Владимир Набоков. Дар

---------------------------------------------------------------
     * Подготовка электронного текста  для некоммерческого  использования --
С.   Виницкий.    Сохранена   оригинальная    орфография    и    пунктуация;
_р_а_з_р_я_д_к_а_  дана  <i>курсивом</i>;  ударения  над  русскими  и  акценты  над
латинскими  буквами  переданы знаками "`",  "^", "'", ":" после букв  (также
"c,"). Сверка  по изданию: Собрание сочинений В.  Набокова, том VI, "Ардис",
Анн Арбор, 1988.
---------------------------------------------------------------


        Предисловие к английскому изданию

     Бо'льшая часть "Дара" была написана в 1935--37 гг. в Берлине: последняя
глава  была закончена в 1937-м году на Ривьере. Главный эмигрантский  журнал
"Современные  Записки",   издававшийся   в  Париже  группой  бывших  эсеров,
напечатал роман частями  (в книгах  с 63-ей по 67-ую, в  1937-38 гг.),  но с
пропуском четвертой главы, которую отвергли  по той  же причине,  по которой
Васильев отказывается печатать  содержащуюся  в  ней  биографию  (в  третьей
главе): прелестный  пример  того, как жизнь бывает  вынуждена подражать тому
самому искусству, которое  она осуждает. Лишь в 1952-м году, спустя  чуть ли
не двадцать лет после того, как роман был  начат, появился полный его текст,
опубликованный   самаритянской  организацией:  издательством  имени  Чехова.
Занятно было бы представить себе режим, при котором "Дар" могли бы читать  в
России.
     Я жил  тогда в Берлине с 1922-го года, т. е. одновременно с юным героем
моей книги.  Однако  ни  это обстоятельство, ни то,  что  у меня  с ним есть
некоторые  общие интересы, как например, литература и чешуекрылые, ничуть не
означает,  что  читатель  должен  воскликнуть  "ага"  и  соединить творца  и
творение. Я не Федор Годунов-Чердынцев и никогда им не был;  мой отец не был
исследователем  Средней  Азии  (которым  я сам еще  может быть  когда-нибудь
буду). Никогда я не  ухаживал  за  Зиной Мерц; и меня нисколько не тревожило
существование  поэта  Кончеева,  или какого-либо  другого  писателя. Кстати,
именно  в  Кончееве,  да  еще  в  другом  случайном  персонаже,  беллетристе
Владимирове, различаю некоторые  четры  себя  самого, каким я  был в  1925-м
году.
     В те  дни,  когда  я  работал над этой книгой,  у меня не было еще  той
хватки,  которая  позволила  бы мне  воссоздать  эмигрантскую  колонию столь
радикально и  беспощадно,  как я  это  делывал  в моих позднейших английских
романах в отношении той или иной  среды. История то тут, то там просвечивает
сквозь искусство. Отношение  Федора к Германии  отражает быть может  слишком
примитивное и  безрассудное презрение,  которое  русские  эмигранты питали к
"туземцам" (Берлина, Парижа или Праги). К тому же у моего  молодого человека
это  усугубляется влиянием  омерзительной диктатуры, принадлежащей  к эпохе,
когда роман писался, а не к той, которая в нем фрагментарно отразилась.
     Грандиозный отлив интеллигенции,  составлявшей такую значительную часть
общего исхода  из Советской  России  в первые годы большевистской революции,
кажется  ныне  скитанием  какого-то  баснословного  племени,  следы  гаданий
которого по птицам и  по луне я теперь высвобождаю из песка пустыни.  Нас не
признавала   американская    интеллигенция,   которая,   поддавшись    чарам
коммунистической  пропаганды,  видела  в  нас  злодеев-генералов,   нефтяных
магнатов, да сухопарых дам с лорнетами. Этого мира больше не существует. Нет
больше  Бунина,  Алданова,  Ремизова.  Нет  Владислава Ходасевича,  великого
русского   поэта,   никем  еще   в  этом  веке  не  превзойденного.   Старая
интеллигенция  вымирает,  не найдя смены среди  так называемых "перемещенных
лиц"  двух  последних  десятилетий,   которые  привезли  с  собой  заграницу
провинциализм и мещанство своего советского отечества.
     Так как мир "Дара" стал  теперь таким  же призрачным,  как  большинство
других  моих миров, я  могу  говорить  об  этой книге до  известной  степени
отвлеченно.  Она  была  и  останется   последним  романом,  написанным  мной
по-русски.  Ее героиня не  Зина,  а русская литература.  Сюжет первой  главы
сосредоточен вокруг стихотворений  Федора. Во второй литературное творчество
Федора развивается  в  сторону Пушкина,  и здесь он описывает  зоологические
изыскания  отца.  Третья  глава  оборачивается  к Гоголю,  но  настоящий  ее
стержень -- любовное стихотворение, посвященное Зине.
     Книга  Федора о Чернышевском,  --  спираль  внутри сонета,  -- занимает
четвертую  главу.  В  последней главе сходятся  все  предшествующие  темы  и
намечается образ книги,  которую Федор мечтает когда-нибудь написать: "Дар".
Любопытно, докуда последует воображение  читателя  за  молодыми  влюбленными
после того, как я дам им отставку.
     Участие стольких русских муз  в оркестровке романа делает  его  перевод
особенно  затруднительным.  Мой сын,  Дмитрий  Набоков, закончил  английскую
версию первой главы, но требования его собственной  профессии  не  позволили
ему продолжать работу. Остальные четыре главы перевел Михаил Скаммель. Зимой
1961-го  года  я  тщательно  проредактировал  перевод  всех пяти глав. Я сам
отвечаю   за  английские   тексты  стихотворений  и   поэтических  отрывков,
рассеянных  по   всей   книге.  Эпиграф  мной  не   выдуман.  Заключительное
стихотворение подражает Онегинской строфе.

        Владимир Набоков
        Монтре, 28 марта 1962 г.

     Перевели с английского Вера Набокова и Геннадий Барабтарло

--------
        * * *

     Роман, предлагаемый вниманию читателя, писался в начале тридцатых годов
и  печатался  (за  выпуском  одного  эпитета  и  всей  главы  IV)  в журнале
"Современные записки", издававшемся в то время в Париже.

        Памяти моей матери

        ___

         Дуб -- дерево. Роза -- цветок. Олень -- животное. Воробей -- птица. Россия -- наше отечество. Смерть неизбежна.

           П. Смирновский.
          Учебник русской грамматики.

