мир попросту, как все зрячие. И снова задумался прозревший Феникс. Сказание о двух корнях познания Медленно ступал Хирон с мальчиком-богом на конской спине. Он пытливо вглядывался в травы и часто останавливался, ощупывая ногой почву. -- Что ты ищешь, отец?-- спросил Асклепий. -- Я ищу целебные корни. И вот, осторожно копнув копытом землю, вырвал он рукой из земли мохнатое растение. -- Один корень я нашел,-- сказал Хирон,-- найдем и второй. Вскоре в тенистом, глухом месте вырвал он еще один корень. Стряхнув с корней землю и омыв их в ключе, поскакал Хирон к самой вершине Пелиона, держа оба корня в руке. Один корень был черен и короток, другой был белый и длинный. На вершине Пелиона соскочил Асклепий со спины бессмертного кентавра, и оба присели на дерн -- кентавр Хирон и мальчик-бог Асклепий. Неведомая Асклепию притягательная сила исходила от корней в руках Хирона, и жадно-любопытно смотрел на них мальчик-бог. -- Вкуси от него,-- сказал Хирон и протянул Асклепию белый корень. Откусил мальчик-бог и сказал: -- Он сладок. -- Это корень познания. Он сладок, но плоды его горьки. И Хирон протянул ему второй корень: -- Теперь вкуси и от этого. Откусил Асклепий и от второго корня и, не выбрасывая куска изо рта, сказал: -- Он горек. Но я буду есть, раз ты мне его дал, отец.-- И мальчик-бог съел кусок черного горького корня. И когда съел, сказал Хирону:-- Мне кажется, что он стал слаще. -- И этот горький корень -- тоже корень познания,-- сказал Хирон.-- Но его плоды сладки. Держа оба корня в руках, внимательно всматривался в них Асклепий. Затем, указав на сладкий корень, спросил мальчик-бог Хирона: -- Что в нем? И ответил Хирон: -- Радость мысли, побеждающей смерть. -- Что же в горьком корне, отец? -- Горечь мысли. -- Расскажи мне об этих, корнях,-- попросил Асклепий Хирона. И Хирон рассказал Асклепию: -- Сладким породила мать-Земля Гея корень познания, и еще слаще были его плоды. Для радости своих детей создала она этот корень. Но боги постигли, что познание -- сила, и сделали его плоды горькими для людей. И когда из горьких плодов упали на почву семена, выросли из этих семян горькие корни познания, и отдали боги эти горькие корни смертным. Но когда из этих горьких корней выросли плоды, плоды оказались сладкими, и забрали боги эти плоды себе, оставив смертным только самые корни. Смолкли и мудрый кентавр, и мальчик-бог; оба озирали землю с высоты Пелиона. Там вдали, на глубине, в стороне заката, земля постелила равнины меж нагорий для глаз-лучей солнца, и в том котле солнечных лучей все цвело, золотилось, пестрело и играло. Не залетали туда сердитые фракийские Ветры. Обширными плодовыми садами-рощами была богата там почва. Называли ту сторону Пчелиный Элизии. А в стороне восхода срывались в море отвесные стены скал. Там виднелись оскалы ущелий и темная чаща. Там кругом бездорожье и свирепая пляска Вихрей. Туда слетались они для борьбы. В вечной свалке клубились и вздымались там тучи и гремели волны и камни. Жесткие колючие плоды росли там среди пут из лиан, и называли ту сторону Входом в тартар. Сказал мальчик-бог: -- Я понял: радость мысли дана бессмертным богам, но плоды ее горьки для смертных людей. Горечь мысли дана смертным, но плоды ее сладки для богов. Отец, я и для смертных сделаю сладкими плоды сладкого корня познания. Я исцелю их от смерти. Верну героев из аида. Отец, мне надо поскорее все познать, чтобы успеть это сделать вовремя. Тогда поднял свое могучее тело Хирон от земли и весело крикнул: -- В дорогу! Прыгай на спину Хирону, сыну Крона! В путь, к исцелению смертных от смерти! Ты -- веселый ребенок. Сказание о Меланиппе, девушке-кентавре Скачет Меланиппа. Ее рука на плече Актеона. Рука Актеона на крупе Меланиппы. Откинулась красавица девичьим торсом к конской спине, закинула другую руку за голову, смотрит в небо и взбивает копытами воздух. Не отстает юноша-герой. С нею он рядом несется прыжками, да какими! Скоком в конский скок. То взовьются оба до макушки дерева, то над речкой взлетят -- с берега на берег. Только высунет из воды голову наяда и прокричит им вслед: "Добрый путь!", а они уже мелькнули над другой речкой. Говорит лань лани: "Нам бы так!" Говорит коршун коршуну: "Нам бы так!" Только дуб вековой грозит им вдогонку, ворча: "Ух, доскачетесь, скакуны! Не такие на моем веку скакали. А куда доскакали? Все на ветер. А я вот стою. И кора у меня корою, и суки у меня суками, и желуди у меня желудями, и растет у меня год от года под корою летопись кольцами". А в лесу топ и гуд от скачки юноши-героя и Меланиппы. Прежде не с Актеоном, а с мальчиком-богом Асклепием убегала Меланиппа в горы. И как сейчас Актеон, так, бывало, тогда Асклепий, положив ладонь на изгиб конской спины Меланиппы, ускорял бег, чтобы не отстать от девушки-кентавра. Но однажды посмотрела Меланиппа лукаво на мальчика-бегуна, скачущего с нею рядом, и рванулась вперед, высоко выбрасывая передние ноги в воздух и все усиливая резвость бега. Упираясь рукою о круп Меланиппы, несся рядом с ней мальчик-бог. И взяла Меланиппа Хиронову скорость, незнакомую еще мальчику-богу. И уже отрывалась его рука от подруги, уже отделялась от него Меланиппа, и, не выдерживая резвости бега, не зная, что может он нестись по воздуху, как боги, вскочил мальчик-бог прыжком впервые на конскую спину Меланиппы и обхватил руками ее девичий стан. Дико вскрикнула Меланиппа, взвилась на дыбы, метнулась через поваленные деревья и понеслась в безумящей душу скачке по лесным дебрям. Словно незримый огонь исходил от Асклепия и проникал в Меланиппу -- так вся горела она. Сжав бедрами конские бока и крепко обхватив подругу, мальчик-бог цепко сидел на ее конской спине, упиваясь бешенством бега. И с высокого, крутого берега кинулась Меланиппа в горную реку, окунулась и сбросила наездника в воду. Как весело смеялся тогда Асклепий, выплыв на берег и дразня Меланиппу: "Я объездил тебя, внучка Хирона! Бойся богов.-- Но потом вгляделся в нее и серьезно добавил:-- Но я так люблю тебя". Тревожно-смущенным взглядом, без улыбки, строго смотрела на мальчика Меланиппа. Что-то поняла она в нем такое, чего не было у полубогов-героев и что было сильнее ее, вольной внучки титана Хирона. Удивилась, что он, ребенок, так могуч. Но понять до конца и высказать себе не могла. Не испытывала еще на себе юная титанида силу богов. И хотя любила этого чудного мальчика-бога, но с тех пор не повторяла с ним скачки и в горы с ним не убегала. Но и мальчик-бог что-то понял в ней и сам не звал ее на прогулку. Только как-то еще раз захотелось вскочить ему ей на спину, но Меланиппа сказала: "Не надо меня покорять. Мы и так любим друг друга". И Асклепий ей серьезно ответил: "Любим. Поцелуй меня, Меланиппа". И Меланиппа приподняла его девичьими руками к себе и поцеловала мальчика-бога. И тогда он сказал ей: "Ты другая, чем Окирроэ". И сейчас, во время скачки с Актеоном, вспомнила Меланиппа о том бешеном беге с Асклепием и о его словах: "Бойся богов". Что-то тревожило ее. И на всем скаку, оторвавшись от Актеона, внезапно остановилась она и замерла. Золоторогая лань, сверкнув золотой искрой, перебежала им путь. -- За ней, Меланиппа!-- крикнул охотник Актеон. Не внял он тревожному крику подруги: "Стой! Не преследуй лань Артемиды!" -- устремился за ланью. Все тело Меланиппы трепетало. Она врезалась передними копытами в землю и к чему-то прислушивалась. Думала Меланиппа: не нимфа ли Эхо ей вторит? Но Эхо -- веселая. А топот был невеселый -- грозный. Прислушалась: смолк стук копыт. Стала лакомиться Меланиппа молодыми орехами. Сорвала богатое лесное яблоко и легко побежала. Снова тот же топот позади. И так близко. Но не приближается. Остановится Меланиппа -- и смолкнет топот. Поскачет -- и позади кто-то скачет незримый. И ни ближе, ни дальше. Так не скачет дикий кентавр. Тот ждать не будет: кинется к ней. Да уйдет она от кентавра. Не возвращался Актеон. Увела его лань с Пелиона. И почуяла Меланиппа близость кого-то из богов Кронидов. Любят боги забавы. Владыка вод мировых скакал за Меланиппой. Во мгновение мог настигнуть Меланиппу Посейдон. Повелел бы -- и камень или старый пень свалился бы ей под ногу. Но хотел бог вод позабавиться скачкой. Как мрак, тяжелый и огромный, скакал Посейдон за девушкой-кентавром, не открываясь ей. Гудели его копыта. И шарахались в сторону от него деревья на Пелионе. К пещере Хирона неслась Меланиппа. По тяжкому грохоту копыт и выкликам речных нимф и ключей догадывалась она, кто ее преследует. И у самой поляны почувствовала, что уже догнал ее преследователь и дохнул ей огненным дыханием в спину. Но отважной была Меланиппа -- внучка титана. Не оцепенела от робости. Выскочила на поляну прямо навстречу Хирону. Вышел он как раз из пещеры на гуденье копыт моредержца и увидел самого Посейдона. Не укрыть бессмертному своего образа от другого бессмертного. И открылся Посейдон. Брат стоял против брата. Оба они сыновья Крона -- и олимпиец Посейдон, и титан кентавр Хирон. А поодаль, у входа в пещеру, вся дрожа от бега, стояла Меланиппа. -- Отступи перед богом, Хирон,-- сказал владыка вод.-- Отдай мне Меланиппу. Иль воздвигну я волну превыше Пелиона и затоплю его и твою пещеру. Будут волны гулять над нею. Будут нереиды качаться на волнах. Ответил ему Хирон: -- Священной клятвой Стиксом поклялись Крониды не вступать со мною, сыном Крона, в бой и жить с Хироном в дружбе и мире. Вам, богам, дан Олимп, мне -- Пелион. Что преступаешь ты клятвы богов? Есть сила превыше твоей силы. Ты властвуешь над водами мира -- я познаю мир и учу познанию других. И гневно возразил мудрому кентавру владыка вод: -- Не учи смертных знанию богов. Горьким будет для них это знание. И как раз тогда, когда это говорил олимпиец, выходил из лесу мальчик-бог Асклепий. Услышал он слова Посейдона и, став между могучим богом и Меланиппой, смотря бесстрашно в глаза свирепому Крониду, сказал: -- Говоришь, горьким будет для смертных познание? Я сделаю его для них сладким. Не простирай своей силы на Меланнипу. Асклепий охраняет ее. И я бог, как и ты. И увидел владыка вод, как мгновенно озарился Олимп при словах мальчика-бога, и, исполненный ярости, отколол мощным ударом ноги край уступа, века нависавшего близ пещеры Хирона, и, ринув его в пропасть, исчез в грохоте обвала с Пелиона. Сказание о мысли Асклепия у грота речной нимфы Окирроэ У грота близ потока, где пестовала Окирроэ Асклепия, сказал ей мальчик-бог, победитель Железного Вепря: -- Окирроэ, я рожден в огне костра, в котором Аполлон сжигал мою мать, титаниду Корониду. Меня вырвал Аполлон из огня и принес к тебе, Окирроэ. Ты кормишь героев сырым сердцем вепрей и львов и мозгом медведей, чтобы отважными были их сердца и мысли. Но мне не нужны сердца львов. Мое сердце забилось в огне. Оно огненное. О, как часто я чувствую, будто я ношу солнце в груди! Не хочу я называться богом. Я хочу называться титаном. Сказала Окирроэ: -- Ты растешь, как бог, перегоняя время. Вчера ты был намного ниже. И ответил Окирроэ мальчик-бог: -- Мне надо спешить с ростом, Окирроэ. Некогда мне быть маленьким. Надо сразу вырасти в большого титана. Моя мать титанида, и я чувствую, что я тоже титан и только так себе бог. Я -- такой, как Хирон. Вчера я вкусил два корня познания на Пелионе. И сказал мне Хирон: "Один корень познания сладок, но плоды его горьки. Другой корень познания горек, но плоды его сладки. Выбирай". И теперь я, Асклепий вчерашний, кажусь уже себе маленьким. Я, Асклепий сегодняшний, со вчера на сегодня вырос: вижу то, что вчера не видел, слышу то, что вчера не слышал. И себя сегодня я вижу другим... Окирроэ, знаешь ты язык птиц и зверей? Могла бы ты с ними говорить? Сказала Окирроэ: -- Из моего потока пьют воду и звери, и птицы. Мне внятны их желания и чувства. Но слов их не знаю. И без языка мы друг друга понимаем. -- Окирроэ, я сегодня узнал их язык! Видел, как в лесу, в одряхлевшем, высохшем дереве, умирала дриада. Дерево было без листьев, немое и голое, а крутом