о крепки вожжи и крепки руки титана Гелия. Плещут в него девы-лебеди
крылами, но только кружево поднимается над морем. Ударит по волнам плашмя
рукой Медуза, брызнет ему в жаркое лицо -- и кажется, будто звездное небо
взлетело от земли ввысь и обдало солнечную колесницу мириадами водяных искр.
Тогда забывает о своей подневольной службе[12] и о свергнутом в темную
бездну отце своем Гиперионе титан Гелий, обитающий с победителями-богами на
Олимпе в золотом, дарованном ему чертоге.
Не могли пока олимпийцы низвергнуть титанов света во тьму Эреба: ни
Гелия-Солнце, ни Луну-Селену, ни Эос-Зарю, ни Звезды. Как быть без света!
Признали олимпийцы титанов света своими. Но надолго ли то подневольное
равенство? Нерушимы законы Ананки-Неотвратимости. Но захочет Зевс и нарушит.
Прикажет остановить на всем скаку солнечных коней посередине небесной дороги
и снять сверкающий венец -- остановится, снимет титан Гелий свой венец, и
погрузится мир во мрак на три дня, пока новый мировластитель вступает в
тайный брак со смертной.
Но не один Гелий с выси небес любуется игрой титаниды и ее
чудо-кудрями. Ревнивым оком с высот Олимпа, скрываясь за облаком, следит за
Медузой дочь Зевса, сама Афина-Паллада. Юна она. Родилась недавно, и не от
богини, как все боги, а от самого Зевса-Кронида. Из черепа, из вместилища
разума, вышла она в боевых доспехах и с копьем в руке.
Кто отважнее ее на Олимпе? Никто. Даже бог войны, свирепый Арей,
уступает ей в мощи,-- ну и глуп Арей!
Кто мудрее ее на Олимпе? Никто.
Не Метида ли, Мысль, зародила ее? Беременной проглотил Метилу лукавый
Зевс: в муху обернулась Метида, чтобы поверил Зевс, что великим и малым
может стать мысль. И стал материнский плод созревать в разуме отца.
Наступили роды -- тяжелые роды. Даже мировластителю нелегко рожать дитя
Мысли. Долго мучился Зевс-роженица. Не выходит плод. Не пробиться самой к
свету дочери Мысли. Крепок сосуд разума -- череп властителя Зевса. И по зову
Зевса приступил к нему Прометей-Промыслитель. Поднял алмазный молот титан,
проломил в черепе бога выход для плода -- и вышла на свет Афина-Паллада,
дитя Мысли.
Кто же ей равен? Нет властительнее, нет мудрее, нет и прекраснее ее
среди бессмертных. Но вот одна -- там над волнами при девах-лебедях вольно
резвится: гордая, мощная, властная дева невиданной красоты -- непокорная
титанида.
Будто нет на Олимпе богов и богинь, победителей и властителей мира! О,
мятежное племя Урана, семя Форкидово! Что любуется Гелий на золотые вихри
волос? Почему никто из богов не сломил ее титанову прыть? Да неужели волосы
дикой Медузы прекраснее кудрей Паллады? Не помериться ли силою с ней: в
быстром полете, в мощи удара, в дальнем прыжке, в замысле тайном?.. Да смеет
ли кто превзойти властителей мира, будь он даже трижды бессмертным! Нет,
проста ты душой, титанида. Не у тебя на плече сова мудрости.
Улыбнулась коварно Паллада, отвела в сторону облако. Скользнула с неба
и встала над морем на той высоте, где только Зевесов орел летает. Стоит,
играя копьем, из руки в руку его перебрасывая: закинет копье до самой
солнечной дороги и словит на лету верной десницей, когда копье летит обратно
с неба на землю. Только свист и звон, и гул в воздухе, словно тысячи копий
метнули тысячи рук.
Засинели глаза у Медузы -- так засинели, будто море и небо, и все чуда
морские вошли в эти глаза и разлились в них синим пламенем.
Нависала над морем скала -- не скала, а гора. Все думала упасть, века
думала, и не упала. А упала бы, был бы каменный остров на море. Разбежалась
Медуза, смахнула ладонью скалу -- и как не было. Не долетела еще скала до
гребня волны, как метнула ее титанида ударом ноги до Кронидовой тучи, под
самые ноги Паллады,-- и засмеялась Медуза, так засмеялась, что все море
утопила в смехе, и узнало море, что и на него есть потоп: засмеялась в глаза
дочери Зевса, не прикрыв лица золотым крылом.
Изумилось море, изумилось впервые до самого дна. И взмыл из морской
глубины черногривым конем сам властитель вод -- потрясатель земли Посейдон.
Взмыл и увидел Медузу во всей ее девичьей красоте, а над нею в небе -- дочь
Зевса.
Ударила гневно копьем во взлетевший камень Паллада. Расколола скалу
пополам, и рухнула скала двумя обломками в морскую пучину.
Осмотрели друг друга соперницы, померились взорами; в глазах Горгоны
молнии блещут, в глазах Паллады солнце сияет. Власть на власть, сила на силу
-- не уступят друг другу.
Потемнело светлое лицо богини от гнева и обиды, и вдруг лукаво
усмехнулась Паллада, взглянув на черногривого коня, и вознеслась на Олимп.
Не бывать титаниде выше богини!
Как кинется Черногривый к Медузе!.. Топнул копытом по камню -- выбил
ключ из камня. И вдруг принял конь образ бога Олимпа и трезубец поднял над
головой титаниды: покорствуй!
Взглянула Медуза на Посейдона: брызнули молнии из горгоновых глаз,
ударили в трезубец бога, пробежали по нему и погасли. Что ему молнии глаз!
Загремело в ответ с облаков Олимпа. Застыл трезубец в руке Посейдона.
Переломит жаркий перун Кронида холодную молнию владыки морей. Не отдаст ему
титаниды.
Вновь обернулся бог черногривым конем и в землю ушел.
И познала горе Медуза.
Живительный дождь падает на землю. В дожде скрыты силы Эроса. Не Уран
ли, Небо, оплодотворяет Землю? Зреют в ней семена. Новые порождения, новые
дети Земли выйдут из ее недр -- исполины-гиганты. Нарушат покой олимпийцев.
Будут громоздить горы на горы, порываясь на высоты Олимпа. Вырвут с корнями
вековые дубы, обломают утесы, будут метать их в самое небо. Взовьются
многоголовые змеи, как обтянутые кожей буйные реки, оплетут блестящие бедра
и плечи богов, вопьются зубами в их бессмертное тело.
Снова зреет темный мятеж[13]. Снова стонет Гея-Земля и корит олимпийцев
за неправду, и зависть, и смех при ее земном горе.
Шумят листья додонских дубов. Звенят на ветвях полые сосуды. Щебечут
птицы на дубах. О чем шумят и звенят, и щебечут? Волю Земли слушают. Новый
разум богов невнятен им. В дремных грезах Земли чуют правду титанову. Сильна
Земля.
Залегли в трущобах чудовища с бессмертными головами -- титаны-оборотни.
В болотах Лерны -- Гидра многоголовая: откроет пасть -- и текут чрез нее все
воды Лерны. По Немее бродит лев, бескрылый дракон с тремя змеиными хвостами.
Вепрь в железной щетине, титан-оборотень, на лесистом Эриманфе точит клыки
на богов. Кони мясо едят человечье. Да кони ли они? Шумят листья додонских
Дубов.
Выросли на земле великаны, сыновья старинных прабогов, недовольных
Кронидами. Много чужих богов вросло в племя Кронидов, приняло благостный
олимпийский облик. И Арей кровожадный породил великанов. Ненавидит свирепо
Арей отца. И у Гефеста хромого дети. Что за дети? Опять великаны? Не забыл
своей хромоты бог-кузнец. Смастерил великана Тала из меди. Кружится Тал по
острову Крит вместе с солнцем. Медным гвоздем кровь у него в щиколотке
заперта, чтобы не вытекла. Не вынешь гвоздь-запор, не вытечет кровь. Что ему
молнии! Слуг из золота и меди выковал хитрый Хромец. Ходят золотые слуги по
чертогу, яства подносят. Что яства! Коней запрягают. Что кони! Доспехи
боевые подают, да и сами берут щиты, и мечи, и копья в золотые и медные руки
и шествуют грозным воинством. Ого! Мастер кузнец Гефест. Что за забаву
выдумал!.. Не страшны золотым и медным воинам огненные молнии. Сами сквозь
огонь прошли, сами молотами кованы. И у Геры верный слуга -- Аргус
тысячеглазый. Все кругом видит, Уранидово семя[14].
Слишком много бессмертных на земле -- великаны, и чудовища, и титаны, и
боги. Не для бессмертных земля. Навалилось бессмертие на землю тяжким
гнетом[15], давит живую смертную жизнь.
Кличет Кронид Палладу-Воительницу. Мудра Паллада. Думу отцовскую, как
рыбу, выудит. Тревогу его на щит берет. Он, отец -- ей мать.
Говорит Паллада отцу:
-- Тяжела Земля-Зея. Зреет в ней племя гигантов. Быть еще великому бою.
Зачем не велел ты нам поражать титанид? Зачем хочешь от них иметь сыновей? А
хочешь иметь -- так зачем же носятся они вольными девами по миру, грозными
глазами богинь казнят, обидами олимпийскую радость уязвляют? Все беды от
них. Все тревоги и бури от них. Накликают на нас подземную силу детей Ночи.
Горды, дерзки. И всех дерзостнее и отважнее непокорная Форкиева дочь --
Медуза. О, горда Горгона! Не чтит меня. Кичится силой. Кичится титановой
древней вольностью. Отдай ее мне. Пусть покорится Посейдону. Сломим мы с ним
ее тятанову мощь и непокорство. Сама сильна она, мне ровней хочет быть, да
еще бережет ее Прометеев брат, титан Менэтий. Похвалялся, будто он,
Сверхмощный, сильнее тебя, Кронида. Отдай ее мне. А Менэтия...
Прянул с места Кронид. Всколыхнулся великий покой. Всколебался Олимп.
Дрогнули море и суша...
Гремит перуном Зевс-Кронид. Рассекает трезубцами молний стесненный
простор. Кипят моря в котлах-безднах. Клокочут, взрываясь, пузыри болот.
Безглазые Горы ступают -- грохотом стоны глушат. Опоясанный космами туч,
эгидой, сам бог Грозовик разит: засияет, ослепит на мгновение землю и вновь
тьмой покроется.
Что это? Будто подземные пещеры вырвались на свет из недр земли, взмыли
кверху и огромными глотками-чревами глотают воздух! Душно. Скрутился воздух
жгутами-водоворотами, заплелся -- и хлещет канатами, будто сплеча... а плеча
нет.
Сотни исполинских рук рыщут по воздуху, ищут в клубах тумана слепыми
исполинскими пальцами, щупают пропасти и горы. Не Бриарей ли Сторукий
поднялся из пучины пучин по зову Кронида?
Вот ухватили тысячи пальцев-клещей, тащат кого-то в разверстые хляби,
во тьму великую Ночи. Все небо чье-то тело затмило.
Кто это? С кем сшибся Кронид? Кого поборол?
Сверкнул трезубец. Расколол полнеба, озарил полмира грозовым огнем.
Горе титанидам!
Сына Япета, Менэтия, Прометеева брата, теснят.
Извиваются вывернутые мышцы-громады, набухают узлами чудовищных удавов,
стонут жилы от натуги, будто ветер Борей в Офридском ущелье. Вот-вот лопнут.
Рванулось тело, так рванулось, что хребет гор, как дерево, согнуло от
бешеных вихрей -- и остались горы горбатыми. Но влекут сотни рук и
исполинских клещей невиданное тело... Не вырваться.
Брызнули молнии, осветили, опалили... Пасть Эреба открылась. Вздыбились
кони; сам бог преисподней Аид поднялся из мглы, будто путь указывая.
Потряслась земля, грохнуло страшно, словно небо па куски разбилось.
Опустились косматые тучи до самой земли, поднялись -- и онемела земля. И вот
охнуло глухо, застонало, завыло над морями, полями, лесами. Что и откуда?
Это носятся с горестным выкликом, грозно завывая, сестры
Горгоны-воительницы: где враг?
И, вытянув лебединые шеи, бьют крыльями по клокочущим водам сестры
Грайи и плачут-поют так жалобно, что заплакала бы и каменная душа.
Вот они, лебединые песни, которых никто не слыхал!
У бессмертных усталость смертная.
Утомилась Медуза. Дни и ночи за ней гонится кто-то черным облаком.
Обернулась она золотогривой девокобылицей -- девой по пояс, кобылицей от
загривка золотого. Чует кровью титанида врага. Кличет боевой клич титанов.
Молчит черное облако. Прилегла на лугу в весенней высокой траве, среди
незнакомых цветов.
Повели наяды хороводы. Оплеснули ее ключевой водой, как новобрачную,
засмеялись и канули в прозрачный холод ключей. Засияло на небе облачко.
Поплыло от Олимпа, заиграло летучими радугами. Что за облачко? Синие,
зеленые, алые, желтые птицы дугою летят по небу? Загляделась Медуза.
Забылась. Уснула Бесстрашная.
Грозный конь, Черногривый, пред ней. И копытом стукнуть не дал. И взора
метнуть не успела. Прикрыл ее черным облаком.
Крикнула Медуза криком горгоновым. До двух морей крик долетел. Летят ей
на подмогу сестры Горгоны и Грайи -- двумя Вихрями, тремя Бурями. Но и к
черному облаку идет подмога. Несется навстречу Горгонам и Грайям от Олимпа
та тучка в радугах. И сверкает в ней что-то чудно: сама Паллада золотой
дождь солнца на щит берет, мечет жгучее золото в глаза сестрам Грайям.
Ослепила три Бури. Застонали, завыли, закружились слепые Форкиды. Друг на
друга налетают.
Пронеслись две Горгоны, два Вихря. Сшибаются с тучкой. Зазвенел
Эвриалы-Горгоны боевой клич. Кинулась издалека прыжком-метом на щит Паллады,
выбила щит из руки и взвыла от укуса жгучего золота. Там, в далеком океане,
упала Горгона Эвриала.
