вший, но довольный, он собрал вещи и  вернулся в деревню, а утром, после
крепкого  сна,  почувствовал  прилив  новых  сил  и  сразу  помчался  в  сад
заканчивать картину. И там он онемел от ужаса, потому что все деревья в саду
стояли голые и мрачные, а земля вокруг была густо  усыпана белыми и розовыми
лепестками. Видно, за ночь весенний ветер посбивал весь цвет в садах, в  том
числе и в саду Дюрана.
     -- Я был убит,-- сообщил  он нам дрожащим голосом и  с глазами, полными
слез.-- Я поклялся, что никогда  в жизни не возьмусь за кисть... никогда! Но
постепенно я пришел в себя... Теперь у меня лучше с нервами... Со временем я
снова начну рисовать.
     Это печальное событие, как мы потом узнали, произошло два года назад, и
Дюран все еще не оправился от него.
     Майклу у нас не  повезло с самого начала. Увлеченный колоритом острова,
он с восторгом объявил нам, что собирается писать большое полотно, где будет
схвачена самая сущность Корфу. Ему нетерпелось приступить к  работе, но тут,
на его беду, у него начался приступ  астмы.  И  также на его беду, Лугареция
оставила  на стуле  у  него в комнате одеяло,  которым  я пользовался вместо
седла, когда ездил верхом.  В середине ночи мы все вдруг проснулись от шума.
Можно было  подумать, что где-то  душили целую свору ищеек. Еще не очнувшись
от сна, мы сошлись в комнате Майкла и увидели, как он хрипит и задыхается, и
по  лицу  его  градом  катится  пот.  Марго  побежала  греть  чайник,  Ларри
отправился за  коньяком,  Лесли стал открывать окна,  а  мама  снова уложила
Майкла в постель и, так как он  был теперь весь в холодном  поту,  заботливо
накрыла его тем  самым одеялом. К нашему удивлению, несмотря на все принятые
меры, Майклу  стало хуже.  Пока он еще мог говорить, мы задавали ему вопросы
об этом недуге и его причинах.
     -- Психологически, чисто психологически,-- сказал Ларри.-- Вам о чем-то
напоминает этот хрип? Майкл молча покачал головой.
     --  Ему  надо  дать   чего-нибудь   понюхать,--  посоветовала  Марго.--
Что-нибудь  вроде нашатырного  спирта. Очень хорошо  помогает,  если человек
начинает терять сознание.
     --  Он  не  теряет  сознания,-- оборвал ее  Лесли.-- Но  потеряет, если
понюхает спирта.
     --   Да,  милая,  это  слишком  сильное  средство,--   сказала  мама.--
Интересно, чем вызван приступ? Майкл, у вас есть к чему-нибудь аллергия?
     Между приступами удушья Майкл объяснил нам, что у него аллергия  только
к  трем  вещам: пыльце  сирени, кошкам  и  лошадям. Все поглядели в окно, но
сирени там  нигде не  было, кошку мы в комнате тоже  не нашли.  Ларри ужасно
разозлил меня, пытаясь  доказать, что это я тайком  протащил в дом лошадь. И
вот, когда  Майкл был уже, можно сказать, на краю смерти, мы  вдруг заметили
лошадиную подстилку, которую мама  старательно подсунула ему под подбородок.
Этот случай так подействовал на беднягу, что он  уже до самого  отъезда не в
состоянии был взять кисть в руки. Вместе с Дюраном они лежали целыми днями в
шезлонгах и укрепляли свои нервы.
     Пока  мы  управлялись  с  нашей троицей, прибыл еще один  гость  в лице
графини Мелани  де Торро.  Это была высокая  худая  женщина  с лицом  старой
лошади,  угольно-черными  бровями  и  целым стогом  огненно-рыжих  волос. Не
успела  она  пробыть  в  доме  и пяти минут, как стала жаловаться на духоту,
потом,  к моему восторгу  и  маминому изумлению,  схватилась за свои красные
волосы  и  стащила их  вниз, обнажив совершенно гладкую,  как  шляпка гриба,
голову. Заметив мамин  испуганный взгляд, графиня  объяснила  своим  резким,
квакающим голосом:
     -- Я только что  перенесла рожистое воспаление и потеряла все волосы...
не могла найти в Милане подходящих друг  к  другу бровей и парика...  может,
подберу что-нибудь в Афинах.
     Вдобавок ко всему графиня из-за какого-то изъяна во вставной челюсти не
очень внятно произносила слова, и у мамы создалось впечатление, что болезнь,
которую она  перенесла, была дурного свойства. При первом же  удобном случае
она приперла Ларри к стене.
     -- Ужасно! -- сказала  она прерывистым  шепотом.-- Ты  не знаешь, что у
нее было?  Ничего себе друг! -- Друг?--удивился Ларри.--Да  я  ее  почти  не
знаю... терпеть не могу эту женщину, но она очень интересный персонаж, и мне
надо понаблюдать за ней вблизи.
     --  Еще  чего!--возмутилась мама.--Нет, Ларри,  ты  как  хочешь, а  она
должна отсюда уехать.
     Они  проспорили  шепотом  весь  остаток  дня, но  мама была как  алмаз.
Наконец Ларри  предложил  позвать Теодора, чтобы тот высказал свое мнение, и
мама на это согласилась. Теодору  послали  записку с приглашением приехать к
нам на день. Его ответ, в  котором он принимал приглашение, был доставлен на
извозчике, где возлежала  завернутая  в  плащ фигура Затопеча.  Оказывается,
прощаясь с островом Корфу,  поэт выпил такое количество  вина, что сел не на
тот пароход и прибыл в Афины. К тому времени он уже прозевал срок  свидания,
назначенного  в  Боснии,  и  вот,  философски поразмыслив, сел на первое  же
судно, идущее до  Корфу, и  вернулся на остров вместе с  несколькими ящиками
вина. Теодор  приехал к нам на следующий день. На голове у него, как уступка
лету,  красовалась  панама  вместо неизменной  фетровой  шляпы.  Мама еще не
успела улучить момента, чтобы  предупредить его  о нашей  безволосой гостье,
как Ларри уже их представил.
     -- А,  доктор?  -- сверкнула глазами Мелани,  графиня  де Торро.--  Как
интересно.  Может,  вы  дадите  мне  совет? Я только что перенесла  рожистое
воспаление.
     -- Ага!  В  самом  деле? --  сказал  Теодор,  окидывая  ее  пристальным
взглядом.-- Какое же вам было назначено... э... лечение?
     И оба с воодушевлением пустились в бесконечные медицинские рассуждения.
Только благодаря  маминому  решительному вмешательству их удалось отвлечь от
этой темы, которая казалась маме неприличной.
     --  Право же,  Теодор  нисколько не лучше  этой женщины,--  заявила она
Ларри.-- Как я ни стараюсь  держаться  широких взглядов, но всему ведь  есть
предел. Мне кажется, за столом о таких вещах не говорят.
     Позднее мама залучила к себе  Теодора,  и  вопрос о болезни графини был
утрясен. Маму потом все время терзали  угрызения совести  за  несправедливое
суждение об этой женщине, и она всеми силами старалась быть с  нею любезной,
даже предлагала снять парик, если ей трудно переносить духоту.
     Обед в тот день был необыкновенно интересный. Меня так занимали все эти
люди  с их разговорами,  что  я просто  не  знал, кого слушать.  Лампы  тихо
разливали  над  столом теплый, золотистый свет, заставляли сверкать стекло и
фарфор, зажигали огнем красное вино, когда оно лилось в стаканы.
     -- Но,  дорогой мальчик, вы же не разглядели там  смысла... да, да,  не
разглядели! --  гремел  голос Затопеча,  склонившего  свой  горбатый нос над
рюмкой.-- Нельзя судить о поэзии как о малярном ремесле.
     -- ...вот я ему  и говорю: "Не стану я надрываться  над рисунком меньше
чем за десятку сеанс, это же дешевка", я говорю...
     -- ...и на следующее утро я был парализован... Потрясен до основания...
тысячи цветков... сорваны и смяты... я сказал, что больше не  возьму кисть в
руки... мои нервы сдали... целый сад исчез...  фю-у-ить! И  все... А я стоял
там и смотрел... -- ...и потом я, конечно, принимала серные  ванны...  -- А,
да...  гм... но,  знаете, я считаю, что  лечение ваннами  несколько...  э...
несколько... знаете... несколько  переоценивают.  Мне кажется, девяносто два
процента больных...
     Тарелки с едой дымились, как вулканические конусы; в самом центре стола
на блюде  сияла  гора  ранних фруктов; Лугареция  ковыляла  вокруг гостей  и
потихоньку  стонала;  борода  Теодора  поблескивала  в  свете  лампы;  Лесли
старательно  катал  хлебные  шарики,  чтоб обстрелять ими бабочку,  летавшую
вокруг лампы; мама раскладывала еду,  всем слегка  улыбаясь, и в то же время
не спускала  глаз с  Лугареции; под столом холодный нос Роджера прижимался в
немой мольбе  к моему колену. Марго  и  все еще  хрипевший Майкл говорили об
искусстве: -- ...вот я и думаю, что Лоуренс делает такие вещи гораздо лучше.
Он  отличается  какой-то  особенной свежестью,  так  сказать... Вы согласны?
Возьмем хотя бы леди Чэттерли, а?
     -- Да, вполне согласен. К тому же он творит чудеса в пустыне... и пишет
эту замечательную книгу... как ее там... "Семь столпов мудрости", что ли...
     Ларри и графиня тоже говорили об искусстве: -- ...но ведь надо обладать
простотой и  наивностью, иметь ясный глаз ребенка... Возьмите лучшие детские
стихи... возьмите Хампти-Дампти... Вот вам поэзия...  наивность и свобода от
штампов и затасканных приемов.
     -- ...но это же будет пустой болтовней о простодушном подходе к поэзии,
если  вы собираетесь производить  созвучия, такие же несложные, как  желания
верблюда... Мама и Дюран:
     -- ...можете  представить,  как  это  на  меня подействовало...  я  был
сломлен.
     -- Да, представляю.  Такая досада,  после всех  этих волнений. Положить
вам еще рису? Жонкиль и Теодор:
     --  ...и  бельгийские  крестьяне...  ничего  подобного   я  никогда  не
видела...
     -- Да, здесь, на  Корфу, и...  э... мне  кажется, кое-где в Албании,  у
крестьян существует очень... э... сходный обычай...
     За окном сквозь  узоры  виноградных листьев проглядывал месяц, слышался
странный, размеренный крик сов.
     Кофе  и вино вышли пить на балкон, увитый виноградом. Ларри  бренчал на
гитаре  и пел  елизаветинский марш. Это заставило Теодора вспомнить  одну из
его  фантастических, но  правдивых историй  о Корфу, которую он рассказал  с
веселым  задором. -- Вы понимаете, тут, на  Корфу,  ничто не делается  как у
людей. Намерения бывают самые хорошие, но потом непременно что-то случается.
Когда несколько лет  назад греческий король посетил остров, его визит должен
был  завершиться...  э... представлением...  спектаклем.  Кульминацией драмы
была битва при Фермопилах. Когда падал занавес, греческой  армии  полагалось
победно гнать персов за... как это их называют?  Ах,  да,  за кулисы. Ну,  а
людям, игравшим персов, видно, не захотелось отступать в присутствии короля,
и то, что они должны были  играть персов, тоже, знаете, оскорбляло их. Сущий
пустяк мог  испортить все  дело. И  тут во время батальной  сцены  греческий
полководец... гм... не рассчитал  расстояния и хватил с размаху  персидского
полководца  деревянным  мечом.  Это,  конечно,  произошло  случайно.  Я хочу
сказать,  что  бедный  парень  сделал  все  неумышленно.  Однако  этого было
достаточно, чтобы...  э... возбудить персидскую армию до  такой степени, что
вместо...  э...  отступления они стали  наступать. Теперь  посередине  сцены
крутился хоровод воинов в шлемах, схвативших-ся в смертельной борьбе. Прежде
чем кто-то догадался закрыть занавес, двое  из них были сброшены в  оркестр.
Король  потом  рассказывал, какое  сильное  впечатление  произвел на него...
гм... реализм этой батальной сцены.
     Взрыв хохота распугал бледных геккончиков, умчавшихся вверх по стене.
     --Теодор!--дразнил его Ларри.--Вы это, конечно, выдумали.
     -- Нет, нет!--протестовал Теодор.--Это правда... я сам все видел.
     -- Но это звучит как анекдот.
     -- Здесь, на Корфу,-- гордо сверкнул глазами  Теодор,-- может случиться
все что угодно.
     Сквозь ветки олив  сияло  залитое лунным светом море. Внизу, у родника,
надрывались древесные лягушки. Две совы затеяли  спор на дереве за верандой.
По  виноградным  лозам у  нас  над  головой  осторожно  пробирались гекконы,
следившие  лихорадочным  взором  за   потоками  насекомых,  которых,  словно
водоворот, затягивал свет лампы.

        9. Мир на стене
     Полуразрушенная  стена  заглохшего  сада  оказалась  для  меня  богатым
охотничьим угодьем. Это была старая стена, когда-то покрытая штукатуркой, но
теперь  позеленевшая от  мха.  За  долгие годы  слой штукатурки вспучился  и
просел,  а  вся поверхность  до стены  покрылась  сложным узором  трещин  --
шириной до  нескольких дюймов  или же тонких как волосок. Кое-где штукатурка
совсем обвалилась,  и под ней, словно ребра, обнажились  ряды розово-красных
кирпичей. Если присмотреться получше, на стене  можно  было разглядеть целый
пейзаж: шляпки сотен  крохотных поганок, красных, желтых  и  бурых, казались
крышами домов в поселках,  разбросанных по  сырым местам; темно-зеленый  мох
рос такими ровными пучками, что вполне мог бы сойти за подстриженные деревья
в  парках,  а  затененные  трещины, откуда  выбивался  целый  лес  маленьких
папоротничков, струились, будто зеленые ручейки. На  верху стены раскинулась
настоящая пустыня, сухая и  жаркая, росли  там только ржаво-красные  мхи,  и
лишь  стрекозы  прилетали туда  греться на  солнышке. У подножья стены среди
обломков черепицы пробивались листья цикламенов, крокусов и асфоделей, и вся
эта полоса была опутана непролазными зарослями ежевики, усыпанной в середине
лета крупными сочными черными ягодами.