--------
        Глава первая

     Облачным, но светлым днем,  в  исходе четвертого  часа, первого  апреля
192... года (иностранный критик  заметил как-то, что хотя многие романы, все
немецкие  например,  начинаются  с даты,  только  русские авторы  --  в силу
оригинальной честности нашей литературы  -- не  договаривают единиц), у дома
номер семь  по Танненбергской улице, в западной части  Берлина,  остановился
мебельный  фургон,  очень длинный  и  очень  желтый,  запряженный  желтым-же
трактором с гипертрофией задних  колес и более чем откровенной анатомией. На
лбу у фургона виднелась звезда вентилятора, а по всему его боку шло название
перевозчичьей фирмы  синими аршинными литерами, каждая из  коих  (включая  и
квадратную  точку)  была  слева оттенена  черной  краской:  недобросовестная
попытка  пролезть в следующее  по классу  измерение. Тут  же перед домом  (в
котором  я  сам  буду жить), явно выйдя навстречу  своей мебели (а  у меня в
чемодане больше  черновиков чем белья) стояли две особы. Мужчина, облаченный
в  зелено-бурое  войлочное  пальто,  слегка оживляемое ветром,  был высокий,
густобровый старик  с  сединой в бороде  и  усах, переходящей в  рыжеватость
около  рта,  в  котором  он  бесчувственно держал  холодный,  полуоблетевший
сигарный  окурок. Женщина,  коренастая  и  немолодая,  с  кривыми  ногами  и
довольно красивым,  лже-китайским лицом,  одета была  в  каракулевый  жакет;
ветер, обогнув ее, пахнул неплохими, но затхловатыми духами. Оба, неподвижно
и пристально,  с таким вниманием точно их собирались обвесить, наблюдали  за
тем,  как   трое  красновыйных  молодцов   в  синих  фартуках  одолевали  их
обстановку.
     "Вот  так  бы  по  старинке  начать  когда-нибудь  толстую  штуку",  --
подумалось мельком с  беспечной  иронией  -- совершенно,  впрочем, излишнею,
потому что  кто-то внутри  него, за него,  помимо него, вс?  это уже принял,
записал и припрятал. Сам только что переселившись, он в первый раз теперь, в
еще  непривычном чине здешнего  обитателя, выбежал налегке, кое-чего купить.
Улицу он знал,  как знал  весь  округ: пансион,  откуда он съехал, находился
невдалеке;  но до сих пор эта улица  вращалась  и скользила, ничем с  ним не
связанная,  а сегодня остановилась вдруг,  уже застывая в виде проекции  его
нового жилища.
     Обсаженная среднего роста липами с каплями дождя, расположенными на  их
частых  черных сучках по схеме  будущих листьев (завтра в каждой капле будет
по  зеленому  зрачку), снабженная смоляной гладью саженей  в пять шириной  и
пестроватыми, ручной  работы  (лестной для ног) тротуарами,  она  шла с едва
заметным наклоном, начинаясь почтамтом и кончаясь церковью, как эпистолярный
роман. Опытным взглядом он искал в ней того, что грозило бы стать ежедневной
зацепкой,  ежедневной  пыткой  для чувств,  но,  кажется,  ничего такого  не
намечалось,  а рассеянный  свет весеннего  серого  дня  был  не  только  вне
подозрения, но еще обещал умягчить иную  мелочь, которая в яркую  погоду  не
преминула бы объявиться; вс?  могло быть этой  мелочью: цвет дома, например,
сразу отзывающийся во рту неприятным овсяным вкусом,  а то  и халвой; деталь
архитектуры, всякий  раз экспансивно  бросающаяся  в  глаза; раздражительное
притворство  кариатиды,  приживалки, --  а не подпоры,  -- которую и меньшее
бремя  обратило бы  тут же  в штукатурный прах;  или, на стволе дерева,  под
ржавой кнопкой, бесцельно и навсегда уцелевший уголок отслужившего, но не до
конца содранного рукописного  объявленьица  -- о расплыве синеватой  собаки;
или  вещь в  окне,  или  запах, отказавшийся  в  последнюю секунду  сообщить
воспоминание,  о котором  был  готов,  казалось,  завопить, да так на углу и
оставшийся -- самой за себя  заскочившею тайной. Нет, ничего  такого не было
(еще не  было),  но  хорошо бы,  подумал он,  как-нибудь  на досуге  изучить
порядок  чередования  трех-четырех  сортов  лавок  и  проверить правильность
догадки,  что в этом порядке есть  свой композиционный закон, так что, найдя
наиболее частое сочетание, можно  вывести  средний  ритм  для  улиц  данного
города,  --  скажем: табачная, аптекарская, зеленная. На  Танненбергской эти
три были разобщены, находясь на разных углах, но может быть роение ритма тут
еще не настало, и в будущем, повинуясь контрапункту, они постепенно (по мере
прогорания или переезда владельцев) начнут  сходиться: зеленная  с  оглядкой
перейдет улицу, чтобы стать через семь, а там через  три, от  аптекарской --
вроде  того, как в рекламной  фильме  находят свои места смешанные буквы, --
при чем одна из них  напоследок как-то еще  переворачивается, поспешно встав
на ноги (комический персонаж,  непременный Яшка  Мешок в строю новобранцев);
так и  они будут  выжидать, когда  освободится смежное  место,  а  потом обе
наискосок  мигнут табачной --  сигай сюда, мол; и вот уже все  стали в  ряд,
образуя типическую строку. Боже мой, как я  ненавижу вс? это, лавки, вещи за
стеклом,  тупое  лицо  товара  и  в  особенности  церемониал  сделки,  обмен
приторными  любезностями,  до  и  после! А эти  опущенные  ресницы  скромной
цены... благородство уступки...  человеколюбие торговой  рекламы... вс?  это
скверное подражание  добру, -- странно  засасывающее добрых: так, Александра
Яковлевна признавалась мне, что, когда идет за покупками  в  знакомые лавки,
то нравственно переносится в особый мир, где  хмелеет  от вина честности, от
сладости  взаимных  услуг,  и отвечает на суриковую улыбку продавца  улыбкой
лучистого восторга.
     Род магазина,  в который  он вошел, достаточно  определялся тем, что  в
углу  стоял  столик с  телефоном, телефонной  книжкой, нарциссами в  вазе  и
большой  пепельницей.   Тех   русского   окончания   папирос,   которые   он
предпочтительно курил, тут не держали, и он бы ушел  без всего, не окажись у
табачника крапчатого  жилета с перламутровыми пуговицами и лысины тыквенного
оттенка. Да, всю жизнь я буду  кое-что добирать натурой  в тайное возмещение
постоянных переплат за товар, навязываемый мне.
     Переходя наугол  в аптекарскую, он невольно повернул  голову  (блеснуло
рикошетом   с  виска)  и  увидел  --  с  той  быстрой  улыбкой,  которой  мы
приветствуем  радугу   или  розу   --  как  теперь   из   фургона  выгружали
параллелепипед белого ослепительного неба, зеркальный шкап, по которому, как
по экрану,  прошло  безупречно-ясное отражение ветвей, скользя и качаясь  не
по-древесному, а с человеческим колебанием, обусловленным  природой тех, кто
нес это небо, эти ветви, этот скользящий фасад.
     Он пошел дальше, направляясь к лавке, но только-что виденное, -- потому
ли,  что  доставило  удовольствие  родственного  качества,  или потому,  что
встряхнуло, взяв врасплох  (как с балки на сеновале падают дети в податливый
мрак), -- освободило в нем то приятное, что уже  несколько дней держалось на
темном дне каждой  его мысли,  овладевая  им при малейшем толчке:  вышел мой
сборник;  и когда он,  как сейчас, ни  с того  ни с сего падал  так, то-есть
вспоминал  эту  полусотню только-что вышедших стихотворений, он  в  один миг
мысленно  пробегал  всю  книгу, так  что  в  мгновенном  тумане  ее  безумно
ускоренной музыки не различить было читательского смысла мелькавших  стихов,
--  знакомые  слова  проносились,  крутясь  в  стремительной  пене  (кипение
сменявшей  на мощный бег, если  привязаться  к ней взглядом, как делывали мы
когда-то, смотря на нее  с дрожавшего моста  водяной мельницы, пока мост  не
обращался  в  корабельную корму: прощай!),  --  и эта пена,  и мелькание,  и
отдельно  пробегавшая  строка,  дико  блаженно  кричавшая  издали,  звавшая,
вероятно, домой, вс? это вместе со сливочной белизной обложки,  сливалось  в
ощущение  счастья  исключительной  чистоты... "Что  я  собственно делаю!" --
спохватился он, ибо  сдачу,  полученную только-что в  табачной, первым делом
теперь высыпал на  резиновый островок посреди стеклянного  прилавка,  сквозь
который снизу просвечивало подводное золото плоских  флаконов, между тем как
снисходительный к его причуде  взгляд  приказчицы с любопытством направлялся
на эту рассеянную руку, платившую за предмет, еще даже не названный.
     "Дайте мне, пожалуйста, миндального мыла", -- сказал он с достоинством.
     Затем, все  тем  же  взлетающим  шагом, он воротился к  дому.  Там,  на
панели, не было сейчас никого, ежели  не  считать  трех васильковых стульев,
сдвинутых, казалось, детьми.  Внутри же  фургона лежало небольшое коричневое
пианино,  так  связанное, чтобы оно  не  могло  встать  со спины и поднявшее
кверху две маленьких металлических подошвы. На лестнице он встретил валивших
вниз,  коленями врозь,  грузчиков, а  пока звонил  у  двери  новой квартиры,
слышал,  как наверху переговариваются  голоса, стучит  молоток. Впустив его,
квартирохозяйка  сказала, что  положила  ключи  к  нему  в комнату.  У  этой
крупной, хищной немки было странное имя; мнимое подобие творительного падежа
придавало ему звук сентиментального заверения: ее звали Clara Stoboy.
     А вот продолговатая  комната,  где  стоит  терпеливый  чемодан... и тут
разом вс? переменилось: не дай Бог кому-либо знать эту  ужасную унизительную
скуку,  --  очередной  отказ  принять  гнусный  гнет  очередного  новоселья,
невозможность  жить  на  глазах   у  совершенно  чужих  вещей,  неизбежность
бессонницы на этой кушетке!
     Некоторое время он стоял у окна: небо было простоквашей; изредка  в том
месте, где плыло  слепое солнце, появлялись опаловые ямы, и тогда внизу,  на
серой  кругловатой  крыше фургона, страшно  скоро  стремились  к  бытию,  но
недовоплотившись растворялись тонкие тени липовых ветвей. Дом насупротив был
наполовину в лесах, а  по здоровой  части  кирпичного  фасада  оброс плющом,
лезшим в окна. В глубине прохода, разделявшего палисадник, чернелась вывеска
подвальной угольни.
     Само  по себе все  это было  видом, как и комната была сама по себе; но
нашелся  посредник,  и  теперь  этот  вид становился  видом  из этой  именно
комнаты. Прозревши, она лучше не стала. Палевые в сизых тюльпанах обои будет
трудно  претворить  в  степную  даль.  Пустыню  письменного  стола  придется
возделывать долго, прежде чем взойдут на ней первые строки.  И долго надобно
будет сыпать пепел под кресло и  в его пахи,  чтобы  сделалось оно пригодным
для путешествий.
     Хозяйка пришла звать его к телефону, и он, вежливо сутулясь, последовал
за ней в столовую. "Во-первых, -- сказал Александр Яковлевич, -- почему это,
милостивый государь, у вас в пансионе так неохотно сообщают ваш новый номер?
Выехали, небось,  с треском?  А во-вторых, хочу вас  поздравить... Как -- вы
еще не  знаете? Честное  слово?" ("Он  еще ничего  не  знает", --  обратился
Александр Яковлевич  другой стороной голоса  к кому-то вне телефона). "Ну, в
таком случае  возьмите себя  в руки  и слушайте, я  буду  читать: Только-что
вышедшая   книга   стихов   до   сих   пор   неизвестного   автора,   Федора
Годунова-Чердынцева, кажется нам  явлением столь  ярким,  поэтический талант
автора столь несомненен. --  Знаете  что, оборвем на  этом, а  вы  приходите
вечером к нам, тогда получите всю статью. Нет, Федор Константинович дорогой,
сейчас ничего не скажу, ни  где, ни что,  -- а если хотите знать, что  я сам
думаю, то  не обижайтесь, но он вас перехваливает. Значит, придете? Отлично.
Будем ждать".
     Вешая трубку, он едва не сбил  со столика стальной жгут с карандашом на
привязи; хотел его удержать, но тут то и смахнул; потом въехал бедром в угол
буфета; потом выронил папиросу,  которую на ходу тащил из пачки;  и наконец,
зазвенел дверью, не  рассчитав размаха, так что  проходившая  по коридору  с
блюдцем  молока  фрау Стобой холодно произнесла: упс! Ему захотелось сказать
ей,  что ее палевое  в  сизых  тюльпанах  платье  прекрасно,  что  пробор  в
гофрированных   волосах   и   дрожащие   мешки   щек   сообщают   ей   нечто
жорж-сандово-царственное;  что  ее   столовая  верх  совершенства;   но   он
ограничился сияющей улыбкой и чуть не упал на тигровые полоски, не поспевшие
за отскочившим котом, но в конце  концов он никогда и не сомневался, что так
будет,  что мир,  в  лице нескольких  сот  любителей  литературы, покинувших
Петербург, Москву, Киев, немедленно оценит его дар.
     Перед  нами  небольшая книжка, озаглавленная  "Стихи" (простая  фрачная
ливрея, ставшая за последние годы такой же обязательной, как недавние галуны
-- от  "лунных  гр?з" до символической латыни), содержащая  около пятидесяти
двенадцатистиший, посвященных  целиком одной теме, --  детству. При набожном
их сочинении,  автор  с  одной  стороны,  стремился  обобщить  воспоминания,
преимущественно отбирая черты, так или иначе свойственные всякому удавшемуся
детству: отсюда их  мнимая очевидность; а с другой, он дозволил проникнуть в
стихи только  тому, что было действительно  им,  полностью  и  без  примеси:
отсюда их мнимая изысканность.  Одновременно ему приходилось делать  большие
усилия, как для того, чтобы не  утратить руководства игрой, так и  для того,
чтобы  не  выйти из состояния игралища. Стратегия вдохновения и тактика ума,
плоть  поэзии и призрак прозрачной прозы, -- вот определения,  кажущиеся нам
достаточно  верными  для  характеристики  творчества  молодого  поэта.  Так,
запершись на ключ и достав свою книгу, он упал с ней  на диван, -- надо было
перечесть  ее  тотчас,  пока  не  остыло  волнение,  дабы  заодно  проверить
доброкачественность  этих  стихов  и  предугадать  все  подробности  высокой
оценки, им данной  умным,  милым, еще неизвестным судьей. И теперь, пробуя и
апробируя  их,  он  совершал  работу,  как  раз  обратную   давешней,  когда
мгновенной мыслью пробегал книгу. Теперь  он читал как бы в  кубе, выхаживая
каждый стих, приподнятый и со всех четырех сторон  обвеваемый чудным, рыхлым
деревенским воздухом, после которого так устаешь к  ночи.  Другими  словами,
он,  читая,  вновь  пользовался  всеми материалами,  уже однажды  собранными
памятью для извлечения из них данных стихов,  и все, все восстанавливал, как
возвратившийся путешественник видит в  глазах у  сироты не только  улыбку ее
матери, которую в юности  знал, но еще аллею с желтым просветом  в  конце, и
карий  лист на  скамейке,  и вс?,  вс?.  Сборник  открывался  стихотворением
"Пропавший Мяч", --  и  начинал накрапывать дождик. Тяжелый  облачный вечер,
один из тех, которые так к лицу нашим северным  елям, сгустился вокруг дома.
Аллея на ночь  возвратилась из  парка,  и  выход затянулся мглой. Вот створы
белых   ставней  отделили   комнату  от  внешней  темноты,  куда   уже  было
переправились, пробно расположившись на разных высотах  в  беспомощно черном
саду наиболее светлые части комнатных предметов. Теперь недолго до сна. Игры
становятся вялыми и не совсем добрыми. Она стара и мучительно кряхтит, когда
в три медленных приема опускается на колени.

        Мяч закатился мой под нянин
        комод, и на полу свеча
        тень за концы берет и тянет
        туда, сюда, -- но нет мяча.
        Потом там кочерга кривая
        гуляет и грохочет зря --
        и пуговицу выбивает,
        а погодя полсухаря.
        Но вот выскакивает сам он
        в трепещущую темноту, --
        через всю комнату, и прямо
        под неприступную тахту.

     Почему мне не  очень понутру эпитет "трепещущую"?  Или тут колоссальная
рука  пуппенмейстера вдруг появилась на миг  среди  существ,  в рост которых
успел  уверовать  глаз  (так  что  первое  ощущение  зрителя   по  окончании
спектакля: как я  ужасно вырос)? А  ведь комната  действительно трепетала, и
это мигание, карусельное передвижение теней  по стене, когда уносится огонь,
или  чудовищно  движущий  горбами  теневой  верблюд на потолке,  когда  няня
борется с увалистой и валкой камышевой ширмой (растяжимость которой  обратно
пропорциональна ее устойчивости),  -- все это самые ранние,  самые близкие к
подлиннику из всех воспоминаний. Я  часто  склоняюсь пытливой мыслью к этому
подлиннику, а именно -- в обратное  ничто; так, туманное  состояние младенца
мне  всегда  кажется  медленным  выздоровлением  после   страшной   болезни,
удалением  от  изначального  небытия, -- становящимся  приближением  к нему,
когда я  напрягаю память до последней крайности, чтобы вкусить  этой  тьмы и
воспользоваться ее уроками  ко вступлению  во тьму будущую;  но ставя  жизнь
свою вверх ногами, так что рождение мое делается смертью, я не вижу на  краю
этого   обратного   умирания   ничего   такого,   что   соответствовало   бы
беспредельному  ужасу,  который, говорят,  испытывает  даже столетний старик
перед положительной  кончиной, --  ничего,  кроме  разве  упомянутых  теней,
которые, поднявшись  откуда-то  снизу, когда  снимается, чтобы  уйти,  свеча
(причем, как черная, растущая на ходу  голова, проносится тень левого шара с
постельного изножья), всегда занимают одни и те  же  места над моей  детской
кроватью

        и по углам наглеют ночью,
        своим законным образцам
        лишь подражая между прочим.

     В целом ряде подкупающих  искренностью... нет, вздор,  кого подкупаешь?
кто  этот продажный читатель? не надо его. В целом ряде отличных... или даже
больше: замечательных  стихотворений автор  воспевает не только эти пугающие
тени,  но и  светлые  моменты.  Вздор, говорю я, вздор! Он иначе  пишет, мой
безымянный,  мой  безвестный  ценитель, -- и только для  него я  переложил в
стихи   память  о  двух   дорогих,   старинных,  кажется,  игрушках:  первая
представляла собой толстый расписной горшок с искусственным растением теплых
стран,  на котором  сидело удивительно вспорхливое на вид чучело тропической
птички, оперения  черного,  с аметистовой  грудкой,  и  когда  большой ключ,
выпрошенный у Ивонны  Ивановны и заправленный в стенку горшка, несколько раз
туго и  животворно поворачивался, маленький малайский  соловей  раскрывал...
нет, он даже и клюва  не раскрывал, ибо случилось что-то странное с заводом,
с какой-то  пружиной,  действовавшей, однако же,  впрок: птица  отказывалась
петь, но если забыть про нее и через неделю случайно пройти мимо ее высокого
шкапа, то от таинственного сотрясения вдруг рождалось ее волшебное щелкание,
--  и как дивно,  как длительно заливалась она, выпятив растрепанную грудку;
кончит,  ступишь, уходя, на другую половицу, и напоследок, отдельно, она еще
раз  свистнет и  на полуноте  замрет.  Схожим образом, но с шутовской  тенью
подражания -- как пародия всегда сопутствует истинной  поэзии, --  вела себя
вторая из воспетых игрушек, находившаяся  в другой комнате, тоже  на высокой
полке. Это был клоун в атласных шароварах, опиравшийся руками на два беленых
бруска и вдруг от нечаянного толчка приходивший в движение