Ударила Горгона Сфено крылом-ураганом, вырвала копье у Паллады,
наметила концом копья в грудь богине -- и застыла, как каменная: на Палладе
-- эгида Зевесова, козья шкура со страшилищем-ликом.
Ушла сила от сильной Сфено. Ухватила ее Зевесова дочь левой олимпийской
рукой, метнула -- и след простыл могучей Горгоны. Там, за океаном, упала.
Огляделась богиня.
Кружатся слепыми бурями Грайи. Плачут по зрячим глазам. Держатся
крылатые друг за дружку.
Обернулась богиня к земле.
Нет на лугу черного облака. Лежит на травах и цветах титанида Медуза.
Раскинула руки. Всему миру открыла красоту невиданную. И далеко кругом
рассыпались, будто нивы, полегшие под ветром, золотые волосы: и в ключах
наяд тонут золотые дожди волос, и вокруг дубов и платанов обвились... И вот
хлынули золотыми потоками в трещину, в глубь земли, куда Черногривый ушел.
Засмеялась Паллада -- так засмеялась, что смехом всех птиц оглушила, и
цветы, и деревья, и воды. С той поры замолкли в том месте песни птиц, и
цветов, и рощ, и ключей.
Опустились к Горгоне три слепые Грайи. Нащупали пальцами тело Медузы,
окутали ее седыми волосами и унесли к океану, на край земли.
Грозны и мстительны боги Олимпа. Зловеща тьма. Во тьме земной, как
корни дерев, вырастают змеи и врастают в тело, шипят и жалят, и свиваются в
кольца. Кто обречен земной тьме, тому суждено стать змеиным отродьем.
Изменит он свой прекрасный образ на образ чудовищный. Обернутся его ноги
змеиным хвостом, вздыбятся, заклубятся волосы змеями, и из бедер и шеи
вырастут змеи. Засверкает чешуйками кожа. И клыки выбросятся изо рта. Станут
руки медными. А глаза... Лучше не видеть тех глаз.
Страшен образ былой красоты. А когда вырастут крылья и когтистые лапы и
взлетит чудовище драконом-людоедом, кто узнает в нем былую
красавицу-титаниду? Волей иль неволей обернулась она в крылатую змею -- все
равно: нет титаниды. Забудут о ее былой красоте и сердце, крепком правдой,
как адамант. Забудется ее былое имя, когда она была радостной титанидой, и
прилепится к ней новое имя, страшное и мерзкое, и будут ее именем пугать
детей: "Вот придет Горго, возьмет тебя Горго, съест тебя Горго -- даже
косточек не оставит". Поползут страшные рассказы о ее лютости и
непобедимости, хотя никто ее в глаза не видал. И черной правдой-клеветой
зальют ее лик, изуродованный и оболганный злобой и местью бога, не
прощающего непокорства. И впрямь, сделает свое дело черная правда. Вспыхнет
в могучем сердце титаниды черный огонь лютости, ответной злобы на злобу
людей и богов. Одичает сердце, озвереет мысль, зарычит слово. Станет сладка
месть за месть, ненависть за ненависть. И в чудовищном образе родится
душа-чудовище: дракон в драконе, людоед в людоеде.
Так пусть же родится герой-избавитель, не знающий страха, и поразит
чудовище. Прикажет время, и придет герой.
Высоко, над самым океаном, в пещере порфирной скалы укрылись сестры
Горгоны. Там змеиное логово. Кругом мгла и мгла. Когда пурпур заката,
угасая, бросает отсвет на камни, кажется, будто из меди скала. И, как сон,
на мгновенье станет видна тогда вдали на водах океана чаша-челн Гелия и на
нем колесница и его чудные кони. Еще дальше -- Пурпурный остров и голая
скала одиноких Сирен. Бледный берег Эйи, где колдунья Кирка мерцает. И --
Селены-Луны тусклый восход из вод океана. Отдаленное слышится пение:
Геспериды в волшебном саду усыпляют дракона -- хранителя золотых яблок.
У края пещеры, лицом к океану, опершись на локти, смотрят сестры
Горгоны неподвижным взглядом в неподвижный простор -- смотрят и спят. Висит
холод безбрежно-далекий. Ничто не дрогнет.
Внизу, под скалой, Грайи, слепые старухи, охраняют сон Горгон.
Зловещ образ Грай. У Грай кожа -- что кость. Высушил холод их лебединое
тело. Выбелил мрак их серебро седины. На троих один глаз. На троих один зуб
драконий. Уронил для них Гелий из венца округлый солнечный камень --
солнечный глаз.
Охраняют Грайи Горгон. Одна бодрствует, две другие дремлют. Та, что
бодрствует, вставит солнечный камень в пустую глазницу и осветит мрак.
Станет зрячей Грайя. Вставит в десны драконий зуб. Рот -- что клюв, зуб --
что клык. Вытянет длинную шею и водит клювом и глазом по сторонам. Придет
срок, разбудит старуха старуху, передаст Грайя Грайе свой глаз, свой зуб.
Одна сторожит, две другие стоя дремлют.
Зловещ образ Грай. Страшен образ Горгон.
Обратила Паллада их волосы в змей. И когда раз в год вылетают Горгоны в
мир живой жизни, тогда завывают змеи с постылым плачем и вихрями мечутся
вокруг их головы.
Но страшнее змей глаза Медузы.
Как веселые грозы земли были прежде глаза титаниды. Но горе вошло ей в
глаза. Удивились горю глаза, открылись широко, и окаменело в них горе. И
все, чем полна кровь титанов: лютость правды титановой -- дикая вольность и
гордость окаменели в том каменном горе. Кому посмотрит Медуза в глаза
каменным взглядом, те глаза каменеют. И все живое тело превращается
мгновенно в камень. Нестерпимым стал ее взор. Даже сестры Горгоны, Сфено и
Эвриала, не смотрели в глаза Медузе.
Только раз в год вылетали Горгоны из логова в мир живой жизни. Это
случилось в день священного брака Зевса и Геры.
И узнала Медуза при полете о грозной тайне своих каменных глаз. Где
пролетала Медуза, там все, что живет и дышит, каменело: и люди, и звери, и
птицы, и травы; даже воды застывали льдом под взором Горгоны. Возликовали
сестры Горгоны. Выкрикнули боевой клич, устремили полет на Олимп: застынут
боги Олимпа от взора Медузы.
Но завесой зарниц окружил Кронид высокий Олимп. Напрасно кружили
Горгоны с горгоновым криком и завыванием змей. Как морские звезды, обжигали
зарницы могучих дев, играя и рея, будили в девах Горгонах желание и трепет,
незнакомый им прежде, в логове снов. Тогда взывали Горгоны к титанам. И на
зов выходили дети Земли. Но чуть приблизятся к грозным девам, взглянет
Медуза им в глаза -- и окаменеют титаны. Нет утехи Горгонам. А зарницы,
играя, все обжигают. И стонущим ветром возвращались Горгоны к восходу зари в
свое логово смерти и снов.
От Каменных гор каменной поступью пришла по земле молва о каменных
царствах, выраставших на коже земли при грозном полете Горгон, и о страшном
взоре Медузы. И все, что есть злого и лютого, наросло у молвы на Горгон.
Говорили: "Вот выходит из тьмы преисподней Страшилище Ночи, старуха Горго:
пожирает детей людоедка. Во рту у Горго клыки, ноги медные, кожа дракона, в
поясе змеи".
Позабылось, что сестры Горгоны -- титаниды. Обратила молва сестер
Горгон в подобие старухи Горго, в страшилище ночи, но с глазами Медузы.
И не знала сама бессмертная титанида, что вся сила ее могучего тела
ушла в ее глаза. Стало смертным тело Медузы, и только одна голова осталась
бессмертной. Знали об этом сестры Горгоны и Грайи и зорко охраняли Медузу.
Но знали об этом и боги. Тревожила безмятежных богов та страшная сила
Медузы пред рожденьем гигантов, пред грядущими битвами с ними -- и всех
больше Палладу. Овладеть хотела богиня глазами Медузы, чтобы носить взор
Горгоны в своем боевом щите, как носит Кронид эгиду. И пылала ревнивым
гневом: даже там, у крайней границы земли, где забвенье, вновь сильнее
Паллады титанида.
Но сами боги не вступают в бой с отрешенными от живой жизни. Породили
боги племя героев-полубогов. Пусть сразятся полубоги-герои с отрешенными.
И задумалась Паллада. Устремила мысль в мир: кто будет Горгоноубийцей?
Кто добудет ей голову Медузы?
ЧАСТЬ II. СКАЗАНИЕ О СЫНЕ ЗОЛОТОГО ДОЖДЯ
У ветров много ушей: все слышат. У солнца много глаз: все видят.
Разнесли Ветры, дети Эола, по знойной Либии весть.
Шепчут травы пескам, шепчут пески камням, шепчут камни ключам: "Идет
сын Золотого Дождя от Красных морей. Ищет Поле Горгон".
Встревожились нереиды, дочери правдолюбивого морского старца Нерея: "У
озера Тритона, что близ пределов Атлантовых, у края земли, сама Паллада
явилась. Там родил ее Зевс".
Знают нереиды: в подземелье медной башни к смертной Данае золотым,
дождем проник Зевс. Знать, титанова племени Даная, раз попала в медную
башню. Зачала Даная и родила Персея, полубога-героя -- сына Золотого Дождя.
Вот он вырос и идет от Красных морей.
Знают нереиды: ждал Кронид сына титанова племени, избавителя от
титановых подземных козней. Хочет вконец истребить титанов титанами.
Заключили смертную Данаю с младенцем в деревянный ларь и бросили в
море. Долго носило ларь по волнам, и прибили его нереиды, забавляясь
диковинкой, к берегу острова Серафа. Раскрылся ларь, вышли на берег Даная с
Персеем. Вот и стал полубогом младенец, бесстрашным героем.
Задумала Паллада грозное дело. Открыты ей тайные думы Кронида. Свою
прихоть творит -- его волю вершит. Подсказала Персею желание избавить мир от
злого чудовища, чей взор обращает все живое в камень,-- отсечь голову
Горгоне Медузе. Ведет тайно бог Гермий героя. Один Гермий не гнушается мира
теней. Меж богами и титанами посредник -- бог обманов земных. Вот и сам он,
вестник Олимпа, летит к нереидам.
Воззвал к нереидам Гермий:
-- Вы, игралище правды[16], титаниды морей, что есть выше, чем
вольность в покорстве? Чем покорнее волна, тем вольнее, чем солонее слеза,
тем слаще для правдолюбивого сердца. Или соль моря вам не сладка? Вольно
играете вы на волнах, но над вами воля Кронида. По правую руку Кронида
Дика-Правда сидит. Что вам говорю, то она говорит. Встретьте героя. Что
испросит, исполните. Правда мира в силе богов.
Закрылись валами нереиды. Закутались в пену.
Быть беде! Быть беде!
Не ту правду знают они. У Кронидов их сила -- правда: правда Олимпа. У
титанов -- их древняя правда: правда матери-Земли. Но какую правду герой
несет?
Уплыли нереиды. Без оков в оковах: скованы правдой, и той и другой.
Вольно играют они на волнах, но над ними воля Кронидов.
Подошел к морю сын Золотого Дождя. Стал выкликать нереид, как научил
его Гермий:
-- Сестры морские, Немертея правдолюбивая, укажите мне путь к страшным
Грайям-Старухам, к полям Горгон! Близ сада Гесперид, Вечерних нимф, те поля.
Хочу я услышать чудное пение тех нимф, унести те песни от океана на землю, к
живой жизни. Что им за радость петь в жизни мертвой? Какое чудо увижу, то
вам принесу. Только не в чем нести мне.
Закачались нереиды на волнах: прав герой -- его правда.
-- Много чудищ на свете. Не страшусь я чудищ. Сражусь с ними. Но оружия
нет у меня. Нечем мне биться.
Закружились нереиды на волнах: прав герой -- его правда.
-- Иду я открыто. Иду, но мира не знаю -- не знаю, кто мне враг, кто
мне друг. К океану иду, куда смертным нет пути. Перейду океан, вступлю в
невидимый, невиданный мир. Всем я виден, а враг невидим.
Заныряли нереиды в волнах: прав герой -- его правда
Вынырнули вольные девы. Говорят ему что-то. Не понять Персею их
бурливых речей. Несут ему что-то: большое вдали, малое вблизи, дарят
отливом, отнимают приливом. Не взять герою даров.
Говорит Персей нереидам:
-- Сестры морские, что за малое-большое, что за большое-малое в ваших
руках? Отнимая -- дарите, даря -- отнимаете. Такова ли правда на свете?
Легли нереиды спиной на волны. Стихли волны, уснули. Стало море как
дорога выглаженная. Подплыла к Персею правдолюбивая Немертея, вложила ему в
руки три дара: сумку неуемную, серп адамантовый и шапку-невидимку Аидову, и
сказала:
-- Первый дар -- сумка малая. Вложишь в нее гору -- войдет и гора: сама
сумка растянется с гору. Вложишь в сумку мошку -- и сожмется сумка: сама
сумка станет как мошка. Второй дар -- серп: не жатвенный серп -- серп живую
бессмертную плоть отсекает живой. Закален в крови Урана. Третий дар -- шапка
теней. Под землею Киклопами выкована. Кто наденет ее, невидимкой становится.
И нырнули нереиды в зеленую глубь.
Принял в руки сын Золотого Дождя от Немертеи три дара нереид. А у ног
его волны плещутся. Только хотел ступить, как выросли высоко волны,
покатились на берег, закружили Персея, заскользили по ногам, по рукам, по
глазам -- словно тысячи девичьих стонов льнут к нему и ласкают. И рта не
раскрыть -- целуют тысячью губ.
Перевернуло весь свет в глазах: стало небо внизу, а море вверху, и
берега нет. Только волны да волны, да смех нереид. А что где, не понять.