     Обитатели стены были очень разнообразны, вели дневной или  ночной образ
жизни и  делились  на  охотников  и дичь. По ночам на  охоту  выходили жабы,
жившие среди зарослей ежевики, и гекконы, бледные, почти прозрачные создания
с выпуклыми глазами, обитавшие в трещинах в верхней части стены. Их жертвами
были  глупые,  рассеянные  долгоножки,  неуклюже  метавшиеся  среди  листвы;
мотыльки  всех  размеров   и   видов  --  полосатые,  мозаичные,  клетчатые,
пятнистые,  в крапинку, которые мягким облаком  кружились  у растрескавшейся
штукатурки; жуки, толстенькие и прилично  одетые, будто солидные бизнесмены,
спешащие по  каким-то ночным делам.  Когда последний  светлячок  уносил свой
холодный  изумрудный  фонарик в  моховую  постель  и  над  землей появлялось
солнце,  стена переходила во владение других  обитателей. Днем было  труднее
отличить жертву  от хищника, казалось, что все  тут поедают друг  друга  без
разбора.  Хищные осы, например, охотились на гусениц и  пауков, пауки ловили
мух, большие, хрупкие  охотницы-стрекозы поедали  пауков и  мух, а  быстрые,
юркие цветистые ящерицы уничтожали их всех вместе.
     Однако  наибольшую  опасность  представляли самые робкие  и  незаметные
обитатели стены.  Они никогда  не попадались  вам на глаза, если вы сами  не
разыскивали их,  а  между тем в трещинах стены они  гнездились сотнями. Если
осторожно  поддеть  лезвием  ножа  кусок  отставшей  штукатурки  и  тихонько
отделить ее от кирпича, вы обнаружите под ней маленького, темного скорпиона,
будто  бы отлитого из шоколада.  У этих странных  малюток  плоское  овальное
тельце, аккуратные изогнутые ножки и огромные, словно крабьи, вздутые клешни
с  сочленениями, как на скафандре.  Хвост  их,  похожий на нитку  коричневых
бусин,  заканчивается   жалом   вроде  шипа  розы.  Пока  вы  рассматриваете
скорпиона,  он лежит совсем тихо и только слегка поднимает изогнутый  хвост,
предостерегая  вас  почти извиняющимся  жестом,  когда вы слишком  уж сильно
начинаете дышать на него.  Если долго держать скорпиона на солнце, он просто
повернется  к вам  спиной и уйдет, а  потом  постарается заползти под другой
кусок штукатурки.
     Я проникся большой любовью к  скорпионам. Они казались мне очень милыми
и  скромными созданиями с  восхитительным в общем-то  характером. Если вы не
делаете ничего глупого  и бестактного (не  трогаете, например,  их  руками),
скорпионы будут относиться к  вам почтительно и  только постараются поскорее
удрать  и  где-нибудь  спрятаться. Меня  они  считали,  должно  быть,  сущим
наказанием, так  как я постоянно отдирал от стены  штукатурку и  наблюдал за
ними или же ловил их  и заставлял маршировать в банках из-под варенья, чтобы
посмотреть,  как  движутся  у  них  ножки.  Устраивая  неожиданные налеты на
стенку,  я  сумел  разузнать  о  скорпионах  немало  интересного.  Например,
обнаружил, что едят они синих мух  (до сих пор  не могу понять,  как они  их
ловят),  кузнечиков, бабочек  и златоглазок.  Несколько  раз.  мне  довелось
видеть,  как  скорпионы  поедают  друг друга -- весьма прискорбная,  на  мой
взгляд, привычка у столь безукоризненных во всех отношениях созданий.
     Пристроившись как-то  в ночной темноте у стены  с фонариком в  руках, я
умудрился подсмотреть удивительный брачный танец скорпионов.  Сцепив клешни,
они тянулись вверх  и  нежно обвивали друг  друга хвостами. Я видел, как они
медленно кружатся  в  вальсе  среди  пышных куртинок  мха.  Но  видения  эти
мелькали передо мной лишь на краткий  миг. Не  успевал я зажечь фонарик, как
партнеры  тут  же останавливались, минутку медлили  и потом, видя,  что я не
собираюсь выключать свет, решительно удалялись, шествуя бок о  бок, клешня в
клешню. Определенно эти существа предпочитали уединение. Если бы можно  было
держать их у себя в плену, я бы, вероятно, сумел увидеть весь брачный обряд,
однако мне  строго-настрого запретили приносить скорпионов  в дом, как я  ни
старался за них заступиться.
     Но  вот однажды я  заметил на стене жирную скорпиониху, одетую, как мне
сперва показалось, в светло-рыжее  меховое  пальто. Приглядевшись получше, я
увидел,  что   это   странное   одеяние   состоит  из  множества   крошечных
скорпиончиков, вцепившихся  в материнскую  спину. Я был в восторге от  этого
семейства и  решил тайно пронести его в дом, наверх,  в  свою спальню, чтобы
наблюдать  потом, как  подрастают  малыши.  С  большой  предосторожностью  я
водворил  мамашу вместе  со  всем выводком  в спичечный  коробок  и помчался
домой. Но, на мою беду, как раз в тот момент, когда я входил в дом, вся наша
семья садилась  за стол. Тогда я решил  оставить пока  коробок  в  гостиной.
Осторожно положив  его на  камин, чтобы у  скорпионов не  было  недостатка в
воздухе, я вошел  в столовую и тоже  сел за стол. Слушая разговоры  и тайком
переправляя Роджеру куски  под стол, я  закопался с едой и совсем позабыл  о
своих  необычных пленниках. А  в  это  время  Ларри, закончив еду,  сходил в
гостиную  за  сигаретами и, усевшись снова на стул, всунул в рот сигарету. В
руках у  него  был  спичечный коробок, прихваченный  с  камина. Не  думая  о
нависшей надо  мной  опасности, я  с  интересом следил,  как  Ларри, все еще
продолжая оживленную беседу, открыл коробок.
     Я  и  по  сей  день  твердо убежден,  что  у скорпионихи не было дурных
намерений.  Просто  она  была  возбуждена  и  чуточку  раздосадована  долгим
заточением,  поэтому  и  воспользовалась первым  же удобным  случаем,  чтобы
удрать.  Моментально  выскочив  из  коробка  вместе  с  уцепившимися за  нее
малютками, она  побежала по руке Ларри. Потом, не зная, что  делать  дальше,
остановилась  и приподняла  свое  жало. Чувствуя,  как по  его  руке  что-то
движется, Ларри обратил  туда свой взор, и  с  этого мгновения события стали
разворачиваться с поразительной быстротой.
     От  ужаса  Ларри  испустил такой  громкий  крик, что  Лугареция уронила
тарелку,  а Роджер выскочил из-под  стола  и  залился  бешеным  лаем. Резким
взмахом руки Ларри стряхнул  несчастную скорпиониху на стол,  и та  с глухим
стуком  приземлилась на  скатерти  между  Марго и  Лесли,  рассыпая,  словно
конфетти, своих малюток. Разгневанная  таким  дурным  обращением, она быстро
направилась в  сторону Лесли, изогнув  свое дрожащее  от  негодования  жало.
Лесли,  опрокидывая стул,  вскочил  на  ноги  и отчаянно  махнул  салфеткой.
Скорпиониха покатилась по скатерти в сторону Марго, которая вдруг так громко
заревела, что ей мог бы позавидовать любой паровоз. Мама совершенно сбитая с
толку  внезапной  суматохой, надела очки и  принялась разглядывать скатерть,
пытаясь определить,  что же все-таки было причиной  такого столпотворения. И
как раз в этот момент Марго, стараясь отогнать скорпиона, выплеснула на него
стакан  воды. В скорпиона она  не попала, и весь душ пришелся  на долю мамы,
совершенно не  выносившей холодной воды. Почти задыхаясь, она присела у края
стола,  не  в силах  даже  вымолвить  слова. Скорпиониха тем  временем нашла
убежище  под  тарелкой Лесли,  тогда как  ее малыши дико  метались по  всему
столу. Роджер, не понимая причин  переполоха, но твердо решив  принять в нем
участие, с неистовым лаем носился по всей комнате.
     -- Опять  этот проклятый мальчишка...--  проревел Ларри.  --  Смотрите!
Смотрите!  Они ползут  сюда! -- взвизгнула Марго. -- Надо сходить за книгой!
-- крикнул Лесли.-- Не подымайте панику, бейте их книгой!
     -- Что же тут  все-таки  происходит?  --  умоляющим голосом  спрашивала
мама, протирая очки.
     --  Этот проклятый  мальчишка...  Он убьет  нас  всех...  Взгляните  на
стол... Там по колено скорпионов...
     -- Скорей... скорей... сделайте что-нибудь... Осторожно, осторожно!
     --  Ради  бога,  перестаньте  орать  и  сходите  за  книгой...  Вы хуже
собаки...  Замолкни,  Роджер...  --  Слава  богу,   меня  не  укусили...  --
Осторожно... вот еще  один... Скорей... Скорей... -- Да заткнитесь же вы все
и дайте мне книгу или что-нибудь такое...
     -- Но,  милые  мои,  как  же  скорпионы  очутились  на  столе? --  Этот
проклятый мальчишка... Каждый спичечный коробок в доме таит опасность.
     --  Смотрите,  он  ползет ко  мне... Скорее, сделайте  что-нибудь... --
Стукни  его своим ножом... своим ножом... Да стукни же... Поскольку никто не
взял  на себя  труда объяснить  Роджеру  cмысл  происходящих событий, он  по
ошибке решил, что  всей нашей cемье грозит беда и что его долг защитить нас.
А так  как Лугареция была единственным чужим  человеком в комнате, он сделал
логический вывод, что это она во всем виновата, и цапнул ее за лодыжку. Шуму
от этого, конечно, не убавилось.
     К  тому времени, когда порядок  был кое-как восстановлен, все маленькие
скорпиончики успели попрятаться под тарелками, вилками и  ножами. После моей
страстной  мольбы  и  маминых  просьб предложение Лесли  перебить  семейство
скорпионов было  в конце  концов  отвергнуто, и вся компания, не оправившись
еще от страха  и  злости, удалилась в гостиную.  Целых полчаса  вылавливал я
малюток,  собирая  их в  чайную ложку, и возвращал на спину  матери, а потом
вынес на блюдце из дому и с грустью выпустил на стенку сада. После  этого мы
с  Роджером поспешили  уйти и всю  вторую половину дня  провели на  пригорке
вдали  от  дома, так  как, по  моим  соображениям, надо  было  дать всем как
следует отдохнуть, прежде чем снова показываться им на глаза.
     Последствия  этого  происшествия  были  самые  разнообразные.  У  Ларри
появился неодолимый страх перед спичечными коробками,  и он  открывал  их  с
величайшей   предосторожностью,  обмотав  сначала  руку   носовым   платком.
Лугареция, с накрученными на  лодыжку пухлыми бинтами, прихрамывая, ковыляла
по дому еще много недель после того,  как зажил укус, и каждое утро, подавая
чай, показывала нам свои струпья. Но история эта имела еще и худшие, на  мой
взгляд, последствия:  мама пришла к  выводу, что  я снова отбиваюсь от рук и
что  теперь  самое  время  продолжить   мое  образование.  Покуда  для  меня
подыскивали домашнего учителя по всем предметам, мама решила, что по крайней
мере к французскому языку я могу приступить не мешкая. И вот после некоторых
переговоров Спиро  было  поручено возить меня  каждое  утро  в город на урок
французского языка к бельгийскому консулу.
     Дом консула находился в  лабиринте узких, вонючих улочек,  составляющих
еврейский  квартал  города.  Это   было  очаровательное  место  --  мощенные
булыжником  улицы  с множеством  лавчонок,  заваленных кипами  ярких тканей,
горами блестящих леденцов, разной утварью из  чеканного серебра, фруктами  и
овощами. Улицы были настолько узки, что приходилось всякий раз прижиматься к
стенам  домов  и  давать  дорогу  навьюченным  товарами  ослам.  Меня  очень
привлекала эта красочная часть города,  шумная  и суетливая,  где  постоянно
слышались  голоса торгующихся женщин,  кудахтанье кур, лай собак и протяжные
крики  мужчин несущих  на  голове  огромные  подносы  с  горячим, только что
испеченным хлебом. Как  раз  в  самом  центре этого  района, в верхнею этаже
высокого  ветхого  здания, уныло  маячившего  над  крохотной  площадью,  жил
бельгийский консул.
     Это был приятный маленький человек с поразительной трехклинной  бородой
и  старательно  нафабренными усами. Он  довольно серьезно относился  к своей
работе  и  всегда  был одет так, словно  отправлялся на  важный  официальный
прием:  черная  визитка,  брюки  в   полоску,  светло-коричневые  гетры  над
начищенными до  блеска  башмаками,  огромный,  спадающий  шелковым водопадом
галстук,  прихваченный  скромной  золотой  булавкой,  и  в  довершение всего
высокий, сияющий  цилиндр. В любой час дня его  можно было  увидеть  одетого
подобным образом на  какой-нибудь грязной улочке, где он изящно ступал среди
луж  или прижимался к стене с восхитительной учтивостью, уступая дорогу ослу
и  легонько постукивая  его по задней ноге своей ротанговой  тростью. Жители
города не видели  в его костюме  ничего необычного. Они  думали, что  консул
англичанин, а так как, по  их представлениям,  все англичане лорды, то им не
только пристало, но просто необходимо носить соответствующую одежду.
     Когда я приехал к консулу первый раз,  он провел меня в комнату, сплошь
увешанную фотографиями в массивных  рамках, где он был изображен в различных
наполеоновских  позах.  Спинки  старинных кресел,  обтянутых красной парчой,
украшало множество салфеточек,  а стол, за  которым мы  работали, был накрыт
бархатной скатертью винно-красного цвета  с ярко-зеленой бахромой. Это  была
на  удивление безобразная комната. Чтобы  определить объем моих познаний  во
французском языке, консул усадил меня за стол, вынул объемистый, потрепанный
том словаря Лярусс и положил его передо мной, открыв на первой странице.
