять в тайной  организации,  он  сказал  бы  об  этом  отцу.  Аня
поделилась бы с ней, с матерью. У детей не было от родителей тайн.
     Нельзя, чтобы глаза застилали  слезы,  чтобы  горе  туманило  рассудок.
Предстоит борьба. Нужно очень много сил. От  ее  душевной  стойкости  сейчас
зависит все.
     Дома ее ждала Вера Васильевна.
     Мария Александровна пытливо заглянула ей в глаза. Может быть, и  она...
Нет, это настоящий друг, это настоящие слезы.
     Молодая учительница прильнула к Марии Александровне.
     - Что бы ни случилось, я всегда с вами. Да, да, поезжайте в  Петербург,
хлопочите, действуйте. За дом не беспокойтесь: я каждый день буду здесь.
     - Спасибо,  спасибо.  Я  уверена,  что  все  обойдется,  все   кончится
благополучно.
     Вера Васильевна уже поведала детям  -  Оле,  Мите  и  Маняше,  -  какая
грозная опасность нависла над их старшим братом и  сестрой.  Завтра  они  об
этом узнают в гимназии, надо было их подготовить.
     Дети ни на шаг не отходили от матери. Первый раз в  жизни  уезжает  она
от них в далекий Петербург. Их доверчивые сердца  полны  надежды,  что  маме
удастся высвободить Сашу и Аню из тюрьмы и они вернутся домой.
     Володя весь вечер ходил от трактира к трактиру, от постоялого  двора  к
почте, наведывался к чиновникам, купцам, которые часто ездили  в  Сызрань  и
никогда раньше  не  отказывались  прихватить  с  собой  кого-либо  из  семьи
Ульяновых.
     Но весть о покушении на царя и  аресте  детей  Ульяновых  уже  облетела
весь Симбирск,  и  ни  у  кого  не  оказывалось  в  санях  места  для  Марии
Александровны.
     Одни, отводя глаза в сторону, бормотали что-то несвязное, другие  грубо
отвечали,  что  для  Ульяновых  нет  места  не  только  в  санях,  но  и  на
православной земле.
     Трусость, животный страх видел Володя в глазах  симбирских  обывателей.
Даже те, которые любили при случае поиграть словами  "свобода,  равенство  и
братство",  не  прочь  были  рассказать  анекдот  о  тупости  и   невежестве
Александра  III,  поплакать  над  горькой  долей  русского  мужика,   теперь
всячески подчеркивали свои верноподданнические чувства.
     Уже отчаявшись найти сани, Володя вдруг вспомнил, что  у  его  приятеля
Гриши отец занимается извозом.
     Поздно ночью он постучался в окно деревянного домика.
     Гриша, заспанный, взлохмаченный,  прижав  нос  к  стеклу,  вгляделся  в
темноту и, узнав Володю Ульянова, накинул полушубок и выбежал во двор.
     Выслушав Володю, вздохнул:
     - Уламывать отца придется, но ты знай  себе  да  помалкивай.  Поворчит,
поломается, а поедет. Человек же он!
     На рассвете Володя усадил мать в сани, крепко поцеловал  ее,  заботливо
подоткнул со всех сторон плед. Глаза у Марии Александровны были  сухи,  губы
решительно сжаты.
     Володя с Верой Васильевной долго стояли  на  крыльце,  прислушиваясь  к
дребезжанию бубенчика.
     Мария Александровна отправилась в долгий и нелегкий путь.


        СУД

     Время перевалило за полдень. Солнце заглянуло в окно и опустило  в  зал
Сената  светлую  завесу,  отделив  скамьи  подсудимых  от  судей,  сословных
представителей,  обер-прокурора,   свидетелей   обвинения.   Суд   витиевато
именовался особым присутствием Правительствующего Сената.
     Александр Ильич поднял  кудрявую  голову  и,  прищурившись,  ласково  и
задумчиво посмотрел на солнечный луч.
     У стола перед судьями подсудимый Канчер. Он жалко, трусливо лепечет:
     - Несчастный случай свел меня с ними, -  и  кивает  головой  в  сторону
подсудимых. - Я не революционер. Нет, нет, я не революционер. Я  всегда  был
верным подданным его  императорского  величества...  Поэтому  я  припадаю  к
стопам...
     Брезгливая гримаса исказила спокойное лицо Александра Ильича.
     - Негодяй! - сжимая кулаки, бросает в лицо предателя  сидящий  рядом  с
Ульяновым Шевырев.
     Председатель суда, или, как  его  здесь  величают,  первоприсутствующий
сенатор Дейер, звонит в колокольчик. Его надменное лицо краснеет от гнева.
     - Продолжайте, - говорит он по-отечески Канчеру.
     - Я припадаю к стопам его императорского  величества  и  всеподданнейше
прошу даровать мне жизнь.
     Тучка заслонила солнце, и светлая завеса  исчезла.  В  зале  потемнело.
Канчер сел на место. Подсудимые раздвинулись в стороны.  Предатель  поглядел
направо, налево и сжался  в  комок.  Ему  стало  страшно  от  презрительных,
негодующих взглядов его недавних  товарищей.  Он  ерзал  на  скамейке  и  не
чувствовал локтя ни с одной, ни с другой стороны.
     Пройдет несколько лет, и  Канчер  сам  наденет  себе  петлю  на  шею  и
повесится.
     Но сейчас идет  заседание  суда.  У  дверей  выстроились  жандармы.  На
скамьях для публики чиновники, околоточные надзиратели,  приставы.  Их  лица
угодливо отражают движение каждого  мускула  на  лице  первоприсутствующего.
Дейер благосклонно кивнул головой в сторону Канчера, и они кивают.  Дейер  с
раздражением  глянул  на  Шевырева,  и  они  готовы  вскочить  и  растерзать
крамольника.
     Дубовые двери медленно  раскрылись,  и  в  зал  заседания  вошла  Мария
Александровна.
     Она  идет  по  проходу,  ищет  глазами  на  скамье  подсудимых  сына...
Нашла... Боль исказила ее  лицо.  Он  тоже  ее  заметил,  вскочил  с  места,
улыбнулся...
     Резкий  звонок,  и  скрипучий  голос  Дейера  прервал  последнее  слово
Шевырева:
     - Подсудимый Ульянов, сядьте!
     Александр Ильич стоит и смотрит на мать спокойно  и  грустно,  нежно  и
ободряюще... Опускается на скамью только тогда, когда садится мать.
     В открытую  форточку  влетела  вместе  с  солнечным  лучом  ласточка  и
заметалась под потолком. Подсудимые следят за  птицей.  В  солнечной  полосе
светлая голова матери, умное, печальное лицо ее.
     - Генералов, - дребезжит голос Дейера, - ваше слово.
     Юноша встает и подходит к столу:
     - В свое оправдание я могу сказать только то, что я  поступал  согласно
своим убеждениям, согласно со своей совестью.
     Садится рядом с Александром. Они сомкнули руки.
     - Подсудимый Андреюшкин. Что вы можете сказать в свое оправдание?
     Александр Ильич шепчет ему:
     - Говори все на меня, прошу тебя.
     Андреюшкин звонким юношеским голосом отчеканивает каждое слово:
     - Я заранее отказываюсь от всяких просьб  о  снисхождении,  потому  что
такую просьбу считаю позором тому знамени, которому я служил.
     Сел на место, шепнул Александру:
     - Спасибо, друг.
     Дейер вызывает Ульянова.
     Александр Ильич  не  торопясь  встает,  окидывает  взглядом  товарищей,
подходит  к  столу.  Долго  молча  смотрит  на  мать.  Мария  Александровна,
судорожно вцепившись пальцами в ридикюль, старается улыбнуться.
     - Я отказался от  защитника,  и  мое  право  защиты  сводится  к  праву
рассказать о том умственном процессе, который привел  меня  к  необходимости
совершить это "преступление".
     Мария Александровна понимает,  что  эти  слова  сына  обращены  к  ней,
обращены к молодежи, что заполнила улицы вокруг здания суда.
     - Я могу отнести к  своей  ранней  молодости,  -  продолжает  Александр
Ильич, - то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более  и
более проникая в сознание, привело меня  к  убеждениям,  которые  руководили
мною в настоящем случае...
     - "Случае!.." - зло выкрикивает чиновник из публики, - поднял  руку  на
его императорское величество и называет это "случаем"!
     - Но только  после  изучения  общественных  и  экономических  наук  это
убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне  укрепилось,  и
смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в  строго
научные  и  именно  социалистические   формы.   Я   понял,   что   изменение
общественного строя не только возможно, но даже неизбежно...
     "Почему же все скрыл от меня? Почему не доверил?" -  с  горечью  думает
Мария Александровна.
     - Короче!  -  кричит  Дейер.  -  Здесь  не  студенческая  сходка...  Вы
забываете, что должны защищать себя...
     Александр Ильич спокойно отвечает:
     - Я защищаю свои убеждения... Я убедился, что  единственный  правильный
путь  воздействия  на  общественную  жизнь  есть  путь  пропаганды  пером  и
словом... Но жизнь показала, что при существующих условиях таким путем  идти
невозможно...
     Александр Ильич смотрит на мать.
     - Невозможно! - повторяет он, как бы оправдывая себя перед ней. -  Если
мне удалось доказать, что террор  есть  естественный  продукт  существующего
строя, то он будет продолжаться...
     Мария Александровна с болью смотрит на сына.
     "Сашенька, прав ли ты, друг мой?" - говорят ее глаза.
     Александр Ильич с убежденностью продолжает:
     - Среди  русского  народа  всегда  найдется  десяток   людей,   которые
настолько преданны своим идеям  и  настолько  горячо  сочувствуют  несчастью
своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело...
     Дейер  вскакивает  с  места  и  изо  всех  сил  звонит  в  колокольчик.
Обер-прокурор пронзительно смотрит на мать.
     - Каков сынок? - спрашивает он ехидно.
     Мария Александровна гордо поднимает голову,  только  слеза  блестит  на
щеке.
     - Повесить охальника! - кричат околоточные  надзиратели,  чиновники.  -
Повесить террориста!
     - Смерть! Виселица! - беснуются жандармы, полицейские в зале.
     Вокруг белой головы матери мелькают усы, похожие на  пики,  глаза,  как
свинцовые пули, шнуры аксельбантов, как петли виселиц...
     "Не пощадят... Убьют... Не помилуют..."
     Она встает. Сын не должен видеть  ее  слез.  Она  не  сможет  выслушать
приговор о смерти сына.
     Александр Ильич  видит,  как  белая  голова  его  матери  мелькает  над
напомаженными шевелюрами, лоснящимися лысинами. Вверху под потолком  мечется
ласточка... Мария Александровна, задыхаясь, остановилась у  дверей,  смотрит
на сына. Саша долго и скорбно глядит на мать.
     - Прости! - чуть слышно шепчет он.
     И мать услышала и еле заметно кивнула ему.
     - Таких людей нельзя ничем запугать! - несется  вслед  уверенный  голос
ее сына.
     Она выходит на улицу.
     - Таких людей нельзя ничем запугать, - слышит она голос студента.
     - Это герои, - говорит другой.
     По улице ходят студенты в одиночку, парами. Полицейские  строго  следят
за тем, чтобы молодые люди не собирались вместе.
     - Мать! - восклицает студент, провожая Марию Александровну взглядом.
     - Мать одного из тех, - шепчут вокруг.
     Девушка-курсистка подбежала к Марии Александровне,  схватила  ее  руку,
целует.
     Студенты срывают с голов фуражки.
     Улицы сдвинулись... Душно... Дома падают... давят.  Солнце  сморщилось,
потемнело.
     Мать идет по улице.