все звенело от зеленого смеха листвы. Я услышал, что сказал заяц зайчихе, когда умирала дриада. Не хотела она умирать. Из юной и прекрасной, как ты, у меня на глазах она стала старухой, вся сморщилась, ссохлась -- и казалась не дриадой, а куском коры, отпавшим от трухлявого дерева... Сказал заяц зайчихе, что заяц живет вчетверо дольше вороны, а ворон живет втрое дольше зайца; птица-феникс живет девять сроков, отведенных черному ворону, а дриада -- только в десять раз дольше феникса. Это очень мало, Окирроэ... Окирроэ! Когда я буду большим титаном, я решил сделать смертных героев бессмертными. Уйдут они в мир мертвой жизни -- я верну их к жизни живой. Но богом я быть не хочу. Закрыла Окирроэ благоухающей ладонью рот мальчика-бога и сказала: -- Опасно богу не хотеть быть богом. Опасно называться титаном. Крониды их ненавидят, и Зевс низверг их молниями. Молчи о титанах, Асклепий, как молчит сын Крона Хирон. Боги все слышат и мысли читают. Ответил, смеясь, Асклепий: -- Они могут прочесть мысли смертного. Я не смертный. Не прочел Кронид мысль Прометея[20]. Но Кронид на Олимпе слышал слова мальчика-бога. Давно заметил с Олимпа Кронид, как любит Асклепия-ребенка Хирон, и решил испытать мысль и мощь мальчика-бога. Большими открытыми глазами ребенка смотрел Асклепий пытливо в мир живой жизни. Казалось, что глаза его всегда удивляются чуду жизни. Но что-то грозное, как безмолвный гнев, как предвестие великой бури, стояло в этих широко открытых глазах ребенка. Сам того не зная, он жалел. Но в глазах его была не жалость. Было в них нечто другое -- то, что так любил в них Хирон: понимание и солнечный свет -- благодатный, изливающийся в жизнь, полный огня и тепла. И казалось, будто все уже понял Асклепий. Песня Окирроэ об Ойгле-Корониде, дочери огненного Флегия, и о белом вороне Сказал Асклепий, победитель Железного Вепря: -- Расскажи мне, Окирроэ, кто я. О, если бы Окирроэ не знала! Не стала бы она тогда Гиппой. А ведь Гиппа -- только кобылица. Но пока Окирроэ -- речная нимфа. И запела Окирроэ песню: -- Близ Бойбейского озера, или там, у ключей Амироса, или там, где близ Трикке протекал Лефей, где к морю гранитные ворота, где оливы, и яблони, и груши, где лимонные и апельсиновые рощи, родила сверкающая Ойгла, по прозванию Коронида, Асклепия. И узнал только белый ворон, от кого родила Коронида. Если б не было голоса у ворона, если б не был ворон дозорщиком, остался бы ворон белым, не пылал бы костер Корониды, не рожала бы она в огне младенца. Там, где горный вал отделяет от равнин Фессалии море, где за Оссой склон у Агийи, у подножия хребта Пелиона,-- там жила Ойгла-Коронида, дочь огненного Флегия-титана, из племени непримиримых... Так пела Окирроэ, и слушал ее песню мальчик-бог. Сказал: -- Спой мне не такую песню, а другую. Расскажи мне, кто мой отец? Тяжко вздохнула Окирроэ, задумалась -- и вот потекла ее речь: -- Когда ворон был еще белым и был вещим спутником Аполлона, встретил юноша-бог Аполлон близ подножия Пелиона титаниду Ойглу-Корониду. И таким золотым и солнечным предстал он пред дочерью Огненного, что не убежала от него Коронида, и обласкал он ее солнечным сиянием. Говорили кругом -- от Дельф, приюта Аполлона, до Оссы, Пелиона и Олимпа, что понесла она дитя от Аполлона. Был у матери-Земли Геи и Урана сын титан, по имени Исхий-Силач. Укрывался он от глаз победителей Кронидов в лесах Пелиона, и считали его древолюди-лапиты сыном их вождя, муже-ели Элатона. Был он другом Огненного Флегия и спутником лесным Корониды, когда в тень листвы уходила она от зноя. И не знал Аполлон, что соперником был ему лесной титан Исхий. Летал по лесам Пелиона посланцем Аполлона белый ворон. Переносил он с Пелиона вести в Дельфы. И однажды увидел ворон, как встретились Коронида с Исхием-титаном в темном бору. Разболтал об этой встрече белый ворон по лесу. Раззвонили рассказ ворона листья листьям, прокатился звон рокотом-потоком по горным ручьям и пошел гулять от горы к горе, по прогалинам и щелям, пока снова не дошел до белого ворона. Как услышал белый ворон то, о чем сам же разболтал по лесу, не узнал он своего рассказа -- такое услышал он с высокого вяза о встрече Корониды с Исхием. Полетел ворон в Дельфы к Аполлону -- пересказать ему слыханно-неслыханное: Исхию-лапиту предпочла Коронида Аполлона, опасалась, что покинет ее дельфийский бог. Так стал ворон вестником злосчастья. Разъярился Дельфиец. Пронесся грозно по Пелиону в поисках Исхия-лапита и поразил его золотой стрелой на пороге обиталища Флегия-титана. Но боя с самим Флегием не принял. Устремился на поиски Ойглы-Корониды. Нашел он ее у Бойбейского озера, не могла роженица-титанида укрыться от бога. Выбросил Аполлон из колчана свои золотые стрелы на землю, словно частоколом окружил ими Корониду, и от солнечных стрел поднялось вокруг нее пламя. Запылали травы и вереск, запылали кусты и деревья, высоко взметнулись языки огня и опоясали стеной мать-роженицу. Горела Коронида в Аполлоновом огне, но не сгорала. Была она дочерью Флегия -- из огненного рода титанов. И средь пламени родила она в огне младенца. Сквозь завесу золототканую огня смотрел бог Аполлон на Корониду с новорожденным на коленях -- как сидела она среди пламени костра, им самим казнимая, сыном Зевса. Рядом с богом на камне сидел белый ворон-передатчик и тоже смотрел на мать с младенцем. Тут крикнул белому ворону бог: "Перенес ты мне черное слово, ворон! Будь же ты и сам отныне черным". И с той поры стал белый ворон черным. Подползли языки огня к Корониде. Обняли ее руки и ноги. И уже руки у Корониды огненные, и уже ноги у Корониды огненные. Начал огонь добираться до младенца. Боги Крониды не знают жалости. Но будто сжалился над младенцем Аполлон. Разделил он надвое пламя костра и вырвал из огня новорожденного. А сама Коронида превратилась в огонь и с огнем слилась: напоила собою, своей солнечностью, золотые стрелы Аполлона... Умолкла Окирроэ. И сказал мальчик-бог речной нимфе: -- Не все боги безжалостны. Улыбнулась ему нимфа Окирроэ, встала и хотела погрузиться в свой поток. Но удержал ее мальчик-бог, ей и себе на горе. Сказал: -- Не все песни спела ты мне, Окирроэ. Спой мне еще песню о том, почему не отстоял титан Огненный Флегий мою мать, Ойглу-Корониду. И снова запела Окирроэ песню: -- Был храбр Флегий-титан, вождь лапитов. А лапиты -- лесные древолюди. Так отважен был Флегий, что Крониды называли его сыном Арея. Был он крепок титановой правдой, и мятежное жило в нем пламя, словно богом он был лесных пожаров. Потому и Огненным прозвали Флегия лапиты и дриопы -- крепкодумов дремучее племя. Был он солнцем, был огнем лапитов, потому ненавистен Аполлону: не терпел Аполлон другие солнца. И когда погибла Ойгла-Коронида, столкнулись Аполлон и титан Флегий. Флегий сжег его приют дельфийский, Аполлон метнул стрелы в бор лапитов. Запылали леса Пелиона, загорелись древолюди, муже-сосны, все Питфеев смоляное племя, а за ними муже-ели -- Элатоны, и Дриасы -- мужедубы, и Медии -- ясени-копейщики горели. Умоляла богиня облаков Нефела Зевса дождем милосердия пролиться над народами лесными Пелиона, угасить пожар, не жечь лапитов. Но лапиты -- титаново племя. Запретил Кронид угрюмым тучам двинуться на Пелион с громами, излить дыханье рек на пепел, чтоб озлилось пламя, закипело, чтоб на пар обменяло клубы дыма и задохнулось под влажными парами. Тогда дал совет Хирон Нефеле: собрать стадо облаков над Полисном, чтобы в огненные ведра пожара облачных коров доила с неба. Приняла она совет кентавра и, смеясь над огнем, коров доила: закипало в вымени коровьем молоко от жара Пелиона. Стлался пар молочный. Не дождило. Погибали лапиты и дриопы. И пришла к ним на помощь Филюра. Одиноко стояла на утесе Великанша-Липа Филюра. Крикнула она ручьям и рекам, и ключам пещерным и подземным, вызвала их из глубин на почву. От подножия, вершин и дальних склонов потекли они по Пелиону. Забурлили по лесным трущобам, где в пламени сгорали лапиты; утопили в бурных водах пламя. Еще хвоя под корою пепла тлела и еще дымилась жарко почва, когда с неба Аполлон стрелою пронзил грудь Флегию-титану. И титана солнечное тело приняло стрелу Солнцебога, как лучи принимают луч разящий. Тут воскликнул отважный Флегий: "Тешься! Не страшат меня, Дельфиец, твои стрелы. Не страшат меня и молнии Зевса. Потушили воды Пелиона пламя, поднятое вами, Кронидами. Не погибло мое племя лапитов". И горящей палицей ударил в золотое тело Аполлона. Но растаял ее огонь в его блеске. Так сражались долго без успеха боги солнца, огненные боги. Но услышал Кронид-олимпиец слово гордое Флегия-титана. Тяжко грянули громовые молнии, огненнее Огненного титана, и низвергли в тартар с Пелиона Флегия, отца Корониды... Так закончила песню Окирроэ. Сказание о каре, постигшей нимфу Окирроэ, и об огненном клубне жизни Спела Окирроэ Асклепию песню о его матери -- титаниде Ойгле-Корониде и об Исхии-титане. Текли волны потока Окирроэ в сторону заката, к Анавру. Слышали они песню Окирроэ о Корониде, рассказали о ней волнам Анавра. Потекли волны Анавра, нырнули в недра горы, вынырнули к потоку Ворчуну, рассказали о песне Окирроэ. А Ворчуна ворчливые струи рассказали о ней Горючему ключу. И разнеслась по всей Фессалии многоволная песня о загадке-тайне рождения Асклепия, сына Корониды. Спросил мальчик-бог у Окирроэ: -- Ты скажи мне, Окирроэ: не сын ли я Исхия-титана? Ничего не ответила Окирроэ. Но услышала вопрос Асклепия горная нимфа Эхо. Услышала и повторила: -- Не сын ли я Исхия-титана? Повторила и резво побежала через ущелья и перевалы, сама с собой перекликаясь: -- Не сын ли я Исхия-титана? Знала Окирроэ, что карают боги тех, кто открывает смертным тайны богов. Открыла она тайну мальчику-богу, а узнали о ней племена людей. Сидела она на берегу своего потока, и вот легла черная тень коня на берег и подошла вплотную к Окирроэ. И вдруг показалось Окирроэ, что от нее самой падает эта тень коня. Затрепетала речная нимфа. Взглянула в зеркало вод потока, как некогда взглянула Харикло, и увидела не себя в воде, а кобылицу. Хотела Окирроэ сказать слово, а издала только жалобное ржанье. И осталась речная нимфа навсегда кобылицей. Покарал ее Аполлон. Одно только слово могла она выговорить: -- Гип-па. Потому и прозвали с тех пор Окирроэ Гиппой-кобылицей. Погрузилась Гиппа в горный поток, стала Гиппа речной кобылицей. Приходил, бывало, мальчик-бог к потоку, вызывал свою пестунью, Окирроэ. Высовывала Окирроэ конскую голову из воды и печально говорила: -- Гип-па. И ей в горах отвечала нимфа Эхо: -- Гип-па. Подходила к потоку красавица Меланиппа, вызывала из быстрины свою мать, Гиппу-Окирроэ, и рассказывала ей о делах богов, кентавров и героев на Пелионе. Слушала ее Гиппа и порою жалобно ржала. В печали бродил мальчик-бог Асклепий по Пелиону в поисках корней познания, чтобы вернуть Окирроэ ее былой образ. Знал, что не может бог идти против других богов. Покарал Окирроэ сам Аполлон, извлекший его из огня, и не мог он враждовать с Аполлоном. Но ведь был еще Асклепий и титаном. И явился ему окутанный полупрозрачным облаком Зевс в образе лапита, с золотым лукошком в руке. Не мог Зевс явиться перед ребенком во всей своей мощи и славе, чтобы не сжечь его громово-огненным дыханием, если в мальчике есть смертное зерно. Мгновенно узнают боги богов. Узнал Асклепий Кронида, и то грозное, что стояло в глазах Асклепия, вдруг разом окрепло, и бог-ребенок стал мощен. Спросил Асклепий Зевса: -- Это ты держишь молнии в руках, испепелитель титанов? Не таков твой образ, какой ты принял сейчас. Почему же не предстал ты предо мной в громах и молниях? Ты хитрый бог. -- Ты еще слаб и мал,-- ответил Кронид,-- не выдержишь ты моего образа. И услышал ответ: -- Явись таким, каков ты есть. И явился Зевс Асклепию таким, каким являлся титанам в битве: огромный, со страшилищем-эгидой на груди и перуном в руке, средь громов и молний. Притихло все живое в лесах и горах Пелиона, укрываясь от блеска и грохота громовых ударов. А мальчик-бог сказал: -- Мне не страшно. Не сжег ты меня блеском своей славы. Ты только бог и не больше. А мир огромно-большой, и мысль Хирона больше тебя, владыки Олимпа. Удивился Молниевержец, свергающий в тартар титанов, отваге мальчика-бога. Сказал: -- Вижу, не смертный ты. Но вполне ли ты бог? Мало родиться богом -- надо еще научиться быть богом. Не титан ли ты, мальчик? Так испытывал Зевс Асклепия. И, проникая в него своей мыслью-взором, хотел Зевс прочесть его мысль. Спросил мальчик-бог: -- Зачем тебе молнии, Кронид? И ответил Владыка богов: -- Чтобы силой выполнить веления Дики-Правды. И, услыша ответ, исполнился теперь удивления Асклепий. -- Но ведь сила в знании,-- сказал он.