размашистым  почерком  написано:  "Мадемуазель
Анне Ильиничне Ульяновой", - неприкосновенны. Правда, все знают,  что  вести
в них хорошие. После каждого письма улыбка долго не сходит с Аниных губ.
     Марк приедет  совсем  скоро,  сегодня,  а  лицо  у  Ани  встревоженное,
какая-то боль щемит ее сердце. "Неужели, когда любишь,  могут  быть  причины
для страданий? - недоумевает Оля. - Неужели такой добрый, чудный Марк  может
вызывать какие-то грустные чувства?"
     Оля  шагает  рядом  с  сестрой,  поглядывает  на  нее.  Почему  Аня  не
поделится с ней своей  тревогой?  Правда,  Оля  почти  на  семь  лет  моложе
сестры, ей только семнадцать, и в тюрьме ей не довелось  сидеть,  и  даже  в
Петербурге ни разу не была. Мало видела в жизни. Но если бы  Аня  рассказала
ей о своих терзаниях, Оля постаралась бы понять и, может быть, в  чем-нибудь
помогла.
     Аня увидела вдали маму и ускорила шаг. "Надо  оставить  их  вдвоем",  -
подумала Оля.
     - Я побегу за Володей! - уже на ходу крикнула она.
     Мария Александровна срезала цветы, готовила букет на  стол  к  обеду  в
честь милого гостя.
     - Мамочка! - Аня обвила руками шею матери, прижалась к  ней.  -  Что  я
наделала? Почему я дала согласие? - с отчаянием прошептала она.
     Мария Александровна  не  на  шутку  встревожилась.  Долго  и  терпеливо
выхаживала она свою старшую дочь после страшных дней в  тюрьме.  Потрясенная
казнью Саши, Аня тяжело болела и угасала  на  глазах  матери.  Но  молодость
взяла свое. Дочь поправилась, снова стала весела  и,  как  матери  казалось,
счастлива в своей любви. И вот снова взрыв отчаяния.
     - Анечка, голубушка, что с тобой,  скажи  мне!  -  Мария  Александровна
повела дочь к скамейке села рядом, обняла за плечи.
     - Мамочка, я не должна была давать согласия Марку Тимофеевичу.
     Мария Александровна взяла  в  ладони  голову  дочери,  заглянула  ей  в
глаза:
     - Любишь?
     - Да, - чуть слышно ответила Аня.
     - Значит, поступила правильно.
     - Но ведь Марк должен будет со  мной  отбывать  добровольную  ссылку  в
деревне, а он всю жизнь мечтал о Петербурге. Он всегда говорил  мне  и...  -
Аня  осеклась.  Вот  уже  два  года,  как  в  присутствии  матери  дети   не
произносили имени погибшего брата, боясь разбередить ее  рану.  -  И  другим
говорил, - поправилась Аня, - что никогда  больше  не  вернется  в  деревню,
будет жить в Петербурге. Я эгоистка, думаю только о своем счастье.
     - ...и о счастье Марка, - поправила мать. - Скажи, пожалуйста,  а  если
бы ты была на его месте, разве ты отказалась бы от него только  потому,  что
он вынужден жить в деревне, а не в Петербурге?
     - Конечно, нет! - горячо воскликнула Аня. - Я пошла бы  за  ним  всюду,
даже на каторгу.
     - Так зачем же так дурно думать о Марке Тимофеевиче? Он идет  за  тобой
в ссылку, потому что  любит.  Эта  любовь  прошла  тяжелые  испытания  и  не
погасла. - Мария Александровна сидела, прищурив глаза, словно что-то  видела
там, в далеком прошлом... - Да,  любовь  -  самая  большая  драгоценность  в
жизни. Поступай так, как подсказывает тебе твое сердце. Вы оба молоды  и  не
всю жизнь  будете  жить  в  деревне,  не  всю  жизнь...  -  вздохнула  Мария
Александровна.
     Аня прижалась плечом к матери.
     Сомнения улетучивались, на сердце снова становилось  ясно  и  радостно.
Конечно, не всю жизнь они с Марком будут жить здесь, в  Алакаевке.  Кончится
срок ссылки, и оба поедут в Петербург, оба отдадут свои  силы,  знания,  всю
молодую энергию делу революции, которому оба поклялись служить.
     Аня поцеловала седую мудрую голову матери.
     ...Лес,  прохладный,  душистый,  расступился,   и   открылось   ржаное,
вызолоченное солнцем поле. За ним виднелись крыши деревни  и  темная  зелень
парка.
     Марк Тимофеевич соскочил с телеги,  перекинул  пиджак  через  плечо  и,
чтобы сократить путь, пошел напрямик  по  узенькой  кочковатой  меже.  Ветер
гнал  навстречу  теплое  дыхание  ржаного  хлеба.  Марк  Тимофеевич   сорвал
колосок, растер на ладони, сдул полову и ссыпал сизо-желтые зерна в рот,  со
вкусом  разжевал  их.  "Косить  пора",  -  подумал.  И  знакомое  с  детства
беспокойство пахаря, дождавшегося урожая, проснулось в нем. Окинул  взглядом
поле. Урожай для здешних мест был неплохой, лишь кое-где качались  на  ветру
прямые и надменные пустые колоски. "Сам-шест", - прикинул он.  Снял  очки  и
сразу стал похож на могучего русского богатыря. Из-под русых усов  сверкнули
крупные белые зубы, густые  волосы  и  бороду  разметало  ветром,  и  только
светлая, не тронутая загаром кожа выдавала городского жителя.
     Теплое дыхание земли, прохладная  синева  неба  и  радость  предстоящей
встречи захлестнули сердце, и сама собой полилась песня.
     Вблизи закуковала кукушка. За ней вторая, третья.
     Марк Тимофеевич остановился.
     Откуда в поле взялись  кукушки?  Осмотрелся  вокруг.  Из  ржи,  как  из
морской пучины, вынырнули Володя, Оля, Митя и Маняша. Окружили,  повисли  на
шее, теребят, смеются.
     Марк Тимофеевич, смущенный тем, что оказались свидетели  его  душевного
порыва, отвечал невпопад и все смотрел поверх, искал глазами. Увидел...  Аня
оставила руку матери и, подхватив подол длинного платья,  бежала  навстречу,
размахивая васильками. Марк Тимофеевич поспешно надел  пиджак,  заправил  за
уши очки.
     - Марк Тимофеевич, миленький, ну скажите, надолго вы к нам приехали?  -
допытывалась Маняша.
     Он шагнул вперед и, не отрывая глаз, смотрел на Аню.
     - Я приехал к вам навсегда! Правда ведь: навсегда? -  спросил  он  Анну
Ильиничну, протягивая ей обе руки.


        ПРЕКРАСНЫЕ КНИГИ

     Тарахтит старая швейная машинка, тонкие  пальцы  умело  направляют  под
стальную лапку куски материи. Больше  четверти  века  служит  машинка  Марии
Александровне.  Платьица  и  рубашки   снашивались,   а   швы   никогда   не
расползались. Отличная машинка, хоть и стучит очень громко.
     За стуком машинки Мария Александровна не слышала, как в  комнату  вошел
Митя,  остановился  за  спиной  матери,  в  смущении  накручивает  на  палец
кудрявый вихор, не решается прервать ее работу.  Ждет,  пока  она  сама  его
заметит.
     - Ты  что,  Митенька?  -  оглянулась  Мария  Александровна  и,   увидев
огорченное лицо сына, забеспокоилась: - Случилось что-нибудь в гимназии?
     - Нет, мамочка, я ничего плохого не сделал.  -  Митя  смотрит  прямо  в
глаза матери. - Но тебя вызывает директор гимназии. Сказал, чтобы ты  пришла
к нему тотчас.
     Мать пригладила рукой кудри сына.
     - Не беспокойся. Я тебе верю. Иди обедай, а я пойду к директору.
     - Наверно, ему наш  классный  воспитатель  господин  Кочкин  что-нибудь
наговорил. Он вчера был у меня, перерыл весь стол, просмотрел все  книги,  -
сказал Митя.
     - Не будем гадать. Пойду и выясню...


     Директор Соколов, видно, ждал.
     - Госпожа Ульянова, - начал он торжественно, -  мы,  то  есть  дирекция
Самарской мужской гимназии, учителя и  классные  наставники,  прилагаем  все
наше усердие, чтобы оградить вас от новых бедствий.
     Мария Александровна внимательно слушала.
     - Нам известно, что ваш старший сын Александр...
     - Речь, по-видимому, идет о моем младшем сыне?  -  перебила  его  Мария
Александровна и чуть приметным движением оттянула воротник от горла.
     - Да, да, речь идет о Дмитрии Ульянове, гимназисте пятого класса. Но  я
хочу сказать, что ваш второй сын,  Владимир,  тоже  не  отличался  примерным
поведением. Нам известно о его участии в студенческих беспорядках в  Казани.
Ваша старшая дочь, Анна,  находится  под  гласным  полицейским  наблюдением.
Неужели вам мало страданий  от  старших  детей,  чтобы  пускать  и  третьего
вашего сына по весьма опасному пути?..
     - Я вас не понимаю, господин  директор,  -  снова  прервала  его  Мария
Александровна. - Митя плохо ведет себя? Ленится?
     - Это было бы поправимо. Дело гораздо хуже, - продолжал директор. -  Мы
надеемся видеть  в  вашем  младшем  сыне  образованного  молодого  человека,
способного верой и правдой служить царю и нашему любезному отечеству.  Но  я
с прискорбием  должен  отметить,  что  воспитание,  которое  он  получает  в
гимназии, непоправимо разрушается дома.
     - Но что же случилось, господин директор?
     Соколов выдвинул ящик стола, вынул большую  книгу  в  сером  переплете,
тисненном золотыми колосьями, и Мария  Александровна  узнала  том  сочинений
Помяловского.
     - Эта книга  из  нашей  домашней  библиотеки,  -  все  еще  недоумевая,
заметила мать.
     - Вот именно, - словно обрадовался  директор,  -  эту  книгу  изъял  из
стола вашего сына наш классный наставник  господин  Кочкин.  Весьма  опытный
педагог,  должен   заметить,   пекущийся   о   нравственном   облике   своих
воспитанников.
     Мария Александровна поняла теперь истинную  цель  регулярных  посещений
их дома Кочкиным: за  ее  пятнадцатилетним  сыном  тоже  велась  полицейская
слежка.
     - Известно ли  вам,  сударыня,  что  сочинения  господина  Помяловского
признаны весьма вредными  для  юного  возраста?  Это  запре-щенная  цензурой
книга! - веско сказал директор и протянул ее матери.
     Мария Александровна откинула  переплет,  прищурила  глаза  и  прочитала
вслух:
     - "Знаете ли вы, что значит честно мыслить..."
     - Что, что? - переспросил директор.
     Мать закрыла книгу.
     - Я прочитала первые слова на первой странице.
     Директор снял пенсне и пронзительно посмотрел на  Марию  Александровну.
Ее лицо было спокойно и непроницаемо.
     - Я  настоятельно  прошу  вас,  сударыня,  просмотреть  вашу   домашнюю
библиотеку, изъять из нее вредные  книги,  чтобы  оградить  ваших  детей  от
пагубного влияния запрещенной литературы. Вы образованная женщина и мать,  и
вы должны позаботиться о том, чтобы ваши дети читали только полезные книги.
     - Хорошо, господин директор, я просмотрю нашу библиотеку  и  позабочусь
о том, чтобы мои дети  читали  действительно  прекрасные  книги,  -  сказала
Мария Александровна.
     Директор проводил мать недобрым взглядом.  Водрузив  на  нос  пенсне  и
обмакнув перо в чернильницу, стал  писать  донесение  попечителю  Казанского
учебного округа:

               ...Инспектор  усмотрел  на  столе   том   сочинений
          Помяловского,   признанных   вредными   для   юношеского
          возраста  и  запрещенных.  Это  сочинение  было взято из
          домашней библиотеки...
               По поводу этого случая  я  беседовал  с  матерью  о
          вреде книг  отрицательного  направления  для  юношеского
          возраста и  просил  ее  закрыть  своему  сыну  доступ  в
          домашнюю библиотеку...

     Дома Мария Александровна еще раз просмотрела книгу Помяловского.
     - "Знаете ли вы, что значит  честно  мыслить..."  -  прошептала  она  и
подошла к книжному шкафу. На полках аккуратными рядами стояли  книги,  и  из
них  выглядывали  синие,  красные,  белые  закладки.  Вынула  наугад   книгу
Чернышевского, по закладке раскрыла ее. Наверно, отчеркнул Володя. Он  очень
любит эту книгу - "Что делать?". Любит образ Рахметова.

               Велика масса честных и добрых  людей,  таких  людей
          (как Рахметов. - Примеч. авт.) мало; но они в ней - теин
          в чаю, букет в  благородном  вине;  от  них  ее  сила  и
          аромат; это цвет лучших людей, это двигатели двигателей,
          это соль соли земли.

     Мария Александровна поставила книгу на место.  Вот  книга  с  закладкой
Саши. Это он делал такие красные  закладки.  Рылеев.  "Иван  Сусанин".  Саша
подчеркнул:

                 Предателя, мнили, во мне вы нашли:
                 Их нет и не будет на русской земли!
                 В ней каждый отчизну с младенчества любит
                 И душу изменой свою не погубит...
                 Кто русский по сердцу, тот бодро и смело
                 И радостно гибнет за правое дело!

     Саше было восемь лет, когда он выучил  наизусть  это  стихотворение  и,
обычно стеснительный в выражении своих чувств, с  особым  жаром  и  глубоким
проникновением в высокий смысл слов декламировал его в кругу семьи.
     Мария Александровна перебирала книги  Писарева,  Добролюбова,  Пушкина,
Некрасова... Во всех закладки ее детей.
     Поставила книги на место, прикрыла дверцу шкафа.
     Ни одна хорошая книга не миновала семьи Ульяновых.  Все  самое  ценное,
что создала русская и мировая литература, было прочитано  в  этой  семье,  и
прежде всего матерью. Книги и  рояль  всегда  путешествовали  с  ними  в  их
долголетней  скитальческой  жизни.  В  доме  не  было  ни   одной   картины.
Произведения талантливых мастеров были не  по  средствам,  а  к  плохоньким,
дешевым произведениям не лежала душа.  Предпочитали  голые  чистые  стены  и
книжные шкафы, полные книг.
     Мария Александровна оглянулась. В дверях  стоял  Митя  и  вопросительно
смотрел на нее.
     - Мамочка, зачем вызывал тебя директор?
     Мать привлекла к себе сына:
     - Он говорил со мной о вреде  чтения  плохих  книг,  и  я  обещала  ему
позаботиться о том, чтобы мои дети читали только прекрасные книги. Здесь,  -
показала она на книжный шкаф, - все книги прекрасны.
     И  снова  застучала  машинка,  из-под  стальной  лапки  пополз  шов,  и
разрозненные куски материи превращались в рукава, воротники,  соединялись  в
ночную рубашку.


