лагополучно дошли до тюремных ворот. На окрик Фроленко сторож подал ключи от калитки, а часовой в будке не обратил внимания на то, что новая смена еще не входила. Беглецы вышли за пределы тюрьмы. Недалеко от выхода их встретил Валериан Осинский с повозкой. Доехали до берега Днепра и там пересели в лодку. Путешествие по реке продолжалось целую неделю. На ночь лодку прятали в кустах и отдыхали, днем гребли, стараясь прятаться в камыши при появлении на горизонте дыма парохода. В Кременчуге опять встретились с Осинским, который добрался сюда по железной дороге. Он передал освобожденным товарищам паспорта и все необходимое. Петербургские землевольцы поставили своей задачей попытаться освободить осужденных на каторгу по процессу "193-х", которых должны были отправить в центральные каторжные тюрьмы под Харьковом. Мышкин был отправлен из Петропавловской крепости еще в апреле. Землевольцам не удалось его перехватить. Войноральского, Рогачева и Ковалика стали перевозить 25 июня 1878 г. Шел пятый час утра. Закованных в кандалы революционеров в закрытых каретах привезли на вокзал и поместили в один вагон. Друзья встретились вновь после одиночного заключения. Они крепко обнялись и расцеловались. Им было радостно: пусть на короткое время, но они могут видеть друг друга, любоваться природой в окно вагона, свободно разговаривать. По приезде в Харьков их поместили в Харьковскую тюрьму, откуда должны были отправить в центральные каторжные тюрьмы под Харьковом. Получив сведения об отправлении в харьковский централ Рогачева и Ковалика, землевольцы, собравшиеся в Харькове, -- Софья Перовская, Александр Михайлов, Адриан Михайлов, А. Квятковский, А. Баранников, М. Фроленко, Н. Морозов, М. Оловенникова и др. предприняли попытку к их освобождению. В 9 верстах от Харькова отправленных из города Рогачева и Ковалика поджидала группа землевольцев на дороге, ведущей в Новобелгородскую центральную каторжную тюрьму, куда ранее уже был отправлен Мышкин. Но Рогачева и Ковалика повезли в другой централ -- Новоборисоглебскую каторжную тюрьму и по другой дороге. Момент был упущен. И вот получена новая информация: Войноральского повезут 1 июля 1878 г., но по какой дороге и в какую из двух центральных каторжных тюрем, опять неизвестно. Тогда землевольцы, учитывая прошлый опыт, решили разделиться на три группы. Была проведена большая подготовительная работа. В разных местах Харькова сняли три квартиры. Александр Михайлов и Софья Перовская стали хозяевами конспиративной квартиры, где предусматривалось скрыть Войноральского и скрыться самим. Михайлов выдавал себя за богатого помещика, а Перовская играла роль горничной. На случай провала этой квартиры была снята запасная, где поселились Александр Баранников и Маша Оловенникова. Третья квартира, называемая центральной, стала местом совещаний и сборов. Здесь хранилось оружие, костюмы армейского и жандармского офицеров и т. д. В качестве хозяина этой квартиры выступал Николай Морозов. Дом был расположен на глухой окраинной улице. Он делился на две изолированные половины. В одной такой части дома и была конспиративная квартира, где жил Морозов, а в другой жила молодая офицерская вдова, которой Морозов представился как землемер, ищущий подходящую для себя службу. Его изысканные манеры и общительность очаровали хозяйку, что осложняло конспирацию. Морозову иногда приходилось не на шутку выкручиваться и обманывать надежды хозяйки на встречи с ним. Так молодая женщина невольно стала помехой в планах революционеров. Все с нетерпением ждали сигнала к операции. Войноральского повезли по дороге, которую контролировала группа в составе Фроленко, Баранникова и Квятковского. Баранников и Фроленко ехали в бричке, Квятковский -- верхом на лошади. Но когда выехали, вспомнили, что оставили на квартире Морозова саблю. Да еще не успели распределить роли: договориться, кто и в какой момент стреляет в жандармов. И эти мелочи сразу осложнили положение. Баранников, бывший в форме жандармского офицера, остановил приближавшуюся к ним повозку с Войноральским и двумя жандармами возгласом: "Стой! Куда едешь?" Ямщик не сразу остановил разогнавшихся лошадей. -- Куда едешь, спрашиваю, -- повторил Баранников. Жандарм, отдавая честь, начал отвечать. Фроленко, отличный стрелок, выстрелил в жандарма, но промахнулся. Тогда выстрелил Баранников и ранил одного из жандармов, тот лицом вниз упал на дно повозки. Войноральский казался безучастным и был недвижим. Он был прикован к дну повозки и не мог ни помочь товарищам и ни выскочить из нее. Лошади, напугавшись выстрела, понесли во весь опор. Баранников бросился в бричку, и они с Фроленко помчались вслед за повозкой, которая увозила Войноральского. Фроленко несколько раз на ходу стрелял в лошадей, но безуспешно -- неудачи преследовали его. А ведь были бы обрезаны постромки, трое революционеров оказались бы против одного жандарма и Войноральский мог бы быть освобожден. А раненые лошади мчались от страха что было сил. Оставался еще один шанс -- надежда на Квятковского, ехавшего верхом на лошади. Ему удалось догнать жандармов, и он разрядил в лошадей всю обойму своего револьвера -- шесть пуль. Но и этого прекрасного стрелка преследовали неудачи. Смертельно напуганные лошади понесли с бешеной скоростью. Можете себе представить, дорогой читатель, что чувствовал человек, отбывший почти семилетнюю ссылку в северных губерниях России и около четырех лет заключение в петербургских тюрьмах, осужденный на десятилетнюю каторгу, когда он вдруг увидел рядом своих товарищей по борьбе, останавливающих повозку и вступивших в борьбу с жандармским конвоем. Он прикован к дну повозки и ничего не может сделать для своего освобождения. Он видит, что один из жандармов падает раненый, а другому противостоит группа из трех вооруженных революционеров. Волна неожиданной надежды на спасение подхватывает его, чтобы в ближайшее мгновение разорвать оковы, удерживающие его на дне повозки. А вместо этого -- бешеная скачка коней под градом пуль, и нет спасения, и товарищи где-то далеко, и сковано не только тело, но и душа... А на конспиративной квартире в Харькове ждут освобожденного Войноральского. Софья Перовская нервно ходит по комнате, поглядывая на часы. И вот стук в дверь. На пороге стоит задыхающийся, потный Баранников, высокий, сухощавый в распахнутом офицерском пальто. Глядя на него, Перовская мгновенно все понимает: "Неудача! Но почему? Что помешало?" И всегда выдержанная и деликатная, Соня преображается на глазах. Она не в силах говорить. Она кричит: "Это позор! Промахи! Почему не гнались дальше?!" Баранников пытается объяснить: -- Это цепь случайностей. Кто мог предвидеть, что отличный стрелок Фроленко трижды промахнется, а Войноральский окажется прикованным к дну повозки? Можно ли было ожидать, что раненые лошади понесутся с бешеной скоростью? В этот день никто не мог спокойно говорить о действительных причинах неудачи. Позже на одном из заседаний организации на вопрос Гольденберга, почему не удалось освободить Войноральского, Александр Михайлов заметил, что был допущен ряд непростительных ошибок: -- Беда в том, что поручения не были четко распределены. Каждый действовал по своему усмотрению, считал себя обязанным только стрелять. Все понимали, что кто-то должен заняться постромками, но не наметили, кто именно, так как решили, что это мелочь. В разговор включился Николай Морозов: -- Я думаю, что и предварительное распределение обязанностей мало бы что дало. Если бы мы действовали одной группой, этого бы не произошло. Но мы разделились на три, так как до последней минуты не знали, что Войноральского повезут по Змиевской дороге. -- Но это ничего не меняет, -- возразил Александр Михайлов, -- в каждой группе должен быть человек, который следил бы за тем, чтобы вовремя вырвать у ямщика вожжи или перерубить постромки. -- А сабля? Была ведь запасена одна сабля! Кто мог заранее знать, кому она понадобится? -- Постромки можно было перерезать обыкновенной бритвой, -- сказал, нахмурившись, Баранников. Григорий Гольденберг заметил с твердой уверенностью в голосе: -- Участвовать может сколько угодно человек, но для завершающего удара должен быть намечен кто-то один. Ваша неудача -- лишний раз подтверждение этому. А 2 июля 1878 г. в Петербург поступило сообщение по телеграфу из Харькова: "Вчера в четыре часа утра в сопровождении жандармов Яворского и Погорелова отправлялся в Новоборисоглебскую тюрьму преступник Войноральский. В восьми верстах от Харькова на них напали трое выехавшие в бричке на паре лошадей и один верхом. Один из них был в офицерской форме. Первым же выстрелом ранен опасно жандарм Яворский, и, преследуя жандармов, произвели еще несколько выстрелов. Случайный подъезд жандармов, возвращавшихся из Новоборисоглебска, заставил злоумышленников быстро возвратиться в Харьков. По розыску в Харькове найдена на постоялом дворе брошенная бричка с лошадьми, в ней офицерские мундиры жандармский и армейский, разное оружие, пули, молотки, подпилки, съестные припасы. Один из злоумышленников задержан, называет себя вымышленно дворянином Федотовым, сознался, остальных скрывает. Генерал-майор Ковалинский" В последующих жандармских документах сообщалось уже о пяти злоумышленниках, напавших на двух жандармов в целях освобождения политического преступника Войноральского, из которых все скрылись, кроме одного, задержанного на Харьковском железнодорожном вокзале. Он назвался дворянином Петром Фоминым. Из жандармского донесения управляющему министерства внутренних дел от 15 января 1879 г. стало известно, что харьковский военно-окружной суд приговорил Фомина к бессрочной каторге [Сначала Фомин был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой.] за участие в нападении на жандармов группы революционеров, пытавшихся освободить Войноральского. В действительности под фамилией Фомина действовал Алексей Федорович Медведев, который не смог участвовать в нападении на конвой Войноральского, так как сбился с дороги и выехал на нее позже, когда попытка освобождения уже не удалась. Но жандармы, заметив всадника, выехавшего вскоре после нападения на конвой, догадались, что он причастен к вооруженной группе, стали его преследовать и арестовали. А Порфирий Иванович Войноральский был доставлен в Новоборисоглебскую тюрьму, в свою новую "тюремную квартиру", где его ожидали тяжелые условия одиночного заключения, а впереди -- долгая каторга и ссылка в Восточной Сибири. ОГНЯ ДУШИ НЕ ПОГАСИТЬ! Нет, не сдамся, не сдамся я вам, палачи! Вы могли мое тело сковать. Но свободную душу бессильны убить, Не хочу я, не буду молчать! Н. Ф. ЯКУБОВИЧ Закончился суд. Власти решили "наиболее опасных политических преступников", осужденных по процессам долгушинцев, "50-ти" и "193-х", отправить под Харьков в каторжные тюрьмы особо строгого режима -- централы. По распоряжению одного из самых свирепых царских сатрапов -- шефа жандармов Мезенцева, эти две тюрьмы. Новобелгородская и Новоборисоглебская, были превращены, по существу, в филиалы Алексеевского равелина и Шлиссельбурга. Здесь были как бы заживо погребены многие борцы за свободу. Народников поместили не в общих камерах, как полагалось по закону, а в одиночных. Им запретили пользоваться письменными принадлежностями и книгами, кроме литературы религиозного содержания. Политическим было запрещено выходить на физические работы, и это отсутствие двигательной активности ускоряло их гибель. Запрещались свидания с родными, что законом разрешалось даже самым опасным уголовным преступникам. Их лишили медицинской помощи, так как больница была только для уголовных. Больные политические умирали прямо в камерах. Даже чиновники, проверявшие состояние этих тюрем, признавали положение политических в централах несоизмеримо худшим, чем режим для уголовных преступников. В Новоборисоглебском централе, куда привезли Войноральского, уже находились Рогачев, Ковалик и Муравский. Тюрьмой служили помещения бывших аракчеевских военных поселений. Ее территория была с четырех сторон обнесена высокой каменной стеной, около ворот в небольшом доме помещался караул, охраняющий тюрьму. Главное здание посреди площади -- это