ирном саду, но полицейских, попытавшихся установить  их личность,
они избили тоже, после чего,  очень  веселые  покатили  по  шоссе  дальше, а
увидев,  что  их   настигают   полицейские  мотоциклетки,  стали  палить  из
револьверов,  и  в завязавшейся  перестрелке  был  убит  трехлетний  мальчик
немецкого ухаря-купца.
     "Послушайте, надо-бы как-нибудь переменить  разговор, --  тихо  сказала
Чернышевская, -- я  этих штук для него боюсь. У вас  верно есть новые стихи,
правда?  Федор  Константинович  прочтет  стихи", --  закричала  она,  --  но
Васильев,   полулежа,  в  одной   руке  держа   монументальный  мундштук   с
безникотиновой  папиросой, а другой  рассеянно теребя  куклу,  производившую
какие-то эмоциональные  эволюции у него на колене, продолжал еще с полминуты
рассказывать о том, как вчера разбиралась в суде эта веселая история.
     "Ничего у  меня  с собой  нет, и я ничего  не помню", --  несколько раз
повторил Федор Константинович.
     Чернышевский быстро к  нему  обернулся  и  положил  ему  на  рукав свою
маленькую  волосатую  руку. "Я чувствую, вы вс? еще на меня дуетесь. Честное
слово, нет? Я потом сообразил, как это было жестоко. У вас скверный вид. Что
у вас слышно? Вы мне так и не объяснили толком, почему вы переехали".
     Он объяснил: в пансионе, где он прожил  полтора  года, поселились вдруг
знакомые, -- очень милые, бескорыстно навязчивые люди,  которые "заглядывали
поболтать".  Их  комната  оказалась  рядом,  и вскоре  Федор  Константинович
почувствовал, что между ними и им стена как бы рассыпалась, и он беззащитен.
Но Яшиному отцу, конечно, никакой переезд не помог бы.
     Посвистывая,  согнув  слегка  спину,  громадный  Васильев  рассматривал
корешки книг на полках; вынул одну и, раскрыв ее, перестал свистать, но зато
шумно  дыша, начал  про себя  читать первую страницу. Его  место  на  диване
заняла Любовь Марковна с сумкой: обнажив усталые глаза, она обмякла и теперь
приглаживала неизбалованной рукой Тамарин золотой затылок.
     "Да!  --  резко сказал Васильев,  захлопнув  книгу и вдавив ее в первую
попавшуюся щель; -- вс? на свете кончается, товарищи. Мне лично нужно завтра
вставать в семь".
     Инженер Керн посмотрел себе на кисть.
     "Ах посидите еще, -- проговорила Чернышевская, просительно сияя синевой
глаз,  и  обратившись  к  инженеру,  вставшему и  зашедшему  за свой стул, и
убравшему  его  на вершок в сторону  (как иной, напившись, перевернул бы  на
блюдце стакан), она заговорила о докладе, который тот согласился прочитать в
следующую субботу, -- доклад назывался "Блок на войне".
     "Я  на  повестках  по  ошибке написала  "Блок  и  война",  --  говорила
Александра Яковлевна, -- но ведь это не играет значения?".
     "Нет, напротив, очень даже играет, -- с  улыбкой  на тонких губах, но с
убийством  за   увеличительными  стеклами,  отвечал  инженер,   не  разнимая
сцепленных на животе рук.  --  "Блок на  войне" выражает  то, что нужно,  --
персональность собственных наблюдений докладчика, --  а "Блок и  война" это,
извините, -- философия".
     И тут  все  они  стали  понемногу  бледнеть,  зыблиться  непроизвольным
волнением тумана -- и  совсем  исчезать;  очертания, извиваясь  восьмерками,
пропадали  в воздухе,  но еще  поблескивали  там и сям освещенные  точки, --
приветливая  искра  в  глазу, блик  на браслете; на  мгновение еще  вернулся
напряженно сморщенный лоб Васильева, пожимающего чью-то уже  тающую руку,  а
совсем уже напоследок проплыла фисташковая солома в шелковых розочках (шляпа
Любовь Марковны), и вот исчезло вс?, и в полную  дыма гостиную,  без всякого
шума, в  ночных туфлях, вошел  Яша,  думая,  что  отец  уже в спальне,  и  с
волшебным  звоном,  при  свете  красных  фонарей,  невидимки  чинили  черную
мостовую на  углу площади,  и Федор Константинович,  у которого не  было  на
трамвай, шел  пешком во-свояси. Он забыл занять  у Чернышевских  те  две-три
марки,  с которыми  дотянул бы до  следующей  получки: сама по себе мысль об
этом  не беспокоила бы его,  если  бы  не сочеталась, укрепляя  горечь всего
сочетания,  с  отвратительным  разочарованием  (уж  слишком   ярко  он  было
вообразил  успех своей  книги), и  с  холодной течью в  левом  башмаке,  и с
боязнью предстоящей ночи на новом месте.  Его томила усталость, недовольство
собой, -- потерял зря нежное начало ночи; его томило чувство, что он чего-то
не додумал за день, и теперь не додумает никогда.
     Он шел по улицам, которые давно  успели втереться ему  в знакомство, --
мало того, рассчитывали на  любовь; и даже  наперед купили  в  его  грядущем
воспоминании место  рядом с  Петербургом, смежную могилку;  он  шел по  этим
темно-блестящим улицам, и погасшие  дома  уходили, не глядя, кто пятясь, кто
боком, в  бурое небо  берлинской  ночи, где все-таки  были  там и сям топкие
места, тающие под  взглядом, который таким образом выручал  несколько звезд.
Вот,  наконец,  сквер, где  мы ужинали, высокая кирпичная кирка и еще совсем
прозрачный  тополь,   похожий  на  нервную   систему  великана,  и   тут  же
общественная уборная,  похожая на пряничный домик бабы-Яга. Во мраке сквера,
едва задетого веером уличного света,  красавица, которая вот уже лет  восемь
вс? отказывалась  воплотиться  снова (настолько  жива была  память  о первой
любви), сидела на  пепельной скамейке, но когда он прошел вблизи, то увидел,
что это сидит тень ствола. Он свернул на свою улицу и погрузился  в нее, как
в  холодную  воду,  -- так не  хотелось,  такую  тоску  обещала  та комната,
недоброжелательный  шкал,  кушетка.  Отыскав  свой  подъезд  (видоизмененный
темнотой), он достал ключи. Ни один из них двери не отпер.
     "Что такое..." -- сердито пробормотал он, глядя на бородку, -- и снова,
стервенея, принялся  совать.  "Что за  чорт!"  -- воскликнул  он и отступил,
чтобы задрать голову и посмотреть на номер дома. Нет, -- правильно. Он опять
было нагнулся к замку,  -- и вдруг его  осенило:  это  были,  конечно, ключи
пансионские,  которые  при  сегодняшнем  переезде  он  с  собой  нечаянно  в
макинтоше увез, а новые остались должно быть в комнате, в которую ему теперь
хотелось попасть гораздо сильнее, чем только что.
     В  те  годы  берлинские швейцары  были  по преимуществу  зажиточные,  с
жирными   женами,   грубияны,  принадлежавшие  из  мещанских  соображений  к
коммунистической  партии.  Русские  жильцы  перед  ними  робели:  привыкши к
подвластности, мы всюду  себе назначаем тень  надзора. Федор  Константинович
вполне  понимал,  как глупо бояться  старого дурака  с кадыком,  а  все-таки
разбудить его за полночь, вызвать из-под исполинской перины, сделать вот это
движение, чтобы  нажать кнопку (хотя весьма вероятно, что  не откликнулся бы
никто,  сколько  ни жми), никак не  решался,  тем  более,  что  не было того
гривенника, без которого немыслимо было пройти  мимо ладони, на уровне бедра
раскрытой мрачным ковшом: несомневающейся в дани.
     "Вот так штука,  вот так штука",-- шептал  он,  отходя и чувствуя,  как
сзади,  от  затылка  до  пят, наваливается на  него  бремя  бессонной  ночи,
железный двойник, которого надо куда-то нести. "Как это глупо", -- сказал он
еще, произнося  "глупо" с французским "l",  как  это делывал -- рассеянно  и
привычно-шутливо, -- его отец, когда бывал чем-нибудь озадачен.
     Не зная, что предпринять, ждать ли, что кто-нибудь впустит, пойти ли на
розыски ночного сторожа в черном  плаще,  который блюдет замки  на некоторых
улицах,  или   вс?-таки  заставить  себя   звонком   взорвать   дом,   Федор
Константинович  начал  шагать по  панели  до  угла  и  обратно.  Улица  была
отзывчива  и совершенно  пуста. Высоко  над ней,  на  поперечных проволоках,
висело по  млечно-белому  фонарю; под  ближайшим из них  колебался  от ветра
призрачный круг на  сыром  асфальте. И это  колебание, которое как  будто не
имело ровно никакого отношения к  Федору Константиновичу, оно-то однако,  со
звенящим тамбуринным  звуком, что-то столкнуло  с  края души, где это что-то
покоилось и уже  не прежним отдаленным  призывом, а  полным  близким рокотом
прокатилось "Благодарю  тебя, отчизна...",  и тотчас,  обратной  волной: "за
злую  даль  благодарю...".   И  снова  полетело  за  ответом:  "...тобой  не
признан...". Он  сам с собою говорил, шагая по несуществующей панели; ногами
управляло местное  сознание,  а главный,  и  в сущности  единственно важный,
Федор  Константинович  уже  заглядывал  во  вторую  качавшуюся, за несколько
саженей,  строфу, которая должна была разрешиться еще неизвестной, но вместе
с тем в точности обещанной гармонией. "Благодарю тебя..." -- начал он  опять
вслух, набирая новый разгон, но  вдруг  панель  под  ногами  окаменела,  все
кругом заговорили сразу, и он кинулся, мигом отрезвясь, к двери своего дома,
ибо за нею был теперь свет.
     Скуластая, немолодая дама, в накинутом, сползавшем с плеча, каракулевом
жакете, кого-то выпуская, задержалась вместе с выпускаемым в дверях. "Так вы
не  забудьте,  золотце",  --  просила  она  вялым  житейским  голосом, когда
подоспел, осклабясь,  Федор Константинович, тотчас ее  узнавший: нынче утром
встречала с мужем свою мебель. Но и  выпускаемого он тоже узнал, --  это был
молодой  живописец  Романов:  раза два  сталкивался  с  ним  в  редакции.  С
удивленным выражением  на изящном лице, эллинскую чистоту коего бесповоротно
портили темные, кривые  зубы,  он  поздоровался  с Федором Константиновичем,
который затем, неловко  поклонившись даме,  державшей самое себя за ключицы,
огромными  шагами  кинулся  вверх по  лестнице, отвратительно  споткнулся на
загибе  ее и дальше полез,  трогая перила. Заспанная, в  халате, Стобой была
страшна, но это продолжалось  не долго. У себя в комнате он с трудом нащупал
свет. На столе блестели ключи, и белелась книга. "Уже кончилась", -- подумал
он. Так  недавно он раздаривал знакомым экземпляры,  со строгим приветом, на
искренний суд, а  теперь было стыдно вспомнить  и эти надписи, и то, как все
последние дни он жил счастьем книги. А ведь ничего особенного  не произошло:
нынешний обман не исключал  завтрашней или послезавтрашней награды, но каким
то образом он пресытился мечтой, и теперь книга  лежала на столе, вся в себе
заключенная, собою ограниченная и законченная, и уже не изливалась могучими,
радостными лучами, как прежде.
     Когда же он лег в постель, только начали мысли укладываться на ночь,  и
сердце погружатья в  снег сна (он всегда испытывал перебои, засыпая),  Федор
Константинович рискнул повторить  про себя  недосочиненные стихи, -- просто,
чтобы еще раз порадоваться  им перед сонной разлукой; но он  был слаб, а они
дергались  жадной жизнью,  так  что через  минуту  завладели  им,  мурашками
побежали по коже, заполнили голову  божественным жужжанием, и тогда он опять
зажег  свет, закурил и, лежа навзничь, -- натянув до подбородка  простыню, а
ступни выпростав, как Сократ  Антокольского,  -- предался  всем  требованиям
вдохновения. Это был разговор  с тысячью собеседников,  из которых лишь один
настоящий, и этого настоящего надо было ловить  и  не упускать из слуха. Как
мне трудно, и как  хорошо... И в разговоре татой ночи сама душа нетататот...
безу безумие безочит, тому тамузыка татот...
     Спустя  три часа  опасного  для  жизни воодушевления  и вслушивания, он
наконец выяснил вс?, до последнего  слова, завтра  можно  будет записать. На
прощание попробовал вполголоса эти хорошие, теплые, парные стихи.

        Благодарю тебя, отчизна,
        за злую даль благодарю!
        Тобою полн, тобой не признан,
        я сам с собою говорю.
        И в разговоре каждой ночи
        сама душа не разберет,
        мое-ль безумие бормочет,
        твоя-ли музыка растет...