        НОЧЬ

     Митя и Маняша спали в детской наверху, они еще ничего не знали.
     Мама была там, в Петербурге, она узнала обо всем раньше всех.
     В столовой догорала лампа, отбрасывая широкий светлый круг на стол,  на
разложенные на нем "Симбирские губернские ведомости".
     Оля, обхватив голову обеими руками, покачивалась из стороны в  сторону,
изнемогая от слез.
     Володя не сводил глаз со страшных строк:
     "...Приговор особого присутствия Правительствующего Сената  о  смертной
казни   через   повешение   над   осужденными   Генераловым,   Андреюшкиным,
Осипановым, Шевыревым и Ульяновым приведен в исполнение 8-го сего  мая  1887
года".
     Володя провел ладонью по газете, словно  хотел  смахнуть,  стереть  эти
строки, и никак не мог заставить себя  осознать  зловещий  и  чудовищный  их
смысл.
     Как это может быть, чтобы Саша  больше  не  существовал?  Возможно  ли,
чтобы умного, светлого, справедливого Сашу казнили?..
     От отчаяния и душевного протеста Володе  хотелось  кричать,  немедленно
бежать куда-то, найти убийц и уничтожить их.
     И у Оли был такой же взрыв отчаяния. Володя долго готовил  ее  к  этому
известию, а когда сказал, она упала на пол и кричала, что убьет царя.
     Володя сухими глазами смотрел на газету и  сквозь  строки  видел  Сашу,
своего любимого брата.
     Как все это могло случиться?..
     Бывало,  они,  уединившись  с  братом  на  чердаке,  горячо   обсуждали
прочитанные книги. Обоих увлекала героическая борьба  народов  всех  времен.
Саша много читал о французской революции и  Парижской  коммуне.  Рассказывая
Володе о судьбе коммунаров, он говорил,  что  настанет  время,  и  в  России
будет коммуна, которая победит. "Саша обязательно будет  революционером",  -
думал тогда Володя.
     А в последний  приезд  на  каникулы  Саша  был  особенно  молчалив,  не
отрывал глаз от микроскопа и был увлечен своей дипломной  работой.  Наблюдая
за ним, Володя с разочарованием подумал,  что  нет,  не  получится  из  Саши
революционера.
     Как-то Володя застал брата одиноко сидящим в беседке. Сцепив пальцы  на
колене, он сосредоточенно думал. В  глубоких  глазах  горел  мрачный  огонь.
Володя  вопросительно  посмотрел  на  него.  Саша  завел  разговор  о  маме,
сестрах, просил их очень беречь и никогда ничем не огорчать. Ведь с тех  пор
как Саша и Аня стали учиться в Петербурге, Володя стал самым старшим...
     Запустив пальцы в кудри, Володя смотрел в темный провал окна  и  думал,
думал. И боль, жгучая, нестерпимая, оттого что не стало Саши и что он  погиб
такой страшной смертью, лишала сил.
     Ночную тишину нарушила грубая брань на улице. Раздался  громкий  треск,
посыпались  стекла,  затрепетала  на  ветру  занавеска,  по  полу  покатился
булыжник.
     Володя вскочил со стула, заслонил собою сестру.
     В разбитое окно пьяный голос кричал:
     - Цареубийцы!.. Каторжники!..
     Сверху послышался плач Маняши. Звон разбитого стекла,  крики  разбудили
ее. Володя отвел Олю в темную гостиную, погасил лампу в столовой  и  побежал
в детскую.
     - Почему так страшно? - Полусонная Маняша обняла за  шею  брата.  -  Не
уходи от меня.
     - Успокойся, ветром выбило стекло. Спи...
     Маняша улеглась, не выпуская из теплых ладоней руки брата.
     Володя поглаживал ее по плечу, прислушивался к сонному бормотанию  Мити
и впервые ясно осознал  свою  роль  старшего.  И  спокойный  сон  Маняши,  и
здоровье мамы,  и  благополучие  сестер  теперь  зависит  от  него,  от  его
мужества.
     Маняша выпустила руку Володи. Уснула.
     Оля лежала в гостиной на диване. Володя зажег  спичку.  В  колеблющемся
свете огонька лицо сестры было мертвенно бледно. На миг ему показалось,  что
она умерла.
     - Оля, Оленька, открой глаза. - Володя приподнял ей голову.
     Оля застонала и, уткнувшись лицом в грудь брата, разразилась слезами.
     - Что мы будем делать без Саши? Что будет с мамочкой? О,  если  бы  жив
был папа...
     - Я не знаю, как перенес бы все это папа, -  сказал  как  бы  про  себя
Володя.
     Сквозь рубашку он чувствовал жаркое дыхание сестры, ее  горячие  слезы.
Он еще крепче прижал к себе Олю и молчал.
     - Володенька, почему ты молчишь? О чем все время думаешь?
     - О Саше... о маме... о том, как жить дальше.
     Луна поднималась все выше, и черные тени сгущались, отползали к окну.
     Обессилевшая от слез, Оля  задремала.  Володя  осторожно  подложил  под
голову диванную подушку и поднялся наверх в Сашину комнату.
     На столе поблескивали пробирки, колбы. Хрупкое стекло, все Сашины  вещи
продолжали свою жизнь, а его самого нет.
     Володя распахнул окно на  балкон.  Расстегнул  ворот  рубашки,  глотнул
свежего воздуха.
     Мысли вихрем неслись в голове.
     Что делать? Убить царя? Отомстить за Сашу и пойти  его  путем?..  Какую
пользу принесет это народу? Шесть лет  назад  народоволец  Гриневицкий  убил
царя. Вместо Александра II на престол сел Александр  III.  Стало  еще  хуже,
народная нужда еще тяжелее;  душится  все  передовое,  честное.  Закрываются
папины школы, которые он создавал с таким трудом.
     Каждый вечер, бывало, мама пела детям колыбельную песню.
     И сейчас в ушах звучат ее слова:

                           ...Неизвестную от века
                           Тайну мира подглядишь,
                           Новой силой человека
                           Для боренья одаришь.

     Подарить человеку новую силу. Для борьбы. Но в чем эта сила?  Где  она?
Как уничтожить несправедливость, гнет? Нет, одному это не под силу, и  сотне
самых отважных героев тоже. Здесь  нужна  воля  миллионов.  А  как  сплотить
миллионы единой волей?
     "Саша... Я принимаю от тебя факел борьбы. Я пойду  к  той  же  цели,  к
которой стремился ты, но буду искать иной путь, чтобы  победить.  Саша!  Вся
жизнь, всего себя я отдам делу, которому служил ты..."
     Свежий предутренний ветер доносил из сада запах цветущих деревьев.
     Володя вспомнил, как мама в запущенном  пустыре,  когда  они  пришли  в
этот дом впервые, сумела разглядеть будущий сад, в  котором  теперь  нет  ни
одной мертвой ветки и все цветет.
     Всходило солнце. Вишневые заросли  порозовели,  стволы  вязов  отливали
медью.
     Послышался скрип телеги, фырканье лошадей.
     Володя поспешил вниз, открыл входную дверь... и Аня почти упала ему  на
руки.  Мама  откинула  вуаль,  сняла  шляпку   и   медленно-медленно   стала
подниматься по скрипучим ступенькам наверх. Она шла в Сашину комнату.
     - Мама с Аней приехали!  -  тормошил  Володя  Олю.  -  Приведи  себя  в
порядок, умойся, освежи лицо. Мама не должна  видеть  наши  слезы...  Быстро
вставайте! -  забежал  он  в  детскую.  Помог  Мите  одеться,  пытался  даже
заплести косу Маняше, но справиться с этим ему  не  удалось.  -  Пойдемте  к
мамочке!
     Дети остановились у дверей в Сашину комнату. Мама  лежала  на  кровати,
уткнув лицо в подушку.
     "Смерть, скорее бы пришла смерть!" - думала она.
     - Мамочка! - тихо позвал ее Володя.
     Мария Александровна не  откликнулась.  Володя  подтолкнул  Маняшу.  Она
взобралась на кровать, обняла мать за шею.
     - Мамочка, повернись ко мне.
     Мария Александровна присела на кровати, обвела взглядом  детей:  что-то
похожее на тень улыбки скользнуло по ее лицу.
     Все дети стояли у дверей и смотрели  на  нее  -  в  глазах  отчаяние  и
любовь, и эти глаза говорили: "Ты нам очень нужна. И мы тебе нужны".
     - Пойдемте завтракать, - сказала  Мария  Александровна  детям,  сказала
так, как говорила всегда.