        при музыке миниатюрной
        с произношением смешным,

позванивавшей где-то  под его подмостками,  пока он поднимал едва  заметными
толчками  выше и  выше  ноги в  белых чулках,  с  помпонами  на туфлях, -- и
внезапно вс? обрывалось, он угловато  застывал.  Не так ли  мои стихи...  Но
правда сопоставлений и выводов иногда сохраняется лучше по сю сторону слов.
     Постепенно  из   накопляющихся   пьесок   складывается   образ   крайне
восприимчивого мальчика, жившего в обстановке крайне благоприятной. Наш поэт
родился двенадцатого июля 1900  года  в родовом имении Годуновых-Чердынцевых
"Лешино".  Мальчик  еще  до  поступления  в  школу  перечел  немало книг  из
библиотеки  отца.  В  своих интересных  записках  такой-то  вспоминает,  как
маленький  Федя с  сестрой,  старше  его на  два  года,  увлекались  детским
театром,  и даже сами сочиняли для  своих представлений... Любезный мой, это
ложь. Я  был всегда  равнодушен к театру;  но впрочем помню, были какие-то у
нас картонные деревца  и  зубчатый дворец с  окошками  из  малиновокисельной
бумаги, просвечивавшей верещагинским полымем, когда внутри зажигалась свеча,
от которой, не без  нашего участия, в конце  концов и сгорело все здание. О,
мы с  Таней были привередливы,  когда дело касалось  игрушек! Со стороны, от
дарителей равнодушных, к нам  часто  поступали совершенно  убогие вещи. Вс?,
что являло собой плоскую картонку с рисунком на крышке, предвещало недоброе.
Такой одной крышке я  посвятил было условленных три строфы, но стихотворение
как-то не  встало.  За  круглым  столом при свете  лампы семейка:  мальчик в
невозможной, с красным галстуком, матроске, девочка в  красных зашнурованных
сапожках;  оба с выражением  чувственного упоения  нанизывают  на  соломинки
разноцветные бусы, делая  из них корзиночки, клетки, коробки; и с увлечением
неменьшим  в  этом  же занятии  участвуют  их полоумные  родители  -- отец с
премированной растительностью  на  довольном  лице, мать с державным бюстом;
собака тоже смотрит на  стол, а на заднем плане видна  в креслах завистливая
бабушка. Эти  именно  дети ныне выросли, и я часто встречаю их на  рекламах:
он,  с  блеском  на маслянисто-загорелых щеках,  сладострастно  затягивается
папиросой или держит в богатырской руке,  плотоядно  осклабясь, бутерброд  с
чем-то  красным  ("ешьте больше мяса!"), она улыбается собственному чулку на
ноге   или   с   развратной   радостью   обливает   искусственными  сливками
консервированный компот;  и со  временем они обратятся  в  бодрых,  румяных,
обжорливых стариков, -- а там и черная инфернальная  красота дубовых  гробов
среди пальм в витрине... Так развивается бок-о-бок с нами, в зловеще-веселом
соответствии с  нашим бытием, мир прекрасных демонов; но в прекрасном демоне
есть всегда тайный изъян, стыдная бородавка на заду у подобия  совершенства:
лакированным лакомкам реклам,  объедающимся  желатином, не знать тихих отрад
гастронома,  а  моды их  (медлящие на стене, пока  мы проходим мимо)  всегда
чуть-чуть отстают  от  действительных. Я  еще когда-нибудь поговорю  об этом
возмездии,  которое  как  раз  там  находит  слабое  место  для удара,  где,
казалось, весь смысл и сила поражаемого существа.
     Вообще  смирным  играм мы  с  Таней  предпочитали  потные,  -- беготню,
прятки, сражения. Как  удивительно такие слова, как "сражение" и "ружейный",
передают звук нажима при вдвигании в ружье крашеной  палочки (лишенной,  для
пущей  язвительности,  гутаперчевой  присоски),  которая  затем,  с  треском
попадая в  золотую жесть кирасы (следует представить себе помесь  кирасира и
краснокожего), производила почетную выбоинку.

        И снова заряжаешь ствол
        до дна, со скрежетом пружинным
        в упругий вдавливая пол,
        и видишь, притаясь за дверью,
        как в зеркале стоит другой --
        и дыбом радужные перья
        из-за повязки головной.

Автору  приходилось   прятаться  (речь   теперь  будет   идти  об   особняке
Годуновых-Чердынцевых на  Английской  Набережной, существующем и  поныне)  в
портьерах, под столами,  за  спинными подушками шелковых оттоманок  --  и  в
платяном шкалу,  где под ногами хрустел нафталин, и откуда можно было в щель
незримо   наблюдать  за  медленно   проходившим  слугой,   становившимся  до
странности новым, одушевленным, вздыхающим, чайным, яблочным; а также

        под лестницею винтовой
        и за буфетом одиноким,
        забытым в комнате пустой,

--  на  пыльных  полках  которого  прозябали:  ожерелье  из  волчьих  зубов,
алматолитовый божок с  голым  пузом, другой фарфоровый, высовывающий в  знак
национального приветствия  черный язык, шахматы с верблюдами вместо  слонов,
членистый деревянный дракон, сойотская табакерка из молочного стекла, другая
агатовая, шаманский бубен, к нему заячья лапка, сапог  из кожи маральих  ног
со стелькой  из  коры  лазурной  жимолости,  тибетская  мечевидная  денежка,
чашечка из кэрийского нефрита, серебряная брошка с бирюзой, лампада ламы, --
и еще много  тому подобного хлама,  который --  как пыль, как с немецких вод
перламутровый Gruss  -- мой  отец, не терпя этнографии, случайно привозил из
своих  баснословных  путешествий.  Зато  запертые  на  ключ  три  залы,  где
находились  его коллекции,  его музей... но об этом  в стихах перед нами нет
ничего: особым чутьем молодой автор предвидел, что когда-нибудь ему придется
говорить совсем иначе, не стихами с брелоками и репетицией, а совсем, совсем
другими, мужественными словами о своем знаменитом отце.
     Опять  что-то  испортилось,  и  доносится фамильярно-фальшивый  голосок
рецензента  (может  быть,  даже  женского  пола).  Поэт  с   мягкой  любовью
вспоминает комнаты родного  дома, где  оно протекало.  Он сумел влить  много
лирики  в  поэтическую опись  вещей,  среди  которых  протекало  оно.  Когда
прислушиваешься...  Мы  все,  чутко  и бережно...  Мелодия прошлого...  Так,
например,  он отображает абажуры  ламп,  литографии на стенах,  свою  парту,
посещение полотеров (оставляющих после себя составной дух из "мороза, пота и
мастики") и проверку часов:

        По четвергам старик приходит,
        учтивый, от часовщика,
        и в доме все часы заводит
        неторопливая рука.
        Он на свои украдкой взглянет
        и переставит у стенных.
        На стуле стоя, ждать он станет,
        чтоб вышел полностью из них
        весь полдень. И благополучно
        окончив свой приятный труд,
        на место ставит стул беззвучно,
        и чуть ворча часы идут.

     Щелкая языком иногда и странно переводя дух перед боем. Их тиканье, как
поперечно-полосатая лента  сантиметра, без конца мерило мои  бессонницы. Мне
было так же  трудно уснуть, как  чихнуть без  гусара  или  покончить с собой
собственными средствами (проглотив язык, что-ли). В начале мученической ночи
я еще пробавлялся тем, что переговаривался с Таней, кровать которой стояла в
соседней комнате; дверь мы приоткрывали, несмотря на запрет,  и потом, когда
гувернантка  приходила в свою спальню,  смежную с Таниной, один из нас дверь
легонько затворял: мгновенный  пробег босиком и скок в постель. Из комнаты в
комнату мы  долго задавали друг другу шарады, замолкая (до сих пор слышу тон
этого двойного молчания  в  темноте)  она  --  для разгадки моей,  я  -- для
придумывания  новой.  Мои были всегда  попричудливее  да  поглупее, Таня  же
придерживалась классических образцов:

        mon premier est un me'tal pre'cieux,
        mon second est un habitant des cieux,
        et mon tout est un fruit de'licieux.

Иногда  она засыпала, пока я доверчиво  ждал, думая, что она бьется над моей
загадкой, и ни мольбами, ни бранью мне уже не удавалось ее воскресить. С час
после этого я путешествовал в потемках постели, накидывая на себя простыню и
одеяло  сводом,  так  чтобы  получилась  пещера, в далеком,  далеком  выходе
которой  пробивался  сторонкой  синеватый свет, ничего  общего не имевший  с
комнатой,  с  невской ночью,  с  пышными, полупрозрачными  опадениями темных
штор. Пещера,  которую я исследовал, содержала в  складках своих  и провалах
такую томную  действительность, полнилась такой душной и таинственной мерой,
что у меня  как глухой барабан  начинало  стучать в груди, в ушах;  и там, в
глубине, где отец мой нашел новый вид летучей мыши, я различал  скулы идола,
высеченного  в  скале,  а когда  наконец  забывался,  то  меня  десяток  рук
опрокидывали, и кто-то с ужасным шелковым  треском распарывал меня сверху до
низу, после чего проворная ладонь проникала в меня и  сильно сжимала сердце.
А  не то я  бывал  обращен  в  кричащую  монгольским  голосом  лошадь:  камы
посредством  арканов  меня  раздирали за бабки, так что ноги  мои с  хрустом
ломаясь,  ложились  под  прямым углом к  туловищу, грудью прижатому к желтой
земле,  и,  знаменуя  крайнюю  муку, хвост  стоял  султаном;  он  опадал,  я
просыпался.

        Пожалуйте вставать. Гуляет
        по зеркалам печным ладонь
        истопника: определяет,
        дорос ли до верху огонь.
        Дорос. И жаркому гуденью
        день отвечает тишиной,
        лазурью с розовою тенью
        и совершенной белизной.

Странно, каким восковым  становится воспоминание, как подозрительно хорошеет
херувим по мере того, как темнеет оклад, -- странное, странное происходит  с
памятью.  Я  выехал  семь  лет  тому  назад;  чужая   сторона  утратила  дух
заграничности,  как  своя перестала быть географической привычкой. Год Семь.
Бродячим  призраком  государства  было  сразу  принято  это  летоисчисление,
сходное  с тем, которое некогда  ввел  французский ражий гражданин  в  честь
новорожденной  свободы. Но  счет растет, и честь не тешит; воспоминание либо
тает, либо приобретает мертвый лоск, так  что  взамен  дивных привидений нам
остается  веер  цветных открыток.  Этому  не поможет никакая поэзия, никакой
стереоскоп, лупоглазо и грозно-молчаливо придающий такую выпуклость куполу и
таким  бесовским подобием  пространства  обмывающий гуляющих с карлсбадскими
кружками лиц, что пуще рассказов  о  кампании,  меня мучили  сны после этого
оптического  развлечения:  аппарат  стоял  в  приемной  дантиста, американца
Lawson, сожительница которого Mme Ducamp, седая гарпия, за  своим письменным
столом среди флаконов кроваво-красного Лоусоновского элексира, поджимая губы
и скребя  в  волосах суетливо прикидывала,  куда бы  вписать нас  с Таней, и
наконец, с усилием и скрипом, пропихивала плюющееся перо промеж la Princesse
Toumanoff с  кляксой в  конце и  Monsieur Danzas  с кляксой  в  начале.  Вот
описание поездки  к этому дантисту, предупредившему  накануне,  что that one
will have to come out...

        Как буду в этой же карете
        чрез полчаса опять сидеть?
        Как буду на снежинки эти
        и ветви черные глядеть?
        Как тумбу эту в шапке ватной
        глазами провожу опять?
        Как буду на пути обратном
        мой путь туда припоминать?
        (Нащупывая поминутно
        с брезгливой нежностью платок,
        в который бережно закутан
        как будто костяной брелок)

"Ватная  шапка" -- будучи к тому же и двусмыслицей, совсем не выражает того,
что  требовалось: имелся  в  виду снег, нахлобученный  на тумбы, соединенные
цепью где-то по близости памятника Петра.  Где-то! Боже мой, я <i>уже</i> с  трудом
собираю  части  прошлого, <i>уже</i>  забываю соотношение  и  связь  еще  в  памяти
здравствующих  предметов,  которые вследствие этого и обрекаю  на отмирание.
Какая тогда оскорбительная насмешка в самоуверении, что

        так впечатление былое
        во льду гармонии живет...

Что  же понуждает меня слагать стихи о детстве,  если  все  равно  пишу зря,
промахиваясь словесно или же убивая и барса и лань разрывной пулей "верного"
эпитета?  Но не  будем отчаиваться.  Он  говорит,  что  я настоящий поэт, --
значит, стоило выходить на охоту.
     Вот еще  двенадцатистишие  о том, что  мучило  мальчика,  -- о  терниях
городской зимы; как например: когда чулки шерстят в поджилках,  или когда на
руку, положенную на  плаху прилавка, приказчица  натягивает  тебе невозможно
плоскую  перчатку. Упомянем  далее:  двойной  (первый  раз соскочило)  щипок
крючка,  когда  тебе, расставившему руки, застегивают меховой воротник; зато
какая занимательная перемена акустики, ?мкость звука, когда воротник поднят;
и  если  мы  уже  коснулись ушей: как незабвенна музыка шелковой тугости при
завязывании (подними подбородок) ленточек шапочных наушников.
     Весело ребятам бегать  на  морозце. У  входа в оснеженный (ударение  на
втором  слоге) сад -- явление:  продавец  воздушных  шаров.  Над  ним, втрое
больше  него,  --  огромная  шуршащая   гроздь.   Смотрите,  дети,  как  они
переливаются и  трутся, полные красного, синего,  зеленого солнышка божьего.
Красота!  Я хочу, дяденька, самый  большой  (белый,  с  петухом на  боку,  с
красным  детенышем, плавающим  внутри,  который,  по убиении матки,  уйдет к
потолку, а через день спустится, сморщенный и совсем ручной). Вот счастливые
ребята купили шар за целковый,  и добрый торговец вытянул его  из теснящейся
стаи. Погоди, пострел, не  хватай, дай отрезать. После чего  он  снова надел
рукавицы,  проверил,  ладно ли стянут  веревкой с ножницами и, оттолкнувшись
пятой, тихо начал подниматься стояком в голубое  небо, вс? выше и выше,  вот
уж  гроздь его не более  виноградной,  а  под ним  --  дымы,  позолота, иней
Санкт-Петербурга,  реставрированного,  увы, там и  сям  по  лучшим  картинам
художников наших.
     Но без шуток: было очень красиво, очень тихо. Деревья в саду изображали
собственные призраки,  и получалось это бесконечно талантливо.  Мы  с  Таней
издевались над салазками сверстников, особенно если были они крытые ковровой
материей с висячей бахромой, высоким  сидением (снабженным даже  грядкой)  и
вожжиками, за которые седок  держался, тормозя валенками. Такие  никогда  не
дотягивали до  конечного  сугроба,  а почти  сразу  выйдя  из  прямого бега,
беспомощно  крутились  вокруг  своей  оси, продолжая  спускаться, с  бледным
серьезным  ребенком, принужденным  по  замирании  их,  толчками  собственных
ступней, сидя, подвигаться вперед, чтобы достигнуть конца ледяной дорожки. У
меня  и  у  Тани были  увесистые брюшные  санки  от  Сангалли: прямоугольная
бархатная подушка на чугунных полозьях  скобками. Их не надо  было тащить за
собой,  они  шли с  такой нетерпеливой  легкостью по  зря усыпанному  песком
снегу, что ударялись сзади в ноги. Вот горка.