        ДЕЛО ВСЕГО НАРОДА

     Судебное заседание закончилось в 3 часа 10 минут.
     Владимир  Ильич  со  стесненным   сердцем   проводил   глазами   своего
подзащитного Муренкова. Вобрав голову  в  плечи,  крестьянин  понуро  шел  к
выходу. Длинный, грязный армяк болтался на худом теле, как на  кладбищенском
кресте, на спине выпирали острые лопатки. Два года просидел он  в  тюрьме  в
ожидании судебного разбирательства, обвинялся в мелких кражах.
     С великим тщанием молодой адвокат доказывал непричастность Муренкова  к
кражам, очищая честь  человека  от  налипших  на  него  обвинений.  Муренков
получил свободу. Но что это была за свобода? В тюрьме ему не давали  умереть
с голоду. На воле его ждали мучительные скитания  в  поисках  работы,  ждала
угроза голодной смерти.
     Муренков остановился у открытой настежь  двери,  боязливо  оглянулся  и
быстро шмыгнул на улицу, словно опасаясь, что его снова могут задержать.
     Владимир Ильич тяжело вздохнул.
     Перед  этим,  на  утреннем  заседании,  рассматривалось   дело   группы
крестьян - Уждина, Зайцева  и  Красильникова.  Они  обвинялись  в  том,  что
проникли с целью грабежа в хлебный амбар богатея Коньякова.
     Но красть они были не мастера и попались, едва только запустили руки  в
мешки с зерном, от одного запаха которого кружилась  голова  и  немилосердно
сосало под ложечкой. Уждин успел сунуть в рот горсть пахучих зерен, но и  их
заставили выплюнуть.
     "Голод одолел, - говорил он  на  суде,  -  мочи  моей  больше  не  было
глядеть  на  голодных  ребятишек".  "Голодовал  больно,  вот  и   пошел   на
воровство", - сказал Красильников в свое оправдание. "Работы  нет,  хлебушка
давно не видел", - объяснил свой поступок Зайцев.
     В глазах присяжных заседателей и  судей  трое  голодных  крестьян  были
шайкой грабителей; для помощника присяжного поверенного  Ульянова  это  были
впавшие в  нищенство  крестьяне,  потянувшиеся  голодными  руками  к  зерну,
которое они сами взрастили, собрали и которое  ссыпал  в  свой  амбар  кулак
Коньяков.
     Если бы можно было здесь, на суде,  все  это  высказать!  Но  должность
адвоката требовала строго в рамках закона разобрать виновность подсудимых  и
найти смягчающие их вину обстоятельства.
     Горячая речь помощника адвоката Ульянова была  встречена  судом  хмурым
молчанием. Присяжные заседатели стали на защиту  своего  собрата  Коньякова.
Удалившись на  совещание,  они  единогласно  решили,  что  крестьяне  Уждин,
Зайцев и Красильников виновны - "виновны в попытке присвоить  чужое  добро".
Барышник Коньяков в плисовых шароварах и синем кафтане  с  видом  обиженного
дитяти поглаживал бороду. "Господь видит, что виновны", - всхлипывал он.
     Но  убедительность  речи  молодого  адвоката  была  столь  велика,  что
крестьянам вынесли самый "мягкий" приговор, на который только  был  способен
царский суд.
     При  выходе  из  залы  Владимира  Ильича  нагнал  присяжный  поверенный
Хардин.
     - Поздравляю, - потряс  Андрей  Николаевич  руку  своему  помощнику.  -
Великолепная речь. Железная логика. Суд  даже  с  требованием  прокурора  не
посчитался, дал минимус...
     - "Минимус"! - с иронией повторил  Владимир  Ильич.  -  Людей,  которые
погибают от голода, объявляют ворами, а настоящего вора -  кулака  Коньякова
считают потерпевшим. Нищих лишают прав  и  состояния.  Как  вам  нравится  -
голого, нищего человека лишить состояния! А?
     Хардин положил широкую ладонь на плечо своего помощника.
     - Не  так  горячо,  побольше   холодного   рассудка,   -   говорил   он
по-отечески. - Вы своими молниеносными репликами,  неопровержимыми  доводами
приперли суд к стенке, сделали, как мы,  шахматисты,  говорим,  шах  и  мат.
Теперь я могу спокойно умирать - Самара будет иметь талантливого адвоката.
     Владимир Ильич рассеянно слушал  похвалы  шефа,  он  думал  о  своем  и
только произносил: "Гм... гм... да... да..."
     У выхода из здания  суда  распрощались.  Владимир  Ильич  сощурился  от
яркого апрельского солнца. По утрам еще морозило,  но  на  пригорках  солнце
растопило снег, обнажилась бурая земля, сугробы почернели и осели, на  южной
стороне с крыш свешивались бахромой сосульки, звенела капель.
     У здания суда  Владимира  Ильича  ждали  Мария  Александровна,  Митя  и
Маняша. Митя  последний  год  носил  гимназическую  шинель.  Маняша  в  свои
четырнадцать лет сочетала в себе  жизнерадостность  подростка  с  девической
застенчивостью и раздумьем взрослого человека.
     Митя первый заметил брата, шагнул к нему  и,  пытливо  глядя  в  глаза,
спросил, удалось ли выиграть дело.
     - Почти... - устало ответил Владимир Ильич.
     Маняша хотела знать все подробности.  Радостно  охнула,  когда  узнала,
что крестьянин, который обвинялся в мелких кражах, освобожден.
     - Ну, а бедняков, которые хлеб у этого самого Водкина, что  ли,  хотели
отобрать, оправдали? - допытывалась она.
     - Не  Водкина,  а  Коньякова,  -  поправил  Владимир  Ильич  сестру   и
нахмурился. - Нет, их осудили на три года арестантских рот.
     - Значит, каторга? - уточнила Маняша. Голос у нее дрожал.
     - Да, каторжные работы, - ответил Владимир Ильич, глядя прямо в  широко
открытые, требовательные глаза сестры.
     Мария Александровна понимала состояние сына и не задавала вопросов.
     - Волга тронулась, - сказала она. - Пойдем посмотрим ледоход.
     - А где Аня? - спросил Владимир Ильич.
     - Анечка пошла по домам выявлять больных  холерой,  -  вздохнула  мать.
Она очень опасалась за хрупкое здоровье старшей дочери.
     Все трое выждали, пока по  дороге  пройдет  подвода.  Лошадь  с  трудом
тащила по оголившейся мостовой груженные верхом сани. Из-под рогожи  торчали
голые ноги, худые, желтые и неестественно прямые.
     - Люди под рогожей! - воскликнула Маняша.
     - Мертвые! - ахнул Митя.
     Владимир Ильич снял шапку,  Митя  сдернул  с  головы  фуражку.  Горькая
складка залегла у  губ  Марии  Александровны.  Прижав  к  себе  Маняшу,  она
скорбными глазами провожала сани со страшной поклажей.
     Это были жертвы голода. Летом 1891 года Самарскую губернию, как  и  все
Поволжье,  охватила  засуха.  К  весне  1892  года  голод  принял  ужасающие
размеры. За ним потянулись его страшные спутники  -  тиф,  цинга,  приползла
холера. Обезумевшие от голода крестьяне подались в  город  в  надежде  найти
работу, пропитание. Но работы не было. Голод и болезни косили людей.  Смерть
настигала их на трактах, на вокзалах, на постоялых дворах.
     - Около миллиона людей находятся сейчас под  угрозой  голодной  смерти.
Около миллиона в одной Самарской губернии. - Владимир  Ильич  стиснул  зубы,
вытер платком взмокший лоб.
     Маняша ухватила под руку  старшего  брата,  крепко  прижалась  к  нему.
Митя, забыв надеть фуражку, шагал рядом...
     Вышли на высокий берег реки.
     Разбуженная  солнцем  Волга  взломала  на  себе   ледяной   саван.   По
необъятному  простору  неслись  ледяные  поля  с  отрезками   бурых   дорог,
наползали друг на  друга,  дыбились,  громоздились,  кружились  на  месте  и
рушились в воду. Над Волгой стоял грохот и скрежет ломающихся льдин.
     Недалеко от берега на льдине с  пробитыми  лунками  плыл  шалаш,  возле
которого на привязи металась собака. Она  то  садилась  на  задние  лапы  и,
подняв морду, видно, выла, то снова пыталась сорваться с веревки.  Из  лунок
фонтанами выбивалась вода.
     Как  рассыпанные  спички,   неслись   и   кувыркались   бревна,   плыли
вывороченные с корнем деревья, куски раздавленной лодки.  От  стремительного
движения льдин и грохота кружилась голова. Казалось, что  внизу  неподвижная
река, а ты летишь над ней с захватывающей  дух  быстротой,  и  только  ветер
свистит в ушах.
     Вода на глазах заливала низины; на  пригорке,  постепенно  скрывающемся
под водой, столпились березы, и кружевная тень от них плясала на воде.
     Владимир Ильич не отрывая глаз смотрел на безбрежные  могучие  и  живые
воды реки, которые праздно несли в себе огромную энергию, способную  напоить
все засушливые земли России, превратить их в сочные пастбища  и  плодородные
поля, накормить досыта людей; воды, играючи  переворачивающие  тысячепудовые
льдины, могли крутить лопасти огромных турбин, дать человеку тепло  и  свет.
И эта силища пропадала зря. На  берегах  великого  водного  бассейна  посевы
превращались в пепел, люди  из  года  в  год  умирали  мучительной  голодной
смертью.
     - Обуздать бы эту стихию, взять бы в  упряжку  эти  миллионы  лошадиных
сил... - сказал как бы про себя Владимир Ильич.
     Видно, и Марию  Александровну  одолевали  те  же  мысли.  Горе  матери,
потерявшей год назад дочь,  отодвинулось  перед  народным  горем,  заслонило
личное.
     И перед  глазами  Маняши  все  еще  плыли  по  воздуху  худые  ноги  со
скрюченными пальцами.
     - Отдали бы богатеи все зерно голодающим. Неужели у них сердца  нет?  -
спросила Маняша.
     - Как бы не так! Отдали! - возразил Митя.
     - Миллионеры  Шихабалов,  Субботин,  Арханов   "помогают   голодающим":
продают по  бешеной  цене  гнилую  муку.  Это  борьба  не  с  голодом,  а  с
голодающими,  -  заметил  Владимир  Ильич,  вспомнив  сегодняшнее  заседание
суда. - Надо бороться с причинами, которые порождают  голод...  Надо  решать
дело всего народа!
     Мать посмотрела внимательно на сына. "Дело всего народа",  -  повторила
она мысленно. Как же это она до сих  пор  могла  думать,  что  Володя  нашел
себя - нашел в деле присяжного поверенного. Она гордилась тем,  что  ее  сын
защищает бедных на суде, радовалась, когда ему  удавалось  выигрывать  дело.
Но у него совсем другие мысли, другие  планы.  Он  стремится  выиграть  дело
всего народа. Вот почему он сидит и пишет по  ночам,  вот  о  чем  спорит  с
товарищами, запершись у себя в комнате.
     Над Волгой плыли  подсвеченные  закатом  облака.  Река  погружалась  во
мрак, над ее черной бездной стремительно неслись льдины,  зловеще  грохотали
в темноте.
     Вернувшись домой, Владимир Ильич закрылся в своей комнате и работал  до
самого утра.