тюрьма для уголовников. У них были просторные общие камеры и даже тюремная церковь: во время службы туда приводили и политических. Налево от тюремных ворот располагались мастерские по ремонту арестантской одежды и обуви, где работали только уголовники, кухня и баня. На противоположной стороне площади были лазарет и корпус для больных и престарелых, впоследствии туда перевели политических. Основной корпус для политзаключенных, двухэтажный, с тесными мрачными одиночными камерами (по 11 на каждом этаже), находился за центральным зданием. Окна в камерах, и без того маленькие, до половины были закрашены краской. Войноральского привели в отведенную для него одиночную камеру, втолкнули внутрь, и защелкнули дверь. Постепенно он стал различать нары с тонким слоем войлока, обшитого дерюгой, вместо стола -- прибитую к стене широкую доску, на которой стояла деревянная кружка с водой. Стула не было. В закрывающемся ящике -- железное ведро и жестяной таз для умывания. В конторе Войноральскому выдали каторжную робу: куртку и штаны из серого тюремного сукна, предупредив, что верхнюю одежду на ночь надо снимать. Когда Войноральский, гремя кандалами, расположился на нарах и вытянул руки и ноги, то они уперлись и противоположные стены. "Да, здесь не более квадратной сажени будет, -- подумал он. -- Эта квартира по заслугам!.." Поскольку одеяла и подушки не было, он снял с себя одежду, брюки положил под голову, накрылся курткой и тут же почувствовал сырость. Вскоре, однако, он понял, что здесь придется привыкнуть не только к холоду, но и голодать. Кормили два раза в день. На обед давали щи из свекольной ботвы в деревянной миске, на дне которой плавало какое-то подобие мясных волокон, и гречневую кашу-размазню без всяких признаков масла или сала. Часов в 5--6 вечера приносили нечто невообразимое, отдаленно напоминавшее вкус каши. Это "блюдо" приготовляли следующим образом: тотчас после обеда в котел, на дне и стенках которого были остатки пригорелой каши, наливали воду, а вечером, когда каша размокала, ее размешивали, кипятили и раздавали арестантам. Утром приносили засохший хлеб, оставшийся от предыдущего дня. Хлеб надо было очищать от золы и кирпича, приставших к нижней корке. Даже кипятка не давали. На прогулку выводили в тюремный двор на 30 минут утром и вечером, стараясь делать это так, чтобы политзаключенные не встретились друг с другом. Средством общения служили перестукивания в стену и переписка при помощи книг религиозного содержания. На их страницах заключенные ставили маленькие незаметные точки в нужных местах между словами. Когда надзиратели передавали эти книги другим заключенным, те по этим значкам расшифровывали сообщения своих товарищей. Вскоре в эту тюрьму, как узнал Войноральский от товарищей, перевели и Сажина. Михаил Петрович Сажин, так же как Войноральский и Муравский, был участником народнического движения 60-х и 70-х гг. Но если Войноральский и Муравский действовали все время в России, то Михаил Петрович Сажин принимал участие в революционном движении и других стран. Тюремные власти всеми способами стремились изолировать заключенных от внешнего мира. Они просматривали их письма, зачеркивали всю информацию, кроме слов: "Жив, здоров, чего и вам желаю", и сильно сокращали весточки родственников. Чтобы пресечь общение политических между собой перестукиванием, тюремные власти решили расселить их по разным этажам корпуса на расстоянии, не позволяющем услышать стук. Но друзья не прекращали попыток наладить связь. Однажды на прогулке Сажин увидел на дорожке кусочек хлеба напротив скамейки. Он поднял его, но в нем ничего не оказалось. На другой день повторилось то же самое. Тогда Сажин сел на скамейку и, обшарив ее, нащупал хлебный мякиш, прикрепленный к обратной стороне сидения. В нем -- о радость! -- оказалась записка Ковалика. Так наладилась переписка, продолжавшаяся до конца лета, пока надзиратель не поймал Ковалика с поличным. Войноральский, Рогачев и Муравский очень сильно подорвали свое здоровье. Даже самый молодой из них -- богатырь Рогачев -- получил нервное потрясение и был одно время почти при смерти. Войноральский и Муравский тоже были чуть живы. Но если молодой организм Рогачева справился с болезнью, а состояние здоровья Войноральского хотя было неважное, но резко не ухудшалось, то Муравский, самый старший по возрасту, с каждым днем все больше вызывал опасение своих товарищей. Вскоре надзиратель сообщил, что Муравский умер и с ним можно проститься. Каждый из товарищей, видевших Муравского (к которому проводил надзиратель заключенных по одному), испытывая горечь утраты сподвижника, не мог не подумать о том, что эта участь ждет и его. Муравский лежал на голых нарах желтый, худой до последней степени истощения. Как же велики были физические страдания от голода, холода, болезней, отсутствия движения, наибольшие муки доставляла изолированность от внешнего мира. За все время Войноральский и его товарищи только два раза, и то с большим опозданием, узнали о политических акциях революционеров: об убийстве начальника III отделения шефа жандармов Мезенцева (спустя год после этого события) и об убийстве харьковского губернатора князя Кропоткина (двоюродного брата революционера П. А. Кропоткина). Узники Новобелгородского централа находились в этом отношении в лучшем положении. Двум родственникам политкаторжан в виде исключения разрешили свидания и передачи. Они через надзирателя снабжали политических продуктами, письмами и записками, не проходившими цензуру. Им удалось передать землевольцам написанные Долгушиным записки о пребывании в этой тюрьме с 1876 г. Записки были изданы под названием "Заживо погребенные". Русскому обществу впервые стало известно об изощренных пытках, о голодных бунтах заключенных, умиравших от истощения, припадках безумия. Сергей Кравчинский в послесловии к брошюре писал: "Русское общество! Перед тобой живая повесть о тех мерах "справедливости и законности", которых правительство... держалось относительно нас, социалистов, и которые заставили нас наконец прибегнуть к кинжалу как единственному средству самозащиты". Заключенным в этих централах нередко приходилось слышать, как зловещая тюремная тишина нарушалась чахоточным кашлем умиравших от туберкулеза или бормотанием и дикими криками душевнобольных. Даже самых мужественных борцов в эти минуты начинало угнетать сознание безысходности, обреченности. Когда такие мысли приходили в голову Войноральскому, он, стараясь их отогнать, думал о том, что жертвы не напрасны, что будущие поколения революционеров, вооруженные их опытом, добьются наконец осуществления их заветной мечты -- создания социалистической России, свободной родины крестьян и рабочих, образованных интеллигентных людей, братства разных народностей и национальностей России. -- Мы знали, на что идем, -- думал Войноральский, -- и мы готовили себя к возможным лишениям, воодушевленные примером русских революционеров-декабристов, Герцена, Огарева, Чернышевского, его сподвижников и последователей. И если бы не вера в окончательную победу революции и готовность идти на все лишения ради великой идеи, то, наверное, невозможно было бы выдержать этих надругательств над человеческой личностью, этого бессердечия человекоподобных существ в царских мундирах, растленных самодержавным деспотизмом. Сажин вспоминал, как над ним смеялись студентки в Цюрихе за то, что он специально выбирал самую грубую пищу, и старался есть как можно меньше, и спал хотя и не на гвоздях, но на голых досках, подражая Рахметову, герою романа Н. Г. Чернышевского "Что делать?". Друзья говорили о нем: "Сажин приучает себя к тому, чтобы жить без пищи, ограничиваться воздухом и полой. Глядя на баланду вместо супа и засохший хлеб, который надо было очищать от золы, на жесткие нары, Сажин хвалил себя на то, что сумел подготовиться к таким условиям, и переносил их без тяжелых последствий". "Мы воспитывались на Чернышевском, а это хорошая школа революционной борьбы" -- таково было единодушное мнение узников каторжного централа. А в Новобелгородском централе в это время шла настоящая война заключенных с тюремными властями, ее застрельщиком был Ипполит Мышкин. Узнав о том, что на территории тюрьмы есть мастерские, где работают уголовники, которые во время работы свободно общаются друг с другом (их запирали в камеры только на ночь), Мышкин стал требовать физической работы для всех заключенных. Мышкина за это посадили в карцер на 6 дней. Но он был настроен по-боевому: лучше умереть в борьбе, чем тихо лечь в тюремную могилу. Выйдя из карцера, он продолжал свою тактику -- крики и шум на всю тюрьму. На этот раз Мышкина поддержали другие заключенные. Но эти протесты и голодовка заключенных привели к уступкам только тогда, когда совпали с изменением обстановки в стране в связи с возникшей революционной ситуацией. Правительство Лорис-Меликова вынуждено было проводить тактику лавировании между реакционным и либеральным курсом в страхе перед распространением революционных идей и активизацией деятельности революционных народнических организаций, в том числе и перед тактикой террора, проводимой народниками. С конца 1879 г. стало заметно улучшаться положение заключенных и в харьковских централах; стали лучше кормить, появились мясные блюда и масло. Наконец, политическим разрешили заниматься физическим трудом: пилить и колоть дрова, заниматься столярными работами. В одной из камер в обоих централах поставили столярный верстак с инструментами и посадили мастера для руководства работами. Было также разрешено заключенным иметь свой чай и сахар. Таким образом, стали принимать передачи от родственников. Наконец, оба централа посетил весной харьковский губернатор Грессер и в конце лета профессор гигиены Доброславский в целях доклада царю о положении здесь политических каторжан. А в это время в Новобелгородском централе Мышкин, вскрыв две доски пола, вел подкоп из своей камеры, пользуясь штукатурной лопатой (мастерком). Чтобы замаскировать подкоп и в то же время иметь одежду не арестанта, Мышкин добился согласия тюремного начальства на наклейку географических карт на холст. Карты получались удачные и даже стали находить сбыт у земств и других учреждений. Заказы прибывали, и пол камеры Мышкина постоянно был покрыт обрезками, маскируя выход. Кроме того, Мышкин сумел сделать себе костюм, в котором можно было бы появиться вне тюрьмы. Но случилось то, что и должно было случиться. При постоянных обысках в камерах заключенных подкоп Мышкина был обнаружен надзирателем. Его посадили в карцер, а потом перевели в другую камеру и установили за ним усиленное наблюдение. Но Мышкин задумал найти повод для того, чтобы его предали суду за нарушение тюремных порядков, и тем самым на суде, как раньше на процессе "193-х", он получил бы возможность обличить весь бесчеловечный режим каторжной тюрьмы, предать его огласке. С этой целью Мышкин во время тюремного богослужения по поводу царских именин ударил тюремного смотрителя Копнина по лицу. При этом Мышкин громко крикнул: "Вот тебе, мерзавец!" Мышкина схватили, заковали в цепи, посадили на 6 суток в карцер и стали ждать указаний от высшего начальства. Но, к счастью для Мышкина и для всех политических "централистов", правительство готовило распоряжение о закрытии харьковских централов. Поэтому Мышкина объявили душевнобольным и перевели в Новоборисоглебскую центральную каторжную тюрьму (где пребывали в это время Войноральский и его товарищи), разрешив ему выходить на прогулки вдвоем с кем-нибудь из других заключенных. Объявляя о появлении в тюрьме Мышкина и о разрешении с ним гулять вдвоем, надзиратель, показывая выразительно на свой лоб, сказал, что Мышкин не совсем здоров. Это было за два месяца до закрытия централов. Наконец наступил незабываемый день: в централах объявили, что заключенных будут увозить через два дня в другое место, где условия улучшены. Два дня и две ночи никто не сомкнул глаз. Это ошеломляющее известие отогнало сон у людей, которые почти потеряли надежду выйти живыми из этих тюремных стен. Когда Войноральский взял в руки свою одежду, хранившуюся в цехгаузе, почувствовал на голове свою