-- Я вкусил уже от его корней. Улыбнулся владыка Олимпа и, вынув из золотого лукошка багряный клубень, сказал: -- Если ты бог, то отведай. Но чуть коснулся Асклепий этого багряного клубня губами, как словно огнем чудно ожгло ему язык, и небо, и рот, и вошла в него огненная сила от клубня. Стал Асклепий мощью равен богам Олимпа. Сказал Зевс: -- Это огненный корень жизни. Ты отведал от него и не сгорел. Теперь ты научился быть богом. -- Я дам его отведать Окирроэ,-- радостно сказал мальчик-бог. -- Дай,-- ответил Зевс и снова улыбнулся ребенку. Но коварна улыбка богов Кронидов. Так расстались два бога -- Властитель молний и мальчик-бог Асклепий. И сказал Зевс на Олимпе богам, испытав Асклепия: -- Он бог людей, а не бог богов. Пусть жилищем ему будет земля, а не небо. Мгновенно достиг Асклепий потока, где жила Гиппа-Окирроэ. Вызвал ее из воды и, ликуя, воскликнул: -- Выйди на берег! Я принес тебе из мира правды чудес корень жизни. Отведай его -- и вернется к тебе твой былой образ нимфы навеки. Но забыл он сказать Окирроэ, от кого получил этот корень. Вышла она из воды, и вложил ей Асклепий огненный корень в ее конский рот Гиппы-кобылицы. Но чуть коснулся чудного корня ее язык, как она мгновенно сгорела. И осталась от Гиппы-Окирроэ на берегу потока только кучка серебряного пепла.  * ЧАСТЬ II. ИЗГНАНИЕ ХИРОНА С ПЕЛИОНА[21] *  Фессалийская кентавромахия Сказание о том, как покинули Хирона его питомцы, и о гибели Актеона-охотника Знал Хирон, что время бежит, но куда убежало время, об этом и бессмертный Хирон не знал. Спросил он у своих питомцев-героев: -- Что-то долго бродит мальчик в горах. Кто видел Асклепия? И отозвался ему юношеский голос за пещерой: -- Я вернулся и жду тебя, отец. С моим спутником-другом, с голубой змейкой, я пойду на Пелион пасти стадо в том месте, где звери всего свирепее. Только там научусь я пастушьему делу. Как буду я врачевать смертных, если не сумею быть пастухом! Я хочу себя испытать. Отец, я попробую сперва исцелять не людей, а зверей...-- и, помедлив со словом, добавил:-- от зверства. Вышел Хирон из пещеры на голос Асклепия и увидел, что мальчик-бог уже юноша. Хотя видом он был не мощнее полубогов-героев, но его взор был более могучим, ибо смотрел он в мир так глубоко, как не могут смотреть полубоги. Тогда сказал Хирон Асклепию: -- Иди и попробуй. Трудно зверю не звереть в борьбе: растерзают его другие звери. Но иной незверь зверее зверя. Не учил вас этому Хирон. И ушел мальчик-бог Асклепий от учителя кентавра Хирона. Только еще раз явился как-то Асклепий к Хирону, под осень. Был он уже по виду не юношей, а могучим богом и таил свои слова и мысли. Сказал: -- Я иду исцелять смертных от смерти. Я испытал себя. Зверь умеет умирать, а мысль умирать не хочет. Сильнее, чем тело, страдает от сознания смерти мысль... И хотя бессмертные не прощаются, а только радуются и сиянием приветствуют друг друга при разлуке и встрече, Асклепий, уходя, глубоко заглянул в глаза Хирону и простился с ним по-земному, а не как жители неба, и по-земному простился с ним Хирон, сын Крона. Как раз тогда пришла пора великих походов и подвигов. Возмужав, один за другим покидали полубоги-герои пещеру Хирона и самого учителя и шли в неведомые земли великанов и чудовищ. Говорил им в напутствие Хирон: -- Вот вы и взялись за дело. Соблюдайте же, идя на зверя, закон звериной правды, идя на людей -- людской. Есть закон правды для людей и зверей, но нет закона правды для чудовища: для чудовища есть только рука героя. У чудовища жалости нет. И, отъезжая, уже не говорили герои-полубоги Хирону, как бывало прежде: "Зачем нам жалость? Разве жалость у героя -- не слабость? Нам нужна только радость победы". Теперь они знали, что и у барса высшая радость -- радость победы. Барс же -- зверь лесной. И, смотря с Пелиона вслед ушедшим, вспоминал Хирон, как спрашивали его, бывало, юные питомцы: "А разве у богов Олимпа есть жалость?" И отвечал им Хирон: "У них есть радость". И спрашивали питомцы: "Они злы?" И Хирон качал головой. И спрашивали: "Они добры?" И Хирон снова качал головой и говорил: "Они радостны. И гневно карают омрачающих радость богов. Ненавистен им тот, кто тревожит Олимп, и отвечают они нарушителям огнем и потопом". Отъезжали герои, и задумывался Хирон о том, сохранят ли они его заветы. Умчали резвые ноги и внучку Хирона Меланиппу на поиски Актеона-охотника. Все в крови, с пенящейся пастью вернулись с охоты его собаки-друзья и вели себя как безумные: не ели, не пили; то собирались они на краю поляны и все смотрели, жалко воя, в сторону дальних лесов Киферона, и из их собачьих глаз катились слезы; то кружились на месте и хватали зубами кого-то неведомого -- невидимку. Ничего не утаишь от леса. Весь вслушивается он, миллионами ушей, и летят к нему тысячи вестников: кто на ветре, кто на волне, кто на капле дождевой, а кто на приблудном листике. А птицы, муравьи, мошки? Мало ли их, лесных вестников! Перескажут все вести лесу. И узнал в лесу Хирон об участи полубога Актеона-охотника. Побежал Актеон вдогонку за золоторогой ланью Артемиды-охотницы. Бежит и кричит ей задорно: "Не уйдешь ты от Актеона! Артемиду и ту догоню!" Добежали они так до горы Киферон. Услыхала богиня Артемида слова юноши-героя -- и уже мчится с ним рядом, заглядывая ему на бегу в глаза. Узнал Актеон богиню, да слишком поздно. За то, что посмел состязаться с богиней, обратила она Актеона в ветвистого оленя и сама оленем обернулась. Издалека по следу охотника бежала его охотничья пелионская свора. Понеслась Артемида наперерез собакам и, когда очутилась перед ними, повернула обратно и пошла оленем впереди собак по следу Актеона, а собаки -- гоном за нею. Догнала олень-Артемида Актеона-оленя. Кинулась в сторону. Смешала запахи. Стала невидимкой. Не заметили собаки хитрости богини: впереди них как был, так и остался убегающий олень. Не признали они в олене хозяина, гонят его с яростным лаем. И придала им Артемида быстроту небывалую. Настигают оленя. Заметил Актеон-олень погоню. Узнал своих собак. Не он теперь охотник: он -- дичь. Стал гонитель гонимым. Видит пасти собачьи. Хочет им, своим друзьям, слово сказать: говорит в уме, но не может громко выговорить оленьим ртом. Оставила ему богиня в зверином образе человечий разум. И терзается разум в бессильной муке передать словом свою мысль собакам. Слезы стоят в его оленьих глазах. Но не слышат его мысленных слов собаки. Обезумели звери. Уже терзают ему ноги на бегу. Впились зубами... Разорвали они оленя-Актеона и умчались, сами не зная куда... Только ключ, забивший на том месте, где был растерзан Актеон, нашел в лесу мудрый кентавр. Долго был он печален. Не гибель героя печалила так долго Хирона: смертей был Актеон. Печалило его то, как сильно страдал в терзаемом теле Актеона от бессилия его разум. И когда понял Хирон горе обезумевших собак, -у которых плачет безутешно их честная слепая совесть, вылепил он из глины образ юного охотника и поставил его на поляне. Чуть увидели образ Актеона собаки, окружили они его с радостным лаем; пришли в себя от безумия и с тех пор перестали выть и даже убегали за добычей. И однажды, убежав, не вернулись. Не вернулась к пещере и Меланиппа. Один остался в пещере Хирон. Бродил он по осенним горам, слушая шепоты трав и ягод, и узнавал их маленькие тайны -- горькие и сладкие, жгучие и терпкие, сонные и бодрящие. Сам же молчал. Тревожил его необузданный нрав диких кентавров и вражда их с древолюдьми-лапитами. Жаловались ему лапиты и упрекали в потворстве родному племени. Тревожила его и неприкрытая, громкоголосая ненависть кентавров к богам Кронидам. -- Титаново мы племя,-- говорили дикие лесные кентавры, угрожая яростно небу, и смеялись над властью богов. Ждал беды Хирон. Знал: не будут сами Крониды истреблять титановы племена. Запрещает им это древняя клятва Стиксом. Но есть у них дети-полубоги. И всех грознее среди них, полубогов, питомец древолюдей Тезей и сильный, как бог, Геракл. Породили их боги Крониды для того, чтобы истребляли они чудовищ -- древнее порождение на почве земли, и чтобы бились друг с другом богам на потеху. Все титаново непокорное племя стало для героев чудовищами. Утаили боги свой замысел от героев. Знал Хирон: в ком из полубогов-героев нет титановой правды, те истребят титановы племена. И вспомнил мудрый кентавр, как спрашивали его полубоги-герои, отъезжая на подвиг: "Учитель, разве нет смиренных чудовищ?" И ответил за него Язон: "И яд -- смиренная капля, пока ее не проглотишь". И еще спросили Хирона герои: "Учитель, как отличить нам злобное чудовище от титана в коже чудовища? Ты нас учил, что и урод таит в себе красоту. Где примета?" И пояснил им Хирон: "Кликни титанов клич. Если скрыт под кожей чудовища титан, то ответит он тебе тем же кличем. И в глазах его будет примета. Не забудьте только этот клич". Но забывали этот клич и слова Хирона полубоги-герои в жажде подвигов и славы -- волю Кронидов выполняли. И гибли титаны-оборотни, и потомки титанов, и людские титанические племена на земле. Сказание о битве кентавров с древолюдьми-лапитами и об изгнании Хирона с Пелиона Было утро на Пелионе, и услышал Хирон из пещеры топот, и гул голосов, и грубый смех со всхрапом, похожий на ржанье. Выглянул: кентавры толпятся на поляне. Что ни слово, то дыбом и друг на друга наскоком. Кулаки и копыта в воздухе. Вороные, гнедые, пегие, в яблоках рыжих и серых. Дебри грив на висках и на затылке. И такие дремучие бороды, и хвосты конские. На плече дубы, с корнями вырванные, и свисают с корней сырые комья земли. Яры, могучи, зверины, на копытах -- и все же людское племя: и руки у них человечьи, и глаза, и человечья речь. Видно, нужда привела их на эту поляну. И вышел к ним Хирон из пещеры с лирой в руках. Стих табун. Сбился в кучу. И стоят друг против друга: кентавр Хирон, сын Крона, и лесные дикие кентавры. Смотрит безвопросно на свое племя Хирон. Чуть касаются его пальцы струн, и нежно рокочут струны под пальцами в свежем утреннем воздухе. Переступили с ноги на ногу конские копыта табуна. Подтолкнули слегка локти и плечи друг друга. Молчит Хирон. Только пальцы по-прежнему пробегают по лире. Дохнул один кентавр, сказал: -- Хирон. Дохнул другой кентавр, сказал: -- Хирон. Дохнули еще два, три и сказали: -- Хирон. Смущают их глаза мудрого Хирона. Мыслью смотрят эти глаза, а не просто зрением. В них укор за буйство. Не по нраву такой укор буйному лесному племени. Тогда отделился от дикой гурьбы огромный пегий кентавр Агрий, по прозванию Свирепарь. -- Мы к тебе,-- сказал Агрий.