Будто держит он что-то крепко в руках и вовсе не держит.
Засверкал вдруг серп перед глазами -- не один, а сто тысяч серпов: что
ни гребень волны, то серп. А где серп? В руках -- не в руках.
Вот и хитрая сумка! Раздулась, как рыбий пузырь. Раздувается все больше
и больше... Уже полморя, полнеба в сумке, уже раздулся пузырь на полмира.
Тут и шапка из рук... Иль в руках?.. Мелькнула, накрыла море -- и исчезло
все разом: нет ни моря, ни неба, ни даров -- только смех нереид.
Лежит сын Золотого Дождя на берегу. Даль морская синеет, сверкает.
Нереиды на волнах качаются и поют:
-- Сам добудь! Сам добудь! Сам добудь!
Задремал Персей под ту песню.
Пробудился сын Золотого Дождя. Смотрит -- далеко в море дельфин
колышется. Несут его волны к берегу. Все ближе и ближе. Дремлет, лежа на его
чешуе, Немертея. Серебрится тело морской девы, и по серебру играют глаза
солнца. Глянул Персей, нырнул в море, подплыл к нереиде, разом обнял -- и
влечет деву-добычу к берегу.
Изогнулась рыбой дочь морского старца: ускользнуть бы! Не выскользнешь:
крепко держит Персей. Кругом стиснули прибрежные камни.
Что за диво! Смотрит Персей: вьется водоросль у него по груди. Обвилась
вокруг шеи -- и уж нет нереиды.
Не размыкает объятий, крепко держит Персей Немертею.
Обернулась водоросль змейкой. Грозит. Вот-вот ужалит...
Крепко держит Персей Немертею.
Обернулась змейка пламенем. Бежит пламя к глазам. Вот обожжет,
ослепит... Стало пламя зубастой пастью: когти львицы нависли над плечами --
вот вонзятся...
Крепко держит Персей Немертею.
И не львица -- куст расцветает на груди у героя, и на пышном кусте
зреют ягоды, льнут к губам: "Откуси!.."
Крепко держит Персей Немертею.
Ступил герой на берег с кустом на груди. Глядь: ни куста, ни ягод --
только рыбка выскользнула из-под пальцев, в ноги кинулась, в воду: "Поймай!"
Не поддался обману -- крепко держит Персей Немертею.
Истомилась титанида морей. Вновь вернулся к ней образ морской девы.
Говорит Немертея Персею:
-- Сам добыл ты то, что хотел. Отпусти меня. Смотрит сын Золотого
дождя: перед ним на песке три дара. Разжал руки герой, отпустил нереиду в
море.
Задумалась Паллада: не одолеть Персею Медузы. Станет к ней лицом к
лицу, взглянет ей в глаза и окаменеет. Тут хитрость нужна. Надо видеть
Горгону, не глядя на Горгону.
Понеслась Паллада к краю земли. Замерла в воздухе над озером Тритона.
Заглянула в озеро. А из озера на Палладу смотрит сама Паллада. Улыбнулась
богиня. Стала выкликать хозяина озера. Не выходит Тритон: не к добру кличет
Паллада.
Погрузила богиня в озеро конец копья, обернула воды вокруг острия и
стала вертеть копье и воду озера на копье навинчивать. Всполошился Тритон,
песком глаза залепил, выплыл по пояс.
-- Дай мне на время Зеркало Вод,-- сказала богиня,-- чтобы смотреть в
то зеркало и видеть мир, мира не видя. Верну его тебе и озеру.
Дальнозорок Тритон, знает, зачем нужно Палладе Зеркало Вод. Всегда воды
руку титанов держат. Не верит озеро, что в силе правда. А сила-то ум!
Закружил Тритон драконьим хвостом под водой, замутил озеро. Утонуло Зеркало
Вод в озерной тине.
-- Возьми Зеркало Вод у отца Океана,-- дал совет богине друг титанов.--
Меня муть ослепила. Не промыть мне глаза водой.
Знал Тритон: не пойдет к Океану Паллада по ту сторону живой жизни. Не
ходят к Океану боги Крониды.
Снова стала вертеть Паллада копье в озере. Навернула воды озера от
самого дна на древко копья, как плющ на ствол дуба. Осел песок. Все выше
уходит в небо богиня вместе с копьем. Одна чистая вода вьется по копью до
облаков. Сидит Тритон в песке посреди огромной ямы, а над ним вода озера в
Небо водяным винтом ввинчивается.
Отдал тут Тритон Палладе Зеркало Вод. И обрамил Гефест то зеркало в
хрусталь от небесной дороги.
Шепчут травы пескам, шепчут пески камням, шепчут камни ключам: "Подарил
Гермий сыну Золотого Дождя крылатые сандалии. Полетел Персей к
Грайям-Старухам. На руке у него щитом -- Зеркало Вод".
Три гусиные шеи качаются в воздухе, три Грайи на страже. Две дремлют
качаясь, сквозь дрему слушают. Одна бодрствует. Куда глазом повернет -- туда
света сноп: ослепит врага светом. Кого резнет драконьим клыком -- того
надвое рассечет.
Пора страже сменяться.
Разбудила сторожевая Грайя двух спящих, вынула глаз из глазницы,
передает глаз слепая слепой из руки в руку. Не донесла глаз костяная рука до
руки. Чья-то чужая рука протянулась между ними, вырвала глаз -- и нет
никого.
Застыли три Грайи.
Говорит Старуха Старухе, Грайя Гране:
-- У тебя глаз, Пемфредо? Говорит Пемфредо:
-- У тебя глаз, Энио? Говорит Энио:
-- У тебя глаз, Дино?
Грозит Дино драконьим зубом -- грозить некому. Научил Гермий Персея,
как у Грай глаз похитить.
Забили Грайи руками, шарят по воздуху, щупают: где похититель? Друг с
другом их пальцы встречаются: нет никого.
Закричали Старухи, грозно взвыли. Будят сестер Горгон. А их голос
относит обратно на землю, к жизни живой, к пещере Эола. Спят сестры Горгоны
в логове.
Только незримый свет щекочет глазницы Старух: тут глаз, близко. Вдруг
послышался Грайям голос:
-- Сестры Грайи, я -- Персей, титановой крови. У меня ваш глаз Солнца.
Не отдам, пока не дойду до Горгон. Укажите мне дорогу, Грайи.
Встревожились Старухи-Грани. Чуют смертного.
Спрашивают Персея Старухи:
-- Кто с тобой из бессмертных?
-- Никого, я один.
Закричали зычнее Грайи. Будят сестер Горгон. Относит их голос обратно
на землю, к живой жизни, к пещере Эола. Спят Горгоны.
Снова спрашивают Грайи Персея:
-- Зачем тебе бессмертные сестры?
-- Хочу я узнать: есть ли смерть у бессмертных. Задумались Грайи. Еще
пуще встревожились. Чуют хитрость богов Кронидов. Отвечают Персею:
-- Только серп, закаленный в крови Урана, страшен бессмертным:
рассекает он бессмертное тело. Но будет каждая отсеченная часть жить сама по
себе. У матери-Геи под островом Дрепаной лежит тот серп. Кто смертной рукой
резнет тем серпом, тот себя рассечет.
Вдруг огромная черная тень встала за плечами Персея. Сама богиня
Паллада явилась в образе Тени. Не видит герой богини. Не видят богини слепые
старухи. Протянулась Тень за спиною от ног Персея. Куда он -- туда и Тень.
Не ступают боги Крониды по почве отверженных.
Говорит Персей:
-- Хочу взглянуть Медузе в глаза. Посмотрю ей в глаза и верну вам глаз
Солнца. Говорят Грайи Персею:
-- Не дойти до Горгон тому, у кого нет шапки-невидимки Аидовой. Спит
Медуза с открытыми глазами. Кто увидит ее, тот камнем станет. А шапка Аидова
в стране теней. Кто пойдет туда -- не вернется.
Говорит Персей Грайям:
-- Я сын Золотого Дождя. У меня на левом боку адамантовый серп
матери-Геи. На мне шапка-невидимка Аидова. А на правом боку у меня то
большое, что малое, то малое, что большое. Захочу -- вас вложу. Укажите
дорогу к Горгонам -- верну вам глаз Солнца.
Упали три Старухи-Грайи на землю, головами друг к другу. Застонали, как
стонут лебеди. Заплелись руками и шеями, расплестись не могут.
Говорят Грайи Персею:
-- До сестер Горгон рукой подать. А дорогой к ним идти -- океан
перейти. Спят Горгоны в пещере: во сне не видя -- все видят, не слыша -- все
слышат. Только раз в год просыпаются и в мир вылетают, где боги живут. Где
пролетят, там столбы каменные. Не буди Горгон!
Но уже ввысь уносят Персея крылатые сандалии. Позади него летит черная
тень. Осветил Персей солнечным глазом невиданный мир. Смотрит в свой щит --
в Зеркало Вод: что кругом? -- Океан под ним. Скалы до неба. Толпы Снов
проносятся мимо в мир живой жизни: Ночь им открыла ворота. Кругом немота.
Стоит сын Золотого Дождя. Под ним воздух недвижим. Скользит холодный
свет солнечного глаза высоко по каменным стенам скал. Вдруг видит Персей:
два невиданных змеиных камня, два глаза чудно и люто смотрят в глаза Персею
из Зеркала Вод, будто пронизывают его леденящим ветром,-- а ветра нет.
Стынет кровь у Персея. Память уходит. Каменеет мощь полубога, а все же
сильна: не дрогнул герой.
Все ближе, лютее, огромнее глаза. Не страшилища -- три девичьи головы
на краю щели в скале оперлись на медные руки. На головах клубами змеи: спят.
Сплелись змеи над открытыми глазами. Так бы век смотреть в самый ужас тех
глаз.
И смотрит Персей -- смотрит в свой щит, в Зеркало Вод. Сами
крылья-сандалии несут его к этим лютым глазам. Проносятся Сны, шепчут ему
Сны:
-- Обернись! Обернись!
Не обернется -- смотрит в зеркальный щит Персей: три Горгоны пред ним.
Три головы рядом. Посредине глаза.
Не поднять Персею руки. А в руке уже серп адамантовый. Светит с
шапки-невидимки глаз Грай. Легла черная тень руки под руку Персея. Жаром
обдало силу героя. Взлетел серп, сверкнул... Покатились глаза.
Еще не проснулись змеи на голове у Медузы, а уже ухватилась черная тень
руки за те змеи, как за волосы, подняла высоко, ликуя, отсеченную голову, и
победный клич Кронидов огласил немоту океана.
Победила Паллада.
Вот сама собой раскрылась волшебная сумка на боку у Персея, и исчезла в
ней страшная голова с чудо-глазами.
Обезглавлено тело. Но не хлынула кровь -- вспыхнула она вдруг дивным
пламенем, и взвился средь пламени из тела Медузы белый крылатый конь,
небывалый конь, легкий, как ветер, но с чудо-глазами Медузы, и вовсе иными
-- такими, что все мертвое под взглядом тех глаз оживает, и тело, застывшее
камнем, заиграет вновь жизнью.
Покосился конь на Персея, взмахнул крыльями и унесся ввысь, к облакам,
что плыли к вершинам горы Геликон. И узнали нимфы у Конских Ключей, что
родился Пегас, Черногривого сын и Медузы. Да недосмотрели нимфы: унесся
Пегас на Олимп.
Не погас еще пламень от горящей крови Горгоны, как брызнул из тела луч,
и второй плод Горгоны, Хризаор, титан Лук Золотой, вышел вслед за Пегасом и
унесся за океан, на пурпурный остров Заката. Как унесся? Каков он? Кто
знает. Будто луч оторвался от солнца и упал на остров великаном.
Пробудились змеи на головах у двух спящих Горгон, стали дыбом, и
горестный стон, звонкий плач излился из горла сестры Эвриалы. Унесла тот
вопль Паллада в раковине уха для муз на Олимп. Будут мифы на флейте петь
стоном горгоновым, услаждая богов-победителей.
Разомкнул каменный сон объятия, пробудились сестры Горгоны, пустились
за героем в погоню. Далеко Персей -- он над озером Тритона, а за ним
огромная Тень.
Бросил сын Золотого Дождя свой щит, Зеркало Вод, с неба в озеро, вернул
его водам.
Не догнали Горгоны Персея.
Поют нимфы о подвигах сына Золотого Дождя. Поют олимпийские музы.
Слушают боги: тьмы врагов погружал Персей в каменный сон, обращая к ним лицо
Горгоны.
И о грозном Горгоноубийце принесли весть ночные Сны низверженным в
тартар титанам. Только Сны проникают через медные стены тартара.
И скорбели титаны.
В думу погрузился Кронид: Персей -- победитель Медузы. Да тот ли он,
долгожданный сын Кронида, сокрушитель мира титанов, о котором вещала Зевсу
Гея? Еще зреют в чреве Геи потомки титанов -- гиганты. Но тот Сын-Избавитель
все свершит без помощи и платы. А Персей? Помогли ему боги -- Паллада и
Гермий. Нет, не он Избавитель. Пусть примет Паллада голову Горгоны в свой
щит. Еще не родился Сокрушитель гигантов.
Предстал перед Персеем Гермий, передал ему волю богов. И вернул
герой-полубог Гермию и дары нереид, и крылатые сандалии, и голову Горгоны
Медузы. На щите боевом укрепила тот ужас Паллада. Близки великие битвы.
Через четыре поколения героев родится Геракл, и вступят тогда в борьбу
гиганты и боги Олимпа.
С той поры не слыхать на земле о Горгонах и Грайях. Спят они в скалах
каменным сном.
Шепчут камни пескам, шепчут пески ключам, шепчут ключи ветрам, будто
каплет из бессмертной головы Медузы чудесная кровь. Та, что каплет оттуда,
где левый глаз,-- во спасение людям. Та, что каплет оттуда, где правый
глаз,-- людям на гибель.
Собрала Паллада ту кровь в сосуд. Подарила врачевателю Асклепию, смешав
мертвую кровь с живой, как живую и мертвую воду. И нарушил Асклепий закон
Ананки-Неотвратимости, стал кровью Горгоны Медузы исцелять мертвых от
смерти.