-- и только теперь  поняв, что в  них есть какой-то  смысл,  с интересом его
проследил -- и одобрил. Изнеможенный,  счастливый, с ледяными  пятками,  еще
веря в  благо  и важность  совершенного,  он встал, чтобы  потушить  свет. В
рваной рубашке, с  открытой худой грудью и  длинными, мохнатыми, в бирюзовых
жилах, ногами, он  помешкал у зеркала,  вс?  с тем же серьезным любопытством
рассматривая и  несовсем узнавая себя,  эти широкие  брови,  лоб,  с  мыском
коротко остриженных волос. В  левом глазу лопнул  сосудец, и скользнувший  с
угла рудой отлив придавал  что-то  цыганское темному блеску зрачка. Господи,
как  за  эти  ночные  часы  обросли  впалые  щеки,  --  словно  влажный  жар
стихотворчества поощрял и рост  волос! Он повернул выключатель, но в комнате
нечему было  сгуститься,  и  как встречающие  на  дымном дебаркадере, стояли
бледные и озябшие предметы.
     Он долго не мог уснуть:  оставшаяся шелуха слов засоряла и мучила мозг,
колола в висках, никак нельзя было от нее избавиться. А тем временем комната
совсем  просветлела, и где-то -- должно быть в плюще --  шалые воробьи,  все
вместе, вперебивку, до одури звонко: большая перемена у маленьких.
     Так началось его жительство в новом углу. Хозяйка не могла привыкнуть к
тому, что он спит до часу дня, неизвестно,  где и как обедает,  а ужинает на
промасленных  бумажках.  О его  сборничке  так  никто  и не написал,  --  он
почему-то полагал,  что  это  само  собою  сделается, и  даже  не потрудился
разослать редакциям, --  если не  считать  краткой  заметки  (экономического
сотрудника Васильевской  "Газеты"), где высказывался  оптимистический взгляд
на его  литературную будущность  и приводилась  одна из его строф  с бельмом
опечатки. Танненбергскую улицу он узнал ближе,  и  она выдала  ему  все свои
лучшие тайны: так, в следующем  доме внизу жил старичек сапожник по  фамилии
Канариенфогель,  и действительно  у  него  стояла клетка, хоть и без палевой
пленницы, в  окне,  среди  образцов  починенной  обуви,  но  башмаки  Федора
Константиновича он, посмотрев  на него поверх  железных  очков  своего цеха,
чинить отказался, и  пришлось подумать о  том, как купить  новые. Узнал он и
фамилию верхних жильцов:  по ошибке взлетев однажды на верхнюю  площадку, он
прочел на дощечке: Carl Lorentz, Geschichtsmaler, -- а как-то встреченный на
углу Романов,  который снимал пополам  с гешихтсмалером мастерскую  в другой
части города,  кое-что  рассказал  о нем: труженик, мизантроп и консерватор,
всю  жизнь писавший парады,  битвы, призрак  со звездой  и  лентой  в  садах
Сан-Суси, -- и теперь, в безмундирной республике, обедневший и  помрачневший
в  конец, --  он  пользовался до  войны 1914-18-года почетной  известностью,
ездил  в  Россию  писать  встречу  кайзера  с  царем  и там, проводя зиму  в
Петербурге,  познакомился  с  еще  молодой  тогда и  обаятельной,  рисующей,
пишущей, музыцирующей  Маргаритой Львовной.  Его союз  с русским художником,
заключен был случайно,  по  объявлению  в  газете:  Романов,  тот был совсем
другого пошиба. Лоренц угрюмо привязался к нему, но с первой же его выставки
(это было  время его  портрета  графини  д'Икс: абсолютно голая  графиня,  с
отпечатками  корсета на  животе,  стояла,  держа  на  руках  себя же  самое,
уменьшенную втрое) считал и сумасшедшим  и  мошенником. Многих  же обольстил
его резкий и своеобразный  дар;  ему предсказывали успехи  необыкновенные, а
кое-кто даже видел в нем зачинателя ново-натуралистической школы: пройдя все
искусы  модернизма (как выражались), он  будто  бы пришел к обновленной,  --
интересной,   холодноватой,   --   фабульности.   Еще   сквозила   некоторая
карикатурность в его ранних вещах --  в  этой его "Coi:ncidence",  например,
где, на рекламном столбе, в  ярких,  удивительно между  собой  согласованных
красках афиш, можно было прочесть среди астральных названий кинематографов и
прочей   прозрачной   пестроты  объявление   о  пропаже  (с  вознаграждением
нашедшему) алмазного ожерелья, которое тут  же  на панели, у самого подножья
столба, и лежало, сверкая невинным огнем. Зато в его "Осени", -- сваленная в
канаву среди  великолепных  кленовых листьев  черная  портняжная болванка  с
прорванным  боком,  --  была  уже выразительность  более  чистого  качества;
знатоки  находили  тут  бездну  грусти.  Но лучшей  его  вещью  до  сих  пор
оставалась    приобретенная   разборчивым   богачом   и   уже    многократно
воспроизводившаяся: "Четверо  горожан,  ловящих  канарейку",  все четверо  в
черном, плечистые,  в  котелках (но  один почему-то босой),  расставленные в
каких-то восторженно-осторожных позах  под необыкновенно  солнечной  зеленью
прямоугольно остриженной липы, в  которой скрывалась птица, улетевшая, может
быть, из клетки моего сапожника. Меня неопределенно волновала  эта странная,
прекрасная,  а   все  же  ядовитая  живопись,  я  чувствовал   в  ней  некое
<i>предупреждение</i>,  в  обоих смыслах  слова: далеко  опередив  мое  собственное
искусство, оно  освещало ему и опасности пути. Сам же  художник мне  был  до
противности скучен,  --  что-то было невозможное  для меня в его чрезвычайно
поспешной,  чрезвычайно  шепелявой  речи, сопровождавшейся  никак  с нею  не
связанным, машинальным маячением лучистых глаз,  "Послушайте", -- сказал он,
плюнув мне  в  подбородок,  --  "давайте,  я  познакомлю  вас  с  Маргаритой
Львовной, она заказала мне вас как-нибудь привести, приходите, мы устраиваем
такие,  знаете,  вечеринки в  мастерской,  с музыкой, бутербродами, красными
абажурчиками,  бывает  много молодежи,  Полонская,  братья  Шидловские, Зина
Мери...".
     Имена  эти  были  мне  неведомы,  желания проводить  вечера  в обществе
Всеволода Романова я  не  испытывал никакого, плосколицая жена  Лоренца меня
тоже не занимала никак, -- так что  я  не только не принял приглашения, но с
тех пор стал художника избегать.
     Со двора  по утрам  раздавалось  --  тонко  и сдержанно-певуче:  "Prima
Kartoffel", -- как трепещет сердце молодого овоща! -- или же замогильный бас
возглашал: "Blumen Erde".  В стук выколачиваемых ковров  иногда  вмешивалась
шарманка, коричневая на  бедных  тележковых колесах, с круглым  рисунком  на
стенке, изображавшим идиллический ручей, и вращая то правой, то левой рукой,
зоркий шарманщик выкачивал густое "O  sole mio". Оно уже приглашало в сквер.
Там каштановое  деревцо,  подпертое колом (ибо, как младенец не умеет ходит,
оно  еще не умело расти без  помощи), вдруг выступило с цветком больше  него
самого. Сирень же долго не  распускалась; когда-же решилась, то в одну ночь,
немало окурков оставившую под скамейками, рыхлой роскошью окружила  сад.  На
тихой  улочке  за церковью, в  пасмурный июньский день,  осыпались акации, и
темный асфальт вдоль  панели казался запачканным  в манной каше. На клумбах,
вокруг  статуи  бронзового  бегуна, роза "слава Голландии"  высвободила углы
красных лепестков, и за  ней  последовал "генерал Арнольд Янссен". В июле, в
веселый и  безоблачный день, состоялся  очень  удачный муравьиный лет: самки
взлетали, их пожирали  воробьи,  взлетая тоже; а там, где им никто не мешал,
они  долго потом ползали по гравию, теряя свои слабые бутафорские крылья. Из
Дании   сообщали,  что   вследствие   необычайной   жары   там   наблюдаются
многочисленные случаи помешательства: люди срывают с себя одежды и бросаются
в  каналы.  Бешеными зигзагами  метались  самцы непарного  шелкопряда.  Липы
проделали все свои сложные, сорные, душистые, неряшливые метаморфозы.
     Федор Константинович проводил большую часть дня на темно-синей скамейке
в сквере,  без пиджака, в старых парусиновых туфлях на босу ногу, с книгой в
длинных загорелых пальцах; а  когда солнце слишком наваливалось он закидывал
голову на горячий край спинки и долго жмурился; призрачные колеса городского
дня вращались сквозь внутреннюю бездонную алость, и пробегали  искры детских
голосов,  и  книга, раскрытая  на  коленях,  становилась  вс?  тяжелее,  вс?
бескнижнее; но вот алость темнела наплывом, и, приподняв вспотевший затылок,
он раскрывал  глаза и опять видел сад, газон  с маргаритками,  свеже политый
гравий,  девочку, самое с  собой игравшую  в  классы,  младенца  в  коляске,
состоявшего  из  двух  глаз  и  розовой  трещетки,  путешествие слепнувшего,
дышущего, лучащегося диска сквозь облако, --  и снова вс?  разгоралось,  и с
грохотом  проезжал  вдоль   сада  по  пятнистой,   обсаженной   волнующимися
деревьями, улице угольный грузовик, с черным угольщиком на  высоком, тряском
сиденье, державшим в зубах за стебель изумрудно-яркий лист.
     Под вечер он шел на урок, -- к дельцу с бледными ресницами, смотревшему
на  него с недобрым  недоумением  в тусклом взгляде,  когда он  ему беспечно
читал  Шекспира;  или к гимназистке в  черном  джемпере, которую ему  иногда
хотелось  поцеловать   в  склоненную  желтоватую  шею;   или  к  развеселому
коренастому  морскому  офицеру,  который  говорил  "есть"  и "обмозговать" и
готовился "дать драпу" в Мексику, тайно от своей сожительницы, шестипудовой,
страстной и скорбной старухи, случайно  в одних розвальнях с  ним бежавшей в
Финляндию и с тех пор в вечном  отчаянии ревности кормившей  его кулебяками,
варенцом, грибками... Кроме того,  бывали  прибыльные переводы, какая-нибудь
докладная записка  о низкой звукопроводности плиточных  полов, или трактат о
подшипниках;  и наконец,  небольшой, но особенно драгоценный доход приносили
стихи,  которые он сочинял  запоем и  вс? с тем  же  отечественно лирическим
подъемом, причем одни не дотягивали до полного  воплощения  и  рассеивались,
оплодотворяя  тайную глубину, а другие,  до конца  подчищенные и  снабженные
всеми запятыми, увозились в  редакцию, -- сперва подземным поездом с бликами
отражений, быстро поднимавшихся  по медным вертикалам, затем --  огромным  и
странно  пустым лифтом на восьмой этаж,  где  в  конце  серого как пластелин
коридора, в узкой комнатке, пахнувшей "разлагавшимся трупом  злободневности"
(как острил первый комик редакции), сидел секретарь, лунообразный флегматик,
без возраста и словно без пола, не раз спасавший  положение, когда граживали
разгромом  недовольные той  или  другой заметкой,  --  какие-нибудь  местные
платные якобинцы или свой брат, шуан, здоровенный прохвост из мистиков.
     Гремел   телефон,   промахивал,   развеваясь,  метранпаж,   театральный
рецензент  вс?  читал  в  углу  приблудную из  Вильны  газетку.  "Разве  вам
что-нибудь причитается?  Ничего подобного", -- говорил секретарь. Из комнаты
справа, когда раскрывалась дверь, слышался сдобно  диктующий голос Геца  или
покашливание   Ступишина,  и  среди  стука  нескольких  машинок  можно  было
различить мелкую дробь Тамары.
     Слева находился  кабинет Васильева; люстриновый  пиджак  натягивался на
его  жирных  плечах, когда стоя  за конторкой и как  мощная машина  сопя, он
писал своим неопрятным почерком  со  школьными кляксами,  передовую  статью:
"Час  от  Часу не Легче" или  "Положение в Китае". Вдруг задумавшись, он  со
звуком  железного  скребка  чесал  одним  пальцем  большую  бородатую  щеку,
приподнятую к сощуренному глазу, над которым нависла характерная, до сих пор
еще в России незабытая, черная, без сединки, разбойничья бровь.  Около  окна
(за которым был такой же высокий, многоконторный дом, с ремонтом, шедшим так
высоко в небе, что  казалось,  можно было  заодно  починить серую, с  рваным
отверстием, тучу) стояла ваза  с  полутора апельсинами и аппетитная крыночка
болгарской простокваши,  а  в  книжном  шкалу, в нижнем,  закрытом отделении
хранились  запретные  сигары и  большое  сине-красное  сердце.  Старый  хлам
советских журналов,  книжонки с  лающими  обложками, письма -- просительные,
напоминательные, поносительные, -- выжатая  половинка апельсина, лист газеты
с вырезанным в  Европу окном,  зажимчики,  карандаши,  -- вс?  это  занимало
письменный стол,  а над этим  непоколебимо стоял, слепо  отражая  свет окна,
фотографический портрет дочки Васильева, жившей в Париже, молодой женщины  с
очаровательным  плечом  и дымчатыми  волосами,  фильмовой  неудачницы, --  о
которой,  впрочем,  часто  упоминалось  в  кино-хронике  "Газеты":  "...наша
талантливая  соотечественница  Сильвина  Ли"...  --   хотя  никто  не   знал
соотечественницы.
     Добродушно  принимая стихи Федора Константиновича,  Васильев помещал их
не потому,  что они ему нравились (он обыкновенно даже их не прочитывал),  а
потому, что  ему было решительно вс?  равно,  чем украшается  неполитическая
часть "Газеты". Выяснив раз навсегда тот уровень грамотности,  ниже которого
данный сотрудник не может спуститься по натуре,  Васильев  предоставлял  ему
полную волю, даже  если данный уровень едва возвышался над нулем. Стихи  же,
будучи мелочью,  вообще проходили почти без контроля, просачиваясь  там, где
задержалась  бы дрянь бо'льшего веса и объема. Зато  какой стоял счастливый,
взволнованный  писк во всех  наших поэтических  павлятниках,  от  Латвии  до
Ривьеры,  когда  появлялся  номер!  Мои   напечатаны!  И  мои!   Сам   Федор
Константинович, считавший, что у него  только один  соперник --  Кончеев  (в
"Газете" кстати  не участвовавший), соседями не тяготился, а радовался своим
стихам не  меньше других. Бывали случаи, когда он  не мог дождаться вечерней
почты,  с  которой номер приходил, а покупал его  за  полчаса  на улице,  и,
бесстыдно,  едва отойдя от киоска, ловя  красноватый свет около лотков,  где
горели  горы апельсинов  в синеве ранних сумерек, разворачивал газету --  и,
бывало,  не  находил:  что-нибудь  вытеснило;  если  же  находил, то, собрав
удобнее  листы и  тронувшись по панели,  перечитывал свое  несколько раз, на
разные  внутренние  лады,  то-есть  поочередно  представляя  себе,  как  его
стихотворение  будут  читать, может быть  сейчас читают, все  те, чье мнение
было ему важно,  -- и  он почти физически чувствовал, как при  каждом  таком
перевоплощении у него меняется цвет глаз, и цвет заглазный,  и вкус во  рту,
-- и чем ему самому больше нравился дежурный шедевр, тем полнее  и слаще ему
удавалось перечесть его за других.
     Проваландав  таким  образом лето, родив,  воспитав  и  разлюбив  навеки
дюжины две  стихотворений,  в ясный и  прохладный день,  в  субботу (вечером
будет собрание), он отправился за  важной покупкой. Опавшие листья лежали на
панели не плоско, а коробясь, жухло, так что  под каждым торчал синий уголок
тени. Из  своей  пряничной, с леденцовыми оконцами, хибарки вышла старушка с
метлой, в  чистом  переднике, с маленьким острым лицом и непомерно огромными
ступнями. Да, осень! Он шел весело, вс? было  отлично: утро  принесло письмо
от  матери, собиравшейся на Рождество его  посетить,  и сквозь распадавшуюся
летнюю обувь он необыкновенно живо осязал землю, когда проходил по немощеной
части,  вдоль пустынных, отзывающих гарью, огородных  участков между  домов,
обращенных к ним срезанной чернотой капитальных стен, и там, перед сквозными
беседками,  виднелась  капуста,  осыпанная  стеклярусом  крупных  капель,  и
голубоватые  стебли  отцветших  гвоздик,  и  подсолнухи, склонившие  тяжелые
морды. Он  давно  хотел как-нибудь  выразить,  что  чувство России  у него в
ногах, что он мог бы пятками ощупать и узнать ее всю, как слепой ладонями. И
жалко было,  когда окончилась полоса жирноватой коричневой земли, и пришлось
опять шагать по звонким тротуарам.
     Молодая  женщина  в  черном  платье,   с  блестящим   лбом  и  быстрыми
рассеянными глазами,  в восьмой раз  села  у его ног,  боком  на  табуретку,
проворно вынула из шелестнувшей внутренности картонки узкий башмак, с легким
скрипом размяла, сильно расправив локти, его края, быстро разобрала завязки,
взглянув  мельком  в  сторону, и  затем, достав из  лона рожок, обратилась к
большой, застенчивой,  плохо  заштопанной ноге Федора Константиновича.  Нога
чудом вошла, но войдя совершенно ослепла:  шевеление пальцев внутри никак не
отражалось на  внешней глади тесной черной кожи. Продавщица  с феноменальной
скоростью завязала концы  шнурка -- и тронула носок башмака  двумя пальцами.
"Как  раз!" -- сказала она.  "Новые  всегда немножко..." --  продолжала  она
поспешно,  вскинув карие глаза.  -- "Конечно, если  хотите,  можно подложить
косок под пятку.  Но  они -- как  раз, убедитесь сами!" И она повела  его  к
рентгеноскопу, показала, куда  поставить  ногу. Взглянув в оконце  вниз,  он
увидел  на  светлом   фоне  свои  собственные,  темные,  аккуратно-раздельно
лежавшие суставчики. Вот этим я ступлю на брег с парома Харона. Обув и левый
башмак, он прогулялся взад и вперед по ковру, косясь на щиколодное  зеркало,
где отражался его похорошевший шаг и на десять лет постаревшая штанина. "Да,
-- хорошо",  -- сказал  он малодушно. В  детстве царапали крючком  блестящую
черную  подошву,  чтобы не было  скользко. Он  унес  их  на  урок подмышкой,
вернулся  домой, поужинал,  надел  их,  опасливо  ими  любуясь, и  пошел  на
собрание.
     Как будто, пожалуй, и ничего, -- для мучительного начала.
     Собрание  происходило  в  небольшой,  трогательно   роскошной  квартире
родственников Любови Марковны. Рыжая, в зеленом выше колен, барышня помогала
(громким  шопотом с ней говорившей) эстонской горничной разносить чай. Среди
знакомой  толпы, где новых  лиц  было  немного,  Федор Константинович тотчас
завидел Кончеева, впервые пришедшего в кружок.  Глядя на  сутулую, как будто
даже   горбатую  фигуру   этого   неприятно  тихого  человека,   таинственно
разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь, -- этого вс?
понимающего  человека,  с которым еще  никогда ему не  довелось  потолковать
по-настоящему --  а  как хотелось --  и в присутствии которого  он, страдая,
волнуясь, и безнадежно скликая собственные на помощь стихи,  чувствовал себя
лишь  его современником,  --  глядя  на это молодое,  рязанское,  едва ли не
простоватое, даже старомодно-простоватое лицо, сверху ограниченное кудрей, а
снизу крахмальными отворотцами, Федор Константинович сначала было приуныл...
Но три дамы с дивана ему улыбались, Чернышевский издали  по-турецки кланялся
ему, Гец как знамя поднимал принесенную для него книжку  журнала с  "Началом
Поэмы"  Кончеева  и статьей Христофора  Мортуса  "Голос  Мэри  в современных
стихах".   Кто-то   сзади  произнес  с  ответной   объясняющей   интонацией:
Годунов-Чердынцев. "Ничего, ничего, -- быстро подумал  Федор Константинович,
усмехаясь, осматриваясь и стуча папиросой о деревянный с орлом портсигар, --
ничего, мы еще кокнемся, посмотрим, чье разобьется". Тамара указывала ему на
свободный стул  и, пробираясь туда,  он опять как будто услышал звон  своего
имени. Когда молодые люди его лет, любители стихов, провожали его бывало тем
особенным взглядом, который ласточкой скользит по  зеркальному сердцу поэта,
он   ощущал   в  себе   холодок  бодрой   живительной  гордости:   это   был
предварительный проблеск его  будущей славы, но была и слава другая, земная,
-- верный  отблеск  прошедшего:  не  менее,  чем  вниманием  ровесников,  он
гордился  любопытством  старых  людей,   видящих   в  нем  сына  знаменитого
землепроходца, отважного чудака, исследователя фауны Тибета, Памира и других
синих стран.
     "Вот, --  сказала со  своей росистой улыбкой  Александра Яковлевна,  --
познакомьтесь".
     Это  был  недавно выбывший из  Москвы  некто  Скворцов, приветливый,  с
лучиками у глаз, с  носом дулей и жидкой бородкой, с  чистенькой, моложавой,
певуче   говорливой   женой   в   шелковой   шали,  --   словом   чета  того
полупрофессорского   типа,   который    так   хорошо   был   знаком   Федору
Константиновичу, по  воспоминаниям о людях, мелькавших вокруг отца. Скворцов
любезно и складно заговорил о том, как его поражает полная неосведомленность
за границей в отношении к обстоятельствам  гибели  Константина  Кирилловича:
"Мы думали, -- вставила жена, --  что если у нас не знают, так это в порядке
вещей".  "Да, --  продолжал  Скворцов,  --  со страшной  ясностью  вспоминаю
сейчас, как мне довелось однажды быть на обеде в честь вашего батюшки, и как
остроумно выразился Козлов, Петр  Кузьмич, что  Годунов-Чердынцев,  дескать,
почитает Центральную  Азию своим отъезжим полем. Да... Я думаю, что вас  еще
тогда не было на свете".
     Тут   Федор   Константинович   вдруг  заметил   скорбно-проникновенный,
обремененный сочувствием взгляд Чернышевской, направленный на него -- и сухо
перебив Скворцова, стал  его без  интереса расспрашивать  о России. "Как вам
сказать..." -- отвечал тот.
     "Здравствуйте, Федор Константинович, здравствуйте, дорогой", -- крикнул
поверх его головы, хотя уже пожимая ему  руку, движущийся, протискивающийся,
похожий  на раскормленную  черепаху  адвокат -- и уже приветствовал  кого-то
другого. Но вот поднялся со  своего места Васильев и на мгновение опершись о
столешницу  легким  прикосновением  пальцев,  свойственным   приказчикам   и
ораторам,  объявил  собрание  открытым.  "Господин Буш,  --  добавил он,  --
прочтет нам свою новую, свою философскую трагедию".
     Герман  Иванович  Буш,   пожилой,   застенчивый,   крепкого   сложения,
симпатичный рижанин,  похожий лицом на Бетховена, сел за столик ампир, гулко
откашлялся, развернул  рукопись; у  него  заметно  дрожали руки и продолжали
дрожать во вс? время чтения.
     Уже  в  самом начале наметился  путь беды. Курьезное произношение чтеца
было несовместимо с  темнотою смысла. Когда, еще в прологе,  появился идущий
по  дороге Одинокий Спутник, Федор  Константинович напрасно  понадеялся, что
это метафизический парадокс, а не  предательский ляпсус. Начальник Городской
Стражи, ходока  не пропуская, несколько раз повторил,  что он  "наверно'е не
пройдет". Городок  был приморский (Спутник  шел из Hinterland'a),  и  в  нем
пьянствовал экипаж  греческого  судна.  Происходил  такого рода разговор  на
Улице Греха:

        Первая Проститутка
     Вс? есть вода. Так говорит гость мой Фалес.
        Вторая Проститутка
     Вс? есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.
        Третья Проститутка
     Вс? есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.
        Четвертая Проститутка
     Гераклит ласкает меня, шептая: вс? есть огонь.
        Спутник (входит)
     Вс? есть судьба.

     Кроме того было два хора, из которых один каким-то образом  представлял
собой волну  физика де Бройля и логику истории, а другой, хороший хор, с ним
спорил. "Первый матрос, второй матрос, третий матрос", -- нервным, с мокрыми
краями, баском пересчитывал Буш беседующих лиц. Появились какие-то: Торговка
Лилий, Торговка Фиалок и Торговка Разных Цветов. Вдруг что-то колыхнулось: в
публике начались осыпи.
     Вскоре  установились  силовые  линии  по разным направлениям через  вс?
просторное  помещение,   --  связь   между   взглядами  трех-четырех,  потом
пяти-шести,  а там и десяти людей,  что составляло  почти четверть собрания.
Кончеев медленно и осторожно взял с этажерки, у которой сидел, большую книгу
(Федор Константинович заметил, что это альбом  персидских  миниатюр),  и вс?
так же медленно поворачивая  ее  то так, то  сяк на коленях, начал ее тихо и
близоруко рассматривать. У Чернышевской был  удивленный и оскорбленный  вид,
но  вследствие своей тайной  этики,  как-то  связанной  с памятью  сына, она
заставляла себя слушать.  Буш читал  быстро, его лоснящиеся скулы вращались,
горела  подковка  в  черном галстуке, а ноги  под  столиком  стояли  носками
внутрь,  --  и  чем  глубже,  сложнее  и  непонятнее  становилась  идиотская
символика  трагедии, тем  ужаснее  требовал выхода  мучительно сдерживаемый,
подземно-бьющийся клекот, и  многие уже нагибались, боясь смотреть, и  когда
на  площади начался Танец <i>Масков</i>, то  вдруг  кто-то --  Гец,  -- кашлянул, и
вместе  с кашлем  вырвался какой-то  добавочный вопль, и тогда Гец  закрылся
ладонями, а  погодя из-за  них опять появился, с бессмысленно  ясным лицом и
мокрой лысиной,  между тем  как на диване, за спиной Любови Марковны, Тамара
просто  легла  и  каталась  в  родовых  муках,  а лишенный  прикрытия  Федор
Константинович обливался  слезами,  изнемогая  от  вынужденной  беззвучности
происходившего в  нем. Внезапно  Васильев так тяжко повернулся на стуле, что
он неожиданно треснул, поддалась ножка, и Васильев рванулся, переменившись в
лице, но  не упал, -- и это  мало смешное происшествие явилось предлогом для
какого-то звериного, ликующего взрыва, прервавшего чтение, и покуда Васильев
переселялся на другой  стул, Герман  Иванович Буш, наморщив великолепный, но
совершенно  недоходный лоб, что-то в рукописи отмечал карандашиком,  и среди
облегченного затишья неизвестная дама еще отдельно простонала что-то, но уже
Буш приступал к дальнейшему чтению:

        Торговка Лилий
     Ты сегодня чем-то огорчаешься, сестрица.
        Торговка Разных Цветов
     Да, мне  гадалка  сказала, что  моя  дочь  выйдет  замуж  за вчерашнего
прохожего.
        Дочь
     Ах, я даже его не заметила.
        Торговка Лилий
     И он не заметил ее.
        "Слушайте, слушайте!", -- вмешался хор, вроде
как в английском парламенте.