     Зимним вечером вся семья собралась в столовой, и Владимир Ильич  никуда
не пошел. Он спешил закончить перевод  "Манифеста  Коммунистической  партии"
Карла Маркса.
     Митя пришел в столовую готовить уроки, заглянул  через  плечо  брата  в
книгу.
     "Пролетариер аллер лендер,  ферейнигт  эйх",  -  прочитал  он  и  вслух
перевел: - Пролетарии всех стран, объединяйтесь!
     Владимир Ильич повернул голову к брату:
     - Нет, не "объединяйтесь", а "соединяйтесь".
     - Смысл один и тот же, - возразил Митя.
     - "Объединить" - это собрать  вместе,  а  "соединить"  -  значит  слить
воедино. Ведь так, мамочка? Если бы Маркс хотел сказать "объединяйтесь",  он
употребил бы немецкий глагол "фербинден".
     - Совершенно верно, - подтвердила мать.
     Она была  первой  учительницей  немецкого  языка  всех  своих  детей  и
научила их любви к точному, живому слову в переводе, и до сих пор  Володя  и
Аня в затруднительных случаях обращались к ней.
     Аня сидела над переводом пьесы Гауптмана "Ткачи". "Очень  нужная  книга
для русских рабочих, она познакомит  их  с  положением  рабочего  класса  на
Западе", - одобрил Владимир Ильич работу сестры.
     Тут же, в столовой, расположились Марк Тимофеевич с газетами  и  Маняша
с уроками.
     Мария Александровна любила эти вечера, когда дети собирались вместе  за
столом, эту атмосферу напряженной работы мысли. Сама она сидела  с  журналом
"Исторические  записки",   за   которым   внимательно   следила,   и   часто
рассказывала  о  прочитанном  детям  или  советовала  прочитать  самим,  что
заслуживало их внимания.
     Подходил час ужина. Мария Александровна отложила  журнал  в  сторону  и
пошла на кухню.
     Тишина в столовой  прервалась  разговором,  сначала  тихим,  затем  все
более оживленным. Мать прислушалась.
     Володя объяснял Мите:
     - Революцию  призван  совершить  рабочий   класс.   Питерские   рабочие
объединяются в марксистские кружки, готовятся к бою. Они думают и болеют  за
судьбу самарских и других крестьян по-настоящему, не так, как шихабаловы,  и
не так, как народники михайловские и  иже  с  ними.  Там,  в  Питере,  зреет
революция.
     Аня что-то тихо говорила.
     - Да, да,  только  в  Петербург!  -  воскликнул  Владимир  Ильич.  -  Я
чувствую себя здесь, в Самаре, как в палате номер шесть.
     - "Как  в  палате  номер  шесть",  -  прошептала  Мария  Александровна,
присела на табуретку, скомкала в  руках  полотенце.  -  Володя  стремится  в
Петербург.
     Петербург! Пять лет назад в  Петербурге  был  казнен  Саша...  Где  его
могила? Весь Петербург был для матери огромной мрачной могилой ее сына...  В
Петербурге сидела в тюрьме  Аня  и  чуть  не  погибла  там...  Год  назад  в
Петербурге умерла Оля...
     Никогда матери не забыть дождливого  майского  утра,  когда  умирала  в
горячечном бреду Оля. Брюшной тиф осложнился  рожистым  воспалением.  Володя
не сообщил матери о болезни сестры. Взял все бремя на себя. Он  отвез  ее  в
больницу и просиживал там дни и ночи, отлучаясь только  затем,  чтобы  сдать
очередной экзамен в университете. Как мог он выдержать такое? В дни  суда  и
казни Саши он сдавал экзамены за гимназию. В  дни,  когда  умирала  Оля,  он
нашел в себе силы, чтобы сдать  экзамены  за  университет.  Оля  лежала  без
сознания. Черные яркие глаза  подернулись  перламутровой  поволокой.  Володя
понимал - уходит из жизни талантливая, веселая сестренка Оля.
     Послал телеграмму матери.
     Телеграмма пришла вслед за  Олиным  письмом,  где  она  писала  матери,
чтобы не беспокоилась о здоровье Володи,  а  о  себе  сообщала,  что  8  мая
приедет домой на каникулы.
     Оля  умерла  8  мая  1891  года,  в  день  четвертой  годовщины   казни
Александра.
     В серый питерский день вел Володя за  гробом  сестры  мать.  Она  сразу
стала старенькой, у нее дрожала голова.
     И с еще большей силой, чем после гибели Саши, уцепилась она всем  своим
материнским сердцем - любящим и эгоистическим - за своих  детей,  не  хотела
никуда отпускать от себя: ее дети гибли, когда отрывались от нее, уезжали  в
этот страшный Петербург. Она не могла тогда допустить, чтобы Володя  остался
в огромном мрачном городе, который поглотит и его, Володю.
     Володя понимал отчаяние матери и сказал тогда  о  своем  решении  ехать
работать в Самару: его приглашал туда в качестве своего помощника  присяжный
поверенный Хардин. В Самаре продолжала отбывать  свою  ссылку  Аня,  там  же
учились в гимназии Митя и Маняша.
     Мать  утешала  себя  мыслью,  что  Володя  нашел   свое   призвание   в
адвокатской практике. В  прошлом  году  на  берегу  Волги  она  поняла,  что
ошиблась. Сын решил посвятить себя делу всего народа... И  еще  одно  поняла
она теперь: это дело решать можно только в  Петербурге,  в  рабочем  центре.
Вот почему стремится туда Володя, вот почему ему так душно в Самаре.
     Ради нее, матери, поехал он в Самару и сидит здесь. Имеет ли она  право
задерживать сына при себе? Ее горе,  горе  матери,  потерявшей  двух  детей,
останется с ней на всю жизнь, но она не должна перекладывать свое  бремя  на
детей, не должна мешать им идти избранной дорогой...
     Самовар сердито плескался  и  фыркал,  на  полу  растекалась  дымящаяся
лужа.
     Мария  Александровна  сняла  с  самовара  трубу  и,  стараясь  побороть
волнение, казаться спокойной, понесла посуду в столовую.
     Дети принялись убирать со стола бумаги.
     Мария Александровна разливала чай и, против  обыкновения,  не  подавала
стаканы, а раздвигала их: она боялась, что дрожащие руки выдадут ее.
     - Подумайте, как быстро бежит время! - сказала она с улыбкой.  -  Через
несколько месяцев Митя сдаст экзамены. Надо подумать об университете.  Лучше
всего, я думаю, ему учиться в Петербурге.
     Владимир Ильич зорко посмотрел на мать. Задумав ехать в  Петербург,  он
не хотел, чтобы  мать  ехала  вместе  с  ним.  В  Петербурге  он  ринется  в
революционную  работу,  будет  вынужден   скрываться   от   полиции,   вести
конспиративную жизнь революционера. Зачем подвергать мать  новым  волнениям?
Об этом он не раз говорил с Аней, и они решили, что, когда кончится срок  ее
ссылки, она с мужем, мамой, Митей и Маняшей  поедет  в  Москву,  а  Владимир
Ильич - в Петербург. Знал об этих планах и Митя.
     - О нет! Я мечтаю  о  Московском  университете,  об  университете,  где
учился Ломоносов, - твердо сказал он.
     - Мы с Марком тоже хотели бы жить в Москве, - подтвердила Аня. -  Марку
там легче устроиться на работу, чем в столице.
     - А Володе  адвокатскую  практику  легче  найти  в  Петербурге,  чем  в
Москве, - подхватила мать.
     Владимир Ильич сидел, помешивая  ложечкой  чай.  Щеки  его  горели.  Он
давно ждал этого разговора и опасался его.
     - Да,  да,  -  убежденно  сказала  Мария  Александровна,  -  пора   нам
распрощаться с Самарой, и московский климат для меня  подойдет  больше,  чем
самарский, и врачи там лучше. Как все  хорошо  складывается!  -  обвела  она
глазами детей.


        ЖЕЛТЫЙ ЧЕМОДАН

     - Что-то давно от Володи нет писем. Последнее было от  пятого  декабря,
а сегодня уже двадцать  третье.  Завтра  сочельник,  через  неделю  наступит
тысяча восемьсот девяносто шестой год. -  Мария  Александровна  сняла  очки,
отложила книгу и вопросительно посмотрела на дочь.
     Анна Ильинична давно уже заметила,  что  мать  держит  раскрытую  книгу
перед глазами, но не читает, не переворачивает страницы, о чем-то думает.
     - Напрасно ты, мамочка, беспокоишься. Мы сами спутали  ему  все  карты:
написали, что ты собираешься к тете Ане, а ты ехать раздумала. Уверена,  что
в Казани тебя ждет письмо.
     Неуютно было на сердце матери  последние  дни.  И  к  сестре  в  Казань
отказалась ехать из-за какого-то чувства беспокойства, и  здесь,  в  Москве,
себе места не находила. Такое состояние у  нее  было  весной,  когда  Володя
заболел  воспалением  легких.  Беда  никогда  не  застигала  мать  врасплох,
приближение ее она чувствовала издали. Однажды  только  обманулась.  Саша  в
Петербурге заболел тифом, а сердце ей  ничего  не  подсказало.  Может  быть,
потому, что болезнь он перенес легко и заминки в письмах  не  было.  Увидев,
что Аня побледнела, подосадовала на себя  -  нельзя  было  выказывать  своей
тревоги. Теперь Аня будет переживать вдвойне: и за Володю, и за  нее,  мать.
В шестьдесят лет матери надо уметь уединяться и со своим горем и недугами  и
прикрыть панцирем сердечные раны. Иначе жизнь молодых станет невыносимой.  А
у них все впереди - и радости и кручины.
     - Да, Анечка, ты права. Конечно, Володя послал мне письмо в  Казань,  а
за это время переменил квартиру и письма моего не получил. Как это я  раньше
не додумалась. Иди-ка  поставь  самовар,  а  я  почитаю,  уж  больно  книжка
интересная попалась. - Мария Александровна протерла очки, раскрыла книжку.
     Аня пошла хлопотать по хозяйству. Сама она волновалась за судьбу  брата
не меньше матери. Владимир Ильич в последнем  письме  к  матери  писал,  что
"комнатой  не  очень  доволен  -  во-первых,  из-за  придирчивости  хозяйки;
во-вторых,   оказалось,   что   соседняя   комната   отделяется    тоненькой
перегородкой, так что все слышно и приходится иногда убегать  от  балалайки,
которой над ухом забавляется сосед... Останусь ли я тут  еще  на  месяц  или
нет, - пока не знаю..."
     Мария  Александровна  все  поняла  буквально.  Сетовала   на   Володину
хозяйку - чем может досаждать ей такой  деликатный,  во  всем  аккуратный  и
скромный квартирант, негодовала на соседа-балалаечника.
     Для Ани же это было  условное  сообщение.  И  "придирчивая  хозяйка"  и
"сосед-балалаечник" означали, что  полицейская  слежка  за  Владимиром  идет
отчаянная и долго ли он продержится на  свободе,  неизвестно.  И  вот  после
этого письма уже больше двух недель никаких известий.
     Третий год живет Владимир Ильич в Петербурге.  О  том,  какую  огромную
работу он ведет там по собиранию, просвещению  и  организации  революционных
сил, знает только сестра Аня. Мария Александровна догадывается. Не зовет  же
он мать к себе в гости. Иногда сам появляется в Москве на короткое  время  и
здесь постоянно чем-то занят. Летом пять месяцев был  за  границей.  Приехал
оттуда полный впечатлений,  деятельный  и  чем-то  озабоченный.  Славно  они
провели тогда несколько вечеров на даче  под  Москвой.  Всем  Володя  привез
подарки: Мите - астрономический атлас, Маняше -  французские  книги,  а  ей,
матери, - кружевную наколку на волосы.
     Чего она, право, нагоняет на себя страх? Надо пойти  выпить  ландышевых
капель.
     Звонок в дверь.
     Кто это мог быть? Митя - в университете,  Маняша  -  в  гимназии,  Марк
Тимофеевич - на работе. Рано им еще. Наверно, почтальон.
     - Аня, Анечка, скорей открой дверь!
     Анна  Ильинична  побежала  вниз  по  лестнице.   Отодвинула   задвижку,
распахнула дверь и радостно ахнула:
     - Надежда Константиновна! Какими судьбами? Почему не предупредили -  мы
бы вас встретили.
     Надя приложила палец к губам.
     - Владимир Ильич арестован, - только и успела шепнуть она.
     Мария Александровна стоит на площадке лестницы, смотрит вниз.
     - Кто это там, Аня?
     - Надежда Константиновна к нам в гости припожаловала, - и,  целуя  Надю
в щеку, шепчет: - Не говорите маме.
     - Какая неожиданная  радость!  -  откликается  Мария  Александровна.  -
Добро  пожаловать!  -  И,  видя,  что  в   руках   Нади   только   ридикюль,
спрашивает: - Что это вы так налегке, где же ваш чемодан?
     - Приехала на один день. Сегодня же вечером  обратно  в  Петербург.  И,
кстати, куплю здесь чемодан  желтый,  с  красивыми  застежками,  -  это  она
говорит уже для Ани.
     - Неужто в Петербурге чемоданов нет?  -  недоверчиво  смотрит  на  Надю
Мария Александровна.  -  Раздевайтесь.  Рассказывайте.  Как  здоровье  вашей
матушки? Как там Володя? Давно ли его видели?
     - Последний раз видела восьмого декабря, - отвечает Надя.
     И это правда. Руководители  петербургских  социал-демократов  собрались
вечером восьмого декабря, чтобы смонтировать и окончательно  отредактировать
первый номер первой рабочей газеты в России. В ту же ночь Владимир  Ильич  и
многие  товарищи  из  руководства   социал-демократической   организации   в
Петербурге были арестованы.
     - Как Володя выглядит? Он не болен? - допытывалась мать.
     - Нет, нет. Выглядел отлично и совершенно здоров. -  Наде  трудно  было
под пытливым взглядом Марии Александровны. - Где у вас  можно  помыть  руки?
Проводите меня, пожалуйста, - попросила она Анну Ильиничну.
     На кухне Надя моет руки и шепчет Ане,  стоящей  рядом  с  полотенцем  в
руках:
     - Владимир Ильич сидит в  "предварилке"  на  Шпалерной...  Получила  от
него  шифрованное  письмо.  Позавчера   был   первый   допрос.   Следователь
потребовал предъявить чемодан, с которым он вернулся из-за границы.  Он  дал
показания,  что  чемодан  оставил  в  Москве  у  матери.  Желтый  чемодан  с
какими-то замысловатыми застежками... Его надо  немедленно  купить.  Полиция
может к вам явиться с минуты на минуту. Если чемодан  не  будет  предъявлен,
Владимир Ильич будет считаться арестованным. Все  дело,  пишет  он,  в  этом
чемодане... Надо срочно ехать в магазин.
     - Нет-нет, - шепчет Аня. - Выпейте чаю. И маму подготовим.  Она  должна
узнать это от нас, а не от полиции.
     Мария Александровна ждала их за столом.
     - Что же вы, Надежда Константиновна, на один день приехали?  Я  думала,
вы у нас погостите.
     - Я приехала по  делам.  По  поручению  Владимира  Ильича,  -  отвечает
Надя. - Я должна купить для него желтый чемодан, с которым он приехал  из-за
границы. На  всякий  случай.  Он  считает,  что  им  может  заинтересоваться
полиция, а чемодан он кому-то отдал.
     Мария Александровна горько усмехнулась:
     - Он его не отдал, а разрезал на куски и сжег в печке. В этом  чемодане
было двойное дно,  в  котором  он  привез  нелегальную  литературу.  Прости,
Анечка, но я нечаянно услышала твой разговор с Володей на даче.
     Этот чемодан волновал Владимира  Ильича  с  момента  переезда  границы.
Таможенный чиновник вынул все вещи из чемодана, перевернул его вверх дном  и
щелкнул по нему пальцем.
     "Ну, думаю, влетел", - рассказывал сестре Владимир Ильич.
     Таможенник не спеша аккуратно уложил  все  вещи  в  том  же  порядке  и
сказал:  "Вы  свободны".  Владимир  Ильич  решил,  что   полиция   предпочла
проследить его связи и "взять" не одного его.
     ...Аня наливала чай. От взора матери не  укрылось,  что  носик  чайника
мелко-мелко бьется о край чашки и что  их  гостья  уж  очень  сосредоточенно
рассматривает узор на скатерти.
     - Володя арестован, - не столько вопросительно,  сколько  утвердительно
прозвучал голос матери, заставляя Надю поднять глаза.
     Аня выскочила из-за стола. Она не могла сдержать слезы.
     Тревожное томление  матери  обернулось  бедой.  А  в  беде  она  всегда
сильна, сильнее всех ее близких.
     - Он не арестован, он временно задержан, - выдавливает наконец из  себя
Надя. - Все  дело  в  этом  злосчастном  чемодане.  Мы  его  купим,  вы  его
предъявите полиции, и все обойдется.
     - Все обойдется,  -  машинально  повторяет  мать,  "Все  обойдется",  -
говорила она, когда внезапно занемог Илья  Николаевич.  "Все  обойдется",  -
твердила  она  детям,  когда  получила  сообщение  об  аресте  Саши...  "Все
обойдется", - когда заболела Оля.
     Мария Александровна вынула из-под пояса часы Ильи Николаевича,  глянула
на них, щелкнула крышкой, засунула обратно.
     Наде показалось, что это щелкнуло сердце матери, закрылось на замок.
     - Аня, вам надо спешить. Чай  вы  допьете  после.  Немедленно  идите  в
магазин и без чемодана не возвращайтесь.  Пойдите  на  Кузнецкий  мост,  там
найдете что нужно. А я поеду в банк за деньгами. Надо действовать...  Нанять
адвоката... Попытаться взять Володю на поруки под  залог...  Все  обойдется,
все обойдется...