        Влезть на помост, облитый блеском...

(взнашивая  ведра, чтобы скат <i>обливать</i>, воду расплескивали,  так что ступени
обросли   корою   <i>блестящего</i>  льда,   но  вс?   это   не   успела  объяснить
благонамеренная аллитерация).

        Влезть на помост, облитый блеском,
        упасть с размаху животом
        на санки плоские -- и с треском
        по голубому... А потом, --
        когда меняется картина,
        и в детской сумрачно горит
        рождественская скарлатина
        или пасхальный дифтерит, --
        съезжать по блещущему ломко,
        преувеличенному льду
        в полутропическом каком-то,
        полутаврическом саду...

-- куда из нашего  Александровского, волею  горячечной  мечты, перекочевывал
вместе  со своим каменным верблюдом генерал Николай Михайлович Пржевальский,
тут  же  превращающийся в  статую моего отца, который в это время  находился
где-нибудь,  скажем, между Кокандом и  Асхабадом -- или на склонах Сининских
альп. Как  мы с Таней болели!  То вместе, то по  очереди; и как  мне страшно
бывало услыхать между вдали стукнувшею и другою, сдержанно тихою, дверьми ее
прорвавшийся  шаг и  высокий  смех, звучавший  небесным ко  мне равнодушием,
райским здоровьем, бесконечно далеким  от моего толстого, начиненного желтой
клеенкой компресса, ноющих  ног, плотской  тяжести и связанности, -- но если
хворала она, каким земным и здешним, каким футбольным мячом, чувствовал себя
я,  глядя  на   нее,  лежащую   в  постели,  отсутствующую,   обращенную   к
потустороннему, а вялой изнанкой  ко мне! Опишем: последнюю попытку  обороны
перед капитуляцией, когда  еще  не выйдя из течения  дня, скрывая  от самого
себя жар, ломоту, и по мексикански запахиваясь, маскируешь притязания озноба
под  видом требований игры, а через полчаса сдавшись и попав в постель, тело
уже  не верит,  что вот только что играло,  ползало  по полу залы, по ковру,
пока  врем.  Опишем:  вопросительно   тревожную  улыбку  матери,  только-что
поставившей мне градусник (чего она  не доверяла ни дядьке, ни гувернантке).
"Что же  ты так скапутился?" -- говорит  она, еще  пробуя  шутить.  А  через
минуту: "Я уже вчера знала, что у тебя жар,  меня не  обманешь". А еще через
минуту: "Сколько, думаешь, у тебя?" И наконец: "Мне кажется,  можно вынуть".
Она  подносит  раскаленный  градусник  к  свету  и,  сдвинув  очаровательные
котиковые брови,  которые  унаследовала  и Таня,  долго  смотрит... и потом,
ничего  не сказав,  медленно отряхнув градусник  и  вкладывая  его в футляр,
глядит на  меня, словно несовсем узнает, а отец, задумавшись,  едет шагом по
весенней, сплошь голубой  от ирисов, равнине;  опишем и  бредовое состояние,
когда  растут,  распирая  мозг,   какие-то   великие  числа,  сопровождаемые
непрекращающейся, словно  посторонней,  скороговоркой, как  если бы в темном
саду при сумасшедшем доме задачника, наполовину (точнее -- на пятьдесят семь
сто одиннадцатых)  выйдя из мира, отданного в рост -- ужасного мира, который
они обречены представлять в лицах, -- торговка  яблоками, четыре землекопа и
Некто, завещавший детям караван дробей, беседовали под ночной шумок деревьев
о чем-нибудь крайне домашнем  и глупом,  но тем  более страшном,  тем  более
неминуемо  оказывавшимся  вдруг  как  раз  этими  числами,  этой  безудержно
расширяющейся  вселенной  (что,   для  меня,  проливает  странный   свет  на
макрокосмические  домыслы нынешних физиков).  Опишем и  выздоровление, когда
уже ртуть не  стоит спускать,  и  градусник оставляется небрежно  лежать  на
столе, где толпа книг, пришедших поздравить,  и  несколько просто любопытных
игрушек вытесняют полупустые склянки мутных микстур.

        Бювар с бумагою почтовой
        всего мне видится ясней;
        она украшена подковой
        и монограммою моей.
        Уж знал я толк в инициалах,
        печатках, сплющенных цветках
        от девочки из Ниццы, алых
        и бронзоватых сургучах.

     В стихи  не попал удивительный случай,  бывший  со  мной  после  одного
особенно тяжелого воспаления легких. Когда все  перешли  в гостиную, один из
мужчин, весь вечер молчавший... Жар ночью  схлынул, я выбрался  на сушу. Был
я, доложу я  вам, слаб, капризен и прозрачен -- прозрачен,  как  хрустальное
яйцо.  Мать  поехала  мне  покупать...  что  --  я  не знал  -- одну  из тех
чудаковатых  вещей,  на  которые  время от  времени я  зарился  с  жадностью
брюхатой  женщины, --  после  чего совершенно  о  них  забывал,  --  но мать
записывала  эти  desiderata. Лежа  в постели  пластом  среди синеватых слоев
комнатных сумерек,  я лелеял в себе невероятную  ясность, как случается, что
между сумеречных туч  длится  дальняя полоса  лучезарно-бледного неба, и там
видны как бы мыс и мели Бог знает каких далеких островов, -- и кажется, что,
если  еще  немножко  отпустить  вдаль  свое легкое око, различишь  блестящую
лодку, втянутую на  влажный песок и уходящие следы шагов, полные яркой воды.
Полагаю,  что в ту  минуту я достиг высшего предела человеческого  здоровья:
мысль моя  омылась,  окунувшись недавно  в  опасную,  не по  земному  чистую
черноту; и вот, лежа неподвижно и даже не жмурясь, я мысленно вижу, как  моя
мать, в шеншилях и вуали с мушками, садится  в сани (всегда кажущиеся такими
маленькими по сравнению со стеатопигией русского кучера того  времени),  как
мчит ее,  прижавшую  сизо-пушистую  муфту к  лицу, вороная  пара  под  синей
сеткой.  Улица  за улицей развертывается  без всякого  моего  усилия;  комья
кофейного  снега  бьют в  передок. Вот сани остановились.  Выездной  Василий
соскальзывает с  запяток,  одновременно  отстегивая  медвежью полость, и моя
мать  быстро идет  к магазину, название и  выставку которого  я  не  успеваю
рассмотреть, так  как  в  это мгновение  проходит и  окликает ее (но она уже
скрылась) мой дядя, а ее брат, и на протяжении нескольких  шагов  я невольно
сопутствую ему, стараясь  вглядеться в лицо господина, с которым он удаляясь
беседует,  но  спохватившись, я поворачиваю  обратно  и  поспешно  втекаю  в
магазин,  где мать  уже  платит десять рублей  за совершенно  обыкновеннный,
зеленый  фаберовский  карандаш, который бережно заворачивается  в коричневую
бумагу двумя приказчиками и передается Василью, вот уже несущему его за моей
матерью в сани,  вот уже мчащиеся по  таким  то и таким  то  улицам назад  к
нашему дому, вот уже приближающемуся к ним; но тут хрустальное течение моего
ясновидения прервалось тем, что Ивонна Ивановна принесла мне чашку бульона с
гренками: я так был слаб, что мне понадобилась ее  помощь, чтобы присесть на
постели, она дала  тумака  подушке и  установила  передо мной поперек живого
одеяла  постельный  столик  на карликовых ножках (с извечно  липким уездом у
юго-западного угла). Вдруг растворилась дверь, вошла мать, улыбаясь и держа,
как бердыш, длинный коричневый сверток. В нем оказался фаберовский  карандаш
в полтора аршина  длины и сообразно толстый: рекламный гигант, горизонтально
висевший  в витрине и  возбудивший как-то  мою  взбалмошную алчность. Должно
быть,  я находился еще в  блаженном  состоянии, когда любая странность,  как
полубог, сходит к нам, чтобы неузнанной смешаться с воскресной толпой, ибо в
ту минуту я вовсе  не  поразился случившемуся со мной, а только вскользь про
себя  отметил,  как  ошибся  насчет величины  предмета;  но потом, окрепнув,
хлебом залепив щели, я с суеверным  страданием раздумывал над моим припадком
прозрения  (никогда впрочем не повторившимся),  которого я так стыдился, что
скрыл его  даже от Тани,  -- и едва ли не расплакался от смущения, когда нам
попался  навстречу,  чуть ли  не в  первый  мой выход,  дальний  родственник
матери, некто Гайдуков,  который  тут-то  и сказал ей: "А мы с вашим братцем
недавно видели вас около Треймана".
     Между тем,  воздух стихов потеплел,  и мы собираемся  назад  в деревню,
куда до  моего  поступления в школу (а поступил я только  двенадцати лет) мы
переезжали иногда уже в апреле.

        В канавы скрылся снег со склонов,
        и петербургская весна
        волнения и анемонов
        и первых бабочек полна.
        Но мне не надо прошлогодних,
        увядших за зиму ванесс,
        лимонниц никуда негодных,
        летящих сквозь прозрачный лес.
        Зато уж высмотрю четыре
        прелестных газовых крыла
        нежнейшей пяденицы в мире
        средь пятен белого ствола.

     Это  любимое  стихотворение  самого  автора,  но он не  включил  его  в
сборник,  потому,  опять  же,  что  тема  связана с темой  отца, а  экономия
творчества  советовала  не  трогать  ее  до  поры  до  времени.  Вместо  нее
воспроизведены  такие  весенние впечатления,  как  первое чувство  сразу  по
выходе со станции: мягкость земли,  ее близость к ступне, а вокруг головы --
ничем   не   стесненное   течение   воздуха.   Наперебой,  яростно  расточая
приглашения,  вставая  с  козел,  взмахивая свободной  рукой, мешая галдеж с
нарочитым тпруканием,  извозчики  зазывали  ранних  дачников.  Поодаль,  нас
ожидал открытый  автомобиль,  пунцовый  снутри и снаружи: идея  скорости уже
дала наклон его  рулю  (меня  поймут приморские деревья), однако  общая  его
внешность еще  хранила, -- из ложного приличия,  что-ли,  -- подобострастную
связь  с  формой  коляски,  но  если это  и была  попытка  мимикрии,  то она
совершенно  уничтожалась грохотанием мотора  при  открытом глушителе,  столь
зверским,  что  задолго  до  нашего  появления  мужик  на  встречной  телеге
спрыгивал с  нее и поворачивал лошадь  -- после чего,  бывало, вся  компания
немедленно оказывается в канаве, а то  и в  поле --  где, через минуту,  уже
забыв нас  и  нашу пыль,  опять собирается свежая нежная тишина с мельчайшим
отверстием для пения жаворонка.
     Быть  может,  когда-нибудь,  на заграничных  подошвах  и  давно  сбитых
каблуках, чувствуя  себя привидением,  несмотря на идиотскую  вещественность
изоляторов, я еще  выйду  с  той  станции и, без видимых  спутников,  пешком
пройду стежкой  вдоль  шоссе с десяток  верст  до  Лешина.  Один за  другим,
телеграфные столбы будут гудеть при моем приближении. На валун сядет ворона,
-- сядет, оправит сложившееся не так крыло. Погода будет вероятно серенькая.
Изменения  в  облике  окрестности,  которые  я  не  могу  представить себе и
старейшие  приметы,   которые  я  почему-то  забыл,  будут  встречать   меня
попеременно,  даже смешиваясь иногда.  Мне  кажется, что  при  ходьбе я буду
издавать нечто вроде стона, в тон столбам. Когда  дойду  до  тех мест, где я
вырос,  и увижу  то-то и  то-то -- или  же, вследствие  пожара, перестройки,
вырубки, нерадивости  природы,  не  увижу ни того,  ни  этого  (но  вс?-таки
кое-что, бесконечно и  непоколебимо верное мне, разгляжу -- хотя бы  потому,
что  глаза  у  меня все-таки  сделаны из  того  же,  что  тамошняя  серость,
светлость,  сырость),   то,  после  всех   волнений,  я   испытаю   какую-то
удовлетворенность страдания -- на перевале, быть может, к счастью, о котором
мне знать рано (только и  знаю, что оно будет  с пером в руке). Но одного  я
наверняка не застану -- того, из-за чего, в сущности, стоило городить огород
изгнания: детства  моего  и плодов моего детства. Его плоды  -- вот они,  --
сегодня,  здесь,  --  уже  созревшие;  оно  же  само  ушло  в  даль,  почище
северно-русской.
     Автор  нашел  верные  слова  для  изображения  ощущения  при переходе в
деревенскую обстановку. Как весело, говорит он, что:

        ни шапки надевать не надо,
        ни легких башмаков менять,
        чтоб на песок кирпичный сада
        весною выбежать опять.