     -- Пожалуйста, почитайте вот  это,-- сказал он по-английски с небольшим
акцентом, и в его бороде приветливо сверкнул золотой зуб.
     Потом он подкрутил  кончики усов, поджал губы, заложил  руки за спину и
медленно стал шагать по комнате, направляясь  к окну, а я принялся за слова,
начинающиеся с буквы А. Едва с грехом пополам я одолел первые три слова, как
консул неожиданно  застыл на месте и про себя чертыхнулся.  Я было  подумал,
что его шокирует мое произношение, но, видно, все это относилось вовсе не ко
мне.  Бормоча что-то  себе под  нос, мой учитель стремительно пронесся через
комнату, с силой распахнул дверцы  шкафа и выхватил  оттуда внушительное  на
вид духовое ружье. Я следил за его действиями со все возрастающим удивлением
и  интересом,  но все  же опасаясь  за  свою  жизнь.  Консул  зарядил ружье,
рассыпая  в отчаянной спешке дробинки по  всему ковру,  потом,  пригнувшись,
снова  пробрался  к  окну  и из-под  прикрытия  штор с волнением выглянул на
улицу.  Затем он  поднял  ружье, внимательно прицелился и  выстрелил.  Когда
консул отошел от окна и отложил ружье в сторону, я с удивлением заметил, что
в его глазах стоят слезы. Скорбно покачивая  головой, он вытащил из верхнего
кармана шелковый носовой платок невероятных размеров и с шумом высморкался.
     -- Ай-яй-яй! -- протянул он нараспев.--  Бедное создание... Однако надо
нам работать... Читайте, пожалуйста, дальше, мон ами.
     В течение всего урока  я не мог отделаться от мысли, что консул прямо у
меня на глазах совершил убийство или по крайней мере свел счеты с владельцем
какого-нибудь  соседнего  дома  по  законам  кровной  мести.   Однако  после
четвертого урока, когда консул все еще продолжал по временам палить из окна,
я решил, что  мое объяснение сюда не подходит, разве что семья, с которой он
воевал, была необыкновенно большая и,  сверх того, ни один из ее членов не в
состоянии был ответить ему выстрелом. Только неделю спустя я узнал подлинную
причину непрерывной ружейной  канонады. А причиной  были кошки.  В еврейском
квартале, как и в остальных частях  города, кошки могли плодиться без всяких
препятствий и бродили  по улицам буквально целыми сотнями. Хозяев у кошек не
было,  никто  за ними  не  следил, поэтому выглядели  они  ужасно --  все  в
болячках и язвах, с вылезшей клоками шерстью, с кривыми рахитичными лапами и
невообразимо костлявые. Трудно было представить, в  чем  только держится  их
душа.  Консул  обожал  кошек.  В  его  собственном доме  жили  три огромных,
раскормленных кота персидской породы. Однако видеть этих голодных, шелудивых
представителей  кошачьего  племени, бродивших  по крышам напротив его  окна,
было слишком большим испытанием для чувствительной натуры консула.
     --  Я не  могу их всех накормить,-- объяснил  он,-- поэтому,  чтобы они
были счастливы,  я их убиваю.  Им так  лучше,  но мне  это  приносит большое
огорчение.
     Всякий,  кто  увидел  бы  этих   кошек,  легко  бы  мог  понять,  какой
благородный  и полезный труд  взял на себя этот  человек. Так вот и шли наши
уроки  французского  языка, с постоянными  перерывами, когда консул бросался
вдруг  к окну, чтобы  отправить в  более радостный мир еще одну кошку. После
каждого выстрела на минуту  воцарялась  тишина,  из почтения к смерти, затем
консул  громко  сморкался,  трагически  вздыхал, и мы  опять  углублялись  в
запутанный лабиринт французских глаголов.
     По какой-то непонятной причине у консула создалось впечатление, что моя
мама умеет говорить по-французски, и он никогда не упускал случая завязать с
ней беседу. Если во время своего приезда в город за покупками маме удавалось
издали  заметить  среди  толпы  его  цилиндр,  она  поспешно  сворачивала  в
ближайшую  лавчонку и покупала  там всякие ненужные ей вещи, пока не  минует
опасность.  Но иногда консул  появлялся  вдруг из какого-нибудь  переулка  и
заставал маму врасплох. Приветливо улыбаясь и помахивая тростью, он подходил
поближе, срывал с головы цилиндр  и сгибался пред мамой почти вдвое,  хватая
неохотно  протянутую руку и  пылко прижимая  ее к бороде. Они стояли посреди
улицы (иногда их разделял проходивший  мимо  осел), и консул изливал на маму
потоки  французской речи, изящно жестикулируя палкой и цилиндром  и вовсе не
замечая  растерянного выражения на мамином  лице.  Время  от времени  консул
завершал свои фразы вопросом "n(est-ce-pas?",  на что  мама должна  была ему
отвечать.  Собравшись  как  следует с духом,  она  демонстрировала все  свое
совершенное знание французского языка.
     --Oui, оui -- произносила мама с нервной улыбкой и, если это звучало не
очень выразительно, добавляла более четко: --OUI, OUI.
     Ответ  вполне удовлетворял консула,  и он, очевидно, так  никогда  и не
понял, что это было единственное французское слово, которое знала мама.  Эти
беседы были  тяжким испытанием для  ее  нервной системы, и нам стоило только
произнести:  "Мама,  смотри,  консул  идет",  как  она  пускалась  по  улице
предельно быстрым шагом, переходившим почти в галоп.
     Мне эти уроки французского языка определенно  пошли на пользу. Языка я,
правда, не выучил, но  каждый день к  концу  занятий  мной  овладевала такая
скука,  что  в свои  послеполуденные вылазки по окрестностям  я  пускался  с
удвоенной энергией. И конечно же, всякий раз я с нетерпением ждал четвергов,
когда к нам  приходил Теодор. Он появлялся в нашем  доме после ленча, выждав
для  приличия  некоторый  срок, и  оставался  до тех пор,  пока  высоко  над
Албанскими горами не поднималась луна.
     В этот день  мы с Теодором уходили вместе из дому, иногда просто в сад,
иногда и  подальше.  Нагруженные коробками и  сачками,  мы  шествовали среди
олив,  а впереди, обнюхивая землю, носился Роджер. Нас  привлекало все,  что
попадалось  на пути: цветы, насекомые, камни, птицы.  У Теодора, несомненно,
был  неисчерпаемый запас  сведений  обо всем на свете, только он сообщал эти
сведения  особым способом, будто не  преподносил вам  нечто  новое, а скорее
напоминал о том,  что вы уже знали, но  почему-то  не  могли припомнить. Его
рассказы  были пересыпаны веселыми анекдотами, очень плохими  каламбурами  и
еще  худшими  шутками, которые  он выпаливал с удовольствием.  В глазах  его
вспыхивали огоньки,  нос  морщился,  и  он беззвучно смеялся  в бороду и над
собой, и над своими шутками.
     Каждый  прудок,   каждая   канава   с  водой   были  для   нас   словно
неисследованные джунгли, битком набитые  зверьем. Крохотные циклопы, водяные
блохи, зеленые и кораллово-розовые, парили среди  подводных  зарослей, будто
птицы,  а по  илистому  дну крались тигры прудов: пиявки и личинки  стрекоз.
Всякое дуплистое  дерево, если в нем оказывалась  лужица  воды,  где обитали
личинки  комаров,  подвергалось   самому  тщательному  исследованию,  всякий
замшелый камень переворачивался, а  трухлявое бревно  разламывалось. Прямой,
подтянутый Теодор стоял  у  края  пруда и осторожно  водил  под водой  своим
маленьким   сачком,  потом  вытаскивал  его  и  пристально   вглядывался   в
болтавшийся  на  конце стеклянный  пузырек, куда  соскальзывали  все  мелкие
водяные  обитатели.  -- Ага1 -- обычно произносил  он звенящим  от  волнения
голосом,  и борода  его  задиралась кверху.-- Думаю,  что  это  <i>Ceriodaphnia
laticaudata</i>.
     Он  выхватывал  из  жилетного  кармана  лупу и  принимался разглядывать
пузырек еще внимательней.
     -- А,  гм... да...  весьма  любопытно... это <i>laticaudata</i>. Пожалуйста...
э... передай мне чистую пробирку... гм... спасибо.
     Он  опускал  в  пузырек   стержень  авторучки,  всасывая  им  крошечное
животное, и, осторожно пересадив в пробирку, принимался за остальной улов.
     -- Кажется, там больше нет ничего  такого уж  интересного... Ах да, я и
не заметил...  довольно любопытная личинка  веснянки...  вон  там, видишь?..
Гм... она устроила себе чехлик из обломков раковин неких моллюсков... Ничего
не скажешь, она прелестна.
     На дне  пузырька лежал тонкий в полдюйма длиной чехлик, сделанный будто
из шелка и покрытый, как пуговицами, крошечными плоскими раковинками улиток.
С  одного  конца  этого  восхитительного  жилища выглядывал его  владелец --
препротивнейшее создание,  похожее на червяка с муравьиной  головой. Личинка
медленно ползла по стеклу и тащила за собой свой замечательный домик.
     --  Я  проделал  однажды  интересный  опыт,-- сказал Теодор.--  Наловил
этих...  э...  личинок и посдирал с  них чехлики. Личинок я,  разумеется, не
повредил. Я разместил их  по банкам  с совершенно  чистой водой, где не было
ничего  такого...  э...  материала для строительства  новых  оболочек. Потом
положил  в  каждую банку строительный  материал разного цвета: в одну мелкие
голубые и зеленые бусинки, в другую крошки кирпича, потом белый песок и даже
в одну  банку... э... осколки цветного стекла.  Они соорудили из всего этого
новые  домики и, должен сказать, результат  был очень  любопытный  и... э...
красочный. Несомненно, это очень способные архитекторы.
     Он вылил содержимое пузырька обратно в пруд, забросил сачок на плечо, и
мы отправились дальше.
     -- Кстати  об архитектуре,-- произнес  Теодор, и в глазах его вспыхнули
искорки.--Я еще не рассказывал  о том,  что случилось с одним  моим...  э...
приятелем? Гм, да. Ну, вот, у него был за городом небольшой домик, а так как
его  семья... гм... увеличилась, он  решил, что дом для них маловат  и  надо
надстроить  еще  этаж.  Но   мне   кажется,   он   слегка  переоценил   свои
архитектурные...  гм... возможности и сам  составил  проект. Гм, ха,  да. Ну
вот,  все шло  хорошо,  этаж  был  надстроен  очень  быстро,  со  всеми  его
спальнями,  ванными и прочим. В честь  завершения работ мой приятель  собрал
гостей,  и  все мы подняли тост за...  гм... новую часть  здания.  С большой
торжественностью  леса  были  сняты...  гм...  убраны,  и  никто не  заметил
ничего... гм... особенного, пока один опоздавший гость не захотел  взглянуть
на  новые  комнаты. Вот тогда  и  обнаружили,  что  там  не  было  лестницы.
Понимаешь, в своих чертежах мой приятель, видно,  забыл вставить лестницу, а
когда началось  строительство, он  и  его рабочие так привыкли взбираться на
верхний  этаж по  лесам,  что никто из них  даже не заметил никакого... э...
недостатка.
     Мы  бродили по  жаре весь остаток  дня,  останавливались около  прудов,
канав  и  ручьев,  пробирались  сквозь душистые  заросли  цветущих  миртовых
кустов, шагали по вересковым  холмам,  по пыльным белым дорогам, где изредка
нам навстречу плелся понурый осел с сонным крестьянином на спине.
     К   вечеру,   когда   наши   банки,  бутылки   и  пробирки  наполнялись
замечательной разнообразной живностью, мы  возвращались  домой. Небо  в  это
время приобретало слегка золотистый  оттенок, воздух становился прохладней и
душистей. Мы шли через оливковые рощи, уже покрытые глубокой тенью. Впереди,
высунув язык, бежал Роджер. Он то и дело  оглядывался назад,  боясь потерять
нас из  виду. Разморенные  жарой, пыльные и усталые, обвешанные раздувшимися
тяжелыми сумками, от чего приятно ныли плечи, мы с Теодором двигались вперед
и распевали песню, которой он  меня научил. Бодрый  мотив этой песни оживлял
наши  уставшие  ноги,  мы начинали шагать  веселее,  и по всей роще радостно
разносился баритон Теодора и мой пронзительный дискант.

        10. Парад светлячков
     Весну  незаметно сменили долгие, жаркие дни лета, пронизанные солнцем и
веселым, неумолчным  звоном цикад, от которого дрожал весь остров.  В  полях
начинали наливаться початки кукурузы, закутанные в шелковую кремовую бахрому
с рыжими верхушками. Если содрать с початка зеленую обертку и запустить зубы
в   ряды  жемчужных  зерен,  рот  ваш  весь  наполнится  млечным  соком.  На
виноградных  лозах  висели  маленькие  пятнистые гроздья,  оливковые деревья
гнулись  под тяжестью плодов, гладких, точно из нефрита, зеленых шариков,  и
там всегда  гремел  мощный  хор  цикад,  а  в  апельсиновых рощах  в  темной
глянцевитой листве начинали  румяниться  апельсины --  их рябые зеленые щеки
как бы заливались краской смущения.
     Вверху,   на   холмах,   среди  вереска  и  темных   кипарисов,  словно
подхваченные ветром  конфетти, кружились хороводы  бабочек. Время от времени
какая-нибудь из  них присаживалась на листок,  чтобы отложить там яички. Под
ногами у меня  тикали,  как часы,  кобылки  и  ошалело неслись через вереск,
поблескивая на солнце крыльями. Среди  миртов двигались  богомолы, медленно,
осторожно  --  настоящее воплощение зла. Они  были худые и зеленые, лицо без
подбородка и чудовищные,  круглые глаза, как  холодное золото.  В них горело
упорное, хищное безумие. Изогнутые передние ноги с острой зубчатой бахромой,
поднятые в притворной, взывающей к миру насекомых мольбе -- такой страстной,
такой смирейной,-- чуть подрагивали, если мимо проносилась бабочка.