        "ВЕСЬМА ВАЖНО"

     Солнце над Петербургом поднималось ясное, яркое,  и  с  первыми  лучами
его возникли и поползли по улицам тени. На  Шпалерной  мрачная  тень  тюрьмы
покрыла и толпу женщин у кованых ворот,  и  девчонок,  чертивших  мелком  на
панели "классы", и мальчишек, пускавших в канавке свои первые  кораблики  из
спичечных коробок.
     Женщины, молодые и старые, в шляпках и  платочках,  все  с  узелками  в
руках, выстраивались в очередь. Скоро откроется окошко  в  толстой  тюремной
стене, и чиновник начнет принимать передачи для заключенных.
     Мария  Александровна  примкнула  к  очереди.  Впереди  нее  стояли  три
девушки. Одна - пышноволосая, с красивым русским лицом, другая -  тоненькая,
бледная,  настоящая  петербургская  курсистка,  и  третья   -   брюнетка   с
искрометными  глазами,  -  все  разные,  но  что-то  очень  хорошее,  чистое
объединяло их, и лица у всех трех радостные, воодушевленные.
     Распахнулась дверца в стене. Тюремщик из глубины лениво буркнул:
     - Подавайте, кто там!
     Женщины  протягивали  пакеты,  бутылки  с  молоком,  называли   фамилии
заключенных и молча расходились, одолеваемые тяжелыми думами.
     - Кому? - задал обычный вопрос чиновник пышноволосой девушке.
     - Кржижановскому Глебу Максимилиановичу.
     - Кем приходитесь?
     - Невеста я. - Девушка протянула узелок.
     - Старкову Василию Васильевичу, от невесты...
     - Ванееву Анатолию Алексеевичу, от невесты...
     Мария Александровна поняла теперь, почему и в этом  горестном  месте  у
девушек светятся счастьем глаза, и ей стало немножко грустно, что нет  такой
славкой  девушки,  которая  бы  сказала:  "Ульянову  Владимиру  Ильичу,   от
невесты".
     - Следующий, - прервал мысли матери возглас чиновника.
     Мария Александровна подала бутылку с молоком и пакет с сухарями.
     - Ульянову Владимиру Ильичу, от матери,  -  сказала  она  и  отошла  от
окна.
     В тени, у тюремной стены, заметила девичью  фигурку  в  длинной  черной
юбке, в узком жакете с пышными рукавами. Из-под маленькой неказистой  шляпки
на мать глядели приветливые глаза.
     Мария Александровна сразу узнала ее - это Надежда Константиновна.
     Надя подошла, поздоровалась.
     - Мария  Александровна,  я  получила  от  Владимира  Ильича  загадочное
письмо. Он просит, чтобы я позаимствовала у вас  волшебную  лампу  Аладдина.
Это говорит вам что-нибудь?
     - Нет, - недоуменно пожала плечами Мария Александровна. - Что  это  ему
пришло в голову?
     - Пожалуйста, вспомните все, что связано с этой сказкой, или с  лампой,
или с Аладдином. Судя по тону письма, это очень, очень важно  для  Владимира
Ильича.
     Мария Александровна потерла ладонью лоб.
     - Волшебная лампа Аладдина... Лампа Аладдина... - шептала она. И  вдруг
улыбнулась: - Это настольная лампа, что стояла в кабинете Ильи  Николаевича,
ко мы давно ее продали... когда покидали Симбирск.
     - Но что с нею связано, почему она волшебная?  -  допытывалась  Надежда
Константиновна, взяв под руку Марию Александровну.
     Обе женщины медленно пошли вдоль тротуара.
     Надежда Константиновна продолжала настойчиво допрашивать:
     - Очевидно,  с  этой  лампой  связаны  какие-то   события.   Вспомните,
пожалуйста, вспомните.
     И Мария Александровна вспомнила.
     В далеком прошлом, когда еще был жив Илья Николаевич, зимними  вечерами
мать затевала с детьми игры в шарады, загадки.
     Однажды  Мария  Александровна  положила  на  стол   листок   бумаги   и
предложила детям прочитать на нем известное четверостишие Пушкина.
     Дети по очереди вертели в руках чистый  листок,  просматривали  его  на
свет, приставляли к зеркалу, но на бумаге не было никаких следов.
     Володя унес листок в другую комнату и, вернувшись, сказал:
     - Я прочитал в темноте, здесь написано! "Зима! крестьянин,  торжествуя,
на дровнях обновляет путь..."
     - Не хитри, - погрозила пальцем мать.
     - "Я помню  чудное  мгновенье:  передо  мной  явилась  ты..."  -  стала
декламировать Аня.
     Саша сидел и, запустив пальцы в кудри, пытался разгадать мамину  хитрую
загадку.
     - Ну что, сдаетесь? - спросила она весело.
     - Сдаемся! - хором закричали дети.
     - На этом листке написано  четверостишие  из  "Руслана  и  Людмилы",  -
торжественно объявила мать.
     - Но это надо еще доказать! - возразил Володя.
     - Изволь, - согласилась Мария Александровна.  -  Для  этого  мне  нужна
волшебная лампа Аладдина. Принесите ее из папиного кабинета.
     Саша принес лампу под зеленым  абажуром  и  поставил  ее  на  ломберный
стол. Аня спустила лампу-молнию, погасила ее. Глаза матери лукаво  щурились.
Она подняла двумя  пальцами  листок,  поводила  его  над  лампой  и,  сделав
таинственное лицо, прошептала:
     - Появитесь, волшебные строки!
     Дети, затаив дыхание, следили за руками матери.
     - Раз, два, три... - Мария Александровна медленно  опустила  листок  на
стол, провела по нему ладонью, дунула и перевернула.
     Дети ахнули.
     На чуть опаленном листке ярко проступали коричневые строчки:

                          У лукоморья дуб зеленый;
                          Златая цепь на дубе том:
                          И днем и ночью кот ученый
                          Все ходит по цепи кругом...

     - Химические чернила!  -  восхищенно  воскликнул  Саша.  -  Но  чем  ты
писала?
     После долгих уговоров мама наконец согласилась открыть секрет.
     - ...Таинственными чернилами  было  простое  молоко.  Дети  весь  вечер
играли в почту-загадку и перепалили над лампой изрядное  количество  бумаги,
хорошо развлеклись, - заключила свой рассказ Мария Александровна.
     Надежда Константиновна неожиданно пылко обняла  Марию  Александровну  и
покрыла ее лицо поцелуями.
     - Спасибо, спасибо! Я теперь все понимаю. Спасибо за чудесный подарок!
     - Но я ничего не понимаю, - пожала плечами Мария Александровна.
     - Это нужно ему для  работы.  В  следующий  раз  я  принесу  ему  сырое
молоко.
     Мария Александровна встревожилась:
     - Но ему нельзя пить сырое молоко, у него больной желудок.
     - Я знаю, - улыбнулась Надежда Константиновна. - Он его пить не  будет.
Это нужно для работы.
     - Уж очень много Володя работает, - посетовала Мария  Александровна,  -
целые дни сидит в камере за книгами. Я боюсь, он подорвет свое здоровье...
     - Владимир Ильич каждое утро и вечер занимается гимнастикой, делает  по
сто земных  поклонов,  вышагивает  по  камере  тысячу  шагов.  Письма  пишет
веселые, бодрые... товарищам по работе пишет, - поспешила добавить Надя.
     Мать вздохнула:
     - Чем все это кончится? Я  подавала  прошение  в  департамент  полиции,
просила отпустить его мне на поруки под денежный  залог.  Сослалась  на  его
плохое  здоровье,  даже  схитрила,  -  улыбнулась  Мария  Александровна,   -
написала, что от рождения рос хилым и слабым ребенком.
     Девушка звонко рассмеялась.  Хилость  и  слабость  так  не  вязались  с
образом живого, неутомимого Владимира Ильича!
     - Была я на личном приеме в департаменте полиции,  -  продолжала  Мария
Александровна, - мне ответили, что "ввиду упорного запирательства  Ульянова"
в моей просьбе отказано. Дали понять, что, если он признается,  зачем  ездил
за границу, сообщит фамилии членов "Союза борьбы", тогда  к  моему  прошению
отнесутся более благосклонно. Я заверила, что за границу он  ездил  лечиться
по совету врачей и моему настоянию. Не поверили. Что будет? Что будет?
     - Уверяю вас, ничего страшного. - Девушка понимала тревогу матери,  уже
потерявшей одного сына. - Им и в  голову  не  приходит,  -  кивнула  она  на
тюрьму,  -  что  книги  Владимира  Ильича  для  них  опаснее  бомб,  что  он
организует поход не только против царя, но и против всего  старого  мира.  Я
уверена, что ему дадут несколько лет ссылки.
     - Несколько лет  ссылки!  -  повторила  Мария  Александровна.  -  Легко
сказать! Загонят в глухую сибирскую деревню, обрекут на полное одиночество.
     - О, у него на случай ссылки  грандиозные  планы.  Он  там  скучать  не
будет. Большую работу задумал - написать  книгу  о  развитии  капитализма  в
России. Владимир Ильич не знает, что такое скука, уныние.  А  как  он  умеет
мечтать! - с жаром воскликнула Надя.
     Мать жадно слушала. Она готова была слушать о своем сыне без  конца.  И
Наде очень нужно  было,  просто  необходимо,  поделиться  своими  мыслями  с
родным Владимиру Ильичу человеком.
     Они остановились на углу улицы.
     - Мы часто ходили с ним по ночному Петербургу, мечтали  вслух.  Дома  я
всегда заставала его за письменным столом. "Вот посмотрите, - говорил  он  и
показывал таблицу, всю испещренную цифрами,  показывал,  как  художник  свое
произведение. - Вот она  какая,  Россия-то!  Обратите  внимание,  как  бурно
развивается промышленность, как растет  пролетариат".  И  я  уже  не  видела
цифр, а видела этого нового  хозяина  мира  -  класс,  призванный  совершить
великое дело. Только один Владимир Ильич умеет так много видеть за  скучными
цифрами, заставить мечтать так, что дух захватывает.
     Мать с  нежностью  смотрела  на  девушку,  на  ее  чистый  профиль,  на
потемневшие и ставшие совсем синими глаза.
     - Я видела,  как  этот  класс-гигант  встает,  разрывает  цепи,  крушит
гнилое, старое, утверждает на земле высокие идеалы. И тогда мы, взявшись  за
руки, шли с ним по набережной Невы и говорили  о  будущем.  Нам  никогда  не
хватало  времени,  чтобы  обо  всем  переговорить...  Но   что   я,   право,
заболталась,  -  спохватилась  Надя  и,  зардевшись,  взглянула   на   Марию
Александровну, встретила ее добрую, ясную улыбку и  заторопилась:  -  Сейчас
их поведут гулять. Давайте встанем вот здесь. Я несколько дней  стояла  чуть
правее, и Владимир Ильич не видел меня. Такая досада!
     Надя точно примерилась, где ей встать.
     - Посмотрите, окно на третьем этаже, оно выходит из коридора. Когда  их
поведут на прогулку, он увидит этот кусок улицы. Встаньте рядом со мной.
     Надя поправила бантик на блузке, быстро  пробежалась  тонкими  пальцами
по волосам и, подняв  голову  и  чуть  прикрыв  глаза  пушистыми  ресницами,
словно боясь расплескать радость, всматривалась в зарешеченное окно.
     - Наверно, в этот момент их ведут, - прошептала  она,  взяла  под  руку
Марию Александровну и замерла.
     Мария Александровна едва  заметно  кивнула  -  украдкой  здоровалась  с
сыном.
     - Ну, а теперь можно идти, - словно очнулась Надя и, вконец  смущенная,
пожала плечами. - И зачем понадобилось  Владимиру  Ильичу,  чтобы  я  каждый
день приходила на этот угол? Право, не понимаю!


     "А я, кажется, понимаю, кажется, понимаю". - Сердце матери  наполнилось
радостью. Она уверенно оперлась на руку Нади.
     Был субботний день, когда заключенным передавались книги  и  получались
от них прочитанные.
     Теперь у тюремного окошка встречались две матери:  Мария  Александровна
и Елизавета Васильевна Крупская.
     Надежда Константиновна в августе 1896  года  тоже  была  арестована  по
делу "Союза борьбы за освобождение рабочего  класса".  Елизавета  Васильевна
очень беспокоилась за единственную дочь, с которой никогда не расставалась.
     - Чем все это кончится? Какой приговор ждет Надю? - тревожилась она...
     Мария  Александровна  успокаивала,  утверждая,  что  обоим   дадут   по
нескольку лет ссылки, и что в ссылке можно отлично  работать,  и  что  такие
люди, как Володя и Надя, унывать не умеют. Обе матери решили ехать в  ссылку
вместе  со  своими  детьми.  Мария  Александровна  делилась   с   Елизаветой
Васильевной своим богатым опытом - и как обмануть бдительность тюремщиков  и
передать зашифрованную записку, и как обнаружить в книге  условные  знаки  и
тайнопись,  -  советовала,  чтобы  Елизавета  Васильевна   передала   дочери
"Гимнастику Мюллера",  и  что  для  сохранения  здоровья  необходимо  делать
тысячу шагов по камере  и  по  сто  низких  поклонов.  Елизавета  Васильевна
внимательно прислушивалась к ее советам...
     Заскрежетали ржавые петли, открылось окошко.
     Мария Александровна передала книги для Владимира Ильича и  получила  от
него  прочитанную.  Обе  матери  отошли  в  сторону,  чтобы  незаметно   для
тюремщика просмотреть книгу.
     - Есть условный  знак,  означающий  "весьма  важно",  -  сказала  Мария
Александровна, листая страницы, - и второй знак,  что  книгу  надо  передать
Наде.
     - Как хорошо, что мы  с  вами  здесь  встречаемся  и  можем  немедленно
выполнять поручения наших детей! - Елизавета Васильевна  подошла  к  окошку,
протянула книгу и с замиранием сердца  следила,  как  тюремщик  перелистывал
страницу за страницей.
     Затем он небрежно кинул книгу на стол, и у матери отлегло от сердца.
     Обе матери  постояли,  посмотрели  на  тюремные  стены,  словно  видели
сквозь них своих детей, и пошли  на  набережную  Невы.  Можно  было  вдоволь
наговориться,  не   таясь   высказать   тревоги   и   предположения.   Мария
Александровна и Елизавета Васильевна хорошо понимали друг  друга  и  за  эти
дни стали большими друзьями.