        ДОМ ПРОДАН

     Все двери распахнуты. Во двор выносят мебель. На яркой зелени  травы  в
солнечном свете столы, стулья, комоды выглядят ветхими.
     Симбирские обыватели заходят в раскрытые  настежь  ворота,  оглядывают,
ощупывают вещи, покупают по дешевке  домашнюю  утварь.  Пользуются  случаем,
что дом продан и обитатели его уезжают.
     На подводу погрузили широкий кожаный диван, что  столько  лет  стоял  в
кабинете  Ильи  Николаевича.  Мария  Александровна  с  детьми  наблюдает   с
крыльца, как диван, вздрагивая на телеге, выезжает за ворота.
     С этим диваном связаны дорогие  воспоминания.  На  нем  дети  вместе  с
матерью слушали рассказы Ильи Николаевича, когда он возвращался  из  поездок
по губернии, в зимние вечера распевали  песни,  учили  наизусть  запрещенные
стихи   Некрасова,   Минаева,   Плещеева,   Курочкина,   записанные    Ильей
Николаевичем аккуратным почерком в маленькую тетрадь.
     На этом  диване  умер  Илья  Николаевич,  умер  за  работой,  за  своим
последним годовым отчетом...
     Подводы выезжали со двора одна за другой.
     Книжные  полки  никто  не  купил,  и  они  стояли  у  зарослей  акации,
сложенные одна на другую, зияя пустыми провалами.
     Володя с Олей и Гришей  принялись  упаковывать  книги.  Митя  и  Маняша
заворачивали в старые газеты посуду, помогали Вере Васильевне укладывать  ее
в ящики.
     Мария Александровна прошлась по комнатам.
     Гулко звучали шаги в пустом доме. Чужими и неуютными стали  комнаты.  В
детской на полу, как на поле брани, валялись измятые бумажные  солдатики.  В
Володиной комнате на обоях выделялся светлый квадрат -  след  географической
карты. В Сашиной комнате на окне лежала разбитая колба.
     Мария Александровна ходила из комнаты в комнату, еле держась  на  ногах
от нахлынувших воспоминаний.
     В гостиной остался рояль, у окна - пышные цветы  в  кадках,  в  углу  -
икона.
     Мария  Александровна  взглянула  на  почерневший  лик  девы   Марии   и
остановилась. В детстве и юности она свято верила, что  богоматерь  является
заступницей  от  всех  бед,  несправедливостей.  Маленькой  девочкой  горячо
молилась, просила оставить ей мать... Мама  умерла...  И  еще  одну  молитву
помнит  Мария  Александровна:  когда  тяжело  заболел  ее  третий  младенец,
Коленька, она обратилась за помощью к матери  бога.  Всю  ночь  молилась.  К
утру Коленька умер.
     Постепенно угасала вера. Не уберегли иконы  от  преждевременной  смерти
Илью Николаевича, не  спасли  от  казни  Сашу.  Исчезла  потребность  в  дни
горести и печали прибегать к молитве.
     В гостиную зашел Володя и хотел было повернуть обратно, но увидел,  что
мама не молилась, нет, она стояла и  о  чем-то  раздумывала.  Володя  бросил
взгляд на икону. Круглые детские глаза богоматери и толстощекий  младенец  с
глазами старца. А перед  иконой  стоит  его  мать  -  земная,  прекрасная  и
сильная, нежная и мудрая. Нет, она не молилась, она размышляла...
     Володя вопрос о религии решил для себя два года назад.
     Это решение пришло к нему с познанием  мира,  чтением  книг,  изучением
таких наук, как астрономия, физика, химия.
     Перед  началом  учения  и  экзаменами  в  гимназии   служили   молебен.
Священник внушал гимназистам, что горячая молитва их всегда дойдет до  бога,
поможет избежать коварных двоек, умудрит, прибавит знаний,  а  богохульников
накажет.
     Володя накануне экзамена  снял  с  себя  крест  и  забросил  в  заросли
крапивы. Утром, по обыкновению, мылся в передней  в  тазу  до  пояса.  Мария
Александровна  заметила,  что  на  шее  у  него  нет  цепочки   с   крестом.
Внимательно посмотрела на сына, ничего не сказала.  Молча  согласилась.  Все
экзамены Володя сдал на круглые пятерки...
     Мария Александровна отвела глаза от иконы, заметила Володю.
     - Володюшка, я решила не  брать  с  собой  иконы.  Думаю  отдать  их  в
монастырь. Не нужны они нам. Если  продавать  -  поднимется  шум  в  городе.
Хватит и того, что бьют  стекла  в  нашем  доме,  что  все  бывшие  приятели
переходят на другую сторону улицы при встрече.
     - Ты правильно решила, мамочка.
     В тот же день к Ульяновым пришел  старый  монах.  Он  со  знанием  дела
повертел в руках сложенные на  ящиках  иконы,  осмотрел  пробы  на  ризах  -
серебряные ли, колупнул ногтем лик девы Марии - захотел  проверить,  писаная
икона или печатная, ловко завернул стопку икон в тряпицу  и  обвел  взглядом
углы комнат.
     - А себе-то оставили что? - осведомился  он.  -  Молиться  вам  надо  о
спасении души великого грешника Александра.
     - Мы о себе не забыли, - ответил за мать Володя. - Мы отдаем лишнее.
     Монах покосился на молодого человека, не зная, как понять его слова.
     Потом пришли за Красавкой. Новый хозяин повел ее на  веревке.  Красавка
мычала,  упиралась  всеми  четырьмя  ногами,  мотала  головой,  протестовала
против петли на шее. На  прощание  собрала  мягкими  губами  корки  хлеба  с
ладоней детей. Девочки и Митя с грустью прощались со своей любимицей.
     Всей семьей упаковывали рояль: обвязали его тюфяками,  обшили  рогожей.
Это был мамочкин рояль. Это был большой  источник  радости.  Мама  должна  к
нему вернуться, и Оле нужно  закончить  музыкальное  образование.  Это  была
самая большая драгоценность в семье.
     И еще швейная машинка.
     Она служила маме больше двадцати лет. Сколько на  ней  было  подрублено
пеленок, сшито распашонок, рубашек, штанишек, платьев и  сколько  еще  будет
сшито, переделано, перелицовано, починено...
     Машинка была старая и  громко  стучала,  даже  на  улице  было  слышно.
Дробный стук ее достигал самых дальних углов дома. Поэтому мама работала  на
ней только днем, когда дети были в гимназии, а Илья Николаевич в отъезде.
     На этой машинке мама научила шить Аню, Олю и Маняшу.
     Володя особенно тщательно упаковывал швейную машинку.
     Обедали в этот день на ящиках с книгами. Маняша и Митя нашли,  что  так
вкуснее и интереснее, чем за покрытым скатертью столом.  После  обеда  пошли
прощаться с садом.
     Во дворе трава  была  помята  и  местами  вытоптана.  Обрывки  шпагата,
мочалы, бумаг кружились по ветру. Дети заглянули в каретный сарай, в  пустой
хлев. Уныло висели гигантские шаги, чуть  поскрипывали  кольца  на  качелях,
словно приглашали покачаться в последний раз, но никто к ним не подошел.
     Только сада не  коснулись  сборы.  Яблоки  на  деревьях  стали  светлее
листьев и висели как фонарики. Ветви отяжелели, и их  поддерживали  со  всех
сторон подпорки. Урожай обещал быть  богатым.  У  беседки  доцветал  большой
куст  жасмина,  и  опавшие  лепестки  лежали  на  траве,  как  снег.  Клумбы
настурций  жаркими  кострами  горели  между  яблонь.  Малинник  был   увешан
начинающими розоветь ягодами. Посыпанные  свежим  песком  дорожки  придавали
саду праздничный вид.
     Володя зашел в беседку.  Здесь  они  любили  уединяться  с  Сашей.  Оля
обняла шершавый  ствол  вяза,  прижалась  к  нему  щекой.  Митя  с  Маняшей,
взявшись за руки, бродили по дорожкам.
     Мария Александровна в черном платье казалась меньше своих детей  -  так
истаяла она за эти пять недель со  дня  гибели  Саши.  Глубоко  затаив  свое
горе, она понимала, что дети, даже девятилетняя  Маняша  и  тринадцатилетний
Митя, прощались сейчас со своим детством.
     Дальше оставаться в Симбирске было нельзя. Мария Александровна  спешила
к старшей дочери в  Кокушкино,  где  Аня  начала  отбывать  свою  пятилетнюю
ссылку. Тюрьма, казнь брата надломили ее, и  ей  так  была  нужна  поддержка
матери. Володя будет учиться в Казанском университете. Оля должна  закончить
музыкальное училище. Мать не пустит  теперь  детей  одних.  Будет  всегда  с
ними.
     - Мамочка, можно срезать розы? - спросила Маняша.
     Розы  в  этом  году  цвели  особенно  обильно  и,   нагретые   солнцем,
распространяли свой нежный аромат.
     - Нет, оставим сад во всей красе. Не  тронем  здесь  ничего.  Пусть  он
принесет людям радость.
     Мимоходом,  по  привычке,  Мария  Александровна   оборвала   с   яблонь
несколько больных листьев, сунула их в жестяную банку с керосином,  стоявшую
у изгороди.
     Последним  из  сада  вышел  Володя.  Он  повернул  щеколду  в  калитке,
облокотился на изгородь и долгим взглядом  окинул  сад,  стараясь  запомнить
его на всю жизнь.
     К вечеру от Свияги к Волге по булыжной мостовой  тянулись  подводы.  На
передней лежал зашитый  в  рогожи  рояль.  Рядом  шел  Володя  и  уговаривал
ломового извозчика ехать тише - рояль вздрагивал на телеге и глухо звенел.
     Мария Александровна шла с Верой Васильевной. За Володей  шагали  Гриша,
Ваня Зайцев и Никифор Михайлович  Охотников.  Саша  Щербо  помахала  Оле  из
переулка. Все дети Ульяновы оставляли здесь своих  друзей  по  гимназии,  по
играм, но осторожные родители не разрешали им провожать крамольную семью.
     По обеим сторонам Московской улицы деревянные домишки крепко  связались
друг с другом высокими заборами, прочными замками на  калитках.  Но  в  этот
час все окна были распахнуты, и обитатели  домов  тайком  выглядывали  из-за
кисейных занавесок, оценивали имущество на подводах, качали  головами:  мол,
вот им и горе нипочем, все вещи, даже столы со стульями распродали, а  рояль
везут с собой. Уж какие там теперь рояли...
     Семья Ульяновых покидала Симбирск.
     Позади, внизу, на спуске к Свияге, остался  пустой  дом  с  цветами  на
окнах и праздничный, цветущий сад.