И воскресали герои.
СКАЗАНИЕ О ТИТАНИДЕ ЗМЕЕДЕВЕ ЕХИДНЕ И О МНОГОГЛАЗОМ АРГУСЕ ПАНОПТЕ
Не верьте змеиным рассказам, будто был отцом красавицы Ехидны древний
титан-оборотень Паллант, у которого два змеиных хвоста, и будто матерью была
ей подземная титанида Стикс, дочь Тартара.
Оболгались старые змеи. Слишком много колец завивают они, когда лежат,
свернувшись в клубок, поджидая добычу. От тех хитрых колец и их хитрые
россказни. Чудодевой была Ехидна, и только по воле богов стала она в
подземной пещере изгнанницей Змеедевой. Вот и выдумали тогда коварные змеи,
будто змееногий Паллант -- ей отец, а подземная Стикс -- ее мать.
Не верьте оболгавшимся змеям: Золотой Лук -- отец красавицы Ехидны,
океанида Каллироэ -- мать Чудодевы Ехидны.
Только Каллироэ, океанида, видела сына Медузы, Хризаора, по прозванию
Золотой Лук, когда выходила она из вод океана на берег Багряного острова
Заката, Эрифии. Родила Каллироэ ему дочь, Чудодеву Ехидну, и сама, приняв
образ змеи, выкормила ее в Змеином ущелье. Не хотела Каллироэ, чтобы узнали
в ней океаниду победители титанов, боги Крониды. Не хотела она рожать им
смертных полубогов. Хотела иметь детьми титанов. И была ее дочь, Чудодева
Ехидна, как все древние титаниды, бессмертной.
Любила красавица Чудодева Ехидна глубокие ущелья и пещеры с высоким
сводом где-нибудь вблизи моря или могучей реки. В тех пещерах в зной она
дремала, слушая, как текут подземные воды. Называли ее Владычицей Змей, ибо
все живое привораживала она взглядом: и зверей, и птиц, и травы, и мужей из
племени титанов. Взглянет -- и уж не оторваться от взгляда Чудодевы. И были
ее глаза не людскими и не звериными, и не птичьими, а такими, о которых
говорят: "Вот мне бы такие глаза!" А что за глаза, не выскажешь, хотя так и
стоят они перед твоими глазами.
Идет, бывало, титанида Ехидна полями, а за нею звери скользят меж
высоких трав неслышной стопой и тьмы птиц плывут по небу. Не рычат, не ревут
звери, не звенят, не щебечут, не клекчут птицы: беззвучно шествие.
Даже цветы и те сами выбегали с корнем из почвы навстречу красавице
Чудодеве и, приникая к ней благоуханным дыханием, оплетали ей голени плечи и
грудь. Одетая цветами, возвращалась она к себе в ущелье, а над нею --
пернатые стаи и дыхание всего живого.
Всех титанид превышала мощью Чудодева Ехидна. И боги-победители ее не
касались, и титаны не вступали с ней в бурные игры. Знали: опасно играть с
Владычицей Змей. Всех переиграет она. Ведь за нее все живое. Но чуть увидят
ее красоту -- не выдержат и титаны. Разве прикажешь глазам? Не послушают
глаза. Даже у Ветра сжималось от ее красоты сердце. А что ему. Ветру,
красота! Не стоять же ему ночь, прижавшись ветреным сердцем к перекрестку
ущелий! Ведь он -- Ветер. Он -- мимо... Он -- так... И вот все же!
Не нуждалась могучая Чудодева-титанида и в охране и помощи титанов, как
другие девы-титаниды, когда кругом могучие боги и полубоги -- похитители.
Страх не сидел у нее за спиной, как у лесного зверя: не двигала она тревожно
ухом, не косила глазом по сторонам, не раздувала ноздри, втягивая воздух, и
те тысячи малых глаз и ушей, и ноздрей, что живут в звере под кожей и в
самой его звериной коже, также не остерегали Ехидну среди денных и ночных
тревог.
Но иначе судили на небе Крониды.
Сторожила ее тайно Гера и страшилась ее чародейной власти. Не ее мощи
страшилась, а ее неодолимой красоты: возведет вдруг Кронид на небо Владычицу
Змей Гере наперекор! Быть тогда меж ними распре. И замыслила Гера превратить
Чудодеву Ехидну в Змеедеву. Только кто преодолеет чары титаниды? Какой
чародей в мире сильнее чар ее земной красоты? И упал взор Геры на
всевидящего Аргуса Панопта, на его звездные глаза.
Только недавно поднялись победители-боги Крониды с почвы земли на
твердь неба и ступили на небесную дорогу. Стала тогда титанида Гера небесной
богиней, и звездным стражем-хранителем стоял над ней всевидящий титан Аргус
Панопт, сверкая на краю темного неба. Чудо-глазами было усыпано тело Аргуса.
И тысячи тысяч земных глаз смотрели с земли на небо, на его глаза и дивились
чудной тайне их мерцания. Титаны протягивали руки к этим огненным цветам,
чтобы сорвать их с неба и приколоть к груди гор,-- до того забыли они, что
Аргус тоже титан.
Бывало, к вечеру, после заката, ложился огромный Аргус над морем на
хребет гор, и видели корабли издалека в открытом море, как мерцает его тело,
словно звезды праматери Ночи. Вот взмахнет он усыпанной глазами рукой по
небу, и кажется, что посыпались с неба дождем звездные ресницы.
Верным слугой был Аргус Гере. И сказала ему владычица неба:
-- Приворожи титаниду Ехидну и скрой во мгле. Пусть забудут о ней
Кронид и все живое.
Сверкнул Аргус золотыми ресницами. Взглянул на море и на сушу и явился
вечером на далеком холме Чудодеве.
Стояла Ехидна перед входом в пещеру и увидела звездный покров,
разостланный на скате холма, по вершинам сосен и елей. И казалось, текут его
звезды к ее пещере.
Так каждый вечер являлся ей на холме Аргус, все на том же месте, и
каждый вечер невольно поднимала Чудодева глаза к холму, любуясь невиданным
мерцаньем. Решил Аргус сперва издалека привораживать ее звездным блеском
неисчислимых глаз, возбуждая в земной чаровнице Ехидне любопытство и
изумление пред небесным чародеем. Удивить хотел Аргус Чудодеву.
И уже ждала она его жадно.
Но однажды под ночь встал он над ее долиной, на уступе горы, и устремил
на красавицу титаниду взор -- не взор, а тысячи глаз; и все тысячи глаз были
для нее одним взором.
И пришла та лунная ночь на землю, когда спустился Аргус к самой пещере,
куда уходила Ехидна в ожидании рассвета, и запел у входа в пещеру песню
небес, которую поют только хороводы звезд-титанид. С этой звездной песней
вошел Аргус в пещеру Чудодевы.
На постели из цветов и трав с открытыми глазами лежала титанида и
слушала невидимый звездный хор. И вот стали звездные звуки вступать
сверкающим телом в ее мир: замерцали звезды в пещере. Неужели перед нею те
самые звезды, что пели там, за порогом? Сияют -- и не оторвать ей глаз от
этих заезд.
Все ближе звезды, все ярче, все притягательнее... Уже над титанидой
они, и справа, и слева -- текут к ней звездными лучами, уже горят так близко
и неодолимо. Холоден их блеск и таинствен, но не чувствует этого титанида.
Вся в жару она, будто внутри ее огонь недр матери-Земли.
И слышит она над собой голос:
-- Я к тебе спустился, Чудодева. Я мерцал тебе над хребтами гор,
разостлал для тебя звездный покров над лесами, чтоб одеть им тебя, титанида;
я стоял пред тобой в лучах на холме над долиной, пел песню небес для тебя и
для мира перед пещерой. Титанида, Аргус с тобою.
И был голос Аргуса не таким, какими были привычные ей голоса ключей и
листвы, трав и птиц, зверей и ветров: голосом ночных лучей говорил с ней
Аргус Панопт.
Напрасно ждала в эту ночь Аргуса Луна-Селена, притаясь за холмом. То
выглянет она украдкой, то спрячется, то опять выглянет: нет Аргуса. Не
выходит он из пещеры.
Что за питье подала на ночь богиня Гера владыке мира? Опорожнил бог сна
Морфей свой рог с зельем из мака в кубок Зевса и поспешно укрылся в тумане у
океана. В сон погрузился Кронид, не слышит, не видит.
С той ночи не раз посещал звездный чародей Аргус красавицу титаниду в
пещере и незаметно сам поддался чарам ее красоты. Уже и его, небесного,
притягивала к себе земная сила, исходящая от титаниды, как аромат от цветка.
И замыслил он взять ее на небо, в мир богов и звезд. Но не возносят с земли
на небо во мраке ночи. И предстал Аргус перед Чудодевой в светлое утро,
протянул к ней руки и сказал:
-- На небо богов подниму я тебя, титанида. Будешь ты там пребывать, как
боги, со мною.
Смотрела на Аргуса титанида и молчала. Тьмы певчих птиц повисали над
нею в утреннем воздухе. Тьмы зверей стояли вокруг нее на веселых травах, и
цветы обвивали, ласкаясь к ней, ее стан.
-- Ты ли это. Аргус?-- спросила Чудодева в удивлении.-- Где же твои
сияющие звезды и их песни? Блеклый, тусклый стоишь ты передо мной,
испещренный мрачными зрачками, словно весь источенный пушистыми гусеницами.
Это ли твои золотые ресницы? И так холодно близ тебя, Аргус. А земля так
тепла. Нет, не Аргус ты. Отойди от меня, обманщик, или метну я тебя на эту
тучу.
И ушел от нее Аргус в темное ущелье.
Видел все это Зевс-Кронид. Слышал он слова титаниды, сам скрытый за
тучей. Разгадал он замысел Геры. И задумался Кронид над тем, где укрыть ему
титаниду от глаз Геры и всевидящего Аргуса. И вот шепнул ему сын Ночи,
Мом-насмешник, к чьим советам прислушивались боги:
-- Скрой ее в подземной пещере, под скалою над тартаром, на краю земли.
Глубоки там пещеры. Не увидит ее там Аргус.
И усмехнулся Мом, сын Ночи, правдивый ложью[17].
Задумалась и Гера о титаниде.
Зачаровала Чудодева самого ее верного небесного стража. Зачарует она и
Кронида. Могуча она, и могуча ее красота. Если бы вся ее могучесть
обратилась в ненависть к Крониду, стала бы она тогда Гере союзницей. Но
обманул титаниду Аргус. Возненавидит она теперь Геру за обман ее стража,
Аргуса, и из ненависти к ней вступит с Зевсом в союз. Куда бы изгнать
Чудодеву, чтобы не мог найти ее Зевс и забыл о ней?
И шепнул Гере насмешник Мом:
-- Скрой ее в подземной пещере, под скалою над тартаром, на краю земли.
Не придет туда за ней Зевс. Не будет она тебе больше соперницей. Там только
змеи-драконы бескрылые ползают. Станет там, во мраке земли, и она змеей.
И усмехнулся Мом, сын Ночи, правдивый ложью.
Сказала Гера Зевсу:
-- Околдовала титанида Чудодева звездного Аргуса. Потускнели звезды его
глаз и не будут так радовать мир богов, как прежде. Изгони ее из живой
жизни.
Удивился Зевс словам Геры. Знал он, в чем таится коварство. Но уже так
решил и не мог перерешить ее участь. Сказал: пусть Аргус исполнит.
И унес Аргус ночью спящую титаниду в пещеру над тартаром, на край
земли.
Долго спала титанида. Проснулась, как всегда, в пещере. Но не та это
пещера, что у моря. Не вбегают в нее украдкой лучи дня. Не заносят в нее
ветерки ароматы трав, пение птиц и голоса живые. Безмолвна пещера. Мгла и
холод в ней. Клонит в сон титаниду. И снова уснула Чудодева. Верно, век так
проспала она.
И слышит сквозь сон Ехидна из подземной глубины под скалой стон древних
низверженных в тартар титанов. Хочет встать и поспешить к ним на помощь и не
может. Взглянула себе на ноги: что с ними? Почему так плотно прижато колено
к колену и голень к голени, и ступня к ступне и так стиснулись бедра? Почему
засеребрилась на них кожа чешуей?
В тоскливом предчувствии обняла она ноги руками. Да ноги ли это? В
пышный драконий хвост, огромный, почти до поясницы, обратились ноги
титаниды. И железным покрыты они панцирем.
Змеедевой стала Чудодева.
Не поверила себе сперва титанида. Рванулась, чтобы встать на титановы
вольные ноги и выбежать из пещеры. Но только приподнялась до пояса, как
осело ее могучее тело наземь. Не могла она больше ходить по земле.
Страшно закричала Ехидна, с такой жалобой могучего тела и могучей души,
что, казалось, на такой крик звезды сами сорвутся с неба и придут к ней на
помощь. Но ничего не дрогнуло ни на небе, ни на земле. Только где-то под
нею, в глубине земли, послышался отдаленный глухой лай и вслед за лаем визг
и рычанье: это пес Цербер у входа в аид отозвался на жалобный ночной крик.
С той ночи стала Ехидна пленницей своей подземной пещеры. И если прежде
называли ее Чудодевой, то теперь прозвали ее Змеедевой. Вот откуда и ее имя
Ехидна -- Змея.
Сидела Ехидна во мгле своей пещеры-тюрьмы, и росла в ней тоска по
вольному миру, по далеким просторам и гордым горам, по горячим лучам
Гелия-титана, по зверям и птицам земли. И вся ее титанова воля медленно
переплавлялась в эту могучую тоску. Казалось ей, что вырастут у нее из этой
безудержной тоски крылья и вылетит она из своей темницы, как вылетают
крылатые драконы.