     Надежда Константиновна поминутно  смотрела  на  часы  и  с  нетерпением
ждала, когда в камеру принесут чай.  Сидела,  перелистывала  книгу  и  очень
волновалась. "Какое-то важное сообщение. Неужели еще кто-то арестован?  Или,
может быть, Владимиру Ильичу объявили приговор?" - думала она и  поглядывала
на дверь.
     Загремел   засов,   вошла   надзирательница.   Надежда   Константиновна
подставила жестяную кружку  и  с  радостью  почувствовала,  как  нагревается
ручка: из чайника лился крутой кипяток.
     Едва надзирательница закрыла за  собой  дверь,  Надежда  Константиновна
схватила книгу... Сообщение на  странице  двадцать  пятой...  Вот  она,  эта
страница. Надо спешить, пока не остыла  вода.  Осторожно  вырвала  из  книги
лист, оторвала от  него  сверху  поперечную  полоску,  опустила  в  кипяток.
Вынула - пусто. Оторвала еще одну полоску. Долго держала в кипятке и  -  вот
досада! - порвала так, что на  полоске  проявились  только  верхние  кончики
букв. Опустила в кружку третью полоску, а чай уж остывает, молочные  чернила
плохо завариваются. Вдруг не проявятся? Нет, вылезли нижние кончики букв.
     На этих двух полосках -  всего  одна  строчка.  Значит,  сообщение  еще
впереди. Рвет  полоски,  опускает  в  кружку,  вынимает,  подносит  ко  рту,
стараясь горячим дыханием проявить  тайнопись.  Больше  ничего  нет.  Важное
сообщение - в одной строчке.
     "Что же это может означать?" - с нарастающей  тревогой  думает  Надежда
Константиновна, соединяет обе полоски, восстанавливает разорванную  строчку.
Вглядывается близорукими глазами в бледные буквы...
     - Неужели правда? - шепчет она почти испуганно.
     Четким, крупным почерком тщательно и твердо выведено: "Я Вас люблю!"
     - "Я вас люблю", - повторяет она.  Еще  и  еще  раз  читает,  беззвучно
смеется. Долго сидит, подняв голову, приложив ладони к пылающим щекам.
     Под потолком, из глубокого  проема  окна,  виднеется  нестерпимо  яркий
кусочек неба, и, когда смотришь на него, не замечаешь  ни  шершавых  грязных
стен камеры, ни ржавой решетки, забываешь, что сидишь в тюрьме.


        В ССЫЛКУ

     Февральская  метелица  гудела  и  посвистывала  по  питерским   улицам,
наметала  косые  синие  сугробы  на   панелях,   обдавала   снежной   пылью,
перехватывала дыхание.
     Мария Александровна прохаживалась вдоль тюремной стены  и  не  отрывала
глаз от зеленого квадрата дверцы. Каждый раз, когда скрежетал ключ  в  замке
и  громыхал  засов,  она  подавалась  вперед,  вытягивала  голову  -  вся  в
нетерпении, в ожидании.
     Дверца распахивалась, над высоким железным порогом  сначала  появлялась
нога в сапоге, а за ней вываливалась фигура жандарма в  голубоватой  шинели.
Мария Александровна снова втягивала голову в плечи  и  опять  шагала.  Порой
она останавливалась, с тревогой поглядывала на свои руки в  вязаных  нитяных
перчатках и,  разведя  их  в  стороны,  смотрела  под  ноги,  словно  что-то
обронила. Нет, ничего не обронила, но пальцы не  ощущали  привычной  тяжести
узелка с передачей. Сегодня она  пришла  к  тюрьме  с  пустыми  руками,  без
связки книг, без бутылок с молоком, даже не взяла с  собой  ридикюля,  чтобы
вот этими свободными от ноши руками обнять сына.
     Сегодня его должны выпустить из тюрьмы на свободу. Мария  Александровна
грустно улыбнулась. На свободу...  чтобы  отправить  в  ссылку.  Сколько  он
пробудет дома? Нет, не дома, а в кругу семьи. Никакого дома нет, дом был,  а
сейчас случайные меблирашки, хозяйские неуютные квартиры. Но  разве  в  этом
счастье? Дом там, где семья. А всем вместе, кажется, быть не  суждено.  Она,
мать, поедет вместе с Владимиром в  Сибирь,  он  не  будет  в  ссылке  один.
Разрешение на ее поездку уже получено, но  Володя  об  этом  еще  ничего  не
знает.
     Лучики-морщинки разбежались от уголков засветившихся глаз  матери.  Он,
конечно, будет возражать и все равно обрадуется...
     Уже много раз с визгом распахивалась дверца в  тюремной  стене,  а  его
все нет. Метелица запушила белым мехом ротонду, превратила козий воротник  в
горностай.
     Более четырнадцати месяцев ходила Мария Александровна к  этим  воротам,
протягивала в окошко узелок с передачей,  четырнадцать  месяцев  не  было  и
часу покоя. Чем кончится дело? Засудят на каторгу? А может  быть...  Как  бы
ни заверяли ее дети и друзья, что дело кончится ссылкой, а  вот  десять  лет
пульсирует в сердце рана. Десять лет назад она ехала с передачей к  старшему
сыну и еще не знала, что Саше уже не нужно молоко, что  его  повесили  в  ту
ночь... И сейчас, пока не прижмет к себе Владимира, не услышит,  как  бьется
его сердце, ничему не поверит, не успокоится.
     Почему его  так  долго  нет?  А  впрочем,  часы  не  назначены,  просто
объявили, что выпустят из тюрьмы 14 февраля.
     Прюнелевые ботинки вытаптывают елочкой тропинку вдоль  тюремной  стены,
и, как бы ни заметала следы метелица, тропинка становится  все  глубже,  все
явственнее.
     "Как это я  раньше  не  догадалась,  что  мне  тоже  нужны  валенки,  в
прюнелевых башмаках в сибирской деревне не обойдешься. Все ли я  подготовила
для сына?" -  перебирает  в  памяти  мать.  Валенки  есть,  и  теплое  белье
припасла, и отцовская шуба будет хорошей защитой от  сибирских  морозов.  Не
одну  сотню  верст  исколесил  в  этой  шубе  по  Симбирской  губернии  Илья
Николаевич и не думал, не гадал, что она пригодится среднему сыну в  ссылке;
и никогда отцу не приходила в голову мысль, что так страшно оборвется  жизнь
его старшего сына Александра...
     Снова заскрежетал засов, и в темном проеме  вдруг  неожиданно  появился
он, Володя, появился весь сразу, перемахнул через  порог,  широко  распахнул
руки и озорно засмеялся. Мать подалась вперед, а ноги  словно  пристыли,  не
двигаются, рванулась раз, другой, схватила  за  руку  сына  и  потащила  его
прочь от тюремных ворот, от этих стен...
     - Скорее, скорее домой, - торопила Мария Александровна. - Аня ждет.
     Владимир Ильич обнял мать, стряхивает с ее плеч  снег,  и  мать  слышит
стук сердца, его сердца.
     - Нам надо взять извозчика, - разомкнул наконец руки Владимир Ильич.
     - Нет, нет, пойдем  пешком,  Сергиевская  всего  в  полутора  кварталах
отсюда.
     - Но мне нужен по крайней мере ломовой  извозчик,  -  смеется  Владимир
Ильич. - Столько книг накопилось в камере.
     Надзиратель,  согнувшись  под  тяжестью  перевязанных  шпагатом  тюков,
протискивался  через  дверцу.  Владимир  Ильич  окликнул  проезжавшего  мимо
легкового  извозчика,  пересчитал  тюки,  уложил  их  в  санки  и   протянул
надзирателю монету.
     - Премного  благодарен,  ваше  высокоблагородие,   -   низко   кланялся
надзиратель. - Премного благодарен.
     Владимир Ильич взял под руку мать:
     - Вот  видишь,  только   перешагнул   порог   тюрьмы   и   сразу   стал
высокоблагородием.
     - И этот титул стоит пятиалтынный, - улыбнулась Мария Александровна.
     Они шагали следом за извозчиком, санки доверху были нагружены книгами.
     - Я хорошо поработал, - с удовольствием потер руки  Владимир  Ильич.  -
Когда в камере делали обыск, у жандармов не хватало терпения перебирать  все
книги.
     Извозчик повернул со Шпалерной на  Литейный  проспект,  прямая  широкая
стрелка которого терялась в затуманенной вьюжной дали.
     - Какой простор! -  воскликнул  Владимир  Ильич.  -  Мне  кажется,  что
Литейный стал за это время в десять раз шире и длиннее. И  как  оглушительно
шумно, и какая веселая метелица!
     - Все было бы отлично, если бы впереди не было  Сибири!  -  заметила  с
грустью мать.
     - Впереди жизнь, свобода,  впереди  уйма  дел,  мамочка,  и  так  много
прекрасного впереди! - горячо откликнулся Владимир Ильич.
     Извозчик въехал во двор  дома  на  Сергиевской  улице.  Владимир  Ильич
отметил: двор проходной и из него выход на три улицы. Отлично.  Все  учтено,
квартира выбрана по всем правилам конспирации.
     Анна Ильинична,  закутавшись  в  пуховой  платок,  сбежала  с  крыльца.
Перетащили тюки. Владимир Ильич старательно отряхнул с них снег,  сложил  их
в углу комнаты.
     - А теперь - здравствуйте! - сказал он весело.
     И вот уже гремит на кухне рукомойник. Владимир Ильич  кидает  пригоршни
воды в лицо, мать стоит рядом с полотенцем, сестра держит свежую рубашку,  а
потом все трое ходят друг за другом по комнатам.
     - Прелестно, замечательно! - говорит Владимир Ильич.
     - Тебе нравится наша квартира? - удивляется Анна Ильинична.
     - Мне нравятся окна без решеток, мне нравятся эти  чудо-двери,  которые
распахиваются, едва  к  ним  притронешься,  двери  без  железных  засовов  и
глазков.  Глазки  в  дверях  -  это  мерзость.   Мне   все   нравится,   что
распахивается в жизнь, в мир - большой, просторный, незарешеченный.
     Наконец мать уговорила сесть за стол.
     - Все чудо, великолепное чудо! - восхищался  Владимир  Ильич.  -  Рядом
мамочка, Анюта, вот бы сюда Маняшу, Митю и Марка. И можно  говорить  простым
человеческим языком,  не  опасаясь  надзирателей.  Вилка,  нож  -  это  чудо
цивилизации, белая фарфоровая чашка - тоже чудо.
     Разговор вперебой, обо всем, и все трое обходят главный  вопрос:  когда
отправляться в ссылку.
     - Четыреста тридцать три дня ты просидел в одиночке, - говорит мать.
     - Ты считаешь, много? По-моему, маловато,  -  отвечает  Владимир  Ильич
почти всерьез. - Не успел закончить работу  над  книгой  о  рынках.  Сначала
ужасно раздражал глазок, а потом я  приноровился  не  смотреть  на  него,  а
только слышать, как надзиратель отодвигает задвижку, и он, наверно,  страшно
удивлялся, что я все время жую, а я  жевал  хлебные  чернильницы...  Кстати,
Анюта, вам хорошо удалось разобрать объяснение программы партии?
     - Отдельные страницы слабо проявились, надо, чтобы ты проверил.
     - Это у меня молоко скисло. Ужасно досадовал.
     - Как  ты  вырос,  Володя!  -  с  невольным  уважением   сказала   Анна
Ильинична.
     - Это просто у меня лысина увеличилась, - отшутился Владимир Ильич.
     - Нет, я о программе и объяснении к ней. Замечательный документ!
     Переписывая с  Надей  проявленные  горячим  утюгом  строчки  объяснения
программы партии, Анна Ильинична по-иному увидела брата. Это был уже не  тот
юноша  в  Кокушкине,  который  со   страстью   накинулся   на   марксистскую
литературу, и не тот, который, работая  в  Самаре,  в  нелегальных  кружках,
разбирался сам и  помогал  другим  разобраться  в  русском  народничестве  и
овладеть марксизмом. Перед ней предстал убежденный  марксист,  руководитель,
видевший далеко вперед.
     - Я представляю, как полиция с ног сбилась: руководство "Союза  борьбы"
арестовано, а листовки от его имени издаются, рабочие обучаются,  как  вести
борьбу, организовывать стачки.
     - Вот-вот, это и нужно было  показать  -  что  организация  существует,
действует. И знаешь, Анюта, кого мы должны благодарить за все это? Мамочку!
     Мария Александровна не на шутку рассердилась:
     - Ну что ты говоришь, Володя, при чем тут я?
     - А молоко?
     - Да, но молоко тебе носили и Анюта, и Маня, и Надежда Константиновна.
     - Мамочка, а ты не помнишь, что секрету  молочных  чернил  обучила  нас
ты?
     - Но это была простая детская игра, - пожала плечами мать.
     - Весьма полезная игра, - серьезно сказал сын.
     ...Когда Владимира  Ильича  втолкнули  в  одиночную  камеру  и  за  ним
загремел засов, мысль стала напряженно работать над тем, как наладить  связь
с волей, чтобы рабочие знали, что "Союз  борьбы"  живет  и  действует.  Надо
было заполнить время напряженной работой, сделать все, что было задумано  на
воле: разработать  программу  революционной  социал-демократической  партии,
написать давно задуманную книгу  о  развитии  капитализма  в  России,  чтобы
завершить идейный разгром народничества.  Надо,  наконец,  переписываться  с
товарищами, оставшимися на воле.  Но  как  это  сделать?  Эзоповским  языком
листовку не напишешь. Надежные шифры разработать не успели.  Владимир  Ильич
шагал по камере и мучительно думал. Думал о товарищах,  думал  о  родных  и,
как бы разматывая клубок жизни, незаметно  переселился  в  детство  и  вдруг
вспомнил "волшебную лампу Аладдина" на ломберном столе, и  мамины  руки  над
зеленым абажуром, и коричневые строки:  "У  лукоморья  дуб  зеленый..."  Его
охватило счастливое волнение.  Молоко!  Да,  это  было  настоящее  открытие.
Написал домашним, чтобы принесли сырое молоко и мягкий черный хлеб. И  мама,
та  самая   мама,   которая   научила   этому   волшебному   письму,   вдруг
запротивилась: "Сырое молоко и черный хлеб.  Ни  за  что.  Опять  обострится
гастрит". Списался с Надеждой Константиновной, чтобы она взяла у его  матери
"волшебную лампу Аладдина". И Надежда Константиновна,  умевшая,  как  никто,
понимать Владимира Ильича, попросила Марию Александровну вспомнить все,  что
связано с "лампой Аладдина". Мать  вспомнила.  Теперь  секретом  расшифровки
тайнописи овладели товарищи на воле. Завязалась переписка и  внутри  тюрьмы.
Больше ста писем написал  Владимир  Ильич  тайнописью;  два  печатных  листа
программы социал-демократической партии  и  объяснительной  записки  к  ней.
Основные  положения  и  выводы  новой  книги  были   написаны   молоком,   и
первомайская листовка, и брошюра о стачках.
     Когда Надежда Константиновна была арестована и тоже очутилась в  камере
на Шпалерной, Владимир Ильич написал ей тайнописью самое сокровенное. И  все
это молоком. И всему этому научила мама.
     - Да здравствует молоко!  -  поднял  Владимир  Ильич  стакан  и  залпом
осушил его.
     Мать наконец решилась спросить о главном:
     - А когда тебе ехать в ссылку, Володя?
     Владимир Ильич вздохнул:
     - Сегодня вечером.
     - Но  это  невозможно!  -  воскликнули  Мария  Александровна   и   Анна
Ильинична.
     - Да, я тоже считаю, что это невозможно. Мне позарез  надо  встретиться
с товарищами, разработать план действий, выяснить, как жили и  работали  без
нас молодые, что-то похоже, что они решили идти  по  легкой  дорожке,  хотят
свернуть движение на экономическую борьбу. Надо вырвать  разрешение  пробыть
в Питере три дня, за три дня я все успею.
     - Ну что же, - сказала мать, -  для  этого  не  нужно  волшебной  лампы
Аладдина. Я напишу  прошение  и  сейчас  же  поеду  в  департамент  полиции.
Уверена, что мне не откажут.  Аня,  достань  визитное  платье.  Володя,  дай
чернила, только не молочные.
     Мария Александровна раздвинула тарелки на  столе  и,  обмакнув  перо  в
чернильницу, лукаво взглянула на сына:
     - Не диктуйте и не мешайте, я знаю, что надо писать.