     Опять   произошло  небольшое  движение:  началось   через  всю  комнату
путешествие пустой папиросной коробочки,  на которой толстый адвокат написал
что-то, и  все наблюдали  за этапами ее  пути, написано было,  верно, что-то
чрезвычайно смешное,  но  никто не  читал, она  честно  шла  из рук в  руки,
направляясь к Федору  Константиновичу, и когда, наконец, добралась  до него,
то он прочел на  ней: "Мне  надо будет потом переговорить с вами о маленьком
деле".
     Последнее действие подходило  к концу. Федора Константиновича незаметно
покинул бог смеха, и  он  раздумчиво смотрел  на  блеск башмака. С парома на
холодный брег. Правый жал больше левого. Кончеев полуоткрыв рот, досматривал
альбом. "Занавес", -- воскликнул Буш с легким ударением на последнем слоге.
     Васильев объявил перерыв. У большинства был помятый  и размаянный  вид,
как после ночи в  третьем  классе. Буш,  свернув трагедию  в толстую трубку,
стоял в дальнем  углу, и ему  казалось,  что  в гуле  голосов вс? расходятся
круги от только что слышанного; Любовь  Марковна предложила ему чаю, и тогда
его могучее  лицо вдруг беспомощно  подобрело, и  он, блаженно облизнувшись,
наклонился  к  поданному стакану. Федор  Константинович  с  каким-то испугом
смотрел на это издали, а за собой различал:
     "Скажите, что это такое?" (гневный голос Чернышевской).
     "Ну что-ж, бывает, ну, знаете..." (виновато благодушный Васильев).
     "Нет, я вас спрашиваю, что это такое?"
     "Да что-ж я, матушка, могу?"
     "Но вы же читали раньше, он вам  приносил в редакцию? Вы  же  говорили,
что это серьезная, интересная вещь. Значительная вещь".
     "Да, конечно,  первое  впечатление, пробежал, знаете,  --  не учел, как
будет  звучать... Попался! Я сам удивляюсь. Да вы пойдите к нему, Александра
Яковлевна, скажите ему что-нибудь".
     Федора Константиновича взял повыше локтя адвокат.  "Вас-то мне и нужно.
Мне вдруг пришла мысль, что это что-то для вас. Ко мне обратился клиент, ему
требуется перевести  на немецкий кое-какие  свои бумаги  для бракоразводного
процесса, неправда-ли.  Там, у его  немцев, которые дело ведут,  служит одна
русская  барышня, но она, кажется, сумеет  сделать  только  часть,  надо еше
помощника. Вы бы взялись за это? Дайте-ка, я запишу ваш номер. Гемахт".
     "Господа, прошу  по  местам,  --  раздался  голос Васильева. --  Сейчас
начнутся прения по поводу заслушанного. Прошу желающих записываться".
     Федор Константинович вдруг увидел, что Кончеев, сутулясь и заложив руку
за борт пиджака, извилисто  пробирается к выходу. Он последовал за ним, едва
не забыв своего журнала. В передней к  ним  присоединился старичок Ступишин,
часто  переезжавший с  квартиры  на  квартиру,  но  живший  всегда  в  таком
отдалении от города, что эти важные, сложные для  него перемены происходили,
казалось,  в эфире,  за  горизонтом  забот.  Накинув на  шею  серо-полосатый
шарфик, он по-русски задержал его подбородком, по-русски  же влезая толчками
спины в пальто.
     "Порадовал,  нечего  сказать", -- проговорил он,  пока они спускались в
сопровождении горничной.
     "Я, признаться, плохо слушал", -- заметил Кончеев.
     Ступишин пошел  ждать какой-то редкий, почти легендарный номер трамвая,
а Годунов-Чердынцев и Кончеев направились вместе в другую сторону, до угла.
     "Какая скверная погода", -- сказал Годунов-Чердынцев.
     "Да, совсем холодно", -- согласился Кончеев.
     "Паршиво... Вы живете в каких-же краях?"
     "А в Шарлоттенбурге".
     "Ну, это не особенно близко. Пешком?"
     "Пешком, пешком. Кажется, мне тут нужно -- -- "
     "Да, вам направо, мне -- напрямик".
     Они простились. Фу, какой ветер...
     "...Но постойте,  постойте, я вас провожу.  Вы, поди,  полунощник, и не
мне, стать,  учить  вас  черному  очарованию каменных  прогулок.  Так  вы не
слушали бедного чтеца?"
     "В  начале только -- и то  в полуха. Однако я вовсе не  думаю, что  это
было так уж скверно".
     "Вы рассматривали персидские миниатюры. Не заметили ли вы там  одной --
разительное сходство! -- из  коллекции петербургской публичной библиотеки --
ее писал, кажется, Riza Abbasi, лет триста тому назад: на коленях, в  борьбе
с драконятами, носатый, усатый... Сталин".
     "Да,  это,  кажется,  самый крепкий. Кстати,  мне  сегодня  попалось  в
"Газете", -- не знаю уж, чей грех: "На Тебе, <i>Боже</i>, что мне негоже". Я в этом
усматриваю обожествление калик".
     "Или память о каиновых жертвоприношениях".
     "Сойдемся  на плутнях  звательного  падежа,  --  и поговорим  лучше  "о
Шиллере, о подвигах, о славе", --  если позволите маленькую амальгаму. Итак,
я  читал сборник  ваших очень замечательных стихов. Собственно,  это  только
модели ваших же будущих романов".
     "Да,  я мечтаю  когда-нибудь  произвести такую прозу, где  бы  "мысль и
музыка сошлись, как во сне складки жизни".
     "Благодарю   за  учтивую  цитату.   Вы  как  --  по-настоящему   любите
литературу?"
     "Полагаю,  что да.  Видите-ли, по-моему, есть  только  два  рода  книг:
настольный и подстольный.  Либо я люблю писателя истово, либо выбрасываю его
целиком".
     "Э, да вы  строги.  Не опасно ли  это?  Не забудьте, что  как-никак вся
русская  литература,  литература  одного  века,  занимает  --  после  самого
снисходительного отбора --  не более  трех-трех  с половиной тысяч  печатных
листов, а из  этого числа едва  ли половина достойна  не только полки, но  и
стола.  При такой количественной  скудости,  нужно мириться  с тем, что  наш
пегас пег, что не вс? в дурном писателе дурно, а в добром не вс? добро".
     "Дайте мне, пожалуй, примеры, чтобы я мог опровергнуть их".
     "Извольте: если раскрыть Гончарова или -- -- ".
     "Стойте!  Неужто  вы желаете помянуть  добрым словом  Обломова? "Россию
погубили  два  Ильича", -- так  что ли?  Или  вы  собираетесь  поговорить  о
безобразной гигиене тогдашних любовных падений? Кринолин и сырая скамья? Или
может  быть  --  стиль?  Помните,  как  у  Райского  в  минуты  задумчивости
переливается  в  губах розовая влага? -- точно так  же,  скажем,  как  герои
Писемского в минуту сильного душевного волнения рукой растирают себе грудь"?
     "Тут я вас уловлю. Разве вы не читали у того же Писемского, как лакеи в
передней во  время бала перекидываются страшно грязным, истоптанным плисовым
женским сапогом?  Ага! Вообще, коли уж мы попали в этот второй ряд -- -- Что
вы скажете, например, о Лескове?"
     "Да что-ж... У него  в слоге попадаются забавные англицизмы, вроде "это
была дурная вещь" вместо "плохо дело". Но всякие там нарочитые  "аболоны"...
--  нет, увольте,  мне  не смешно. А многословие...  матушки!  "Соборян" без
урона можно было бы сократить до  двух газетных  подвалов. И я  не знаю, что
хуже, -- его добродетельные британцы или добродетельные попы".
     "Ну,  а  все-таки. Галилейский  призрак, прохладный и  тихий, в длинной
одежде цвета зреющей сливы? Или пасть пса с  синеватым,  точно напомаженным,
зевом? Или молния, ночью освещающая подробно комнату, -- вплоть до магнезии,
осевшей на серебряной ложке?"
     "Отмечаю,  что  у него латинское чувство синевы: lividus.  Лев Толстой,
тот, был больше насчет лиловаго, -- и какое блаженство пройтись с грачами по
пашне босиком! Я, конечно, не должен был их покупать".
     "Вы правы, жмут нестерпимо. Но мы перешли в первый ряд. Разве там вы не
найдете слабостей? "Русалка" -- -- "
     "Не трогайте Пушкина:  это золотой фонд нашей литературы. А вон  там, в
Чеховской корзине, провиант на много  лет вперед, да  щенок, который  делает
"уюм, уюм, уюм", да бутылка крымского".
     "Погодите, вернемся к  дедам.  Гоголь? Я думаю, что  мы весь состав его
пропустим. Тургенев? Достоевский?"
     "Обратное  превращение  Бедлама  в  Вифлеем,  --  вот  вам Достоевский.
"Оговорюсь", как  выражается  Мортус. В  Карамазовых  есть  круглый след  от
мокрой  рюмки  на  садовом столе, это  сохранить стоит,  -- если принять ваш
подход".
     "Так неужели-ж  у  Тургенева вс?  благополучно? Вспомните  эти дурацкие
тэтатэты   в   акатниках?  Рычание  и  трепет   Базарова?   Его   совершенно
неубедительная возня с  лягушками? И  вообще --  не  знаю, переносите  ли вы
особую интонацию тургеневского многоточия и жеманное окончание глав? Или вс?
простим  ему  за серый  отлив  черных шелков,  за  русачью полежку  иной его
фразы?"
     "Мой  отец  находил вопиющие  ошибки  в  его  и  толстовских  описаниях
природы, и  уж  про Аксакова  нечего говорить, добавлял  он, -- это  стыд  и
срам".
     "Быть может,  если  мертвые тела убраны, мы примемся за поэтов?  Как вы
думаете?  Кстати, о мертвых  телах. Вам никогда не  приходило  в голову, что
лермонтовский "знакомый труп" -- это безумно смешно, ибо он собственно хотел
сказать "труп  знакомого", -- иначе ведь  непонятно:  знакомство  посмертное
контекстом не оправдано".
     "У меня вс? больше Тютчев последнее время ночует".
     "Славный постоялец. А  как вы  насчет ямба  Некрасова --  нету  на него
позыва?"
     "Как  же. Давайте-ка  мне  это  рыданьице в  голосе: загородись двойною
рамою, напрасно горниц не студи, простись  с надеждою упрямою и на дорогу не
гляди. Кажется, дактилическую рифму  я  сам ему выпел, от избытка чувств, --
как есть особый растяжной перебор у гитаристов. Этого Фет лишен".
     "Чувствую, что тайная  слабость  Фета --  рассудочность и подчеркивание
антитез -- от вас не скрылась?"
     "Наши  общественно настроенные олухи понимали его иначе. Нет, я вс? ему
прощаю за прозвенело в померкшем лугу, за росу счастья, за дышащую бабочку".
     "Переходим в  следующий век:  осторожно,  ступенька. Мы  с  вами начали
бредить стихами  рано, неправда-ли?  Напомните мне, как  это вс? было?  "Как
дышат края облаков"... Боже мой!"
     "Или освещенные  с  другого  бока "Облака  небывалой  услады".  О,  тут
разборчивость  была бы  преступлением. Мое  тогдашнее  сознание воспринимало
восхищенно,  благодарно,  полностью,  без  критических затей, всех  пятерых,
начинающихся на "Б", -- пять чувств новой русской поэзии".
     "Интересно, которому  именно  вы  отводите вкус.  Да-да,  я знаю,  есть
афоризмы, которые, как самолеты,  держатся только пока находятся в движении.
Но мы говорили о заре... С чего у вас началось?"
     "С прозрения азбуки. Простите, это звучит изломом, но дело в том, что у
меня с детства в сильнейшей и подробнейшей степени audition colore'e.
     "Так что вы могли бы тоже -- -- ".
     "Да,  но  с оттенками, которые ему не снились, -- и не сонет, а толстый
том.  К  примеру:  различные,  многочисленные  "а"  на  тех четырех  языках,
которыми владею, вижу  едва ли не в стольких же тонах -- от лаково-черных до
занозисто серых  --  сколько представляю  себе  сортов  поделочного  дерева.
Рекомендую  вам  мое  розовое  фланелевое  "м".  Не  знаю,  обращали  ли  вы
когда-либо внимание на вату, которую изымали из майковских рам? Такова буква
"ы", столь грязная, что словам стыдно начинаться с нее. Если бы у меня  были
под рукой краски, я бы вам так смешал sienne bru^le'e и сепию, что получился
бы  цвет гутаперчевого "ч"; и вы бы  оценили мое  сияющее "с", если я мог бы
вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые я ребенком трогал, дрожа
и не понимая,  когда  моя  мать, в бальном платье, плача навзрыд, переливала
свои совершенно  небесные драгоценности из  бездны в  ладонь, из шкатулок на
бархат,  и  вдруг вс?  запирала, и  никуда  не  ехала, несмотря на  бешенные
уговоры ее  брата, который шагал по  комнатам, давая щелчки мебели и пожимая
эполетами, и  если отодвинуть в боковом окне фонаря штору, можно было видеть
вдоль  набережных  фасадов  в синей  черноте ночи  изумительно  неподвижные,
грозно алмазные вензеля, цветные венцы...".
     "Buchstaben von Feuer, одним словом... Да, я уже знаю наперед. Хотите я
вам  доскажу эту банальную и щемящую душу повесть?  Как вы упивались первыми
попавшимися  стихами. Как в десять лет  писали драмы, а в пятнадцать элегии,
-- и вс?  о закатах, закатах... И медленно пройдя меж пьяными... Кстати, кто
она была такая?"
     "Молодая замужняя женщина. Продолжалось  неполных два года,  до бегства
из России. Она была так хороша, так мила -- знаете,  большие глаза и немного
костлявые руки, -- что  я  как-то до сих пор остался ей верен. От стихов она
требовала только  ямщикнегонилошадейности, обожала играть в покер, а погибла
от сыпного тифа -- Бог знает где, Бог знает как..."
     "А теперь что будет? Стоит по-вашему продолжать?"
     "Еще бы! До самого конца. Вот и сейчас я счастлив, несмотря на позорную
боль в ногах. Признаться, у меня опять началось  это движение, волнение... Я
опять буду всю ночь..."
     "Покажите. Посмотрим как это  получается:  вот  этим  с  черного парома
сквозь  (вечно?) тихо падающий снег (во тьме в  незамерзающую  воду  отвесно
падающий снег) (в обычную?) летейскую погоду вот этим  я ступлю  на брег. Не
разбазарьте только волнения".
     "Ничего... И вот  посудите,  как же тут  не  быть счастливым, когда лоб
горит...".
     "...как от  излишка уксуса в  винегрете. Знаете о чем я сейчас подумал:
ведь  река-то, собственно, -- Стикс. Ну да ладно.  Дальше.  И к  пристающему
парому сук тянется,  и  медленным  багром  (Харон)  паромщик тянется  к суку
сырому (кривому)...".
     "...и  медленно  вращается  паром.  Домой,  домой.  Мне  нынче  хочется
сочинять с пером в пальцах. Какая  луна, как  черно пахнет листьями и землей
из-за этих решоток".
     "Да,  жалко, что  никто  не  подслушал  блестящей  беседы,  которую мне
хотелось бы с вами вести".
     "Ничего, не пропадет. Я даже рад, что так  вышло. Кому  какое дело, что
мы расстались на первом же углу, и что я веду сам с собою вымышленный диалог
по самоучителю вдохновения".