собственную шапку, все ликовало в нем: мы еще поборемся! Жизнь не сломлена! То, что творилось в душе у каждого, можно назвать воскресением из мертвых. Когда заключенных повезли на подводах в Харьков, они не могли наглядеться на окружающую природу осенней поры. Им казалось, что она была дивно хороша и солнце светило как-то необычно ярко. В Харьковской тюрьме объединили две группы заключенных из обоих централов. Кроме радостного волнения от встречи с товарищами, новобелгородцы испытали еще неожиданную радость, увидев Мышкина живым и на своих ногах. Они не знали, куда отправили его после смелого протеста с пощечиной тюремному смотрителю, но думали, что его или повесили, или изувечили. Политических каторжан посадили в поезд и повезли в Мценскую пересыльную тюрьму, расположенную в Орловской губернии. Эту тюрьму революционеры назвали "Мценская гостиница", и в известной мере это название было справедливо. Боясь огласки правды о жестокости содержания политических заключенных, власти решили допустить временно ряд льгот. Это дало возможность заключенным, измученным, истощенным, полуживым людям, прийти в себя, немного поправить свое здоровье и приобрести внешне нормальный человеческий облик. После одиночного заключения в распоряжении революционеров оказалось несколько комнат. Им казалось настоящим чудом то, что они могут свободно ходить по двухэтажному зданию, свободно разговаривать, носить вместо арестантских халатов свою одежду, жить в камерах -- комнатах кому с кем хотелось, выходить на прогулку в любое время, даже на несколько часов. И если бы не караулы у дверей и парные наряды охранников вокруг забора, можно было бы забыть, что это пересыльная тюрьма. Камеры ни днем, ни ночью не запирались. В камерах, расположенных на втором этаже, стояли деревянные кровати и столики. Здесь же в одной из комнат принимал врач (чаще фельдшер). На первом этаже находилась столовая, называвшаяся "форумом", так как служила местом собраний и общения всех народников. Наконец-то революционеры могли встретиться со своими родными и друзьями. Встречи эти происходили в конторе. Родственников набиралось несколько десятков человек. Они приходили с многочисленными припасами, и в "Мценской гостинице" устраивались настоящие пиршества с домашними солениями, печениями и варениями. У товарищей появились деньги, на которые в городе через надзирателя можно было покупать продукты в дополнение к казенному питанию. Это дело обеспечения товарищей дополнительным питанием взял в свои руки Порфирий Иванович. Все 7--8 месяцев пребывания "централистов" в Мценске он был их бессменным выборным старостой. Свои хозяйственные обязанности он выполнял с энтузиазмом, оперативно и весело, с юмором, шуткой и улыбкой, заражая своим жизнелюбием даже самых больных товарищей, еще не оправившихся от последствий каторжной одиночки. Порфирий Иванович выяснял у товарищей их пожелания, предложения по организации питания и на собранные средства организовывал закупку свежих продуктов хорошего качества. Заказывал повару разнообразные блюда. Особенно удавались Войноральскому праздничные столы, создавалась радостная атмосфера наперекор всем невзгодам и болезням. Столы, расположенные вдоль стен "форума", сервировались по всем правилам этикета. Кроме завтрака, обеда и ужина, подавался несколько раз чай. Благодаря создавшимся условиям, большой энергии родственников и усилиям старосты Войноральского не прошло и месяца, как живые трупы стали приобретать человеческий облик. Товарищи не могли нарадоваться, глядя, как изменяются на глазах те, кого в централах собирались уже хоронить. Но конечно, не только доброкачественная еда помогала восстановлению сил. Не в меньшей степени этому способствовала свободная совместная жизнь в пределах "Мценской гостиницы" единомышленников, получивших после стольких лет горя и лишений возможность почувствовать себя как бы снова в кругу революционной организации -- по возможности общаться друг с другом, свободно обмениваться мнениями, идеями. Но были в этой благоприятной в целом обстановке и свои контрасты как напоминание о каторжной тюрьме. Таким контрастом выступали два неизлечимо больных умалишенных, привезенных из Новобелгородского централа, -- Александров и Емельянов. Пунктом помешательства Александрова было убеждение в том, что, он уже давно освобожден, а его не выпускают из тюрьмы. Поэтому он всегда находился в камере одетым, с шапкой на голове и весь день простаивал у самой двери. Как только дверь отворялась, он кидался вон во двор. Поэтому к нему приходили всегда двое надзирателей: один отпирал или запирал дверь, другой его удерживал. Но еще более тягостное впечатление производил Емельянов, тот самый, из-за которого Вера Засулич стреляла в градоначальника Петербурга Трепова. Емельянов вел себя обычно тихо, но разговаривать с ним было невозможно. Весь вид его, глаза, полные мрачного безумия из-под нависших бровей, заставляли всех испытывать внутреннюю дрожь при каждом его приближении. Он мог внезапно устроить сцену, созвать всех и разразиться потоком обвинений против отдельных товарищей: то он якобы видел, что кто-то одевался в централке в жандармский мундир, то ходил в компании с надзирателем и т. д. Когда Войноральский первый раз увидел Емельянова здесь, в Мценской пересыльной тюрьме, у него сжалось сердце от боли. Он спросил у Мышкина и Виташевского (члена одесского кружка И. М. Ковальского), как развивалась болезнь Емельянова. -- Я могу рассказать об этом, -- ответил Виташевский,-- со слов Сирякова, который беседовал с Емельяновым в первый период его болезни. Сумасшествие у Емельянова началось с галлюцинации обоняния и вкуса. Ему представлялось, что в его камеру надзиратели напускают какой-то газ, а к пище подмешивают яд. Сиряков посоветовал Емельянову проверить собственные впечатления ощущениями других товарищей, и если все товарищи подтвердят, что его заключения неверны, то и он должен признать их таковыми. Но вы понимаете, что при отсутствии всякого лечения и нормальных условий жизни, а также веры в возможность когда-нибудь выйти из этой крепости заживо погребенных остановить развитие болезни было невозможно. -- Тем более, -- добавил Мышкин, -- что общение с товарищами было максимально ограничено и оставались лишь случайные редкие встречи во время прогулок и перестукивание. -- И Емельянов окончательно сошел с ума, -- закончил свой рассказ Виташевский. Войноральский, тяжело вздохнув, произнес: -- Здесь трагедия не только самих больных, а и всех других, которые их видят в таком состоянии. -- Конечно, -- подтвердил Виташевский, -- в лице Емельянова и Александрова и других таких же мы видели живое указание на то, к чему неизбежно в конце концов приведет централка всех нас без исключения. Я вам расскажу такой случай, -- продолжал Виташевский. -- Когда в нашей тюрьме на караул стал заступать новый батальон, караульный офицер из любопытства заглянул в глазок моей камеры и у него вырвалась фраза: "Да ведь это с ума можно сойти, сидя в такой обстановке". А старший надзиратель ему ответил: "Да половина и так сумасшедшие, а остальные тоже скоро сойдут с ума". -- Давайте вспомним о чем-нибудь приятном из прошлого, -- предложил Сажин и продолжал: -- Со мной был такой случай, когда меня в поезде везли в Харьков. На какой-то станции за Курском две женщины, мне неизвестные, проходя мимо моего вагона, просунули мне через решетку букет цветов, не обращая внимания на то, что эту сцену наблюдали жандармы. Старший жандарм тут же побежал к офицеру с докладом. Офицер отобрал у меня цветы и послал жандарма задержать этих двух женщин, но их, конечно, и след простыл. -- Да, это примечательно, -- произнес задумчиво Войноральский. -- Народ оценит и в будущем наши усилия, они не могут пропасть зря, слишком много крови пролито. В один из дней Александрова и Емельянова увезли из Мценской пересыльной тюрьмы в психиатрические больницы. Свидания с родными и друзьями, приезжавшими из разных губерний России, ослабленный режим контроля привели к тому, что бывшие узники централов имели в своем распоряжении газеты, журналы, книги и устную информацию. А так как все 30 человек не могли прочитать газеты в один день, то договаривались делать обзоры событий по газетам каждый вечер в столовой, причем Ковалик делает обзор о событиях за рубежом, а Мышкин -- о событиях в стране. Войноральский и его товарищи познакомились с вышедшими после их ареста номерами журнала "Вперед". Они узнали, как рассматривается П. Л. Лавровым вопрос о рабочем социализме: каждый отдает свой труд на пользу обществу и берет от общества лишь необходимое для его личного существования и развития; стремление к личному обогащению, к роскоши признается безнравственным. В одном из номеров журнала шла речь о том, что рабочий социализм утвердится в результате народной революции, которая будет подготовлена тайной революционной организацией, действующей в народе и соединяющей все революционные группы в разных областях в обширную социально-революционную федерацию (союз). Она должна действовать и в войсках, с тем чтобы армия присоединилась к восставшему народу. При этом подчеркивалось, что, только когда социально-революционная организация будет достаточно сильна, она сможет возглавить революционный взрыв, который охватит большую часть России. Отдельных местных выступлений революционных сил не должно быть, пока не будет условий для победы революции. П. Л. Лавров проводил мысль о том, что в конце 70-х гг. для решения главной задачи -- разрушения русского самодержавия -- надо объединиться всем революционным силам, не обращая внимания на партийные разногласия, различия во взглядах и революционной тактике. В другой работе П. Л. Лаврова "Государственный элемент в будущем обществе" вопреки распространенным среди революционного народничества взглядам на безгосударственное в будущем (анархистское или федералистское) устройство общества доказывается, что и с победой социалистической революции государство не отомрет. Он считал, что государственная власть нужна для утверждения начал социализма и защиты социалистического отечества от врагов. Но успешно руководить построением социалистического общества сможет революционная партия лишь только в том случае, если ее члены будут высоконравственны и принципиальны. Государство в будущем сможет исчезнуть лишь тогда, когда "солидарность общего труда в свободных союзах охватит все общество", т, е. когда каждый будет трудиться не по необходимости зарабатывать на жизнь, а потому, что труд станет для него первой жизненной потребностью. Тогда население само из своей среды изберет комитеты распорядителей, которые будут действовать под общим контролем всего населения, и государство станет ненужным, поскольку оно есть лишь средство для построения самого справедливого общественного строя. После знакомства обитателей Мценской пересыльной тюрьмы с этими идеями среди них начались шумные дебаты о будущем строе России. Одни во главе с Сажиным отстаивали анархистские идеи устройства общества; другие, и в их числе Войноральский, высказывались за идеи Лаврова. Но наибольший интерес у бывших "централистов" вызывала деятельность народнических организаций. Летом 1878 г. была основательно подработана программа организации "Земля и воля". В ней не только провозглашались требования передать всю землю в руки крестьян с равномерным ее распределением, но и указывалось на разрушающее влияние капитализма на крестьянскую общину. Поэтому признавалась необходимость скорейшего насильственного переворота. В этих целях подтверждалась выдвинутая ранее задача объединения революционных сил, причем пропаганда среди крестьян рекомендовалась при устройстве постоянных землевольческих поселений. В среде рабочих признавалась целесообразной пропаганда о переходе фабрик и заводов из рук капиталистов в распоряжение рабочих производительных общин. Впервые подчеркивалась необходимость стачечной борьбы рабочих. Но все-таки рабочие не рассматривались как главная движущая сила революции; на них возлагались надежды как на революционных пропагандистов в крестьянской среде. Был принят устав построения организации на началах