терских, но внутри ограды. У раскрытой форточки в бане было очень хорошо слышно, что делается у здания мастерских. Сообщения с баней ночью быть не могло, так как политкаторжан на ночь в корпусе запирали. Но выход был найден при помощи световой сигнализации: всю ночь в бане на окне горела свеча, которая была видна из коридора корпуса. Для наблюдения за свечой в коридоре было установлено постоянное дежурство. Было условлено, что в случае неудачи при следующем побеге из мастерских свечу в бане дежурный погасит. Наступил день, когда должна была бежать следующая пара политзаключенных. Виташевский был дежурным в коридоре, как вдруг свеча в бане погасла. Виташевский, не веря своим глазам, пригласил кого-то из товарищей удостовериться в этом и затем поднял тревогу. В следующее мгновение дежурные у топившихся печей разворошили пламя, другие быстро стаскивали к печам с кроватей манекены и рубили их топорами и бросали в огонь. Вскоре от манекенов не осталось и следа, все вещественные доказательства долго разыгрывавшегося спектакля уничтожило пламя. Неудача побега Минакова и Крыжановского связана с тем, что им не удалось действовать бесшумно, как предыдущим товарищам. Часовой заподозрил неладное. В тот момент, когда один из них спускался по углу здания, часовой смотрел в сторону мастерских и ему был виден профиль угла здания и спускавшийся по нему человек. Он открыл стрельбу и всполошил всю тюрьму. Беглецов поймали к утру. В тюрьму прибыло начальство, и началась поименная проверка. Тут же было обнаружено, кроме двоих пойманных, отсутствие еще шести человек. Галкин-Врасский и губернатор получили телеграмму о побеге, не успев доехать до Читы, и тут же вернулись, чтобы лично руководить розысками. Все взрослое население из крестьян близлежащих деревень было мобилизовано на поиски беглецов. Власти сообщали о политкаторжанах всякие нелепые слухи, чтобы восстановить против них жителей окрестных деревень. Вскоре были пойманы еще две пары. Оставались на свободе лишь Мышкин и Хрущев. Найти их удалось с помощью казачьего атамана, первым проверившего их паспорта. По разосланным фотографиям он узнал Мышкина и Хрущева и вспомнил их фамилии, под которыми они путешествовали. Во Владивосток полетела телеграмма с приказом о немедленном аресте. Не зная, что побег открылся, они решили поехать на пароходе в Одессу и оформили свои документы, по которым и были опознаны, арестованы, а затем доставлены обратно в Карийскую тюрьму. В тюрьме начались репрессии. Беглецов заковали в кандалы, отобрали книги, теплую одежду. Чтобы как-то оправдать репрессии в отношении не участвовавших в побеге, администрация тюрьмы пошла на провокацию. Утром в камеры ворвались солдаты и стали проводить обыск, который скорее носил характер погрома: при сопротивлении заключенных в ход пускались приклады. Затем политзаключенных развезли по разным карийским тюрьмам. Здание тюрьмы обыскали самым тщательным образом, но подкопа все-таки и на этот раз не обнаружили. Он был найден значительно позже и заделан. Просторные камеры были превращены перегородками в закутки. Режим стал значительно тяжелее: заключенных запирали по камерам, не разрешали общаться, тщательно осматривали кандалы. Некоторых заковали в ручные кандалы. Резко ухудшилось питание, были запрещены прогулки, переписка и свидания с родными, не давали книг, не разрешали покупать дополнительные продукты и т. д. Кроме того, были высказаны угрозы, что применят телесное наказание плетьми. Терпение у политкаторжан дошло до предела, и было решено объявить голодовку. 