     Вечером,  когда становилось  прохладней, цикады  переставали петь, и их
сменяли зеленые древесные лягушки, приклеенные к поникшим лимонным листьям у
родничка.  Их  выпученные  глаза  словно гипнотизировали  вас, спинки  сияли
глянцем, как и листья, на которых они сидели, голосовые мешки раздувались, и
лягушки  испускали свои трели с  такой отчаянной силой, что их влажная кожа,
казалось,  вот-вот  лопнет  от  напряжения.  После  захода солнца  наступали
короткие, зеленоватые сумерки, их сменял сиреневый полумрак, и  в прохладном
воздухе разливались вечерние ароматы. Из укрытий выходили жабы цвета оконной
замазки,   расписанные   причудливыми,   как   на    географической   карте,
темно-зелеными пятнами. Они незаметно двигались среди пучков высокой травы в
оливковых  рощах,  где крутилось облако неуклюжих  долгоножек  --  как будто
тонкий газовый  занавес колыхался над  землей. Жабы  сидели, прикрыв  глаза,
потом внезапно хватали  пролетавшую мимо долгоножку  и, садясь  обратно,  со
слегка смущенным  видом  подпихивали пальцами в свой огромный рот  свисающие
концы крыльев и  ножек. А над  ними,  на ветхой  стене  старого  сада, среди
пышных  шапок  зеленого  мха  и  зарослей  крохотных  поганок   торжественно
разгуливали пары маленьких скорпионов.
     Море было спокойное,  теплое и темное,  как  черный бархат, ни малейшая
рябь  не тревожила  его  гладкой  поверхности.  Далеко  на  горизонте легким
красноватым  заревом  мерцало  побережье  Албании.  Постепенно,   минута  за
минутой, зарево  растекалось  по небу,  сгущалось  и светлело.  И  вдруг над
зубчатой стеной гор поднималась  огромная  винно-красная луна, и от  нее  по
темному  морю  пробегала   прямая  огненная  дорожка.  Совы,  уже   летавшие
бесшумными тенями от дерева к дереву, вскрикивали в  изумлении, замечая, как
луна, подымаясь все выше и выше, становится розовой, потом золотой и наконец
серебряным шаром вплывает в обитель звезд.
     С  наступлением лета  у  меня появился учитель Питер, высокий, красивый
молодой человек, только что из Оксфорда и  с довольно решительными взглядами
на образование, что было мне, конечно, не по нраву. Однако атмосфера острова
начала незаметно делать свое дело. Взгляды Питера понемногу смягчались, и он
стал вполне  похож  на  человека.  Первые  наши уроки  были тяжелы до ужаса:
нескончаемая возня  с дробями, процентами, геологическими пластами и теплыми
течениями,  существительными,  глаголами и наречиями. Но,  по  мере того как
солнце  оказывало  на Питера свое магическое воздействие,  дроби и  проценты
перестали  казаться  ему  такой уж  исключительно  важной  частью  жизни,  и
мало-помалу  они отходили на задний план. Кроме того,  Питер обнаружил,  что
все сложности  с  геологическими пластами и  влиянием  теплых  течений можно
гораздо легче объяснить, плавая вдоль побережья, и что самый  простой способ
преподавать  английский  язык  -- предоставить мне возможность  каждый  день
писать что-нибудь  самостоятельно  и потом  исправлять ошибки. Он  предложил
вести дневник,  но я  отказался, потому  что у меня был  уже  один дневник о
природе,  куда я ежедневно записывал  все,  что  встречал интересного.  Если
завести  новый  дневник,  чем же я буду его  заполнять? На  такое возражение
Питер не смог  ничего  ответить.  Тогда я  предложил  попробовать что-нибудь
более  сложное  и  интересное.  Например,  написать книгу. Питера это слегка
удивило, однако  он не нашел резонного возражения против книги и согласился.
И вот  каждое утро примерно  в  течение часа я  с удовольствием трудился над
очередной главой своего эпического повествования  --  захватывающей истории,
где мы всей семьей совершали путешествие вокруг света и по пути ловили всех,
каких только можно себе вообразить, животных  совершенно немыслимыми силками
и капканами.  Я писал  свою книгу в духе "Журнала  для  мальчиков",  поэтому
каждая  глава  у  меня  кончалась  потрясающей  сценой  --   на  маму  вдруг
набрасывался  ягуар  или Ларри  сражался с огромным, обвившим  его  кольцами
питоном. Иногда эти кульминации бывали так сложны и опасны, что на следующий
день  мне  лишь  с  огромным  трудом удавалось  выцарапать  своих родных  из
подобных ситуаций целыми и невредимыми. Пока я, высунув  язык, трудился  над
своим шедевром, советуясь иногда  с Роджером по поводу самых тонких сюжетных
ходов, Питер и Марго отправлялись на прогулку по заросшему саду и любовались
цветами.  К моему удивлению, оба они обрели вдруг вкус к ботанике. Таким вот
приятным  для  всех нас образом проходило каждое утро. В самом начале Питера
еще   терзали   по  временам   угрызения   совести,   тогда  мое   сочинение
перекочевывало в ящик  стола  и мы углублялись  в  математические задачи. Но
когда  летние  дни  стали длиннее,  а интерес  Марго  к  садоводству заметно
возрос, эти досадные периоды наступали гораздо реже.
     После злосчастной истории со  скорпионами мне отвели большую комнату на
втором этаже, где я мог держать своих зверей, и  все стали смутно надеяться,
что  теперь  наконец-то  вся живность  будет сосредоточена  только  в  одной
определенной  части  дома.  Эта  комната (я  называл  ее своим  кабинетом, а
остальные  члены семьи  -- козявочником)  приятно  пахла  эфиром  и этиловым
спиртом.  Теперь я держал тут книги по естественной истории,  свои дневники,
микроскоп, скальпели,  сачки,  мешочки для сбора животных и другие не  менее
важные предметы. В больших  картонных  коробках  хранились коллекции птичьих
яиц, жуков, бабочек,  стрекоз,  а вверху  на  полках выстроились бутылки,  в
которых  были заспиртованы  такие  интересные вещи,  как цыпленок с четырьмя
ножками  (подарок мужа Лугареции), всевозможные  ящерицы и  змеи,  лягушачья
икра на  разных  стадиях развития,  маленький  осьминог, три  бурых крысенка
(дань Роджера) и крохотная  черепашка, только что вылупившаяся из  яйца и не
вынесшая  суровости  зимы.  На стенах висели немногочисленные, но  со вкусом
подобранные  украшения:  сланцевая  плитка  с  окаменелыми  остатками  рыбы,
фотография  моей собственной  персоны, пожимающей  руку  шимпанзе,  и чучело
летучей  мыши. Чучело  я  набивал  сам, без  посторонней помощи, и  очень им
гордился. Если  принять  во  внимание мою  неопытность в этом  искусстве, то
чучело было  вполне похоже  на летучую мышь, особенно если стоять  на другом
конце комнаты. Раскинув крылья, она сердито смотрела со стены, прикованная к
своей  пробковой дощечке.  Но когда  наступило  лето,  летучая  мышь, видно,
почувствовала жару: она слегка одрябла,  мех ее утратил  свой блеск, и новый
таинственный  аромат пополз по  комнате, перебивая запахи эфира  и этилового
спирта.  Бедняга  Роджер, это  его  объявили  сперва  виновником!  И  только
позднее, когда запах уже проник  в спальню Ларри,  тщательное  расследование
привело к моему чучелу. Я был  удивлен и немало  раздосадован.  Под  нажимом
родных чучело пришлось выбросить. Питер объяснил, что я плохо его обработал,
и обещал, если я достану еще  один экземпляр летучей мыши, показать мне, как
это  делается  по всем правилам. Я от  души  благодарил  его,  но  осторожно
посоветовал держать это в тайне, так как чувствовал, что теперь все домашние
будут  относиться  к  искусству  набивки  чучел  с  величайшим  подозрением,
придется потратить немало сил, чтобы настроить их на иной лад.
     Добыть  еще одну  летучую  мышь  мне  никак  не  удавалось. Вооруженный
длинной бамбуковой палкой, я часами простаивал в залитых лунным светом узких
аллеях  оливковых рощ,  однако летучие мыши проносились мимо меня  вихрем, я
даже не успевал поднять свое оружие. Но  покуда я стоял  вот так, безнадежно
подкарауливая  случай, чтобы  оглушить  летучую мышь,  я  видел много других
животных, которых  при  иных обстоятельствах мне бы увидеть не довелось.  На
склоне  холма  молодой  лисенок  с вожделением  разыскивал  жуков, роя землю
своими неокрепшими  лапками,  и, откопав насекомое, тут же  с хрустом поедал
его.  Однажды из-за миртовых кустов показались  вдруг пять шакалов.  Заметив
меня,  они остановились  в  недоумении  и потом растаяли,  как  тени,  среди
деревьев.  Между рядами олив, у самой  травы,  на бесшумных шелковых крыльях
плавно, будто большие  черные ласточки, скользили  козодои, преследуя пьяных
танцующих  долгоножек.  Однажды  у  меня над головой появилась  чета сонь. В
диком возбуждении они носились по всей роще, прыгая, точно акробаты, с ветки
на ветку и  скользя вверх  и вниз  по  стволам  деревьев. В лунном  свете их
поднятые пушистые хвосты мелькали, как клубы серого дыма. Меня очаровали эти
зверьки, и я решил поймать одного  из них. Конечно, лучше всего  было ловить
их  днем, когда они спят. В поисках  убежища  сонь я старательно обшарил все
оливковые  рощи, однако это  оказалось  пустой  затеей,  потому  что  каждый
корявый ствол имел  дупло с полдюжиной выходов. Но все же поиски мои не были
такими  уж бесплодными.  Однажды  я  запустил  руку в  дупло,  и мои  пальцы
наткнулись на какой-то мягкий комочек. Он  зашевелился у меня под рукой, и я
его  вытащил. На первый  взгляд  добыча  показалась  мне большим  клубком из
пушинок одуванчика с парой огромных золотистых глаз, потом я увидел, что эта
сплюшка, совсем маленький птенчик, еще покрытый пухом. С минуту мы  смотрели
друг на друга, затем совенок, оскорбленный, должно  быть, моим грубым смехом
над  его   внешностью,  вонзил  мне  в  палец  свои  крошечные  коготки.  От
неожиданности я  выпустил из  рук ветку, за которую держался, и  мы вместе с
ним грохнулись на землю.
     Я посадил  негодующего  птенца  в  карман и  понес  домой, с  некоторым
трепетом  представив его  своим  родным.  К моему удивлению он был  принят с
несомненной благосклонностью, мне без всяких оговорок  разрешили держать его
в  доме.  Поселился  он  в   моем  кабинете  в  плетеной  корзинке  и  после
продолжительных  вспоров  был  наречен  Улиссом.  С  самого  начала  совенок
показал,  что он птица с сильным характером,  поэтому шутить с ним не стоит.
Хотя  его  самого  можно   было  поместить  в  чайной  чашке,   он  проявлял
необыкновенную отвагу и бесстрашно набрасывался на все и всех, независимо от
роста.  Так  как  жить нам предстояло  в  одной комнате, мне очень хотелось,
чтобы  у него с Роджером установились хорошие отношения, поэтому, как только
совенок  слегка осмотрелся на  новом  месте, я  представил  их  друг  другу,
посадив Улисса на  пол и приказав Роджеру приблизиться к нему и подружиться.
У  Роджера  уже  выработался  философский подход к  дружбе  со  всякого рода
зверушками,  которым я давал у  себя приют,  и  теперь он старался подражать
совиным  манерам. Весело виляя  хвостом, он  любезно  направился  к  Улиссу,
который сидел посреди комнаты с далеко не дружественным  выражением "лица" и
сверлил  Роджера  свирепым, немигающим  взглядом.  Шаги  собаки стали  менее
уверенными.  Улисс не сводил с нее взгляда, будто пытался загипнотизировать.
Роджер остановился, уши у него обвисли,  хвост лишь чуть подрагивал, и  взор
обратился ко мне за поддержкой. Я строго приказал ему следовать к намеченной
цели. Роджер нервозно посмотрел на совенка,  а потом спокойно стал  обходить
его сзади. Однако Улисс тут же повернул голову на сто восемьдесят градусов и
по-прежнему не сводил с  собаки  глаз. Роджеру  еще ни  разу  не приходилось
встречать зверя, который бы мог, не поворачиваясь, глядеть назад, поэтому он
был в некотором замешательстве. Но,  чуть поразмыслив, Роджер  решил избрать
легкий, игривый тон. Он растянулся на животе, положил голову на  лапы и стал
медленно  подползать  к  птице,  слегка  повизгивая  и  непринужденно  виляя
хвостом.  Улисс продолжал сидеть  неподвижно, будто чучело. Роджеру  удалось
подползти  совсем  близко, но тут он  совершил роковую ошибку. Вытянув морду
вперед, он шумно  и  с  любопытством  обнюхал  птицу. Многое мог бы  вынести
Улисс. Но позволить лохматому барбосу обнюхивать себя --- никогда! Сейчас он
покажет этой неуклюжей громадине без крыльев, где ее  место.  Прикрыв глаза,
щелкая клювом, Улисс подпрыгнул в  воздух и опустился прямо на морду собаки,
вонзив в  ее черный  нос свои  острые  как бритва когти.  Роджер в изумлении
тявкнул, стряхнул с себя  совенка  и спрятался  под стол. Никакие уговоры не
могли заставить его выйти оттуда, пока Улисс не был водворен обратно в  свою
корзинку.  Когда совенок немного  подрос, детский  пушок сошел с него,  и он
весь  покрылся  замечательными  пепельно-серыми,  ржаво-красными  и  черными
перьями. На светлой  грудке красиво обозначились темные мальтийские  кресты,
на ушах отросли длинные  кисточки, которые он всегда поднимал в негодовании,
если вы позволяли  себе вольничать с ним. Теперь Улисс был слишком взрослый,
чтобы жить в корзинке, о  клетке же  он  просто слышать не  хотел,  так  что
пришлось отдать  ему во владение весь кабинет. Свои упражнения  в полетах он
проводил  между столом и ручкой двери  и, как только  освоил  это искусство,
выбрал себе жилье  в углублении над окном и сидел там целый день с закрытыми
глазами, точь-в-точь сучок  оливы. Если с ним заговорить,  глаза  его  сразу
широко распахнутся, кисточки на ушах поднимутся вверх, все тело вытянется, и
на вас взглянет загадочный китайский идол с изможденным лицом.  Если Улисс к
вам расположен, он приветливо пощелкает  клювом или же, как  знак величайшей
милости, слетит вниз и торопливо чмокнет вас в ухо.