конспирации, централизации и строгого приема новых членов. Создание такой единой централизованной организации было важным достижением народников в деле объединения революционных сил. С октября 1878 г. стала выходить газета "Земля и воля", широко освещавшая развернувшуюся антиправительственную борьбу. В ряде крупных забастовок народники помогли рабочим выдвинуть и оформить требования, выстоять в стачечной борьбе, наладить сбор средств в пользу бастующих. Так, в январе 1878 г. рабочие патронного завода в Петербурге устроили политическую демонстрацию в знак протеста против гибели своих товарищей во время взрыва на этом заводе по вине хозяев. Когда же полиция попыталась арестовать оратора, то по примеру Г. В. Плеханова, одного из активнейших тогда землевольцев, все участники демонстрации бросились на полицейских и освободили его. Это был наглядный пример силы объединенных действий. К началу 1878 г. стало заметным возрастание интереса землевольцев во главе с Плехановым к пропагандистской деятельности среди рабочих и студенчества, к таким формам протеста, как стачка и демонстрация. Их участие в этой борьбе -- написание и распространение прокламаций, сбор средств для стачечников, обращения к обществу, к рабочим, к молодежи, призывающие к борьбе с самодержавием. В конце 1878 г. возникла революционная организация "Северный союз русских рабочих" во главе со С. Н. Халтуриным и В. П. Обнорским. В программе организации был поставлен вопрос о создании общерусской организации рабочих. Союз руководил стачечной борьбой рабочих, успел выпустить нелегальный листок, но в марте 1880 г. редакция была разгромлена, и вскоре союз прекратил свое существование. Землевольцы проводили пропагандистскую работу среди учащейся молодежи и активизировали студенческое движение. Оно становилось важным фактором революционной борьбы. Среди студентов распространялись листовки и прокламации. В одной из землевольческих прокламаций говорилось: "Над русской молодежью стоят городовые и жандармы, заглядывающие ей в душу, и определяют степень ее честности и гражданственности. Самых честных из этой молодежи душат в казематах без суда и следствия". Деятельность среди городских слоев населения захватила землевольцев. Это отвлекало силы от работы в деревне. Реально осталось всего два землевольческих поселения -- новосаратовское и тамбовское. В декабре 1877 г. умер великий русский поэт Н. А. Некрасов. В Петербурге состоялась грандиозная демонстрация на его похоронах. Присутствовавшие восторженно встретили слова, сказанные Ф. М. Достоевским о значении Некрасова для России и о народе, выступающем на арену истории. Землевольцы устроили сходку в честь Некрасова. Читали его стихи. Особенно проникновенно звучали строки: Иди в огонь за честь отчизны, за убежденья, за любовь, Иди и гибни безупречно. Умрешь недаром: Дело вечно, когда под ним струится кровь. Однажды, когда зашел разговор о Некрасове в "Мценской гостинице", кто-то принес стихи Феликса Волховского, посвященные Некрасову. Войноральский попросил показать ему эти стихи и, пробежав их быстро глазами, начал читать: Пусть лагерь довольных и сытых В утеху и радость себе В речах своих зло-ядовитых Пророчит забвенье тебе! В часы и труда, и досуга, В час радости редкой народ Родного поэта и друга Сердечные песни поет. Но славы твоей он не сгубит -- Народ охраняет ее. Народ и лелеет и любит Великое имя твое! Поет, проклинал недолю, Судьбы своей каторжный кнут, И рвется он к свету, на волю, Куда твои песни зовут. Войноральский кончил читать, и все зааплодировали, просили еще что-нибудь почитать. Товарищи устроились вокруг стола в комнате, называемой "Форум", Войноральский продолжил: -- Я позволю себе прочитать еще два небольших стихотворения Феликса Волховского, написанные в сатирической манере. Первое называется "Гармония". Как мудро в этом свете. Как гармонии полно! (Жаль при том, что мысли эти Не усвоил я давно.) Для того, чей взгляд не шире Ленты орденской -- простор Предоставлен в полной мере, Чтоб расширить кругозор... Для того же, чьи стремленья Чересчур уж широки, Небольшое помещенье И... надежные замки. А второе совсем короткое: Пусть я в тюрьме, пускай я связан, Все ж остается мне мой смех; И им я доконаю тех, Кому веревками обязан. Дружный смех, улыбки товарищей были наградой Войноральскому. Эстафету у Войноральского подхватил Дмитрии Рогачев: -- А я вам прочту более раннее стихотворение Волховского. Правда, я помню его не до конца. Называется оно "Судьба русского поэта". Глядишь, глядишь, как правду душат, Как человека бьют ослы, Как мысль и энергию глушат. А тупости поют хвалы. Глядишь на все обиды эти. Глотаешь со слезами их... Но есть всему предел на свете -- И вот скуешь железный стих! В него положить ты всю душу, Он -- наболевший сердца крик, Он -- кровь, забившая наружу Из-под ножа, что в грудь проник... Дальше, к сожалению, не помню. Ковалик предложил: -- Давайте я прочту что-нибудь из стихов Синегуба. Вот, например, это, написанное в тюрьме: Проходят года... свод темницы моей Висит и висит надо мною: Цепь тянется серых бессмысленных дней Со снедающей душу тоскою... Как тяжко безмолвны -- сырой каземат. Окошко, решетка густая, Железная дверь и угрюмый солдат. Шагающий возле, скучая. В окошко бесстрастное небо глядит И видит, как здесь я тоскую, Как сырость могилы мой мозг леденит И силу мою молодую! Бессильным свидетелем здесь я стою. Свидетелем казни ужасной: Бесследно хоронят здесь юность мою. Намучивши мукой напрасной. Пока Ковалик читал, Войноральский, вслушиваясь в эти строчки, напоминавшие ему жуткую обстановку "одиночки", думал о том, что поэты находили в своих стихах отдушину, чтобы выразить все, что накопилось на душе, что мучает и терзает ее. Но кроме того, они черпают в поэзии силы для поддержания своей веры и мужества, для продолжения борьбы. Ковалик закончил чтение. Наступила тишина. Все как бы вновь ощутили себя в ненавистных казематах и задумались над тем, что их ждет впереди, в суровой Сибири. Виташевский, самый молодой и очень впечатлительный юноша, сидел мрачный. Он безнадежно обхватил опущенную голову руками, в глазах у него было выражение тоски. Войноральский заметил это и, неожиданно нарушай тишину, громко произнес: -- Что-то мы забыли одного поэта, нашего мужественного борца, члена Интернационала, видного землевольца, а теперь и народовольца Николая Морозова. Он сейчас борется на свободе, но, даже и сидя в тюрьме, он не позволял ни себе, ни другим терять веры в победу. Я прочту, если позволите, отрывок из одного его стихотворения, написанного в заключении: Проклятие! Пишу стихи в тюрьме. Когда нас ждет не слово -- дело! Да, жить одной мечтою надоело. Бесплодно пьется мысль в моем уме. Когда в борьбе с неправдой злою Стремится нее живое, Когда повсюду гнет тупой Да рабство вековое. Тогда нет сил в тюрьме сидеть И песни о неволе петь. Тогда, поэт, бросай перо скорей И меч бери, чтоб биться за свободу. Стесненному неволею народу Ты не поможешь песнею своей. Настроение собравшихся под воздействием уверенного, мужественного голоса Войноральского поднялось. Раздались голоса: "И из Сибири можно уйти!" -- Огня души не погасить! -- произнес Войноральский свою любимую поговорку. В это время в столовую вошел надзиратель и объявил о приходе родных. Все стали выходить из "Форума", а счастливые "посещаемые" устремились на встречу с родными в контору. И снова обитатели пересыльной тюрьмы с жадным вниманием ловили новости с воли, информацию о деятельности народников. Стали известны подробности казни Ивана Ковальского 2 августа 1878 г. в Одессе, и как ответ на это злодеяние царских властей -- убийство Кравчинским начальника III отделения шефа жандармов Мезенцева. В Одессе перед зданием суда, где шел процесс над Ковальским, собралась толпа из рабочих и революционной интеллигенции. Они выражали свое возмущение позорному судилищу над революционером и не желали расходиться, даже несмотря на выстрелы полицейских. Выстрелы были слышны в зале суда, и Иван Мартынович Ковальский в своем последнем слове сказал: -- Судьи, слышите? Это голос общественной совести, общество просыпается от векового сна. Я теперь спокойно могу умереть. Месть за меня еще впереди. События в Одессе получили большой резонанс. Их обсуждали и землевольцы, многие из которых хорошо понимали, что на место убитых карателей придут новые и только народное восстание способно решительно покончить с самодержавным строем. Но многолетние попытки поднять крестьянские массы на восстание ни к чему не привели. В этих условиях среди народников стало усиливаться направление, рассматривавшее политическую борьбу с правительством с целью его свержения как самостоятельную первоочередную задачу, решение которой создает возможность перехода к социалистической революции. Дезорганизация правительства тактикой индивидуального террора казалась им сильным средством для возбуждения протеста против самодержавия. Противники террора убеждали Кравчинского, вызвавшегося казнить Мезенцева, отказаться от этого. Пока в центре обсуждался допрос о целесообразности акции, Южный Исполнительный комитет во главе с Валерианом Осинским провел ряд успешных операций по борьбе с царскими сатрапами, в том числе освобождение товарищей из харьковской тюрьмы. И Сергей Михайлович Кравчинский решился на отчаянно храбрую операцию -- убийство Мезенцева днем на Михайловской площади в Петербурге у всех на глазах кинжалом. Все было подготовлено блестяще. На месте находилась повозка с лошадью, и она в нужный момент вывезла Кранчинского в надежное убежище. После этого Кравчинский выпустил в подпольной типографии брошюру "Смерть за смерть" с подзаголовком: "Посвящается светлой памяти... Ивана Мартыновича Ковальского". В брошюре он писал: "Русское правительство нас, социалистов, нас, посвятивших себя делу освобождения страждущих, обрекших себя на всякие страдания, чтобы избавить от них других, русское правительство довело до того, что мы решаемся на целый ряд убийств, возводим их в систему. Оно довело нас до этого своей цинической игрой десятками и сотнями человеческих жизней и тем наглым презрением к какому бы то ни было праву, которое оно всегда обнаруживало в отношении к нам". Далее Кравчинский перечислял все преступления Мезенцева как главного виновника расправы над революционерами повсюду в России. И заключал: "...Ужасны ваши тюрьмы и беспощадны ваши казни. Но знайте: со всеми вашими армиями, полициями, тюрьмами и казнями вы бессильны и беспомощны против нас. Никакими казнями вы нас не запугаете! Никакими силами не защититесь от руки нашей. Мы требуем полного прекращения всяких преследований за выражение каких бы то ни было убеждений". Кравчинский писал о том, что убийство -- это вынужденная и нежелаемая мера: "Убийство -- вещь ужасная! Только в минуту сильнейшего возбуждения, доходящего до потери самосознания, человек, не будучи извергом, может лишить жизни себе подобного". Царское правительство ответило на казнь революционерами шефа жандармов новыми репрессиями. Были арестованы многие члены "Земли и воли", и товарищи настояли на том, чтобы Сергей Кравчинский уехал за границу в Швейцарию, поскольку его усиленно везде разыскивали. Перед отъездом за границу Кравчинский устроил для своих сподвижников настоящий праздник. Невзирая на опасности, он закупил ложу в Мариинском театре у самой сцены на виду всего зала. Дорого бы дали жандармы, знай они это! Слушали "Пророка" Мейербера, а в антракте шутили. Все были веселы и счастливы и от упоительной музыки, и от ощущения своей молодости, и от небрежения опасностью. Работа в деревне почти прекратилась, уступив место пропаганде среди городских слоев населения. В ноябре 1878 г. Г. Лопатин [Г. А. Лопатин -- выдающийся деятель революционного движения конца 60--начала 80-х гг. XIX в. Член Генерального совета 1-го Интернационала, первый переводчик "Капитала" в России.] информировал об этом Фридриха Энгельса. Он писал: "Социалистическая пропаганда среди крестьян, по-видимому, почти прекратилась. Наиболее энергичные элементы из числа революционеров перешли инстинктивно на путь чисто политической борьбы". Между тем идея цареубийства все более овладевала умами. Революционер А. В. Соловьев готов был пойти на убийство царя. Этот вопрос обсуждался на большом совете "Земли и воли", что вылилось в бурную дискуссию. Противники террора называли Соловьева "губителем народнического дела", поскольку эта тактика отвлекает силы от подготовки восстания. Г. В. Плеханов предупреждал, что террор вызовет еще большие репрессии. О. В. Аптекман убеждал товарищей в том, что цареубийство неизбежно вовлечет в террор всю партию. В результате обсуждения было решено, что "Земля и воля" отказывает в помощи исполнителю покушения (фамилия Соловьева при обсуждении не называлась). А. В. Соловьев решился на цареубийство не потому, что разуверился в правильности народнической программы. Наоборот, он был убежденным народником, много работал пропагандистом в деревне, и крестьяне с большим уважением относились к нему. Но Соловьев решил принести себя в жертву, поскольку верил, что убийство царя заставит общество поставить вопрос об изменении политического строя. И вот 2 апреля 1879 г. он подстерег царя в 10 утра на Миллионной улице около Зимнего дворца, когда царь вышел на ежедневную прогулку. Группа жандармов в некотором отдалении следовала за государем. Соловьев шел навстречу царю по тротуару. Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, Соловьев выстрелил. Пуля попала в шинель. Царь бросился бежать к главному штабу зигзагами, петляя как заяц, падая и вставая. Соловьев, преследуя его, выстрелил 5 раз и все неудачно. Его схватили. А. В. Соловьев был казнен 28 мая 1879 г. Через три дня после покушения Соловьева на царя, 6 апреля 1879 г. был издан новый закон, по которому вся Россия была разделена на шесть военных округов. Во главе каждого из них был поставлен генерал-губернатор, облеченный диктаторской властью как главнокомандующий во время войны. В полномочия генерал-губернатора входило: высылка в административном порядке всех лиц, признанных вредными для общественного порядка; заключение в тюрьму людей по собственному усмотрению, т. е. без суда; запрещение или временное закрытие газет и журналов, идеи которых покажутся ему опасными; принятие любых мер, какие сочтутся нужными для поддержания порядка в подчиненных округах. Так царизм отвечал на сложившуюся в конце 70-х гг. революционную ситуацию. В стране усиливались крестьянские волнения, развивалось рабочее движение и все более активно действовали революционные народники, включившие в арсенал своих средств борьбы и политику террора. В мае этого же года произошла расправа над В. Осинским и его товарищами Антоновым и Брандтнером. Они были повешены в Киеве как опаснейшие государственные преступники под звуки военного оркестра, игравшего "Камаринскую". Осинский взошел на эшафот последним, ему не завязывали глаза. Он видел, как умирали его товарищи, и голова его в одно мгновение поседела. Войноральскому передали слова В. Осинского, сказанные товарищам-землевольцам. Он говорил: "Мы ли не пытались поднять народ, мы ли не положили годы жизни, чтобы воодушевить его своими идеями, и что из этого вышло? Так что же нам остается делать, если правительство между нами и народом поставило кровавый заслон? Что -- как не вступить в бой? Лично я не вижу другого способа завоевать гражданские свободы, естественные для любой европейской страны, кроме, как приставить правительству нож к горлу". А реакция свирепствовала. С апреля по декабрь 1879 г. царизмом было приведено в исполнение 16 смертных приговоров над революционерами. Людей арестовывали по малейшему подозрению или доносу. Военные суды, не ведя серьезного расследования, выносили приговор в следующих пределах: заключение, ссылка, казнь. Но революционеров никакие репрессии не могли удержать. Было решено организовать покушение на царя при возвращении его из Крыма. Выбрано было несколько мест: Одесса, Александровск и на Московско-Курской железной дороге близ Москвы. Близ Одессы готовили подкоп под железной дорогой М. Ф. Фроленко, В. Н. Фигнер и Т. И. Лебедева. Динамит был заложен под рельсы в 12 верстах от города по дороге к морю. Но этот вариант отпал: стало известно, что царь из Ялты морем не поедет. Вблизи Александровска А. И. Желябов и А. В. Якимова с группой закладывали мины под рельсы. Этой группе приехал помогать С. Г. Ширяев, который изготовил 6 пудов динамита для этих целей. Но из-за технических неполадок взрыва под Александровском не произошло. В 40 км от Москвы вел подкоп под железную дорогу отряд в составе: С. Л. Перовская, А. Д. Михайлов, С. Г. Ширяев, А. И. Баранников и Л. Н. Гартман. Когда подкоп стал приближаться к насыпи, грунт стал рыхлым. Возникала опасность обвала каждый раз, когда проходящие поезда сотрясали землю. Теперь каждый, чья очередь была вести подкоп, рисковал быть погребенным заживо. Поэтому народовольцы, отправляясь углублять ход, брали с собой револьверы, чтобы в случае аварии покончить с жизнью без мучений. Когда царский поезд проследовал через Александровск, Желябов прислал телеграмму: "Бабушку проводили утром, встречайте". Наконец наступило 19 ноября 1879 г. Показался поезд. Но вопреки обычаю первым пустили поезд с царской свитой. Он сошел с рельсов, а царь остался невредимым. С сентября 1879 г. готовился взрыв в Зимнем дворце Степаном Халтуриным, членом "Северного союза русских рабочих", назначенным для этой цели Исполнительным комитетом "Народной воли" в соответствии с его желанием. Устроившись во дворец краснодеревщиком, Халтурин несколько месяцев накапливал динамит, пронося его во дворец небольшими порциями. Взрыв должен был произойти, когда царь войдет в столовую, но царь опоздал к обеду, и это спасло ему жизнь. Взрыв произошел 5 февраля 1880 г., во дворце разбилось около 1000 стекол. 12 февраля 1880 г. царь учредил Верховную распорядительную комиссию по охране государственного порядка и общественного спокойствия во главе с харьковским генерал-губернатором графом М. Т. Лорис-Меликовым. Он возглавил также и следственную комиссию по делу о взрыве в Зимнем дворце. В своей политике Лорис-Меликов сочетал жесточайший террор по отношению к революционерам и некоторые уступки умеренной ("благомыслящей") части дворянства. Н. К. Михайловский определил такую тактику как политику "лисьего хвоста" и "волчьей пасти". Верховная распорядительная комиссии просуществовала около 6 месяцев. Затем по указу царя была ликвидирована. По этому же указу создавался департамент государственной полиции при министерстве внутренних дел (III отделение упразднялось, но фактически произошло переименование этого высшего органа полиции). Лорис-Меликов стал во главе министерства внутренних дел. В начале 1881 г. он представил царю доклад об образовании двух подготовительных комиссий для разработки проекта преобразования губернского управления, пересмотра земского и городовых положений и др. Весь этот план преобразований получил название "конституция Лорис-Меликова". Но решение революционеров казнить царя было окончательным. Летом 1880 г. готовилось покушение на Каменном мосту через Екатерининский канал в Петербурге. На дно канала под аркой моста был заложен динамит. Конец металлического провода был выведен к плоту, где полоскали белье. Провод предполагалось подсоединить к гальванической батарее и, подорвав 7 пудов динамита, обрушить каменный мост. Желябов принес на плот батарею. Но Макар Тетерка, который должен был ему помогать, опоздал. В результате царская карета промчалась невредимой по мосту. В этот же день 17 августа царь уехал в Крым. Наступило 1 марта 1881 г. Известие об убийстве царя пришло в Мценскую пересыльную тюрьму в тот же день вечером. В столовую собрались все народники. Возбужденным разговорам не было конца. Оживление царило необычайное. На лицах светилась радость и торжество. Наконец-то свершилось возмездие. В конце февраля 1881 г. арестовали Андрея Желябова, когда все приготовления к покушению на царя были уже закончены. Руководство операцией взяла в свои руки Софья Перовская. Было предусмотрено два варианта покушения: 1) взрыв на Малой Садовой улице, под которую была заложена мина на пути следования царя во время прогулки; 2) нападение на царя на Екатерининском канале, если он не поедет по Малой Садовой улице. Когда еще не был арестован Желябов, предусматривался третий вариант при неудаче первых двух -- нападение Желябова с кинжалом на царя. Царь не поехал по Малой Садовой улице. Был осуществлен второй вариант: в царя были брошены метательные снаряды конструкции Кибальчича, сначала Н. И. Рысаковым в царскую карету, а затем Н. И. Гриневицким в царя. От взрыва погибли и царь, и Гриневицкий. "Народная воля" казнила царя, но не произошло то, на что надеялись народники -- растерянности и паники в верхах. Царское правительство жестоко расправилось с героями "Народной воли". 3 апреля 1881 г. были повешены Андрей Желябов, Софья Перовская, Николай Кибальчич, Тимофей Михайлов и Николай Рысаков. У революционных сил не было необходимого единства. Рабочий класс страны еще не был организован. И революционная ситуация не переросла в революцию. Самоотверженную борьбу "Народной воли" с самодержавным режимом иысоко оценили К.. Маркс и Ф. Энгельс. Еще в марте 1879 г. Ф. Энгельс писал о России: "Борьба между правительством и тайными обществами приняла там настолько острый характер, что долго это продолжаться не может. Движение, кажется, вот-вот вспыхнет. Агенты правительства творят там невероятные жестокости. Против таких кровожадных зверей нужно защищаться как только возможно, с помощью пороха и пуль. Политическое убийство в России единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима". [Маркс К., Энгельс Ф., Соч. -- 2-е изд. -- Т. 19, -- С. 158.] В ЗАБАЙКАЛЬЕ -- НА КАРИЙСКУЮ КАТОРГУ Братья! Хоть тяжки потери Наши и наших друзей, Будьте тверды и своей вере! Не одолеют нас звери, Не победить им людей! С. СИНЕГУБ Время пребывания политкаторжан в Мценской пересыльной тюрьме близилось к концу. Началась подготовка в далекий путь -- в Восточную Сибирь на Карийскую каторгу. Весенние месяцы до отъезда проходили шумно: свидания с родственниками и друзьями, страстные споры о событиях и дальнейшем направлении русского революционного движения, хлопоты со сборами в дорогу. Свидания продолжались в конторе с 11 часов утра до позднего вечера. Это не разрешалось по правилам. Но губернское и тюремное начальство иногда шло на нарушение правил. После обеда начиналось общее веселье. И это было естественно для молодых людей, какими в огромном большинстве были политкаторжане. Их нравственное здоровье поддерживалось убеждением, что они нужны своей родине как борцы за свободу народа. И лишь только чуть окрепли их физические силы, как раскрылся весь азарт и блеск молодости. Войноральский и Долгушин были среди них самыми старшими: Войноральскому было в это время около 37 лет (14 из них он провел в тюрьмах и ссылке), а Долгушину -- за 30 (10 лет из которых он отсидел в тюрьме). Вечерами, собираясь вместе, танцевали, пели песни -- задорные, удалые. Особенно любили старую песню "Ты взойди, взойди, солнце красное" и марш "Мы дружно на врагов". Дмитрий Рогачев обычно был запевалой. Он замечательно умел поднять настроение, заразить всех весельем. Богатырская народная удаль всегда отличала его -- и во время "хождения в народ", и в тяжелой работе бурлака на Волге, и при ведении пропаганды среди рабочих. С помощью родственников и друзей каторжанам собирали необходимые теплые вещи, все они были снабжены сапогами и мешками из брезента. Накануне отъезда устроили прощальный вечер с песнями и танцами. Казалось, в этом вечере не смогут участвовать в полной мере несколько человек, приговоренных к наибольшим срокам каторги, поскольку они были закованы в кандалы. В их числе были Войноральский, Мышкин, Рогачев, Ковалик. Но когда под звуки общего хора началась кадриль, закованные в кандалы народники неудержимо двинулись в общий круг и, не обращая внимания на пятикилограммовые кандалы, мешавшие идти, стали танцевать, демонстрируя свое презрение к карателям и непреклонный, несломленный никакими испытаниями дух протеста. Эта сцена осталась у всех в памяти как потрясающая "кадриль кандальников". В день отъезда