12 июля 1882 г. объявила голодовку одна группа, а через несколько дней среди голодающих уже было 60 человек. Несколько дней начальство ничего не предпринимало. Затем было заявлено, что врач будет вводить пищу насильно, на что политкаторжане заявили, что все будут решительно сопротивляться. Наконец тюремное начальство распорядилось прислать депутатов для переговоров о причинах голодовки. Выбрали Мышкина и Ковалика. Мышкин написал заявление, в котором перечислил все надругательства над заключенными и нарушение их прав. Он писал о том, что мужья лишены свиданий с женами, приехавшими к ним с разрешения высших властей; что политзаключенных держат в ужасных и непригодных для жизни человека помещениях; что развивается цинга, однако не выдают никаких противоцинготных средств и не позволяют покупать их на свой счет; что они лишены всякого физического и умственного труда и таким образом обречены на убийственное безделье, разрушающее их здоровье; что у многих уже кончились сроки каторги, а их продолжают держать в тюрьме, и о многом другом. Последнее было связано с тем, что все заключенные новой тюрьмы были отданы под суд по делу о побеге. Никакого определенного ответа от начальства получено не было. Было решено скорее покончить жизнь самоубийством, чем допустить искусственное питание. Голодовку поддержала и женская каторжная тюрьма на Нижней Каре. За это женщин перевели в другую тюрьму и объявили трехмесячное карцерное заключение: лишение прогулок, книг, переписки с родными. Тюрьма на Усть-Каре представляла собой длинный деревянный сарай, где по обеим сторонам коридора находились камеры-одиночки с маленьким окошком. Две печи были только по концам коридора. В женской тюрьме среди политкаторжан находилась Софья Александровна Лешерн фон Герцфельд. Позднее приехала Софья Андреевна Иванова, а через год к ним присоединилась Т. И. Лебедева. Войноральский и другие товарищи, знавшие Татьяну Ивановну Лебедеву черноокой красавицей, увидели маленькую желтую худощавую старушку, еле передвигавшую ноги. Два года в подвальной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости унесли ее красоту и здоровье. Она смело заявила на суде, что сознательно и добровольно участвовала в покушении на царя. Софья Лешерн была освобождена по процессу "193-х" благодаря своему знатному происхождению, но, освободившись, она уехала в Киев, где примкнула к Валериану Осинскому, и была арестована вместе с ним. Еще в доме предварительного заключения между ней и Мышкиным началась переписка, которая продолжалась и на Каре. В одном из писем он ей писал: "Как бы я хотел снова произнести речь, но такую, которую слышал бы весь мир, чтобы весь мир содрогнулся от тех ужасов, которые я расскажу. Ценой жизни готов я это сделать... Я показал бы им всех запытанных, замученных, сведенных с ума, я показал бы им прикованных к тачке: безумного Щедрина, Попко и Фомичева. О, как все это ужасно. Тем более ужасно для меня. Ведь они платят нечеловеческими муками за наш неудавшийся побег, за мой побег". Женщины не прекращали голодовку до тех пор, пока не получили сигнала из мужской тюрьмы о решении закончить коллективное голодание. Здесь начальство не решалось применить насильственные меры, и голодовка на 13-й день закончилась победой заключенных. В камеры было принесено прежнее белье, возвращена теплая одежда, часть тюремной библиотеки была выдана политкаторжанам, восстановлены получасовые прогулки. Было разрешено посещение чужих камер. Даже в условиях лишения свободы Войноральский и его товарищи не хотели и не могли сидеть без дела, не теряли надежды принести пользу родине в будущем, если доживут, и не хотели терять времени зря. Поэтому после неудачного побега с небывалой до того энергией они принялись за изучение наук и иностранных языков. Были организованы школы по разным областям знаний, а также специальные занятия для находившихся среди них нескольких рабочих, нуждающихся в элементарном образовании. Каждый из товарищей стал преподавателем в своей области. Прошла осень, потом зима, минула весна. Комиссия, проводившая следствие по делу о побегах, закончила свою работу. Около десяти политкаторжан были отправлены летом 1883 г. в Петропавловскую крепость. Горько было Войноральскому и его товарищам прощаться с ними, особенно с Мышкиным, дружба с которым выдержала много испытаний. Из Петропавловской крепости ряд товарищей, в том числе Мышкина и Долгушина, перевели затем в самую страшную политическую тюрьму, откуда, как правило, живыми не выходили, -- в Шлиссельбург. Процесс двадцати народовольцев взволновал всех прогрессивных людей даже за границей -- в Англии, Франции, Италии. На весь мир прозвучал энергичный призыв В. Гюго: "Цивилизация должна вмешаться!". Царское правительство было вынуждено заменить смертную казнь