     После  захода  солнца, когда  по  темным  стенам  дома начинали  бегать
гекконы,  Улисс просыпался. Он деликатно  зевал,  расправлял  крылья, чистил
хвост  и так энергично встряхивался, что все его перья вставали дыбом, будто
лепестки распушенной ветром хризантемы. Затем с большой непринужденностью он
выпускал шарик полупереваренной пищи вниз на газету, расстеленную специально
для этой, а также  для  других целей. Чтобы приготовиться к ночной охоте, он
издавал  пробное "ту-гу",  удостоверялся,  что  голос  у  него  в порядке, и
отчаливал на своих мягких  крыльях. Беззвучно, как пушинка, облетев комнату,
он опускался мне на плечо, сидел там минутку-другую, легонько пощипывая  мое
ухо, потом  снова встряхивался, отбрасывал сантименты в  сторону и  принимал
деловой  вид. Подлетев  к подоконнику,  он издавал  еще  одно вопросительное
"ту-гу?", уставясь на  меня медовыми глазами. Это был знак, чтоб ему открыли
ставни. Как только я распахивал  их, Улисс выплывал из окна, и  с минуту его
силуэт вырисовывался на диске луны,  прежде  чем пропасть  в темноте олив. А
еще  минутой  позже  раздавалось  громкое,  вызывающее  "ту-гу!  ту-гу!"  --
предупреждение, что Улисс вышел на охоту.
     Охота  его  продолжалась  разное время. Иногда  уже через час он  снова
появлялся  в комнате, иногда  же  пропадал  всю ночь. Но куда бы  совенок ни
улетал, он  ни  разу  не забыл вернуться в дом к  ужину  -- между девятью  и
десятью часами. Если в моем кабинете свет  не горел,  Улисс спускался к окну
гостиной и заглядывал в него -- нет ли меня там. Если меня не было, он снова
летел вверх,  садился на окно моей спальни и нетерпеливо колотил по ставням,
пока я не  открывал их и  не протягивал  ему  блюдце  с фаршем,  искрошенным
сердцем  цыпленка или еще каким-нибудь  деликатесом, припасенным в тот день.
Проглотив последний кусочек сырого мяса, Улисс издавал  тихий,  вроде икоты,
звук, минуту раздумывал и  улетал снова, проплывая над  верхушками деревьев,
залитых лунным светом.
     С тех пор как  Улисс показал себя храбрым бойцом, он стал относиться  к
Роджеру вполне по-дружески,  и  теперь,  когда мы шли  вечером купаться, мне
порой  удавалось  залучить его в нашу  компанию. Обычно он  сидел  на  спине
Роджера, крепко  вцепившись  в его  черную шерсть,  и если, как  это  иногда
случалось, Роджер  забывал о своем  пассажире и бежал слишком быстро или  же
слишком  резво  перепрыгивал через камень,  в глазу  Улисса загорался огонь,
крылья  начинали  бить воздух в  отчаянном усилии  удержать равновесие, и он
громко  и  с  возмущением  щелкал  клювом,  пока я не принимался  отчитывать
Роджера  за беспечность. На  берегу  моря Улисс  восседал на  моих  штанах и
рубашке,  а мы  с  Роджером  кувыркались  на  мелком  месте в  теплой  воде.
Вытянувшись,  как  гвардеец на карауле, Улисс  следил  за  нашими проделками
круглыми, слегка осуждающими глазами. Нередко он покидал свой пост, кружился
над нами,  щелкая клювом, и опять возвращался на  берег.  Опасался ли  он за
нашу жизнь или просто хотел поиграть с нами, я так и не смог решить. Если мы
купались слишком долго, ему это надоедало, он  взмывал над холмом  и летел в
сад, крикнув нам на прощанье "ту-гу".
     Летом, в полнолуния, мы всей семьей отправлялись на ночные купания, так
как днем слишком  сильно палило солнце и перегретое море ничуть не освежало.
Как  только выходила луна, мы спускались через рощу  к скрипучей  деревянной
пристани и  залезали на "Морскую  корову". Ларри  и  Питер садились  на одно
весло, Марго и  Лесли  на другое,  а мы с Роджером пробирались на нос и были
впередсмотрящие. Примерно  через полмили  показывался небольшой  заливчик  с
пляжами из  белого песка и грудой гладких, все еще теплых камней, на которых
было так приятно полежать. Мы ставили "Морскую  корову" на якорь в  глубоком
месте  и  потом, перемахнув через борт, весело плескались  и ныряли, так что
лунный  свет  дрожал на взбаламученных водах залива. Всласть накувыркавшись,
мы  не  спеша плыли к берегу и ложились на  теплые камни, лицом к  звездному
небу. Обычно через полчаса мне надоедало слушать разговоры взрослых, я снова
входил в  воду и медленно плавал  по заливу на спинке, любуясь  луной. И вот
однажды, покачиваясь так на волнах, я обнаружил, что залив этот привлекал не
только нас одних.
     Свободно раскинувшись в теплой, ласковой  воде и лишь  чуть-чуть шевеля
руками,  чтобы  держаться  на  поверхности,  я   разглядывал  Млечный  Путь,
протянувшийся через  небо шифоновым  шарфом, и  соображал,  сколько же в нем
звезд. С берега, гулко отдаваясь эхом, до меня доносились  голоса и смех,  а
если я слегка приподнимал голову, мне были видны очертания фигур, освещенных
вспыхивающими огоньками сигарет.  Совсем убаюканный, я продолжал  тихо плыть
по  заливу, как вдруг почти рядом с собой услыхал  какой-то громкий шлепок и
бульканье. Затем последовал длинный, глубокий вздох, и я закачался на легких
волнах. Мгновенно  выпрямившись,  я  высунулся из  воды,  чтобы  определить,
далеко ли уплыл от берега,  и вдруг с ужасом  увидел, что  был на порядочном
расстоянии  не только от берега, но и от "Морской коровы". И как  знать, что
это  тут плавает  вокруг меня в  темной воде?  С  берега все еще  доносились
взрывы смеха, и  я видел, как высоко в воздухе красной звездой влетал окурок
сигареты, описывал кривую и гас у кромки воды.
     Беспокойство охватывало  меня все сильнее, и я уже готов был позвать на
помощь, когда  футах в двадцати от меня море вдруг как будто  расступилось с
легким плеском  и бульканьем, и на поверхности показалась гладкая, блестящая
спина,  издала  глубокий  удовлетворенный вздох и снова скрылась под  водой.
Едва я успел сообразить, что это был дельфин, как тут же понял, что дельфины
окружили меня со всех сторон. Они  всплывали на  поверхность, выставив  свои
горбатые  темные  спины,  сиявшие в  лунном свете, и с наслаждением  вдыхали
воздух. Всего их было,  наверно, штук  восемь. Один из  них вынырнул от меня
так  близко, что  я  мог бы через три взмаха оказаться  рядом  с  его черной
головой. Издавая  глубокие, тяжкие вздохи, дельфины играли посреди залива, а
я плавал вместе с ними и  зачарованным взглядом следил, как они с бульканьем
подымаются  из  воды,  делают  медленный вдох  и снова  исчезают  в глубине,
оставляя  на поверхности лишь  легкие, пенные круги. Но вскоре все дельфины,
как  по  команде,  повернулись  и  уплыли   в  сторону  далекого  Албанского
побережья.  Я  высунулся из воды и  смотрел,  как они плывут  вдоль  светлой
лунной  дорожки, то выныривая на  поверхность, то с блаженным  вздохом снова
уходя под воду, теплую как  парное молоко. За ними тянулся  след из  крупных
дрожащих пузырей пены, которые вспыхивали,  точно маленькие луны, прежде чем
исчезнуть в волнах.
     После этого мы  стали часто встречать дельфинов  во время своих поздних
купаний   при  лунном   свете,   и   однажды  они  устроили  в   нашу  честь
иллюминированное  представление с участием  одного  из самых привлекательных
насекомых,  населяющих  остров.  Мы знали,  что в жаркие летние месяцы  море
здесь начинает  фосфоресцировать.  В лунные ночи это было не так заметно  --
лишь  слабое  зеленоватое  мерцание вокруг носа лодки  да короткая  вспышка,
когда кто-нибудь  из  нас нырял  в  воду. Мы считали,  что лучшее  время для
фосфоресценции  --  безлунные ночи.  В летние  месяцы на острове появлялся и
другой светящийся обитатель -- светлячок. Эти небольшие бурые жучки вылетали
с  наступлением темноты  и  десятками  кружились  среди  оливковых  рощ,  то
зажигая,   то    гася   фонарики,   излучавшие    зеленовато-белый,   а   не
золотисто-зеленый, как на море, свет. Лучшей  порой для светлячков тоже были
темные ночи, когда яркий  лунный  свет не  затмевал сияния  их огоньков.  Но
все-таки  нам бы  никогда  не удалось  увидеть одновременно  и дельфинов,  и
светлячков, и фосфоресценцию, если бы не мамин купальный костюм.
     Мама давно уже  с завистью смотрела на наши купания, как дневные, так и
ночные,  но когда мы предложили ей  ходить вместе с нами, она  заявила,  что
слишком  стара для  подобного  рода вещей. И  все  же  под  нашим постоянным
нажимом  она в  конце  концов  наведалась  в  город  и возвратилась  домой с
таинственным  пакетом в  руках.  Смущенно  развязав  пакет, мама изумила нас
всех,  вытащив оттуда  на редкость бесформенное  одеяние  из черной материи,
покрытое сверху донизу бесчисленными оборочками и складочками. -- Ну, что вы
об этом скажете? -- спросила мама. Мы уставились на странный  наряд, пытаясь
отгадать, для чего он предназначен.
     --  Что  это  такое?  --  спросил наконец Ларри.  -- Купальный  костюм,
разумеется,-- ответила мама.-- Что же это еще, по-вашему, может быть?
     --   Он  напоминает   мне  сильно  исхудавшего  кита,--  сказал  Ларри,
приглядываясь к костюму.
     -- Ты  это ведь не наденешь, мама,-- сказала  пораженная Марго.-- Можно
подумать, что он сшит в двадцатом году.
     -- А для чего тут  оборки и  все вот эти штуки? -- с  интересом спросил
Ларри.
     -- Для  украшения,  конечно,-- с негодованием ответила мама.  -- Ничего
себе украшения! Не забудь вытряхивать из них рыбу,  когда будешь выходить из
воды.
     --  Могу  лишь сказать,  что  мне это нравится,-- твердо  заявила мама,
засовывая чудовище обратно в пакет.-- И я буду его носить.
     -- Ты можешь затонуть во всей этой амуниции,-- серьезно сказал Ларри.
     . -- Мама, это ужасно. Его нельзя  носить,-- сказала Марго.-- Ну почему
ты не купила что-нибудь более современное?
     -- Когда ты доживешь до моих лет, милая, ты не  станешь ходить в трусах
и лифчике... У тебя будет не та фигура.
     --  Хотел бы  я знать, на  какую  же  фигуру было рассчитано вот это,--
заметил Ларри.
     -- Ты просто безнадежна, мама,--  с отчаянием сказала Марго.  -- Но мне
это нравится... я же вас не прошу его носить,-- воинственно возразила мама.
     --  Ну правильно. Это твое личное дело,-- согласился Ларри.-- А ты  его
не снимай. Может быть, потом он окажется тебе  в самую пору, если  для этого
ты сумеешь отрастить еще три или четыре ноги.
     Фыркнув  от  возмущения,  мама  ушла  наверх  примерять  костюм.  Через
некоторое  время она  позвала  нас  оценить  результат,  и  мы  всей гурьбой
двинулись  в  ее  спальню. Прежде  всех  вошел Роджер,  и, очутившись  перед
странным  видением  в  пышном  черном костюме с массой  оборок, он  поспешно
отступил к двери,  пятясь задом,  и  залился  яростным  лаем. Нам  не  сразу
удалось убедить его, что это просто наша мама, но даже и  после этого он все
еще продолжал  коситься  на  нее  не  очень доверчивым взглядом. Однако  же,
несмотря  на  все  противодействие,  мама  не захотела расстаться  со  своим
похожим на шатер костюмом, и в конце концов мы отступились.
     В  честь ее первого морского купания мы  решили устроить  в лунную ночь
пикник на берегу  залива и послали приглашение  Теодору. Он был единственный
из посторонних людей, кого мама могла  допустить на такое  торжество.  И вот
день  великого  омовения  наступил. Мы  припасли вина и  закусок,  вычистили
лодку,  набросали  в  нее  подушек, и  все уже было готово к отъезду,  когда
явился Теодор. Услыхав  о нашем намерении устроить при лунном свете пикник с
купанием, Теодор  объявил, что сегодняшней ночью луны  на небе не будет. Все
тут же принялись упрекать друг друга  в том, что  никто не следил за лунными
фазами, и спор продолжался до самых сумерек. Наконец было решено, что хочешь
--  не  хочешь,  а  на  пикник отправляться  надо,  раз уж все наготове.  Мы
забрались в лодку, набитую едой, вином, полотенцами и  сигаретами, и поплыли
вдоль берега. Я с Теодором сидел на носу, мама была рулевым, а все остальные
гребли  по  очереди. Пока  мама  еще не освоилась  с  темнотой, она  искусно
провела нас по  кругу, так что после десяти минут энергичной гребли мы вдруг
снова  очутились   перед  пристанью,   врезавшись  в  нее  что   есть  силы.
Расстроенная такой  неудачей, мама пустилась  в другую  крайность,  направив
лодку  прямо  в  открытое  море, и,  не  заметь Лесли  этого  обстоятельства
вовремя, мы бы в конце  концов оказались где-нибудь у берегов Албании. После
этого управление  взяла на  себя  Марго,  и она справлялась  со своим  делом
вполне сносно, если не считать тех  критических моментов, когда она начинала
волноваться и совсем забывала, что при повороте направо румпель надо отвести
влево.  Поэтому  нам  приходилось  напрягать  все силы  и  минут  по  десять
выравнивать  лодку, которую  Марго  направляла  прямо на скалу,  вместо того
чтобы  отвести  ее от  скалы.  В целом же  это было доброе  начало  маминого
первого купания.