при прощании с родственниками и знакомыми мать самого молодого из политкаторжан Николая Виташевского подошла к Войноральскому и Долгушину и со слезами на глазах стала просить их не оставлять ее сына без помощи. Она знала о доброте, справедливости, силе духа Войноральского и его товарища. Войноральский и Долгушин, ласково успокаивая ее, заверили, что будут заботиться о Виташевском как о сыне, оберегать его всеми возможными способами. Они расцеловались с матерью Виташевского как родные. Мышкин, прощаясь со своей матерью, вновь спросил, что ей известно о судьбе его невесты Ефрузины Супинской. Мать ничего не могла сказать. Она еще не знала, что Ефрузина, направленная после суда в ссылку в Архангельскую губернию, простудившись в дороге, умерла. Войноральского и его товарищей везли из Мценска до Нижнего Новгорода поездом, оттуда по Волге на барже. На борту ее по сторонам была укреплена железная решетка, придававшая барже вид клетки. Волгу сменила Кама. По Каме доплыли до Перми. Здесь надо было пересаживаться опять на поезд, уходящий в Екатеринбург. К подходу баржи с политическими от пристани по горе к самому дебаркадеру выстроили двойную цепь вооруженного конвоя. Партия политкаторжан (около 30 человек) стала подниматься в гору, звеня кандалами. Когда политические проходили по площади перед вокзалом меж рядами солдат, в публике, пришедшей посмотреть на них, находился В. Г. Короленко. Он жил в Перми под надзором полиции. О приезде этой партии политических он узнал от жены Рогачева Веры Павловны, которая возвращалась из административной ссылки из Томска и хотела следовать за мужем. В 8 часов вечера подошел поезд, который повез Войноральского и его товарищей в Екатеринбург -- центр Урала. Из Екатеринбурга пришлось ехать на лошадях в открытых кибитках, запряженных тройкой почтовых лошадей. Из Тобольска на барже поплыли на север по Иртышу. Берега сибирских рек по сравнению с живописными берегами Волги и Камы своим унылым видом и безлюдностью, редко встречающимся жильем навевали мрачное настроение. У села Самарова повернули на юг по Оби. Наконец добрались до Томска, откуда и начинался собственно этап -- путь арестантов на каторгу. Арестанты, если они не принадлежали к дворянскому сословию, проходили по этапу пешком в кандалах. Только больных перевозили на телегах. Путь от Томска до карийских приисков-рудников, где добывалось золото в Забайкалье, составлял 3030 верст. По этапным правилам надо было проходить в день 25 верст от этапа до этапа, т. е. места остановки партии арестантов, где имелось помещение для ночлега. Этапные здания находились в плохом состоянии и не могли вмещать всю партию арестантов. Это происходило потому, что они были построены тогда, когда такая партия состояла из 150 человек. Затем, по положению, на этап стали прибывать арестанты по 350--450 человек. Мест на нарах не хватало. Поэтому в хорошую погоду половина прибывших на этап проводила ночь на голой земле на дворе, а в плохую погоду -- на полу без одеял и подушек. В этих старых зданиях зимой люди страдали от холода, от отсутствия воздуха и зловония, так как не было вентиляции и окна не открывались. Даже сам губернатор Восточной Сибири генерал Анучин в докладе правительству в декабре 1880 г. признавал, что "большинство этапов в ужасном состоянии, за редким исключением ветхи. Это -- источник заразы, зимой в них слишком холодно и они дают мало гарантий от побегов". Стены помещений были испещрены множеством надписей, которые предназначались для товарищей следующей партии. Они как бы выполняли роль газеты с сообщениями, советами, информацией об умерших и др. Войноральский и его товарищи ехали на подводах, по два человека на каждой. Многие шли рядом с подводами пешком, поскольку повозки были очень неудобными: из-за плохих дорог приходилось испытывать сильную тряску. Колонна проходила около 3 верст в час. Она взметала целую тучу пыли. Пятифунтовые кандалы были тяжелы и заставляли волочить ноги по земле. При безветренной погоде из-за пыли было трудно дышать, особенно тем, кто страдал болезнями дыхательных путей. На время пути выдавались небольшие кормовые деньги, на которые покупали продукты. Для приготовления пищи все разбились на группы по 3--5 человек. Еда в основном состояла из картофеля, хлеба и молока. Войноральский, как и в Мценске, продолжал быть старостой. Он получал у начальства кормовые деньги, делал общие закупки продуктов, улаживал разные организационные вопросы так, что во время всего путешествия не было никаких столкновений с начальством. Наконец, пробыв в дороге целое лето, партия политкаторжан, где находился Войноральский, к осени прибыла в Иркутск. Здесь пришлось задержаться на целую зиму в местной тюрьме. Иркутская тюрьма имела камеры на 6--7 человек, выходившие в тесный, темный и грязный коридор. Политзаключенным разрешалось покидать камеры и общаться между собой. В Иркутской тюрьме среди политкаторжан, кроме приехавших из харьковских централов, были осужденные по нескольким процессам. Позднее, 30 сентября 1881 г., в эту тюрьму был доставлен и В.Г. Короленко. Здесь он и познакомился с Войноральским, Мышкиным, Рогачевым, Коваликом и другими товарищами. Как-то между друзьями зашел разговор об административной ссылке. Короленко поведал свою историю, он рассказал о своем первом объяснении с молодым прокурором в Вятской тюрьме: -- Я задал ему вопрос: если не ошибаюсь, существует закон, по которому арестуемым должно быть в трехдневный срок сообщено о причинах ареста. -- Совершенно верно, -- ответил прокурор. -- И прокурор может своей властью освободить задержанного, если закон нарушен и человек арестован без причины? -- Да, -- подтвердил прокурор. -- Тогда почему же я сижу в тюрьме уже неделю, а мне говорят, что единственная причина этого то, что из города уехал губернатор? После этого вопроса прокурор повернулся и вопросительно взглянул на смотрителя тюрьмы. Тот ответил: -- В административном порядке. Эти слова ударили прокурора как электрическим током. Он посмотрел на меня, -- продолжал Короленко, -- и процедил чуть слышно: -- Извините, но тут я ничего не могу сделать. -- Значит, достаточно написать на двери мелом "В административном порядке", и действие закона прекращается? И можно держать человека в тюрьме сколько угодно? -- Ничего не могу сделать, -- пробормотал прокурор и вышел за дверь. -- Да, такой институт, как административная ссылка -- изобретение самодержавного произвола, -- сказал Войноральский и продолжал: -- Право устанавливать надзор за кем-либо как по русскому уголовному кодексу, так и по французскому, или германскому -- это прерогатива исключительно суда. Но царское правительство применяет административную ссылку произвольно, без зазрения совести и с одинаковым безразличием и по отношению к людям, оправданным судом, как это было с подсудимыми по процессу "193-х", и по отношению к свидетелям, показавшим правду, и по отношению к гражданам, не только не привлеченным к суду, но и к тем, против которых нет вообще никаких улик. Причем срок может быть продлен до бесконечности. -- Так вот я и есть живой пример, -- рассмеялся Короленко.-- Мне приписали побег, которого не было, на основании донесения урядника, и готово распоряжение министра внутренних дел -- отправить в ссылку в Восточную Сибирь. Я доехал до Томска, побывав по дороге в пересыльных тюрьмах. Но комиссия, учрежденная для разбора причин административной ссылки, выявила ошибку и направила меня снова под надзор полиции в Европейскую Россию. Я остался под надзором полиции в Перми. Здесь мне предложили дать присягу новому императору Александру III, на что я ответил следующее: "Я испытал лично столько неправды от существующего строя, что дать обещание в верности самодержавию не могу". По этой причине я был вновь арестован и направляюсь в Якутскую область в административную ссылку на неопределенное время. Все присутствовавшие почувствовали в этих словах высокую духовную силу начинающего писателя и поняли, что хотя он и не член народнической партии, но он достоин быть им по своей идейной убежденности. Короленко был принят в среду политических каторжан как свой человек. Со многими у него сложились дружеские отношения. Он рассказал Войноральскому, как в тобольской тюрьме ему передали записку от Фомина (настоящее имя -- Медведев Алексей Федорович), который должен был участвовать в освобождении Войноральского, но не подъехал вовремя, так как сбился с дороги. Он был арестован и осужден на смертную казнь, которая была заменена бессрочной каторгой. Фомин содержался в "одиночке" без прогулок, изолированный от других и в ужасных антисанитарных условиях. Вскоре Короленко должен был следовать дальше к месту ссылки. * * * Войноральский и его товарищи были очень обрадованы тем, что совместная жизнь в тюрьме с народовольцами позволяет им узнать многое о деятельности народнических партий. Они часто устраивали общие собрания, обсуждения и целые диспуты. Летом 1879 г. "Земля и воля" преобразовалась в две новые народнические организации: "Народную волю" и "Черный передел". Однажды собрались в камере Зунделевича и обратились к нему с вопросом. Народу было много, сидели на кроватях, на табуретках, а кое-кто и прямо на полу. Слушали с жадным вниманием. -- С апреля 1879 г. землевольцы готовились к съезду, -- начал свой рассказ Зунделевич. -- Съезд должен был поставить очередные задачи революционной борьбы, решить вопрос об отношении к борьбе за политические свободы. Перед съездом партии в Воронеже, назначенным на 19 июня, в Липецке 15 июня собрались землевольцы, которые стояли за внесение в программу партии задачи свержения самодержавия как первоочередной на ближайшем этапе революционного движения. Кроме членов "Земли и воли", в Липецк приехали вызванные с юга и не входившие в число землевольцев Желябов, Ширяев, Колодкевич, Гольденберг. В Липецке Андрей Желябов проявил себя как настоящий лидер по широте взглядов, идейной стойкости, влиянию на товарищей. -- Можно подробнее о Желябове! -- раздались голоса... -- Отчего же? Расскажу. О нем есть что рассказать, -- улыбнулся Зунделевич. -- Желябов -- сын крепостного крестьянина, учился на юридическом факультете Новороссийского университета. За руководящую роль в студенческих волнениях он был выслан из Одессы, стал видным участником "хождения в народ". После процесса "193-х" за отсутствием улик был освобожден, и летом 1878 г. продолжал пропагандистскую работу в деревне. Андрей Желябов стал как бы живым символом вовлечения крестьян в борьбу с самодержавием. Он считал, что только после свержения самодержавия можно осуществить социалистическую революцию. Но Желябов не только силен духом, но и могуч физически, ну как есть Илья Муромец! Однажды он продемонстрировал свою силу, когда товарищи ехали на очередное заседание съезда в Липецке: он на спор поднял пролетку за заднюю ось. Все присутствующие при этом разговоре, сидевшие с сосредоточенными лицами, не могли удержаться в серьезном настроении, и каждый в меру своего темперамента реагировал -- кто улыбкой, кто шуткой или смехом. Затем к Зунделевичу обратился Рогачев: -- Скажите, чего Вы хотели, посягая на жизнь царя. -- Мы думали, что благодаря этому произойдет могучий толчок, который освободит присущие народу творческие силы и послужит началом социальной революции. Съезд работал 19--21 июня 1879 г., -- продолжал Зунделевич. -- На съезде было в первый же день зачитано политическое завещание В. Осинского. Он писал: "Наше дело не может погибнуть. Эта-то уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к смерти". Осинский высказывал убеждение в том, что в настоящих условиях партия просто физически не может взяться ни за что более, чем террор. -- А как выступил Плеханов? -- спросил Ковалик. -- Он высказался против внесения в программу пункта о политической борьбе, против террора. Он задал Николаю Морозову вопрос: -- Признаете ли Вы террор общим универсальным методом? На что Морозов ответил: -- Я считаю такой метод допустимым только в период жестоких гонений, когда всякое средство борьбы с произволом является практически невозможным. Тогда Плеханов задал другой вопрос: -- А где предел, дальше