-- Хирон, нам нужна твоя хитрая сила. Ты ведь хитер, как небо, а мы только лес. Некому дать нам совет. Только ты необорим и бессмертен и почитаем всеми племенами титанов. Поведи нас против древолюдей-лапитов, наших давних врагов на Пелионе. Жены нужны нам. Много серебряно-березовых невест у племени древолюдей. Похитим их у лапитов. Есть у них и запасы пьяного вина. Го-го! Вино! И подхватил табун: -- Го-го! Вино! Отнимем заодно и вино. Веди нас, Хирон, против лапитов. С ними и Кайней неуязвимый. Народ тебя требует в вожди. Затопал табун, стоя на месте. Закричал зычно: -- Веди нас против лапитов! Ничего не ответил Хирон, только протянул Агрию лиру, сказал: -- Сыграй-ка, Агрий, на лире. Сумеешь сыграть -- поведу вас против лапитов. Будете делать то, что я,-- буду и я делать то, что вы. Задышали бурно кентавры, затопали, зычно закричали: -- Дуй, дуй, Агрий! Взял Агрий в ручищи лиру. Видел, как бегали пальцы Хирона по струнам, и сам дернул всей пятерней: рванул -- и разом лопнули со стоном жилы и хрустнула основа. Засмеялись с храпом кентавры. Заскакали с гоготом на месте. Стали хлопать себя по бокам ладонями: -- Дуй, дуй, Агрий! Го-го! Дуй! Рассердился Агрий-Свирепарь на Хирона и кентавров: -- Не нужна нам твоя штука с комариным зуденьем и птичьим иканьем! Отдай ее соловьям. А я не соловей -- я кентавр. И бросил обломки лиры с оборванными жилами-струнами наземь, под копыта табуна. Тогда выступил вперед кентавр Пиррий, по прозванию Гнедой. Сказал: -- Любим мы, кентавры, как и ты, песни соловья и мед звуков твоей лиры, когда мы грустим без жен. Далеко слышна она на Пелионе. Чтим мы тебя, сын древнего Крона. Но буйна наша кровь и пьяна наша воля. Ты бессмертен -- мы смертны. Мала для нас твоя радость -- соловьиная, лирная. Нужна нам радость громовая: в грохотах, с гудом, топотом и ревом, чтобы сердце кентавра заржало, чтоб скакать нам, кружить и крушить, чтобы вихрями быть, чтобы руками скалу прижимать к груди -- и была бы та скала горяча, как добыча для львиных лап, как вино на пиру у лапитов. Утопить бы в нем, горячем, наше горе кентавров, когда-то бессмертных, как боги. Из садов золотых феакийских нас изгнали Крониды, а волю богов, волю к жизни из нас не изгнали, осталась у нас. И вот голодна эта воля, жадна и свирепствует в буйстве -- перед гибелью. Ненавистны нам боги. Знаем: обреченные мы на Пелионе. И понурили человечьи лохматые головы дикие кентавры, слушая слово Гнедого. А огромный Агрий ударил себя острым суком в грудь у сердца, и текла по могучему торсу полузверя-получеловека кровь и падала на ноги и копыта. Весь золотой стоял кентавр Хирон с серебром бороды перед ними и печально смотрел на родное дикое племя -- он, учитель героев, сын Крона, титан. Сказал: -- Не хотели вы копать копытом те волшебные корни, что копали Хирон и Асклепий. Не хотели насыщать ими свою пьяную волю. По бессмертью богов грустите вы, дикое племя? Вот смотрю я вам в глаза, былые боги, и вы, смельчаки, опускаете их предо мною к земле. Полубоги-герои смотрят прямо в глаза Хирону. Не ходите на пиры лапитов. Не вступайте в бой с их вождем, огненным Пейрифоем. С ним полубоги-герои Тезей, Пелей и другие. Сам пойду я к древолюдям. Примирю вас, яростных, с ними. Ускакал радостно табун лесных кентавров. И долго доносились до Хирона их ликующие крики и гуд их копыт. Тихий день. Поют птицы. Улыбнулся дню Хирон, подобрал с земли затоптанные обломки лиры и стал ее чинить и натягивать на колышки струнами новые жилы. Ох, как шумели древолюди-лапиты по лесам Пелиона! Такой гул стоял в бору кедровом, что как ни закрывали грибы шапками уши, оглохли старые боровики. Сходились древолюди со звериных троп и из непролазных зарослей, с болот и просторных полян, даже с утеса-бирюка -- в одиночку, по двое, по три, а то и целой рощей кудрявой. Пришел Дриас -- муже-дуб. Ого, муже-дуб! Пришел Гилей-деревище с братьями: сам он -- Гилей, и все его братья -- Гилей. Стали братья целой чащобой Гилеев и стоят: не пройти сквозь них, не прорваться ни кентавру, ни полубогу. Тьма их и тьма в чащобе, да еще какая! А Элатон -- муже-ель все трещит, все брызгает во все стороны словами-шишками, созывая мужей. Столпились древолюди вокруг старого Питфея, муже-сосны, бывалого великана-вождя древесных племен. Дед он героя Тезея. Его даже дикие кентавры чтили. А кентавры никого не чтут. Не раз пили они у старого исполина его смолистые меды, возглашая здравицу Хирону. Только где же огненный Пейрифой, юный вождь древолюдей-лапитов? Почему не видать нигде нежноликого Кайнея-Чистотела, неуязвимого сына Элатона? Не укрощает ли он зеленых кобыл Магнезийских на горных склонах Офриды? За грабителями -- дикими кентаврами, за гостями-насильниками, похитителями серебряно-березовых лапиток, погнался Пейрифой сам-друг с Тезеем. Разлучился с новобрачной Гипподамией. А за ним другие лапиты. Не простят лапиты лесным кентаврам смерть неуязвимого Кайнея. Не простят гостям пьяного разбоя у хозяина-хлебосола. Говорили мошки комарам, говорили комары жукам, говорили жуки паукам: будто девушкой был некогда Кайней -- не березкой, но почти что березкой, такой серебристой девушкой, лесной Кайнеей в темном ельнике, что сразу полюбилась она при встрече Посейдону. Не далась она в руки бога. Сказала владыке вод: "Не умеем мы, лапиты, менять личины, как умеете это вы, Крониды. Не хочу я быть березовой девой, хочу быть отважным древомужем. Если ты так всесилен над морями, обрати меня, Кайнею, в Кайнея, и тогда поведу я тебя к Филюре-Липе. А Филюра красивее всех красавиц". Усмехнулся могучий бог. Ответил: "Мало просишь у меня, Березовая дева. Станешь ты древомужем, и вдобавок еще будет тот муж неуязвимым[22]. Ни одна рука тебя не поранит, ни камень, ни железо, ни огонь, ни зуб, ни коготь". И превратилась Кайнея, серебряно-березовая дева, в красавца, неодолимого Кайнея. Ни рука, ни копыто, ни зуб, ни обломки огромных винных бочек, ни камни не поранили его, лапита-Чистотела. Но когда под грудами трупов древомужей из племени Питфеев стал Кайней задыхаться, тогда вспомнил он усмешку могучего бога, Посейдона-Кронида. Жужжат мошки, комары, жуки. Вьют пауки паутину. Шумит кедровый бор. Собрались лапиты на сход. Вдруг откуда ни возьмись набежали, закричали -- кто, где, не поймешь: -- Нашли, нашли! И обратно в лес. Кинулись вслед за ними те, кто помоложе. Бегут. Видят -- прогалина. На прогалине обгорелое место от костра. На нем пепел, весь серебряный, с черными чурками. И валяются кругом, тлея, головни и головешки. Страшно. Кто совершил такое дело? Кто здесь жег? И хотя никто не назвал тех, кто жег и кого жег, а уже все наперебой кричали: -- То кентавры жгли в лесу лапитов! -- Ополчайтесь, древолюди! Жгут лесных древолюдей кони-люди лесные. Зашумел кедровый бор, загудел -- так зашумел и загудел, как еще никогда не шумел даже под грозовым ливнем Зевса. Завопило все лесное племя: -- Эй-го! Хирон в ответе. Пусть несет он кару за все племя кентавров. Эй-го! Изгнать Хирона с Пелиона: он -- кентавр. Эй-го! Пусть старый Питфей скажет свое слово. Эй-го! И пошло "эй-го" пО всему бору гоготать: -- Эй-го! Эй-го! Эй да го1 Тогда поднялся над толпами древолюдей-лапитов их старый вождь, муже-сосна Питфей. Прям и сух он, словно мачта корабельная. Много ран на нем покрылось корою. Весь рогами увешан. Грозен. Во все стороны торчат эти рога, словно не рога они, а голые сучья. В рыжей шкуре прямой его стан. Чуть алеет эта шкура под лучами. А сверху, на его лесной шапке-макушке, все колеблются боевыми перьями иглы, и звенят на них тонко колокольцы его древнего шишака. Старый вождь, старый -- дед Тезея. Стали слушать древолюди Питфеево слово. -- Много есть древолюдей-лапитов. Есть в Магнезии лапиты Офридские. Вождь над ними был Кайней, сын Элатона. Пал Кайней под руками кентавров. Высокий над ним курган из трупов. Лежат трупы лапитов стволами. На лапитах кентавры табунами. Горе павшим! Слава живым!-- таково слово живой жизни. Не по титановой правде живут кентавры. Эй-го! Эй-го! И ответил Питфею могуче сход: -- Эй-го! Эй-го! Говорил Питфей: -- Всех славнее лапиты Пелиона. Всех выше среди них Питфеево племя мужей-сосен. Великаны мы, великаны! Родила сверкающая Эфра, дочь Питфея, полубога Тезея. Побил Тезей врагов, губивших племя древолюдей-лапитов,-- великанов Истма побил он, не знающих титановой правды. Не давали они путникам проходу. Не мог гость пройти в страну лапитов. Не могли древолюди быть гостями ни в счастливой Аркадии, ни на Фолое. Гнули нас не знающие правды, рассекали, плющили, пилили, всех равняя по единой мерке. Брали нас за ноги и с размаху, как дубиной, нами поражали наших братьев головы и плечи. Разве наши головы -- молоты? Хотя мы и сами великаны, но враги были еще великаннее. Всех их побил Тезей, внук Питфея. Эй-го! Эй-го! И ответил Питфею могуче сход: -- Эй-го! Эй-го! И снова заговорил Питфей: -- Побил он Сосносгибателя-Питфеокампа. Пригибал тот две сосны друг к другу, между ними привязывал путника и затем отпускал их вершины. Выпрямлялись высокие сосны и надвое разрывали путника. Самого его Тезей привязал к соснам. Побил он слабоногого Дубиноносца, порождение хромца-бога Гефеста. Всех дубиной тот плечистый плющил. На себе узнал, как плющит дубина. Побил он укротителя лапитов -- Дровосека-пильщика Прокруста. Весельчак Прокруст. Веселую соорудил он для нас постель-козлы. Клал на ту постель-козлы древолюдей, как бревна: длинных укорачивал зубчатой палкой, а коротких, обтесав, вытягивал. Полежал он сам на той постели. Узнали силу рук Тезея и кентавры, позабывшие титанову правду. Эй-го! Эй-го! И снова ответил Питфею могуче сход: -- Эй-го! Эй-го! -- Солнечнее всех вождей-лапитов был Иксион, сын Флегия-титана. Не всходил Иксион на Олимп к Кронидам. Не пил с ними из золотой чаши питье бессмертия. Сам бессмертен был он и огнен. Был противником олимпийцу Зевсу. И зажег Иксион огнем титана властное сердце богини Геры. Не укрылся тот огонь от миродержца, покарать решил он Иксиона. И, по коварному умыслу Кронида, призрак облачный в образе Геры спустился с неба к Иксиону остудить жар огня в вожде лапитов. И не призрак это был обманный, а богиня облаков Нефела: обманула Нефела лукавца Зевса. И от Иксиона-титана родила Нефела диковину: не людину, не коня, не дерево, не титана, не бога и не зверя, а и то, и другое, и третье: был он -- конь, и людина, и дерево -- кусок зверя, бога и титана. Был он смертей и был бессмертен. То одно в нем умирало, то другое, на тропах и в лощинах, истекая кровью и грозя в предсмертной тоске небу Кронидов. Мчатся одинокие исполины или громокопытная гурьба по равнинам Фессалии, через Истм -- туда, на остров Пелопа, на Фолою, где в пещере -живет благой кентавр Фол. Истребили древолюди-лапиты и полубоги-герои титаново племя кентавров, изгоняют их с Пелиона. Свершилась воля Кронидов. Скажут боги: само себя погубило свирепое племя. Кто же напомнит богам, что они, победители древних титанов, изгнали с золотых феакийских полей титаново племя когда-то благих кентавров? Одичало блаженное племя, озверело, и только мудрый Хирон и Фол-гостеприимец своей высокой жизнью стоят пред богами как упрек земли высокому небу Кронидов. -- Бегите и вы на Фолою,-- сказал Хирон.