К  этому в десять  лет прибавилось новое развлечение. Он еще в городе въехал
ко мне, и сначала я его долго водил за рога из комнаты в комнату, и  с какой
застенчивой грацией  он  шел  по  паркету,  пока  не накололся на кнопку! По
сравнению с трехколесным, детским, дребежжащим и  жалким, который по  узости
ободков увязал  даже  в песке садовой  площадки, новый  обладал божественной
легкостью передвижения. Это поэт хорошо выразил в следующих стихах:

        О, первого велосипеда
        великолепье, вышина;
        на раме "Дукс" или "Победа",
        надутой шины тишина.
        Дрожанье и вилы в аллее,
        где блики по рукам скользят,
        где насыпи кротов чернеют
        и низвержением грозят.
        А завтра пролетаешь через,
        и как во сне поддержки нет,
        и этой простоте доверясь,
        не падает велосипед

А послезавтра  неизбежно начинает развиваться мечта  о "свободной передаче",
-- сочетание слов, которое, я до сих пор слышать  не могу  без того, чтоб не
замелькала  под едва уловимый  резиновый  шелест и легчайшее лепетание спиц,
полоса полого бегущей, гладкой, липкой земли.
     Катанье на велосипеде и на лодке, верховая езда, игра в лоун-теннис и в
городки,  "крокет,  купанье, пикники",  заманчивость мельницы  и сенника, --
этим  в общих  чертах исчерпываются  темы,  волнующие нашего автора. Что  же
можно  сказать  о  формальной  стороне  его   стихотворений?  Это,  конечно,
миниатюры, но сделанные с тем феноменально  тонким мастерством,  при котором
отчетлив  каждый волосок, не  потому  что  вс? выписано чересчур разборчивой
кистью, а потому что  присутствие  мельчайших черт невольно читателю внушено
порядочностью и надежностью таланта, ручающегося  за соблюдение автором всех
пунктов  художественного  договора.  Можно спорить о  том,  стоит  ли вообще
оживлять альбомные  формы,  и есть  ли еще  кровь  в  жилах нашего  славного
четырехстопника  (которому уже  Пушкин, сам  пустивший его гулять,  грозил в
окно, крича, что школьникам отдаст его в  забаву), но никак нельзя отрицать,
что   в   пределах,    себе    поставленных,   свою    стихотворную   задачу
Годунов-Чердынцев  правильно   разрешил.   Чопорность   его   мужских   рифм
превосходно  оттеняет  вольные  наряды  женских;  его  ямб,  пользуясь всеми
тонкостями  ритмического отступничества, ни  в чем однако не  изменяет себе.
Каждый  его   стих   переливается   арлекином.   Кому   нравится   в  поэзии
архи-живописный  жанр,  тот полюбит эту  книжечку.  Слепому  на паперти  она
ничего не  может сказать. У, какое у  автора зрение! Проснувшись спозаранку,
он уже знает, каков будет день по щели в ставне, которая

        синеет, синего синей,
        почти не уступая в сини
        воспоминанию о ней,

и тем  же прищуренным  глазом  он  смотрит  вечером  на  поле, одна  сторона
которого уже забрана тенью, между тем, как другая, дальняя

        ........от валуна
        посередине до опушки
        еще как днем освещена.

Нам даже думается, что может быть именно живопись, а не литература с детства
обещалась ему,  и, ничего не зная о теперешнем облике автора,  мы зато  ясно
воображаем   мальчика    в   соломенной   шляпе,   необыкновенно    неудобно
расположившегося    на    садовой   скамейке    со    своими    акварельными
принадлежностями, и пишущего мир, завещанный ему предками.

        Фарфоровые соты синий,
        зеленый, красный мед хранят.
        Сперва из карандашных линий
        слагается шершаво сад.
        Березы, флигельный балкончик --
        вс? в пятнах солнца. Обмакну
        и заверну погуще кончик
        в оранжевую желтизну.
        Меж тем в наполненном бокале,
        в лучах граненого стекла --
        какие краски засверкали,
        какая радость расцвела!

Такова  книжечка Годунова-Чердынцева. В заключение  добавим... Что еще?  Что
еще?  Подскажи мне,  мое  воображение. Неужто  и  вправду  вс? очаровательно
дрожащее, что снилось  и  снится мне сквозь  мои стихи,  удержалось в  них и
замечено читателем, чей отзыв я  еще сегодня узнаю? Неужели действительно он
вс?  понял в них, понял, что кроме пресловутой "живописности" есть в них еще
тот особый  поэтический  смысл  (когда за  разум  зашедший ум возвращается с
музыкой), который один выводит стихи в  люди? Читал ли  он их по  скважинам,
как  надобно  читать  стихи? Или  просто  так:  прочел,  понравилось,  он  и
похвалил,  отметив как  черту модную  в  наше  время, когда  время  в  моде,
значение их  чередования: ибо если сборник открывается стихами о "Потерянном
Мяче", то замыкается он стихами "О Мяче Найденном".

        Одни картины да киоты
        в тот год остались на местах,
        когда мы выросли, и что-то
        случилось с домом: второпях
        все комнаты между собою
        менялись мебелью своей
        шкапами, ширмами, толпою
        неповоротливых вещей.
        И вот тогда-то, под тахтою,
        на обнажившемся полу,
        живой, невероятно-милый,
        он обнаружился в углу.