               Директору департамента полиции, - вывела она тонким
          почерком.  -  Сын  мой Владимир Ульянов, приговоренный к
          ссылке,  выпущен только сейчас из заключения и явился ко
          мне  с  известием, что его обязали выехать из Петербурга
          сегодня   же   вечером.  Но  вследствие  того,  что  мне
          невозможно  собрать  его  в  несколько  часов  (меня  не
          предупредили о дне высылки его), у него нет даже теплого
          белья на дорогу...

     Сын и дочь стояли за спиной матери и следили за  бегающим  пером.  Анна
Ильинична, прочитав последнюю строку, рассмеялась:
     - Ты посмотри, Володя, сколько  мама  припасла  тебе  белья,  и  папину
шубу, и валенки.
     - Полиции  это  знать  не  обязательно,  -  резонно   возразила   Мария
Александровна и продолжала писать:

               ...и деньги, необходимые нам на дальнюю  дорогу,  я
          могу получить только завтра в банке...

     - Мамочка, - прервал ее Владимир Ильич, - почему ты пишешь "нам",  надо
писать "ему".
     - Погоди, я потом объясню.

               ...к тому же мне необходимо быть  с  ним  завтра  у
          врача,   я   имею   честь   покорнейше   просить    Ваше
          превосходительство разрешить сыну остаться в  Петербурге
          до вечера 17-го. Я  умоляю  Ваше  превосходительство  не
          отказать мне в этой просьбе.
                                                   Мария Ульянова.

     Мария Александровна осторожно  приложила  розовый  лист  промокательной
бумаги и аккуратно провела по нему ладонью.
     - В добрый час!  -  сказала  она.  -  А  теперь  я  объясню,  почему  я
написала, что деньги нужны на дорогу "нам". Я еду с тобой  в  Сибирь  и  уже
получила разрешение.
     Владимир Ильич протестующе поднял руку.
     - Да, Володюшка, это дело решенное. И поедем мы не по  этапу.  Говорят,
это мучительная процедура - тащиться от одной пересыльной тюрьмы до  другой,
поедем за свой счет. В департаменте  полиции  приняли  во  внимание,  что  я
стара, чтобы таскаться по этапам, и мы едем вместе.
     Владимир  Ильич  смотрел  на  мать  с  чувством  обожания  и   какой-то
неосознанной вины.
     - Мамочка, - сказал он решительно, - ты  не  можешь  ехать  со  мной  в
ссылку, ты нужна здесь, а я должен следовать по этапу вместе  с  товарищами,
я не имею права на привилегированное положение.
     - Это дело решенное, - повторила мать тоном, каким говорила  в  детстве
и который означал, что никакие разговоры по этому вопросу недопустимы. -  Ты
не можешь быть там один.
     - А я и не буду один! Я надеюсь быть там  с  Надеждой  Константиновной.
Думаю, что  ее  дело  тоже  скоро  закончится  и  она  приедет  ко  мне  как
невеста... как жена, - произнес он тихо и нежно.
     Мать почувствовала, что ее оставляют  силы,  что-то  больно  задело  за
сердце. Ведь она ждала и радовалась мысли, что у Володи будет  жена,  семья,
догадывалась о любви сына к Надюше, и все же... Радость за  счастье  сына  и
горечь его потери, потери для себя. Извечная  трагедия  матери.  Как  сложно
устроено материнское сердце... Но, как всегда,  Мария  Александровна  сумела
укрыть где-то в недоступном уголке души эгоистическое  чувство,  взглянув  в
глаза сыну, сказала:
     - Твое счастье, Володя, - это мое счастье.
     Владимир Ильич острым взглядом подметил  душевное  смятение  матери  и,
когда она спросила его, может ли он выполнить  ее  просьбу  и  ехать  не  по
этапу, понял, что это нужно ей, нужно для ее  душевного  покоя,  что  он  не
может огорчить ее, и твердо ответил:
     - Хорошо, я поеду за свой счет.
     Мать с благодарностью провела рукой по щеке сына, тоже поняла,  что  он
поступился своими принципами ради нее.
     - Надюша - прелестная девушка, умница и товарищ  отличный,  -  ликовала
Анна Ильинична. - Маняша будет в восторге, она всегда предсказывала, что  вы
поженитесь.
     - Да,  да,  Надюша  будет  отличной  подругой,  лучшей  жены  и  желать
нельзя,  -  искренне   сказала   Мария   Александровна   и,   спохватившись,
заторопилась - присутственные часы в департаменте подходили к концу.
     Владимир Ильич вызвался проводить ее.
     К департаменту подъехали за несколько минут до конца приема.
     Мария Александровна легко взбежала на второй этаж  и  подала  дежурному
офицеру визитную карточку.
     - "Вдова  действительного  статского  советника  Мария   Ульянова",   -
прочитал офицер и, откозыряв, проскользнул за дубовую дверь.  -  Пожалуйста,
не задерживайте его  превосходительство,  -  предупредил  офицер,  распахнув
дверь в кабинет.
     - Ваше  превосходительство,  -   обратилась   Мария   Александровна   к
генералу, - только очень спешное дело  заставило  меня  еще  раз  беспокоить
вас. Вы были столь любезны и разрешили мне следовать в ссылку за моим  сыном
Владимиром Ульяновым. Но ему приказано выехать из Петербурга сегодня, и  для
меня это было полной неожиданностью, я не собралась и  не  купила  в  дорогу
самое неообходимое. - Она протянула прошение.
     Сановник взял двумя пальцами бумагу, пробежал ее  глазами  и  вздохнул,
раздумывая.
     - Ваше превосходительство,  только  три  дня!  -  умоляюще  воскликнула
Мария Александровна.
     - Хорошо,  хорошо,  -  с  раздражением  ответил  генерал   и,   передав
стоявшему  рядом  адъютанту  прошение,  продиктовал:  -  "Ввиду  отъезда   с
матерью, разрешить. Упомянуть об этом в бумаге градоначальнику".
     Подписывая резолюцию, генерал ворчливо заметил:
     - Напрасно,  напрасно  в  ваши  годы  вы  отправляетесь  в  Сибирь.  Не
советовал  бы.  Пусть  сын  сам  несет  наказание  за  содеянное,  не  стоит
баловать.
     - Сердечно  благодарю,  ваше  превосходительство,  -   ответила   Мария
Александровна, думая о своем.
     Владимир Ильич, едва взглянув на мать, по ее сияющим глазам понял,  что
разрешение получено. Три дня в Питере.  Это  победа,  можно  многое  успеть,
протянуть ниточки  связей  в  далекую  Сибирь,  успеть  поспорить,  отстоять
принципы, посмотреть на молодых, которым суждено продолжать  их  общее  дело
здесь, в Питере.
     Владимир Ильич бережно усадил мать в санки, пристегнул полость.
     - Сегодняшний вечер мы проведем вместе? - спросила мать.
     - Мамочка, -  шепнул  Владимир  Ильич,  -  мне  необходимо  сегодня  же
повидаться с товарищами, и мне  удобнее  сойти  по  дороге.  Если  филеры  и
следят за мной, то дежурят возле дома, а не ждут меня здесь, у  полицейского
департамента.
     Мария Александровна подавила вздох:
     - Делай как лучше, тебе виднее. Только  очень  прошу,  не  задерживайся
слишком поздно. Мы с Аней будем тебя ждать. Ты ведь и пообедать как  следует
не успел.
     Снежная пыль мела в лицо,  санки  переваливались  по  ухабам,  темнело,
один за другим зажигались газовые фонари, и вокруг них  роились  тучи  белых
комаров-снежинок, загорались фонари у подъездов домов, в их свете  искрились
инеем  гранитные  цоколи.  Невский  выглядел  торжественно  и  празднично  в
сияющем фейерверке снегов.
     Поворачивая на  Садовую,  извозчик  чуть  придержал  лошадей.  Владимир
Ильич прижал к губам руку матери, откинул полость  и  соскочил  с  подножки.
Мария Александровна следила, как ее  сын,  подняв  воротник  пальто,  словно
растворился в косматой метелице...


        500 РУБЛЕЙ

     - Вы являетесь членом преступного сообщества, возмущаете  умы  рабочих.
У  вас,  неимущего  студента,  обнаружено  пятьсот  рублей,  -   перечисляет
следователь "преступления" студента Московского университета Дмитрия  Ильича
Ульянова.
     Дмитрий Ильич молчит.
     - Сознайтесь, на какие преступные  цели  и  от  кого  вы  получили  эти
деньги? - продолжает допытывать следователь.
     Дмитрий Ильич молчит.
     Да,  он  действительно  состоит  в  тайном  студенческом   марксистском
кружке, ведет занятия с  рабочими  на  заводе  Гужона,  разъясняет  им,  кто
повинен в их тяжкой  доле,  организует  их  на  борьбу  за  свои  права,  за
свободу. Даже состав членов кружка лежит перед  следователем,  записанный  в
студенческой  тетради  Дмитрия  Ильича.  Но  фамилии   записаны   невидимыми
чернилами между строчек лекции по анатомии.  А  пятьсот  рублей  студенты  и
рабочие собрали на организацию подпольной типографии.  Утратить  эти  деньги
нельзя. Типография должна действовать. А как их  спасти,  когда  они  уже  в
руках полиции?
     - Кто вам дал эти деньги? - уже кричит следователь.
     Дмитрий Ильич молчит и будет молчать до  тех  пор,  пока  не  придумает
выход из положения.
     Взбешенный следователь велит увести заключенного в камеру. Не  сегодня,
так завтра он заставит заговорить этого студента, заставит сознаться.
     "Надо написать письмо маме, - решает Дмитрий  Ильич,  -  она  выручит".
Письмо будет тщательно  просматриваться  в  тюремной  канцелярии.  Его  надо
зашифровать. Как же мама узнает, что письмо содержит шифр?
     Подумав, Дмитрий Ильич садится за письмо.  Пишет  долго,  много,  пишет
все, что приходит в голову. Следит только за  тем,  в  каком  слове  сделать
грамматическую  ошибку.  "Нелегко  писать  с  ошибками!  Просто   невероятно
трудно", - усмехается про себя Дмитрий Ильич.
     Письмо послано.
     Теперь он уверен, что мама выручит.
     ..."Что  за  странное  письмо?"  -  перелистывает  Мария  Александровна
исписанные листки. Две бессонные ночи провела она после ареста Мити - и  вот
это письмо. О чем только он не пишет: и о сердечных болезнях - это  то,  что
они проходят сейчас на медицинском факультете, и воспоминания из детства,  и
о корове Красавке. Подробно  излагает  содержание  книги  Жюля  Верна  "Дети
капитана Гранта". Огромное письмо, а о себе только  в  конце  сообщает,  что
здоров и надеется скоро быть дома. Пишет словно не из тюрьмы, а  с  прогулки
во время каникул. И так много ошибок, это непохоже  на  Митю,  с  огорчением
думает Мария Александровна. Уж не заболел ли он? Что за нелепая фраза:

                    Ву -
                    глу м ышь седит на мення глядит!
                    Бяда!