        ЛУННАЯ ТЕНЬ

     Из распахнутого окна тянуло свежей сыростью, запахом цветущего  табака,
спелых яблок. Володя сидел за столом,  читал  и  делал  выписки  в  тетрадь.
Иногда  он  отрывался  от  книги,  прислушивался,  как  в   саду   стрекочут
кузнечики, сонно попискивает какая-то пичужка. Вокруг  лампы  вьются  мошки,
комары, ночные бабочки обжигают о стекло крылья, падают  на  стол,  оставляя
на бумаге пепельный след пыльцы. А на смену им летят  другие.  Яркий  пузырь
керосиновой  лампы  притягивает  их,  как  солнце,   они   летят,   танцуют,
обжигаются, гибнут...
     Вот уже второй месяц Ульяновы живут в  Кокушкине.  В  позапрошлом  году
приезжали всей семьей.  Это  было  самое  веселое  и  последнее  беззаботное
лето... В прошлом году приехали без Ильи  Николаевича,  через  пять  месяцев
после его смерти. Вся деревня вышла тогда  на  тракт  встречать  осиротевшую
семью, чтобы выразить сочувствие тяжкому горю.  Илью  Николаевича  любили  и
почитали, а Марию Александровну старухи по привычке называли Машенькой:  она
выросла на их глазах. Здесь вышла замуж и свадьбу справляли в  Кокушкине,  а
затем  привозила  сюда  летом  одного  за  другим  всех  своих  детей.  Дети
вырастали, водили дружбу с деревенскими сверстниками - русскими и  татарами.
Мария Александровна была в деревне  и  лекарем,  и  советчиком,  и  крестной
матерью многих детей...
     А вот в это лето никто не вышел навстречу. Даже  деревенские  ребятишки
не прибежали за гостинцами. Ульяновы приехали на этот раз  без  Саши.  Через
семь недель после его страшной гибели, казни. И Аня прибыла в  Кокушкино  не
отдыхать, а отбывать свою пятилетнюю ссылку.  Опальная  семья...  Непривычно
тихо стало в усадьбе. Один только урядник  наведывался  каждый  день,  чтобы
удостовериться, что его "подопечная" Анна  Ульянова  на  месте.  Зачастил  в
деревню  и  становой  пристав  из  Лаишевского  уезда.  Большой,  рыжий,  он
приезжал, развалясь в тарантасе, пинком сапога распахивал дверь  в  избу  и,
гремя саблей, усаживался в передний угол. Зыркал  злыми  зелеными  глазками,
устрашающе вопрошал: "Ну, как перед  богом,  докладывайте,  кто  приезжал  к
Ульяновым, кто носил им землянику, пошто приходят они к  вам  в  деревню,  о
чем говорят?" Крестьяне божились, что ничего не видели, никто в  усадьбу  из
крестьян не ходит и сами Ульяновы деревню не навещают. "Смотрите вы у  меня.
Мне все известно! - многозначительно произносил  пристав.  -  Не  забывайте,
что Ульяновы опасные государственные преступники".
     Так между усадьбой и деревней  усилиями  полицейских  была  воздвигнута
стена...
     Стрекочут кузнечики. Вьются вокруг  лампы  ночные  бабочки...  Все  как
прежде. И все иначе...
     Володя смахнул с бумаги мошкару, разгладил рукой книгу и заставил  себя
вчитываться  в  строчки  "Юридической  энциклопедии".  Через  три  недели  с
небольшим   он   станет   студентом   юридического   факультета   Казанского
университета. И уже сейчас  старается  включить  себя  в  ритм  студенческой
жизни. Он должен явиться в аудиторию не раздавленным горем  потери  старшего
брата, а собранным и стойким.
     В саду послышались чьи-то тяжелые шаги. Володя поднялся со  стула.  Кто
это мог быть? Наверно, урядник увидел освещенное окно и  захотел  проверить,
что здесь происходит. Володя подошел к окну, чтобы  закрыть  его,  но  перед
ним возникла фигура Карпея.
     - Здравия желаем, Володимер Ильич. - Старик снял картуз и поклонился.
     - Здравствуйте, дедушка Карпей. Что вас привело в такой поздний час?
     - Беда привела, Володимер Ильич. Я понимаю, у вас свое лихое горе...
     - Я сейчас выйду, дедушка Карпей.
     Володя накинул на плечи гимназическую тужурку и вышел на  крыльцо.  Над
вязами сверкали яркие звезды.
     - Присядем, - сказал Володя.
     Карпей, кряхтя, тяжело опустился на ступеньку.
     - Что за беда? Что случилось, дедушка Карпей?
     - Светопреставления люди ждут в  пятницу.  Прихода  антихриста.  Земля,
говорят, разверзнется, скот и избы в тартарары  провалятся,  люди  в  геенне
огненной сгорят.
     - Кто говорит-то?
     - Все говорят. Гуртовщики сказывали, которые скотину намедни  гнали  на
убой в Казань. Юродивые люди приходили, говорили, что в пятницу конец  света
будет. Закупщики из городу приезжали, скот закупать. Яков Феклин  согласился
свою лошадь за четверть цены продать, все равно погибнет.
     Володя встал:
     - Вот, вот, вот! На лунной  тени  толстосумы  наживаются.  Сами-то  они
грамотные, понимают, что никакого  светопреставления  не  будет,  а  людскую
темноту  используют.  Но  скажите,  дедушка  Карпей,  если  все  погибнет  и
провалится в тартарары, зачем им скот покупать, на тот свет его с  собой  не
возьмешь?
     - Нет, зачем он там?  -  согласился  дедушка  Карпей.  -  Но  ведь  все
говорят. А дыма без огня не бывает.
     - Не бывает, - согласился Володя. -  Вы  разумный  человек.  Не  верьте
разным слухам. Седьмого августа, в пятницу,  будет  солнечное  затмение.  Об
этом давно уже во всех газетах пишут.  Скотопромышленники  газеты  читают  и
решили на этом поживиться. Уговорите, дедушка Карпей, людей  не  разоряться.
Пусть они этих закупщиков вон гонят и скотину не продают за бесценок.
     - Не поверят мне. Может быть, вы сами в деревню пойдете да мужикам  все
объясните?
     Володя ответил не сразу.
     - Нет.  Наше  появление  сейчас  в  деревне  может   быть   неправильно
истолковано. Запугали ведь полицейские крестьян. А рано утром в  пятницу  мы
придем в деревню. Я и Оля.
     - А Марья Александровна? Она ведь для наших баб что мать родная.  Сорок
лет, поди, она вместе с ними.
     - Я не хотел бы причинить маме лишнюю боль. Аня болеет, никак не  может
оправиться после тюрьмы и гибели брата.
     - Да, да. Понимаю. Вы теперь, Володимер Ильич, за  старшого.  Коли  моя
помощь в чем нужна, я завсегда готов... если живы будем.  А  это,  -  Карпей
пододвинул Володе плетеную  корзиночку,  прикрытую  лопухом,  -  это  малина
лесная для Марьи Александровны. Пусть не побрезгует.
     Карпей ушел.
     Володя стоял на крыльце и думал. "Старшой!" - сказал Карпей.
     - Старший, - повторил  Володя  вслух,  словно  взвешивая  это  слово  и
постигая его значимость.
     Старший - стало быть, ответственный за все: за судьбу  всей  семьи,  за
здоровье мамы и Ани, за будущее Оли, Мити и  Маняши.  И  за  судьбу  деревни
Кокушкино тоже. Нет, не только  Кокушкина.  Отец,  Илья  Николаевич,  считал
своим долгом сделать Симбирскую  губернию  сплошь  грамотной,  просвещенной,
Саша думал о судьбе всего народа и считал себя лично  ответственным  за  его
будущее... Лично ответственным.
     Легкая рука легла на плечо Владимира.
     - Володюшка!
     - Мамочка! Я тебя разбудил?
     - Нет. Я не спала и все слышала. Я тоже пойду в  деревню.  Людям  будет
спокойнее, если мы будем рядом. Постараемся им объяснить, успокоить.