--------
        Глава вторая

     Еще летал  дождь,  а  уже  появилась, с неуловимой внезапностью ангела,
радуга:  сама  себе  томно  дивясь, розово-зеленая,  с  лиловой поволокой по
внутреннему  краю,  она  повисла за скошенным полем,  над  и  перед  далеким
леском, одна доля которого, дрожа, просвечивала сквозь  нее.  Редкие  стрелы
дождя, утратившего и строй, и вес, и способность шуметь, невпопад, так и сяк
вспыхивали   на   солнце.   В   омытом   небе,   сияя  всеми   подробностями
чудовищно-сложной  лепки,   из-за  вороного  облака  выпрастывалось   облако
упоительной белизны.
     "Ну вот, прошло, -- сказал он  вполголоса и  вышел из-под навеса  осин,
столпившихся там, где  жирная, глинистая, "земская" (какой ухаб был  в  этом
прозвании!) дорога спускалась в ложбинку, собрав в этом месте все свои колеи
в продолговатую выбоину, до краев налитую густым кофе со сливками.
     Милая  моя!  Образчик  элизейских  красок!  Отец  однажды,  в   Ордосе,
поднимаясь  после грозы  на  холм,  ненароком  вошел  в  основу  радуги,  --
редчайший  случай! -- и очутился в цветном воздухе, в играющем огне, будто в
раю. Сделал еще шаг -- и из рая вышел.
     Она уже бледнела.  Дождь  совсем  перестал,  пекло,  овод  с  шелковыми
глазами сел на рукав.  В роще закуковала  кукушка, тупо, чуть вопросительно:
звук  вздувался  куполком и опять --  куполком, никак не  разрешаясь. Бедная
толстая птица вероятно перелетела дальше, ибо вс? повторялось сызнова, вроде
уменьшенного  отражения (искала, что-ли,  где получается  лучше, грустнее?).
Громадная, плоская на лету бабочка, иссиня-черная с  белой перевязью, описав
сверхестественно-плавную  дугу и опустившись на сырую землю, сложилась,  тем
самым исчезла. Такую иной раз  приносит, зажав  ее  обеими руками  в картуз,
сопящий  крестьянский  мальчишка.  Такая  взмывает  из-под  семенящих  копыт
примерной докторской поньки, когда доктор, держа  на коленях  почти ненужные
вожжи, а то просто прикрутив их к передку, задумчиво едет тенистой дорогой в
больницу. А изредка четыре  черно-белых крыла с кирпичной  изнанкой находишь
рассыпанными  как  игральные   карты  на  лесной   тропе:   остальное  съела
неизвестная птица.
     Он перепрыгнул лужу, где два навозных жука, мешая друг другу, цеплялись
за соломинку,  и  отпечатал на краю дороги  подошву:  многозначительный след
ноги,  вс?  глядящий  вверх,  вс? видящий исчезнувшего человека. Идя  полем,
один, под дивно несущимися облаками, он вспомнил, как с первыми папиросами в
первом портсигаре  подошел тут к старому  косарю, попросил огня; мужик из-за
тощей пазухи вынул  коробок, дал  его без улыбки, -- но дул ветер, спичка за
спичкой гасла, едва вспыхнув, -- и после каждой становилось все совестнее, а
тот  смотрел  с  каким-то  отвлеченным  любопытством  на  торопливые  пальцы
расточительного барчука.
     Он углубился в лесок; по тропе проложены были мостки, черные, склизкие,
в  рыжих  сережках и приставших листках. Кто это выронил сыроешку, разбившую
свой  белый  веерок?  В  ответ  донеслось ауканье: девчонки  собирали грибы,
чернику, -- кажущуюся в  корзине  настолько темнее,  чем  на своих кустиках!
Среди берез была одна издавна знакомая, -- с двойным стволом, береза-лира, и
рядом  старый столб с  доской,  на ней ничего  нельзя было  разобрать  кроме
следов пуль,  -- как то в нее  палил из браунинга гувернер-англичанин,  тоже
Браунинг, а потом отец взял у него пистолет, мгновенно-ловко вдавил в обойму
пули и семью выстрелами выбил ровное К.
     Дальше,  на болотце,  запросто  цвела  ночная фиалка,  за ним  пришлось
пересечь проезжую дорогу, -- и справа забелелась калитка: вход в парк. Извне
отороченный папоротником, снутри  пышно  подбитый жимолостью и жасмином, там
омраченный  хвоей елей,  тут  озаренный листвой  берез, громадный, густой  и
многодорожный, он весь держался на равновесии солнца и тени, которые от ночи
до   ночи   образовали  переменную,  но  в  своей  переменности  одному  ему
принадлежащую  гармонию.  Если  на  аллее,  под  ногами,  колебались  кольца
горячего  света,  то  вдалеке  непременно   протягивалась  поперек   толстая
бархатная полоса, за ней опять --  оранжевое  решето,  а уже дальше, в самой
глуби, густела  живая  чернота,  которая  при  передаче  удовлетворяла  глаз
акварелиста  лишь  покуда  краски  были  еще  мокры,  так   что  приходилось
накладывать слой за  слоем,  чтобы  удержать красоту, -- тут же умиравшую. К
дому  приводили  все  тропинки,  --  но, вопреки геометрии, ближайшим  путем
казалась не прямая аллея, стройная и  холеная, с  чуткой тенью  (как слепая,
поднимавшейся навстречу, чтобы  ощупать тебе лицо) и со  взрывом изумрудного
солнца  в самом конце, а любая из соседних, извилистых и невыполотых. Он шел
к  еще  невидимому дому  по  любимой из  них,  мимо  скамьи, на  которой  по
установившейся традиции сиживали родители накануне очередного отбытия отца в
путешествие: отец  --  расставив колени,  вертя  в руках  очки или гвоздику,
опустив  голову,  с  канотье  сдвинутым  на  затылок,  и  с молчаливой, чуть
насмешливой  улыбкой около прищуренных глаз  и в мягких  углах губ, где-то у
самых  корней бородки; а мать -- говорящая ему что-то,  сбоку, снизу, из-под
большой дрожащей  белой шляпы, или кончиком зонтика  выдавливающая хрустящие
ямки в безответном песке. Он шел мимо  валуна со взлезшими на него рябинками
(одна обернулась, чтобы подать руку меньшой), мимо заросшей травой площадки,
бывшей в дедовские времена прудком, мимо низеньких елок, зимой становившихся
совершенно круглыми под бременем снега: снег падал  прямо и тихо, мог падать
так три дня, пять  месяцев, девять лет, -- и вот  уже,  впереди,  в усеянном
белыми  мушками просвете,  наметилось  приближающееся мутное,  желтое пятно,
которое  вдруг попав  в фокус, дрогнув и уплотнившись,  превратилось в вагон
трамвая, и мокрый снег полетел косо, залепляя левую грань стеклянного столба
остановки,  но  асфальт  оставался  черен и  гол,  точно  по  природе  своей
неспособен  был принять ничего  белого, и  среди плывущих  в глазах, сначала
даже непонятных  надписей  над  аптекарскими, писчебумажными,  колониальными
лавками  только одна единственная  могла еще казаться написанной  по-русски:
<i>Какао</i>, -- между тем как кругом вс? только-что воображенное с такой картинной
ясностью  (которая  сама по  себе  была  подозрительна,  как яркость  снов в
неурочное  время   дня  или   после   снотворного)  бледнело,   разъедалось,
рассыпалось,  и,  если  оглянуться, то  --  как  в  сказке  исчезают ступени
лестницы за спиной поднимающегося по ней  -- вс?  проваливалось и пропадало,
-- прощальное сочетание деревьев, стоявших  как провожающие и  уже  уносимых
прочь, полинявший в стирке клочок радуги, дорожка, от которой остался только
жест  поворота, трехкрылая,  без брюшка,  бабочка  на  булавке, гвоздика  на
песке, около тени  скамейки, --  еще какие-то самые последние, самые стойкие
мелочи,  --  и   еще  через   миг  вс?  это  без  борьбы   уступило   Федора
Константиновича  его  настоящему,  и,  прямо  из  воспоминания  (быстрого  и
безумного, находившего на него как припадок смертельной болезни в любой час,
на любом углу), прямо из оранжерейного рая прошлого, он пересел в берлинский
трамвай.
     Он  ехал  на урок, как всегда  опаздывал,  и,  как всегда,  в нем росла
смутная, скверная, тяжелая ненависть  и  к  неуклюжей  медлительности  этого
бездарнейшего  из  всех  способов  передвижения,  и  к  безнадежно-знакомым,
безнадежно-некрасивым улицам, шедшим за мокрым  окном, а главное -- к ногам,
бокам, затылкам туземных пассажиров. Он рассудком знал, что среди  них могут
быть  и  настоящие, вполне  человеческие  особи, с  бескорыстными страстями,
чистыми печалями, даже с воспоминаниями, просвечивающими сквозь жизнь, -- но
почему-то  ему  сдавалось,   что  все   эти   скользящие,  холодные  зрачки,
посматривающие  на  него так, словно он провозил незаконное сокровище (как в
сущности оно и было), принадлежат лишь  гнусным кумушкам и гнилым  торгашам.
Русское  убеждение, что в малом  количестве немец пошл, а в  большом -- пошл
нестерпимо, было, он знал это, убеждением, недостойным художника: а все-таки
его  пробирала дрожь, -- и только угрюмый  кондуктор с загнанными  глазами и
пластырем  на пальце,  вечно-мучительно  ищущий  равновесия и  прохода среди
судорожных  толчков вагона и скотской тесноты  стоящих, внешне казался, если
не  человеком, то  хоть  бедным родственником человека. На  второй остановке
перед  Федором  Константиновичем  сел  сухощавый,  в  полупальто   с  лисьим
воротником, в зеленой шляпе и потрепанных гетрах, мужчина, -- севши, толкнул
его коленом да  углом толстого, с кожаной хваткой,  портфеля -- и тем  самым
обратил его  раздражение  в  какое-то  ясное  бешенство,  так  что, взглянув
пристально  на сидящего,  читая его  черты, он мгновенно сосредоточил на нем
всю свою грешную ненависть (к жалкой, бедной, вымирающей нации) и  отчетливо
знал, за что ненавидит  его:  за этот низкий  лоб, за эти бледные  глаза; за
фольмильх   и  экстраштарк,   --  подразумевающие   законное   существование
разбавленного и поддельного;  за  полишинелевый  строй движений,  --  угрозу
пальцем детям -- не как у нас стойком стоящее напоминание о небесном Суде, а
символ  колеблющейся палки,  --  палец,  а не перст; за любовь  к частоколу,
ряду, заурядности;  за культ конторы;  за то, что если прислушаться,  что  у
него говорится внутри (или к любому  разговору на улице), неизбежно услышишь
цифры, деньги;  за дубовый юмор  и  пипифаксовый  смех; за толщину  задов  у
обоего  пола, -- даже если  в остальной  своей части субъект и  не толст; за
отсутствие брезгливости; за видимость чистоты -- блеск  кастрюльных  днищ на
кухне и  варварскую грязь ванных комнат; за склонность к мелким гадостям, за
аккуратность  в  гадостях,  за  мерзкий  предмет, аккуратно  нацепленный  на
решетку сквера; за  чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу
проволокой,  к тому же  ловко  закрученной с конца;  за жестокость  во всем,
самодовольную, как-же-иначную; за неожиданную восторженную  услужливость,  с
которой  человек пять  прохожих помогают  тебе  подбирать  оброненные гроши;
за...  Так он  нанизывал  пункты пристрастного обвинения,  глядя на сидящего
против него, -- покуда тот  не вынул из кармана номер васильевской "Газеты",
равнодушно кашлянув с русской интонацией.
     "Вот  это славно", -- подумал Федор Константинович, едва не улыбнувшись
от восхищения. Как умна, изящно лукава и в  сущности  добра жизнь!  Теперь в
чертах читавшего газету он различал такую отечественную  мягкость -- морщины
у глаз,  большие ноздри, по-русски подстриженные усы, -- что  сразу стало  и
смешно, и непонятно, как это можно было обмануться. Его  мысль ободрилась на
этом нечаянном привале и уже потекла иначе. Ученик, к которому он ехал, мало
образованный, но  любознательный  старый  еврей,  еще в  прошлом году  вдруг
захотел  научиться   "болтать  по-французски",   что   казалось   старику  и
выполнимее, и свойственнее его летам, характеру, жизненному опыту, чем сухое
изучение грамматики языка: эти графы  переплыли эти реки. Неизменно в начале
урока,  кряхтя и  примешивая  множество  русских,  немецких  слов  к щепотке
французских, он описывал свое утомление после дня работы  (заведывал крупной
бумажной фабрикой), и  от  этих длительных жалоб переходил, сразу попадая  с
головой  в  безвыходные  потемки,  к   обсуждению   --  по  французски!   --
международной политики, при чем требовал чуда: чтобы вс?  это дикое, вязкое,
тяжкое, как перевозка камней по размытой дороге,  обратилось вдруг в ажурную
речь. Вовсе  лишенный  способности запоминать слова (и  любящий говорить  об
этом не  как о недостатке, а как об интересном свойстве своей натуры), он не
только  не делал  никаких успехов,  но даже успел за  год учения позабыть те
несколько французских фраз, которые застал у него Федор Константинович, и на
основе которых старик мнил  построить за три-четыре вечера свой собственный,