     Мария Александровна подчеркивает ошибки, всматривается в слова и  вдруг
видит, что из ошибок составилось:  "В  углу  мышь  седит  на  мення  глядит.
Бяда!" "У меня..." Письмо, видно, не простое, а шифрованное.
     Мария Александровна тщательно выписывает ошибки и  читает  подчеркнутые
ею буквы. Получилось новое письмо:
     "У меня отобрали пятьсот рублей.  Три  ассигнации  по  сто,  четыре  по
пятьдесят. Предупреди Марка, что  эти  деньги  он  дал  мне  на  обзаведение
хозяйством. Пусть получит обратно".
     Мария Александровна поспешно одевается и едет к Марку Тимофеевичу.
     ...На третий  день  следователь  вырвал  "признание"  у  арестованного.
Дмитрий Ильич сообщил, что деньги его личные и что он получил их  взаймы  от
мужа сестры Марка Тимофеевича Елизарова. "Признался", -  сердце  сжалось.  А
что, если мама не сумела раскрыть  шифр  или  письмо  задержали  в  тюремной
канцелярии?
     Следователь вызвал Елизарова.
     - Какими средствами располагает Дмитрий Ульянов? - спросил он.
     - Какие средства могут быть у студента? Никаких...  -  Марк  Тимофеевич
пожал плечами.
     - Так-с, никаких, - обрадовался следователь. -  Вот  это  нам  и  нужно
было знать.
     - Поэтому я и ссудил Дмитрию Ульянову  пятьсот  рублей  на  обзаведение
хозяйством.  Он  студент  четвертого  курса.  Я  полагал,  что   он   кончит
университет, станет работать врачом и вернет мне деньги.
     - Ульянов из университета исключен, - отрезал следователь.
     - Значит, зря я ему давал, - вздохнул Елизаров. -  Он,  наверно,  успел
их истратить?
     - Нет, - ответил следователь, - деньги отобраны при обыске.
     - Тогда прошу вернуть их мне.
     - А  не  помните  ли  вы,  сколько  ассигнаций  вы  ему  дали,   какого
достоинства?
     - Три ассигнации по сто рублей и четыре по пятьдесят, -  отвечает  Марк
Тимофеевич, вспомнив записку, переданную ему Марией Александровной.
     - Совершенно  верно,  -  вздыхает  следователь.  -  За  получением   их
обратитесь в тюремную кассу.


        ЦВЕТЫ В КАМЕРЕ

     Мария Ильинична, сцепив руки за спиной, ходит  по  камере,  отсчитывает
тысячу утренних шагов. В последнем письме мама просила  не  засиживаться  за
вязанием, спрашивала, сколько шагов в  длину  ее  камера,  и  очень  просила
побольше маршировать.
     - Восемьсот  двадцать...  восемьсот  тридцать...  -  отсчитывает  Мария
Ильинична шаги десятками. Отсчитывает и знает, что мама недаром  спрашивала,
сколько шагов в камере.
     Она тоже утром делает тысячу шагов по комнате, занимается  гимнастикой,
делает холодные обтирания,  чтобы  сохранить  силы,  которые  так  нужны  ее
детям. Милая мамочка! С какой готовностью  она  пошла  бы  в  тюрьму  вместо
каждого из своих детей, так же, как добровольно решила идти в ссылку с  ней,
дочерью.
     - Восемьсот девяносто...  девятьсот...  -  считает  Мария  Ильинична  и
ходит, ходит, нахмурив темные брови, сцепив пальцы.
     Кто придумал тюрьму? Кто-то очень жестокий, с черным, волчьим  сердцем.
Нет тяжелее доли для революционера, чем заключение  в  тюрьме.  И  заключают
его в тюрьму за то, что он очень  любит  свободу  и  к  этой  свободе  зовет
людей.
     Осенью Мария  Ильинична  должна  была  ехать  в  Брюссель,  заканчивать
университет. Каникулы проводила в Москве и, конечно, не могла  сидеть  сложа
руки: включилась в работу Московской партийной организации, стала  ходить  в
рабочие кружки  и  попалась  в  лапы  полиции.  Заграничный  паспорт  у  нее
отобрали. Двери университета захлопнулись. А в  московской  охранке  в  деле
Марии Ульяновой появилась следующая запись:

               Мария     Ульянова     несомненно      поддерживает
          революционные  традиции  своей  семьи,  все  члены  коей
          отличаются крайне вредными  направлениями. Так, брат  ее
          Александр   казнен   в   1887   году   за   участие    в
          террористическом  заговоре; Владимир сослан в Сибирь  за
          государственное преступление, и Дмитрий недавно подчинен
          гласному     надзору     полиции      за      пропаганду
          социал-демократических идей, а сестра  Анна,  состоящая,
          как и муж  ее  Марк  Тимофеевич  Елизаров,  под  гласным
          надзором   полиции,   ведет   постоянные   сношения    с
          заграничными деятелями.


     - Девятьсот сорок... девятьсот пятьдесят...
     Приоткрывается форточка в двери, и  надзирательница  бросает  в  камеру
письмо.
     Мария Ильинична поднимает с пола узкий конверт.
     - От мамочки! - кладет письмо на стол и продолжает ходить.
     Надо обязательно вышагать эту  тысячу.  Мама  спросит,  и  обмануть  ее
нельзя. "В последнее свидание  я  заметила  сильную  одутловатость  на  лице
твоем", - писала Мария  Александровна  в  предыдущем  письме.  Одутловатости
быть не должно. И Мария Ильинична шагает.
     - Тысяча!  Наконец-то!  -  облегченно  вздыхает  она,  берет  письмо  и
торопится оторвать кромку конверта.
     Листок почтовой бумаги  обезображен  коричневыми  полосами  с  угла  на
угол,  вдоль  и  поперек.  Это  следы  ядовитой  кислоты,  которой  выявляют
тайнопись. Сквозь ржавые полосы еще ярче проглядывают строки письма -  мамин
изящный ровный почерк.
     Мария Ильинична с жадностью читает письмо.

               Нагулялись  досыта,  набрали  по  большому   букету
          полевых цветов. Хотелось мне очень  отвезти  свой  тебе,
          но, к сожалению, там не берут цветов...

     Эти строчки  сплошь  залиты  кислотой.  Вот  здесь-то,  наверно,  решил
полицейский чиновник, за этими цветами, и скрывается тайный  смысл.  К  чему
иначе писать в тюрьму о цветах.

               Будь здорова, моя дорогая, так  желает  очень  твоя
          мама.
                                                       М.Ульянова.

     Мария Ильинична перечитала еще раз дорогие строки и  задумчиво  смотрит
на столик в камере - грубо сколоченные три доски, почерневшие от времени.  И
в ее воображении на столе возникает большой желтый обливной кувшин,  любимый
кувшин мамы, и в нем цветы. Как красиво подобран букет... Так  умеет  только
мама. Вот клейкая полевая гвоздика, которую в поле и не заметишь,  сиреневые
левкои, желтый львиный зев, и чудится: в раструбе  цветка  копошится  пчела,
вытягивая хоботком сладкий нектар,  кукушкины  слезки  дрожат  на  тоненьких
волосках, даже красные метелки щавеля украшают букет.  И  как  много  в  нем
васильков - любимых цветов Марии Ильиничны. И вот уже не букет перед нею,  а
освещенный солнцем луг с травой по колено, и в траве  цветы,  цветы,  а  над
лугом опрокинут океан воздуха, и какой это воздух! Вкус  и  аромат  особенно
умеют ценить люди, посидевшие в тюрьме. Так пахнет свобода,  так  благоухает
сама жизнь.
     Мама понимает это.
     Сестра Аня  понимает.  "Я  по  сравнению  с  тобой  прямо  миллиардерша
какая-то относительно воздуха. Да нет, еще  богаче",  -  писала  ей  недавно
Аня.
     В дверях камеры визжит ключ.
     - На допрос! - сонным голосом говорит надзирательница.
     Мария Ильинична щурит глаза - перед нею все еще поле и  солнце,  жужжат
пчелы, теплый ветер касается щек...
     - Назовите  членов  преступной  социал-демократической  организации,  в
которой вы состоите, - начинает допрос следователь.
     - Не знаю, - коротко отвечает Мария Ильинична. - Не знаю,  -  повторяет
она, и в глазах играют отсветы солнца.
     Следователя от нее заслоняет  мамин  букет  -  васильки,  львиный  зев,
гвоздика. Полицейского и революционерку разделяет огромное поле,  освещенное
солнцем, и трава по колено, и океан воздуха.
     Ничего этого не видит следователь. Не понять его жандармской душе,  что
простые слова матери в письме к дочери, желание послать ей  в  камеру  букет
цветов и с ними воздух полей так же сильны, как сильна  вера  революционерки
в правоту своего дела, вера в победное завершение борьбы  ради  того,  чтобы
все люди могли наслаждаться и воздухом, и цветами, и самой свободой.
     Следователь бессилен перешагнуть это поле.  Он  пристально  смотрит  на
Марию Ульянову и не видит следов уныния. Что-то  очень  важное  сообщили  ей
сегодня в письме, думает он, что-то очень хитро  зашифрованное,  отчего  она
так уверенно держит себя на допросе и так безмятежен ее вид, словно  она  на
прогулке, на воле, а не в тюрьме перед ним, следователем.
     - Уведите, - приказывает он надзирательнице.