девяти осужденным на каторгу и привести в исполнение только один смертный приговор -- Н. Е. Суханову как офицеру армии. С. М. Кравчинский в книге "Россия под властью царей" писал: "Жизненные силы последующих поколений похоронены самодержавием под снегами Сибири. Это хуже чумы. Чума убивает без разбора, а деспотизм выбирает свои жертвы из цвета нации, уничтожая всех, от кого зависит ее будущее, ее слава; не политическую партию сокрушает царизм, это стомиллионный народ душит он". ХРАБРОСТЬ ЖИЗНИ Да, мы погибнем, но рядами Уж новые бойцы стоят И двинутся за рядом ряд -- Тропой, проложенною нами. Так неизменной чередою За поколением поколенье Пройдет пробитию тропой Без отдыха, без утомленья, Пока ни сможет наконец Поднять забитую свободу, И с деспота забрать венец, И возвратить ею народу. Ф. ВОЛХОВСКОЙ Подходил к концу срок каторги. Осенью 1883 г. Войноральского и Ковалика разными партиями направили в Якутскую область на поселение в г. Верхоянск, называемый "полюс холода". Дмитрию Рогачеву так и не суждено было выйти живым из Карийской тюрьмы -- он скончался 24 января 1884 г. от воспаления легких. До Верхоянска Войноральскому и Ковалику надо было преодолеть расстояние свыше 3000 верст. От Якутска до Верхоянского хребта ехали на лошадях, а от хребта -- на оленях в нартах: на каждую пару оленей один седок и 80--90 кг клади. Нарты соединялись по нескольку штук в "поезд". Остановки делали на станциях, отстоявших на 150 верст одна от другой. Когда Войноральский приехал в Верхоянск, он застал там Ковалика, но им не разрешили жить вместе. Начальство назначило местом жительства Войноральскому Якутский улус (волость), называемый Бустахским наслегом в 25 верстах от Верхоянска. Улус представлял собой не сплошное поселение типа поселка. Здесь каждый дом отстоял от соседнего на 2--5 верст, а в малонаселенных местах -- до 50 верст. С помощью якутов он построил себе домик-юрту. Испокон веков обходились без плотников: четыре поставленных опорных столба связывали поперечными перекладинами, настилали потолок и к перекладинам приставляли косо бревна, служившие стенами. На крышу насыпали земли, стены обмазывали глиной. Нужно было только приделать двери, а к оставленным для окон отверстиям приставить на зиму льдины. Летом льдины заменяли слюдой. Войноральский обзавелся своим небольшим хозяйством и пригласил одну бедную молодую якутку помогать ему по дому. Средствами к жизни, кроме маленького казенного пособия в 15 руб., ему служила неофициальная адвокатская практика среди якутского населения. Войноральский быстро овладел якутским языком и стал своим человеком для якутов. Они обращались к нему за помощью написать различные прошения к начальству. Затем ему пришлось заняться самой настоящей адвокатской практикой. Он даже вел дела в судебных инстанциях. На это начальство смотрело сквозь пальцы: грамотных и образованных людей, знающих якутский язык, не хватало. За свои услуги Войноральский брал деньги только с богатых, чтобы иметь средства на жизнь, а бедным помогал бесплатно. Изредка он бывал в Верхоянске, где встречался с Коваликом. Ковалик в Верхоянске купил небольшой домик и подрабатывал себе на жизнь кладкой печей и столярным делом -- взял подряд на устройство кроватей для больницы. Он купил лошадь и решил помочь Войноральскому устроить в улусе небольшое производство -- мыловарение. Вскоре у Ковалика сложилась и личная жизнь: он женился на приезжей русской акушерке. Девушек и молодых свободных русских женщин почти не встречалось в этом крае. Жена Войноральского с дочерью не поехали к ному, так как жили на средства родственников, враждебно настроенных к революционерам. И Войноральский женился на молодой якутке, помогавшей ему вести хозяйство. Это была девушка приятной внешности и хорошего характера. Тяжелые испытания наложили отпечаток и на внешность Войноральского, и на здоровье. Но энергия его по-прежнему кипела, и он всеми силами старался, чтобы даже здесь, в глуши, приносить наибольшую пользу людям. Он вспоминал свой разговор с Сергеем Кравчинским об административной ссылке. Тогда Сергей говорил: -- Царские сатрапы считают человека со свободолюбивыми идеями, борющегося