-- Здесь задержу я преследователей. Не пройдут они мимо Хирона. Не глыбами камня, не ясенем пелионским, не титановой рукой сына Крона -- правдой титановой, песней и струнами задержу я лапитов и героев. Бегите! И умчалась последняя ватага, уцелевшая от племени кентавров, со склонов лесных Пелиона. Остался на всем Пелионе из кентавров один Хирон. И долго смотрел он вдаль, на мелькающее в ночи пламя факелов в руках беглецов, провожая глазами остатки изгнанного племени титанов. Еще Эос-Заря не умылась, еще только выводила пурпурного коня на небесную дорогу, бросив на ветер багряную хламиду, утопающую краем в пурпуре моря, когда вышли из лесов на поляну к пещере Хирона древолюди-лапиты во главе с Пейрифоем. А за ними на коне -- Гипподамия. Был свободен вход в пещеру пелионского врачевателя. Не раз он спасал здесь лапитов от болезни, беды и смерти. У самого края скалы, близ пещеры, высоко над долиной, именуемой Думы Пелиона, стоял хозяин-кентавр и смотрел на далекий Олимп. Рядом на камне лежала лира из рогов неведомого ланитам зверя. Тихо пел он привет рассвету, и с далекой окраины неба обернулась к нему титанида Заря-Эос, держа руку на гриве коня. Одинок был Хирон. Ни друга рядом с ним, ни питомцев-героев, ни Меланиппы. Ушли герои. Не знали полубоги-герои, что пойдут лапиты с Пейрифоем к Хирону. Не было с лапитами и Тезея: амазонки грозили героям -- и ушел Тезей поспешно с Пелиона на борьбу с титановым племенем амазонок. Раз решив, не умел перерешать Пейрифой. Что сказал, то тотчас и выполнит. Тверд был и в слове, и в деле, и в дружбе. Спустится ради друга в преисподнюю, хотя бы его там навек приковали. Поднимется ради друга на небо даже под копьями молний. И когда он слышал слово "измена", из его сердца уходила пощада. Говорили: жесток он в дружбе. Не прощал он другу даже колебания. Если скажет другу: "Прыгай в пропасть" -- должен друг, не мешкая, прыгнуть в пропасть. Если скажет другу: "Ввергнись в пламя" -- должен друг, не мешкая, ввергнуться в пламя. Раз он крикнул: "Я бы срубил мысль, если б мысль мне поперек дела стала!" А другой раз сказал: "Смерть стоит не за спиной героя -- впереди бежит она от страха перед героем". Стремительным прозывали его лапиты -- так быстр он был во всяком деле. А герои называли его Испытанный. Все было в нем по титановой правде. И, как все титаны и герои, чтил и Пейрифой Хирона. Но сказал он лапитам в пылу битвы с кентаврами: "Всех кентавров изгоним с Пелиона. Ни единого здесь не оставим". И не мог он теперь не выполнить слово, не изгнать с Пелиона Хирона: ведь и мудрый Хирон был кентавром. Не умел Пейрифой слова мазать маслом. Сурово сказал сыну Крона, врачевателю и спасителю лапитов: -- Уходи с Пелиона, Хирон. И за ним повторили угрюмо воины-лапиты: -- Уходи с Пелиона, Хирон. Спросил Хирон Пейрифоя: -- За вину изгоняешь? И ответил Хирону Пейрифой: -- Изгоняю, хотя ты и неповинен. Ты -- кентавр. Помолчал Хирон и снова спросил, пристально смотря в лицо Пейрифою: -- Изгоняешь друга, Пейрифой? И стал бледен Пейрифой лицом, до того стал бледен юный вождь лапитов, что снега на дальней вершине Олимпа показались тогда Заре покрасневшими. А поодаль на белоногом скакуне сидит Гипподамия и все слышит. Взялся Пейрифой руками за сердце, сжал его, чтобы оно само не выпало: друга он, Пейрифой, изгоняет, друга, праведного Хирона. Этого Пейрифой не вынес. Выхватил он адамантовый нож и хотел пронзить им свое сердце: друга предает он, и какого! Но ведь он дал слово лапитам, и оно неотменно. Должен он изгнать кентавра Хирона, но не может он изгнать друга Хирона. Стало сердце поперек дела -- так убить надо это сердце. Но читал Хирон его думу. Стерег каждое движение юноши. Только выхватил тот нож, как уже стоял возле него Хирон и бессмертной рукой титана вырвал нож из руки героя. И уже Гипподамия соскочила с белоногого коня, кинулась к новобрачному, к мужу,-- и упало ей на руки бездыханным тело неодолимого в бою Пейрифоя. Словно громом сразила его правда. Как мертвое, лежало на земле могучее тело юноши, и ни мысль, ни слово, ни дело не тревожили его больше правдой и неправдой. Пораженные бедой и чудом, стояли полукругом у тела вождя древолюди, и шумели на их головах пучки листьев. Смотрели тревожно на сына Крона: от него эта властная сила. И не знали они, унести ли им тело вождя или вступить в гибельную для них битву с бессмертным титаном. Тогда вынес врачеватель из пещеры зелье, влил его в рот сраженного правдой и снова сел на краю поляны, только сказал: -- Пусть он спит. А затем обратился к Гипподамии: -- Ты не раз скакала с Меланиппой-подругой. Расскажи мне о свадебном пире. И хотя все уже знал Хирон-прозритель, но хотел он услышать слово лапитов. Вот что знал он, и вот что он услышал. Был вожак у табуна кентавров -- Эвритион, по прозванию Мститель. Страшен силой. Даже муже-сосны великаны не отваживались с ним бороться. Он ударом переднего копыта откалывал глыбу от утеса и метал ее на бегу ладонью. Хоровод горных нимф двадцатирукий сажал себе на конскую спину и носился с ними, словно без ноши. Или впрямь ореады -- пушинки? За львами гонялся, и какими! Ухватит, бывало, зверя за шею вместе с его львиною гривой и скачет, держа льва на весу, а тот только царапает когтями воздух. А не то подставит вепрю-секачу под удар свою человечью руку, когда тот клыками таранит, стиснет ему клык и отломит на ожерелье лукавым наядам. Вепря же с хохотом отпустит. Ну и хохот же у Эвритиона! Будто пляска медных бочек по медному помосту, будто крик новорожденной пещеры в бурю. Дерзок был он, дик и бесстрашен. И жестоко ненавидел богов Кронидов. Говорили: титан он, оборотень; мощью равен самому Хирону. Но не мерился Эвритион с Хироном силой. Только раз случилось прежде не бывалое: ответил он дерзостью спьяна Хирону. Спокойно положил тогда Хирон ему на плечо руку, и упал Эвритион на колени. А Хирон, чтобы не конфузить его перед всем табуном кентавров, сказал силачу с улыбкой: "И сильны же у тебя, Эвритион, ноги! Только вот споткнулся ты о корень". Был он в буйстве пьянее всех буйных. Ничем не мог утолить свою пьяную волю. Жаден был к вину -- до того жаден, что хохоча, говорили кентавры: "Вот бы водопадам Пелиона вином свергаться в рот Эвритиону!" Нарушать любил все запретное в жизни: любил там пройти, где прохода нет; спрыгнуть с высоты головоломной в упрек каменному барану; прямо в пламя кинуться и с гиком проскакать сквозь лес при лесном пожаре с опаленными волосами и шерстью. До того был дерзко-отважен, что взобрался раз высоко на склоны Олимпа, презирая гибель от молний. Только спас его титан Гелий, прикрыв от стрелы Аполлона, и велел спуститься к подножью Оссы. Пировал Эвритион на свадьбе Пейрифоя под высокими сводами пещеры, где некогда бывали и боги. Много было гостей у лапитов -- весь цвет племен Пелиона: и сами древолюди-лапиты, и лесные кентавры, и герои. Пир так пир -- как у предков, могучих титанов! Тут и туши звериные, и клубни овощей в меду, и плодов обилье. И не просто лежат они горою, а стоят на столах с корнями деревья, и свисают с них тысячи яблок, смокв, айвы, гранатов, апельсинов. Тут и пифосы, каменные бочки вина. Утонули бы в вине гости, если бы так жадно не пили. Были гости на пиру -- племена людские: ни богов, ни нимф, ни сатиров. Ели, пили. Но не было песен, ни бубнов, ни струн, ни свирелей. Лишь в рога боевые трубили, и ходили по пещере громы от гостей к гостям -- друг к другу в гости. Столько кликов, столько труб и струн в каждом горле. Пьет Эвритион-кентавр -- так жадно, как река пьет вешние потоки. Велика в нем жажда опьянения. Но не может утолить он этой жажды. И взыграло в нем Вакховое зелье. Много жен, серебряно-березовых лапиток, на пиру. И всех превосходит ростом, станом и горящим взором новобрачная Гипподамия: сидит между Пейрифоем и Тезеем. Что ей боги, титаны и кентавры, когда с нею Пейрифой, вождь лапитов! Вдруг рванулся Эвритион. Зверино озирает он гостей. Тяжко дышит. Разом вздыбился над столом и прямо встал во весь свой конский рост и человеческий. Опрокинул стол копытом и за плечи ухватил Гипподамию, сорвал с места и, взметнув под своды пещеры, дико крикнул пьяным кентаврам: "Похищайте дев березовых, кентавры, и скачите с ними в горы вольной Оссы!" Сам же давит гостей копытами, рвется к выходу из пещеры, на волю. А кентавры кинулись к женам. Но не робки лапиты и герои. Нашлась и на Эвритиона сила. Ухватил его за конский хвост Тезей рукою, и от рывка полубога-героя осел Эвритион на задние ноги. Держит в левой руке над головой, как былинку, Гипподамию, а правой отбивается от Пейрифоя. И копыто занес над лапитом. Трудно от Пейрифоя отбиться. Разом бьет он и в голову и в ребра; держит конскую ногу за бабку, не дает себя рассечь копытом. И" все же не могут одолеть Эвритиона даже двое -- Тезей с Пейрифоем. Тогда встал старый вождь лапитов, сам Питфей, муже-сосна, высотою превышающий всех на Пелионе. Звенят на его шишаке колокольцы. И достали руки великана к небу поднятую Гипподамию. Пейрифой ее перенимает и выносит из пещеры и боя. На коне уже она на белоногом, и за ней кентавру не угнаться. А в пещере длится бой. Вот Орей, Конь-гора, уносит серебряно-березовую деву из пещеры в горы Пелиона. Вот Петрай, Конь-скала, валит наземь двух мужей-великанов. Уже у Дриаса Дубоватого вырывает из рук Кайней Осиною, пригнув ему к земле голову, а Пелей бьется с Гнедым-Пйррием. Не один раз состязались они в беге и в игре на веселой свирели, а теперь бьются насмерть, как чужие. Уже двинулись братья Гилей стеной-чащей, рука об руку. Стали -- заградили беглецам дорогу на Оссу. Вырвался Эвритион из рук Тезея. Кровью залиты его глаза, ослеп он. Втянул воздух дикими ноздрями и унесся в леса, на кручи. Жесток бой лапитов и кентавров! Где тут люди, где звери, где герои? Вся пещера ржет, рычит и стонет. В клубок сбились лапы и копыта. Слов не слышно. Рев стоит. А все же племена они людские -- с речью. Устлана пещера телами. Выбились на воздух. Бой все жарче: на юношу Кай-нея целым скопом напали кентавры. Жен серебряно-березовых немало вырвал он из рук озверелых. Не страшится Кайней неуязвимый ни копыта, ни камня, ни дубины. Пригибает головы кентаврам, крушит конские хребты ладонью. Тут кентавры, вздыбясь, ухватили поперек тела мертвых Питфеев, валят муже-сосен на Кайнея. Завалили трупами лапитов. Сами сверху полегли издыхая. И задохся Кайней неуязвимый. Все редеют табуны кентавров. Все лапитов толпы прибывают. И бежали свирепые гости, устилая трупами дороги. Мало их, беглецов, уцелело. Пало почти все титаново племя... Выслушал рассказ Хирон сурово. По титановой все рассказано правде. Сказал воинам и Гипподамии: -- Сами себя истребили кентавры, как огонь, нападая на воду. Не надо огню звать в гости воды. И воде не надо звать в гости огонь. Унесите вождя Пейрифоя. Проснется он у себя в пещере. Ушли древолюди с телом. Пришли новые древолюди. Отовсюду толпы лапитов. Окружают поляну. По лесам слышны окрики и клики. Ищут всюду беглецов-кентавров. Не укрыл ли их Хирон в пещере? Еще пьяны они от битвы и хмеля. Кричат новые толпы лапитов: -- Уходи, кентавр, с Пелиона! Нет близ Хирона питомцев-героев -- не то было бы горе лапитам. Говорят посланцы Хирону: -- Древолюди мы коренные. А кентавры -- бродяги и уроды. Чудище их облачное породило. Пусть их скачут в облаках с ветрами. Пусть там грозы в небе похищают, а не жен серебряно-березовых на Пелионе. Хотя б они были нашему племени сродны, не потерпим их разбоя: изгоним. Мы и с бурями лесными воевали. От тех битв у нас по лесам буреломы. Справимся и с племенем буйным. Выслушал Хирон жалобу лапитов. Был он весь как листопад осенний. Сказал: -- Верно, вороны накаркали вам на древнее племя. Журавли, верно, рассказали вам в небе об облачном Чудище-кентавре, а синицы на земле подхватили. Не от Чудища ведут свой род лесные кентавры. То преданья конских табунов на Пелионе. А лапиты поверили копытным. Были некогда кентавры благим народом, как Киклопы, феаки, амазонки, до великих битв Уранидов с Кронидами-богами. Среди нив самосейных, рощ плодовых жил блаженно народ кентавров. С ними жил и я, Хирон, сын Крона, по соседству с золотыми полями феаков, блаженного титанова народа. Были вольны благие кентавры, как нереиды и тритоны, как пучины и волны морские, как титаны солнц в игре лучами. Еще не был Вакх им врагом-другом. Дружен был Посейдон[23] с кентаврами, и часто из глубин земли конем гривастым выходил он для веселой скачки. Поделили мир меж собой Крониды. Не признали их, победителей, кентавры ни богами, ни владыками мира. Хитрый ум их, жало-молний не признали: для игры живут зарницы в небе. И Крониды изгнали кентавров с феакийских полей, из рощ плодовых, с самосейных нив высоко в горы, где звериное металось племя, пожирая друг друга. Только жадность, только страх и лютость им встречались. Одичали в тех горах кентавры. Заглушали храпом голос утра. Ночью день будили, спьяна спутав мглу ночную с дневным чистым светом. Стали племенем лесным, свирепым. Потеряли, озверев, бессмертие, все числом умаляясь, все редея. Смертными сделали их боги. Мне же дали Пелион Крониды -- сыну Крона. Мир себе -- мне гору и пещеру. Поклялись мы друг с другом не спорить, битв вовек не вести на Пелионе. Кто же вправе изгонять с Пелиона сына Крона, врачевателя-кентавра? Или жил Хирон не по титановой правде? Или боги позабыли о великой клятве -- клятве Стиксом -- между мною и Олимпом? Но