И тогда вверх вытягивала Змеедева свои руки, руки титаниды, истомленная
мечтой о свободе. И вдруг ненавистью наливалась ее тоска, такой ненавистью к
богам Кронидам и к коварной Гере, заточившей ее в подземную мглу! И зачем не
вступила она в борьбу с богиней? Зачем лишила ее Гера материнства! Одиноко
ей в холодной мгле. Неужели так жестоки боги!
Но порой казалось могучей Змеедеве, что как малые дети перед нею боги.
Вот бы обняла она самого Кронида, как ребенка, баюкала бы на руках владыку
мира. Что он, Зевс, перед нею! Малютка, дитя. Угасли бы его молнии в ее
животворящем молоке матери.
Обманул ее Аргус Панопт. И посылала Ехидна проклятие звездам, ненавидя
их и томясь по ним.
О, хотя бы луч Луны-Селены заглянул к ней в эту пещерную мглу! Разве не
любила ее прежде титанида Селена?
И в тоске обращалась Ехидна с мольбой к матери Гее-Земле:
-- Верни мне, мать, мои ступни! Верни мне мои девичьи голени! Дай вновь
согнуться моему колену. Отними от меня этот змеиный хвост. Тянет он меня в
твою глубь. Тяжко мне!
Но безмолвна была Гея-Земля.
СКАЗКА О РАКОВИНЕ АЙГИА И О БЕГСТВЕ ГОРНЫХ ТИТАНОВ
Диковиной была коза Айга, кормилица Зевса, но еще диковиннее был ее
детеныш, молочный брат Зевса, по прозванию Айгипан. Нашел он как-то на
берегу моря небывалую раковину. Дунул в нее и от радости уронил: такой звук
вырвался из раковины. Другой бы испугался, а Айгипан обрадовался.
Разлетелись мигом все птицы. Все звери кинулись бежать кто куда. Рыбы и те
нырнули на самое дно.
Ну и раковина!
Поднял ее Айгипан с земли, дунул в нее еще раз -- и оглох.
Вот и стал он в нее дуть и дуть и до тех пор дул, пока камни в драку с
ним не полезли. Осмотрелся трубач и видит: все деревья кругом вповалку
лежат, травы стали врастать обратно в землю, и волны удирают скачками от
морского берега в открытое море.
Заглянул Айгипан в пустую глубь моря у берега, затрубил в раковину и
гогочет: заметались по дну моря всякие клешни, ищут, где бы укрыться,
наскакивают, сталкиваются друг с другом, и вот, смотри, рак на рака, пятясь,
налезает. Куда ни оглянешься, повсюду так и пялит на тебя глаза разное
двурачье, трехрачье, пятирачье...
Ну и звук!
Затрубил Айгипан в облака -- и понеслись со всех ног облачные коровы
ураганом по небу. Черными стали сивые коровы от бега.
Рад Айгипан. Прискакал на козлиных ногах с раковиной к юному Зевсу в
пещеру. Говорит:
-- Погоним теперь горных титанов. Дуну я в эту раковину -- и пустятся
все титаны в бегство.
Как сказал, так и случилось.
Поднял юный Зевс клич в горах. Собирались на клич толпы титанов.
Говорит им Зевс:
-- Уходите с гор в низины ущелий. Не нужна земле ваша правда. Нужна
миру моя сила. Не сойдете с гор сами -- без памяти с них сбежите.
Выслушали могучие титаны Зевса. Сурово их племя.
Сказали:
-- Наши Грозы-титаниды пострашнее твоих угроз. Хватит на тебя их силы.
Мы же с гор взбежим на небо. Не тебе оно достанется. Издревле живут на нем
солнечные титаны.
Ответил им трехлетний бог:
-- Слепы вы! Но не для слепых моя сила, а для зрячих. Поборитесь сперва
с моим молочным братом.
И ушел Кронид,
Тогда приложил Айгипан раковину к губам и затрубил. Как услышали титаны
звук раковины, кинулись они слепо в бегство, укрылись в самых низиках
ущелий.
Одолел горных титанов юный Зевс без боя. Свободен стал ему путь на
небо.
И прозвали титаны Айгипана Страшным Паном.
Вот она, паника титанов!
А в Аркадии прозывали его Страшным Сатиром.
СКАЗАНИЕ О ТИТАНИДЕ ЗМЕЕДЕВЕ ЕХИДНЕ И О СТРАШНОМ САТИРЕ АРКАДСКОМ
Научилась Змеедева Ехидна выползать из мглистой пещеры и, цепляясь
драконьим хвостом и руками за камни подниматься на вершину отвесной скалы
над тартаром.
Смотрит в даль живой жизни Змеедева. Кругом мгла.
Лишь порой ляжет на мглу отсвет заката, и если забредет тогда
полубог-герой на край земли, видит он в непостижимом далеке дивную деву на
скале, и под нею будто спит, свернувшись клубком, дракон.
Следит Змеедева глазами за шагами героя, а он мимо, к берегам океана...
Не услышать ему ее зова, не дойти до нее, не подняться на скалу над
тартаром. А ведь какое сердце для него у Змеедевы Ехидны!
Как-то купал титан Гелий в водах океана солнечных коней ввечеру и забыл
на берегу венец солнца. Осветились с земли косыми лучами венца далекие
скалы, пустыни и дороги, и в неверном вечернем свете увидала Ехидна
диковинного путника. Присмотрелась и узнала в нем Страшного Сатира
Аркадского -- Айгипана. И до того стосковалась она по чему-нибудь живому,
что обрадовалась даже Страшилищу: не ее ли оно ищет по свету?
И Страшилище увидело Ехидну. Загоготало оно, засвистало, завыло,
зааукало,-- и такой выпал тогда небывалый день, что донесся до Ехидны его
голос. Ответила она на голос голосом. Впервые за долгий век ее пещерного
плена зазвучал он в тишине мертвой жизни. Испугалась Ехидна его звучания.
Будто гиена пустыни, а не титанида Чудодева отозвалась Страшному Сатиру.
И припомнилась ей их давняя встреча...
Забрела как-то, еще совсем юной, Ехидна в Аркадию и заметила над собой
на поляне невиданное ею создание: сидит на пне-исполине лесной Пан и чистит
чудную раковину. Не попадались ей такие раковины на морском берегу. И не в
одиночку сидит Пан: рядом с ним не то козел, не то дракон на козлиных ногах,
и еще две лапы у него львиные и львиная грива на затылке. И еще рядом с ними
как будто кто-то третий: змея обвилась вокруг Пана и козла-дракона и смотрит
змеиными глазами.
Поглядел Пан сквозь раковину на солнце, передал ее змеиной голове -- и
вдруг увидел титаниду. Разом вскочили все трое с пня -- и Пан, и
козел-дракон, и лев-змея. Дивится титанида: вовсе не трое их, а всего только
одно огромное, в рыжих мохрах, страшилище. И все трое на нем разместились:
оно и Пан, и козел-дракон, и лев-змея. Тут как кинется то невиданное
страшилище сверху по горной тропе к титаниде: впереди -- Пан, позади --
змей. Да ведь это Сатир Аркадский!
Рассмеялись бесстрашная Чудодева. Решила позабавиться страшилищем:
пусть погонится за ней смешной Сатир.
А Сатир уже сбежал с горы. Совсем близко он от титаниды. До чего же
скор зверь! До чего же страшна образина!
Увидели звери, птицы и травы, что гонится за Чудодевой Страшный Сатир,
и дают бегунам дорогу: что ж! Два титана играют друг с другом -- пусть их
позабавятся. Но когда стал Страшный Сатир догонять Чудодеву, догадались
звери, птицы и травы, что не игра перед ними, а погоня, что в беду попала
титанида. Нет на свете зверя страшнее Страшного Сатира. Встали они все на
защиту Чудодевы -- стеной выросли между титанидой и Сатиром.
Не отступает Сатир.
Тогда кинулись на него звери с клыками, копытами, рогами... Травы
хватают его петлями за ноги, когтят и клюют его птицы.
Нипочем это чудищу: топчет, рвет, бьет, жалит все живое на свете.
Нагнало бы оно Чудодеву, но чуть заметила Чудодева, что Сатир топчет и бьет
все живое, обернулась она к нему лицом. Остановилась.
Грозна могучая титанида. Не всякий бог станет ей поперек пути.
Подумала: не связать ли ей Сатира чарами красоты?
Посмотрела на него чаровница. Ни к чему ее красота Сатиру. Налетел на
нее с разбегу.
Приняла бой титанида. Ухватила она Сатира рукой за рог, пригнула к
земле его человечью голову. Смотрит, новая голова перед нею, но уже не
человечья, а пасть на змеиной шее, и держит она в зубах чудную раковину.
Сжала титанида другой рукой змеиную шею, пригнула и вторую голову к земле.
Но уже взвился изогнутый драконий хвост, охватывает туловище Чудодевы, и две
львиные лапы с козьей мордой грозят ей, и дышат на нее ядом мохры рыжей
шкуры. И вот вылезла из пасти змеиная голова, обернулась к Чудодеве, и уже у
нее та раковина во рту.
Держит титанида Сатира, хочет сломить его силу, но бессмертен Сатир,
молочный брат Зевса, выгибается, извивается, колесом вертится. Не вечно же
ей держать его головы!
Что это?
Не яд брызнул из змеиного рта, где раковина, а странный звук. Все
растет, все крепнет тот звук, все пронзительнее, все нестерпимее... Уже не
слышит его титанида, уже врезается в нее этот звук, как нож, вырывает у нее
дыхание изо рта, разъедает ей глаза, кожу сдирает с нее, убивает.
Не стерпела могучая титанида: выпустила из рук головы Страшного Сатира,
оторвала от себя его драконий хвост и бросилась бежать, закрыв уши ладонями.
Никогда еще не бежали так ни от кого ни титаны, ни боги. А Сатир,
перебросив раковину из змеиного рта в свой рот человеческий, еще сильнее
задул-затрубил. Стоит, трубит и гогочет,-- да как!
Бежит опрометью титанида.
Не Сатир-страшилище гонит титаниду, а Звук-страшилище.
И тут все живое, звериное, обезумев от ужаса, понеслось ураганом от
Сатира. И безумнее всех бегут бычьи стада.
Была там котловина с высокими отвесными стенами, где теперь огненное
озеро. Говорят, будто загнал некогда в эту котловину звуком раковины
Страшный Сатир горных титанов. Метнул в них Кронид из перуна молнию. Как мех
кузни, раздул Страшный Звук молнию на лету в великое пламя, и стали гореть в
этом пламени бессмертные титаны. Разлилось над ними пламя огненным озером,
покрыло их, и горят в этом озере титаны и не сгорают. Верно, они из
солнечного рода Гелиадов.
Немало обезумевших стад свергалось в это озеро, гонимых жестоким
трубачом. А вслед за ними падали в него вольные звери и птицы. В пустыню
обратилась там сожженная земля. И говорили, что это спуск в преисподнюю.
Видел Кронид борьбу Чудодевы со Страшным Сатиром и ее сверхмогучую
силу. Видел и ее бегство от Звука.
Как слепая, неслась титанида к роковому озеру и сорвалась бы в него,
если бы не принял Кронид образ огромного змея и не встал на ее дороге.
Обвились кольца Змея вокруг тела и ног титаниды, задержали гибельный бег.
Умолк звук.
Тогда заглянула Владычица Змей в глаза спасителю Змею. Узнала в нем
сразу бога. И под взглядом Чудодевы разомкнул Змей свои кольца. Даже мощь
Кронида уступила силе ее взора.
Стоит снова титанида вольной, и перед нею на могучем хвосте взвился
Змей-оборотень.
Сказал Змей Чудодеве:
-- Роди мне полубога-героя, который был бы могучее любого титана.
Ответила Чудодева Змею:
-- Отними раковину у Страшного Сатира и отдай ее мне. Гибнет от ее
страшного звука все живое. Отдай ее мне, и поверит тогда титанида Крониду.
Но не мог Зевс-Кронид отдать страшную раковину титаниде и сделать ее
сильнее всего живого мира на земле.
И отвергла титанида владыку неба.
Испепелить мог он Чудодеву, но не мог осилить ее титаново сердце...
Вот что вспомнила Змеедева на вершине скалы. Но не знала она о том, что
случилось после.
А случилось неслыханное дело.
Ненавидела Гера Страшного Сатира, погубившего горных титанов. И когда
поднялся Кронид на небо, сказала ему Гера:
-- Слишком силен Айгипан со своей раковиной. Когда-нибудь он заставит
бежать и богов. Отбери у него эту игрушку.
Знал Кронид, что никому не отдаст Айгипан той раковины, победившей
титанов. Но ответил лукаво Гере:
-- Пошли Аргуса. Пусть возьмет он у Сатира раковину. И предстал перед
Герой звездный Аргус.
-- Отними у Страшного Сатира его раковину,-- повелела Гера,-- и отдай
мне. Пусть умолкнет ее трубный звук. И без того силен Зевс. Что трубить во
славу лютой злобы, ужасая стада и титанов! Но найдешь ли ты его, Панопт?
Ответил многоглазый Аргус:
-- Я увижу его.
И нашли Сатира глаза Аргуса.
Сидел он на краю утеса над морем, свесив к морю козлиные ноги, и
блуждал человечье-козлино-змеиными глазами по земле, морю и небу, выискивая,
кого бы ему ужаснуть.
Посмотрел звездный Аргус своими неисчислимыми глазами на Страшного
Сатира Айгипана и увидел его всего и все в нем: каждый его волосок увидел, и
его лютость, и жадность, и злобу, коварство и насмешку. Словно сорвал он с
него мохнатую шкуру и оголил нутро: увидел Аргус и тройную душу, и тройные
мысли, и всю тройную лживость Айгипана.
Хотел было Сатир спрятаться в свою шкуру, но сверху, снизу, с боков,
спереди и сзади -- отовсюду смотрели на него глаза Аргуса, и некуда было
Страшилищу деться -- весь открыт он для этих звездных глаз.
Обомлел, смутившись, лютый Дракон-Сатир. Выронил из рук раковину,
издающую ужасающий Звук, и упала раковина в море.