легкий,  живой,  переносный  Париж.  Увы,  бесплодно  шло  время,  доказывая
тщетность  усилий,  невозможность  мечты,  --  да  и  преподаватель  попался
неопытный, совершенно терявшийся, когда бедному фабриканту вдруг требовалась
точная  справка  (как  по-французски   "ровница"?),  от  которой,   впрочем,
спрашивающий тотчас из деликатности отказывался, и оба  приходили в минутное
смущение, как в старой идиллии невинные юноша и дева, невзначай  коснувшиеся
друг  друга. Мало-по-малу  становилось невыносимо.  Оттого, что  ученик  вс?
удрученнее  ссылался на усталость мозгов и вс? чаще отменял уроки  (небесный
голос   его   секретарши   по  телефону,  --   мелодия   счастья!),   Федору
Константиновичу казалось, что  тот наконец убедился в неумелости учителя, но
из жалости к его поношенным штанам длит и будет длить до гроба эту  взаимную
пытку.
     И сейчас,  сидя  в  трамвае,  он  так несбыточно ярко увидел, как через
семь-восемь  минут  войдет  в  знакомый,  с  берлинской,  животной  роскошью
обставленный  кабинет,  сядет  в   глубокое  кожаное  кресло  подле  низкого
металлического столика  с открытой  для  него  стеклянной  шкатулкой, полной
папирос,  и  лампой  в виде  географического  глобуса, закурит, дешево бодро
закинет  ногу  на  ногу  и  встретится  с  изнемогающим,  покорным  взглядом
безнадежного  ученика,  -- так  живо услышит его вздох  и неискоренимое "ну,
вуй",  которым  тот  уснащал  свои  ответы,  что   вдруг  неприятное  чувсто
опаздывания заменилось  в душе  Федора Константиновича отчетливым и каким-то
нагло-радостным решением  не явиться  на урок вовсе, а слезть  на  следующей
остановке и вернуться домой, к недочитанной книге, к вне-житейской заботе, к
блаженному  туману,  в  котором  плыла  его  настоящая  жизнь,  к  сложному,
счастливому, набожному труду, занимавшему его  вот уже около года. Он  знал,
что нынче получил  бы за несколько  уроков плату, знал, что  иначе  придется
опять  в долг курить  и  обедать,  но  совершенно  мирился  с этим ради  той
деятельной  лени (вс?  тут,  в  этом  сочетании), ради возвышенного прогула,
который  он  себе   разрешал.   И  разрешал   не   впервые.  Застенчивый   и
взыскательный, живя  всегда  в гору, тратя  все свои силы  на  преследование
бесчисленных  существ, мелькавших  в нем,  словно  на  заре в мифологической
роще,  он  уже не мог  принуждать себя к общению с  людьми для заработка или
забавы, а потому был беден и  одинок. И, как бы на зло  ходячей судьбе, было
приятно вспоминать, как однажды летом он не  поехал на вечер  в  "загородной
вилле" исключительно потому,  что  Чернышевские предупредили  его,  что  там
будет человек, который "может  быть ему  полезен", или как прошлой осенью не
удосужился снестись с бракоразводной конторой, где требовался переводчик, --
оттого  что сочинял драму в стихах,  оттого что  адвокат,  суливший ему этот
заработок,  был докучлив и глуп, оттого, наконец, что слишком  откладывал, а
потом уж не мог решиться.
     Он  выбрался  на  площадку  вагона. Тотчас же ветер  грубо его обыскал,
после  чего  Федор  Константинович потуже затянул поясок макинтоша, поправил
шарф, --  но небольшое количество трамвайного  тепла было уже у него отнято.
Снег  валить  перестал,  а  куда  пропал  --  неизвестно; оставалась  только
вездесущая  сырость,  которая сказывалась и в  шуршащем звуке  автомобильных
шин, и в каком-то по-свински резком, терзающем слух, рваном вопле  рожков, и
в  темноте дня,  дрожавшего от холода, от  грусти, от  омерзения к себе, и в
особом  желтом  оттенке уже  зажженных  витрин, в отражениях,  в отливах,  в
текучих огнях, -- во  всем этом болезненном недержании электрического света.
Трамвай  выехал  на   площадь  и,  мучительно  затормозив,  остановился,  но
остановился лишь предварительно, так как впереди,  у каменного островка, где
теснились осаждающие, застряли два других номера, оба с прицепными вагонами,
и   в   этом   косном  нагромождении  тоже  как  то  сказывалось   гибельное
несовершенство  мира, в  котором Федор Константинович вс?  еще пребывал.  Он
больше не  мог,  он  выскочил и  зашагал  через скользкую  площадь к  другой
трамвайной линии, по  которой  обманным образом мог вернуться в свой район с
тем же билетом, -- годным на одну пересадку, а отнюдь  не на  обратный путь;
но  честный  казенный  расчет, что  пассажир  будет  ехать  только  в  одном
направлении,  подрывался в некоторых случаях тем, что, при знании маршрутов,
можно было  прямой путь незаметно обратить в дугу, загибающуюся к  отправной
точке.  Этой остроумной системе (приятно  доказывавшей  некий чисто-немецкий
порок в планировке  трамвайных линий) Федор  Константинович следовал охотно,
однако, по рассеянности, по неспособности длительно ласкать мыслью выгоду, и
думая уже о другом,  машинально платил наново за  билет, который намеревался
съэкономить. И  вс?-таки  процветал  обман,  вс?-таки  не  он,  а  ведомство
городских  путей сообщения  оказывалось в накладе, -- и при том  на гораздо,
гораздо  большую сумму (норд-экспрессную!), чем можно было ожидать:  перейдя
площадь и свернув на боковую улицу, он пошел  к трамвайной  остановке сквозь
маленькую на первый  взгляд чащу елок, собранных тут для  продажи  по случаю
приближавшегося  Рождества;  между   ними   образовалась  как   бы  аллейка;
размахивая на ходу рукой, он кончиком пальцев задевал мокрую хвою; но вскоре
аллейка расширилась, ударило  солнце, и он  вышел  на площадку сада, где, на
мягком  красном песке, можно было различить пометки  летнего  дня: отпечатки
собачьих  лап,  бисерный  след  трясогузки, данлоповую  полосу  от  Таниного
велосипеда, волнисто раздвоившуюся при повороте, и впадинку от  каблука там,
где она легким, немым движением, в котором  была  какая-то четверть пируэта,
вбок соскользнула  с  него  и  сразу  пошла, все держась  за руль. Старый, в
елочном стиле, деревянный дом, выкрашенный в бледно-зеленый цвет, с зелеными
же  водосточными трубами,  с узорными вырезами под крышей и высоким каменным
основанием  (где  в серой  замазке мерещились словно круглые, розовые  крупы
замурованных  коней), большой, крепкий  и необыкновенно выразительный дом, с
балконами  на  уровне липовых веток  и  верандами,  украшенными драгоценными
стеклами, плыл навстречу, облетаемый ласточками, идя на всех маркизах, чертя
громоотводом по  синеве,  по ярким  белым  облакам, без  конца  раскрывавшим
объятья. На каменных ступенях носовой  веранды, в  упор  освещенные солнцем,
сидят: отец, явно с купанья, в мохнатом полотенце чалмой, так что  не видать
--  а  как хотелось бы! --  его  темного бобрика с проседью, низко,  мыском,
находящего на лоб; мать,  вся в белом, глядящая  прямо  перед собой и как-то
молодо обхватившая колени руками; рядом -- Таня, в  широкой блузке, с концом
черной  косы  на  ключице,  опустившая гладкий пробор  и  держащая  на руках
фокстерьера,  во  весь  рот  улыбающегося  от  жары;  повыше  --  невышедшая
почему-то Ивонна  Ивановна,  черты  смазаны,  но  ясно  видна  тонкая талия,
кушачок, цепочка часов; боком, пониже, полулежа и опираясь головой на колени
круглолицой барышни (бантики, бархатка),  учившей Таню музыке, -- брат отца,
толстый  военный  врач, балагур  и красавец;  еще  ниже  --  два кисленьких,
исподлобья глядящих гимназиста, двоюродные  братья  Федора:  один в фуражке,
другой без, --  тот,  который  без,  убит  спустя лет семь под  Мелитополем:
совсем низко, уже на песке, точь-в-точь в позе матери -- сам Федор, каким он
был  тогда, -- впрочем мало  с тех пор изменившийся, белозубый, чернобровый,
коротко  остриженный,  в  открытой  рубашке.  Кто снимал,  забылось, но  эта
мгновенная, блеклая, негодная даже для  переснятия и  в общем незначительная
(сколько было других,  лучших) фотография, одна,  чудом  сбереглась и  стала
бесценной, доехав до Парижа в вещах матери, которая на прошлое Рождество ему
и  привезла  ее  в  Берлин,  --  ибо  теперь,  выбирая   сыну  подарок,  она
руководилась уже не тем, что всего дороже приобрести,  а  тем,  с чем  всего
труднее расстаться.
     Она  тогда приехала  к нему на две недели после трехлетней разлуки, и в
первое  мгновение, когда,  до смертельной  бледности  напудренная,  в черных
перчатках  и черных  чулках, в распахнутой старой котиковой шубке, она сошла
по  железным  ступенькам вагона,  посматривая одинаково быстро то  себе  под
ноги, то на него, и вдруг, с лицом искаженным мукой счастья, припала к нему,
блаженно мыча, целуя  его в ухо, в шею, ему показалось, что красота, которой
он  так гордился, выцвела, но по мере того, как его зрение приспособлялось к
сумеркам  настоящего, столь сначала  отличным  от  далеко  отставшего  света
памяти,  он  опять  узнавал  в  ней  вс?,  что  любил:  чистый  очерк  лица,
суживающийся   к  подбородку,  изменчивую   игру  зеленых,   карих,   желтых
восхитительных  глаз  под  бархатными  бровями,  легкую,   длинную  поступь,
жадность,  с  которой она  закурила  в  такси,  внимание,  с  которым  вдруг
посмотрела  --  не  ослепнув, значит, от  волнения встречи,  как  ослепла бы
всякая  --  на  обоими замеченный гротеск: невозмутимый мотоциклист провез в
прицепной  каретке  бюст Вагнера;  и уже, когда приблизились к дому, прошлый
свет догнал настоящее, пропитал его до насыщения,  и вс? стало таким,  каким
бывало  в этом же Берлине три года назад, как бывало когда-то в России,  как
бывало и будет всегда.
     У Фрау Стобой нашлась  свободная  комната,  и  там, в первый  же  вечер
(раскрытый несессер, снятые кольца на мраморе умывальника), лежа на диване и
быстро-быстро поедая изюм, без которого не могла прожить ни  одного дня, она
заговорила  о том, к чему постоянно возвращалась  вот уже скоро девятый год,
снова  повторяя  --   невнятно,  угрюмо,  стыдливо,  отводя  глаза,   словно
признаваясь  в чем-то таинственном  и ужасном, -- что вс? больше верит в то,
что  отец Федора жив, что траур ее нелепость, что  глухой вести о его гибели
никто  никогда не  подтвердил, что он где-то в  Тибете, в Китае,  в плену, в
заключении,  в  каком-то   отчаянном   омуте  затруднений   и  бед,  что  он
поправляется  после долгой-долгой  болезни, -- и вдруг,  с  шумом  распахнув
дверь и  притопнув  на пороге, войдет. И  в еще  большей  мере, чем  прежде,
Федору от этих слов становилось и  хорошо, и страшно.  Поневоле привыкнув за
все эти годы считать отца мертвым, он уже чуял нечто уродливое в возможности
его возвращения. Допустимо ли, что жизнь может  совершить не  просто чудо, а
чудо, лишенное вовсе (непременно так, -- иначе не вынести) малейшего оттенка
сверхестественности?  Чудо  этого  возвращения  состояло  бы  в  его  земной
природе, в его уживчивости  с рассудком, в немедленном введении невероятного
случая в условно-понятную связь  обыкновенных  дней;  но чем больше росло  с
годами  требование  такой  естественности,  тем  становилось  жизни  труднее
исполнить его, -- и теперь не просто призрак было  представить себе страшно,
а призрак, который  бы  страшным не был. Бывали дни,  когда Федору казалось,
что внезапно на улице (есть в Берлине  такие тупички, где в сумерки душа как
бы расплывается) к  нему  подойдет, в сказочных  отрепьях,  нищий старик лет
семидесяти,  обросший до  глаз  бородой, и  вдруг  подмигнет,  и скажет, как
говаривал  некогда: здравствуй,  сыне! Отец часто являлся ему во сне,  будто
только  что  вернувшийся с какой-то чудовищной каторги,  перенесший телесные
пытки, о которых упоминать  заказано, уже переодевшийся в чистое белье, -- о
теле под ним нельзя  думать,  --  и с никогда ему  несвойственным выражением
неприятной,  многозначительной хмурости, потный  и слегка как бы оскаленный,
сидящий за столом,  в кругу притихшей семьи. Когда  же, превозмогая ощущение
фальши  в самом  стиле,  навязываемом  судьбе,  он  вс?-таки  заставлял себя
вообразить  приезд живого  отца,  постаревшего,  но  несомненно  родного,  и
полнейшее,  убедительнейшее  объяснение  немого  отсутствия,  его охватывал,
вместо счастья, тошный  страх, --  который, однако,  тотчас исчезал, уступая