за правду, источником заразы, который отравляет всех своим ядом. Поэтому его необходимо изолировать даже в месте изгнания. Мало того. Такой образованный человек может заразить даже на расстоянии с помощью писем или через печать и развратить своими свободолюбивыми идеями людей, которых он не знает и никогда не видел. Поэтому его надо отрезать от всего мира при помощи всезапрещающей административной ссылки в глухие уголки России на неопределенное время, которое можно продлевать до бесконечности. Ну нет, думал Войноральский, огня души не погасить даже полюсом холода! И он добился перевода сначала в Верхоянск, а потом в Якутск. В Верхоянске Войноральский узнал, что во время последней попытки побега политических остался их значительный долг местным жителям. И он задался целью этот долг погасить. Деньги нужны были немалые. Воспользовавшись кредитом, предоставленным ему якутскими купцами, которых он сумел расположить к себе, Порфирий Иванович стал успешно вести торговлю и получил необходимые деньги. Продолжая вести торговлю дальше, он денег не нажил, так как много товаров раздавал в долг бедным, и прекратил затем это занятие. В Верхоянске пригодились и его медицинские знания, которые он успел получить на медицинском факультете Московского университета, а также путем самостоятельного чтения медицинских книг. Ему пришлось в течение двух лет выполнять функции городского врача. Он позднее сообщал об этом своему другу Анатолию Фаресову: "В Верхоянске... я два года был за врача; и больница, и аптека, и вся болеющая публика... была у меня на руках... Пришлось вновь штудировать разные паталогии, терапию... а по недостатку средств на лекарства вынужден брать гонорар с богатых, чтобы лечить бесплатно многочисленную бедноту..." В Верхоянск все прибывали политические ссыльные, и Войноральский с Коваликом устанавливали с ними связи. Этот край политической ссылки стал своеобразным районом народнического движения, куда проникали народовольческие издания, поднимавшие дух ссыльных революционеров. Здесь распространялась нелегальная литература, создавались местные кружки. Несмотря на трудные условия, разобщенность ссыльных революционеров на огромном пространстве Сибири, несмотря на запрет властей заниматься любыми видами деятельности, кроме физического труда, среди народников не ослабевало стремление объединить свои усилил, чтобы не допустить угасания революционной энергии и проводить работу как по распространению передовых идей, так и по просвещению и улучшению в пределах возможного жизни местного населения. И Порфирий Иванович считал, что необходимо, собрав все свои силы, сделать максимум возможного в этих непривычных для европейца условиях. В памяти его всплывали примеры удивительной творческой деятельности в сибирской ссылке революционеров. Еще во время пребывания в Мценской пересыльной тюрьме Войноральскому удалось прочитать в журнале "Вперед" за 1874 г. корреспонденцию "Из Иркутска", написанную Г. А. Лопатиным о Худякове. Худяков жил в юрте у многосемейного якута в антисанитарных условиях, где за перегородкой содержался скот. Он в это время не только писал научные и литературные труды, но и проводил ежедневные метеорологические наблюдения. Благодаря этой работе Худякова удалось вычислить среднюю температуру в Верхоянске. Худяков составил также якутский словарь и якутскую грамматику, написал еще ряд сочинений. Но у него началась душевная болезнь. Несмотря на хлопоты матери, его так и не переводили в больницу. В конце лета 1874 г. его перевезли в Якутск, где не было необходимых ему врачей, и только через год, наконец, поместили в иркутскую больницу, где он и умер в 1876 г. А в это время проходил процесс "17-ти", по которому были осуждены ряд членов Исполнительного комитета, в том числе А. П. Корба, Я. В. Стефанович, М, Ф. Грачевский. Большинство из них приговорили к длительным годам каторги, а семь человек -- к вечной каторге. Причем за арест осужденного на вечную каторгу М. Ф. Грачевского начальник петербургского охранного отделения Г. П. Судейкин получил от правительства премию в 15 тыс. рублей и за свои многочисленные заслуги был назначен руководителем политического сыска