Хирон той клятвы не нарушит. Мне ли с вами биться, лапиты? Сами себя в битвах побьете. Не лапиты -- вы, Крониды-боги, вы изгнали кентаврово племя с Пелиона. Ваше молчание в небе, слепота ваша лукава, боги. Что укрылись вы за облаками? Что Ириды-мировестницы не шлете? Вы хитрите, Крониды: будто не Хирона ныне изгоняют, а безумное племя кентавров. Что ж, уйдет Хирон с Пелиона. И уйдет с ним правда титанов. Но оставил он смертным корни знания. Берегитесь тех корней, Крониды! Опустив головы и плечи, слушали лапиты Хирона. А по лесным тропам шаг за шагом шел Питфей, старый вождь лапитов, к другу Хирону на поляну. Труден путь и далек для ног Питфея. Старый вождь, старый воин, старый, старый... Зато скоры на руку молодые. Понуро ушли посланцы. Не хотелось им, чтобы покинул Хирон пещеру Пелиона. Но ведь быть тому, как решил сход! Простился Хирон с Пелионом. Что он взял с собою, какие зелья и коренья, какие камни, не узнали ни лапиты, ни кентавры. Только знали: взял он с собой в чашечке бессмертника каплю заветную амброзии и нес ее бережно до самой пещеры на Малее. На острове Пелопа гора Малея. Есть и там высоко над морем пещера. Скоры на руку молодые. Говорили, спорили, кричали. И казалось, будто двинулся лес со всех скатов, вершин и ущелий к пещере Хирона, на поляну. Отовсюду двинулись лапиты: снизу, сверху, с боков -- всюду листья шелестят воинственных шлемов. -- Уходи, Хирон, с Пелиона! Но уже не было в пещере Хирона. Далеко ушел он. И увидел издалека Хирон высоко над своей пещерой на утесе тьму древолюдей. То Гилей шли на подмогу -- изгонять Хирона с Пелиона. Навалились древолюди на утес, нависающий над пещерой, ухватились за него сотнями рук, уперлись сотнями ног в камни, раскачали утес и сверху обрушили на пещеру Хирона. Всю поляну загромоздили обломки. Дождем камней оросили в глубине под нею долину Думы Пелиона. И одним обломком, утесом, забили древолюди вход в пещеру. Так был изгнан Хирон, сын Крона, кентавр, учитель героев. Только далеко за полдень дошел старый Питфей до поляны. Смотрит -- нет поляны. Нет пещеры. Нет Хирона. Стал Питфей, муже-сосна, перед забитой пещерой. Тяжки сделались ему старые, усталые ноги. Не сошел он больше с того места. Так стоит он одиноко и грозно, весь рогатый, старым великаном на заваленной обломками поляне, и смолистая слеза каменеет на користой груди сосны-великана. И качает он старой головой, на которой иглистые перья: -- Где же ты, титанова правда! Опоздал старый вождь Питфей. Подвели его старые ноги. ЧАСТЬ III. СКАЗАНИЕ ОБ ИСТРЕБЛЕНИИ ГЕРАКЛОМ КЕНТАВРОВ НА ГОРЕ ФОЛОЕ И ГОРЕ МАЛЕЕ, О РАНЕНИИ КЕНТАВРА ХИРОНА И О ЕГО ДОБРОВОЛЬНОЙ СМЕРТИ  Пелопоннесская кентавромахия Сказание о гостеприимном кентавре Фоле и о битве Геракла с дикими кентаврами на горе Фолое и горе Малее Еще молод был тогда Геракл, когда отправился он на гору Эриманф искать свирепого вепря-дракона, пожирателя людей и стад. Шел он кружным путем и зашел по дороге на Фолою -- тоже гора Пелопоннеса недалеко от Малеи,-- где в пещере жил гостеприимный кентавр Фол, носивший прозвище Пещерный. Таким другом был Фол Хирону, что называли его даже братом Хирона. Родила же кентавра Фола наяда, ясная Мелия, у подножия горы Фолои от коненогого Силена. Две конские ноги у Силена и конский хвост сзади, но торс и голова у него человечьи; только еще уши у него конские, и двигает он ими, как конь, и такой у него тонкий слух, что не только звук, но и запахи умел слышать Силен. Различал он голоса любой струи в том ключе под горой Фолоей, где жила наяда Мелия, и мелодии его водяной арфы, и умел играть на сюринге -- тростниковом плотике-свирели -- все ее ключевые песенки: и нежные вечерние песенки, и веселые утренние, и призывные песенки полудня, и звонко-говорливые ночные. И так умел он играть на сюринге, и так умел он слышать и слушать арфы струй и все струны и свирели мира, что полюбила его ясная наяда, хотя жил вблизи пастух, полубог-красавец Дафнис. Красив был Дафнис! Недаром говорили, что иссохла по нем от любви нимфа Эхо -- до того иссохла, что остался от нее только голос -- эхо. Но куда дудочке пастуха Дафниса до сюринги Силена! Полюбила Силена наяда, хотя дружил Силен с юным богом -- безумящим Вакхом. Пил он с Вакхом вино от первых Вакховых целебных лоз, пил и утром, и в полдень, и вечером, как только оба сойдутся, и тогда пел он грозные песни-рыки и песни-ревы барсов, и львов, и водопадов, заглушая голоса струй, и носился по горам с табунами диких кентавров. И впрямь, чем не кентавр Силен, когда встанет он на задние ноги и выпрямится во весь свой конский и человеческий рост! И от коненогого Силена родила ясная Мелия сына-кентавра Фола. Передал Силен пещерному отшельнику Фолу в дар сосуды с вином от первых лоз бога Вакха. Попробовал Фол вино: да вино ли это? Откупоришь сосуд -- и такое разольется по пещере и кругом в воздухе амброзийное благоухание далеко по лесам, до самых горных вершин, что опьянеют от него даже высокие ветлы. Сидит Геракл гостем у кентавра Фола. Полна пещера благоухания, щекочет оно ноздри героя. Рад Фол попотчевать гостя вином, но опасно открыть сосуд: сбегутся на запах вина лесные кентавры, и быть тогда бою за напиток бога. Озвереют кентавры, обезумеют от запаха вина. А у Геракла колчан полон стрел, омоченных в яде Лернейской Гидры. Да и страшен он в гневе. Ни богу, ни самому Хирону не спасти того, кто ранен такой стрелой. -- Не бойся,-- говорит хозяину сын Зевса,-- только разожги очаг. Отразит Геракл дикий набег без стрел -- огнем очага. Вскрыт сосуд. Пригубили гость и хозяин. И шумит напиток богов дивным огнем в голове полубога Геракла, разливается по его телу, мешается с кровью: будто вдвое стало силы у Геракла. Только некуда ему деть эту силу. -- Пей, добрый гость,-- говорит хозяин.-- Выпьем за мудрого сына Крона, Хирона. Твой он друг и мой. И пригубили Фол и Геракл, сын Зевса, в честь кентавра Хирона. Слышат -- буря у входа в пещеру. Будто обвал за обвалом грохочет. Будто водопад низвергается градом камней и потоком. Вот рухнут с громами в пещеру, завалят громадами! Крики ярости со всхрапом у входа. -- Кентавры! Кто тут крикнул: гость или хозяин? Не ошиблись: они! Кентавры прибежали на запах вина. К очагу протянул руку Геракл. Мех набросил на сосуд с вином Фол. Ворвались в пещеру, друг друга тесня, дикие лесные кентавры. Камни, ели, дреколье в руках. Впереди Анхиос и Агрий, две громадины, кони-люди: -- Вина! Встал Геракл. В руке у героя головня, и не головня, а бревно раскаленное, все в огне и дыму. И летит оно, бешено крутясь, в Анхиоса. Другое за ним гремит прямо в Атрия. Дымом застлало пещеру. Видят кентавры: стоит перед ними исполин в дыму и в руках у него огненные палицы. Отшатнулись кентавры, попятились ко входу в толчее ног и рук, человечьих и конских тел. Рухнул у входа Анхиос, весь опаленный. Страшным голосом кричит Агрий под копытами табуна, ослепленный горящей головней. Валит дым из пещеры. А в нее летят камни и дреколье, и шумят, крутясь со свистом над головами наступающих кентавров, ели. Снова ринулись со звериным воем кентавры в пещеру, призывая на помощь древних титанов. И снова, давя друг друга, отхлынули прочь на уступы. Опрокинут в пещере сосуд с волшебным напитком. Еще сильнее кругом благоухание. Безумит оно кентавров и Геракла. И вот стоит уже на пороге пещеры Истребитель чудовищ, и в руке его лук, бьющий без промаха, и лернейские стрелы. Говорит ему что-то хозяин, хватает за руку. Не слышит Фола Геракл: перед глазами у него чудовища: гидры, львы немейские, вепри-драконы, а не просто кентавры. Истребить их! И уже на тетиве роковая стрела: летит -- и падает кентавр, один, и другой, и третий... И опять стрела за стрелой... Устлал Геракл трупами кентавров уступы и дороги. Не могла богиня облаков Нефела видеть их гибели. Ведь и она, титанида, мать кентавра-урода, чудовищного сына Иксиона. Слышит она издалека жалобное ржанье -- плач зеленых кобыл Магнезийских по кентаврам. Хлынули из облаков дождевые потоки. Размякла почва. Скользят по ней ноги Геракла. Бегут кентавры, мчатся во все стороны с диким воплем. Ищут спасения: кто -- в Малею, к Хирону; кто -- в море, пенит воду к волшебному острову Сирец, где ждет их погибель; кто -- к потоку Эвену. А кого укрывает Посейдон далеко от Фалеи, в горных лощинах Элевсина. Гонит Геракл стрелами буйную гурьбу кентавров к Малее. Шагает, но скользят его ноги, хотя шаг у него как у бога. Шумит в голове дивный напиток Вакха, безумящий смертных. Что-то помнит он -- только смутно помнит. Всех отважнее был кентавр -- слепой Эвритион, похититель Гипподамии. Он один не бежал от стрел Геракла. Отступил близ пещеры в тень, решил сразиться с сыном Зевса. Но от глаз Геракла не укрылся. Прицелился герой в Эвритирна и не видит, что на пороге пещеры стоит ее гостеприимный хозяин, друг Геракла, благой кентавр Фол. Поскользнулся Геракл на вымокшей от дождя почве, и мимо: угодила стрела не в Эвритиона -- угодила в кентавра Фола. Крепко вино первых лоз Вакха. Смутно в памяти Истребителя чудовищ. Не помнит, что там было. Уже близко пещера на Малее, где живет изгнанник Хирон, учитель полубогов-героев. Снова перед пещерой Хирона ошалелая толпа беглецов. Нет им пути на Пелион: там лапиты. Нельзя им укрыться внутри пещеры: всех перебьет там обезумевший Геракл. Жмутся кентавры друг к другу стадом. Мало их уцелело -- кучка. Последние из титанова племени. А Геракл уже на Малее, держит лук в руке. И прикрыл Хирон своим телом ищущих у него спасения. Смотрит ясно и гневно на Геракла, видит стрелы в колчане. Но что за сила в тех стрелах? Отчего так бегут от них кентавры, не страшившиеся любого бога? Что кричат они в ужасе Хирону: "Стрелы! Стрелы!" Покрыл их крики его голос: -- Брось, сын Зевса, лук и стрелы на землю! У Хирона -- ты сегодня гость. Знал, что чтит его Геракл. Но не слышит его одержимый. Летит стрела, одна и другая, мимо Хирона, и падает кентавр, один и другой. Понеслась дикая ватага обратно на Фолою, мимо Геракла. И Геракл без привета хозяину повернул за ними, шагает и поет: -- Те-не-ла! Те-не-ла! И снова стрела за стрелой в спины скачущих по уступам чудовищ. Падают в корчах кентавры. Прыгают в смятении в пропасть. Всюду стрелы и "Те-не-ла!", "Те-не-ла!". Истребил их всех безумный от напитка бога Вакха герой. И тогда ушло от него безумие. Вернулся он на Фолою. Озирает поле битвы. Что за труп перед входом в пещеру? Мука на лице старика-кентавра, и в плече у него стрела. Узнал Геракл доброго Фола. Тогда все припомнил Истребитель чудовищ и застонал от горести: друга убил он. Истребил изгнанников, древнее племя. Заплатил гость хозяину за гостеприимство! О, безумящий Вакха дар! Не забудется это Гераклу. Похоронил кентавра Фола суровый герой и пошел на поиски вепря-дракона на гору Эриманф. Загнал в сугроб чудовищного людоеда-вепря и принес его живым на руках в Тиринф. Истребили полубоги-герои по воле Кронидов все титаново племя кентавров на горе Пелионе и горе Фолое. Только у переправы близ потока Эвен живет еще нелюдим-перевозчик, кентавр Несс. И в пещере на Малее -- сын Крона, кентавр Хирон. Сказание о ранении бессмертного Хирона стрелой Геракла, о зеленой кобылице, о змее Каллироэ и о пьяном музыканте Силене В жестоких корчах и муках, проклиная Кронидов, умерли перед входом в пещеру на Малее на глазах Хирона-врачевателя оба кентавра, раненные стрелами Геракла. Ничем не мог им помочь врачеватель. Даже амброзийный эликсир, мгновенно исцеляющий бессмертное тело, не облегчил мучения смертных членов, терзаемых ядом. Сокрушенно смотрел врачеватель на чудовищное уродство, сменившее чудо красоты человека-коня. Века смеялось это чудо жизни, так дико и радостно, как смеется у моря, сверкая на солнце, глыба скалы под ударом гремящего вала. Черной взбухшей тушей зверья лежали кентавры, изъязвленные страшнее, чем тела титанов под жгутами молний Кронида. Будто незримые черви пожирали их заживо. И не мог врачеватель Хирон, вкусивший все корни познания, не