     В конце концов мы благополучно добрались до залива, расстелили на песке
коврики, разложили еду,  выстроили  на  отмели  батарею  бутылок,  чтобы они
охлаждались,  и  торжественный момент наступил. Под  громкие  приветственные
крики мама  сбросила халат и предстала  перед нами во всем блеске.  В  своем
купальном костюме она вполне могла бы сойти, как выразился Ларри, за морской
вариант памятника  принцу Альберту  (огромный,  пышный монумент  в  Лондоне,
возведенный в память принца Альберта, супруга королевы Виктории). Роджер вел
себя  прекрасно, пока  не  увидел, как  мама  неторопливо  и с  достоинством
ступает  по  мелководью.  Это  его  очень  взбудоражило.  Видно,  он  принял
купальный костюм за некое  морское чудовище, которое обхватило маму  со всех
сторон и вот-вот  утащит в глубины. С диким лаем он бросился ей на  выручку,
вцепился в  одну из бесчисленных оборок, идущих по  краю костюма, и  потянул
что есть силы. Мама в это время как раз успела  вымолвить, что вода немножко
холодновата, и  вдруг  почувствовала, как ее тянут назад.  Она вскрикнула от
испуга и, потеряв равновесие, шлепнулась в воду,  а Роджер продолжал  тянуть
изо всех сил, пока не оторвал  порядочный  кусок оборки.  Обрадованный,  что
враг распадается на части, Роджер подбодрил маму рычанием и принялся сдирать
с  нее остатки  гнусного чудовища. Мы корчились на  песке от  хохота, а мама
сидела  на мелком месте  и, еле переводя дух, старалась подняться  на  ноги,
отбивалась  в  то  же время от Роджера  и, как могла, придерживала купальный
костюм. На ее беду, костюм, сконструированный из слишком плотного материала,
наполнился воздухом  и, намекнув в воде,  раздулся как шар. Теперь положение
мамы стало еще тяжелее, так как ей приходилось управлять этим дирижаблем  из
оборок и складок. Спас ее Теодор. Он прогнал Роджера и помог маме подняться.
После  того как мы выпили по стакану вина, чтобы  прийти в себя  и  отметить
такое событие  (спасение  Тезеем  Андромеды, как обозначил это  Ларри),  все
пошли  купаться.  Мама   благоразумно  сидела   на  мелком   месте.   Роджер
расположился рядом  с  нею и грозно рычал  на костюм, если  он пузырился или
хлопал вокруг маминой талии.
     Море в ту ночь светилось особенно ярко. Стоило провести рукой по  воде,
как  на море  вспыхивала  широкая золотисто-зеленая лента застывшего огня, а
при  прыжке  в воду вам  казалось,  что вы погружаетесь в  колодный  расплав
сверкающего света. Вдоволь наплескавшись,  мы вышли на берег, все в огненных
струях,  и  приступили  к  закускам. Когда  к  конду ужина  были  откупорены
бутылки,  в  оливах  позади  нас,  будто  по   заказу,  появилось  несколько
светлячков -- увертюра к представлению.
     Сначала там мигали только две или три зеленые точки, плавно скользившие
среди деревьев. Но  постепенно их  становилось больше, и  вот  уже  вся роща
освещена фантастическим  зеленым заревом. Никогда нам не  приходилось видеть
такого огромного скопления светлячков. Они носились облаком среди  деревьев,
ползали по траве, кустам и стволам, кружились у нас  над головой  и зелеными
угольками сыпались на подстилки. Потом сверкающие потоки светлячков  поплыли
над заливом, мелькая почти у самой воды,  и как  раз  в это время, словно по
сигналу,  появились дельфины. Они входили в залив ровной цепочкой,  ритмично
раскачиваясь и выставляя из воды свои точно натертые фосфором спины. Посреди
залива они завертелись хороводом-- ныряли,  кувыркались, изредка выпрыгивали
из  воды и снова падали в полыхающие потоки света.  Вверху светлячки,  внизу
озаренные светом дельфины  -- это было  поистине фантастическое  зрелище. Мы
видели даже светящиеся следы под  водой, у самого дна, где дельфины выводили
огненные  узоры, а  когда они подпрыгивали  высоко в  воздух, с  них  градом
сыпались сверкающие изумрудные капли, и уже нельзя было разобрать, светлячки
перед вами или фосфоресцирующая вода.
     Почти  целый час  любовались мы  этим ослепительным  представлением,  а
потом  светлячки  стали  возвращаться  к берегу и  постепенно  рассеиваться.
Вскоре и  дельфины потянулись  цепочкой в открытое море,  оставляя  за собой
огненную  дорожку, которая искрилась и сверкала и  наконец  медленно  гасла,
будто тлеющая ветка, брошенная в залив.

        II. Очарованный архипелаг
     С каждым  днем  жара становилась  все сильнее. При  таком  пекле  вести
"Морскую   корову"   на  веслах  до  нашего  заливчика  казалось  нам  делом
изнурительным, и  мы  купили подвесной  мотор. Приобретение  этого механизма
открыло  для  нас  обширные  береговые   пространства,  так  как  теперь  мы
отваживались уходить гораздо дальше,  совершая путешествия вдоль  изрезанных
берегов к  самым  отдаленным  пустынным  пляжам,  золотым, как кукуруза, или
серебряным -- будто месяц упал там среди нагромождения камней. Только теперь
я  узнал, что  здесь  вдоль  берега на  целые мили тянется  архипелаг мелких
островков. Одни из них были довольно обширны, другие же  всего  лишь большие
скалы с пучком случайной зелени на верхушке. По каким-то причинам, разгадать
которые  я не умел, архипелаг этот  очень  привлекал морских животных. Везде
вокруг  островов, в  скалистых  бухточках и  песчаных  заливчиках размером с
большой  стол  обитала разнообразнейшая живность. Несколько раз  мне удалось
соблазнить всех поездкой на эти островки,  но там было слишком мало  удобных
для купания мест,  так что вскоре  всем надоело жариться на горячих  камнях,
пока я выуживал, а иногда выкапывал странных и, по их мнению, отвратительных
морских обитателей.  К тому  же островки  были  расположены слишком близко у
берега,  иногда  их  отделял от  него  пролив  не  шире двадцати  футов,  со
множеством рифов  и  скал.  Нужна была  большая осторожность, чтобы провести
"Морскую  корову" через эти  опасные  места  и сохранить  мотор  в  целости.
Несмотря на мои отчаянные уговоры,  поездки туда  становились все  реже, и я
изводился от мыслей обо всех чудесных животных, каких можно было  бы поймать
в прозрачной воде тех заливчиков. Однако поделать я тут ничего не мог просто
потому, что у меня не  было лодки. Я выпрашивал  разрешение  ездить  туда на
"Морской  корове"  одному,  скажем,  раз  в  неделю, но  все  --  по  разным
соображениям -- были против этого. И вот,  когда я уже  почти отчаялся, меня
вдруг осенила блестящая мысль: близился день моего рождения, и, если  теперь
ловко  повести дело, можно  получить  не  только  лодку,  но  и кучу другого
снаряжения. Не  теряя  времени, я постарался  довести  до сведения всех, что
будет гораздо  лучше, если они  не станут сами  выбирать для меня подарки, а
послушают, что мне  больше всего нужно, тогда ни  у кого  не будет  опасения
разочаровать  меня.  Застигнутые  врасплох,  они  согласились,  но  потом  с
некоторым  беспокойством  стали спрашивать,  что  же  я хочу получить.  Я  с
невинным видом заявил, что еще не очень-то  об этом думал,  но вот  составлю
для каждого список, и тогда они могут выбрать из него, что захотят.
     На  составление списков мне  пришлось потратить немало времени и сил, а
также  придумать уйму психологических  уловок.  Понимая, например,  что мама
купит  мне  все, что я  попрошу, я включил в  ее список  самые необходимые и
дорогостоящие вещи: пять деревянных ящиков со стеклянным  верхом и пробковой
прокладкой для коллекции насекомых; две дюжины пробирок; пять пинт этилового
спирта,  пять  пинт  формалина  и  микроскоп.  Составить  список  для  Марго
оказалось  несколько труднее, так как здесь выбирать  надо было все с  таким
расчетом,  чтобы она могла ходить по своим излюбленным магазинам. Поэтому от
нее я  требовал десять  ярдов  марли,  десять ярдов  белого коленкора, шесть
больших пачек  булавок,  два пакета  ваты,  две  пинты эфира, пинцет  и  два
стержня  для  авторучки.  Совершенно  бесполезно, рассуждал я  со смирением,
просить у Ларри  такие вещи, как формалин или булавки, но  если  мой  список
обнаружит некоторую склонность к литературе, то  у меня  могут быть неплохие
шансы. Поэтому я взял огромный лист  бумаги и сплошь исписал его заглавиями,
именами  авторов,  издателей  и ценами всех  книг  по  естествознанию, какие
только считал нужными,  отметив  звездочкой те,  что будут приняты с  особой
благодарностью. Теперь у меня оставалась только одна заявка,  и я решил, что
на  Лесли  лучше  нападать  словесно, но  момент  для этого надо  выбирать с
большой  осторожностью.  Мне  пришлось  ждать  несколько  дней,  прежде  чем
наступила эта благоприятная, на мой взгляд, минута.
     Я только что помог Лесли успешно завершить  затеянные им баллистические
опыты,  где  требовалось привязать к дереву  старинное, заряжающееся с  дула
ружье  и  стрелять  из  него  при  помощи  длинной  пружины,  приделанной  к
спусковому  крючку.  На  четвертой  попытке  мы  достигли  того, что  Лесли,
очевидно, считал  успехом: ствол взорвался  и куски металла  с жалобным воем
разлетелись  во все стороны. Лесли был в восторге,  он  делал многочисленные
пометки на обороте  конверта, а потом мы вместе отправились собирать остатки
ружья.  И  вот, во  время этого занятия  я спросил как  бы невзначай, что он
собирается подарить мне ко дню рождения.
     --   Не  думал  пока   об  этом,--  ответил  он   рассеянно,   с  явным
удовлетворением  рассматривая скрученный кусок металла.-- Мне безразлично...
все, что хочешь... выбери сам.
     Я сказал, что мне нужна лодка. Понимая, в какую он попал западню, Лесли
с возмущением  ответил,  что  лодка  --  слишком  дорогой  подарок  для  дня
рождения,  во  всяком  случае ему это  не  по карману.  Я  тоже возмутился и
сказал, что он сам велел мне выбирать подарок. Да, велел, согласился  Лесли,
но  он  вовсе  не  имел в виду лодку, потому  что  лодки страшно  дорогие. Я
сказал, что если человек  говорит  "все,  что хочешь", это  значит все,  что
хочешь, в том числе и лодки, и, во всяком случае, я совсем не думал, что  он
должен покупать мне лодку. Я просто  думал, что, уж если он  столько знает е
лодках, он может  ее построить. Ну, а если он считает, что это будет слишком
трудно...
     -- Разумеется, это нетрудно,-- неосмотрительно сказал  Лесли и поспешно
добавил: -- Ну... не так уж  трудно. Только вот время. Для этого потребуется
целая вечность. Подумай, может, нам все-таки лучше выходить с тобой два раза
в неделю на "Морской корове"?
     Но я был  как  кремень. Мне нужна лодка, и я готов ждать ее. --  Ладно,
ладно,-- рассердился Лесли.-- Сделаю тебе лодку. Но  пока я буду ее строить,
чтоб  не вертелся около  меня, понял? Держись от меня подальше.  Увидишь  ее
только тогда, когда она будет совсем готова.
     Я с радостью согласился  на такие  условия. Н вот в течение двух недель
Спиро без конца привозил на своей машине доски, а с задней веранды  вместе с
визгом пилы и стуком молотка неслись громкие проклятия. Весь дом был засыпан
стружками, и, где бы ни появлялся Лесли, он  всюду оставлял следы  опилок. Я
без особого  труда сдерживал  свое  нетерпение и любопытство, потому что как
раз в то время для меня нашлось еще одно дело. У нас  только  что закончился
какой-то  ремонт  на задней стороне дома,  и после  него  осталось три мешка
чудесного  розового  цемента. Я  тут  же присвоил  цемент  себе и взялся  за
устройство   маленьких  прудов,  где  можно   было  бы  держать  не   только
пресноводную  фауну,  но  и  всех замечательных  морских  животных, каких  я
надеялся поймать  на своей новой лодке.  Рыть пруды в разгар  лета оказалось
труднее,  чем  я  думал, но  в конце  концов  мне все  же  удалось  выкопать
несколько вполне сносных прямоугольников и потом, плескаясь  в  течение двух
дней в липкой кашице чудесного кораллового цемента, я совсем ожил. Теперь по
всему  дому следы из опилок  и стружек  переплетались с замечательным узором
розовых отпечатков.
     За день до моего рождения вся семья совершила экскурсию в город. На это
было  три  причины. Во-первых,  всем надо  было  купить  для  меня  подарки,
во-вторых, пополнить запасы кладовой.  Мы  еще  давно  решили, что  не будем
приглашать много народу на вечер. К чему нам давка? Самое большое --  десять
гостей, старательно подобранных. Такое маленькое, но изысканное общество нам
больше всего  по вкусу. Когда  все  пришли к  единодушному  решению,  каждый
отправился приглашать  десять гостей. К сожалению, все  пригласили  вовсе не
одних  и  тех же людей,  за  исключением лишь Теодора, который получил  пять
отдельных  приглашений. Только накануне  вечера мама вдруг обнаружила, что у
нас будет  не десять гостей, а сорок пять.  Третьей причиной для  поездки  в
город была необходимость свести Лугарецию к зубному врачу. В последнее время
зубы были главным  несчастьем Лугареции, и доктор Андручелли,  заглянув ей в
рот и  издав серию отрывистых звуков, объявил, что ей надо удалить все зубы,
так  как они  причина всех  ее болезней. После целой  недели препирательств,
омытых  потоком слез,  нам  удалось  вырвать  у  нее  согласие,  только  она
отказалась идти  к врачу без моральной поддержки.  И  вот,  посадив бледную,
залитую слезами Лугарецию с собой в машину, мы поехали в город.