по всей России. В руки Судейкина попал арестованный в декабре 1882 г. член военного центра "Народной воли" штабс-капитан С. П. Дегаев. Судейкин, пустив в ход все методы устрашения, заставил Дегаева пойти на предательство и выдать военную организацию "Народной воли". Для этого он должен был при помощи охранки устранить всех старых, опытных народовольцев и заново создать революционное подполье террористов, став в нем диктатором. Это, по замыслу Судейкина, позволило бы ему осуществлять то убийство чиновников (руками террористов), то раскрывать заговоры и расправляться с революционерами (руками охранки). Таким образом, он хотел оказывать давление на правительство посредством террора и на террористов силами охранки. Для осуществления плана Дегаеву был устроен фиктивный побег из-под стражи. Но Дегаев стал опасаться возмездия за предательство со стороны народовольцев и сам явился в заграничный центр "Народной воли", признался во всем, взяв на себя обязательство убить Судейкина. Но по приезде в Россию, как это обнаружил Герман Лопатин, Дегаев занял двурушническую позицию. Разоблаченный Лопатиным, он был вынужден исполнить данное обещание с помощью двух народовольцев, а затем эмигрировал за границу. Наступил 1885 год. До далекого Верхоянска долетела весть о смерти в Шлиссельбургской крепости И. Н. Мышкина. Тяжело переживал Войноральский утрату еще одного старого друга. Мышкин не мог смириться с вынужденным бездействием и медленным умиранием в застенках тюрьмы, бесчеловечным обращением с политическими заключенными. Он решил ценой жизни добиться суда над собой, а там показать всей общественности жестокие порядки Шлиссельбурга. Он понимал, что его могут убить и в самой крепости, но надеялся, что до матери дойдет его последнее письмо. Он оскорбил тюремного надзирателя, бросив в него тарелкой. Но тюремные власти испугались суда и расстреляли неутомимого борца в крепости. В этом же году в Сибирь приехал американский журналист Д. Кеннан, интересовавшийся Россией и решивший подробно познакомиться с положением политических каторжан и ссыльных. Добравшись только до Томска, Д. Кеннан и его друг художник Фрост были обескуражены беззаконием, царившим в России. Они были поражены, по словам Д. Кеннана, тем, что в Сибири "ссылка и полицейский надзор представляет собой не наказание за совершенное преступление, а меру предосторожности для предупреждения возможных политических проступков". Д. Кеннан встретился в Томске с народниками, судившимися по процессу "193-х", в том числе с Ф. Волховским, о котором писал: "Это был умный, гуманный, энергичный человек, хорошо владевший английским языком, прекрасно знакомый с американской историей и литературой, большой поклонник Лонгфелло, стихотворения которого он перевел на русский язык... Русское, правительство может бросать таких людей, как Волховской, в уединенные прочные казематы своих крепостей, где у них седеют волосы. Оно может ссылать их в серых арестантских халатах в Сибирь, -- но настанет время, когда в анналах истории их имена будут окружены ореолом великой славы, а повествование об их жизни и страданиях послужит неиссякаемым источником геройского воодушевлен и я для всех русских, любящих и отечество". Д. Кеннан проехал 8000 верст по Сибири, познакомившись и с политическими ссыльными, и с политкаторжанами. Но дороге на родину в США он остановился в Лондоне, разыскал Кравчинского и Кропоткина и встретился с другими представителями русской революционной эмиграции и открыто выразил свое восхищение русскими революционерами. В 1888 г. Кеннан писал Кравчинскому: "Если Вы приедете в Соединенные Штаты к концу будущего года, Вам едва ли удастся найти человека, кто питал бы симпатию к царю и его министрам, но Вы найдете миллионы горячо и активно сочувствующих русским революционерам. За прошедший год здесь произошел резкий перелом в общественном мнении в отношении русских дел, и я полагаю, мы с Вами можем поставить себе это в заслугу. Ваша последняя книга "Русское крестьянство" была переиздана... и, видимо ее широко читали... Я получаю сотни писем со всех концов Соединенных Штатов с выражением сочувствия русским революционерам и ненависти