дознаться тайны смертоносных стрел. Осторожно вынул он обе стрелы из трупов и удивился, что от столь маленькой раны гибнет столь большая и могучая жизнь кентавра, и, держа обе эти стрелы на ладони, проницательно вглядывался в их тонкие жала. Малы эти стрелы для мощи Геракла. Пелионский ясень мал для него, а не то что эта забава. И проник глаз прозрителя Хирона в тайну страшного жала, пропитанного ядом гидры. Кто же подсказал сыну Зевса мысль омочить стрелы в яде Лернейской Гидры? Кто послал его на подвиг против Гидры? Кто призвал его истребить титанов? Лютость зародила в Гидре яд. Кто же вызвал эту лютость к жизни? Все постиг учитель полубогов-героев. И поднял Хирон, сын Крона, глаза к небу Кронидов, позабыв на мгновение о грозных стрелах на ладони. Смотрит в небо, а рука его над землею. Чуть скосилась ладонь, и одна стрела соскользнула невольно с ладони наземь. Передвинулось слегка копыто, наступило на стрелу, и царапнула чуть-чуть стрела межкопытье, там, где у коня живое мясо. Века вдыхало тело Хирона амброзию. Не было оно создано для тления. И мысль в этом теле титана не только прочла волшебные письмена дождя, но открыт ей был и язык лучей. Все, что твердо, текуче, воздушно, лучисто, все познала она в мире живой жизни: знала все целебные травы, и соки, и камни. Но вскормила Гидру, дочь Змеедевы Ехидны, пещера над тартаром в мире мертвой жизни, и тартара мертвая вода пропитала кровь Гидры и затаилась в ней ядом: и ни боги, ни титаны, ни смертные не могли обезвредить ее яд. Черным огнем вспыхивал он в живом теле, смертном и бессмертном, и пожирал это живое тело. Разъедая и взрываясь пузырями, кипел этот черный огонь в каждой капле живой жизни тела, словно в тысяче крохотных котлов. Мгновенно вскипел черным огнем и яд, проникший из жала стрелы в царапину на конской ноге бессмертного тела Хирона. Поднял Хирон оцарапавшую его стрелу, но уже мысль врачевателя постигла страшную казнь, предназначенную ему Кронидами за то, что он, сын Крона, остался титаном и богом-властителем не стал. Понял мудрый кентавр и невольную вину Геракла, и его безумие Истребителя -- он, последний древний кентавр на земле. Сбегались на Малею к нему, страдающему, нимфы Малеи и Фолои. Росяницы омывали ему багровую рану на ноге чистыми слезами утра. Луговые нимфы умащали его тело нектаром цветов. Дриады поили его соком самых глубоких корней от исполинов-дерев. Ореады приносили ему с горных вершин самый легкий воздух, прикрыв его у груди чашей ладоней. Мириады лучей проникали к нему в пещеру и целовали ресницами глаз его кожу, лицо и руки. Малые облачка соскальзывали к нему с небосвода и стирали лазоревыми губками черную пену, выступавшую из пузырей на конском туловище. Орел принес ему огненный цветок Прометея, выросший у подножия скалы Кавказа из крови Провидца. Но и чудный цветок не помог, ибо вырос он в мире живой жизни. Хирон не стонал. Только крик от неумолкаемой боли стоял в его больших глазах титана; и так глубок был этот титанов крик, что из камней пещеры капали слезы. И пришла из дальнего зеленого табуна Магнезийская кобылица, у которой на спине сидели пчелы на сотах, и подставила Хирону свое вымя. Сказала: -- Я -- от Липы-Филюры. В молоке моем сила Крона. Выпей, Хирон. На мне пчелы с медом от цветков Липы. Вкуси, Хирон, материнский мед. И опустились к губам Хирона пчелы. Но отстранил и пчел, и кобылицу движением руки Хирон. Сказал: -- Вернись к океаниде Филюре. Не поможет Хирону даже мать. Пусть обратно поплывет она океанидой к древнему титану Океану. Пусть расскажет ему о титане, сыне Крона, сохранившем древнюю правду. И вползла к нему большая змея с яйцом во рту. Положила яйцо перед Хироном, и услышал он голос титаниды: -- Хирон, Каллироэ я, океанида, мать Чудодевы Ехидны. Змеедевой стала Чудодева. Родила она чудо-Гидру. Но похитили Крониды ее дочь. Стала Гидра чудовищем Лерны. Ядом тартара были напоены ее зубы. Не богов она сразила, а тебя. От титановой крови терпишь ты, титан, эту муку. Вот мое яйцо. В нем змееныш. Проглоти это яйцо, Хирон, и змееныш выпьет в твоем теле змеиный яд. Сам погибнет, но спасет тебя от муки. Я -- виновная мать порождений. От меня твоя пытка на веки. Одно дитя тебя отравило, другое теперь исцелит. Сказал змее-титаниде Хирон: -- Не глотает Хирон титановой крови. Пусть живет змееныш. Твоя материнская жертва напрасна. Тогда заплакала змея-мать. А ведь еще никогда на земле не плакали змеи. Смешались ее змеиные слезы со слезами камней пещеры, и родился там змеиный источник, исцеляющий смертных от скорби по утраченным детям. Пришел к Хирону старый Силен. Притащил с собою бурдюк с вином. Сказал: -- Выпьем, Хирон. Вино -- исцелитель печалей. В вине старая жизнь обновляется. Утолит оно твою боль. Я пришел к тебе с моим другом. Вот бурдюк. Подружись с ним и ты. Или сам я от печали по тебе стану вином. -- Пей один,-- ответил Хирон.-- Мысль титана пьянее вина, но и она не дает мне забвения. Нет вина забвения для Хирона. Тогда оттащил свой бурдюк Силен чуть в сторону, сел и стал молча пить, бормоча лесные слова. А затем вынул сюрингу, приложил ее к губам и так заиграл, будто он играл на струнах мира. Так впервые играл старый Силен. И заслушались его земля и небо, и леса и горы, и ручьи, и боги на небе. И заслушалась его на мгновение злая боль в теле титана. Впервые передохнул Хирон от страдания и сказал с благодарностью старому Силену: -- Вот моя последняя радость. Пьяный друг, ты дал мне то, что не могут мне дать ни земля, ни небо, ни боги. Будь же славен вовеки. Силен-музыкант! Увидя пьянчугу-горемыку, вспомнят тебя и пожалеют всех пьяных от горя на земле. Прижал Силен сюрингу к сердцу, положил голову на пустой бурдюк и уснул. Вернулась боль к Хирону, стала злее оттого, что заслушалась музыки. И, страдая, поднял Хирон глаза к небу. Теперь часто над горой Малеей стояло недвижно в небе сверканье, хотя солнечные кони были уже за горами. Знал Хирон: это боги Крониды, укрываясь за завесой лучей, смотрят на великую муку Хирона. Ведь и он, Хирон, сын Крона. Не нарушил изгнанник своей клятвы: не вступил с богами в битву. Слышали Крониды его упрек и грозное предвещание. И хотя богам неведомо смущение, все же не открывали они своих лиц перед страдающим титаном. И смотрели на него в молчании из-за завесы лучей. Впервые боги не посмели. Сказание о посещении киклопом-врачевателем Телемом страдальца Хирона на Малее -- Прими гостя, Хирон. Никогда еще не слышал такого голоса кентавр Хирон. Не пещера ли его спросила так глубоко, глухо и отрадно? И Хирон оглядел каменные своды. -- Прими друга, Хирон,-- повторил у входа в пещеру тот же голос. -- Будь другом и гостем. Войди. И вступил, чуть пригнувшись, в пещеру киклоп-вели-кан -- как и Хирон; древний врачеватель киклопов. Сказал: -- Я -- Телем, сын Геи-Земли. Впервые увидели друг друга два титана, познавшие тайны живой жизни -- Хирон и Телем, кентавр и киклоп. Не силой и властью богов -- сами познали они тайные знаки живой жизни и знали больше, чем боги. Но власти на небе не имели: были они дети земли. Но не хотели они и наземной власти: не боги они, а титаны. Любят боги зрелище борьбы и радуются играющим силам живой жизни. Но не знают радости познания. Все, как дар, лежало перед ними -- воздухом, землею и водою, огнем и живыми созданиями. Говорили боги друг другу: "Будем радоваться всему, что есть внутри и снаружи". И большего они не хотели. Не хотели они знать того, чего нет, но что может быть. Как падающий плод, приходило к ним знание, когда это было им нужно. Нужно было им вечное Сегодня. И в этом вечном Сегодня они жили. Завтра есть только для смертных. Перед Завтра встают тревоги. А бессмертные боги Крониды бестревожны. Только титанов мятежное племя будит тревоги в смертном мире. Буйно и непокорно оно. И еще будит тревоги знание смертных, ибо смертные смотрят в Завтра и оно их тревожит. И потому, что знание и тревога о Завтра друг от друга неотделимы, чуждались боги радости познания и любили только радость жизни. Но Хирон и Телем силой мысли титанов черпали знание в чудном зрелище мира -- в великом и в малом -- и радовались чуду познания. Близ Хирона сел благой киклоп, и его глаз посреди высокого лобного свода, круглый, как солнечный диск, то ярко сиял полуденным светом, то мерк, алея, как закат. И также его лобный свод -- то был ясен, то туманился. Посмотрел Телем на тело Хирона. Сказал: -- Я пришел к тебе по зову Земли. Полон мир живой жизни вестями о страдании Хирона от лернейского яда стрелы Геракла. Где Геракл? Молот сжатой руки киклопа угрожающе поднялся. -- Мне больно,-- сказал Хирон.-- Ты это видишь. Но Геракл невиновен: так хотели Крониды. Опустился молот руки киклопа на колено. Сказал Телем: -- Я ушел в каменные горы, где бьют огненные ключи из недр земли. Холодна для меня почва лесов и степей и дыхание вод. Только близ огня могу я жить ближе к недрам земли, чем к небу. И огонь подземных ключей рассказал мне, что ранен Хирон. Я пришел, чтобы тебя исцелить. И вынул Телем небольшую граненую глыбу золота, положил ее на ладонь и разъял надвое. Как в ячейке, лежал внутри глыбы глаз солнца, такой же, как на лбу у киклопа. -- Я прижгу глазом солнца твои раны,-- сказал Телем,-- и поцелую им твое тело. Только у меня и у Грай-Старух такой глаз. Улыбнулся Хирон. -- Мне больно,-- сказал.-- Но все же прижги, Телем. Испытаем силу солнечного глаза над ядом. Не поможет -- ну что ж! Зато будем знать. Только будь осторожен. Не прикасайся ко мне. Даже оживился Хирон. Уже не золотым было его конское тело, а мрачно-багровым и бугристым. Распухли ноги, и исходил от него жар. Но человеческое тело Хирона еще золотилось и было гладко. Однако и в нем уже будто что-то тревожно вскипало. Вот приложил Телем солнечный глаз к свирепой ране на ноге, у копыта, где уколола стрела. И вступила в борьбу сила солнца, подателя живой жизни, с ядом, рожденным жизнью мертвой. Смотрели затаив дыхание два древних титана-врачевателя на борьбу жизни со смертью. -- Дыши, Хирон,-- сказал Телем.-- Дыхание -- сила. -- И ты, Телем, дыши. Знание любит дыхание: оно живое. Длилась борьба в теле Хирона. И сперва казалось, что не уступит яд смерти огню солнца. Злобно шипел он в ране, клокоча и взрываясь; извергал пузыри и черную накипь. Не спекалось, не обугливалось бессмертное тело титана, как обычное тело, от огня. Невидимыми лучами и токами боролись в нем две силы. Но вот стала рана светлеть, и даже блеснул выше, на конской коже ноги, золотой радостный отблеск. -- Жжет? -- спросил Телем. -- Жжет, но отрадно,-- ответил Хирон. И глаза кентавра и киклопа встретились: оба знали, что боль нестерпима, но что вытерпит Хирон и нестерпимое. -- Они борются друг с другом, как день и ночь,-- сказал Телем. -- Но сумрак это или рассвет? -- И вздохнул Хирон, опуская глаза к ране. Отнял Телем солнечный глаз от ноги и стал им слегка водить по коже конского крупа кентавра, где бугры свивались узлами. Нежно погладил глаз кожу, не оставив на ней следа от ожога. Сказал Телем: -- Пусть лучи поговорят там с лучами. Я их бросил навстречу друг другу: от ноги и от крупа. Снова перенес он солнечный глаз на ногу Хирона, и казалось, будто забыл о Хироне Телем,-- так углубился он мыслью в испытание тайны жизни и исцеления. И вдруг впервые вырвался у Хирона стон. Черной пеной брызнул яд из раны, и попали его брызги на человеческое тело кентавра и на золотую глыбу в руке киклопа. Прикрыла она Телема от брызг. Там, куда попали брызги, мгновенно изъязвилась у Хирона кожа и, вскипая, вздулась черными пузырями. Также и золото глыбы потускнело на том месте, куда попали брызги, и, словно под сверлом, изъязвилось. -- Отойди, Телем,-- сказал Хирон.-- Ты и сам можешь погибнуть от брызг. Яд сильнее. Посмотри на рану: там черный пожар. И тогда отнял Телем от раны солнечный глаз. Тускл был теперь глаз и кровав. И так же тускл и мрачен стал глаз на лбу врачевателя Телема. -- Глаз бессилен,-- сказал Телем.