которого идти нельзя? И Морозов отвечал: -- Как только будет обеспечена свобода слова и низвергнут абсолютизм. -- Считаете ли вы возможным и впредь высказываться в таком духе? -- обратился Плеханов к товарищам. Большинство голосов ответили: "Да". Тогда Плеханов покинул заседание съезда. Его позиция оказала влияние на товарищей. Многие в этих условиях не решались идти на раскол партии, да и от основных задач народнической программы товарищи не хотели отказываться ради политики террора. Поэтому "политикам" не удалось добиться включения в программу партии задачи свержения самодержавия как первоочередной. Основной задачей по-прежнему была признана пропаганда среди крестьян. Признавая террор как крайнюю исключительную меру, съезд большинством голосов высказался за смертную казнь Александра II. -- Но землевольцы, -- продолжал Зунделевич, -- не были удовлетворены решениями Воронежского съезда и 16 августа этого же года собрались на новый съезд в Петербурге. Здесь произошел окончательный раздел "Земли и воли" на две революционные организации: партию "Народная воля" и партию "Черный передел". В "Народную волю" вошли участники Липецкого съезда. В "Черный передел" -- Г. В. Плеханов как один из руководителей, О. В. Аптекман, Д. Г. Дейч, Я. В. Стефанович, В. И. Засулич, П. Б. Аксельрод, М. Р. Попов, Е. Н. Ковальская и др. Но уже в начале 1880 г. чернопередельческий центр распался: Плеханов, Засулич, Дейч, Стефанович уехали за границу. Местные организации "Черного передела" продолжали действовать до середины 80-х гг., развернув работу не только в деревне, но и среди рабочих и солдат. А в 1883 г. Г. В. Плеханов за границей вместе с В. И. Засулич, П. Б. Аксельродом, Д. Г. Дейчем, В. Г. Игнатовым создали группу "Освобождение труда" -- первую русскую марксистскую организацию. -- Вам, наверное, известно, какой была обстановка в стране в то время, -- продолжал Зунделевич. -- В 1879 г, крестьянские волнения охватили большое количество губерний. Участились стачки рабочих. В Саратовской губернии, например, в избах закрывали днем ставни на весь день, чтобы уложить детей спать и уменьшить тем самым их страдания от голода. Правительственная печать многое скрывала. Но в печатных органах "Земли и воли" и "Народной воли" все называлось своими именами. Правда, во второй половине января 1880 г. типография "Народной воли" в Саперном переулке была разгромлена. Работники типографии оказали вооруженное сопротивление. Были арестованы Бух, Цукерман, Иванова, Грязнова. Поскольку Бух и Цукерман с нами, то они могут об этом рассказать подробнее сами. Николай Бух, серьезный молодой человек с резкими чертами лица, понял это как предложение вступить в разговор: -- Мы не открывали дверь полиции, отстреливались, чтобы выиграть время и успеть сжечь все, что было необходимо. Пока к полицейским не прибыло подкрепление, мы успели убрать с подоконников горшки с цветами -- условный знак и разбили стекла в окнах на улицу, чтобы обратить внимание товарищей. Ворвавшаяся полиция и жандармы страшно избили всех нас и продолжали бить уже связанных. -- Полиция на суде отрицала это, -- добавил Цукерман. Обратившись к Буху и Цукерману, Войноральский сказал: -- Вашу сотрудницу Софью Иванову я прекрасно знал. Она отлично работала в нашей типографии на Арбате, Как сейчас, вижу ее лучистые синие глаза... А кстати, я хочу вспомнить и всех других героических женщин "Народной воли", о которых мне стало известно, -- сказал Войноральский. -- Ведь это впервые в русской освободительной борьбе у руководства движением встали женщины -- Софья Перовская, Вера Фигнер, Анна Якимова. Софья Иванова, Анна Прибылева-Корба, Татьяна Лебедева. Таню Лебедеву я хорошо знал по работе в Москве. Все эти революционерки, как нам известно, теперь ни в чем не уступают мужчинам -- и по работе среди крестьян, и в кружках рабочих, студентов и военных. Они умеют мужественно переносить невзгоды, молчать и не выдавать товарищей при арестах. Войноральский посмотрел на товарищей -- лица их потеплели. При его словах они думали и о героинях "Народной воли", и о других женщинах, их спутницах в революционной работе и жизни, близких им людях, любимых. Наступило молчание. Войноральский, выждав некоторое время, вновь обратился к Зунделевичу: -- У меня есть несколько вопросов к Вам и к Николаю Буху как членам Исполнительного комитета "Народной воли". Я знаю, они очень интересуют многих, а именно: как в программных документах "Народной воли" отразились основные народнические взгляды на цели, задачи и движущие силы революции? Как обосновываются в них новые положения о свержении самодержавия как первоочередной задаче, о роли рабочих в подготовке революции и работе в армии? Зунделевич, сосредоточенно сведя брови, ответил: -- Вопросы серьезные и требуют обстоятельного ответа. "Народная воля" продолжает дело своих предшественников, начиная от Герцена и Чернышевского и их последователей. В программе записано следующее: "Мы социалисты и народники. Мы убеждены, что только на социалистических началах человечество может воплотить в своей жизни свободу, равенство, братство, обеспечить общее материальное благосостояние и полное всестороннее развитие личности, а стало быть, и прогресс... Мы убеждены, что развитие народа прочно только тогда, когда каждая идея, имеющая воплотиться в жизнь, проходит предварительно через его сознание и волю. Ближайшая наша цель -- произвести политический переворот, уничтожить современное государство и передать власть народу. Воля народа может быть проведена учредительным собранием, избранным свободной, всеобщей подачей голосов. Программа требует постоянного народного представительства, широкого областного самоуправления при обязательной выборности всех должностей, самостоятельности общины как экономической и административной единицы, передачи земли народу, фабрик и заводов рабочим, полной свободы совести, слова, печати, сходок, ассоциации и избирательной агитации, всеобщего избирательного права без всяких ограничений, замены постоянной армии территориальной". При разработке программы были разные позиции: идея захвата власти и декретирования социализма сверху, идея борьбы за конституцию с последующим мирным развитием по социалистическому пути. Но победила позиция А. Д. Михайлова, А. И. Желябова о политической борьбе за свержение самодержавия как начале народной революции, когда политический переворот сливается с социальным. -- Но ведь у "Народной воли", как об этом раньше упоминалось, не одна редакция программы и не один программный документ! Какая между ними разница? -- снова спросил Войноральский. Зунделевич кивнул головой. -- Сейчас отвечу. Если в программе Исполнительного комитета "Народной воли", принятой в конце 1879 г., главная ставка делалась на захват власти только партией, то в принятой весной 1880 г. его программе, одобренной и местными группами "Народной воли", ставится цель подготовки восстания силами партии при поддержке рабочих и войск. Кроме того, разработана "Программа рабочих членов партии", предусматривающая подготовку восстания и в городе, и в деревне, чтобы собирать силы в народе, устраивать крестьянские союзы, "произвести совместный переворот". Подготовленный "Устав дружины рабочих" нацеливает на "массовое вооруженное восстание". Но в разработанных в это время программных документах идея о борьбе за свержение самодержавия и завоевании демократических прав уживается с верой в одновременный политический и социальный переворот, осуществляющий социалистические преобразования и обществе. -- Какую же роль "Народная воля" отводит рабочим? -- вступил в разговор Мишкин. -- К концу 1880 г. сформировалась "Рабочая организация "Народной воли". Она входит как часть в ее состав. Таким образом, народовольцы делают ставку на подготовку рабочих к вооруженному выступлению против самодержавия. В ходе восстания Временное правительство должно находиться под контролем рабочих, которые будут следить за тем, чтобы оно действовало в пользу народа. -- Так кого же считает "Народная воля" главной силой революции -- рабочих или крестьян? -- спросил Войноральский. -- Крестьянство -- основная движущая сила революции. Россия в огромном большинстве страна крестьянская, а рабочий класс не развит и не организован так, как на Западе, -- отвечал Зунделевич. -- "Народная воля" стремится организовать рабочий класс, но это процесс длительный. Значительное количество рабочих уже подготовлено народовольцами к революционной борьбе. И среди видных деятелей "Народной воли" -- рабочий Тимофей Михайлов. -- А есть ли успехи в привлечении на сторону революции военных? -- спросил Ковалик. -- Военная организация "Народной воли" создается параллельно с гражданской. Начинаем пробивать брешь в главном оплоте самодержавия -- армии, создаем революционные группы среди войск. Ведется пропаганда среди офицеров-моряков, артиллеристов. В "Подготовительной программе" предусматривается создание центральной боевой организации, способной начать восстание, и провинциальной революционной организации, способной поддержать его. -- Но политикой террора, мне кажется, народовольцы увлекаются в ущерб главным революционным задачам, -- сказал Войноральский. -- Я этим не хочу сказать, что они недооценивают другие стороны революционной работы. Стремление убрать с дороги очередного представителя русского самодержавия или самого царя требует огромных сил и жертв со стороны революционеров. Стоит ли такая игра свеч? Надо беречь силы партии. Я не осуждаю террористов, их безумно смелые действия достойны восхищения. Но террор -- это не тот путь, по которому должна идти партия! -- Но если нет возможности действовать иначе, неужели нужно сидеть сложа руки и не действовать? Признать свое поражение как политической силы? -- спросил Виташевский. -- Терроризм привлекает тем, что он якобы способен внести панику в ряды правительства, -- ответил Войноральский. -- Я в это не верю. Надо вести тайно революционную пропаганду и агитацию, не рассчитывая на скорый успех и не задавая сроков. Об этом очень обоснованно пишет Лавров -- крупнейший в настоящее время теоретик революционной борьбы. Революция, по его мнению, произойдет тогда, когда создадутся для этого все необходимые условия. Но надо всеми силами это время приближать. В начале 1882 г. политкаторжане-"централисты", кроме Долгушина (отправленного на Кару позже из Красноярской тюрьмы) и Сажина (у которого кончился срок каторги), выехали из Иркутска на почтовых и к весне прибыли на карийскую каторгу, расположенную по речке Каре (что означает "Черная река"). Кара -- приток Шилки, впадающей в Амур. По берегу Кары располагалось несколько тюрем. Из осужденных по процессу "193-х" первыми на Кару прибыли "чайковцы" С. С. Синегуб и Н. А. Чарушин и др. С 1879 г. количество политических заключенных значительно возросло. После прибытия партии "централистов" в составе 28 человек всего политических на Каре стало более 100. Золотые промыслы на Каре были личной собственностью императора. Работа каторжан состояла в том, чтобы снимать с золотоносного песка верхний слой земли. С весны 1882 г. к приезду Войноральского и его товарищей политкаторжанам было запрещено участвовать в работах на промыслах в рудниках, хотя они и были приговорены к этим работам решением суда. Все усилия и протесты каторжан ни к чему не привели. Это было сделано не случайно: самый тяжелый труд, даже в рудниках, значительно легче переносится человеком, чем неподвижное существование в четырех стенах тюрьмы. Физическая работа на промыслах -- это не только полезная нагрузка для человека, но и занятие, дающее возможность находиться на открытом воздухе. Труд вносил разнообразие в жизнь политкаторжан, помогал легче переносить томительно тянувшиеся дни заключения. Запрещение работать в рудниках частично компенсировалось возможностью работы в помещении мастерских, расположенных за оградой. Туда водили желающих заниматься физическим трудом под конвоем. Политкаторжан содержали по 25 человек в камере. Кроме них, на Каре были женщины, которые последовали на каторгу за своими мужьями и сыновьями. Они проживали на вольном поселении. В то время как