     Ночью с четверга на  пятницу  Ульяновы  отправились  в  деревню.  Мария
Александровна, Володя  и  Оля.  Анна  осталась  дома  с  младшими.  В  избах
светились огоньки. Никто в эту ночь не ложился спать.  Люди  сидели  семьями
на крылечках, одетые, обутые, собравшиеся в дальний путь.  Малыши  спали  на
руках матерей. Во всех избах горели перед иконами лампадки, и старики,  стоя
на коленях, клали земные поклоны, молились о  спасении  души,  об  отпущении
грехов.
     Мария Александровна  присела  на  скамеечку  у  крайней  избы  рядом  с
хозяйкой Настасьей, - знала ее  давно,  была  на  ее  свадьбе.  Три  девочки
жались к матери. Настасья, распознав в темноте Марию Александровну,  припала
ей на грудь, расплакалась.
     - Что ж ты младшеньких-то  бросила?  Как  они  без  тебя  на  тот  свет
отправятся? Всем вместе надобно, - причитала Настасья.
     - Полно, полно тебе, Настасья. Ничего плохого не произойдет. Поверь  ты
мне. Будет солнечное затмение.
     - Вот  так  и  юродивый  говорил:  поначалу  погаснет   солнце,   потом
затрясется земля, разверзнется...
     - Не будет никакого землетрясения.
     - Ой ли? - с сомнением покачала головой Настасья. -  Откуда  тебе  воля
божья известна?
     - Да ученые давно все объяснили. Много веков назад...
     В другой избе Оля установила на  столе  теллурий,  который  принесла  с
собой, и объясняла ребятишкам, как Земля вращается вокруг  Солнца  и  вокруг
своей оси, а Луна оборачивается вокруг Земли и сегодня  на  некоторое  время
окажется между Землей и Солнцем. Тень от нее упадет на Землю.
     - Что  ты  неправду  говоришь,  -  возразил   Оле   татарский   мальчик
Мустафа. - Солнце большой, луна маленький.
     - Окно больше твоей руки? - спросила его Оля.
     - Ну и что?
     - А вот ты прищурь один глаз, а  перед  другим  выставь  ладонь,  и  ты
будто заслонишь ладонью окно.
     Мустафа и другие ребятишки щурились, вытягивали ладони.
     - А я рукой соседнюю избу  закрыл,  -  радостно  сообщил  Васятка,  сын
бурлака.
     Владимир беседовал с мужиками.
     Старый  мельник,  который   перед   тем   рассказывал,   как   выглядит
антихрист - главный черт, с рогами и копытами, с длинным  хвостом,  изо  рта
огненный язык высовывается, - описывал так, будто  с  ним  лично  знакомство
водил, а выслушав Ульянова, схватил свой картуз и, бормоча себе  что-то  под
нос, вышел вон.
     Вскоре явился урядник.
     - Богохульствовать, господин Ульянов, я запрещаю, - сказал он, входя  в
избу.
     - Я не богохульствую, - с достоинством ответил Владимир, - я  объясняю,
как будет проходить солнечное затмение и что никакого  вреда  это  людям  не
принесет.
     - Люди перед светопреставлением должны молиться об отпущении грехов,  а
вы  им  тут  всякие  сказки  рассказываете,  от  беседы  с  господом   богом
отвлекаете.
     - Ну, тогда вы, господин урядник,  которому  все  доподлинно  известно,
расскажите, как будет происходить это светопреставление.
     Мужики притихли.
     Урядник поскреб большим пальцем бороду.
     - Как полагается.  Солнце,  значит,  погаснет,  будет  земли  трясение,
потом появится антихрист в своем страшном обличье и всех нас  в  преисподнюю
скинет.
     - А  я  утверждаю,  что  землетрясения  не  будет.  Никто   никуда   не
провалится. Должен вас огорчить, что антихрист если и явится,  то  только  к
вам во сне.
     Урядник перекрестился и плюнул через левое плечо.
     - Луна на время закроет Солнце, - продолжал Владимир. - Темно будет  не
более двадцати минут. На время затмения похолодает, поэтому я  советую  всем
одеться потеплее. Скот на пастбище не  выгоняйте,  потому  что  животные  во
время затмения ведут себя беспокойно, хотя и не собираются  проваливаться  в
тартарары, просто для них это непривычно.
     - Вы народ не мутите! С толку не сбивайте! - грозно сказал  урядник.  -
Люди с жизнью прощаются.
     - О том, кто сбивает народ с толку, мы узнаем  через  несколько  часов.
За вашу драгоценную жизнь я спокоен, господин урядник... Пока спокоен.
     - О вашем дерзком поведении я доложу господину становому приставу.
     - Тогда торопитесь.  До  светопреставления  остается  всего  часа  два.
Начинает светать.
     - Мы теперь перед богом все равны, - примирительно сказал Яков  Феклин,
стоявший рядом. - А вы, Володимер Ильич, не берите лишнего греха на душу.
     - Все будет так, как я сказал, - твердо ответил Владимир.  -  Солнечное
затмение  очень  интересное  явление.  Закоптите   кусочки   стекол,   чтобы
наблюдать, как Луна постепенно начнет закрывать Солнце.


     Рассвело. На востоке по горизонту лежали  тучи,  плотные,  как  войлок,
выше неслись облака. Люди вышли на  улицу.  Мальчишки  взобрались  на  крыши
домов, у каждого в руке было закопченное стекло. Об этом  позаботилась  Оля.
Бабы сбились вокруг Марии Александровны.
     - Солнце напоследок словно в  одеялку  закуталось,  -  раздался  чей-то
жалостливый голос.
     Оля стояла рядом с Володей.
     - Ужасно обидно будет, если тучи закроют все  небо  и  люди  не  увидят
всех фаз затмения, - сказала Оля.  -  Ты  знаешь,  я  чувствую  себя  сейчас
режиссером этого светопреставления.
     - Да, недаром ты у нас считаешься главным астрономом.
     Оля подбежала к Марии Александровне:
     - Мамочка, дай мне, пожалуйста,  твои...  -  Оля  запнулась,  -  папины
часы. Я буду рассказывать по минутам, чтобы люди поверили в силу науки.
     Мария Александровна вынула из-за пояса тяжелые  часы  Ильи  Николаевича
и, отстегнув их от шнурка, протянула дочери.
     - Затмение  начнется   через   полчаса...   Затмение   начнется   через
полчаса, - говорила Оля, перебегая от группы к группе.
     В  хлевах  стали  жалобно  мычать  коровы,  лошади  били   копытами   о
деревянный настил и отчаянно ржали. Тревожно  прокричал  петух.  Куры  хором
закудахтали и мгновенно смолкли.
     - Петух беду кличет... Скотина свою  смертушку  чует...  -  раздавались
голоса.
     - Скот чувствует приближение затмения и будет беспокоиться еще  больше.
Обратите внимание, - говорила Оля, - что во  время  затмения  закроются  все
цветы, которые закрываются на ночь. Птицы замолкнут. Но  пусть  вас  это  не
пугает. Кончится затмение, и цветы раскроются, птицы запоют.
     Облака редели. Солнце словно  оттесняло  и  плавило  их  и  поднималось
величественно.
     - Затмение начнется через  пять  минут.  Через  пять  минут,  -  звучал
звонкий голос Оли.
     - Тише ты, тише, - шептали и крестились бабы.
     - Смотрите в стекла, сейчас вверху справа на Солнце появится  ущербинка
и будет все больше закрывать его.
     Люди боязливо подносили к глазам закопченные стекла.
     - Началось. Люди, будьте спокойны.
     На Солнце словно надвигалась черная круглая заслонка.
     Ребята скатывались с крыш и жались к матерям.
     Солнце светило по-прежнему ярко,  но  уже  половину  его  закрыла  тень
Луны. А затем день начал бледнеть. Постепенно гасли краски, небо  линяло  на
глазах и из голубого делалось  зеленовато-бутылочного  цвета,  зелень  травы
меркла. Поднялся ветер, холодный,  пронизывающий.  Луна  закрыла  Солнце,  и
из-под круглого  черного  пятна  стали  выбиваться  огненные  языки,  словно
Солнце раздавили. Все вокруг стало пепельного цвета. Загорелись звезды.
     Бабы взвыли и рухнули на колени.
     - Господи, прости все прегрешения наши! Господи, спаси и помилуй!
     Лошади дико  ржали,  били  копытами,  готовые  разнести  сараи,  коровы
утробно мычали, выли собаки.
     Оля стояла рядом с Володей.
     - Тебе страшно? - спросил он и обхватил сестру за плечи.
     Оля дрожала.
     - Мне холодно и очень неуютно. Это не похоже на сумерки, не  похоже  на
ночь. Это какой-то мертвый полусвет.  Ты  совсем  зеленый,  как  пришелец  с
другой планеты. Просто призрачный.
     Володя неотрывно смотрел  на  круглое  черное  пятно,  из-под  которого
выбивались протуберанцы, но эти языкастые и щеткообразные пульсирующие  огни
не освещали землю, а лишь подчеркивали мертвый мрак.
     - О чем ты думаешь? - спросила Оля.
     - Думаю о том, как люди плохо понимают, что живут в  таком  мраке  даже
при солнечном свете. И где эта сила, которая  бы  открыла  народу  солнечный
диск Свободы? Саша пытался сдвинуть этот круг  с  горсточкой  людей.  А  нам
нужна  огромная  сила,  воля  миллионов.  Земля  летит   вокруг   Солнца   с
непостижимой скоростью...
     - Два с половиной миллиона километров в день, - уточнила Оля.
     - А мы так медленно идем по этой стремительной планете. Если  мне  дано
прожить столько же, сколько папе, то  я  уже  прожил  почти  треть  жизни  и
ничего еще не сделал, - с горечью произнес Володя. - Ровным  счетом  ничего.
Если бы поспеть за нашей планетой! Все это, конечно, из области  фантастики,
но жить надо так же стремительно, чтобы ни одна секунда не пропала даром.
     Оля глянула на часы.
     - Смотрите, смотрите, сейчас начнет появляться Солнце!  Справа,  сверху
заблестит и начнет открываться, сейчас начнет светать.  Смотрите  в  стекла!
Показался серп Солнца. - Оля бегала, поднимала с колен людей.
     Серп Солнца увеличивался, наливался светом. Светлело  и  на  земле.  По
небу с юга на север словно кто-то стягивал  пепельную  траурную  шаль.  Небо
начинало наливаться синевой, облака освобождались от пепла.  На  Солнце  уже
нельзя было смотреть без стекла. Черная тень Луны соскользнула,  и  траурная
вуаль, мрачно полыхнув крылом, свернулась на севере за горизонтом.
     Солнце светило  нестерпимо  ярко,  празднично,  победно.  Легкие  белые
облака летели по синему небу,  трава  налилась  зеленью,  зазолотились  поля
пшеницы. В небо взметнулись несколько жаворонков и  запели  приветную  песнь
солнцу. Прохладный воздух наливался  теплом,  благоуханием  трав.  Зазвенели
комары и стали плести в воздухе тонкое замысловатое кружево.  Коровы  мычали
не тревожно, а просились на волю. Весело и призывно прокричал петух,  и  ему
ответили хлопотливым кудахтаньем куры.
     Люди  любовались  синевой  неба,  зеленью  травы.  Стаскивали  с   себя
полушалки, пиджаки. Стало  тепло.  На  пруду  раскрывали  атласные  белые  и
золотые венчики кувшинки, табаки в палисадниках смыкали свои лепестки.
     Люди, щурясь, из-под ладоней смотрели на солнце.
     - Голубушка ты наша, снова светишь, снова греешь. Слава всевышнему!
     Женщины плакали от  счастья  снова  видеть  солнце,  свет.  И  впервые,
сбросив  с  себя  давящую  так  много  дней  тяжесть,  обратились  к   Марии
Александровне.  Она  стояла  прямая,  строгая,  ее  темные  глаза  светились
печалью и нежностью.  И  тут  только  заметили  бабы,  что  волосы  у  Марии
Александровны  белые,  как  облако.  А  еще  в   прошлом   лете   они   были
золотисто-рыжеватые. Женщины окружили ее,  и  каждой  хотелось  приголубить,
утешить взглядом, легким прикосновением. Слова были лишние.
     Дед Карпей ходил гоголем и спрашивал то одного, то другого мужика:
     - Ну как, доволен теперь, что корову  не  продал?  Пригодится  на  этом
свете.
     К Владимиру подошел Яков Феклин, низко поклонился ему:
     - Спасибо вам, Володимер Ильич. Ежели вам понадобится лошадь  в  Казань
ехать, милости просим, я всегда готов.
     - Малина поспела. Урожай на нее богатый  нынче.  Ребятишки  насобирают,
принесут,  -  сказала   Настасья.   -   Спасибо,   голубушка   наша,   Марья
Александровна.
     Урядник стоял в стороне от всех, крутил самокрутку и  не  смел  поднять
глаза.
     Лунная тень исчезла.