Но опасно даже звездным глазам слишком пристально высматривать чужую
злобу. Вытащишь ее на свет, а она уже не отстает: вцепится, въестся в тебя,
вползет тебе под кожу.
Прилипчиво зло.
И вошел в Аргуса отсвет темной злой силы Сатира, стал сам Аргус с той
ночи иным. По-прежнему звездно сверкали его глаза, но уже не сияли они,
мерцая, а кровавым блеском тревожили с высоты неба землю.
Выполнял он прежде грозные веления Геры, не зная, зло ли он творит или
добро и кому он служит: богам или титанам. Живой жизни сиял он и охранял
богиню неба.
Но после встречи со Страшным Сатиром полюбил он грозные дела богов и
увидел в них красоту и силу. Показалось всевидящему Аргусу Панопту, что
красота и сила зла и есть высшее добро и благо.
Уже стоны прикованных богами титанов не трогали его сердца. Позабыл
Аргус, что и он титан, только титан, вознесенный на небо. Стал он
исполнителем жестоких велений богов. Стал он презирать с высоты небес
обычное добро и зло, живущее на земле, как нечто низшее. Презирал он и слезы
земных печалей, и теплую жалость, и нежность, и детскую радость, смотря на
них, как звезды смотрят на смутное мерцанье светляков и гнилушек.
Вернулся Аргус на небо Кронидов, а упавшую раковину проглотила в море
большая рыба. И побрел Страшный Сатир Айгипан на край света искать ту рыбу и
чудную раковину. Не нашел он нигде раковины, зато нашел на краю земли
Змеедеву Ехидну.
Не знала Ехидна, что потерял Сатир свою раковину. Думала: будет со мной
Сатир -- будет у меня и Страшный Звук. Дуну на небо, и сбегут тогда Крониды
с неба и Олимпа на землю: титаны взойдут на небо. Дуну на свой змеиный хвост
и сбежит с него змеиная кожа: снова превратится хвост в вольные ноги
титаниды.
Обманулась Змеедева.
СКАЗАНИЕ ОБ УБИЙСТВЕ МНОГОГЛАВЫМ АРГУСОМ ПАНОПТОМ СТРАШНОГО САТИРА
АРКАДСКОГО И ТИТАНИДЫ ЗМЕЕДЕВЫ ЕХИДНЫ
Во мгле пещер над тартаром жили вместе Змеедева и Страшный Сатир. И от
тоски одиночества показался Змеедеве даже Сатир красивым. Полузмеями были
они оба. Лютой злобой и коварством дышал Сатир, и перетекала его лютость в
сердце Ехидны. Но в нем не оставалась. Стала она порождать детей в подземной
пещере от Страшного Сатира. Им передавала она его лютость. Чудовищами были
дети Ехидны. Породила она в наследие от львиной части Сатира Льва-дракона,
людоеда, прозванного Немейским львом. Породила она в наследие от змеиной
части Сатира многоголовую Гидру, прозванную Лернейской змеей. Но первенцем
ее была Химера.
Крохотным созданием родилась крылатая Химера. Сверкала она красотой
звездного Аргуса и ужасала уродством Страшного Сатира: чудом была она и
чудовищем. И любила ее Ехидна, как раковина любит скрытую в ней жемчужину, и
любовалась, как порхает вокруг пещеры невиданное создание, сверкая
переливами своих удивительных перламутровых чешуек.
Таила своих детей Ехидна от глаз богов. Ждала великой битвы богов с
гигантами, подземными порождениями титанов. Но проведала обо всем богиня
Гера.
Говорила Гера Крониду:
-- Разве не титановой крови дети Ехидны и Сатира? Разве не опасны они
для богов своей мощью и ненавистью? Отними их у Ехидны.
Сказал ей Зевс:
-- Отними и забавляйся ими сама.
И решила Гера похитить у Ехидны ее любимую дочь, Химеру. Только в кого
эта дочь, сверкающая и во мгле ночной, и при свете дня?
Знала богиня: не похитить Химеры, пока жив бессмертный Айгипан.
Охраняет Сатир своих чудовищ. Убить надо Страшного Сатира, да Зевс не
позволит. И спросила Гера совета у Мома.
Сказал ей Мом-насмешник:
-- Подари Сатиру раковину, видом сходную с той, что он утратил. Не
будет он трубить близ пещеры. Захочет, по слову Ехидны, освободить древних
подземных титанов и спустится к ним в тартар, чтобы поднять их Страшным
Звуком. Тогда в ярость придет Кронид и отдаст тебе Айгипана. Только раковину
сделай беззвучной.
И усмехнулся Мом, сын Ночи, правдивый ложью.
Нашел Айгипан на вершине скалы над тартаром раковину. Признал ее за
свою утраченную. Но не затрубил, чтобы не устрашить Ехидны.
И все свершилось по слову Мома.
Спустился Айгипан в тартар. Подул в раковину перед медными воротами,
где сидели Сторукие, стражи титанов. Но не раздался Страшный Звук. Не
рухнули медные стены. Не поднялись древние титаны.
Вернулся Страшный Сатир в пещеру. А Гера понеслась к Крониду. Сказала:
-- Нашел Айгипан свою раковину. Захотел поднять Страшным Звуком титанов
в тартаре и вернуть им власть над миром.
Разъярился Зевс. Позабыл, что молочный брат ему Айгипан, что даровал
Сатир ему победу над горными титанами. Взгремел:
-- Быть без шкуры и головы Айгипану!
Ведь содрал же Зевс в юности со своей живой кормилицы Айги, матери
Айгипана, козью шкуру-эгиду с головою-страшилищем.
И дал Зевс согласие Гере на умерщвление Страшного Сатира.
Призвала снова Гера звездного Аргуса. Сказала:
-- Ненавидит Ехидна все небесное. Отвергла тебя Ехидна. Порождает
чудовищ-титанов от Страшного Сатира Айгипана для грядущих битв с богами.
Похить у Змеедевы Химеру. С тобою сходно сверкающее чудо. Твое дитя. Я сама
ее воспитаю. Но прежде убей Страшного Сатира.
Сверкнули люто глаза Аргуса и померкли.
-- Как только похитишь Химеру, явись, Аргус, к лунной Селене и скажи
ей, чтобы увела она из пещеры Ехидны Льва-дракона. Пусть укроет его в Немее.
Будут говорить потом, что упал он с луны на землю. Сослужит он нам еще
службу. А многоголовая Гидра сама уплывет от Ехидны. Разорим все змеиное
гнездо... Любишь ты сверкать на закате, так иди же на закат, к Змеедеве.
И дала Гера Аргусу волшебный серп матери-Геи со словами:
-- Убьешь и похитишь.
Безмолвно выслушал многоглазый Аргус богиню. Холоден и кровав был блеск
его глаз и обманчиво их мерцание от мигания золотых ресниц. Иным стал
звездный Аргус, страж Геры, после встречи со Страшным Сатиром.
Все исполнил, что она повелела. Надвое рассек серпом Геи Айгипана,
отдыхавшего на вершине скалы, и забросил обе половины его тела в тартар. А
затем похитил Химеру.
Все еще грудью кормила тогда Змеедева Химеру. По-прежнему порхала
Химера диковинным крохотным созданием вокруг пещеры во мгле на прозрачных
крыльях. И стал отманивать диковинную бабочку Аргус от пещеры, мигая
золотыми ресницами своих неисчислимых глаз. Поймал ее в золотую сетку лучей
и передал Гере. В тайном убежище укрыла Химеру богиня.
Исчез из пещеры и Лев-дракон. Увлекла его за собой лунной улыбкой
Селена в горы Немей. Весь желтый, никогда не видал он существ цвета львиного
золота. И вдруг увидел: катит титанида Луна-Селена по краю небес золотой
диск и манит к .себе юного льва лунной улыбкой. Не отличить цвета диска от
его львиных лап. Поскакал за катящимся лунным диском Лев -- не вернулся в
пещеру. Не вернулась в пещеру и Гидра.
Снова осталась одна в мглистой пещере Ехидна. Снова выползла она
полудевой-полузмеей на вершину скалы.
Ядом стало в ее груди молоко, и черными каплями падало оно на камень.
Только ядовитые змеи, заползая к ней из пустыни, припадали порой к ее
материнской груди и сосали лютую пищу, недопитую крошкой Химерой.
Вот когда поползли из страны в страну по земле полубогов-героев
страшные рассказы о пещерной людоедке, о красавице-чудовище Змеедеве,
живущей за дальним морем. Будто поджидала она отважных мореходов-героев,
потерпевших крушение у морских берегов, зазывала их к себе в пещеру,
приманивая своей красотой, и, когда усталые герои засыпали, баюкала она их,
напевая чародейные песни, а затем пожирала.
Говорили, будто кормит она в подземной пещере детей черным ядом и
растит из них мстителей смертным.
Проклинали ее матери и жены.
И никто на земле не знал о материнской скорби Ехидны по похищенной у
нее маленькой дочери, по сверкающей, как Аргус, прекрасной Химере.
Только Аргус-похититель знал.
Заглянул он как-то в пещеру Змеедевы, осветил пещеру сиянием звездных
лучей и увидел ее спящей. И в такой материнской скорбной красоте предстала
спящая пленница Ехидна, что померкли на миг его звездные глаза -- и во мраке
исчез лютый Аргус, небесный красавец.
Не укрылось от глаз Геры, что тусклее стали глаза ее верного хранителя,
что таит что-то про себя Панопт и все чаще спешит уйти на закат. Там ложится
он на горной гряде и смотрит, мерцая, куда-то вдаль, в сторону океана.
Догадалась богиня, куда он смотрит. Звездной тоской томится холодный Аргус
по Владычице Змей.
И решила Гера вырвать из его души титана чары красоты
Змеедевы-титаниды. Да неужели красота титаниды-изгнанницы сильнее величавой
красоты богини неба? Неужели верность ее хранителя уступит его звездной
тоске?
Не она ли, Гера, властительница Олимпа? А что в мире сильнее власти?
Красота?.. Погибнуть должна Змеедева. Вернет себе Гера своего верного
стража.
И предстала Гера перед Зевсом. Сказала:
-- Племя гигантов шевелится во чреве матери Геи-Земли. Породила их
темная, мятежная злоба свергнутых в тартар титанов. Но и на земле не иссякла
у мятежных, непокорных титанов сила рождения. Во мгле пещер, на краю земли,
порождают они змеиное потомство на помощь гигантам: драконов-чудовищ с
бессмертными членами тела. Из них всех плодоноснее титанида Змеедева Ехидна.
Чаровница она, сильнее любого титана. И бог ее не оборет. Из подземных
глубин под ступнями гор к ней приходит Сторукий огнедышащий сын недр Тифоей.
И растит она свирепое змеиное племя Эхионов. Не кровь в их жилах, а жгучая
лава. Несравненно мощнее они богов. Берегись, Кронид! Лучше вырви самый
корень рождений. Бессмертна их мать, Змеедева. Но и для бессмертных есть
смерть.
Кивнул Зевс головой.
И предстала Гера перед Аргусом. Не позвала его, как бывало,-- сама
явилась к его ложу на закате. И поведала ему владычица неба о черных вестях
земли: как пожирает уснувших героев Ехидна, обольстив их отвагу красотой.
Но безмолвен был Аргус. И еще холоднее, чем прежде, был блеск его глаз.
Сказала Гера:
-- Зло земли и богов Змеедева. Звездный Аргус, отвергла тебя дочь
земли. Опасны ее змеиные чары. И вновь повелела Аргусу Гера:
-- Обмани и убей!
Вновь дала ему волшебный серп матери-Геи, который был сильнее
бессмертия титанов, чтоб отсечь им тело девы от ее змеиного тела.
Равнодушно принял Аргус серп, лишь на мгновение люто загорелся один его
глаз посреди высокого, как свод неба, лба. И, опустив звездные ресницы,
унесся он к океану.
Ночь. Скала. И пещера -- близ океана.
Что за свет у ее порога?
-- Кто ты, гость?-- И хвост дракона преградил дорогу пришельцу.
Ослепил на мгновение Аргус Ехидну. Отвыкли ее глаза от сияния. И слышит
пленница голос:
-- Я титан, как и ты, титанида. Я пришел вернуть тебя на землю, к живой
жизни титанов и героев. Птицы зовут тебя. Звери и травы зовут. За порогом
пещеры -- крылатые ветры. Над порогом -- горячие звезды. Ждут в ключах и
ручьях тебя наяды и в полях и лугах -- веселые нимфы. Встань. Доверься
титану. Понесут тебя ветры в сад Гесперид. Там ты вкусишь золотое яблоко
Геи, и спадет твой змеиный хвост. Вновь отрастут у тебя вольные ноги, и
омоешь ты их в ключе Бессмертия амброзийной влагой. У ключа ждет тебя брат
наш, дракон Ладон. Титанида, встань навстречу посланцу титанов. Я несу тебе
свободу, Змеедева.
И запел Аргус.
Но не звездную песню, а песню земли пел гость, и жадно впивала ту песню
тоска пленницы-титаниды по свободе.
У порога пещеры мерцали звезды. Выгнувшись дугой, грозно шевелился
огромный драконий хвост, преграждая пришельцу дорогу, и смотрели на гостя из
мглы глаза Змеедевы.
Обольстителен был голос певца.
И вот стал тихо отодвигаться в сторону хвост дракона, открывая дорогу.
Нежный, полный чар шепот прошел по пещере:
-- Я узнала твои золотые ресницы, Аргус.
Изменила ли змеиная мудрость Змеедеве и вторично поверила она
обольстителю? Или отвечала коварством на коварство? Кто знает.
И кто знает: обмануть ли хотел ее Аргус или его звездная тоска ответила
на земную тоску титаниды?
Ступил Аргус, и к его звездным ресницам протянулись руки Змеедевы,
самой могучей из рода титанов.
Еще шаг сделал Аргус к титаниде. И вдруг взметнулся кверху драконий
хвост и обвился вокруг звездного тела стража Геры. Сдавило его -- так
сдавило, как предгрозье давит духотой и мукой день.