Внешний вид книги приятен.
     Выжав из нее последнюю каплю сладости, Федор Константинович потянулся и
встал  с кушетки. Ему сильно хотелось есть. Стрелки его часов с недавних пор
почему-то пошаливали, вдруг  принимаясь  двигаться  против  времени, так что
нельзя было  положиться на  них, но  судя по свету, день, собравшись в путь,
присел  с домочадцами  и  задумался. Когда же Федор Константинович  вышел на
улицу,  его обдало (хорошо, что надел) влажным холодком:  пока он мечтал над
своими  стихами,  шел  повидимому  дождь, вылощив улицу до самого ее  конца.
Фургона уже не было, а на том месте, где недавно стоял его  трактор, у самой
панели осталось  радужное, с  приматом пурпура и  перистообразным поворотом,
пятно масла: попугай  асфальта. А как было имя перевозчичьей фирмы? Max Lux.
Что это у тебя, сказочный огородник? Мак-с. А то? Лук-с, ваша светлость.
     "Да  захватил  ли я  ключи?"  --  вдруг  подумал Федор  Константинович,
остановившись и  опустив  руку в  карман  макинтоша. Там,  наполнив  горсть,
успокоительно и веско звякнуло. Когда, три года тому, еще в бытность его тут
студентом, мать  переехала к Тане в  Париж, она писала,  что никак  не может
привыкнуть к освобождению от постоянного гнета цепи, привязывающей  берлинца
к дверному замку. Ему представилась ее радость при чтении статьи о нем, и на
мгновение  он почувствовал  по отношению к самому себе материнскую гордость;
мало  того: материнская слеза обожгла ему края век.  Но что мне внимание при
жизни,  коли  я не  уверен в  том, что  до  последней, темнейшей своей зимы,
дивясь, как ронсаровская старуха, мир  будет вспоминать обо мне? А вс?-таки!
Мне еще  далеко до тридцати,  и  вот сегодня  -- признан. Признан! Благодарю
тебя, отчизна, за чистый... Это,  пропев совсем близко, мелькнула лирическая
возможность. Благодарю  тебя, отчизна,  за  чистый и какой-то  дар. Ты,  как
безумие...  Звук  "признан"  мне  собственно  теперь  и  ненужен:  от  рифмы
вспыхнула жизнь, но рифма  сама отпала.  Благодарю тебя,  <i>Россия</i>,  за чистый
и...  второе прилагательное я  не успел  разглядеть при  вспышке --  а жаль.
Счастливый?  Бессонный?  Крылатый? За  чистый и  крылатый дар.  Икры.  Латы.
Откуда этот римлянин? Нет, нет, вс? улетело, я не успел удержать.
     Он  купил пирожков  (один  с  мясом, другой с капустой, третий с сагой,
четвертый с рисом, пятый... на  пятый не  хватило) в русской  кухмистерской,
представлявшей из себя как бы кунсткамеру отечественной гастрономии, и скоро
справился с ними, сидя на сырой скамье в сквере.
     Дождь полил шибче, точно кто-то  вдруг наклонил небо. Пришлось укрыться
в круглом  киоске  у трамвайной остановки. Там, на  лавке, двое с портфелями
обсуждали сделку, да с такими диалектическими  подробностями,  что  сущность
товара пропадала, как при беглом чтении  теряешь обозначенный лишь заглавной
буквой  предмет брокгаузовской  статьи.  Тряся  стриженными волосами,  вошла
девушка  с  маленьким,  сопящим,  похожим  на жабу бульдогом. А  странно  --
"отчизна"  и  "признан", опять  вместе, и  там,  что-то  упорно  звенит.  Не
соблазнюсь.
     Ливень  перестал.  Страшно просто, без всякого пафоса или штук зажглись
все фонари. Он решил, что уже можно -- с расчетом придти в рифму к девяти --
отправиться к  Чернышевским. Как  пьяных,  что-то его  охраняло, когда он  в
таком настроении  переходил  улицы.  В мокром луче фонаря  работал на  месте
автомобиль: капли на кожухе все до одной дрожали.  Кто  мог написать? Федору
Константиновичу  никак  не  удавалось выбрать.  Этот  был  добросовестен, но
бездарен;  тот --  бесчестен,  а  даровит;  третий  писал  только  о  прозе;
четвертый -- только о друзьях; пятый... и воображению Федора Константиновича
представился этот пятый: человек его возраста, даже, кажется, на год моложе,
напечатавший за  те-же годы, в  тех-же эмигрантских изданиях не  больше  его
(тут стихи, там статью), но который, каким-то непонятным образом, едва ли не
с физиологической естественностью некой  эманации, исподволь  оделся облаком
неуловимой  славы, так что  имя  его произносилось --  не то, чтоб  особенно
часто,  но  совершенно иначе, чем все прочие  молодые имена; человек, каждую
новую  строчку  которого он,  презирая  себя,  брезгливо,  поспешно  и жадно
поглощал в уголку, стараясь самым действием чтения  истребить в ней чудо  --
после чего дня  два  не мог  отделаться ни от прочитанного,  ни  от  чувства
своего бессилия  и тайной боли, словно в борьбе с другим поранил собственную
сокровенную частицу;  одинокий, неприятный, близорукий человек,  с  какой-то
неправильностью во взаимном положении лопаток. Но я вс? прощу, если это ты.
     Ему казалось, что он  сдерживает шаг до  шляния, однако попадавшиеся по
пути часы (боковые исчадия часовых лавок) шли еще медленнее, и когда у самой
цели он одним махом настиг Любовь Марковну, шедшую туда же, он понял, что во
весь путь нетерпение несло его, как на движущихся ступеньках, превращающих и
стоячего в скорохода.
     Почему, если уж носила  пенснэ  эта  пожилая, рыхлая,  никем не любимая
женщина,  то вс?-таки  подкрашивала глаза?  Стекла  преувеличивали  дрожь  и
грубость кустарной росписи,  и от  этого ее невиннейший  взгляд получался до
того двусмысленным, что нельзя было от него оторваться:  гипноз ошибки. Да и
вообще, едва ли не вс? в ней было основано на недоразумении, -- и как знать,
не  было  ли это  даже  формой  умопомешательства,  когда  она  думала,  что
по-немецки говорит,  как немка, что  Гольсуорти  крупный  писатель, или  что
Георгий Иванович Васильев патологически  неравнодушен к ней? Она была  одной
из  вернейших посетительниц литературных посиделок,  которые Чернышевские  в
союзе с Васильевым,  толстым,  старым журналистом, устраивали дважды в месяц
по субботам;  сегодня  был  только  вторник;  и  Любовь  Марковна  еще  жила
впечатлениями прошлой субботы,  щедро ими делясь. Роковым  образом мужчины в
ее обществе  становились  рассеянными невежами. Федор Константинович сам это
чувствовал, но  к счастью до  дверей оставалось всего несколько шагов, и там
уже ждала с ключами горничная Чернышевских, высланная, собственно, навстречу
Васильеву,  у которого была весьма редкая болезнь сердечных клапанов, --  он
даже  сделал  ее своей  побочной  специальностью  и, случалось,  приходил  к
знакомым  с  анатомической  моделью  сердца  и  вс?  очень  ясно  и  любовно
демонстрировал.  "А нам лифта  не  нужно",  -- сказала Любовь Марковна, -- и
пошла наверх, сильно топая, но как-то особенно плавно и бесшумно поворачивая
на  площадках;  Федору Константиновичу  приходилось  подниматься  сзади  нее
замедленными зигзагами, как иногда  видишь:  прерывчато идет  пес, пропуская
голову то справа, то слева от каблука хозяина.
     Им  отворила  сама  Александра  Яковлевна,  и,  не  успел  он  заметить
неожиданное выражение  ее  лица (точно  она не одобряла  чего-то или  хотела
быстро что-то предотвратить),  как в переднюю,  на коротких, жирных  ножках,
выскочил опрометью ее муж, тряся на бегу газетой.
     "Вот, -- крикнул он, бешено  дергая  вниз углом  рта (тик после  смерти
сына), -- вот, смотрите!"
     "Я, -- заметила  Чернышевская,  --  ожидала от него более тонких шуток,
когда за него выходила".
     Федор  Константинович  с  удивлением  увидел,  что  газета  немецкая, и
неуверенно ее взял.
     "Дату! -- крикнул  Александр Яковлевич. -- Смотрите же на дату, молодой
человек!"
     "Вижу, -- сказал Федор Константинович со вздохом, -- и почему-то газету
сложил. -- Главное, я отлично помнил!"
     Александр Яковлевич свирепо захохотал.
     "Не  сердитесь  на  него, пожалуйста,  -- с ленивой скорбью  произнесла
Александра  Яковлевна, слегка  балансируя  бедрами  и  мягко  беря  молодого
человека за кисть.
     Любовь Марковна, защелкнув сумку, поплыла в гостиную.
     Это  была очень  небольшая,  пошловато  обставленная,  дурно освещенная
комната  с застрявшей тенью в  углу и пыльной вазой танагра на  недосягаемой
полке, и  когда  наконец  прибыл последний  гость,  и Александра  Яковлевна,
ставшая на минуту -- как это обычно бывает -- замечательно похожа на свой же
(синий   с  бликом)  чайник,  начала  разливать   чай,   теснота   помещения
претворилась в подобие какого-то трогательно уездного уюта. На диване, среди
подушек  --  вс?  неаппетитных, заспанных цветов -- подле  шелковой  куклы с
бескостными ногами  ангела и  персидским разрезом  очей, которую оба сидящих
поочередно  мяли,  удобно  расположились: огромный,  бородатый, в  довоенных
носках со стрелками, Васильев и худенькая, очаровательно дохлая, с  розовыми
веками  барышня  --  в общем вроде  белой мыши; ее звали  Тамара  (что лучше
пристало  бы кукле), а фамилия смахивала  на  один  из  тех немецких  горных
ландшафтов, которые  висят  у  рамочников. Около книжной  полки сидел  Федор
Константинович и,  хотя  в  горле  стоял  кубик, старался казаться  в  духе.
Инженер  Керн,  близко  знавший  покойного  Александра  Блока,  извлекал  из
продолговатой  коробки,  с  клейким  шорохом,  финик.  Внимательно  осмотрев
кондитерские пирожные на большой тарелке с плохо нарисованным шмелем, Любовь
Марковна, вдруг скомкав выбор, взяла  тот сорт, на котором непременно бывает
след   неизвестного   пальца   --   пышку.   Хозяин  рассказывал   старинную
первоапрельскую проделку медика первокурсника в Киеве... Но самым интересным
из присутствующих был сидевший поодаль, сбоку  от  письменного  стола,  и не
принимавший участия в общем разговоре, за которым, однако, с тихим вниманием
следил,  юноша... чем-то действительно напоминавший Федора  Константиновича:
он напоминал его не чертами лица, которые сейчас было трудно рассмотреть, но
тональностью  всего облика,  --  серовато  русым  оттенком  круглой  головы,
которая была  коротко  острижена  (что  по  правилам  поздней  петербургской
романтики шло поэту лучше, чем лохмы), прозрачностью больших, нежных, слегка
оттопыренных ушей, тонкостью шеи с тенью выемки у затылка.  Он сидел в такой
же позе, в какой сиживал и Федор Константинович, -- немножко опустив голову,
скрестив  ноги и  не столько скрестив, сколько  поджав руки, словно зяб, так
что  покой  тела скорее  выражался  острыми  уступами (колено, локти, щуплое
плечо)  и  сжатостью  всех  членов, нежели  тем  обычным  смягчением очерка,
которое бывает, когда человек отдыхает и слушает. Тень двух томов,  стоявших
на  столе,  изображала  обшлаг  и  угол  лацкана,  а  тень   тома  третьего,
склонившегося  к другим, могла сойти за галстук.  Он был лет  на пять моложе
Федора Константиновича и,  что касается самого  лица, то, судя по снимкам на
стенах  комнаты  и в соседней спальне (на  столике, между плачущими по ночам
постелями), сходства, может быть,  и не существовало вовсе, ежели не считать
известной  его удлиненности  при развитости лобных костей, да темной глубины
глазниц -- паскальевой, по определению физиогномистов, -- да еще, пожалуй, в
широких бровях  намечалось что-то  общее... но нет, дело  было не в  простом
сходстве,  а в  одинаковости  духовной  породы  двух нескладных  по-разному,
угловато-чувствительных людей. Он сидел, этот  юноша,  не поднимая  глаз,  с
чуть  лукавой чертой  у  губ,  скромно и  не очень  удобно, на  стуле, вдоль
сидения которого  блестели  медные  кнопки, слева  от заваленного  словарями
стола,  и,  -- как  бы  теряя равновесие,  с  судорожным усилием,  Александр
Яковлевич  снова  отрывал  взгляд от  него, продолжая  рассказывать  вс?  то
молодецки смешное, чем обычно прикрывал свою болезнь.
     "А  отзывы вс?  равно  будут"  --  сказал  он  Федору  Константиновичу,
непроизвольно подмигивая, -- "уж будьте покойны, угорьки из вас повыжмут".
     "Кстати, -- спросила Александра  Яковлевна,  -- что  это такое "вилы  в
аллее", -- там, где велосипед?"
     Федор Константинович скорее  жестами, чем словами, показал:  знаете, --
когда учишься ездить и страшно виляешь.
     "Сомнительное выражение", -- заметил Васильев.
     "Мне  больше всего  понравилось  о  детских  болезнях,  да,  -- сказала
Александра  Яковлевна, кивнув  самой себе,  --  это  хорошо:  рождественская
скарлатина и пасхальный дифтерит".
     "Почему не наоборот?" -- полюбопытствовала Тамара.
     Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его
книг:  Гумилев  и Эредиа, Блок и Рильке,  -- и сколько  он знал наизусть!  А
тетради... Нужно  будет  когда-нибудь  решиться  и вс?  просмотреть. Она это
может, а  я  не  могу.  Как  это  странно  случается, что  со  дня  на  день
откладываешь. Разве,  казалось  бы, не наслаждение, -- единственное, горькое
наслаждение, --  перебирать имущество мертвого, а оно  однако так и остается
лежать  нетронутым  (спасительная  лень  души?);   немыслимо,  чтобы   чужой
дотронулся  до него, но какое  облегчение, если бы нечаянный пожар уничтожил
этот драгоценный маленький шкал. Александр Яковлевич вдруг встал  и,  как бы
случайно, так переставил стул около письменного  стола, чтобы ни он, ни тень
книг никак не могли служить темой для призрака.
     Разговор  тем  временем   перешел  на  какого-то  советского   деятеля,
потерявшего после смерти Ленина  власть. "Ну, в те годы, когда я  видал его,
он  был  в  зените славы и  добра",  --  говорил  Васильев,  профессионально
перевирая цитату.
     Молодой человек, похожий на  Федора Константиновича (к которому  именно
поэтому  так привязались Чернышевские), теперь очутился у двери, где, прежде
чем выйти,  остановился  в полоборота к отцу, --  и, несмотря  на свой чисто
умозрительный состав, ах, как он был сейчас плотнее всех сидящих  в комнате!
Сквозь  Васильева  и  бледную барышню  просвечивал диван,  инженер  Керн был
представлен одним лишь блеском пенснэ, Любовь  Марковна --  тоже, сам  Федор
Константинович держался лишь благодаря смутному совпадению с покойным, -- но
Яша был совершенно настоящий и живой и только  чувство самосохранения мешало
вглядеться в его черты.
     "А может быть, -- подумал Федор Константинович, -- может быть,  это вс?
не  так,  и  он  (Александр Яковлевич)  вовсе  сейчас  не представляет  себе
мертвого сына, а действительно занят разговором, и если у него бегают глаза,
так это потому,  что  он вообще  нервный, Бог с ним. Мне тяжело, мне скучно,
это вс? не то, -- и я не знаю, почему я здесь сижу, слушаю вздор".
     И вс?-таки он продолжал сидеть и курить, и покачивать носком ноги, -- и
промеж всего  того, что говорили  другие, что сам говорил, он  старался, как
везде и всегда, вообразить внутреннее прозрачное движение  другого человека,
осторожно садясь в  собеседника, как в кресло, так чтобы  локти того служили
ему подлокотниками, и душа бы влегла в чужую душу, -- и тогда вдруг менялось
освещение мира,  и он  на  минуту действительно  был Александр Яковлевич или
Любовь Марковна, или Васильев.  Иногда к прохладе и легким  нарзанным уколам
преображения  примешивалось  азартно-спортивное  удовольствие,  и  ему  было
лестно,  когда  случайное  слово  ловко  подтверждало  последовательный  ход
мыслей,  который он  угадывал  в  другом. Он,  для  которого  так называемая
политика  (вс?  это  дурацкое  чередование  пактов,  конфликтов, обострений,
трений,  расхождений, падений, перерождений ни  в  чем неповинных городков в
международные договоры) не значила ничего, погружался, бывало, с содроганием
и любопытством  в просторные  недра Васильева и на  мгновение жил при помощи
его,  васильевского,  внутреннего механизма,  где рядом с  кнопкой "Локарно"
была  кнопка  "локаут", и  где  в  ложно  умную,  ложно  занимательную  игру
вовлекались  разнокалиберные  символы:  "пятерка  кремлевских  владык"   или
"восстание курдов" или  совершенно  потерявшие человеческий  облик отдельные
имена:  Гинденбург,  Маркс,  Пенлеве,  Эррио,  --  головастая  э-оборотность
которого настолько самоопределилась, на столбцах васильевской "Газеты",  что