     Вернулись  мы вечером, измученные и злые. Автомобиль  был доверху забит
продуктами,  а  Лугареция, точно труп,  лежала  у  нас на  коленях  и громко
стонала. Было совершенно ясно, что завтра она будет не  в состоянии помогать
маме  готовить  угощения  или  выполнять другую работу  по  дому.  Когда  мы
обратились за советом к Спиро, он нахмурил брови и как всегда ответил: -- Не
беспокойтесь.  Предоставьте  это дело  мне.  Утро  было насыщено  событиями.
Лугареция достаточно  оправилась, чтобы взяться за легкую работу. Она ходила
за нами  по дому,  с гордостью  показывала  кровоточащие  провалы в деснах и
подробно  описывала,  какие  ей пришлось  пережить  муки с  каждым зубом.  Я
внимательно осмотрел подарки, выразил всем благодарность, а потом отправился
с Лесли к задней веранде, где  возвышалось таинственное сооружение, покрытое
брезентом. С видом фокусника  Лесли сдернул брезент, и я  увидел свою лодку.
Лучшей лодки, конечно, никогда  ни  у  кого  не было.  Я смотрел  на  нее  с
восторгом. Она  стояла  передо  мной и поблескивала  свежей краской  --  мой
резвый конь к очарованному архипелагу.
     Лодка имела семь  футов в  длину  и была почти  круглая по  форме.  Как
поспешил объяснить Лесли (на случай, если я подумаю, что такая форма вызвана
недостатком мастерства),  причина заключалась в том, что  доски были слишком
коротки  для каркаса. Объяснение меня вполне  удовлетворило. В конце  концов
такая досадная  вещь могла  случиться со всяким.  Я решительно  заявил,  что
форма  у лодки  прекрасна,  да я и в самом деле так думал. У нее  не было ни
стройности, ни  гладкости, ни того хищного вида, какой бывает  у большинства
лодок. Она казалась мирной, круглой и какой-то уютной в своей компактности и
напоминала  мне важного скарабея -- насекомое, которое я очень любил. Лесли,
обрадованный  моим  неподдельным восторгом,  постарался  объяснить,  что ему
пришлось сделать лодку плоскодонной, так как  по разным техническим причинам
такая  конструкция  была самой безопасной. Я  сказал, что люблю  плоскодонки
больше всего,  потому  что в них можно ставить банки с образцами на дно  без
всякого риска. Лесли спросил,  нравится ли  мне окраска лодки, сам он был не
очень  в ней уверен.  Я считал, что  именно  окраска  придавала лодке  такой
замечательный вид.  Внутри лодка была зеленая и белая,  а ее пузатые бока со
вкусом  расписаны  белыми,   черными  и  ярко-оранжевыми   полосками.  Такое
сочетание  красок  показалось мне  очень  красивым и  приятным.  Потом Лесли
показал мне гладкий кипарисовый шест, предназначенный для мачты, и объяснил,
что,  пока лодка не будет спущена на воду,  его нельзя устанавливать. Сгорая
от нетерпения, я предложил спустить лодку не откладывая. Лесли, любивший  во
всем порядок, сказал, что нельзя  спускать  судно на  воду, не окрестив  его
сначала.  Могу  ли  я  предложить  какое-нибудь  название? Это была  трудная
задача,  для  ее решения  пришлось призвать на помощь  всех  остальных.  Они
обступили  лодку, словно гигантский цветок, и  стали шевелить мозгами. -- Не
назвать ли ее "Веселый Роджер"? -- спросила Марго. Я с презрением отверг это
предложение и объяснил, что мне надо какое-нибудь круглое  название, которое
бы  сочеталось  с  внешним  видом  лодки и  ее  свойствами. -- "Паташон"  --
рассеянно предложила мама. Это  слово тоже не годилось. Лодка просто была не
похожа на Паташона.
     -- Назови ее "Ковчег",-- подал голос Лесли, но я покачал головой.
     Все опять безмолвно уставились на лодку. И вдруг меня осенило! Отличное
название: "Бутл"  -- вот как я  ее назову. И слово уютное, круглое,  и город
такой  есть, где строят корабли. -- Очень хорошо, милый,-- одобрила мама. --
А я только что хотел предложить "Толстогузый",-- сказал Ларри.
     -- Ларри, милый,-- укоризненно посмотрела на него мама,-- не надо учить
мальчика таким вещам.
     Я  старался  обмозговать  предложение  Ларри.  Конечно,  название  было
необычным, но  ведь "Бутл"  тоже необычное  слово.  И  то и другое, кажется,
отвечало и форме и особенностям  лодки. После  долгих размышлений  я наконец
решил, как мне поступить. Достав банку с черной краской, я старательно вывел
на  борту большими подплывающими  буквами: "Бутл-Толстогузый".  Ну вот,  это
будет не только необычное,  но  и аристократическое  имя,  написанное  через
дефис.  Чтоб успокоить маму,  я обещал  в разговоре с  посторонними называть
лодку  только "Бутл". Когда  вопрос  с названием был улажен, мы приступили к
спуску лодки на  воду.  Для  этого потребовались  объединенные усилия Марго,
Питера, Лесли и Ларри, которые снесли лодку вниз, к пристани, в то время как
мы с мамой шли сзади с мачтой и  бутылочкой  вина, чтобы  ознаменовать спуск
должным образом.  В конце пристани  все остановились, изнемогая под тяжестью
лодки, а мы с мамой принялись откупоривать бутылку.
     --  Что вы  там  возитесь? -- раздраженно спросил  Ларри.--  Ради бога,
поторопитесь. Я не привык изображать стапеля.
     Наконец  нам  удалось вытащить пробку, и я внятным голосом объявил, что
нарекаю  это судно именем  "Бутл-Толстогузый", после чего хлопнул бутылкой о
пузатый борт, ближе к корме, но так неудачно, что полпинты вина выплеснулось
на голову Ларри.
     -- Осторожно! -- возмутился он.-- Кого ты собираешься спускать на воду?
     С  силой размахнувшись, они наконец сбросили  лодку с пристани, и  та с
пушечным  выстрелом  шлепнулась на свое плоское  дно,  разбрызгивая  во  все
стороны воду, и потом уверенно запрыгала
     на  волнах.  У  нее был  чуть  приметный  крен  на  правый борт,  но  я
великодушно приписал это белому вину, а не мастерству Лесли.
     -- Ну вот!--командовал  Лесли.--Поставим мачту... Марго,  держи  нос...
вот  так...  Питер,  если вы  пройдете на  корму,  мы  с Ларри передадим вам
мачту... надо только вставить ее вон в то углубление.
     Пока Марго лежала на животе, удерживая нос лодки,  Питер  ловко прыгнул
на корму и, широко расставив ноги, приготовился  принимать  от Ларри и Лесли
мачту.
     -- Эта мачта, Лесс, кажется мне несколько длинноватой,-- заметил Ларри,
окидывая ее критическим взглядом.
     -- Ерунда! -- ответил Лесли.-- Станет  на место, будет в самый раз.  Ну
что, Питер, вы готовы?
     Питер кивнул, приосанился, крепко схватил мачту обеими руками и опустил
ее в гнездо. Потом  отступил  назад, отряхнул  руки,  и "Бутл" со скоростью,
удивительной  для  его  габаритов, опрокинулся  вверх  дном.  Питер  в своем
единственном приличном костюме, который он надел в честь моего дня рождения,
исчез  под  водой почти без  всплеска. На поверхности  остались  только  его
шляпа, мачта и ярко-оранжевое дно "Бутла".
     -- Он  утонет!  Утонет!  --  закричала  Марго, всегда  ожидавшая самого
худшего.
     -- Ерунда! Здесь не так уж глубоко,-- сказал Лесли.  -- Я ведь говорил,
что мачта слишком длинная,-- сладким голосом проворковал Ларри.
     -- И вовсе она не длинная,-- со злостью огрызнулся Лесли.-- Просто этот
дурень  неправильно  ее  вставил. -- Не смей называть его  дурнем,-- сказала
Марго. --  Нельзя  же приделать двадцатифутовую мачту  к такой вот лоханке и
думать, что она не перевернется. -- Если ты такой уж умник, почему ты сам не
построил лодку? -- Меня никто не просил... К тому же ты считаешься знатоком,
хотя я сомневаюсь, чтоб тебя держали на верфях в Клайдсайде.
     --  Очень  смешно! Всегда  легче критиковать...  А все потому, чго этот
дурень...
     --  Как  ты  смеешь  называть  его дурнем?  --  Ладно, ладно, не  стоит
ругаться, милые,--миролюбиво говорила мама.
     -- Но у Ларри такой менторский тон...
     --  Слава  богу!   Он   выплыл,--  радостно  воскликнула  Марго,  когда
перемазанный, мокрый Питер появился на поверхности.
     Мы вытащили его из  воды, и они с Марго помчались домой,  чтобы  успеть
высушить  костюм  к вечеру. Остальные,  не  переставая  спорить, отправились
следом  за ними. Лесли, задетый за живое критикой Ларри,  облачился в трусы,
взял огромный учебник по конструированию яхт, прихватил рулетку н отправился
спасать  свое  детище.  Весь остаток  утра он отпиливал от  мачты  кусок  за
куском,  пока лодка не  перестала  переворачиваться, однако  к  тому времени
высота мачты едва достигала трех футов.  Лесли не мог понять, в чем дело, но
обещал поставить новую  мачту,  как  только  он  разработает  все  детально.
Привязанный  к  пристани  "Бутл" стоял  там во  всем своем блеске, напоминая
бесхвостую пеструю кошку.
     Вскоре носле ленча явился Спиро.  Он  привез  с собой высокого пожилого
человека с внешностью  посла.  Как объяснил Спиро, это был  бывший дворецкий
греческого  короля,  он  согласился нарушить  свой покой,  чтобы  помочь нам
организовать вечер.  После этого объяснения Спиро выставил всех  из кухни  и
остался  там  наедине с дворецким. Позднее  я  подкрался к окну и заглянул в
него.  Дворецкий стоял в жилете  посреди  кухни  и  протирал рюмки, а Спиро,
нахмурившись  и  напевая песенку, расправлялся  с  грудой овощей.  Время  от
времени он подходил к стене, где  выстроилось  семь жаровен, и  дул на угли,
заставляя их вспыхивать рубиновым пламенем.
     Первым прибыл Теодор в своем лучшем, парадном костюме, сияющих башмаках
и на сей раз без всякого снаряжения для сбора коллекций. В одной руке Теодор
держал трость, в другой аккуратно перевязанный пакет.
     -- Ага! Поздравляю с  днем рождения,-- сказал он, пожимая мне руку.-- Я
принес  тут...  э... маленькое... э... напоминание... маленький дар, то есть
подарок, чтобы... отметить годовщину... гм.
     Сорвав  обертку,  я  с радостью  увидел,  что  это был  толстый том под
названием "Фауна прудов и рек".
     --  Думаю,   что  это  будет  полезным...  гм...  дополнением  к  твоей
библиотеке,-- сказал  Теодор,  раскачиваясь  на  носках.--  Тут  есть  очень
интересные   сведения   о...   э...   самых  распространенных   пресноводных
обитателях.
     Постепенно стали съезжаться и другие гости, заполняя пространство перед
домом извозчиками и такси. В  большой  гостиной и столовой было полно людей.
Все говорили, смеялись, а дворецкий (облаченный, к маминому  ужасу, во фрак)
передвигался  от одного гостя к другому, будто почтенный пингвин, и разносил
напитки и  закуски  с  таким  царственным  видом,  что у большинства  гостей
появилось сомнение, действительно  ли это дворецкий или просто  какой-нибудь
гостящий у нас экстравагантный родственник. Внизу, на кухне, среди кастрюлек
и  сковородок суетился Слиро. Лицо его, раскрасневшееся  от пламени жаровен,
было нахмурено,  он поглощал невероятное количество вина и  громко пел песню
своим низким  голосом.  Воздух был пропитан  запахами чеснока и  трав. Между
кухней  и  гостиной на порядочной скорости  носилась  Лугареция.  Иногда  ей
удавалось загнать  в угол  какого-нибудь несчастного  гостя и там, подставив
ему  под  самый нос тарелку с едой, подробно описывать  свои муки у  зубного
врача.
     Гости все прибывали, и ко мне продолжали поступать подарки. Большинство
из них, по-моему,  никуда не  годилось, так как их  нельзя было приспособить
для естественнонаучных исследований.  Самым  лучшим  подарком, с моей  точки
зрения, были два щенка. Их принесли мои деревенские знакомые, жившие  в доме
неподалеку.  Один щенок был коричнево-белый с большими рыжими кругами вокруг
глаз, другой угольно-черный и тоже с большими рыжими кругами. Поскольку  это
был   подарок,  мои  родные,  конечно,  не  могли  его  не  принять.  Роджер
разглядывал щенков с любопытством и  подозрением. Чтобы дать им  возможность
получше познакомиться  друг с другом,  я запер их всех  в столовой  вместе с
большой тарелкой разных  лакомств.  Результат  был не совсем тот, которого я
ожидал.  Когда поток  гостей настолько возрос,  что  нам пришлось распахнуть
двери в столовую и впустить туда часть  людей,  все увидели сидящего на полу
хмурого  Роджера  и  двух  весело  прыгавших  вокруг  него  щенков.  Обильно
изукрашенный пол не оставлял у нас сомнений,  что оба новых  пришельца ели и
пили  в  свое  полное удовольствие.  Ларри предложил  назвать  их  Вьюном  и
Пачкуном,  что сильно возмутило маму, однако  имена прижились, и щенки так и
остались -- Вьюн и Пачкун.