-- Яд сильнее, чем солнце. Хирон только кивнул головой. Огромная рана на ноге еще больше взбухла и стала багровой досиня. Лежал солнечный глаз на ладони Телема, и уже хотел было Телем спрятать его в изъязвленную половину золотой глыбы-футляра. Но Хирон удержал его руку: -- Положи глаз во вторую половину глыбы золота. Эту брось в расщелину земли. Ее золото больное: оно отравлено. Телем исполнил. Затем сел снова возле Хирона, но не говорил, а погрузился в глубокую думу. Не спасение, а страдание принес врачеватель киклоп больному. И скорбел Телем, древний киклоп. Знал: яд озлился после борьбы и еще сильнее будут мука и боль Хирона. Оба слушали тишину. Далеко-далеко где-то кто-то тяжко шагал. Сказал Хирон: -- Я бессмертен. Ты знаешь исход? -- Знаю. Но ты -- титан. -- Не слишком ли много -- два бессмертных страдальца для одной земли: Прометей да еще Хирон? -- Он слабеет. -- Он будет силен. И опять они услышали: далеко где-то кто-то тяжко шагал. Так шагать мог только Атлант. -- Ты последний киклоп на земле? -- спросил гостя Хирон. -- Нас было немного. Но многое мы, народ киклопов, могли. Были мы Одноглазы -- строители стен. Прозывались многорукими -- хейрогастерами. Это мы для Персея воздвигли стены Микен. Не стало хейрогастеров. Все боги Крониды -- их дело. Напал Дионис-Вакх на Микены. С ним сразились киклопы, помогая Персею. Поразил их тирс Вакха опьяняющим силу безумием[24]. Были мы, Одноглазы, громобоями и метали некогда молнии: для игры -- не для казни. Не стало и громобоев киклопов. Все Крониды -- их дело. Одолел нас хитростью Зевс. Отняли у нас молнии боги. Сами стали они молниевержцами. Громы отняли. Оставили нам молоты и показали подземные кузницы: "Куйте!" Стали мы подземными кузнецами. Под землею, в кузницах Лемноса, мы ковали молнии Крониду. Не могли не ковать ковачи. Дан нам молот. Что другое нам делать? Нас низвел он ласково под землю. Древле были мы, Одноглазы-Урании, солнцами на небе. Я последний из них -- Ураний. Где другие, знает тартар. Некогда все мы были благими киклопами. Верно, слышал ты еще и о диких киклопах, пастухах-козодоях. Людоедами зовут их герои. Но такие же они людоеды, как лесные дикие кентавры. Та же их судьба, что и тех: одичалое горе-племя себе на гибель. Ненавистны нам боги-Крониды. Нет меж нами и богами примирения. И поник головой мудрый киклоп-врачеватель. -- Куют, куют кузнецы-ковачи молнии Крониду. На кого куют они, слепые? И снова среди наступившей тишины услышали они чей-то тяжкий шаг. Был он теперь еще тяжелее и ближе. Прислушался Хирон. Сказал: -- Шаг Геракла. И при звуке имени Геракла приподнялся было Телем с земли, и его глаз на лбу грозно вспыхнул. Но Хирон усадил гостя словами: -- Будь спокоен, Телем. Здесь он -- друг. Безумие насылают на него боги, чтобы он истреблял титанов. Но сюда он не придет безумным. Стыд и скорбь ведут его ко мне. Спросил Телем: -- Я видел трупы двух кентавров перед пещерой? -- Это он,-- ответил Хирон.-- Я остался один на Малее и Фолое. Истреблено титаново племя. Нет кентавров и на Пелионе. Но и лапитов ждет та же судьба. Все они падут от руки Геракла. Тогда снова хотел приподняться Телем и сказал: -- Я стану у входа. Но вторично усадил его учитель героев словами: -- Хирон уже ранен стрелой Геракла, и Кронидам не к чему снова безумить Геракла. Тяжкий шаг стих подле пещеры. -- Мне входить, Хирон? -- спросил голос. И ответил Хирон: -- Входи, друг. И вошел Геракл, безоружный, со склоненной головой. У входа бросил он дубину и шкуру. Но при виде киклопа замер грозный полубог у порога: перед ним кто-то невиданный. С таким Геракл еще не боролся: не бог, не чудовище, не смертный. Спросил Геракл: -- Кто ты, бессмертный? Услышал в ответ: -- Я Телем -- киклоп. Озирали они друг друга, как друг друга озирают Гора и Утес. -- Если ты пришел из недр земли, я скоро спущусь к тебе в недра и буду там твоим гостем, Телем. Так чту я гостя Хирона. И Геракл-полубог сел возле Телема-киклопа. Только тогда взглянул он на Хирона и вскочил с исступленным криком, ухватившись руками за голову,-- он увидел рану на ноге и страшное тело кентавра: -- Это я, мои руки свершили! О, Геракл, ты -- убийца Хирона! И услышал голос: -- Нет, не ты. Не с неба -- с земли прозвучал этот голос. Не принял Хирон вину Геракла. И тогда, глядя исподлобья на гостя-великана, чуть пригнув, словно для прыжка, плечи, Геракл глухо спросил: -- Это он? Ответил Хирон: -- Это Крониды. Словно окаменелый стоял сын Зевса, Геракл, близ киклопа Телема и Хирона -- он, безумный убийца поневоле лучшего среди всех, кто живет на земле. Пришла ночь. Заглянула мглистым взглядом в пещеру и смущенно подалась назад. В пещере был свет, хотя огонь в ней не горел. Грустным солнечным закатным светом освещал ее глаз Телема. Не было слов. Только три сердца стучали: только три колокола жизни будили тишину. И были удары одного колокола гулки и бурны, словно беспощадный вихрь ударял в набат и, угрюмо грозя, взывал о пощаде. И были удары другого колокола печальны, как прощание звезды с небосклоном, но без жалобы миру. -- Тебе холодно в моей пещере, Телем,-- сказал Хирон.-- Зажги очаг. -- Мне тепло,-- ответил Телем.-- При мне солнечный глаз. Да и жар твоего бессмертного тела сейчас высок. Я слышу кипенье в твоей крови. Она побеждает смертельный яд, непрерывно обновляясь в нескончаемой борьбе с ним. А он, побеждаемый, пожирает ее и тоже, как она, обновляется. В неустанной борьбе с мертвой жизнью будет жить твоя жизнь живая. И так навеки. -- Навеки,-- повторил голос Хирона. И услышав это "навеки", как зверь в клетке застонала сила Геракла. В диком порыве возвел он к небу Кронидов напряженные мышцы рук с сжатыми кулаками. Но упали тотчас руки обратно, и сник Геракл: нет там, на небе, у Геракла противника -- не с кем ему там бороться: ведь Геракл, Истребитель титанов,-- сын Зевса-Кронида. Сказание о ночной беседе в пещере на Малое кентавра Хирона, киклопа Телема, Геракла, прозревшего Феникса-полубога и Силена Еще новый гость вошел в пещеру: ослепленный и прозревший Феникс, которому Хирон подарил глаза. И не удивился Феникс, увидя сидящих рядом киклопа и Геракла. Эта была та последняя ночь, когда страдающий Хирон еще беседовал с друзьями, превозмогая страдание. В сторонке спал пьяный Силен. Сказал Феникс: -- Ты учил нас, Хирон, что, стоя над бездной, надо бесстрашно заглядывать в ее глубь и приветствовать жизнь, что жизнь -- это радость подвига. Ты учил нас, что когда ходишь над самой черной бездной по самому краю, надо смотреть в лазурь. Теперь и ты, Хирон, бессмертный, стоишь, как и мы, герои, на краю бездны. Куда же ты смотришь? И ответил Хирон: -- Я бессмертен, но подвержен страданию смертных. Когда чаша страданий так переполнена, что перетекает через край и в ней тонет мысль, тогда отдают эту чашу обратно жизни. Всякому страданию дано переходить в радость. Одним страданием не живут. Смутили слова Хирона его друзей, но никто еще не понял, что задумал мудрый кентавр. Ведь он был все-таки бессмертен. -- Скажи, что ты знаешь об этом, Геракл? -- спросил Феникс полубога, сына Зевса. Ответил Геракл: -- Я не умею знать -- я делаю. Я не заглядываю в бездну -- я спускаюсь в нее, чтобы вынести оттуда Ужас бездны на свет дня. Я не умею ни перед чем отступать и хожу по любому краю. Сказал тихо Хирон: -- Ты найдешь свой край, Геракл. Но слова твои меня радуют. Тогда спросил Феникс киклопа: -- Почему ты молчишь, Телем? И ответил Телем: -- Кто потерял небо, для того и темная земная бездна становится небом. Уже нет для меня края и глубины бездны, и мне некуда заглядывать. Я сам в бездне. Не придешь ли ты и за мной, Геракл? Ответил Геракл: -- Приду. Задумались титан и полубоги, каждый, как адамант, закаленный страданием, в то время как в уме Хирона созревало решение, еще никем не понятое из его друзей. В сторонке спал пьяный Силен на пустом бурдюке и во сне улыбался. Снилось ему, что бурдюк его снова полон. Наконец долгое молчание прервал Феникс, понимая, что Хирон задумал нечто небывалое. Сказал: -- Хирон, я люблю додумывать мысль до конца. Но почему в конце моей мысли опять появляется ее начало и тревожит меня вопросом? При этих словах вдруг проснулся Силен и рассмеялся: -- Видно, мысль твоя, Феникс, как мой бурдюк! Когда выпьешь все его вино до конца, надо его снова наполнить тем же. А Геракл, не умея шутить, добавил сурово: -- Так было и у многоголовой Лернейской Гидры. Когда я отрубал ей одну голову, на том же месте вырастала тотчас другая: тогда я прижег то место, где была голова, а другая голова больше не выросла. И тебе, Феникс, надо бы прижечь конец своей мысли. И тут крикнул Фениксу Силен: -- Прав Геракл! Прижги, Феникс, вином свою мысль, иначе чем же ты ее прижжешь? Все видели, что Силен хочет шуткой вызвать улыбку у Хирона, чтобы отвлечь его от страдания. Но страшная сила яда, перешедшая из конского в человеческое тело кентавра, уже достигла той степени, когда мысли и чувства не могли больше вызвать смех и улыбку. Напрягая могучую волю, молчаливо терпел Хирон свою муку, но его гордость титана и бессмертная сила жизни не хотели принять вечное страдание, не искупаемое, как у Прометея, мятежом свободы, и его мысль искала пути, чтобы одолеть яд мертвой жизни силой знания. Спросил вдруг Хирон: -- Где Асклепий? Почему он не приходит к Хирону? Ведь он знает, что с Хироном. Не вижу я его на земле среди смертных. Не вижу и среди бессмертных. Удивились все словам Хирона, прозревающего мыслью все, что есть в живом мире. Но никто не мог ему сказать, где Асклепий и что с ним: ни Телем, ни Геракл, ни Феникс, ни Силен. Только Геракл вспомнил: -- На Тайгете меня ранил в бедро герой Гиппоконтид. Незаживающей была моя рана. Но нашел меня Асклепий, повел к реке Песен, Мелосу, где волны вечно поют и где под песни волн вырастают на берегу чудотворные травы. Там он вырвал из земли растение, приложил его к моей ране, и рана мгновенно зажила. Называл бог-исцелитель это растение Лира Хирона. Вдруг Телем припал ухом к земле и, поднявшись, сказал в тревоге: -- Я не слышу ударов молота подземных ковачей киклопов. Молчит громовой молот Бронта. Молчит молниевой молот Стеропа. Молчит сверкающий молот Арга. Никогда не смолкали их молоты с той поры, как стали они ковать молнии Зевсу-Крониду в подземной кузнице Лемноса. Пойду и узнаю. Принесу тебе весть об Асклепий. Небывалое свершилось на земле. И ушел благой киклоп Телем. Тогда поднялся Феникс и сказал: -- Еще не было такого дня, чтобы твое прозрение, Хирон, не нашло на земле Асклепия. Пойду и я. Разыщу слепого провидца Тиресия. И узнаю от него, где Асклепий. Небывалое случилось на земле. Долго ждали, до самого рассвета, Хирон-страдалец и Геракл, его невольный убийца, возвращения ушедших друзей. Но не возвращался ни Телем, ни Феникс. Все сильнее и нестерпимее становилась мука Хирона. Все мрачнее становился Геракл, наблюдая мучения благородного кентавра. Тогда встал Геракл и сказал: -- Пойду и я, Хирон. Я привык к небывалому. Но не возвращаются Телем и Феникс. Видно, нужна на земле помощь Геракла. Я принесу тебе в дар исцеление. И остался Хирон один со спящим Силеном в своей пещере на Малее. Сказание о низвержении Зевсом бога Асклепия и об убийстве Аполлоном ковачей молний, подземных киклопов Когда на предутреннем небе, сомкнув золотые ресницы, уснула последняя звезда, Телем вернулся в пещеру к Хирону. Вгляделся Хирон в его солнечный глаз посреди лобного свода, и прочел в нем прозритель все, что услышал и узнал древний киклоп. Тогда обняла Хирона Печаль черными крыльями и сама спрятала в них голову, потому что и Печаль не смела смотреть в глаза страдающему титану _ так тяжко ранила его принесенная Телемом весть. С двойной силой вспыхнула в теле и в мысли Хирона боль, но все же захотел он услышать обо всем от самого Телема, потому что любил он Врачевателя-бога Асклепия, замыслившего исцелить смертных от смерти и сильного титановой правдой. Многие говорили тогда на земле о чудных делах Врачевателя смертных Ас