        ОЛЯ

     Оля держит на раскрытой ладони свою золотую медаль. "За  благонравие  и
успехи в науках", - начертано полукругом, и богиня  мудрости  изображена  на
ней.
     - Наука, медицина, химия, физика, математика - все это  женского  рода,
а вот университет мужского, - пытается улыбнуться она.
     - И вовсе не мужского, а среднего, -  откликнулся  Володя,  оторвавшись
от книги. - Я мужчина, а учиться тоже не имею права.  Царизму  нужно,  чтобы
каждое существо, переступая порог российского  университета,  было  безлико,
безъязыко, бездумно и, главное, верноподданно.
     Володя распахнул студенческую куртку, словно  ему  было  душно.  Только
три месяца ходил он в  этой  куртке  в  Казанский  университет.  А  потом  -
участие в студенческой сходке, арест, ссылка.
     Володя взглянул на мать. Уронив шитье на колени,  прищурившись,  она  о
чем-то думала. Он понимал ее мысли, чувства.
     Мария Александровна в молодости  мечтала  получить  образование,  много
читала, изучала иностранные языки, а смогла добиться  лишь  звания  домашней
учительницы. Только теперь, в свои семнадцать  лет,  Володя  впервые  понял,
какие таланты были заглушены у матери. Она одаренный музыкант,  прирожденный
литератор, переводчик, но все это осталось оцененным только в кругу семьи.
     Старшая сестра Аня - поэт по призванию  -  искала  путь  в  литературу,
чтобы быть полезной обществу. А теперь перед ней захлопнулись все двери.  Ни
в чем не повинная, она должна отбывать пятилетнюю ссылку в глухой деревне.
     Больше всего обидно за Олю. Вот она  сидит  и  в  отчаянии  накручивает
черный локон косы на палец. Кто еще может так трудиться,  как  она?  Оля  не
работает только тогда, когда  спит.  Ей  все  под  силу.  В  пятнадцать  лет
окончила гимназию с золотой медалью. "Наша краса  и  гордость",  -  твердили
преподавательницы. А что же дальше? Талантлива, но... девушка.  Трудолюбива,
как пчела, но... не мужчина.
     Год назад царское правительство  закрыло  все  женские  высшие  учебные
заведения в России. "Ни к чему женщине образование", - решили тупые  царские
слуги.
     - Быть  образованной  женщиной   в   самодержавной   России   считается
преступлением, - негодовал Володя. - Софья Ковалевская вынуждена  бежать  из
России только потому, что талантлива. Любая знахарка у нас более  почитаема,
чем высокообразованная женщина.
     - А в Швеции Ковалевская  ведет  кафедру  механики  в  университете!  -
добавила Аня. - Может быть, нашей Оленьке поехать учиться в Стокгольм?
     Мария Александровна тяжело вздохнула:
     - Как Олюшка в шестнадцать лет поедет одна в Швецию?
     И для учебы за границей нужны деньги, и не малые. А где  их  взять?  На
мамину пенсию живут шестеро. Маняше  и  Мите  здесь,  в  Кокушкине,  учиться
негде, надо ехать в Казань, но Ане и Володе не разрешают  там  жить.  И  вот
все шестеро сидят в маленьком холодном флигеле, занесенном сугробами. Аня  и
Володя взялись обучать младших.
     Оля горячо обняла мать:
     - Не горюй, мамочка. Я поеду в  Казань,  найду  себе  уроки,  заработаю
много-много денег и отправлюсь учиться за границу.
     И, как ни грустно было, все рассмеялись этой наивной мечте.
     - Мы что-нибудь придумаем, все уладится, все будет хорошо! -  старалась
успокоить мать своих детей, а сама уж и не знала, что ей предпринять.
     Володя шагал по комнате, поглядывая на  мать  и  сестер,  думал  об  их
судьбе. Три  талантливые  женщины!  А  сколько  на  Руси  загублено  женских
талантов!
     Оля села писать письмо своей подружке Саше Щербо в Симбирск.

               Дорогая Саша! Поздравляю с Новым годом...

     Она смотрит  в  залепленное  снегом  окно,  кутается  зябко  в  платок,
вспоминает, как они с подругой мечтали о необыкновенно красивой  и  полезной
жизни, которая их ждет по окончании гимназии. Детские мечты!

               Я, собственно, не признаю праздника Нового года, -
          пишет Оля, - он никому ничего не дает, кроме признаков.
          Вот если бы с  него  можно  было  начать  новую  жизнь,
          бросить все старое, бесполезное, дурное, тогда  бы  это
          был праздник, а то знаешь, что впереди ждет тебя все то
          же, такая же скучная и бесполезная жизнь, так  чему  же
          радоваться...

     - Оленька, пойдем на лыжах пройдемся, хватит тебе писать,  -  предложил
Володя.


     Брат с сестрой пробежались на лыжах по парку. За  калиткой  в  холодных
лучах зимнего солнца сверкали  поля,  покрытые  снежным  настом.  Лыжи  сами
несли вперед к чернеющей кромке леса. Володя прокладывал  лыжню.  Оля  легко
скользила за ним.
     Миновали деревню Кокушкино. Убогие избы закопались по окна  в  сугробы,
нахлобучили белые шапки снега. Из труб столбом валил  желтоватый  дым:  избы
топили соломой и навозом. Одинокие ветлы уныло раскачивали  голыми  ветвями,
щетинилось сухое жнивье из-под снега.
     Володя поджидал Олю у опушки. Воткнув  палки  в  снег,  он  смотрел  на
избы, в которых притаилась невеселая жизнь.
     Оля подбежала к брату, запыхавшись, затормозила и, все еще  углубленная
в свои мысли, стала чертить палкой по снегу.  Потом  взглянула  прищуренными
глазами на большое красноватое солнце, клонившееся к западу.
     - Вот мы вместе с Землей завершаем  очередной  путь  вокруг  Солнца,  -
сказала она задумчиво, - и, глупые, надеемся, что  следующий  круг  принесет
нам счастье. Земля крутится, крутится вокруг Солнца, как клубок,  а  счастья
людям нет.
     Володя молчал.
     - Скажи, Володя, - повернула она лицо к брату,  -  будет  ли  настоящий
Новый год,  такой  праздничный  день,  с  которого  у  людей  начиналось  бы
счастье, когда все беды останутся позади?
     - Должен быть, - ответил Володя. - Я сам после смерти Саши не  перестаю
думать над этим, и кажется... кажется...
     - Ты что-то знаешь? - схватила Оля за рукав брата. - Скажи!
     - Нет, еще не совсем знаю... Но я привез из Казани книги Карла  Маркса,
удивительные книги! В  них  с  математической  точностью  доказывается,  что
человечество найдет себе путь к счастью.
     - А кто этот Карл Маркс?
     - Великий ученый. Он умер пять лет  назад,  но  жив  его  друг  Фридрих
Энгельс, который работал вместе с ним. Осталось его учение. Я пока  прочитал
только одну книгу - "Коммунистический Манифест" и читаю вторую -  "Капитал".
А написано им очень много.
     - Давай изучать вместе! - горячо воскликнула Оля.
     - Только изучать мало. Будем знать ты да  я,  а  что  мы  вдвоем  можем
сделать?  Карл  Маркс  учит,  что  самый  передовой  класс  человечества   -
пролетариат. Но нужно, чтобы  рабочие  поняли  свою  силу,  объединились,  и
тогда  они  смогут  сокрушить  старый   мир.   "Коммунистический   Манифест"
завершается словами: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"  Ах,  как  много
надо знать и уметь, чтобы применить это учение в жизни! - вздохнул Володя.
     - Ты мне дашь эту книгу?
     - Да,  только...  -  Володя  приложил  палец  к  губам.  -  Эти   книги
запрещенные. В Казани есть кружки,  где  их  читают,  обсуждают.  Хорошо  бы
перебраться в Казань... - Володя помрачнел. - Но это невозможно.
     Багровое солнце наполовину  скрылось  за  горизонтом.  Галки  с  криком
носились над деревней, собираясь на ночлег.
     - Пора домой, - спохватился Володя, - мамочка, наверно,  волнуется.  Мы
с тобой совсем загулялись, хотя прошли не больше двух верст.
     - Нет, мы сегодня прошли с тобой очень много, - ответила Оля.