     Все прибывавшие гости выплескивались сначала из гостиной в  столовую, а
потом через стеклянные  двери на веранду. Собираясь к нам, некоторые думали,
что им придется у нас скучать, но  уже примерно через час,  увидев, как  тут
весело, они отправлялись  домой  и  привозили  всю свою родню.  Вино  лилось
рекой, воздух  посинел  от  табачного  дыма,  а  смех  и шум  так перепугали
гекконов,  что все  они попрятались по щелям в потолке. В одном углу комнаты
Теодор отважился  снять  свой пиджак и вместе с  Лессом и некоторыми другими
развеселившимися гостями отплясывал каламасьяно. От их  прыжков и топота пол
ходил  ходуном.  Дворецкого,  выпившего,  должно   быть,  чуть  больше,  чем
полагалось, очень увлек этот национальный  танец. Отставив в сторону поднос,
он  тоже присоединился к танцующим  и, несмотря на  свой возраст,  прыгал  и
стучал ногами не хуже других, так что за спиной у него взлетали фалды фрака.
Мама улыбалась какой-то  неестественной, отчаянной улыбкой.  По одну сторону
от нее  сидел английский пастор, глядевший  на наше веселье  со все  большим
неодобрением, по другую -- бельгийский консул, который подкручивал усы и без
передышки щебетал над самым ее ухом. Из кухни вышел Спиро, чтобы посмотреть,
куда подевался  дворецкий,  но  тотчас  же стал танцевать  вместе  со  всеми
каламасьяно. По комнате плавали воздушные шары, ударялись о ноги танцующих и
неожиданно  лопались с  оглушительным  треском. На  веранде  Ларри  старался
разучить с греками несколько самых остроумных английских стихотворных шуток.
Оба щенка устроились на ночлег  в  чьей-то шляпе. Пришел доктор Андручелли и
стал извиняться перед мамой за опоздание.
     -- Это из-за жены, мадам.  Она только что произвела на свет младенца,--
сказал он с гордостью.
     -- О, поздравляю, доктор,-- сказала мама.-- Надо выпить за них.
     Море было по-утреннему спокойное и восток уже начинал алеть,  когда мы,
зевая, стояли у парадного подъезда, а вдали замирал стук последнего экипажа.
Потом  я забрался в постель  (в ногах у  меня  Роджер, с каждой  стороны  по
щенку, вверху, на карнизе, распушил свои  перья Улисс). Я смотрел через окно
на небо, где  розовая краска, разливаясь  над верхушками олив, гасила звезды
одну за другой, и думал, что в  общей сложности день  моего  рождения прошел
очень даже хорошо.
     Рано  утром  я  упаковал  снаряжение,  взял  немного  еды и  в компании
Роджера, Вьюна и Пачкуна  отправился в вояж на "Бутле". Море было спокойное,
на ярко-синем небе сияло солнце, дул легкий ветерок. Это был идеальный день.
"Бутл" двигался с благородной неторопливостью, на носу его, точно вахтенный,
сидел Роджер. Вьюн  с Пачкуном носились от одного борта к другому, боролись,
норовили перегнуться через  борт,  чтобы хлебнуть  воды, и вообще вели  себя
по-сухопутному, как самые жалкие новички.
     Какая  радость иметь собственную  лодку! Приятно сознавать  свою  силу,
когда  ты  сидишь на  веслах и  чувствуешь,  как лодка  продвигается вперед,
рассекая воду с таким звуком, будто рвется шелк; солнце ласково  греет спину
и  зажигает  на  поверхности  моря сотни разноцветных  огней; ты с  трепетом
прокладываешь себе  путь сквозь сложный лабиринт покрытых водорослями рифов,
мерцающих  почти  у  самой  поверхности   воды.   Я  даже  с   удовольствием
рассматривал образовавшиеся у меня на ладонях волдыри, отчего руки мои стали
неловкие и непослушные.
     Хотя потом я  все время плавал на "Бутле" и пережил немало приключений,
но с  этой первой поездкой  ничто  сравниться не могло.  И  море  тогда было
синее,  и вода  прозрачнее, чем  всегда, и залитые солнцем  острова казались
более  уединенными  и  более  прекрасными,  и  морские  животные  как  будто
специально собрались в  бухточках и проливчиках, чтобы приветствовать меня и
мою новую лодку.  Футах в ста от одного маленького  островка я поднял весла,
пробрался на нос, лег там рядом с  Роджером и стал разглядывать сквозь толщу
кристально-прозрачной  воды  морское дно, в то  время как  "Бутл"  продолжал
плыть к берегу с  легкостью целлулоидной  утки. Его похожая на черепаху тень
скользила по  дну, и передо  мной развертывался многоцветный  живой ковер из
морских обитателей.
     На  серебристых  песчаных  прогалинах  гроздьями   торчали  приоткрытые
раковины  моллюсков  разинек.  Иногда  между  их  жесткими  краями  виднелся
крохотный бледно-кремовый  краб-горошинка,  хилое, дегенеративное создание с
мягкой  скорлупой,  живущее  паразитической  жизнью  под  защитой  волнистых
створок  крупных раковин.  Интересно  было  поднять тревогу  в  колонии этих
моллюсков.  Когда  они оказывались  как раз под  моей  лодкой,  я  осторожно
опускал в воду ручку от сачка  для бабочек и слегка постукивал  по раковине.
Створки  моментально защелкивались, от их движения взметалось облачко белого
песка,   закручиваясь   маленьким    смерчем.    Когда    сигналы    тревоги
распространялись  по  воде, все  остальные раковины  в колонии,  и справа  и
слева,  в одно мгновенье захлопывались,  повсюду взвивались  маленькие вихри
песка и  потом  серебряной пылью снова осаждались на дно. Рядом с моллюсками
обитали серпулиды -- венчики красивых пушистых лепестков  на конце  длинной,
толстой  трубки  сероватого цвета. Всегда  подвижные, золотисто-оранжевые  и
голубые лепестки  казались удивительно  не  на месте  на конце этих  толстых
обрубков -- прямо  орхидея  на  ножке  гриба. У  серпулид тоже  существовала
система для приема  сигналов тревоги, только  гораздо  чувствительней, чем у
разинек. Палка  сачка  была  еще  в  шести дюймах  от  водоворота  мерцающих
лепестков,  а  они  все  вдруг   вытянулись  кверху,  сцепились  в  пучок  и
стремительно  упали  внутрь  ствола, так  что  из песка теперь торчали  лишь
невзрачные столбики, похожие на куски миниатюрного шланга.
     На рифах, покрытых слоем воды всего  на несколько дюймов и обнажавшихся
во время отливов, скапливалось огромное  количество животных.  Из углублений
на  вас таращились  и махали  плавниками  надутые морские  собачки со своими
толстыми негритянскими губами, придающими их мордочкам  дерзкое выражение. В
тенистых трещинах среди водорослей виднелись кучки морских ежей,  похожих на
плоды конских каштанов в блестящей бурой  кожуре. Их  иглы,  словно  стрелки
компаса,  поворачивались в направлении возможной опасности. Кругом  лепились
пухлые, глянцевитые актинии,  щупальца  их  исполняли  какой-то  чувственный
восточный танец,  пытаясь схватить  проплывавших  мимо прозрачных как стекло
креветок. Из темных подводных пещер я выгнал маленького осьминога. Заливаясь
темно-бурой краской, он, как Медуза-Горгона, опустился на камни и  глядел на
меня довольно грустными глазами из-под купола своей лысой головы. Стоило мне
чуть пошевелиться, как  он  выбросил облако темных  чернил,  расплывшихся  в
прозрачной  воде,  и  под  его прикрытием  пустился  наутек.  Вытянув  назад
шупальца, он несся по воде, будто воздушный шар с вымпелом.
     На  поверхности  рифов  встречались  толстые  зеленые  крабы,   машущие
клешнями  как бы в дружеском приветствии, а  внизу,  на покрытом водорослями
дне,--  крабы-пауки  с  их необычным,  колючим панцирем и  длинными, тонкими
ногами.  Каждый  из  этих  крабов  носит на  себе  водоросли,  губки, иногда
актинию.  Везде на рифах, среди  скоплений  водорослей  и  на  песчаном  дне
двигались сотни  раковин  волчков,  искусно расписанных полосками и  пятнами
синего, серебряного, серого и алого цвета, а из-под них выглядывала довольно
сердитая красная физиономия рака-отшельника.  Раковины  передвигались, будто
нескладные   фургончики,  сталкивались  друг  с   другом,  пролезали  сквозь
водоросли или быстро  проносились по песчаному дну среди торчащих  разинек и
горгонарий.
     Солнце склонялось к западу. Вода в заливчиках и  под руинами коралловых
замков  становилась  шиферно-серой  от вечерних теней. Я направлялся  домой.
Чуть  поскрипывали  весла,  и  "Бутл"  медленно продвигался вперед.  Вьюн  с
Пачкуном крепко спали, истомленные  солнцем и морским воздухом.  Лапы  у них
подергивались, рыжие пятна вокруг глаз шевелились, когда щенки бегали во сне
за  крабами  среди нескончаемых рифов. Роджер сидел в  окружении  стеклянных
банок  и пробирок, где плавали крохотные рыбки, шевелились щупальца актиний,
крабы-пауки  упирались тонкими  клешнями  в стенки своей стеклянной  тюрьмы.
Роджер  с опасением заглядывал в банки,  изредка вскидывал на  меня глаза и,
торопливо  вильнув хвостом, снова  погружался в  свои исследования.  Морская
фауна страстно увлекала его.
     Солнце  уже  пряталось за  стволами  олив  и на море  лежали золотые  и
серебряные  полосы,  когда  круглая  корма  "Бутла"  легонько  толкнулась  в
пристань.  Голодный, усталый, умирающий  от  жажды,  с  вихрем разнообразных
впечатлений в голове, я медленно взбирался вверх по склону, и следом за мной
плелись три полусонные собаки.

        12. Беспокойная зима
     В конце  лета я, к немалой своей радости, вновь оказался без учителя. К
тому  времени  мама  обнаружила,  что  Марго  и  Питер,  по  ее  деликатному
определению, "чересчур влюбились друг в друга". Поскольку все остальные были
единодушны в своем  осуждении Питера  как возможного родственника в будущем,
что-то надо было предпринимать. Единственным вкладом Лесли в разрешение этой
проблемы было предложение застрелить Питера, но оно по некоторым причинам не
было принято  всерьез. Мне эта мысль показалась блестящей,  однако  я  был в
меньшинстве.  Предложение Ларри отправить счастливую пару на месяц в Афины и
тем самым, как он объяснил, вылечить их, мама отвергла на том основании, что
это  было  бы безнравственно.  Она решила  просто рассчитать  Питера, и  тот
немедленно скрылся,  а нам пришлось иметь дело с трагическими переживаниями,
слезами  и  бурными протестами  Марго,  которая,  задрапировавшись в  темные
одежды, исполняла  свою  роль блистательно.  Мама утешала  ее,  говорила  ей
всякие  ласковые банальности,  Ларри читал ей лекции  о  свободной любви,  а
Лесли неизвестно почему решил играть роль оскорбленного брата. Он  появлялся
время от  времени,  размахивал  пистолетом  и угрожал пристрелить Питера как
собаку, если тот еще раз переступит порог нашего дома. Залитая слезами Марго
делала трагические жесты и говорила нам, что жизнь ее разбита. Спиро, как  и
всякий  человек,  любивший  драматические  ситуации,  из сочувствия проливал
слезы вместе с нею и рассылал по всем пристаням своих многочисленных друзей,
беспокоясь, как бы Питер не вернулся снова на остров. События эти доставляли
всем  нам огромное удовольствие. Как  раз в тот  момент, когда  они вроде бы
подходили  к своему естественному концу и Марго уже могла съесть целый обед,
не  разразившись  слезами, пришла записка  от  Питера,  извещавшего,  что он
вернулся за нею. Охваченная паникой Марго показала записку маме, и вся семья
с восторгом бросилась разыгрывать новый фарс. Спиро усилил охрану пристаней.
Лесли смазал свои ружья  и  упражнялся в стрельбе по  вырезанной  из картона
человеческой фигуре,  укрепив ее на фасаде  дома, Ларри  то уговаривал Марго
переодеться крестьянкой и бежать в объятия к  Питеру, то советовал выбросить
дурь  из  головы.  Обиженная Марго заперлась на  чердаке,  не  желая  никого
впускать,  кроме  меня, так  как  я был единственный член  семьи, который не
становился  ни на  чью сторону.  Она лежала там, залитая слезами,  и  читала
томик стихов  Теннисона. Иногда Марго прерывала это занятие  и набрасывалась
на еду (которую я приносил ей на подносе), поглощая ее с завидным аппетитом.
     На чердаке  Марго просидела  неделю. Вывело ее оттуда  событие, ставшее
кульминационным пунктом  всей этой истории. Лесли обнаружил, что  с "Морской
коровы" исчезли  кое-какие мелкие вещи,  и заподозрил  рыбаков, проплывавших
ночью  мимо пристани. Решив  как следует проучить воров,  он привязал к окну
своей спальни три  длинноствольных дробовика,  нацеленных вниз, на пристань.
При помощи хитроумного  приспособления Лесли мог выстрелить  из всех стволов
по  очереди, не вставая  даже с постели.  Расстояние,  конечно, было слишком
велико, чтобы причинить какой-либо вред, но свист дроби,  пробивающей листья
олив, и  всплески  воды, когда дробинки  посыплются в море, будут, думал он,
достаточно  хорошим  отпугивающим  средством.  Лесли  был  так  упоен  своим
блестящим замыслом, что никому даже о нем не сказал.
     Вечером  мы  все  разошлись по своим комнатам и  занялись каждый  своим
делом.  В доме наступила  тишина. Снаружи в теплом ночном воздухе раздавался
тихий  треск  сверчков.  Неожиданно  весь   дом  задрожал  от  оглушительных
выстрелов,  прогремевших друг  за  другом,  и  внизу  залаяли все  собаки. Я
выскочил  на  лестничную площадку,  где  было уже настоящее  столпотворение:
собаки, примчавшиеся сюда  в  полном составе,  чтобы принять участие в общем
веселье, прыгали во все стороны и заливались визгливым лаем. Мама с безумным
лицом выскочила из  спальни в  своей пышной ночной  рубашке, решив, что  это
Марго  покончила  жизнь самоубийством. Разъяренный  Ларри  вылетел из  своей
комнаты,  желая узнать  причину  шума, а  Марго,  уверенная, что  это  Лесли
застрелил вернувшегося  за  нею  Питера, никак не  могла  открыть  замок  на
чердаке и вопила не сво