грозила полным разрывом  с  первоначальным  французом;  это  был  мир  вещих
предсказаний, предчувствий, таинственных комбинаций, мир, который в сущности
был  во  стократ   призрачней  самой  отвлеченной  мечты.   Когда  же  Федор
Константинович пересаживался в Александру Яковлевну Чернышевскую, то попадал
в душу, где не вс? было ему чуждо, но где многое изумляло его, как чопорного
путешественника могут изумлять обычаи заморской страны, базар на заре, голые
дети,  гвалт,  чудовищная  величина  фруктов. Сорокапятилетняя,  некрасивая,
сонная  женщина,  потеряв  два  года тому  назад  единственного  сына, вдруг
проснулась:  траур окрылил ее, и  слезы омолодили,  --  так по крайней  мере
говорили знавшие ее прежде. Память с сыне, обернувшаяся у ее мужа недугом, в
ней разгорелась какой-то живительной  страстью. Неправильно было бы сказать,
что  эта  страсть заполняла ее всю;  нет,  она еще  далеко  перелетала через
душевный  предел  Александры  Яковлевны,  едва  ли   не  облагораживая  даже
белиберду  этих  двух  меблированных комнат,  в которые  она  с  мужем после
несчастья переехала  из большой старой берлинской квартиры (где еще до войны
живал  ее брат с  семьей), Своих знакомых она теперь рассматривала лишь  под
углом их  восприимчивости к  ее утрате, да еще,  для порядка, вспоминала или
воображала суждение  Яши  о  том  или  другом  лице,  с  которым приходилось
встречаться, Ее охватил жар деятельности, жажда обильного отклика; сын в ней
рос  и  выбивался  наружу; литературный кружок, в прошлом  году  учрежденный
Александром Яковлевичем совместно  с  Васильевым,  дабы чем-нибудь себя и ее
занять,  показался  ей  лучшим  посмертным  чествованием  поэта-сына.  Тогда
впервые я  и  увидел  ее и был немало озадачен, когда вдруг эта  пухленькая,
страшно подвижная,  с ослепительно  синими  глазами, женщина, среди  первого
разговора со мной залилась слезами, точно без всякой причины распался полный
доверху хрустальный сосуд, и  не спуская с меня танцующего взгляда, смеясь и
всхлипывая,  пошла повторять:  "Боже  мой,  как  вы мне  напомнили его,  как
напомнили!"  Откровенность,  с  которой  при  следующих встречах со мной она
говорила  о  сыне, о всех подробностях его  гибели и о том, как он теперь ей
снится (что  будто беременна  им, взрослым, а сама,  как пузырь  прозрачна),
показалась мне вульгарным безстыдством, тем более покоробившим меня, когда я
стороной узнал,  что она  была <i>немножко  обижена</i>  тем,  что я не отвечал  ей
соответственной вибрацией, а  просто переменил разговор, когда  зашла речь о
<i>моем</i> горе, о <i>моей</i> утрате. Но очень скоро я заметил, что этот восторг скорби,
среди которого она беспрерывно жила, умудряясь не умереть  от разрыва аорты,
начинает  как-то меня забирать и  чего-то  от  меня требовать. Вы знаете это
характерное  движение,  когда  человек  вам  дает  в руки  дорогую для  него
фотографию  и  следит  за  вами  с  ожиданием... а вы, длительно  и  набожно
посмотрев  на  невинно и  без  мысли о смерти  улыбающееся  лицо на  снимке,
притворно замедляете возвращение, притворно тормозите взглядом свою же руку,
отдавая карточку  с  задержкой, словно  было бы неучтиво  расстаться  с  ней
вдруг. Вот эту  серию движений мы проделывали с  Александрой  Яковлевной беэ
конца.  Александр Яковлевич  сидел  за  своим  освещенным  в  углу  столом и
работал,   изредка  прочищая   горло,  --  составлял  свой  словарь  русских
технических терминов,  заказанный ему немецким книгоиздательством. Было тихо
и нехорошо. Следы  вишневого варенья на блюдце мешались с пеплом. Чем дальше
она  мне рассказывала о Яше, тем слабее он меня притягивал, --  о нет,  мы с
ним были мало  схожи (куда меньше,  чем  полагала она,  во внутрь  продлевая
совпаденье наших внешних черт, которых она к тому же находила больше, чем их
было  на  самом деле, а  было, опять-таки,  только то немногое на виду,  что
соответствовало немногому внутри нас) и едва ли мы подружились бы, встреться
я с ним во время.  Его пасмурность,  прерываемая резким крикливым  весельем,
свойственным безъюморным людям; его сентиментально-умственные увлечения; его
чистота,  которая  сильно отдавала бы трусостью чувств,  кабы не болезненная
изысканность  их  толкования;  его ощущение Германии; его безвкусные тревоги
("неделю был  как в чаду",  потому  что  прочитал  Шпенглера);  наконец, его
стихи... словом вс? то, что для его матери было преисполнено очарования, мне
лишь  претило.  Как поэт он  был,  по-моему,  очень  хил; он  не  творил, он
перебивался поэзией, как перебивались тысячи интеллигентных юношей его типа;
но если  не гибли они той или другой  более  или менее геройской смертью  --
ничего общего не имеющей с русской словесностью, которую они, впрочем, знали
досканально  (о,   эти   Яшины   тетради,  полные   ритмических  ходов,   --
треугольников  да трапеций!),  -- они  в  будущем отклонялись  от литературы
совершенно и если выказывали в  чем-либо  талант, то уж в области  науки или
службы,  а не  то по-просту  хорошо-налаженной  жизни. Он  в  стихах, полных
модных банальностей,  воспевал "горчайшую"  любовь к России,  --  есенинскую
осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма  и тот  невский
гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя. Его  мать читала
их мне, сбиваясь,  волнуясь,  с неумелой гимназической интонацией, вовсе  не
шедшей к этим  патетическим  пэонам,  -- которые сам Яша, должно быть, читал
самозабвенным певком, раздувая ноздри и раскачиваясь,  в  странном блистании
какой-то лирической гордыни, после чего тотчас опять оседал, вновь становясь
скромным,  вялым  и   замкнутым.  Эпитеты,   у   него   жившие   в  гортани,
"невероятный",  "хладный", "прекрасный",  --  эпитеты,  жадно  употребляемые
молодыми  поэтами его поколения, обманутыми тем, что архаизмы, прозаизмы или
просто  обедневшие некогда слова вроде "роза",  совершив  полный круг жизни,
получали теперь в стихах  как бы неожиданную свежесть,  возвращаясь с другой
стороны, -- эти  слова, в  спотыкавшихся устах  Александры Яковлевны, как бы
делали еще один  полукруг,  снова закатываясь,  снова являя всю  свою ветхую
нищету -- и тем вскрывая обман стиля.  Кроме  патриотической  лирики, были у
него стихи о каких-то матросских тавернах; о джине и джазе, который он писал
на переводно-немецкий манер: "яц"; были и стихи о Берлине с попыткой развить
у  немецких  наименований   голос,  подобно  тому,  как,   скажем,  названия
итальянских  улиц звучат подозрительно приятным контральто в русских стихах;
были у него и посвящения дружбе, без рифмы и без  размера,  что-то путанное,
туманное, пугливое, какие-то  душевные дрязги и обращение на вы к другу, как
на вы обращается больной француз  к  Богу  или молодая  русская  поэтесса  к
любимому господину. И вс?  это было выражено бледно,  кое-как, со множеством
неправильностей  в  ударениях, --  у него  рифмовало  "предан"  и "передан",
"обезличить"  и  "отличить",  "октябрь"  занимал  три места  в  стихотворной
строке, заплатив лишь за два,  "пожарище" означало большой пожар, и  еще мне
запомнилось трогательное  упоминание  о  "фресках  Врублева", --  прелестный
гибрид, лишний  раз  доказывавший  мне наше несходство,  -- нет,  он не  мог
любить  живопись так, как я. Свое настоящее мнение о его поэзии я скрывал от
Александры Яковлевны, а те принужденные звуки  нечленораздельного одобрения,
которые  я  из приличия  издавал,  понимались  ею  как хаос восхищения.  Она
подарила мне на рождение,  сияя  сквозь  слезы,  лучший Яшин галстук,  свеже
выутюженный,  старомодно  муаровый,  с  еще  заметной  петербургской  маркой
"Джокей  Клуб", -- думаю, что сам Яша вряд ли его  часто носил; и в обмен за
вс?, чем она поделилась со мной, за полный и подробный образ покойного сына,
с его  стихами,  ипохондрией,  увлечениями,  гибелью,  Александра  Яковлевна
властно  требовала от  меня  некоторого  творческого  содействия; получалось
странное соответствие: ее муж, гордившийся своим  столетним именем и подолгу
занимавший историей оного  знакомых (деда его в царствование Николая Первого
крестил,  -- в Вольске, кажется, -- отец знаменитого Чернышевского, толстый,
энергичный священник, любивший миссионерствовать среди евреев и в придачу  к
духовному благу дававший им свою фамилию), не  раз говорил мне: "Знаете что,
написали  бы вы, в  виде  biographie  romance'e,  книжечку о  нашем  великом
шестидесятнике,  --  да-да,  не морщитесь,  я  все  предвижу  возраженья  на
предложение мое, но поверьте, бывают же случаи, когда  обаяние человеческого
подвига совершенно  искупает литературную  ложь, а он был сущий подвижник, и
если бы  вы пожелали  описать  его  жизнь,  я б  вам много  мог порассказать
любопытного". Мне  совсем не хотелось писать о великом шестидесятнике, а еще
того меньше о Яше, как со своей стороны настойчиво советовала мне Александра
Яковлевна  (так  что  в общем получался заказ на  всю  историю  их рода). Но
невзирая на то, что меня и  смешило и раздражало это их стремление указывать
путь  моей  музе, я  чувствовал, что еще  немного,  и  Александра  Яковлевна
загонит меня в такой угол, откуда я не вылезу,  и что, подобно тому, как мне
приходилось  являться  к  ней  в  Яшином  галстуке  (покуда  я  не  придумал
отговориться тем, что боюсь его затрепать), точно также мне придется засесть
за писание новеллы с  изображением  Яшиной судьбы.  Одно время я  даже  имел
слабость  (или  смелость, может  быть)  прикидывать в уме, как  бы  я за это
взялся, если бы да кабы... Иной мыслящий пошляк, беллетрист в роговых очках,
--  домашний врач  Европы и сейсмограф социальных потрясений, -- нашел  бы в
этой  истории,  я  не  сомневаюсь,  нечто в  высшей  степени характерное для
"настроений молодежи в послевоенные годы", -- одно  это сочетание  слов  (не
говоря про область идей),  невыразимо  меня  бесило;  я испытывал  приторную
тошноту, когда слышал или читал очередной вздор, вульгарный и мрачный вздор,
о  симптомах  века  и  трагедиях  юношества.  А  так  как  загореться Яшиной
трагедией  я не мог  (хотя  Александра  Яковлевна  и  думала,  что  горю), я
невольно  бы  увяз как раз  в глубокомысленной  с гнусным фрейдовским душком
беллетристике. С замиранием сердца упражняя воображение, носком ноги  как-бы
испытывая  слюдяной  ледок  зажоры,  я  доходил  до  того,  что  видел  себя
переписывающим  и приносящим  Чернышевской свое произведение, садящимся так,
чтобы лампа  с левой  стороны освещала мой роковой  путь  (спасибо,  мне так
отлично  видно), и после короткого предисловия насчет того, как было трудно,
как  ответственно... но  тут  вс?  заволакивалось  багровым  паром  стыда. К
счастью, я заказа не  исполнил,  --  не знаю, что именно уберегло: и тянул я
долго,  и какие-то случайно выдались благотворные перерывы в наших встречах,
и самой Александре Яковлевне я  может  быть  чуть-чуть  приелся  в  качестве
слушателя; как  бы то ни было, история осталась  писателем неиспользованной,
-- а была она в сущности очень проста и грустна, эта история.
     Мы почти в одно время попали в  берлинский  университет,  но я  не знал
Яши,  хотя  не  раз  должно быть  мы  проходили  друг мимо  друга.  Разность
предметов,  --  он  занимался  философией,  я -- инфузориями,  --  уменьшала
возможность общения. Если бы я теперь вернулся в это прошлое, и лишь с одним
обогащением, --  с сознанием сегодняшнего дня, -- повторил бы в точности все
тогдашние мои  петли,  то уж  конечно я бы  сразу приметил его  лицо,  столь
теперь знакомое  мне  по снимкам.  Забавно:  если  вообще  представить  себе
возвращение в былое с  контрабандой  настоящего, как  же  дико было  бы  там
встретить  в неожиданных  местах,  такие  молодые и свежие, в каком то ясном
безумии  не узнающие  нас,  прообразы  сегодняшних  знакомых;  так, женщина,
которую,  скажем, со  вчерашнего дня  люблю, девочкой,  оказывается,  стояла
почти рядом со мной в переполненном поезде, а прохожий, пятнадцать лет  тому
назад спросивший у меня дорогу, ныне служит в одной конторе со мной. В толпе
минувшего с десяток лиц получило бы эту анахроническую значительность: малые
карты,  совершенно  преображенные  лучем  козыря.  И  с  какой  уверенностью
тогда... Но,  увы, когда и случается, во  сне, так пропутешествовать, то  на
границе  прошлого  обесценивается  весь  твой  нынешний  ум, и  в обстановке
класса, наскоро составленного аляповатым бутафором кошмара,  опять не знаешь
урока -- со всею забытой тонкостью тех бывших школьных мук.
     В  университете Яша близко сдружился  со студентом Рудольфом Бауманом и
студенткой Олей Г., -- русские газеты не печатали полностью  ее фамилии. Это
была барышня  его лет, его  круга, родом чуть ли не из того же города, как и
он.  Семьи, впрочем, друг друга не знали. Только раз,  года два после Яшиной
гибели, на  литературном вечере мне  довелось видеть  ее, и  я  запомнил  ее
необыкновенно широкий, чистый лоб, глаза морского оттенка и большой  красный
рот с черным пушком над верхней губой и толстой родинкой сбоку, а стояла она
сложив  на  мягкой груди руки, что  во мне  сразу  развернуло всю литературу
предмета, где была  и пыль  ведряного вечера,  и шинок  у  тракта  и женская
наблюдательная скука.  Рудольфа же я не  видал никогда и только с чужих слов
заключаю, что был он  бледноволос, быстр  в движениях и красив, -- жилистой,
лягавой  красотой.  Таким  образом для  каждого  из  помянутых  трех  лиц  я
пользуюсь другим способом изучения, что влияет  и на  плотность  их, и на их
окраску,  покамест  в последнюю  минуту,  не  ударяет  по ним,  озарением их
уравнивая, какое-то мое, но мне самому непонятное солнце.
     В дневниковых своих заметках Яша  метко определил  взаимоотношения его,
Рудольфа  и  Оли  как  "треугольник,  вписанный  в  круг".  Кругом  была  та
нормальная, ясная, "эвклидова", как он выразился, дружба, которая объединяла
всех  троих, так что с ней одной союз их остался бы счастливым, беспечным  и
нерасторгнутым. Треугольником же, вписанным в него, являлась та другая связь
отношений, сложная, мучительная и долго образовывавшаяся, которая жила своей
жизнью, совершенно независимо от общей окружности одинаковой дружбы. Это был
банальный треугольник трагедии, родившийся в идиллическом кольце, и  одна уж
наличность такой подозрительной ладности  построения,  не  говоря  о  модной
комбинационности его развития,  -- никогда  бы мне не  позволила  сделать из
всего этого рассказ, повесть, книгу.
     "Я  дико влюблен в  душу  Рудольфа",  -- писал Яша своим взволнованным,
неоромантическим  слогом.  "Я влюблен  в  ее соразмерность, в ее здоровье, в
жизнерадостность ее.  Я  дико  влюблен  в эту обнаженную,  загорелую, гибкую
душу, которая на  вс?  имеет  ответ  и идет через  жизнь,  как самоуверенная
женщина через бальный зал.  Я умею только  представить  себе  в  сложнейшем,
абстрактнейшем порядке, по сравнению  с которым Кант и Гегель игра, то дикое
блаженство, которое я  бы  испытывал,  если  бы -- Если бы  что? Что  я могу
сделать  с  его  душой?  Вот   это-то  незнание,  это  отсутствие  какого-то
таинственнейшего орудия (вроде того  как Альбрехт  Кох  тосковал  о "золотой
логике" в мире безумных), вот это-то и есть моя смерть. Моя кровь кипит, мои
руки холодеют, как у гимназистки, когда мы с ним вдвоем остаемся, и он знает
это, и я становлюсь ему гадок, и он не скрывает брезгливого чувства. Я  дико
влюблен в его душу, -- и это так же бесплодно, как влюбиться в луну".
     Можно понять  брезгливость  Рудольфа,  --  но с  другой стороны...  мне
иногда  кажется, что не  так  уж ненормальна была  Яшина страсть, -- что его
волнение было в конце концов весьма сходно  с  волнением  не одного русского
юноши  середины  прошлого  века, трепетавшего  от  счастья,  когда,  вскинув
шелковые ресницы, наставник с матовым челом, будущий вождь, будущий мученик,