Что это сверкнуло алмазным блеском в полумгле? Что за стон расколол
камни пещеры? К ногам Аргуса сполз безголовый огромный червь, драконий
хвост, и замер, содрогаясь, на камне. И вот люто вспыхнули тысячи глаз, и
кровавым было их мерцанье над недвижным туловищем Чудодевы, отсеченным от
его змеиной половины.
Исчез Аргус.
Заглянула Луна-Селена в пещеру, побледнела и упала, оцепенев, в ночной
океан.
СКАЗКА О ЛУННОМ СЕРПЕ И О КАЗНИ МНОГОГЛАЗОГО АРГУСА ГЕРМИЕМ ПО ВЕЛЕНИЮ
ЗЕВСА
Поставила Гера многоглазого Аргуса стражем речной нимфы Ио, обратив Ио
в полудеву-полутелку, чтобы не могла она родить Зевсу полубога-героя. И
повелел тогда Зевс богу Гермию отсечь голову многоглазому Аргусу. Бессмертен
был Аргус, и бессилен был волшебный земной серп Геи-Земли перед звездным
титаном. Нужен Гермию небесный серп. Полетел Гермий на край земли, к океану,
у которого днем титанида Луна-Селена укрывается с лунными конями.
Говорит хитрец Гермий Селене-Луне:
-- Убил многоглазый Аргус твоего любимца. Страшного Сатира, омрачил
смертью Сатира сердце богов. Дай мне на одну ночь и один день твой сияющий
лунный серп. Красива ты. Селена. Краше всех дневных богинь. Да только
бледна. И хотя ты и чудно бледна, на зависть ночным теням, но все же бледна.
Тянутся тени к тебе, но никак дотянуться не могут -- сами бледнеют. А какой
была бы ты с румянцем!
Дай мне твой сияющий серп, и я сделаю тебя, как Эос-Заря, румяной.
Знает Селена, что Гермий лжив и лукав, что слова он из горшка с медом
вынимает, а дела от тех слов в горшок с черной желчью погружает.
И все же ласкают Селену слова льстеца.
Да и как ей, титаниде-богине, не дать серп посланцу Кронида, олимпийцу!
Отдала Селена Гермию свой лунный сияющий серп, а сама осталась в венце
с донышком. Запустила его, словно диск, на небесную ночную дорогу и, прянув
из вод океана верхом на лунном коне, на всем скаку догнала венец и показала
его донышком миру: круглое, ласковое, плоское, совсем не то, что сияющий
лунный серп,-- насмешлив тот и остер. Только выйди на его зов, так он сердце
разом и вырежет, обманщик!
Взял Гермий лунный серп, закутал его в колпачок фригийский и понесся к
многоглазому Аргусу.
Хитер Гермий, лукав. Но и Аргус жестокий обманщик.
Просмотрел он Гермия насквозь глазами: нет ли при нем серпа Геи.
Настороже был страж телки-девы. Не увидел у Гермия серпа Геи, но приметил:
сияет у него что-то под фригийским колпачком.
Спросил Аргус Гермия:
-- Что сияет у тебя под колпачком?
Отвечает Гермий:
-- То сияют мои пастушьи песни. Дала их мне Селена-Луна. Их поет она
лунным коровам. Хороши лунные стада Селены. Похожи ее коровы на твою белую
телку. Ты теперь пастух. Хочешь, научу я тебя пастушьим песням Селены?
Вынул Гермий лунный серп, поднес его ко рту, словно серп -- не серп, а
сюринга-свирель, ослепил сиянием серпа Аргуса Панопта со всеми его звездными
глазами, и запел хитрый Гермий песню обманчивых Снов. Только он один среди
небожителей знал песни обманчивых Снов, так как мог спускаться в царство
Ночи, где жили Сны.
Пел Гермий, и стал засыпать многоглазый Аргус под песни Снов.
Глаз за глазом закрывался на его теле. Чуть подрагивали, мигая, их
золотые ресницы, и только один глаз еще слабо мерцал, то вспыхивая, то
угасая. Наконец и он потускнел и закрылся. Засиял тогда серп Селены в руке
бога Гермия высоко над головой спящего, разом снизился и отсек голову
уснувшему Аргусу. Отлетела голова, и открылись на мгновенье на всем теле
звездного титана глаза, чудно вспыхнули и стали, тускнея, гаснуть, уступая
сиянию лунного серпа. Но не дала им совсем угаснуть Гера. Вдруг явилась со
стаей белых павлинов. Сорвала богиня глаза Аргуса с обезглавленного тела,
подозвала любимого белого павлина с длинным хвостом-шлейфом и рассыпала по
его хвосту эти глаза. И вот заиграли глаза Аргуса на птичьих перьях
павлиньего хвоста синими и зелеными радугами.
Когда в эту ночь смотрели титаны и полубоги-герои на небо,-- не было на
небе звезд. Только огромный белый павлин, весь в радужных глазах на оперении
пышного хвоста, медленно пролетел, сверкая, неведомой кометой по небу, и
мерцал позади него путь его полета.
СКАЗАНИЕ О НЕИСТОВОМ ИДАСЕ И О РЕЧНОЙ НИМФЕ МАРПЕССЕ
Не спрашивай, гость, в горной Мессении, не спрашивай и в горной Этолии,
кто такой Идас. Отвернутся от тебя жители гор и тесных долин, как от темного
пришельца. И никто тебя ни в пещеру не впустит, ни переправит через свирепый
Эвен. Не человеческому голосу выговорить, кто такой Идас.
И если ты пришел из далекой Скифии, страны неведомой, и впрямь не
слыхал об Идасе, то наклонись над пропастью Тайгета или припади ухом к груди
горы у Эпопы и спроси у них, кто такой Идас. Дохнет пропасть, загудит в
груди горы, и услышишь ты, далекий гость, то, что выговорить могут только
камни да руда в недрах:
-- У Эвена -- дочь Эвенида, нимфа Марпесса. У Афарея -- сыновья
Афариды: Линкей -- зоркоокий проницатель и Идас -- огромно-неистовый.
Все огромно в Идасе -- и тело, и желанья, и отвага, и дума. Но всего
огромнее в Идасе его любовь к нимфе Марпессе. Так огромна была эта любовь и
так неистова, как огромен и неистов вулкан, извергающий разом и пламя, и
лаву, и камни, и пепел. Так огромна была эта любовь, что если бы выпала она
из сердца Идаса на землю, даже сам Идас не смог бы поднять ее с земли и
вложить обратно себе в сердце. Скорее всю громаду хребтов Олимпа и Тайгета
поднимешь, чем такую любовь.
О, и плясала же речная нимфа Марпесса в хороводе нимф-подругВодопад
пляшет -- не напляшется. Гроза в горах пляшет -- и не напляшется, а уж как
начнет плясать Марпесса, то и водопад, и гроза, и даже водовороты порогов
остановят свой пляс, замрут, и только смотрят, не дыша, на чудо-плясунью:
вот бы им так плясать!
И увидел Идас ее пляску, и увидел ее, всю речную,-- такую, как если бы
мрамор стал огнем, а огонь сиянием, а сияние ручьем, а ручей... Да где тут
слово найти, чтобы сказать, чем стал бы ручей! Открой глаза и закрой, и
снова открой: и пред тобою и мрамор, и огонь, и сияние -- и все это вместе
ручей, и все это вместе нимфа-титанида, плясунья.
Вот какой увидел Идас Марпессу, увидел и полюбил ее огромно-неистово.
Рассказывают волны, что как-то увидели ее пляшущей две скалы у моря. Не
выдержали скалы, сорвались, безумные, с места, чтобы сковать ее всей своей
гранитной любовью. Уплыла от них речная нимфа. И с тех пор стали они
бродячими скалами: бродят и все ищут Марпессу.
Но увидел Марпессу и юный бог-стреловержец Аполлон и тоже воссиял к ней
любовью. Еще управлял тогда солнечным возком древний титан Гелий, а юный
Солнце-бог забавлялся метанием золотых стрел в зеленые волосы дриад и наяд,
чтобы вспыхивали в них золотые искры.
Узнал Идас о своем сопернике, боге из рода Кронидов, и решил поскорее
похитить Марпессу из хоровода нимф во время пляски. Но как выхватить из
хоровода речную нимфу? Как унести пылающий огонь, чтобы он пылал не угасая?
Или текучую струю, чтобы она текла не иссякая?
И задумался Идас.
Проносились в нем бурями дума за думой, одна другой неистовее. Думает
Идас. Далеко под ним бьют с грохотом волны моря о крутой берег. Ударят
волны, охнут и отхлынут с ревом в пучину. А Идасу кажется, что тихо море,
что только мурлычет и трется оно бархатной спиной о прибрежье, так бурно и
огромноголосно в сердце-уме Идаса.
Хорошо богам Олимпа: у них страсти -- лишь пища для мысли-желания, сама
же мысль как холодная молния трезубца Посейдона. Двинут боги мыслью -- и
дрогнут суша и море, а сам бог, весь в улыбке небес, величаво, спокоен.
Но не таков Идас, что сильнее всякого бога. Сама мысль в нем горит, и
жжет, и грохочет раскаленными камнями-молниями, и сам Идас горит в том
неистовом огне. Тяжко Идасу от бури-думы. Хочется ему на весь мир вопль
поднять, чтобы земля разверзлась и пришла к нему на помощь всей своей
мудростью, чтобы горы ступили и легли под ноги Марпессы: вот бы вознесли ее
высоко над рекой и кинули в объятия Идаса. Но нельзя Идасу выкрикнуть сердце
миру. Услышит его крик Эвен, отец нимфы, станет на страже -- не отдаст он
Идасу Марпессы. Только скажет ему смеясь:
-- Видел ты моих речных коней в моей речной колеснице, Идас? Отдам я
тебе в жены Марпессу, если выйдешь со мной, ристателем, на состязание. Не
догонят мои речные кони твоих коней -- бери Марпессу: она твоя. А догонят --
отдашь мне свою голову, Идас, по титановой правде нерушимой. Что ж, побьемся
об заклад с тобою: ты кладешь мне в заклад свою голову, я тебе -- Марпессу.
Что ж, выводи своих коней мессенских, запрягай в колесницу, и поскачем.-- И
опять засмеется Эвен.
Да и как Эвену не смеяться!
Немало голов, отсеченных от плеч женихов-соискателей, красуется на
кольях частокола вокруг жилища Эвена. Отдали герои-полубоги свои головы за
красавицу-нимфу. Самому черному богу Аиду обещал свирепый Эвен чертог
воздвигнуть из отрубленных голов героев.
Ну и кони у Эвена!
Сам Эвен Идасу не страшен. Сожмет его Идас ладонями -- и нет речного
Эвена: только малая топь останется на месте. Но нерушима и грозна титанова
правда. Побьется с ним Идас об заклад, и должен он отдать свою голову Эвену,
если догонят его Эвеновы кони.
Ох, и будут же тогда смеяться боги Крониды над глупым огромно-могучим
Идасом, титаном Мессении!
Да и нет в Мессении коней, равных резвостью коням этолийским Эвена. Тут
не кони, тут морские вихри нужны -- посейдоновы кони.
И задумался в третий раз Идас: не поймать ли ему морского коня-Вихря
Посейдона? Не похитить ли на нем Марпессу? Пусть погонятся тогда за ним
речные кони!
Стоит молча у моря, а дума о коне-Вихре так и носится по волнам мыслей
Идаса. Но не может он ее высказать морю. И все-таки выловил властитель морей
думу Идаса своей удочкой хитрости. Захотелось Посейдону позабавиться
зрелищем погони, захотелось подзадорить юного Аполлона. У Посейдона всюду
мятеж да мятеж, ураганы о тысячу таранов, клокоты пучинные, а у Аполлона все
друг с другом в ладу, как струна со струной, как звезд хороводы, как звон
прозрачных ключей. Чуть кто собьется с ладу или возмутится, тотчас летит в
него золотая стрела Аполлона и смиряет буйство возмутителя. Не по нраву
Посейдону такой лад. И задумал Посейдон вызвать буйную ярость в самом юном
боге: столкнуть Аполлона с Идасом. И еще задумал он испытать силу Идаса.
То-то говорили великаны, будто Идас -- сын властителя вод. И по воле
властителя вод взволновалось, зашумело море. Ветры с волнами заиграли.
Смотрит на море Идас и видит: поднялась среди волн одна высокая волна.
Стала выгибаться -- и уже не волна она, а шея коня-исполина, и на шее
пенится белая конская грива. Под нею грудь вздымается. И вот словно что-то
сверкнуло, покосилось на Идаса зеленым конским глазом -- и разом нырнуло под
другую волну, как ныряет дельфин играя.
Смотрит Идас, вот снова вздыбилась конь-волна, еще выше прежней. И уже
не то что шея, но и ноги конские взвились, взбили воду пеной и в глубину
опрокинулись. Только конский хвост, змеясь, разбегается широко жемчужным
снопом по зыби вод.
Эх, не подстерег Идас коня! Погоди же, выловит он морскую волну из
моря!
Вперед подался Идас, напружинился... А тут, откуда ни возьмись, как
полыхнет Вихрь крылом по морю! Выше Идаса взыграла волна, а вот снова
вздыбилась она гривастым конем из пучины.
Кинулся Идас к коню-волне в море, обнял его руками -- в обхват -- за
шею и вскочил ему на хребет. Тут как фыркнет конь! Брызги кругом. Алые
ноздри зазияли. А морской Вихрь только этого и ждал. Разом взлетел коню в
раздутые ноздри, еще шире раздул их -- и взмыл из вод Вихрь-конь морской.
Так и прянул с Идасом на береговую кручь.
Да, и конь же под Идасом! Несет его Вихрь-конь к хороводу нимф -- так
несет, словно гонится он за сердцем Идаса, еще быстрее скачущим, чем сам
Вихрь-конь.