чувству удовлетворенной гармонии,  когда он эту встречу отодвигал за  предел
земной жизни.
     А  с  другой  стороны... Бывает,  что  в  течение долгого  времени тебе
обещается  большая  удача,  в которую с самого начала не веришь, так  она не
похожа на прочие подношения судьбы, а если  порой и думаешь о ней, то как бы
со снисхождением к фантазии, --  но когда  наконец, в очень будничный день с
западным  ветром,  приходит  известие,  просто,  мгновенно   и  окончательно
уничтожающее всякую надежду  на нее, то  вдруг с удивлением понимаешь,  что,
хоть и не верил, а  вс? это время жил ею, не сознавая постоянного, домашнего
присутствия мечты, давно ставшей упитанной и самостоятельной, так что теперь
никак не вытолкнешь  ее из  жизни,  не  сделав  в  жизни дыры. Так  и  Федор
Константинович, вопреки рассудку  и не смея представить себе ее  воплощения,
жил привычной мечтой о возвращении отца, таинственно украшавшей  жизнь и как
бы поднимавшей ее выше  уровня  соседних  жизней,  так что было видно  много
далекого и необыкновенного, как когда  его,  маленького,  отец поднимал  под
локотки, чтобы он мог увидеть интересное за забором.
     После  первого вечера, освежив надежду и  убедившись,  что в сыне та же
надежда жива, Елизавета Павловна больше не упоминала о ней словесно, но, как
всегда,  она подразумевалась во всех их разговорах, особенно потому, что  не
так уж много  они разговаривали вслух: часто случалось, что после нескольких
минут оживленного  молчания Федор вдруг замечал, что  вс?  время оба отлично
знали, о чем  эта  двойная, как бы подтравная речь,  вдруг выходившая наружу
одним  ручьем, обоим понятным словом. И бывало, они играли так: сидя рядом и
молча  про себя  воображая,  что каждый  совершает  одну и  ту же  лешинскую
прогулку,  они выходили  из  парка,  шли  дорожкой  вдоль  поля  (слева,  за
ольшаником, речка),  через тенистое  кладбище, где  кресты в  пятнах  солнца
показывали руками размер  чего-то  пребольшого, и  где  было  как-то неловко
срывать малину,  через речку, опять  вверх, лесом, опять к речке, к Pont des
Vaches, и дальше, сквозь сосняк, и по Chemin du Pendu, -- родные, не режущие
их русского слуха прозвания,  придуманные еще тогда, когда деды были детьми.
И вдруг,  среди этой  безгласной  прогулки, которую две  мысли  проделывали,
пользуясь по  правилам игры мерой человеческого шага  (хотя в один миг могли
бы  облететь  свои  владения),  оба  останавливались  и  говорили,  где  кто
находится, и когда оказывалось, как это бывало часто, что ни один не обогнал
другого, остановившись  в том  же перелеске, --  у  матери и сына вспыхивала
одна и та же улыбка сквозь общую слезу.
     Очень скоро  они  опять вошли в свой внутренний ритм  общения, ибо мало
было нового,  чего бы  они  уже  не знали из писем. Она  дорассказала  ему о
недавней  свадьбе Тани,  которая теперь, с незнакомым Федору мужем,  ладным,
спокойным, очень вежливым и  ничем незамечательным господином, "работающим в
области радио", уехала  до января  в  Бельгию, и что, когда вернутся, то она
поселится с  ними  на новой  квартирке, в огромном доме у одной из парижских
застав:  рада  была  выехать  из  маленькой,  с  крутой  темной   лестницей,
гостиницы,  где до того  жила с Таней в крохотной, но многоугольной комнате,
целиком поглощаемой зеркалом  и  посещаемой  разнокалиберными клопами --  от
прозрачно-розовых малюток  до коричневых,  дубленых  толстяков,  --  жившими
семьей то за стенным календарем с левитановским видом, то поближе к делу, за
пазухой рваных обоев, прямо  над двуспальной кроватью; но радуясь новоселью,
она и опасалась его: зять не пришелся ей по душе, и было что-то притворное в
Танином бодром, показном счастье, --  "ну,  понимаешь,  он  не совсем нашего
круга", -- как-то сжав челюсти и глядя вниз, выговорила она, --  но это было
не вс?, да впрочем Федор  уже знал  о том  другом  человеке, которого любила
Таня, который не любил ее.
     Они довольно много выходили, Елизавета Павловна как всегда будто искала
чего-то,  быстро  обводя  мир  летучим взглядом  переливчатых глаз. Немецкий
праздничек выдался  дождливым, панели от луж казались дырявыми, в окнах тупо
горели огни  елок,  кое-где на углах  рекламный рождественский дед в красном
зипуне, с голодными  глазами, раздавал объявления. В витринах универсального
магазина  какой-то  мерзавец  придумал  выставить   истуканы   лыжников,  на
бертолетовом  снегу,   под  Вифлеемской  звездой.  Как  то  видели  скромное
коммунистическое шествие, -- по слякоти,  с мокрыми  флагами --  все  больше
подбитые жизнью, горбатые, да хромые, да  кволые,  много некрасивых женщин и
несколько солидных  мещан.  Отправились посмотреть на дом, на  квартиру, где
втроем  два года прожили, но швейцар уже  был другой, прежний хозяин умер, в
знакомых окнах  были чужие  занавески, и  как то ничего нельзя  было сердцем
узнать. Побывали  в  кинематографе,  где давалась  русская фильма, причем  с
особым шиком  были  поданы виноградины  пота,  катящиеся по  блестящим лицам
фабричных,  --  а  фабрикант вс?  курил  сигару.  И конечно он  ее  повел  к
Александре Яковлевне.
     Знакомство не совсем удалось. Чернышевская встретила гостью со скорбной
ласковостью, явно  показывая, что  опыт горя давно  и крепко связывает их; а
Елизавету  Павловну больше  всего  интересовало,  как та относится к  стихам
Федора, и почему никто не пишет о них. "Можно вас  поцеловать?" --  спросила
Чернышевская на прощание,  уже привставая на цыпочки, -- была на голову ниже
Елизаветы  Павловны,  которая  и  склонилась к  ней  с  какой-то  невинной и
радостной  улыбкой,  совершенно уничтожавшей  смысл  объятья.  "Ничего, надо
терпеть,  --  сказала  Александра  Яковлевна,  выпуская  их  на  лестницу  и
прикрывая  подбородок  краем пухового  платка, в который  куталась. --  Надо
терпеть, -- я так научилась терпеть, что могла бы  давать уроки терпения, но
я думаю, вы тоже хорошо прошли эту школу".
     "Знаешь,  --  сказала  Елизавета   Павловна,  осторожно-легко  сходя  с
лестницы  и  не оборачивая  опущенной головы к сыну, --  я,  кажется, просто
куплю гильзы и табак, а то так выходит дороговатенько", -- и тотчас добавила
тем же голосом: "Господи,  как  ее  жалко". И  точно, нельзя было Александру
Яковлевну не пожалеть. Ее муж вот уже  четвертый месяц  содержался  в приюте
для  ослабевших душой, в "желтоватом доме", как  он сам игриво  выражался  в
минуты просвета. Еще в октябре Федор  Константинович  как  то и  посетил его
там.  В разумно обставленной  палате  сидел  пополневший,  розовый,  отлично
выбритый и совершенно сумасшедший Александр Яковлевич, в резиновых туфлях, и
непромокаемом  плаще с куколем. "Как, разве вы умерли?" -- было  первое, что
он  спросил, -- скорее  недовольно,  чем  удивленно.  Состоя  "председателем
общества борьбы с потусторонним",  он  вс?  изобретал различные средства для
непропускания  призраков   (врач,   применяя  новую   систему   "логического
потворства", не препятствовал этому) и теперь, исходя вероятно  из другой ее
непроводности,  испытывал  резину,  но  повидимому  результаты  до  сих  пор
получались  скорее отрицательные,  потому  что,  когда Федор  Константинович
хотел  было  взять   для  себя  стул,  стоявший   в  сторонке,  Чернышевский
раздраженно  сказал: "Оставьте,  вы  же отлично  видите, что  там  уже сидят
двое",  -- и это "двое", и шуршащий, всплескивающий  при каждом его движении
плащ,  и бессловесное  присутствие  служителя,  точно  это  было  свидание в
тюрьме,  и  весь  разговор   больного   показались  Федору   Константиновичу
невыносимо   карикатурным  огрублением  того  сложного,   прозрачного,   еще
благородного, хотя и  полубезумного,  состояния  души, в котором так недавно
Александр Яковлевич общался с утраченным сыном. Тем ядрено-балагурным тоном,
который  он прежде приберегал для  шуток  -- а теперь говорил всерьез, -- он
стал  пространно сетовать, вс?  почему-то  по-немецки,  на то,  что  люди-де
тратятся  на  выдумывание зенитных орудий и воздушных отрав, а не  заботятся
вовсе  о  ведении  другой,  в  миллион  раз  более важной  борьбы.  У Федора
Константиновича была на окате виска запекшаяся ссадина, -- утром стукнулся о
ребро  парового  отопления,   второпях  доставая  из-под  него  закатившийся
колпачок  от пасты. Вдруг  оборвав  речь, Александр  Яковлевич  брезгливо  и
беспокойно указал пальцем на его висок, "Was haben Sie da?",  -- спросил он,
болезненно сморщась, -- а затем нехорошо усмехнулся и, вс? больше сердясь  и
волнуясь,  начал  говорить, что его  не  проведешь,  -- сразу  признал, мол,
свежего  самоубийцу. Служитель подошел к  Федору Константиновичу  и попросил
его  удалиться. И идя через могильно-роскошный сад, мимо жирных клумб, где в
блаженном   успении  цвели  басисто-багряные  георгины,  по  направлению   к
скамейке, на которой его ждала Чернышевская, никогда не входившая к мужу, но
целые дни проводившая в непосредственной близости от его жилья, озабоченная,
бодрая, всегда  с пакетами, -- идя по этому пестрому  гравию между миртовых,
похожих на  мебель, кустов и принимая  встречных посетителей  за параноиков,
Федор  Константинович  тревожно  думал  о том,  что  несчастье  Чернышевских
является  как  бы   издевательской  вариацией   на  тему  его  собственного,
пронзенного надеждой горя, -- и  лишь гораздо позднее он понял вс? изящество
короллария и всю безупречную композиционную стройность, с которой включалось
в его жизнь это побочное звучание.
     За  три дня  до  отъезда  матери,  в  большом, хорошо  знакомом русским
берлинцам зале,  принадлежащем обществу  зубных врачей,  судя  по  портретам
маститых дантистов, глядящих со стен, состоялся открытый литературный вечер,
в  котором  участвовал  и Федор Константинович. Народу  набралось мало, было
холодно, у дверей покуривали вс? те же примелькавшиеся представители местной
русской интеллигенции, -- и, как всегда, Федор Константинович, увидев то или
иное  знакомое,   симпатичное   лицо,   устремлялся   к   нему  с  искренним
удовольствием, сменявшимся скукой после  первого разгона беседы. К Елизавете
Павловне  присоединилась в первом ряду  Чернышевская;  и  по тому,  как мать
изредка поворачивала  то  туда, то сюда  голову, поправляя  сзади  прическу,
Федор, витавший по  залу,  заключил, что ей мало интересно общество соседки.
Наконец начали. Сперва читал писатель с именем, в свое время печатавшийся во
всех  русских журналах,  седой, бритый, чем-то похожий на  удода старик,  со
слишком добрыми для литературы глазами;  он прочел  толково-бытовым говорком
повесть  из петербургской  жизни накануне революции,  с  героиней,  нюхавшей
эфир,      шикарными      шпионами,      шампанским,      Распутиным       и
апокалиптически-апоплексическими  закатами над Невой. После него некто Крон,
пишущий под псевдонимом Ростислав Странный,  порадовал нас длинным рассказом
о романтическом  приключении в городе  стооком,  под  небесами чуждыми: ради
красоты,  эпитеты  были  поставлены  позади  существительных,  глаголы  тоже
куда-то  улетали, и почему-то раз десять повторялось слово "сторожко"  ("она
сторожко улыбку роняла", "зацветали каштаны сторожко"). После перерыва густо
пошел  поэт:  высокий юноша  с  пуговичным лицом, другой,  низенький,  но  с
большим носом, барышня, пожилой  в пенснэ, еще барышня, еще молодой, наконец
--  Кончеев,  в отличие  от  победоносной  чеканности  прочих  тихо  и  вяло
пробормотавший свои стихи, но в них сама по себе жила такая музыка, в темном
как  будто стихе  такая  бездна  смысла  раскрывалась у  ног, так верилось в
звуки, и так изумительно было, что вот, из тех же слов, которые нанизывались
всеми,  вдруг  возникало,  лилось и ускользало,  не  утолив  до конца жажды,
какое-то   непохожее  на   слова,   не  нуждающееся  в  словах,   своеродное
совершенство, что впервые за вечер рукоплескания были непритворны. Последним
выступил  Годунов-Чердынцев. Он прочел  из сочиненных за лето  стихотворений
те, которые Елизавета Павловна так любила, -- русское:

        Березы желтые немеют в небе синем...

и берлинское, начинающееся строфой:

        Здесь вс? так плоско, так непрочно,
        так плохо сделана луна,
        хотя из Гамбурга нарочно
        она сюда привезена...

и  то, которое  больше всего ее трогало, хотя она как-то  не связывала его с
памятью  молодой женщины,  давно умершей,  которую Федор в  шестнадцать  лет
любил:

        Однажды мы под вечер оба
        стояли на старом мосту.
        Скажи мне, спросил я, до гроба
        запомнишь -- вон ласточку ту?
        И ты отвечала: еще-бы!

        И как мы заплакали оба,
        как вскрикнула жизнь налету...
        До завтра, навеки, до гроба, --
        однажды, на старом мосту...

Но  было уже поздно, многие  продвигались к выходу,  какая-то дама одевалась
спиной к эстраде,  ему апплодировали жидко... Чернела на улице сырая ночь, с
бешеным ветром: никогда, никогда  не доберемся  домой.  Но вс?-таки  трамвай
пришел, и, повисая в проходе на ремне, над молчаливо сидящей у окна матерью,
Федор Константинович с тяжелым отвращением думал о  стихах,  по сей  день им
написанных,  о словах-щелях, об  утечке поэзии, и в  то же время  с какой-то
радостной,  гордой  энергией,  со страстным нетерпением, уже искал  создания
чего-то нового, еще  неизвестного,  настоящего,  полностью отвечающего дару,
который он как бремя чувствовал в себе.
     Накануне ее отъезда они вдвоем  поздно засиделись в  его комнате, она в
кресле, легко и ловко (а ведь прежде вовсе не умела) штопала и подшивала его
бедные вещи, а он, на диване, грызя ногти, читал толстую, потрепанную книгу:
раньше, в юности, пропускал некоторые страницы, -- "Анджело", "Путешествие в
Арзрум", -- но последнее время  именно  в них находил особенное наслаждение:
только что попались слова: "Граница имела для  меня что-то  таинственное;  с
детских лет  путешествия  были моей  любимой мечтой", как  вдруг  его что-то
сильно  и  сладко  кольнуло.  Еще не  понимая,  он  отложил книгу и  слепыми
пальцами  полез в картонку с  набитыми  папиросами. В  ту же минуту мать, не
поднимая  головы, сказала: "Что  я  сейчас вспомнила!  Смешные  двустишия  о
бабочках, которые  ты с ним вместе сочинял,  когда  гуляли,  --  помнишь, --
Надет у fraxini под  шубой  фрак синий". "Да, -- ответил Федор, -- некоторые
были  прямо  эпические: То  не  лист, дар Борея, то сидит arborea". (Что это
было!  Самый  первый экземпляр отец только-что привез из  путешествия, найдя
его во время переднего пути по Сибири, -- еще даже не успел  описать, -- а в
первый же день по приезде, в лешинском парке, в двух шагах от дома, вовсе не
думая  о  бабочках,  гуляя   с  женой,  с   детьми,   бросая  теннисный  мяч
фокс-терьерам,   наслаждаясь  возвращением,  нежной  погодой,  здоровьем   и
веселостью семьи, но бессознательно, опытным взглядом  ловца, замечая всякое
попадавшееся  на пути насекомое, он внезапно указал Федору  концом трости на
пухленького,  рыжеватого, с волнистым вырезом крыльев,  шелкопряда  из  рода
листоподобных, спавшего на стебельке, под кустом; хотел было пройти мимо, --
в этом роде виды друг на друга похожи, -- но вдруг сам присел, наморщил лоб,
осмотрел находку и вдруг сказал ярким голосом: "Well, I'm damned! Стоило так
далеко таскаться". "Я  тебе  всегда  говорила",  --  смеясь  вставила  мать.
Мохнатое, крошечное чудовище в его руке было как раз привезенная им новинка,
-- и где, в Петербургской губернии, фауна которой так хорошо исследована! Но
как  часто бывает, разыгравшаяся сила совпадения на этом не остановилась, ее
хватило еще на один перегон, -- ибо через несколько дней выяснилось, что эта
новая бабочка только-что описана, по  петербургским же экземплярам, одним из
коллег отца, -- и Федор всю ночь проплакал: опередили!).
     И вот она собралась обратно в Париж. В ожидании поезда они долго стояли
на узком  дебаркадере, у  подъемной  машины для  багажа,  а на других линиях
задерживались  на  минуту,  торопливо  хлопая  дверьми,  грустные  городские
поезда. Влетел парижский  скорый.  Мать  села и тотчас высунулась  из  окна,
улыбаясь.  У  соседнего  добротного   спального  вагона,  провожая  какую-то
простенькую  старушку,  стояла  бледная,  красноротая  красавица,  в  черном
шелковом пальто  с высоким меховым воротом, и знаменитый летчик-акробат: все
смотрели на него, на его кашнэ, на его спину, словно искали на ней крыльев.
     "Хочу тебе кое-что предложить, -- весело сказала мать на прощание. -- У
меня осталось около семидесяти  марок, они мне  совершенно не нужны, а  тебе
необходимо лучше питаться, не могу видеть, какой  ты худенький. На, возьми".
"Avec  joie", --  ответил  он, зараз вообразив годовой  билет  на  посещение
государственной библиотеки, молочный шоколад  и корыстную молоденькую немку,
которую иногда, в грубую минутку, вс? собирался себе подыскать.
     Задумчивый, рассеянный, смутно мучимый мыслью, что матери он как  бы не
сказал самого  главного,  Федор  Константинович вернулся  к  себе,  разулся,
отломил с обрывком серебра угол плитки, придвинул к себе раскрытую на диване
книгу... "Жатва  струилась,  ожидая  серпа". Опять этот божественный укол! А
как звала, как <i>подсказывала</i> строка о Тереке ("то-то был он ужасен!") или  --
еще  точнее,  еще  ближе  -- о  татарских  женщинах:  "Оне  сидели  верхами,
окутанные в чадры: видны были у них только глаза да каблуки".
     Так  он  вслушивался  в  чистейший звук  пушкинского камертона -- и уже
знал, чего именно этот звук от него требует. Спустя недели две после отъезда
матери  он  ей  написал  про  то,  что  замыслил, что  замыслить  ему  помог
прозрачный ритм "Арзрума", и она  отвечала  так, будто  уже  знала  об этом.
"Давно я не  бывала так счастлива, как с тобой в Берлине, -- писала  она, --
но смотри, это предприятие  не из легких, я чувствую всей душой, что  ты его
осуществишь замечательно, но помни, что нужно много точных сведений, и очень
мало семейной сентиментальности. Если тебе что нужно, я сообщу тебе вс?, что
могу, но  о специальных сведениях сам  позаботься,  ведь это главное, возьми
все  его книги, и книги Григория Ефимовича, и книги великого князя, и еще, и
еще, ты конечно разберешься в этом, и непременно обратись к Крюгеру, Василию
Германовичу,  разыщи его, если он еще в Берлине, он  с ним раз вместе ездил,
помнится, а также к другим, ты лучше меня знаешь к кому, напиши к Авинову, к
Верити, напиши к  немцу, который до  войны  приезжал  к нам, Бенгас? Бонгас?
напиши в Штуттгарт, в  Лондон,  в Тринг, всюду, de'brouille-toi, ведь сама я
ничего в этом не смыслю, и только, звучат в ушах эти имена, а как я уверена,
что ты справишься, мой милый". Но он еще ждал, -- от задуманного труда веяло
счастьем,   он  спешкой  боялся  это  счастье   испортить,  да   и   сложная
ответственность труда пугала его, он к нему не был еще готов. В течение всей
весны продолжая тренировочный режим, он питался Пушкиным, вдыхал Пушкина, --
у пушкинского читателя увеличиваются легкие в  объеме. Учась меткости слов и
предельной  чистоте  их сочетания, он доводил  прозрачность прозы  до ямба и
затем преодолевал его, -- живым примером служило:

        "Не приведи Бог видеть русский бунт
        бессмысленный и беспощадный".

Закаляя мускулы музы, он как с железной палкой, ходил  на прогулку с  целыми
страницами "Пугачева", выученными наизусть.  Навстречу шла  Каролина  Шмидт,
девушка сильно нарумяненная,  вида скромного и смиренного, купившая кровать,
на которой умер Шонинг. За  груневальдским лесом курил трубку у своего  окна
похожий на  Симеона Вырина смотритель, и так же стояли горшки с бальзамином.
Лазоревый сарафан  барышни-крестьянки  мелькал  среди  ольховых  кустов.  Он
находился  в  том состоянии  чувств и  души,  когда  существенность, уступая
мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосонья.
     Пушкин  входил в его кровь. С голосом Пушкина сливался  голос  отца. Он
целовал  горячую  маленькую  руку,  принимая  ее  за другую  крупную,  руку,
пахнувшую  утренним  калачом.  Он помнил,  что няню  к ним взяли оттуда  же,
откуда  была Арина  Родионовна, -- из-за Гатчины, с  Суйды:  это было в часе
езды от их мест -- и она тоже  говорила "эдак певком". Он слышал, как свежим
летним утром,  когда  спускались  к  купальне, на  досчатой  стенке  которой
золотом переливалось  отражение воды, отец  с классическим  пафосом повторял
то, что  считал  прекраснейшим из всех когда-либо в мире  написанных стихов:
"Тут Аполлон -- идеал,  там Ниобея -- печаль", и рыжим крылом да перламутром
ниобея мелькала над  скабиозами прибрежной лужайки, где в первых числах июня
попадался изредка маленький "черный" аполлон.
     Без  отдыха, с упоением, он теперь (в Берлине с поправкой на тринадцать
дней уже тоже было начало  июня) по-настоящему  готовился  к работе, собирал
материалы, читал до  рассвета, изучал карты, писал письма, видался с нужными
людьми.  От  прозы Пушкина  он  перешел  к его  жизни, так что  вначале ритм
пушкинского  века мешался  с ритмом жизни отца. Ученые  книги (со  штемпелем
берлинской библиотеки всегда на  девяносто  девятой странице), знакомые тома
"Путешествия натуралиста"  в незнакомых черно-зеленых обложках, лежали рядом
со старыми русскими  журналами,  где он  искал пушкинский  отблеск.  Там  он
однажды наткнулся  на замечательные  "Очерки прошлого" А. Н.  Сухощокова,  в
которых  были  между  прочим две-три  страницы  относящиеся к  деду, Кириллу
Ильичу (отец как-то говорил о них -- с неудовольствием), и то, что мемуарист
касался  его в случайной связи с мыслями о Пушкине, теперь показалось как-то
особенно  значительным,  даром,  что  тот  вывел  Кирилла  Ильича  хватом  и
шелопаем.
     "Говорят, --  писал  Сухощоков,  --  что человек, которому отрубили  по
бедро  ногу, долго  ощущает ее,  шевеля несуществующими пальцами и  напрягая
несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие
Пушкина. Есть нечто соблазнительное, как пропасть,  в его роковой участи, да
и  сам  он  чувствовал, что с роком  у  него были  и будут  особые счеты.  В
дополнение к поэту, извлекающему поэзию из своего прошедшего, он еще находил
ее в  трагической мысли  о  будущем.  Тройная  формула человеческого  бытия:
невозвратимость, несбыточность, неизбежность, -- была ему хорошо знакома.  А
как  же  ему  хотелось жить!  В уже упомянутом альбоме  моей "академической"
тетки им  было  собственноручно  записано стихотворение,  которое до сих пор
помню умом и глазами, так что вижу даже положение его на странице:

        О, нет, мне жизнь не надоела,
        Я жить хочу, я жить люблю
        Душа не вовсе охладела,
        Утратя молодость свою.

        Еще судьба меня согреет,
        Романом гения упьюсь,
        Мицкевич пусть еще созреет,
        Кой чем я сам еще займусь.

Ни  один   поэт,  кажется,   так   часто,   то   шутя,   то   суеверно,   то
вдохновенно-серьезно, не вглядывался в  грядущее. До сих пор у нас в Курской
губернии живет, перевалив  за сто лет, старик, которого  помню  уже  пожилым
человеком, придурковатым  и недобрым, -- а Пушкина  с нами нет. Между тем, в
течение долгой жизни  моей встречаясь с замечательными талантами и переживая
замечательные  события,  я часто задумывался  над тем, как отнесся  бы  он к
тому,  к этому:  ведь  он  мог  бы  увидеть  освобождение  крестьян,  мог бы
прочитать  "Анну  Каренину"!.. Возвращаясь  теперь  к  этим моим  мечтаниям,
вспоминаю, что в  юности однажды мне  даже было  нечто  вроде  видения. Этот
психологический  эпизод  сопряжен  с  воспоминанием  о  лице,  здравствующем
поныне, которое  назову Ч., --  да не посетует  оно на меня за это оживление
далекого  прошлого.  Мы  были знакомы  домами,  дед мой  с его  отцом водили
некогда дружбу. Будучи  в 36 году заграницей,  этот  Ч., тогда  совсем юноша
(ему и семнадцати не было), повздорил с семьей, тем ускорив, говорят кончину
своего  батюшки,  героя  отечественной  войны,  и  в  компании  с  какими-то
гамбургскими купцами преспокойно уплыл в Бостон, а оттуда попал в Техас, где
успешно занимался  скотоводством. Так прошло лет двадцать. Нажитое состояние
он проиграл в экартэ на миссисипском  кильботе, отыгрался в  притонах Нового
Орлеана, снова вс? просадил и после одной из тех безобразно-продолжительных,
громких, дымных дуэлей в  закрытом помещении бывших тогда  фашионебельными в
Луизиане, -- да и многих других приключений, он заскучал по  России, где его
кстати ждала вотчина,  и  с  той же  беспечной  легкостью,  с какой  уезжал,
вернулся в  Европу. Как-то в зимний день, в 1858  году, он нагрянул к нам на
Мойку;  отец  был  в  отъезде,  гостя  принимала  молодежь.  Глядя на  этого
заморского  щеголя   в   черной   мягкой  шляпе   и  черной  одежде,   среди
романтического  мрака  коей особенно  ослепительно  выделялись  шелковая,  с
пышными   сборками,   рубашка  и  сине-сиренево-розовый  жилет  с  алмазными
пуговицами,  мы  с  братом  едва  могли  сдержать  смех,  и  тут  же  решили
воспользоваться тем, что за все эти годы он ровно ничего не слыхал о родине,
точно она куда-то провалилась,  так что теперь сорокалетним Рип-ван-Винкелем
проснувшись в изменившемся  Петербурге, Ч. был жаден до всяческих  сведений,
которыми мы  и принялись  обильно  снабжать его,  причем  врали безбожно. На
вопрос, например, жив  ли Пушкин, и что пишет, я  кощунственно отвечал,  что
"как же,  на-днях тиснул новую поэму". В тот же вечер мы повели нашего гостя
в театр. Вышло, впрочем, несовсем удачно. Вместо того, чтобы его попотчевать
новой русской  комедией, мы показали  ему "Отелло"  со знаменитым чернокожим
трагиком  Ольдриджем  в  главной  роли.  Нашего  плантатора  сперва  как  бы
рассмешило  появление настоящего негра на  сцене. К дивной мощи его  игры он
остался равнодушен и больше занимался разглядыванием публики, особливо наших
петербургских  дам  (на   одной  из  которых  вскоре  после  того  женился),
поглощенных в ту минуту завистью к Дездемоне.
     "Посмотрите, кто с нами рядом, -- вдруг обратился вполголоса мой братец
к Ч. -- Да вот, справа от нас".
     В соседней ложе сидел  старик... Небольшого  роста, в поношенном фраке,
желтовато-смуглый, с растрепанными  пепельными  баками и проседью  в жидких,
взъерошенных волосах, он преоригинально наслаждался игрою африканца: толстые
губы вздрагивали, ноздри были раздуты, при иных пассажах он даже подскакивал
и стучал от удовольствия по барьеру, сверкая перстнями.
     "Кто же это?" -- спросил Ч.
     "Как, не узнаете? Вглядитесь хорошенько".
     "Не узнаю".
     Тогда мой брат сделал большие глаза и шепнул:
     "Да ведь это Пушкин!".
     Ч. поглядел... и через минуту заинтересовался чем-то другим. Мне теперь
смешно вспомнить, какое тогда на меня  нашло странное  настроение:  шалость,
как  это  иной  раз  случается, обернулась  не  тем  боком,  и легкомысленно
вызванный дух  не хотел исчезнуть; я не  в силах был оторваться  от соседней
ложи, я смотрел на эти резкие морщины, на широкий нос, на  большие уши... по
спине пробегали мурашки, вся отеллова ревность не  могла меня  отвлечь.  Что
если это  и впрямь  Пушкин, грезилось мне, Пушкин в шестьдесят  лет, Пушкин,
пощаженный пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в роскошную осень своего
гения... Вот это  он,  вот  эта  желтая  рука, сжимающая  маленький  дамский
бинокль, написала  "Анчар", "Графа  Нулина",  "Египетские Ночи"...  Действие
кончилось; грянули  рукоплескания. Седой Пушкин порывисто  встал и  вс?  еще
улыбаясь, со светлым блеском в молодых глазах, быстро вышел из ложи".
     Сухощоков напрасно рисует моего  деда  пустоголовым удальцом.  Интересы
последнего находились просто в другой  плоскости, чем мысленный быт молодого
петербургского  литератора-дилетанта, каким был тогда  наш  мемуарист.  Если
Кирилл Ильич и кудесил в молодости, то, женившись, не только остепенился, но
поступил  на  государственную  службу,  заодно  удвоил  удачными  операциями
унаследованное   состояние,   затем,  удалясь  в   свою   деревню,   выказал
необыкновенное  умение  в  хозяйстве, изобрел  мимоходом новый  сорт  яблок,
оставил  любопытную  "Записку"  (плод  зимних  досугов) о  "Равенстве  перед
законом  в  царстве животных", да предложение  остроумной реформы под модным
тогда  замысловатым заглавием  "Сновидения  Египетского  Бюрократа",  а  уже
стариком принял важный  торгово-дипломатический пост в Лондоне. Он был добр,
смел,  правдив,  с причудами  и  страстями,  -- чего  еще надобно?  В  семье
осталось предание,  что заклявшись играть, он физически не мог  пребывать  в
комнате, где лежала колода карт. Старинный кольт, хорошо  послуживший ему, и
медальон  с  портретом  таинственной  женщины притягивали  неизъяснимо мечты
моего отрочества.  Он мирно завершил