обращался к  нему... и  я бы совсем  решительно отверг непоправимую  природу
отклонения ("Месяц, полигон,  виола заблудившегося пола..." -- как  кто-то в
кончеевской поэме <i>перевел</i>  "и степь, и ночь, и при луне..."), если бы только
Рудольф  был в  малейшей мере учителем, мучеником и вождем, --  ибо на самом
деле это  был  что называется "бурш", --  правда, бурш с  легким заскоком, с
тягой к темным стихам, хромой музыке, кривой живописи, -- что не исключало в
нем  той  коренной добротности, которой  пленился,  или думал, что пленился,
Яша.
     Сын почтенного дурака-профессора и чиновничьей дочки, он вырос в чудных
буржуазных условиях, между храмообразным  буфетом  и спинами спящих книг. Он
был добродушен, хоть и недобр, общителен, а вс? же диковат, взбалмошен, но и
расчетлив. В Олю он  окончательно влюбился после велосипедной прогулки с ней
и с Яшей по Шварцвальду, которая,  как потом он показывал на следствии, "нам
всем  троим  открыла  глаза";   влюбился  по  последнему  классу,  просто  и
нетерпеливо, однако  встретил в ней  резкий отпор,  еще усиленный  тем,  что
бездельная, прожорливая, с угрюмым норовцом,  Оля в свою очередь  (в тех  же
еловых лесах, у того  же круглого  черного  озера)  "поняла, что  увлеклась"
Яшей,  которого это  так  же угнетало,  как его пыл  --  Рудольфа, и как пыл
Рудольфа -- ее самое, так что геометрическая зависимость между их вписанными
чувствами  получилась  тут  полная,  напоминая  вместе  с  тем  таинственную
заданность  определений  в перечне лиц  у старинных французских драматургов:
такая-то -- "amante", с тогдашним оттенком действенного причастия такого-то.
     Уже  к  зиме,  ко  второй  зиме их  союза,  они отчетливо разобрались в
положении;  зима  ушла на  изучение  его безнадежности. Извне  вс?  казалось
благополучным: Яша беспробудно читал, Рудольф играл в хоккей, виртуозно  мча
по  льду пак,  Оля занималась  искусствоведением (что  в  рассуждении  эпохи
звучит,  как и весь тон данной драмы, нестерпимо типичной нотой);  внутри же
безостановочно  развивалась глухая, болезненная работа,  -- ставшая стихийно
разрушительной,  когда  наконец  эти  бедные молодые  люди  начали  находить
услаждение в своей тройственной пытке.
     Долгое  время  по  тайному соглашению  (каждый  о  каждом  бесстыдно  и
безнадежно вс?  давно  уже  знал) они  переживаний своих не касались  вовсе,
когда бывали втроем; но стоило любому из них отлучиться, как двое оставшихся
неминуемо  принимались  обсуждать  его страсть  и  страдания. Новый  Год они
почему-то  встречали  в буфете одного из берлинских вокзалов, -- может  быть
потому, что на вокзалах вооружение времени особенно внушительно, -- а  потом
пошли шляться  в разноцветную  слякоть  по  страшным  праздничным улицам,  и
Рудольф  предложил иронический тост за разоблачение дружбы, -- и с той поры,
сначала  сдержанно, но вскоре в упоении  откровенности,  они уже совместно в
полном составе, обсуждали свои чувства. И тогда треугольник стал  окружность
свою разъедать.
     Чета  Чернышевских,  как  и   родители  Рудольфа,  как  и   Олина  мать
(скульпторша,  жирная, черноглазая,  еще  красивая  дама  с  низким голосом,
похоронившая двух  мужей  и носившая всегда какие-то  длинные бронзовые цепи
вокруг шеи), не только не чуяла, какое нарастает  событие, но с уверенностью
ответила бы,  найдись праздный вопрошатель  среди ангелов,  уже слетавшихся,
уже кипевших  с профессиональной хлопотливостью вокруг колыбели,  где  лежал
темненький новорожденный  револьвер, --  ответила  бы, что  вс?  хорошо, все
совершенно  счастливы, Зато  потом, когда  вс?  уже  случилось, обокраденная
память  прилагала  все   усилия,  чтобы  в  былом  ровном  потоке  одинаково
окрашенных  дней  найти следы  и  улики  будущего,  --  и  представьте себе,
находила,  --  так  что  госпожа  Г.,  <i>нанося</i>,  как  она  выражалась,  визит
соболезнования  Александре  Яковлевне,  вполне  верила  в  свои слова, когда
рассказывала, что давно предчувствовала беду -- с того самого дня, как вошла
в полутемную залу, где на  диване в неподвижных позах, в различных горестных
преклонениях  аллегорий на  могильных  барельефах,  молчали  Оля  и  ее двое
приятелей;  это было одно  мгновение,  одно  мгновение  гармонии  теней,  но
госпожа Г. будто бы это мгновение отметила, или  вернее  отложила его, чтобы
через несколько месяцев к нему фуксом возвратиться.
     К весне  револьвер  вырос.  Он  принадлежал  Рудольфу, но  долгое время
незаметно переходил  от одного к  другому, как теплое на  веревке кольцо или
карта с негритяночкой.  Как это ни странно, мысль исчезнуть всем троим, дабы
восстановился -- уже в неземном плане -- некий идеальный и непорочный  круг,
всего страстнее  разрабатывалась Олей,  хотя теперь трудно установить, кто и
когда  впервые  высказал ее;  а в  поэты предприятия  вышел  Яша,  положение
которого  казалось  наиболее  безнадежным,   так  как  вс?-таки  было  самым
отвлеченным;  но  есть печали,  которых  смертью не  лечат,  оттого что  они
гораздо проще врачуются жизнью  и ее меняющейся мечтой: вещественная пуля их
не берет,  отлично зато  справляясь  с  вещественной страстью Рудольфовых  и
Олиных сердец.
     Выход был теперь найден, и разговоры о нем стали особенно увлекательны.
В середине апреля, на тогдашней квартире Чернышевских (родители мирно ушли в
кино  напротив), случилось  кое-что,  послужившее  повидимому  окончательным
толчком для  развязки.  Рудольф неожиданно  подвыпил, разошелся,  Яша  силой
отрывал его от Оли, и вс? это происходило в ванной комнате, и потом Рудольф,
рыдая, подбирал высыпавшиеся каким-то образом из  кармана штанов  деньги,  и
как  было  тяжело,   как  стыдно   всем,  и  каким   заманчивым  облегчением
представлялся назначенный на завтра финал.
     После обеда  в четверг,  восемнадцатого, в  восемнадцатую  же годовщину
смерти   Олиного  отца,   они  запаслись   ставшим  уже  совсем  толстым   и
самостоятельным револьвером  и в  легкую дырявую  погоду (с влажным западным
ветром и  фиолетовой ржавчиной анютиных глазок во всех скверах)  отправились
на пятьдесят  седьмом номере трамвая в Груневальд, чтобы там, в глухом месте
леса, один за другим застрелиться. Они стояли на задней площадке, все трое в
макинтошах, с бледными,  распухшими  лицами, и Яшу как-то  странно  опрощала
старая кепка с большим козырьком, которой года четыре он не носил, а сегодня
надел почему-то; Рудольф был без  шапки, ветер трепал его светлые, откинутые
с  висков волосы; а Оля,  опершись  спиной о задний борт и держась за черную
штангу  белой, крепкой  рукой  с  большим перстнем на  указательном  пальце,
глядела прищуренными глазами на пробегавшие улицы и  вс?  наступала нечаянно
на  рычажок  нежного  звоночка  в  полу  (предназначенного  каменной  ножище
вагоновожатого, когда  зад вагона становится  передом).  Эту  группу  увидел
изнутри, сквозь дверцу,  Юлий Филиппович  Познер,  бывший репетитор  Яшиного
двоюродного брата.  Быстро высунувшись,  -- это был  напористый и  уверенный
господин, -- он поманил Яшу, и тот, узнав его, вошел к нему.
     "Очень удачно, что  я встретил вас",  --  сказал Познер и, обстоятельно
пояснив,   что  едет  с  пятилетней  дочкой  (сидевшей  отдельно  у  окна  и
прижимавшей  мягкий  как  резина нос к  стеклу) проведать  жену в  родильном
приюте;   вынул   бумажник,   а   из   бумажника   визитную   карточку,   и,
воспользовавшись  невольной   остановкой   вагона  (соскочил   на   повороте
контактный  шест),  вечным  пером вычеркнул старый  адрес и надписал  новый.
"Сие, --  сказал он, -- передайте вашему  кузену как только  он вернется  из
Базеля и напомните ему, пожалуйста, что у него осталось несколько моих книг,
которые мне нужны, и даже очень нужны".
     Трамвай  летел по  Гогенцоллерндам, Оля и Рудольф  вс? так же  строго и
молча стояли на  ветру, но кое-что  загадочным  образом изменилось: тем, что
Яша оставил  их вдвоем на  минуту (Познер с дочкой  очень скоро сошел), союз
как-бы нарушился, и началось его, Яшино, отделение от них,  так что когда он
к ним вернулся на площадку, он, не зная этого, как и они не  знали,  уже был
совсем  сам по себе, причем  незаметная трещина неудержимо,  по  закону всех
трещин, продолжала ползти и шириться.
     В пустом  весеннем лесу, где мокрые коричневые березы, особенно которые
поменьше, стояли  безучастные,  обращенные  всем вниманием  внутрь себя,  --
невдалеке от сизого озера  (на  всем громадном  побережьи которого  не  было
никого, кроме  маленького человека,  закидывавшего по просьбе  пса  палку  в
воду), они без труда нашли удобную глушь и тотчас приступили к делу; вернее,
приступил Яша:  в  нем  жила  та  честность  духа,  которая  придает  самому
безрассудному поступку  почти  будничную  простоту.  Сказав, что застрелится
первым по праву  старшинства (ему  было на  год больше  Рудольфа  и на месяц
больше  Оли),  он  этой пустой ссылкой  сделал излишним удар грубого жребия,
который  вс?  равно  по слепоте  своей пал бы  вероятно на  него;  и  скинув
макинтош,  и не простившись с  друзьями, что было только естественно в  виду
одинаковости  маршрута,  безмолвно, с  неловкой торопливостью,  он спустился
между сосен по скользкому скату в буерак, густо поросший  дубком и терновыми
кустами, которые, несмотря на апрельскую прозрачность, совершенно скрыли его
от оставшихся.
     Те  двое  долго  ждали  выстрела. Папирос у  них  не  было,  но Рудольф
догадался  ощупать карман  Яшиного макинтоша, там  оказалась нераспечатанная
коробочка. Небо заволокло, сосны осторожно  шумели, и снизу казалось, что их
слепые ветви стараются  нашарить что-то. Высоко и  сказочно-быстро,  вытянув
длинные  шеи,  пролетели  две  диких  утки,  одна  чуть  отстав  от  другой.
Впоследствии Яшина  мать показывала визитную  карточку,  Dipl.  Ing.  Julius
Posner, на обороте которой Яша  карандашом написал: "Мамочка, папочка, я еще
жив, мне  очень  страшно,  простите  меня".  Наконец  Рудольф не выдержал  и
спустился туда,  чтоб  посмотреть, что с  ним. Яша  сидел  на  коряге, среди
прошлогодних, еще неотвеченных листьев, но не обернулся, а только сказал: "Я
сейчас  готов". В его спине  было что-то напряженное, словно он  превозмогал
сильную боль. Рудольф вернулся к Оле, но не успел до нее  добраться, как оба
ясно услышали сухой хлопок выстрела, а  в комнате у  Яши еще несколько часов
держалась, как  ни в чем не  бывало,  жизнь,  бананная выползина на тарелке,
"Кипарисовый Ларец" и  "Тяжелая Лира"  на стуле около  кровати, пингпонговая
лопатка на  кушетке; он был убит наповал, однако, чтобы его оживить, Рудольф
и Оля еще протащили его  сквозь кусты к тростникам и там отчаянно  кропили и
терли, так что он был весь измазан землею, кровью, илом, когда полиция нашла
труп. Затем они стали  звать, но никто не откликнулся: архитектор  Фердинанд
Штокшмайсер давно ушел со своим мокрым сеттером.
     Они вернулись к тому месту, где ждали выстрела,  и тут история начинает
смеркаться.  Ясно  только  то,  что  у  Рудольфа,  потому ли,  что  для него
открылась  кое-какая земная вакансия,  потому ли,  что  он просто был  трус,
пропала  всякая  охота стреляться, а что Оля, если  и  упорствовала в  своем
намерении, то  вс?  равно ничего  сделать не могла,  так  как  он немедленно
револьвер спрятал. В лесу, где  было  холодно,  темно, где моросил, шелестя,
слепой дождь, они оставались почему-то долго, до бессмысленно позднего часа.
Молва утверждала, что тогда то началась между ними связь, но это уж было  бы
чересчур  плоско.  Около  полуночи,  на углу  улицы  с  лирическим названием
Сиреневой, вахмистр недоверчиво выслушал их ужасный, но бойкий рассказ. Есть
такое истерическое состояние, которое принимает вид ребячливой развязности.
     Если  б   Александра   Яковлевна  непосредственно  после   случившегося
свиделась с Олей, то  может быть и вышел бы из этого  для обеих какой-нибудь
сентиментальный толк. К несчастью это случилось  несколькими месяцами позже,
во-первых, потому, что  Оля отсутствовала,  а  во-вторых,  потому  что  горе
Александры Яковлевны  не  сразу приняло  ту деятельную  и даже  восторженную
форму, какую застал Федор Константинович. Оле в некотором смысле не повезло:
была как раз помолвка ее сводного брата, дом  был  полон гостей, и когда без
предупреждения,  под  тяжелой  траурной  вуалью  и с  лучшей  частью  своего
скорбного  архива  (фотографиями,  письмами)  в  сумке,  и  вся  готовая   к
блаженству обоюдных  рыданий, явилась Чернышевская,  то  к ней  вышла  хмуро
вежливая, хмуро нетерпеливая барышня  в  полупрозрачном платье,  с кровавыми
губами  и  толстым белым носом, и рядом с боковой комнаткой,  куда она ввела
гостью, подвывал граммофон, и  конечно никакого разговора не получилось,  --
"Я  только долго на  нее посмотрела", --  рассказывала Чернышевская и  после
этого тщательно отрезала на многих маленьких снимках  и Олю, и  Рудольфа, --
хотя этот-то  посетил ее сразу, и валялся у нее в ногах,  и  головой бился о
мягкий угол кушетки, и  потом ушел своей  чудной  легкой походкой по  синему
после весеннего ливня Курфюрстендам.
     Болезненнее  всего смерть  Яши  отразилась  на  его  отце.  Целое  лето
пришлось ему провести  в лечебнице,  но он  так и не выздоровел:  загородка,
отделявшая  комнатную  температуру   рассудка  от  безбрежно   безобразного,
студеного,  призрачного  мира,  куда  перешел  Яша,  вдруг  рассыпалась,   и
восстановить ее  было невозможно,  так  что приходилось пробоину  как-нибудь
занавешивать да стараться  на шевелившиеся  складки не смотреть. Отныне  его
жизнь пропускала неземное; но ничем не разрешалось это  постоянное общение с
Яшиной душой, о котором он наконец рассказал жене, в  напрасной надежде этим
обезвредить питающееся тайной привидение:  тайна наросла вероятно опять, так
как  вскоре  ему  снова  пришлось  обратиться  к  скучной,  сугубо  бренной,
стеклянно-резиновой помощи врачей. Таким образом, он только наполовину жил в
нашем  мире, но  тем жаднее  и  отчаяннее  цеплялся  за него,  и  слушая его
щелкающую речь и глядя на его аккуратные черты, трудно было представить себе
внежизненный опыт этого здорового с виду, кругленького, лысого с  волосиками
по бокам, человека,  но тем страннее была судорога, вдруг искажавшая его; да
еще  то, что он время  от времени по неделям  не снимал с правой  руки серой
фильдекосовой перчатки  (страдал экземой),  страшновато намекало  на  тайну,
словно  он  гнушаясь  нечистого прикосновения  жизни  или  опаленный  жизнью
другой,   берег  голое  рукопожатие  для   каких-то   нечеловеческих,   едва
вообразимых свиданий. Меж тем, ничто не  остановилось после Яшиной смерти, и
происходило много интересного, в России наблюдалось распространение  абортов
и возрождение дачников, в Англии были какие-то забастовки, кое-как скончался
Ленин, умерли Дузе, Пуччини, Франс, на  вершине  Эвереста  погибли Ирвинг  и
Маллори, а старик  Долгорукий, в кожаных лаптях,  ходил в Россию смотреть на
белую гречу, между тем,  как  в  Берлине появились,  чтобы  вскоре исчезнуть
опять, наемные  циклонетки,  и первый дирижабль медленно перешагнул океан, и
много писалось  о  Куэ,  Чан-Солине,  Тутанкамоне,  а как-то  в  воскресенье
молодой берлинский купец  со своим приятелем  слесарем предпринял загородную
прогулку  на большой,  крепкой, кровью  почти не пахнувшей,  телеге,  взятой
напрокат у соседа-мясника:  в плюшевых  креслах, на нее поставленных, сидели
две  толстых горничных  и  двое  малых детей  купца,  горничные  пели,  дети
плакали, купец с приятелем  дули пиво и гнали лошадей, погода стояла чудная,
так   что   на  радостях   они  нарочно  наехали   на  ловко   затравленного
велосипедиста, сильно  избили  его в канаве,  искромсали его  папку (он  был
художник)  и покатили дальше очень веселые, а придя в себя, художник  догнал
их  в тракт