     Мария Александровна не  спала  всю  ночь.  Как  помочь  детям  получить
образование, выбраться на дорогу?
     Она стала все чаще  уезжать  в  Казань.  Писала  прошения,  просиживала
многие часы в приемных губернатора, попечителя Казанского  учебного  округа,
жандармского  управления.  Просила,   требовала,   чтобы   детям   разрешили
переехать в Казань, жить вместе с ней, матерью.
     Однажды в осенний день вернулась  в  Кокушкино  усталая  и  счастливая:
получено разрешение на переезд всей семьей в Казань.
     Володя с утра до вечера сидел теперь в своей комнате-кухне за  книгами.
Столом  ему   служила   плита,   застеленная   газетами.   Иногда   к   нему
пристраивалась и Оля. По  вечерам  Володя  уходил  в  библиотеку  и  нередко
возвращался  домой  далеко  за  полночь  взволнованный  и  словно   светился
изнутри.
     Мария Александровна не спрашивала, где был, только  иногда,  обняв  его
за плечи, тихо говорила ему:
     - Будь осторожен. Будь осторожен во всем.
     Однажды он вернулся из библиотеки раньше времени, схватил Олю  за  руки
и закружил по комнате.
     - Ты будешь учиться, будешь!
     - Где? - спросила оторопевшая от радости сестра.
     - В Гельсингфорсском университете. Туда принимают и женщин,  но...  для
этого надо изучить шведский язык.
     Немецкий, французский, английский и латынь Оля знала. Она  готова  была
немедленно  приняться  и  за   шведский,   но   где   найти   учебники   или
преподавателя?
     Стали искать в Казани шведа, хотя и мало надеялись на успех.
     Вскоре  нашелся  финский  студент.  Он  изучал  в  Казани   родственные
финскому языки - мордовский и марийский и, как все финские студенты,  владел
шведским.
     - Я буду готовиться на медицинский факультет, - решила Оля.
     И началась упорная работа.
     Оля блистательно сдала экзамены за  музыкальное  училище  и  с  головой
ушла в изучение шведского языка.
     - Я уже по-шведски сны вижу, - призналась как-то она.
     Оля и спала со шведским учебником под подушкой. На руке  у  нее  всегда
висела связка карточек  со  шведскими  словами,  которые  она,  даже  гуляя,
перебирала, как четки, и проверяла свои знания.
     Финский студент был поражен. Ему казалось, что  эта  маленькая  русская
девочка с озорными и умными глазами стремительно ведет его за собой в  гору.
Студенту часто приходилось засиживаться за книгами до глубокой  ночи,  чтобы
найти  ответы  на  вопросы  любознательной  Оли.  Через  полгода   она   уже
увлекалась  сказками   Сельмы   Лагерлеф,   затем   принялась   за   Августа
Стриндберга.
     Весной 1889 года твердо заявила:
     - Я могу слушать лекции на шведском языке. Можно  посылать  прошение  в
Гельсингфорс.
     - Наконец-то наша Оля будет студенткой! - радовались братья и сестры.
     Но  ответное  письмо  из  Гельсингфорса  принесло  разочарование:   для
поступления в университет необходимо было знать не  только  шведский,  но  и
финский.
     Учить шестой язык? Потерять еще не меньше двух лет? Что ж!  Оля  готова
на все. Лишь бы получить высшее образование,  стать  полезной  людям.  Но  и
здесь ее ждала неудача.
     Казанская полиция уже разглядела во Владимире Ульянове опасного  вожака
молодежи и решила, что пребывание семьи Ульяновых, один  из  членов  которой
казнен за покушение на царя, нежелательно в университетском городе.
     Пришлось переезжать всей семьей в деревню Алакаевку под Самарой.  Найти
здесь учителя финского языка было невозможно.
     Володя занимался с рассвета до позднего вечера. Уходил с кипой  книг  в
свой лесной "кабинет" в зарослях орешника, читал, конспектировал, думал.  На
ночь книги прятал в большую корзину в чулане, покрывал полотенцем  и  сверху
засыпал картошкой.
     "Запрещенные книги", - понимала Мария Александровна.
     Она продолжала упорно и  терпеливо  добиваться  разрешения  для  Володи
учиться в университете или сдавать экзамены экстерном. Два с половиной  года
писала прошения. Писал их и  сам  Володя.  И  на  всех  прошениях  чиновники
выводили резолюции:  "Объявить  об  отказе  министра",  "В  пользу  Ульянова
ничего не может быть сделано", "Отказать".
     В 1889 году газеты  сообщили  отрадную  весть.  Передовые  люди  России
добились  наконец,  чтобы  царское  правительство  вновь  разрешило   высшие
женские учебные заведения.
     Мария  Александровна  мечтала  о  том,  чтобы  Оля  поехала  учиться  в
Петербург вместе с Володей.
     - Я решила написать прошение директору департамента полиции, -  сказала
как-то сыну Мария  Александровна.  -  Ведь  они,  в  конце  концов,  решают,
допустить тебя к экзаменам или нет. Читай, что я написала.
     Володя пробежал глазами прошение.

               ...Я утверждаю, что как  во  всю  доуниверситетскую
          его  жизнь,  так  и  за  два  с  половиной  года   после
          исключения  из  университета,  он  (Владимир  Ильич.   -
          Примеч. авт.) вел почти  изолированную  домашнюю  жизнь,
          вполне  безукоризненную  в  политическом  отношении,  не
          обнаруживая притом решительно никакого даже  интереса  к
          чему  бы  то  ни  было  предосудительному  в  каком-либо
          отношении...

     Володя поднял глаза на мать.
     - Мамочка,  ты  права,  у  меня  абсолютно  никакого  интереса  нет   к
чему-либо предосудительному, - и продолжал читать:

               ...Я тем настойчивее прошу Ваше  превосходительство
          снять с моего сына так долго лежащую на  нем  кару,  что
          кара эта вообще не позволяет ему найти какое  бы  то  ни
          было даже  частное  занятие,  не  позволяет  ни  к  чему
          приложить свои силы.

     - Да, здесь я действительно ни к чему не могу приложить свои  силы.  Ты
хорошо написала.
     - И  такое  же  заявление  я  пошлю  министру  народного   просвещения.
Впрочем, нет, не пошлю, а поеду в Петербург сама...
     И какой же это был радостный день, запомнившийся в семье  Ульяновых  на
всю жизнь, - день 20 мая 1890  года,  когда  пришел  ответ  из  министерства
народного  просвещения,  разрешавший  Владимиру  Ульянову  "подвергнуться  в
качестве  экстерна  испытаниям  на  звание  кандидата  прав   в   одном   из
университетов..."
     - В Петербург! Только в Петербург! За год я пройду всю  университетскую
программу,  -  твердо  сказал  Володя.  -  А  Оля  будет  учиться   там   на
Бестужевских курсах.
     - Но теперь я  пойду  на  физико-математический  факультет,  -  заявила
Оля. - Я решила стать физиком...
     Счастье всегда улыбается упорным, смелым, трудоспособным!


        НАВСЕГДА!