и презрения к русскому правительству". В 1890 г. русскую эмиграцию, да и всю прогрессивную мировую общественности потрясла страшная весть из России. Лавров среди многих ценных материалов передал Кравчинскому корреспонденцию, присланную из Восточной Сибири, о массовом самоубийстве политических каторжан в Карийской каторжной тюрьме. Это произошло в 1889 г. в связи с издевательством над политзаключенной Е. Н. Ковальской. За отказ встать перед генерал-губернатором Ковальскую решили перевести в другую тюрьму, причем при переводе подвергали унижениям и издевательствам. Узнав об этом, ее подруги по женской тюрьме потребовали увольнения коменданта тюрьмы, виновного в происшедшем. Узнав об отказе в этом, они начали длительные голодовки в течение нескольких месяцев. Но администрация не уступала. Тогда одна из заключенных Н. К. Сигида попыталась нанести коменданту пощечину. За это она была высечена плетьми. В знак протеста четыре политкаторжанки отравились и 14 человек в мужской Карийской тюрьме приняли яд. Опубликованная информация об этой трагедии за границей и широкий протест прогрессивной общественности вынудили царское правительство ликвидировать Карийскую каторгу. Слухи о карийской трагедии дошли до Верхоянска, до Войноральского и Ковалика и облетели всю сибирскую ссылку, а потом всю страну, вызвав возмущение всех честных людей. В это время Войноральский решил реализовать дерзкую идею -- доказать посредством опытных многолетних посадок возможность приполярного земледелия в Якутской области. Перебравшись в Якутск, Войноральский становится заведующим образцовой казенной сельскохозяйственной фермой. Многолетние опыты приносят положительные результаты. Он пишет ряд научных статей, выпускает альбом с рисунками препарированных растений в разные периоды их развития, собирает коллекции зерен. Свои работы Войноральский пересылает в областное правление, в Статистические комитет, в Иркутское географическое общество, в местные журналы. Но в печать пока проникают только его статья "Из полярного края" и "Письма с Алдана" (напечатаны в 1896 г.). Представляя свои материалы в Статистический комитет, Войноральский предлагал передать их в музей. С конца января 1896 г. у Войноральского завязалась постоянная переписка с его старым другом А. И. Фаресовым. В своих письмах к нему Войноральский сообщает, что послал с одним из якутов в журнал "Русское богатство" (в редакции которого работал В. Г. Короленко) письмо о возможности приполярного земледелия в Якутском крае, предлагает проект организации вспомогательных станций. Он просит Фаресова содействовать ему в том, чтобы поставить этот вопрос в каком-нибудь ученом сельскохозяйственном обществе. Надежда и воля не оставляют этого прекрасного человека: "Не пройдет еще одного года, как я смогу по закону вернуться в дорогую Россию, жизнью которой пришлось жить так долго лишь по слухам. Вы прекрасно поняли характер психологического влияния "одиночки" и, конечно, лучше, чем многие другие, поймете, что должен переживать человек накануне своего возвращения к жизни после 7-летнего одиночества в казематах и 15-летней ссылки в полярной тайге". Войноральский действует не только как ученый в области сельского хозяйства, но и как врач. Он с возмущением пишет А. И. Фаресову о безобразном состоянии медицинского и санитарного обслуживания в Якутской области, о преступно халатной администрации при распространении эпидемии сибирской язвы (эпизоотии). "Представьте себе -- эпизоотия проявилась еще со 2 июня, район заразы расширяется и захватывает местности более населенные, стада и табуны в 100--200 голов погибают в несколько дней. К 15 июня в городе получаются очень тяжелые вести... полученные мною бюллетени о ходе эпизоотии и заболеваниях людей производили угнетающее впечатление. Я под влиянием этого пишу надлежащее письмо исправнику -- секретарю Статистического комитета, обрисовываю известную мне зараженную местность как возможный пункт для распространения заразы в Верхоянском округе и к городу... Ничто не пробирает наших черствых охранителей здоровья и благосостояния обитателей. Проходит еще неделя; сведения получаются еще мрачнее. Верхоянские