Подскакал Идас к хороводу нимф. Кружится хоровод. Пляшет в его широком
кругу нимфа Марпесса. И видит Марпесса: рядом с ней страшный всадник. Встал
перед нимфой, словно в землю врос, и обдал ее таким жаром любви, что
мгновенно выпрыснули из-под стоп Марпессы, из земли, огненные цветы, и
воздух над тем берегом реки, где дремал речной бог Эвен, взвился кверху
розовым паром и занавесил от него и хоровод и всадника на Вихре-коне.
Едва увидела неистового Идаса Марпесса, едва ощутила жар его любви, как
вспыхнуло в ней все, что только может запылать в сердце речной нимфы. И уже
сами по себе и ноги, и руки, и все тело плясуньи заплясали пляску любви.
Кружится всадник на Вихре-коне вокруг пляшущей Марпессы. Все быстрее
кружится, все бешенее. Будто в воронку вихревую затягивает Марпессу. И
схватили вдруг чудо-плясунью чьи-то руки,-- и уже несется, летит она в
объятиях Идаса по земле, или над землей, или кто его знает где...
Ужаснулись нимфы-подруги, подняли крик. Пробудился от крика речной бог
Эвен. Только метнул взор в облачную даль, как все понял. И коней еще не
кликнул, как уже выбежали из реки речные кони в беговой колеснице. Прыгнул в
нее Эвен, натянул струистые вожжи и понесся в погоню за беглецами.
Страшен обманутый речной бог! Местью дышит-течет. Кто нарушил его
речную волю? Кто похитил у Эвена Марпессу? Будь он смертным, будь он
бессмертным -- не ускакать ему от Эвеновых речных коней.
Ну и бег! Зарницы и те замигали от удивления глазами.
Ну и кони!
Быстр и стремителен горный поток. Быстры и стремительны его бурные
волны. И все же короток их речной скок по сравнению с махом морским.
Домчатся речные волны до моря. Вбегут в море, погонятся всей резвостью
за морскими бегунами. А те как пойдут океанским махом от них, так одно и
останется речным волнам -- нырнуть в морскую глубь и кануть в ней навек.
Но у Эвена не волны, а речные кони. Тем в глубь моря не нырнуть:
солеными станут, а морским бегунам не уступят.
В родную Мессению несет Идаса с Марпессой Вихрь-конь морской. Что ему
волны моря! Скатерть. Перенесет через море -- догоняй тогда Идаса.
Знает Эвен: преграждает беглецам путь к морскому заливу горный поток --
свирепый Ликормас. Рогаты у Ликормаса волны. Да полно, волны ли это? И кто
мог сказать: волны? Не волны они, а волки. И не волки, а быки -- крутоплясы
трирогие. Выставил Ликормас во все стороны, от берега до берега, рога, будто
острия подводных камней. А вокруг тех рогов-камней хлещут по плечам, по
ногам, по глазам бычьи хвосты, крутятся водоворотами, тащат в какие-то
клокочущие пасти. А тут спереди, сзади, с боков бодают тебя каменные рога:
саданут, швырнут -- и в клочья...
Дикий зверь не переплывет через этот поток. Рыба и та разобьется в его
водоворотах или выбросится, вся ошалелая и истерзанная, на берег, и даже
охнет от ужаса, хотя она и рыба.
Мчится Вихрь-конь по ущельям Этолии -- со стремнины на стремнину, с
хребта на хребет: прыгнет в пропасть, скакнет на вершину, но нет ему для
полного бега раздолья.
Мчатся вслед за ним резво-звонко речные кони; звенят струистые вожжи на
их боках, и слышен беглецам зычный голос Эвена:
-- О, и высока же ты будешь, сосна частокола! Ох, и заострю же я тебя
остро! Будет на ней торчать голова Идаса. Вырву я, Идас, твои глаза, залью,
Идас, твои глазницы смолой; зажгу я эту смолу, и будут твои глазницы дымно
гореть перед жилищем Эвена двумя маяками. Зарекутся искатели нимф похищать у
Эвена Марпессу. Эй, наддайте, Эвеновы кони!
И кричат вслед Эвену речные боги, выдыбая из горных потоков:
-- Нагоняй, Эвен, нагоняй! Не уйти в горах морскому бегуну Вихрю от
речных скакунов.
И несется вслед за ними, как бешеная, нимфа Эхо, и кажется, во все
стороны разбегаются от нее по горам и теснинам сотни тысячеголосых подруг.
Ну и бег! Ну и кони! Ну и погоня!
Не знал Идас страха, принял бы он бой с Эвеном, но в руках у него
Марпесса. И не оторвать ему от Марпессы рук. Ведь каждый палец руки любит
Марпессу. И изгиб локтя ее любит, и плечо любит. Разве выпустят они ее из
рук? А без рук -- чем же биться тогда могучему Идасу?
Слышат беглецы позади злорадный смех Эвена. Неужели догонит? И тут
преградил им дорогу свирепый поток Ликормас.
Не раздумывал Вихрь-конь, перемахнул через поток -- только брызги
повисли на копытах. А там впереди море-поле...
Подскакал к берегу Ликормаса и Эвен. Кинулись было Эвеновы кони в
поток. В рога приняли их рогатые волны Ликормаса, вступили в схватку с
конями Эвена. Навалились на них всем бычьим стадом, забодали рогами. Ни
перебежать речным коням по спинам волн, ни переплыть им, ни нырнуть. Не
пускают их рогачи Ликормаса. Выбили их обратно на берег, в щепы разнесли
колесницу Эвена. Как тут не задохнуться Эвену от ярости. На конях пена мхом
повисла; дрожат, словно пух на ветру. Изменили ему речные кони.
Не стерпел такой измены Эвен. Выхватил меч, зарубил им своих коней на
берегу, а сам прыгнул по колено в поток и стал рубить мечом рогатые волны.
Но разбился меч об их каменные рога. Тогда кинулись быки-кони на Эвена.
Вмиг скрутили его бычьими хвостами и утянули за собой в пучину.
Ускакали Идас и Марпесса.
Но с той поры стал прозываться поток Ликормас Эвеном.
И вот что рассказывала старая черепаха черепахе: не было прежде
водяного хозяина у потока. И вдруг узнала вся Эллада от полубогов-героев:
объявился на берегу потока нелюдимый кентавр Несс. Будто вышел он из вод
потока и стал перевозчиком. Переправлял он на своей конской спине с берега
на берег путников. Но не всех переправлял, а только беглецов, гонимых, из
рода полубогов. И плату за перевоз брал веселым смехом.
И еще рассказывала старая черепаха черепахе, будто Несс и есть тот
Эвен, не догнавший похищенную Марпессу. На дне горного потока, среди рогатых
волн, обратился Эвен в кентавра, спасателя беглецов.
Ох, уж эти старые черепахи! Чего только не наскажут...
Свиреп и силен был речной бог Эвен. Но что сила речного бога перед
силой юного небожителя-олимпийца! Нелегко уберечь речную красавицу-нимфу от
сияющих рук такого бога.
Береги теперь, Идас, Марпессу.
Любила Артемида-Утренница, сестра Аполлона, тешить глаза утренней
пляской нимф, перед тем как отдаться охоте. И увидела богиня, как похитил
Идас из хоровода нимф Марпессу и умчался с добычей через море, в родную
Мессению. Тотчас пустила Артемида стрелу-вестницу в Дельфы, в земное жилище
Аполлона, и сама туда понеслась вслед за стрелой. Летит стрела, и не отстает
богиня-охотница от оперенья стрелы. Вместе долетели до юного бога. Только
успели выговорить: "Идас Марпессу...", как не стало в Дельфах Аполлона.
Устремился он лебедем в Мессению на поиски похищенной нимфы: не Идасу
владеть добычей, облюбованной сыном Кронида. Еще ничья сила любви на земле
не пересилила мощь олимпийца-небожителя. Нет ему в любви соперника среди
племени титанов и полубогов. Не бывать Марпессе за Идасом!
Меж тем домчался морской Вихрь-конь с беглецами по морю до мессенских
берегов и близ самого крутого места взвился вдруг над волной и кинулся в
морскую глубь с седоками. Засмеялась в воде речная нимфа Марпесса, скользит
в жарких руках Идаса, но не выскальзывает -- только влечет его ласково к
берегу, и кипят вокруг них воды от ударов могучих рук и от жара любви в
сердце Идаса. Вышли Идас и Марпесса на берег. Видят -- сидит на берегу
перелетная стая лебедей.
Говорит Идас Марпессе:
-- Побудь, нимфа, среди лебедей. Поищу я для тебя тайное убежище.
Завистливы боги Крониды. Озлобит их сердце счастье Идаса. Будут тебя лебеди
стеречь. Как почуешь опасную близость бога, нырни в глубину морскую. Только
одно не забудь: берегись плясать на берегу моря. Не укроется твоя пляска от
глаз богов.
И исчез Идас в горном проходе.
Дремлет море. Дремлют лебеди. Выплыли тритоны из подводных пещер на
поверхность и, выпучив губы, задули в морские раковины: подруг вызывают
утренней песней из морских глубин поиграть с ними в дельфиньи пляски.
Нереиды плещутся в дали морской. И доносится из-за гор тоскующий призыв
пастушьей флейты.
Где тут сердцу наяды устоять!
Вскочила Марпесса. Сами собой стали переступать ноги на кончиках
пальцев. Узором прошли меж лебедей по берегу, прошли -- и закружили Марпессу
в танце. А как начала плясать, так уж нет пляске конца. Все забыла, что
сказал ей Идас. Не видит, не слышит, как встрепенулась лебяжья стая и
вытянула длинные шеи с бусинками глаз к небу.
Серебряная птица показалась над морем. Все растет и растет ее сияющее
оперенье. Огромным лебедем все ниже и ниже парит над плясуньей.
Закричали при виде его дикие лебеди вокруг Марпессы, крыльями забили в
тревоге. Не встречался им еще на их долгом лебедином веку такой лебедь. И
раковины тритонов завыли, и нереиды рассеялись, расплылись в волнах, и пошло
море, бушуя, валами к небу. Знать, недобрый гость эта птица-лебедь небесная
для титанова племени.
Пал дивный лебедь на плясунью Марпессу. Обнял ее крылом и хотел было
уже взять ее на плечи и подняться с ней в небо, как спрыгнул с утеса на
звенящий крик нимфы Идас. Разметал он белыми хлопьями взлетающую лебединую
стаю и ухватил рукою огромного лебедя за золотую перевязь на лебедином
крыле.
Тут обернулся мгновенно лебедь Аполлоном: принял свой образ бога. И
вступили в борьбу за Марпессу неистовый Идас и юный бог Олимпа. А над ними
кружится с криком лебединая стая.
Сжал Аполлон пальцами кисть руки Идаса -- так сжал, что, будь она из
железа, стало бы железо воском и раздавил бы тот воск Аполлон. Но Идас
выдержал пожатие десницы бога. И уже сам так рванул к себе его золотую
перевязь, что прибрежные скалы дрогнули и море, отхлынув от берега, стало
прозрачно-зеленой стеной поодаль. И на ту водяную стену взошел сам владыка
вод Посейдон любоваться борьбой Аполлона и Идаса за нимфу Марпессу.
С такой мощью рванул Идас к себе перевязь, что сорвал вместе с
перевязью золотой лук с плеча Аполлона. Мощно тянет Идас лук к себе.
Не отдает его юный бог: ухватился за конец лука и влечет его обратно в
свою сторону, словно солнечные кони -- колесницу солнца. Хочет сбить наземь
Идаса. Но не сдвинется Идас: будто в землю врос исполин. Как в огне оба
борца, такой жар от них. И все кругом залито сиянием -- от лучей глаз
Аполлона и от пламени любви Идаса к Марпессе.
Стоит Марпесса, не шелохнется. Только руки ее будто текут по воздуху и
нежной влагой утоляют дыхание и жажду распаленных бойцов. И невиданными
алмазными дождями мечутся над берегом и морем под ветром распущенные косы
Марпессы, то всю ее окутывая, то открывая. Смотрит на нее море во все глаза
и не насмотрится. Только вздохнет тяжело тысячелетней синеокой тоской
морского старца.
Вот какова Марпесса!
Не может одолеть юный небожитель земного Идаса, титана. Не в силах он
всей своей солнечностью осилить жар любви в сердце Идаса. Будто Земля-Гея
дает Идасу свой глубокий огонь из недр -- так могуч Идас, противник бога.
Вдруг выхватил Аполлон золотую стрелу из колчана, наложил ее мгновенно
на тетиву и, выпустив конец лука из руки, напряг тетиву.
Верна стрела солнца и быть бы Идасу пронзенным стрелой, но обвились тут
волосы Марпессы вокруг лука, опутали разом тетиву, не дали ей распрямиться.
Выскользнула тетива из рук юного бога, и остался лук в руке Идаса. А дождь
волос Марпессы снова стелется под ветром.
Жжет золотой лук Солнцебога пальцы Идаса. Припал он на колено и со
стоном нацелился той же стрелой золотой в юного бога. Да и как не застонать
от жгучести такого золота с неба!
Увидел Посейдон с водяной стены моря, как целится Идас. Наслал было на
берег морской вал выше исполина высотой, чтобы утопить в нем Идаса,
дерзнувшего одолеть бога. Но и Зевс-Кронид видел схватку соперников. Не мог
он дать в обиду сына, не мог он опозорить небожителя-олимпийца из рода
Кронидов. Метнул из огнемета-перуна молнию на берег, ударила молния меж
бойцами, пронзила землю у их ног, и выронил Идас лук Аполлона, даже
опрокинулся на спину от удара молнии.
Но пред грозным знамением Зевса отступил от Идаса на шаг и его соперник
Аполлон.
Потемнело море. Исчез Посейдон. И уже летит к бойцам с Олимпа вестницей
Ирида-Радуга.
Говорит Ирида Марпессе:
-- Сестра речная, выбери из двух полюбивших тебя того, кто тебе милее.
Кого выберешь, с тем и уйдешь. Такова мудрость Зевса. А ослушается кто из
соперников, не примет твой выбор,-- примет он участь древних титанов: быть
ему от нового удара молнии в тартаре.
Смотрят Аполлон и Идас на Марпессу. Смотрит и Марпесса на титана и
бога.