     Старый парк окутан зеленым сумраком. По траве скачут веселые  солнечные
зайчики. Ветер раздвинул кроны лип, выплеснул поток света на дорожку и  смел
зайчишек. Сомкнулись кроны, и снова засуетились, запрыгали светлые пятна  по
траве, кустам боярышника, по замшелым пенькам.
     Аня едва ступает по дорожке, не идет, а летит, прижав обеими  руками  к
груди книгу, силится утихомирить радостное волнение в сердце.
     Почему сегодня так хорошо  и  празднично  вокруг,  как  давно-давно  не
было? Каждое дерево, каждая травинка в парке сегодня заодно с Аней. Клен  на
пригорке стоял недвижим,  но  вдруг  встрепенулся  и  заиграл  всеми  своими
растопыренными  ладошками-листьями,  и  на  березе  разом  затанцевали   все
листья. Как это Аня до сих пор не видела красавицы елки,  словно  выточенной
из цельного куска чудо-камня малахита?  Ведь,  наверно,  и  раньше  все  это
было - и солнечные зайцы, и трепещущие листья, и игра светотеней.
     Но ничего этого Аня не замечала. В ту весну, когда  погиб  Саша  и  она
вышла из тюрьмы, для нее померкли все  краски  на  земле,  она  ни  разу  не
слышала с тех пор, чтобы в парке или в лесу пели птицы, а сегодня...
     "Тьюить, тьюить..." - раздается над ее головой.
     - Ля-ля! Ля-ля-ля! - звонко пропела Аня в ответ малиновке.
     "Где она, малиновка?" Аня вглядывается в  кусты  боярышника,  примечает
маленькую круглоголовую птичку с белым брюшком  и  выпуклой  рыжей  грудкой.
Малиновка вертится на длинной игле боярышника и продолжает свое "тьюить".
     Аня присела на пенек, расправила наглаженное ситцевое платье,  раскрыла
книгу. Солнечный зайчик прыгнул на страницу, и сразу зарябило в глазах.  Она
рассмеялась, тряхнула локонами. Нет,  сегодня  не  читается.  Хочется  петь,
перекликаться с малиновкой. А птичка исчезла.
     Закуковала кукушка.
     - Кукушка, кукушка, скажи мне: "да" или "нет"? - спрашивает Аня.
     "Ку-ку!"
     - Да! - прислушивается она.
     "Ку-ку!"
     - Нет!
     "Ку-ку!"
     - Да!.. - Аня ждет, кукушка молчит.  -  Неужели  "да"?  А  может  быть,
"нет"?
     Кукушка молчит.
     Аня  пытается  читать,  но  мешают  медовые  запахи,  солнечные  блики,
малиновки.  Как  научиться  сосредоточиваться  так,  как  это  умеет  делать
Володя? Он сидит поблизости в своем лесном  "кабинете"  и  упорно  работает,
отрывается от книги только затем, чтобы  размяться  на  трапеции.  Ничто  не
может его отвлечь. А Аня...  "Да,  Саша  был  прав".  Однажды  она  спросила
брата, какой, по его мнению, у нее  самый  большой  недостаток.  "Неровность
характера",  -  не  задумываясь,  ответил  Саша.  Как   выработать   ровный,
невозмутимый характер, какой был у Саши, какой вырабатывает в  себе  Володя?
"Прочитаю десять страниц и только тогда пойду домой", - решает  она.  Читает
"Былое и думы" - эту  книгу  рекомендовал  Володя.  Но  поверх  герценовских
строчек бегут другие, бегут  строчки  телеграммы,  поразившей  ее  два  года
назад. Телеграмма была адресована не ей, а царю. Аня сидела тогда в  тюрьме.
Уже знала о страшной гибели брата.  Целыми  днями  стояла,  прислонившись  к
холодной стене  камеры,  и  единственным  желанием  было  поскорее  умереть.
Впереди  предстояла  пятилетняя  одинокая  ссылка  в  Восточной  Сибири.   В
двадцать два года кончалась и ее жизнь.  Впереди  ничего  светлого.  Тьма...
Пришла мама на свидание к ней  в  тюрьму,  протянула  листок  бумаги:  "Вот,
смотри, какую телеграмму Марк послал царю". Аня сначала и не поняла.  "Какой
Марк?  Ах  да,  Елизаров...  студент,  товарищ   Саши.   Такой   большой   и
застенчивый..."  Танцевала  с  ним  на   студенческой   вечеринке...   Очень
неловкий. В сутолоке обронил очки, и Ане пришлось вести его  на  место.  Без
очков он был совсем  беспомощный.  Какую  телеграмму  он  мог  послать  царю
сейчас,  когда  Саши  уже  нет  в  живых?  Равнодушными  глазами   пробежала
исписанный листок.
     Марк Тимофеевич телеграфировал в комиссию прошений царского двора.

               Ваше превосходительство!
               Умоляю исходатайствовать  перед  его  императорским
          величеством   государем   императором  не  высылать  мою
          невесту  Анну  Ильиничну Ульянову в Сибирь, дозволить ей
          поселиться при мне. Пожалейте меня и ее мать. Освободите
          ее для нас. Не разрывайте невидимо связанных сердец.
               Действительный студент Елизаров.

     "Мамочка, зачем эта ложь?  -  разрыдалась  тогда  Аня.  -  Какая  же  я
невеста Марку Тимофеевичу? Мне не нужны его жертвы. Ведь он никогда  мне  не
говорил о своей любви". - "Не успел", - убеждала мать.
     Марк Тимофеевич сам пришел к Марии Александровне,  пришел  после  казни
Саши, когда  не  только  знакомые,  но  и  родственники  закрыли  для  семьи
Ульяновых двери своих домов. Он поведал матери о своей любви, о  которой  не
успел и не осмелился сказать Ане лично. Тогда, в тюрьме, до сознания Ани  не
доходило, что это настоящая любовь. Слишком велико было  потрясение  гибелью
Саши.
     Хлопоты матери и телеграмма Марка Тимофеевича  имели  свои  результаты.
Ссылка в Восточную Сибирь была заменена Анне Ильиничне пятилетней ссылкой  в
деревню. Марк Тимофеевич остался в  Петербурге  -  заканчивать  университет.
Писал почти ежедневно хорошие  дружеские  письма.  Два  года  ни  о  чем  не
спрашивал Анну Ильиничну. На лето приезжал в деревню, но больше занимался  с
меньшими - Митей  и  Маняшей,  которые  всем  сердцем  привязались  к  этому
сильному, доброму человеку. А вот теперь спросил Аню. И она  ответила:  "Да,
согласна". Отправила письмо, и вдруг одолели сомнения.  Хорошо  ли  сделала?
Имела ли на это право?..  Кого  спросить?  С  кем  посоветоваться,  пока  не
поздно? С мамой? Но так не хочется ее огорчать. С Володей?..
     Аня собрала в горсть рассыпавшиеся по спине локоны, связала  их  лентой
на затылке и побежала к зарослям орешника.
     На дощатом столе разложены книги в бумажных желтых  и  серых  обложках.
Поверх них - камешки, чтобы озорной ветер не взъерошил  страницы,  не  помял
их. Подперев левой рукой голову и засунув пальцы  в  светлые  кудри,  Володя
читает. Прищурил левый глаз.  Поднял  лицо,  покачал  отрицательно  головой.
"Нет, нет, маэстро Гегель, по-моему, вы здесь  неправы.  Интересно,  что  по
этому поводу говорят Маркс и Энгельс".
     Каждое утро, подтянутый и немножко  торжественный,  отправляется  он  с
пачкой  книг  в  лесной  "кабинет",  боясь  опоздать  даже  на  минутку.  Он
раскладывает на столе книги - это его учителя.  Их  много:  Кант  и  Гегель,
Дарвин, Чернышевский и Добролюбов и, конечно, Маркс и Энгельс. Не  со  всеми
своими учителями и не во всем согласен Володя  Ульянов,  а  когда  не  может
решить сам, обращается снова к Марксу и Энгельсу,  ищет  у  них  ответа,  не
буквального, не лобового - ищет правильный путь к  ответу.  Два  года  после
исключения  из  Казанского  университета  добивался  Володя  Ульянов   права
учиться. На каждое прошение  получал  отказ.  А  теперь  готовится  к  сдаче
экзаменов экстерном. Устроил себе университет в зарослях  орешника.  Студент
в этой аудитории один, учителей много, и все они строги, требовательны.
     Аня раздвинула кусты.  Володя,  упрямо  закусив  нижнюю  губу,  наносит
карандашом еле заметные мелкие значки на полях книги. Быстро мелькает  остро
отточенный карандаш: то пригвоздит мысль восклицательным, то  разворошит  ее
вопросительным  знаком,  то,  как  точным  скальпелем,  вспорет   остроумной
репликой. Жаркий разговор ведет девятнадцатилетний Володя Ульянов со  своими
учителями. Здесь, в этом лесном "кабинете", всегда оживленно.
     Володя откинулся на скамейке, прислонился к стволу рябины,  постукивает
победно карандашом по столу, довольно улыбается. И Аня понимает:  преодолена
еще какая-то ступенька в его жадном стремлении познать явления жизни.  Вытер
ладонью вспотевший лоб, заметил кружевную косынку паутины, которую  рядом  с
ним усердно выткал серый паучок. Один конец паутины прикреплен к столу,  два
других - к рябине. Володя поднял  руку,  хотел  было  стряхнуть  и  паука  и
блестящую  на  солнце  серебряную  паутину,  но  пожалел  искусное  творение
труженика, осторожно подвинулся в сторону и тут же забыл о пауке,  углубился
в свою работу.
     Аня заколебалась. Войти к нему в "кабинет" -  значило  бы  ворваться  в
огромную аудиторию, прервать интересный, жгучий разговор,  отвлечь  на  себя
внимание. А вопрос у нее очень личный.
     Володя  занес  карандаш  над  книгой.  Аня  осторожно  сдвинула   ветви
орешника и пошла к дому.
     Навстречу по дорожке мчалась Оля.
     - Анечка, куда же  ты  пропала?  Скоро  приедет  Марк,  мы  все  пойдем
встречать его за околицу. И Володю надо позвать.
     - Нет, нет, не мешай ему. Пусть занимается. Есть еще время.
     Оля, не скрывая восхищения, смотрела на сестру. Аня тоненькая и  прямая
и от этого кажется высокой. Локоны, подхваченные  лентой,  оттеняют  бледное
лицо и яркие карие глаза с золотыми точечками, как у мамы.  А  у  Оли  глаза
круглые, в густых, дремучих ресницах.
     Для Оли старшая  сестра  -  идеал  женской  красоты  и  изящества.  Оля
старается во всем походить на Аню, но с огорчением отмечает,  что  не  может
сдержать  стремительности  в  движениях,   в   походке.   Аня   даже   книгу
перелистывает каким-то неуловимо грациозным движением. Оля  пробовала  -  не
выходит. И стихи Аня пишет певучие, нежные. Оля пыталась и  стихи  сочинять,
но они получались у нее озорные, насмешливые. Бросила.
     И мечтать Оля не умеет. В  ярких,  буйных  красках  осени  Оле  чудятся
языки пламени, которые вырываются из недр, охватывают поля  и  леса,  и  Оля
даже слышит, как гудит огнем земля,  отдавая  собранные  за  лето  солнечные
лучи. А Аня осенью  грустит.  В  метель  Оле  хочется  кружиться  вместе  со
снежинками, ее всегда одолевает буйное  веселье,  а  Аня  зябко  кутается  в
платок и об одной-единственной снежинке может написать целую поэму...
     Оля вздыхает.  Нет,  никогда  ей,  видно,  не  стать  такой  величавой,
прелестной и умной, как Аня.
     И еще у Ани есть жених. Марк. Самый  замечательный  человек  на  свете.
Если бы у Оли был жених и она любила бы его  так  же,  как  любит  Аня,  она
радовалась бы с утра до ночи, работала бы по двадцать часов в день,  каждому
рассказывала бы, какой у нее чудесный жених. А Аня грустит,  и  книга  часто
праздно лежит у нее на коленях. И письма от Марка прячет. До сих  пор  между
братьями и сестрами не было никаких  тайн.  Все  письма  читали  сообща.  Но
конверты, на которых крупным,