инородцы, приехавшие на ярмарку, умоляют о карантине, могущем предохранить распространение заразы в обездоленном Верхоянском крае; все напрасно, и только 28 июля высылается из города отряд из врача, ветеринара, фельдшера и трех казаков. Но едва ли что они поделали, да едва ли могли, хотя сколько-нибудь помочь. Я знаю район диаметром в 100 верст, где и люди умирали, заразившись язвою, а означенный отряд так и не был". Из писем Войноральского Фаресову стало известно, что из-за недостатка средств он не мог свободно ездить по Сибири, на что получил уже официальное разрешение властей в 1894 г., и не имеет денег даже на возвращение в центральные губернии, когда это станет возможным. Тогда Фаресов начинает хлопотать через Литературный фонд, (помогавший писателям, ученым и общественным деятелям денежными средствами) о материальной помощи Войноральскому, где встречает поддержку, и пересылает Порфирию Ивановичу часть этих средств--150 руб. В ответ Фаресов получил от Войноральского 25 октября 1896 г. следующее взволнованное письмо: "Слов не хватает, чтобы выразить мою благодарность как за Ваше сердечное участие, так и за лестное внимание фонда... Жду с нетерпением минуты возвращения в Россию... Материальная помощь, устроенная Литературным фондом, значительно приближает эту минуту. И теперь я пребываю в таком радостном счастливом настроении и с таким подъемом силы, как это ни разу не было еще за весь период ссылки. Горячо обнимаю Вас, виновника всех этих дорогих для меня минут, которых, пожалуй, достаточно одних, чтобы забыть все те тяжелые годы, которые пережиты одиноко в полярной тайге"... "Одиночество в тайге, -- пишет далее Войноральский,-- вдруг заставило быть и врачом, и сиделкой... и педагогом (для своих детей), и техником, и литератором. Все это вкупе так поглощает мою жизнь, что, как нередко бывало и ранее, дорожу каждою минутою, урываю часы сна, а об отдыхе и не думаю. Только такая жизнь по мне, только и люблю, когда не живешь, а как будто горишь и о старости забываешь. А разве не счастье, что могу вернуться в Россию, не потеряв энергии и живости... Какое же может быть лучшее счастье... Ваше письмо и деньги были как раз к 35-летнему юбилею моего первого ареста в 60-х годах и сопричисления к лику отщепенцев. Могло ли мне ранее прийти в голову, что я буду так счастлив к этому времени". 15 апреля 1897 г. Фаресов получил следующее письмо Войноральского: "Я получил известие о предоставлении мне права возврата в Россию с 10 марта сего года... Как ни подготовлен был я к этому, но переход от надежды на это право к получению оного взбудоражил меня до невозможности. Ждать и мечтать столько лет. Решил выехать из Иркутска первым пароходом около 1 июня". Но на Войноральского внезапно свалилось страшное несчастье -- умерла от эпидемии его жена. Об этом он с горечью сообщал Фаресову: "Я выехал, оставив жену в Якутске до первой телеграфной станции. Получив от Вас 82 р., уведомил жену, чтобы она с двумя старшими детьми выехала из Якутска до Усть-Кута (последняя пароходная пристань на Лене). В Усть-Куте я их не нашел, получив письмо, что в Якутске эпидемия, и жена, и дети заболели. Не дождавшись, поехал в Красноярск, где ждала телеграмма: жена умерла, дети выздоравливают". Войноральский пишет в Петербург к знакомому сенатору. Он просит его, во-первых, разрешить ему "временно жить в Петербурге, чтобы доказать возможность полярного земледелия я Якутской области". "Во-вторых, -- пишет Войноральский, -- Вы при Ваших связях, может быть, сочтете не особенно затруднительным оказать мне некоторую протекцию для получения какого-либо частного места, чтобы я мог прокормить 4-х своих детей". Войноральский одержал еще одну победу на своем общественном поприще: его рукопись о приполярном земледелии (первые главы) была напечатана в июльском выпуске журнала "Сельское хозяйство и лесоводство" за 1897 г. Статья вызвала большой интерес среди специалистов и в общей прессе. Для Войноральского это была огромная радость. Но главная цель его жизни не оставляет его. Он разъезжает по различным городам России, чтобы познакомиться с состоянием революционного движения. Однако материальное положение его