        КОСТРЫ

     Дождь лил не переставая третий день. Цветы на клумбах полегли, в  лужах
плавали  мелкие  зеленые  яблоки,  сбитые  ветром.  Примолкли  птицы.   Река
вздулась от дождей и плескалась у самой изгороди.
     Ненастье и тревога полонили маленький бревенчатый домик. А еще  недавно
стояли жаркие июньские дни и в доме было  светло  и  празднично.  Вся  семья
Ульяновых ждала дорогого гостя - Владимира Ильича.
     Мария  Александровна  сняла  этот  желтый  домик  в  живописном   месте
Подмосковья, на берегу реки Пахры. Три окна смотрят на дорогу.  Позади  дома
небольшой фруктовый сад, у крыльца развесистые ивы. В углу сада  беседка,  и
перед ней крокетная площадка.
     "Все здесь напомнит Володе детство", - думала  Мария  Александровна.  И
комнату Владимиру Ильичу приготовили в мезонине.  Она  такая  же  крохотная,
какой была его комната в Симбирске.
     Для себя Мария Александровна облюбовала комнату, как  и  всегда,  окном
на дорогу, на переднем крае, чтобы видеть, когда дети возвращаются домой,  и
хоть на несколько минут сократить ожидание, и чтобы  ночью  первой  услышать
хруст гравия под тяжелыми полицейскими сапогами и суметь предупредить  детей
и первой встретить опасность.
     Еще десять дней назад матери казалось, что все беды миновали,  дети  на
свободе, Владимир Ильич вернулся из  трехлетней  сибирской  ссылки.  Полиция
запретила жить Ленину в промышленных  центрах,  и  он  поселился  в  Пскове,
чтобы быть ближе к революционному  Питеру.  Из  старинного  русского  города
стал протягивать во все концы России нити  связей  с  рабочими  кружками,  с
революционерами, готовил создание общерусской партийной газеты.
     В начале июня обещал приехать  погостить  в  Подольск.  Но  вот  пришла
тревожная весть: Владимир Ильич снова арестован  в  Петербурге,  уже  вторую
неделю сидит в тюрьме. Мария Александровна не  вынесла  нового  испытания  -
слегла. Оттого пасмурно и неуютно стало в маленьком доме и так беспокойно  у
всех на сердце. Даже собака Фридка приуныла, лежит  у  ног  Дмитрия  Ильича,
вздрагивает чутким ухом, посматривает умным  глазом  на  хозяина,  понимает,
что не до нее теперь.
     В комнате у Марии Александровны врач.
     Анна Ильинична, Мария Ильинична  и  Дмитрий  Ильич  сидят  в  столовой,
ждут, что  скажет  доктор,  вполголоса  обсуждают,  как  выручить  брата  из
тюрьмы. Дмитрий  Ильич  перелистывает  медицинский  учебник  -  ищет  способ
помочь маме справиться с болезнью. Арест Владимира Ильича  -  огромная  беда
для всех, крушение планов по созданию  революционной  газеты.  Но  сестры  и
брат ничем помочь не могут: Мария Ильинична и  Дмитрий  Ильич  сами  недавно
освободились из тюрьмы,  Анна  Ильинична  и  ее  муж  Марк  Тимофеевич  тоже
находятся под наблюдением полиции...
     За окном шумит дождь, по стеклам хрустальными спиралями стекают  струи,
листья мокрыми  ладошками  стучат  в  окна,  квохчет  курица  под  крыльцом,
уговаривает глупых цыплят посидеть спокойно под  теплым  крылом,  подождать,
пока кончится несносный дождь.
     Доктор  Левицкий  вышел  из  комнаты  Марии  Александровны.  Все   трое
поднялись ему навстречу.
     - Что вы находите,  Вячеслав  Александрович?  -  обеспокоенно  спросила
Анна Ильинична. - Какое лечение?
     - Ничего страшного,  ничего  страшного.  А  лечение  -  свежий  воздух,
прогулки и волнения только радостные.
     - Но у мамы больное сердце, ей столько  пришлось  пережить,  -  говорит
Мария Ильинична.
     - И шестьдесят пять лет дают о себе знать, - добавил Дмитрий Ильич.
     Доктор  пощипал  бородку,  внимательно  посмотрел  на  книгу,   которую
Дмитрий Ильич держал в руках.
     - Дорогой коллега, - сказал он, - не ищите!  Сердце  матери  еще  ни  в
одном медицинском учебнике не описано, тайны его могущества не  раскрыты.  А
хорошая доза радости для нее самое  лучшее  лекарство...  Да-с.  Я  разрешил
вашей матушке вставать. Завтра снова наведаюсь. Честь имею кланяться!
     Дмитрий  Ильич  пошел  проводить  доктора.  Левицкий  был  его  большим
другом. Когда Дмитрий Ильич приехал в Подольск отбывать свою  ссылку,  никто
не  хотел  брать   на   работу   крамольного   студента,   исключенного   за
революционную деятельность из университета. А Левицкий согласился взять  его
к себе помощником и сам потянулся всем сердцем к семье Ульяновых.
     Сестры направились в комнату матери, но она сама  шла  им  навстречу  -
одетая, причесанная.
     - Мамочка! Как ты себя чувствуешь?
     - Лучше,  -  ответила  Мария  Александровна.  Она  старалась  держаться
бодро, только чуть вздрагивала голова. - И сегодня я еду в Петербург.
     - Но ты же больна. Нельзя тебе! - воскликнули с отчаянием сестры.
     - Не могу я бездеятельно сидеть и ждать.  Может  быть,  мне  и  удастся
облегчить  участь  Володи.  Подам  прошение  в   жандармское   управление...
Митенька, - обратилась она к сыну, - сходи,  пожалуйста,  на  станцию,  купи
мне билет третьего класса до Петербурга. Да оденься получше,  главное  -  не
промочи ноги. Такой унылый, нескончаемый дождь.
     Все трое понимали, что отговаривать маму  от  поездки  бесполезно;  они
пытались только убедить ее ехать во втором классе.
     - Нет, нет, - возражала Мария  Александровна,  -  деньги  надо  беречь.
Может быть, Володе  потребуется  адвокат.  Анечка,  приведи  в  порядок  мое
визитное платье, а мы с Маняшей соберем саквояж.
     Дмитрий  Ильич  надел  плащ,  прицепил  поводок  к  ошейнику  Фридки  и
отправился на вокзал. Анна Ильинична вынула из  гардероба  черное  платье  и
стала прилаживать к нему свежий воротничок.
     "Славный мамочкин боевой мундир", - подумала она с нежностью.
     Не для  праздных  визитов  было  сшито  это  платье,  а  для  посещений
приемных жандармских управлений, генерал-губернаторов. Каждый раз,  когда  с
кем-нибудь из детей случалась беда,  мать  вступала  в  тяжелую,  упорную  и
терпеливую борьбу. Только платье знает, как тревожно билось сердце, а  затем
и вовсе замирало, слыша жестокое,  холодное:  "В  вашей  просьбе  отказано".
Сколько раз бросали матери упрек, раня ее в самое сердце: "Ваш  старший  сын
повешен". Но она никогда не складывала рук,  не  приходила  в  отчаяние,  а,
сжав тонкими пальцами перо, вновь и вновь писала прошения, писала  так,  как
принято  было  писать:   "Милостивый   государь!   Честь   имею   покорнейше
просить..."  Сколько  таких  прошений   хранится   в   архивах   жандармских
управлений! Сколько раз, придя домой из присутствия,  мать  на  пороге  дома
засовывала взмокший от слез платок в глубокий карман платья...
     ...Шумит за окном дождь. Квохчет под крыльцом курица.  Стучатся  мокрые
листья в окно.
     В равномерный унылый шум врывается звон колокольчика, в  передней  и  в
комнатах словно закружился веселый летний ветер.
     - Мамочка! Володя приехал! Мамочка!
     - Володюшка!  Володюшка!  -  спешит  мать  навстречу  сыну.  -  Здоров?
Свободен?
     - Архиздоров, совершенно  свободен  и  счастлив  безмерно.  -  Владимир
Ильич скинул мокрое пальто и обнял мать.
     - По дороге на станцию встретил! - кричит восторженно Дмитрий Ильич.  -
Вижу, кто-то спешит, шагает, не разбирая луж. Кто это может  так  спешить  в
нашем Подольске? Пригляделся - Володя!
     - Володенька, братик, скажи, что я не сплю  и  что  все  это  на  самом
деле, - теребит брата Мария Ильинична.
     - Анечка,  убери  скорей  мое   визитное   платье,   -   просит   Мария
Александровна. - Теперь оно мне не понадобится.
     - С превеликим  удовольствием,  мамочка!  -  Анна  Ильинична  водворяет
платье на место. Плотно-плотно закрывает шкаф, словно опасаясь,  что  черное
платье может снова вторгнуться в их счастливую жизнь. - Дай-ка  я  тебя  еще
раз поцелую, - обнимает она брата.
     Сестры собирают на  стол.  Дмитрий  Ильич  раздувает  самовар,  Фридка,
высунув розовый язык, косится по комнатам, ластится к новому  другу,  трется
круглой мохнатой головой, будто понимает, что тот был в  большой  опасности.
Фридка - породистый сенбернар -  не  даст  в  обиду  своего  хозяина  и  его
друзей. Она умеет помочь путешественнику,  попавшему  под  снежный  обвал  в
горах. В метель и стужу с сумкой  красного  креста  на  шее  она  бесстрашно
пробирается   по   кручам   над   бездной,   сильными   лапами    откапывает
пострадавшего.  Часто  рискует  жизнью,  чтобы  защитить  своего   друга   -
человека.
     - Ладно, ладно, - гладит Владимир Ильич по  голове  Фридку,  -  иди  на
место, дай знать, если сюда жандармы вздумают припожаловать.
     И  Фридка,  словно  понимает,  идет  в  переднюю,  ложится  у   порога,
поднимает настороженное ухо.
     Радость, смех снова вернулись в маленький дом.
     Владимир Ильич бережно усадил Марию Александровну на диван и сел  рядом
с ней.
     - До чего ж  хорошо  дома,  просто  прелесть!  Представляю,  как  здесь
красиво в солнечную погоду.
     - Здесь даже в ненастье уютно, - уверяет счастливая мать.  -  Посмотри,
какой светлый дождь за окном.
     - Ну, расскажи, Володек, как тебе удалось выбраться из тюрьмы и как  ты
попался, - просит Анна Ильинична.
     Мария Александровна садится к самовару, разливает чай.
     - Приехал в Питер и... подцепил "хвост", - смеется  Владимир  Ильич.  -
Когда  жандармы  меня  схватили,  первой  мыслью  было:  как  бы  освободить
карманы. Но куда там! Два дюжих фараона закрутили мне руки назад,  а  третий
зорко следил, чтобы я что-нибудь не сжевал.  А  в  карманах  у  меня  просто
сейф: две тысячи рублей получил от  Калмыковой  на  газету,  большое  письмо
Плеханову с подробным планом организации газеты, зашифрованные записи  явок,
адреса конспиративных квартир.
     - Умереть можно от страха! - поеживается Мария Ильинична.
     - Но, - поднимает  палец  Владимир  Ильич,  -  все  это  было  записано
молоком, лимонной кислотой и разной прочей снедью,  записано  между  строчек
на всяких счетах и  квитанциях.  Сижу  в  камере  и  раздумываю:  догадаются
жандармы все эти счета утюгом прогладить или нет?
     - Уверен, что не догадались! - воскликнул Дмитрий Ильич. -  Когда  меня
арестовали, у меня в кармане был список  членов  кружка  на  заводе  Гужона.
Молоком записал, а проявить они не догадались.
     Владимир Ильич серьезно посмотрел на брата:
     - Учти, что жандармы будут умнеть вместе с  ростом  нашей  организации.
Надеяться на их  тупость  легкомысленно,  и  нам  надо  подумать  о  стойких
химических чернилах, об искусной конспирации...
     - Ну, а потом что было? - нетерпеливо спрашивает Мария Ильинична.
     - Через десять дней меня вызвали и строго предупредили  о  том,  что  в
Петербург и еще в другие шестьдесят городов мне въезд запрещен  и  чтобы  из
Пскова я никуда не отлучался.  Вернули  мне  в  целости  и  сохранности  все
бумажки, счета и деньги. Я просто глазам своим не поверил. "Вот  олухи  царя
небесного!" - подумал я и тут же вежливо попросил разрешения поехать  к  вам
в гости.
     Одного Владимира Ильича  не  пустили.  Приставили  чиновника  охранного
отделения, который привез  его  в  Подольск  и  сдал  местному  полицейскому
исправнику.
     Здесь ждало новое испытание. Исправник потребовал  заграничный  паспорт
Владимира Ильича, повертел его в руках и неожиданно сунул  к  себе  в  стол.
"Нечего вам по заграницам ездить, - сказал он, - паспорт останется у меня".
     - Вот тут я страшно  разозлился,  -  продолжает  Владимир  Ильич.  -  Я
понял, что этот старый плут и мошенник запер в свой мерзкий  стол  все  наши
планы по созданию газеты. Возмущенный донельзя, я крикнул: "Буду  жаловаться
на ваши незаконные действия начальству!" Крикнул так  свирепо  и  угрожающе,
что перепугал старикашку. Он живо  отпер  стол  и,  видя,  что  я  собираюсь
уходить, стал просить меня забрать паспорт и никому не жаловаться.
     Последние слова Владимир Ильич произнес сквозь смех и,  откинувшись  на
спинку дивана, смеялся взахлеб, до слез.
     Ему вторил звонкий смех Марии Ильиничны.
     - Ты получил  заграничный  паспорт?  -  спросила  Мария  Александровна,
стараясь не выдать своего огорчения.
     - Да, мамочка! Я должен ехать в Германию. - Владимир Ильич встал и,  по
привычке конспиратора, накинул на двери крючок, плотнее закрыл окно  и  тихо
продолжал: - Мы задумали большое дело - решили издавать газету.
     Владимир Ильич с  увлечением  стал  рассказывать  о  своих  сокровенных
планах. Рабочие поднимаются  на  борьбу.  Нужен  главный  штаб,  который  бы
направлял борьбу против царизма. Нужна общерусская газета, которая  объяснит
миллионам  рабочих  и  крестьян  их  задачи,  выработает  единую   программу
действий,  подготовит  создание  революционной  партии  пролетариата.   План
организации  газеты  продуман,  но  издавать  в  России  ее   нельзя   из-за
полицейских преследований. Поэтому решено печатать ее за  границей.  Тайными
путями газета будет  доставляться  в  Россию  и  здесь  через  верных  людей
распространяться среди рабочих.
     Владимир Ильич  успел  уже  побывать  в  Риге,  Смоленске,  Петербурге,
Москве и везде создал опорные пункты для газеты, условился  с  товарищами  о
способах связи, пересылке корреспонденции.
     - Как решили назвать газету? - спрашивает Анна Ильинична.
     - "Искра". "Из искры возгорится пламя". Помните?
     - Да,  да,  -  говорит  Мария  Ильинична,  это  из  ответа  декабристов
Пушкину.
     Мария Александровна слушает  детей  и  понимает,  что  задумано  важное
дело.
     - В добрый час! В добрый час! - шепчет она.
     - И, кстати, я покушаюсь на тебя, Анюта, - говорит  Владимир  Ильич.  -
Тебе придется ехать вслед за мной в Германию, помочь в  организации  газеты.
Кончится срок ссылки у Надюши, и она приедет к нам.
     - Вот когда Анины литературные таланты  пригодятся,  -  замечает  Мария
Александровна.
     Анна  Ильинична  даже  вспыхнула  от  радости.  Она  всегда  рвалась  к
литературной  работе,  писала  рассказы  для  детей,  переводила   книги   с
итальянского,  английского,  немецкого  языков.  А  теперь  такое  важное  и
почетное дело - издавать газету для рабочих.
     - Вот бы съездить на Волгу - в Самару, в Нижний, по  пути  завернуть  в
Сызрань, затем проехаться к Надюше.
     - Соскучился? - сочувственно спросила мать.
     - Очень! - искренне вырвалось у Владимира Ильича.  -  Это  первая  наша
разлука. И связи Надюша  там  успела  завести  среди  революционеров.  Очень
хотелось бы с ними встретиться. Разложить везде  костры.  Рабочие  рвутся  к
борьбе. Горючего в России становится все больше. Вот "Искра" и должна  будет
их зажечь.
     - А  если  тебе  попросить  разрешения  у  полиции?  -  спросила  Мария
Александровна.
     - Уже просил, и не единожды. Наотрез отказали.
     Мария Александровна задумалась.
     - Пойдем, я покажу тебе твою комнату.
     По скрипучим ступенькам поднялись наверх.
     - Как в Симбирске! - воскликнул Владимир Ильич, поднял руку и  коснулся
пальцами потолка.
     Налево у стены железная кровать,  покрытая  клетчатым  пледом,  направо
окно и дверь на балкон.  У  окна  небольшой  письменный  стол  и  лампа  под
зеленым абажуром, и на этажерке  любимые  книги:  Чернышевский,  Добролюбов,
Лермонтов, Пушкин.
     - Отдохну здесь всласть,  -  говорит  Владимир  Ильич,  -  и  поработаю
отлично. Я вызвал сюда товарищей, надо с ними  посоветоваться.  А  пока  они
приедут, я буду проводить все время с тобой.
     Владимир Ильич вышел  на  балкон.  Дождь  перестал.  Из  сада  потянуло
запахом цветов. Птицы, обрадовавшись солнцу, запели на все голоса.
     - Пойдем, мамочка, посмотрим сад, - предложил Владимир Ильич. -  Только
надень пальто и, главное, галоши, чтобы, как  ты  нас  учила,  не  промочить
ноги.
     Мария Александровна взглянула на сына сияющими глазами:
     - Знаешь, Володюшка, я, кажется, придумала, как тебе поехать  к  Надюше
и по твоим "кострам" на Волге.
     - Мамочка!
     - Да, да. Я должна  познакомиться  со  своей  невесткой,  -  продолжала
Мария Александровна, и лучики-морщинки разбежались вокруг глаз.
     - С Надей? Ты же с ней знакома.
     - Но охранке об этом неизвестно. Женился ты в  ссылке,  домой  жену  не
довез...
     - Полиция не разрешила: еще полгода ей отбывать свою ссылку.
     - Так вот, я должна познакомиться с твоей женой.  Это  мое  материнское
право, и отказать мне в этом не могут. Я поеду в Петербург  и  буду  просить
разрешения.
     - Ты можешь ехать в Уфу и без всякого разрешения.
     - Не могу же я ехать одна. Мне шестьдесят  пять  лет.  У  меня  больное
сердце... На  самом  деле  оно  у  меня  совершенно  здоровое,  -  поспешила
добавить она. - Представить матери свою  жену  должен  сын.  Ты,  Володюшка!
Завтра же я поеду в Петербург.
     Владимир Ильич молча обнял мать.
     По лестнице поднималась Анна Ильинична.
     - Ну, как тебе здесь нравится, Володек?  Наконец-то  мамочка  дождалась
тебя.
     Владимир Ильич только развел руками. Вид у него был радостный и  чем-то
смущенный.
     - Анечка, - ласково сказала Мария Александровна, - я еду  в  Петербург.
Придется опять вынуть мое визитное платье, и пусть Митя сходит  на  станцию.
Теперь я могу ехать вторым классом.


     Утром пришел доктор Левицкий.
     - Я нашел вашу матушку  в  отличном  состоянии,  -  сказал  он  Дмитрию
Ильичу.
     - Вы  правы,  дорогой  Вячеслав  Александрович,  хорошая  доза  радости
оказалась наилучшим лекарством для нее.
     Дмитрий Ильич пригласил доктора в сад.
     - Я познакомлю вас со своим братом.
     Левицкий слышал о Владимире Ильиче  как  о  революционере  и  ученом  и
ожидал встретить пожилого человека в очках и с тросточкой,  чинно  гуляющего
по  дорожкам  сада.  Он  был  очень  удивлен,  увидев  коренастого  молодого
человека с крокетным молотком  на  плече.  Владимир  Ильич,  прищурив  левый
глаз, с живым интересом следил, удастся ли Маняше прогнать свой  шар  сквозь
двойные ворота.