приехала партия с Войноральским, политкаторжане в тюрьме делились на две группы. Одни были заняты подкопом из помещения тюрьмы за тюремную ограду. Все члены этой группы были всецело захвачены идеей побега, мечтая продолжать борьбу с самодержавием. Другие не участвовали в подкопе, так как заканчивался их срок каторги и можно было надеяться на скорый выход на поселение. А там по сравнению с тюрьмой были большие возможности для реализации своих планов. До марта 1882 г. подкоп был сделан только до половины. На пути беглецов встретились большие препятствия: на глубине 1,5 сажен оказался вечно замерзший слой земли. Работать приходилось лишь по ночам, лежа на животе. За час работы удавалось углубиться только на полвершка. В результате ложного утверждения смотрителя тюрьмы о том, что начальство будто бы узнало о подкопе, среди двух групп в тюрьме сложились напряженные отношения недоверия. Несколько человек поверили провокации о том, что выдал товарищей нечаевец П. Успенский (приговоренный по нечаевскому делу на 16 лет каторги), когда выходил из тюрьмы для свидания с женой. Несмотря на то что большая часть политкаторжан не верила в предательство Успенского, считая его недоказанным, три человека, поверившие этой провокации, в тайне от всех задумали убить Успенского и осуществили свое решение. После этого происшествия отношения недоверия между группами стали перерастать во вражду. Войноральский и его товарищи решили приложить все силы, чтобы нормализовать обстановку. В результате работы выборных товарищей была установлена невиновность Успенского. Отчужденность между группами стала проходить, и начали устанавливаться нормальные отношения. Когда стало окончательно ясно, что с подкопом под здание тюрьмы ничего не выйдет из-за мерзлого грунта, у Мышкина возникла замечательная по своей простоте идея... -- Друзья, вы знаете, какое тяжелое время переживает Россия, какие потери несут революционеры, а мы тут сидим без дела, -- как-то в один из апрельских вечеров сказал Войноральский. Мышкин поднял руку: -- Есть идея, кажется, реально осуществимая. -- Рассказывай! С нетерпением слушаем! -- заговорили все. -- Вы знаете, что наши мастерские, расположенные за тюремной оградой, ночью тщательно не охраняются, так как работы там, естественно, идут только днем. Проверка утром и вечером ведется по счету, а не поименно. Если удастся в мастерских остаться на ночь хотя бы двоим, для чего можно запутать караульных при помощи частых входов и выходов из мастерской, есть надежда незаметно для охраны выбраться на волю через пропиленное отверстие в потолке. Войноральский сказал: "Я думаю, что долго обсуждать и обосновывать эту идею нет смысла. Ее преимущество перед подкопом очевидно, и я предлагаю сразу обсудить план ее реализации. Допустим, нам удалось во время дневных работ создать такой шум в мастерской, что караульные не услышат, как будет пропиливаться отверстие в потолке. Допустим, удалось запутать караульных и оставить на ночь в мастерской двух товарищей и им удалось благополучно выбраться на волю. Надо подумать еще о других важных вещах: во-первых, как замаскировать отсутствие товарищей в камерах при утренней и вечерней проверках; во-вторых, как обеспечить удачный путь через тайгу и безопасность при встречах с местным населением, чтобы оно не сообщило властям о беглых каторжниках, и самим не попасться властям на глаза. -- Что касается пропилки отверстия, это я беру на себя,-- заявил Рогачев. -- Это нетрудно, так как в мастерской нет крыши, а лишь потолок, засыпанный землей на 1,5 вершка. А чтобы было неслышно пилы в мастерской, можно наладить такой концерт, что чертям станет тошно и у них лопнут барабанные перепонки. Кто-то высказал блестящее предложение -- перенести товарищей в мастерскую в ящиках кроватей, предназначенных для хранения имущества. Показать, что кровати нуждаются в ремонте, было нетрудно. Чтобы скрыть отсутствие товарищей, решили для маскировки на кровати положить чучела. -- У нас ведь есть художник -- Виташевский, -- вспомнил Войноральский, -- можно делать чучела под его руководством. Но надо быть все время начеку, чтобы не вызывать подозрений и дать возможность беглецам преодолеть огромное расстояние до морского побережья и сесть на пароход. -- А как быть с паспортами? -- раздались голоса. -- Ну в этом деле у нас есть великий мастер -- Порфирий Иванович, -- засмеялся Мышкин. -- Может пригодиться в целях конспирации и не один паспорт. Надо иметь на случай запасной, -- подчеркнул Войноральский. Идея Мышкина была воспринята с восторгом всеми желающими участвовать в побеге. Наступил май. Сборы в дорогу шли полным ходом, собирались теплые вещи, деньги. Особое удовольствие доставляло изготовление чучел: Ковалик в качестве искусного столяра работал стамеской, а Виташевский как художник давал ему указания. Чтобы придать манекену правдоподобную форму, кого-нибудь заставляли ложиться в кровать и по его очертанию строили фигуру. Был предусмотрен вариант спящего каторжанина, закутавшегося с головой, но не снявшего сапоги, которые торчат из-под арестантского халата. Михаил Попов соорудил также чучело шахматиста. Когда Войноральский увидел его, то несколько минут смеялся, не в силах остановиться. Чучело было посажено в углу камеры за стол с шахматной доской спиной к двери. Оно было одето в халат, а на голове шапка с опущенными наушниками. Против него лицом к двери сидел живой шахматист. А рядом с ними два товарища делали вид, что увлеченно следят за игрой. А в это время Дмитрий Рогачев с друзьями делал лаз в потолке мастерской. Стоял невообразимый шум. Громыхали станки, работники пилили, рубили, строгали, кузнецы работали, не жалея сил. Когда отверстие было проделано, то выпиленный четырехугольник опять поставили на место. Наконец все было готово к побегу. Было решено, что первыми выйдут на волю Мышкин с Хрущевым. Чтобы беспристрастно решить, кто будет следующим, Войноральский предложил кинуть жребий. Рогачев раздал всем полоски бумаги, на каждой надо было написать фамилии двух человек, чтобы было учтено, кто с кем в паре кочет бежать. Кандидатуры были намечены. Осталось проститься. Кто-то положил в карман Мышкина маленький томик Некрасова. Войноральский крепко обнял друзей. Затем Мышкина уложили в ящик кровати, а Рогачев с Коваликом понесли кровать в мастерскую. Рогачев со своей богатырской силой легко справлялся с тяжестью, а Ковалику стоило труда делать вид, что он тащит пустую кровать. В мастерскую вошли несколько человек, в том числе и Хрущев. Затем, чтобы запутать караульных, много раз выходили из мастерской и входили в нее. В конце концов караульные попались на эту удочку и не заметили, как Мишкин и Хрущев остались в мастерской. Загремел железный болт, щелкнула пружина замка. Изредка доносился звук шагов часового. Начало темнеть. Тюремщики, громко разговаривая, стали удаляться во двор. Загромыхала цепь калитки, и скоро наступила полная тишина. -- Надзиратели ушли домой, пора, -- сказал Мышкин и стал вынимать пропиленный в потолке четырехугольник. Высунул голову и огляделся: часовой шагал вдалеке, удаляясь от мастерской. Его путь шел вдоль тюремной стены на 30 саженей. Выждав некоторое время, Мышкин и Хрущев благополучно спрыгнули на землю и углубились в тайгу. Когда они взобрались на вершину сопки и огляделись, то увидели вдали тюрьму. Она производила впечатление громадной могилы, под сводами которой томились дорогие товарищи. Беглецы стали пробираться по тайге к реке Шилке, протекавшей в 16 верстах от тюрьмы. Дойдя до реки, они пошли вниз по течению. В одном из ближайших казачьих поселков они купили лодку, сказав: "Мы безработные, пробираемся на прииски на заработки". От них потребовали предъявить паспорта, которые атаман некоторое время пристально разглядывал, как бы запоминая фамилии. На лодке они доплыли до Благовещенска, где пересели на пароход и добрались до Владивостока, преодолев более 3 тыс. верст. Здесь снова им пришлось предъявить свои документы. И Мышкин пожалел, что не захватили запасные паспорта, они помогли бы сбить с толку погоню, если казачий атаман при розыске назовет их фамилии. А в это время в тюрьме выжидали срок, чтобы дать возможность Мышкину и Хрущеву уйти подальше. Было решено ждать две недели, а потом устроить побег еще четверым. Но за несколько дней до истечения этого, срока стало известно, что на Кару приехал для ревизии из Петербурга начальник Главного тюремного управления Галкин-Врасский. Он в ближайшее время намерен посетить тюрьму вместе с губернатором Забайкальской области, прокурором и свитой чиновников. Возникла угроза, что при их посещении обнаружится отсутствие двух беглецов. Войноральский собрал срочное совещание всех политкаторжан. Необходимо было выработать линию поведения при посещении высшего тюремного начальства. Было решено, не дожидаясь прихода начальства, выйти всем в коридор и вступить в разговор с Галкиным-Врасским, по возможности не допуская его в камеры. Если задержать его в коридоре не удастся, то идти в камеры за ним всей толпой, не прекращая обращаться с просьбами и за разъяснениями. Были распределены роли, кому о чем говорить, о чем спрашивать и о чем просить. Начать разговор с Галкиным-Врасским должен был Войноральский от имени всех политзаключенных и по ходу разговора предоставлять слово товарищам для дополнений и разъяснений затронутых вопросов. Когда комиссия из высших тюремных чиновников вошла в коридор Новой Карийской тюрьмы, направляясь в ближайшую камеру, политзаключенные, находившиеся уже в коридоре, окружили ее плотным кольцом. Вперед выступил Войноральский и в очень тактичной и вежливой форме стал задавать вопросы Галкину-Врасскому, обращаясь к товарищам с просьбой об уточнении. Такое начало беседы давало широкий простор для разговоров и позволяло вступать в беседу все новым и новым лицам, утомляя внимание тюремного начальства и мешая ему направиться в камеры. Галкин-Врасский неожиданно для себя попал в положение не властного, спрашивающего администратора, а допрашиваемого лица. Он под градом обрушившихся на него вопросов терялся в объяснениях, обращаясь то к губернатору, то к прокурору. А когда не мог найти ответа на вопрос, просил своего секретаря выяснить по приезде в Петербург. Намеченный план был успешно осуществлен. Устав от беседы с заключенными, Галкин-Врасский не пошел в камеры и только перед уходом обратился с просьбой к политкаторжанам указать ему Николая Константиновича Буха, приговоренного к 26 годам каторги, отец которого был сослуживцем Галкина-Врасского. Когда Бух вышел из толпы политкаторжан, Галкин-Врасский сказал ему: -- Ваш батюшка просил передать поклон и узнать о здоровье. -- Благодарю Вас, я здоров, -- ответил Бух. На этом визит ревизора был закончен. Но во дворе он задал смотрителю тюрьмы последний вопрос: -- Зачем тут у вас стоит трехсаженный столб? Смотритель ответил: "Да для фонаря, чтобы освещал двор ночью". Галкина-Врасского такой ответ вполне удовлетворил, и он ушел с территории тюрьмы. В действительности же назначение столба было совершенно иное и было связано с желанием политических каторжан устроить во дворе "гигантские шаги" для физических упражнений. Комендант тюрьмы сначала разрешил, но перед приездом высшего тюремного начальства испугался и в тревоге прибежал к Войноральскому: -- Как быть со столбом? Войноральский отвечал: -- Убирать столб уже поздно. Но если о нем спросят, то можно ответить, что столб предназначен для фонаря. При выходе со двора тюрьмы начальник Главного тюремного управления бросил одному из чиновников свиты: -- Да у них здесь совсем не тюрьма, а Запорожская Сечь! После отъезда комиссии удалось организовать побег еще четверых тем же способом, что и Мышкина с Хрущевым. Теперь уже на шести кроватях лежали манекены. Причем каждый день манекены перекладывали на другие кровати. Были предусмотрены меры для уничтожения всех следов в случае неудачи побега. Чтобы можно было быстро сжечь предметы, служившие для манекенов, в течение ночи топились 2--3 печи. Кроме того, в бане находился на карауле всю ночь один из товарищей и следил за тем, что делается за оградой. Баня находилась как раз напротив мас