было очень стесненным. Об этом узнал В. Г. Короленко и сделал все от него зависящее, чтобы помочь Войноральскому, сообщил о бедственном положении революционера друзьям. Так, в письме О. В. Аптекману он пишет: "Войноральский вернулся в Россию, живет под Харьковом больной и в большой нужде. Я сделал кое-какие шаги, теперь очередь за Вами, Осип Васильевич". Но здоровье Войноральского было сильно подорвано долгими годами тюрьмы и ссылки. И, не успев закончить намеченных поездок по стране, он скоропостижно скончался 17(29) июля 1898 г. в г. Купянске Харьковской губернии на руках своей старой знакомой по ссылке Марии Ипполитовны Легкой. * * * Революционные народники в России передали эстафету борьбы за свободу социал-демократам, большевикам. Начался третий, пролетарский этап освободительного движения. Почему же в России революционные народники стояли на позициях утопического (т. е. реально недостижимого) социализма, в то время как основы научного социализма уже были разработаны Марксом и Энгельсом? "Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, -- писал В. И. Ленин, -- Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы" [Ленин В. И. Полн. собр. соч. -- Т. 41 -- С. 8]. Задумываясь над тем, сможет ли Россия пойти по пути Запада, если в ней не сложился еще пролетариат, а капиталистические отношения были слабо развиты, идеологи революционного народничества пришли к выводу, что у России будет другой путь: минуя капитализм, прямо к социалистическому обществу через крестьянскую общину посредством народного восстания. Разъясняя причину таких взглядов революционных народников, В. И. Ленин отмечал, что их учение было отражением "той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционности социалистического пролетариата еще не созрела" [Там же. -- Т. 2. -- С. 256.] Опыт революционного народничества помог следующему поколению русских революционеров осознать, от каких форм и средств борьбы надо отказаться, а какие использовать в новых условиях. Новое поколение борцов было уже свободно от ряда иллюзий: от веры в самобытное развитие России, от убеждения, что народ готов к революции, от теории захвата власти и единоборства с самодержавием геройской интеллигенции. Социал-демократы восприняли от революционных народников и развили дальше формы пропаганды и агитации среди крестьян, рабочих, в армии; организационные и нравственные принципы создания централизованной революционной партии. Особую важность при создании партии "ветеран революционной теории" П. Л. Лавров придавал нравственному облику ее членов. Он писал, что "высокое этическое сознание столь же необходимо революционеру, как и революционная теория". Революционные народники понимали, что воспитание высокой нравственности невозможно без свободы критики. Лавров указывал на критику как на движущую силу прогресса общества. Он считал, что лишь приближаясь к приемам научной критики, можно открыть возможности для перестройки общественных форм. Эти идеи актуальны в наше время, поскольку социализм -- это общество высокой нравственности. "Нельзя быть человеком идейным, не будучи честным, совестливым, порядочным, требовательным к себе" [Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. М., 1986. -- С 88.]. Высоко оценивая борьбу революционных народников, В. И. Ленин отметил то общее, что есть у революционного народничества с марксизмом, -- "защита демократии путем обращения к массам" [Ленин В. И. Полн. собр. соч. -- Т. 19. -- С. 172.]. Последний, пролетарский этап освободительной борьбы в России завершился под руководством Коммунистической партии победой Великой Октябрьской социалистической революции. И как бы ожили поэтические строки революционного народника Николая Морозова, ставшего при Советской власти почетным академиком и автором книг о революционном прошлом нашей Родины: Вспоминается мне та пора, Как по нивам родимого края Раздалось, мужика пробуждая, Слово братства, свободы, добра... Как в смятеньи подняли тревогу Слуги мрака, оков и цепей И покровом терновых ветвей Застилали к народу дорогу... Как в борьбе с их несметной толпой Молодая могучая сила, Погибая, страну пробудила И поднялся рабочий на бой.