Носороги, будучи близорукими, компенсируют этот недостаток чрезвычайно острым слухом и хорошим обонянием. К тому же, вероятно из-за плохого зрения, они крайне подозрительны, хотя, по правде сказать, ума не приложу, какие враги могут быть у таких махин. Как бы там ни было, все мои попытки сняться в двойном портрете с носорогом терпели фиаско, и было похоже, что мы покинем Южную Африку без этого жизненно важного для нашего режиссера кадра. Наступило предотъездное утро, и, несмотря на отчаянные мольбы всей съемочной группы, неумолимый Аластер решил в последний раз попытать счастья. В конечном счете, я думаю, нам повезло только потому, что было еще очень рано и мы застали "своего" носорога тепленьким, только-только из постели. Это был старый, очень крупный самец. Стараясь держаться против ветра, мы осторожно подбирались к нему. Не доезжая сорока футов, мы выключили мотор и стали шепотом обсуждать, что делать дальше, в то время как гигантская зверюга стояла на одном месте, подозрительно поводя ушами. Интуитивно он подозревал, что готовится какая-то пакость, но вот какая? Нам на руку играло еще и то обстоятельство, что на нем не сидело ни единой птички, иначе они непременно подняли бы гвалт и заставили бы нашего храбреца спасаться бегством. - Ну, а теперь, - возбужденно зашептал Аластер, - тебе нужно выйти из машины, подойти к нему как можно ближе, повернуться к камере и сказать вступительное слово. - Отлично придумано, - вяло похвалил я. - А ты что, тем временем будешь сидеть в машине? - Я буду с тобой мысленно, - ответил Аластер. Мне не оставалось ничего другого, как выйти из машины, припоминая все уловки, с помощью которых можно было бы обхитрить близорукого носорога. Пока я плелся к нему, он, казалось, рос на моих глазах, становясь все больше и больше. Я подбирался к нему осторожно, удерживая дыхание, стараясь не наступать на сухие веточки. Носорог наклонил свою огромную башку, глухо похрюкивал и поводил ушами, издавая при этом малоприятные звуки наподобие щелканья хлыста. Рог его казался не только раза в два больше Эйфелевой башни, но и гораздо острее. Не дойдя до зверя двадцати шагов, я остановился - приблизиться к нему еще хоть на шаг было выше моих сил. Затем, глубоко вздохнув, решительно повернулся к носорогу спиной и с лучезарной улыбкой, стараясь поглубже запрятать страх, начал вступительное слово. Дойдя почти до середины речи, я услышал сзади жуткий скрип, унесший, вероятно, несколько лет моей жизни. В следующее мгновение я ожидал, что взлечу в воздух, поддетый острым, как ятаган, рогом. Наконец, не выдержав, бросил как бы невзначай взгляд через плечо и с неимоверным облегчением увидел, что носорог, развернувшись, направился в противоположную сторону, сердито пыхтя себе под нос. Я обернулся к камере и закончил выступление без малейшей дрожи в голосе. Но, оглядываясь назад, должен признаться, что две тысячи фунтов носорога за спиной - самое пренеприятное ощущение, пережитое мною в Южной Африке. ФИЛЬМ ДЕВЯТЫЙ Итак, из африканской саванны мы снова прилетели в весеннюю Англию. Ранняя весна в Англии - прелестное время года: бледно-голубое небо; берега рек украшены гирляндами сливочно-желтых первоцветов; леса окутаны у корней таинственной сизо-голубой дымкой колокольчиков; поляны, золотые от лютиков и калужниц; мягкий, чуть слышный шелест только что распустившейся листвы и ласковое, теплое солнце. Но стоит только задумать об этом фильм, как куда что девается! Нашу следующую программу мы решили посвятить английским прудам и рекам, где можно найти массу интересного, особенно весной, когда у многочисленных обитателей водной среды - от жаб и тритонов до выдр и поденок - начинается брачный сезон. Но эта весна была из ряда вон выходящей - самая настоящая кинематографическая весна: со свинцовым небом, собачьим холодом, сопровождавшимся дождем, градом и слякотью; и наконец под занавес, когда мы думали, что природа выдала все, на что была способна, она обрушила на наши головы снегопад. Живописный пруд, очаровавший Джонатана полупрозрачной, янтарного цвета водой, напоминавшей цвет хереса, превратился в грязную, мутную лужу, в которой ничего нельзя было увидеть. Река Уай (также выбранная местом наших съемок), которая обычно весело журчала по каменистому ложу, прозрачная, будто расплавленное стекло, из-за взбаламученного ила и плывущих в ней обломков напоминала поток лавы, извергнутой из недр разбушевавшегося вулкана. Не удивительно, что все это производило на Джонатана удручающее впечатление. Стоило ему выглянуть в окно, как он разражался проклятиями. Мы метались между двумя съемочными площадками (расположенными, как водится, в противоположных концах страны) в надежде, что погода улучшится, но увы. Паула пребывала в отчаянии, потому что она как продюсер в первую очередь отвечала за настроение съемочной группы, но в столь антиклиматических условиях это оказалось ей не под силу. В довершение всего Паулу с Джонатаном угораздило влюбиться друг в друга, причем так сильно, что они вознамерились пожениться сразу же после окончания съемок. А пока Джонатан занимался тем, что проводил параллели между преобладавшим большую часть времени ненастьем и своим будущим браком - подходящая увертюра для счастливой семейной жизни. Это время было тяжким испытанием для всех нас. - Послушай, милый, - подала разумную мысль Паула, - почему бы нам пока не отснять Ли в эпизоде на каноэ? Ведь для этих кадров безразлично, прозрачная вода или нет. - Отличная идея, - обрадовалась Ли, жаждавшая приобщиться к водному слалому. - Давай попробуем, Джонатан, ну пожалуйста. - Тебе определенно полегчает при виде моей жены, рискующей жизнью в страшных водоворотах, садист ты этакий, - съязвил я. - Пожалуй, мы так и сделаем, - угрюмо согласился Джонатан, - начнем с каноэ. Упаковав наше оборудование на берегу грязно-коричневого пруда, мы доставили его к реке Уай, которая клокотала среди черных скал. Темные, упругие водяные струи разбивались о камни, образуя облака пены; вокруг стоял неумолчный шум и грохот воды. Ли, взволнованная предстоящим дебютом, была наряжена в алый непромокаемый костюм и ярко-желтый пробковый шлем, который очень к ней шел. Затем ее втиснули в длинное, хрупкое на вид каноэ и спустили на реку в том месте, где течение было спокойным. Здесь она получила свой первый и единственный урок по технике управления каноэ. Но такова сила женского упрямства, что уже через полчаса она управляла лодкой почти так же (если не лучше), чем ее инструктор. В этом эпизоде мы хотели показать, как человек, управляющий каноэ, заставляет реку себе служить, используя силу течения для продвижения вперед, различные потоки - для лучшего маневрирования, а водовороты в излучинах реки - в качестве мест отдыха, вроде стоянок на воде. Эти кадры могли послужить иллюстрацией жизни животных, населяющих бурные воды и пользующихся точно такими же приемами для выживания. Одна из камер была установлена на скале напротив порогов, а Ли, сидя в каноэ, в четверти мили вверх по течению ждала знака начала съемки. Сбоку к каноэ была приделана крошечная камера, и вдоль борта от нее тянулся провод к кнопке рядом с сидением. План был таков: достигнув порогов, Ли нажимала кнопку, и камера начинала снимать крупным планом ее саму, окатываемую с головы до ног водой, и разрезающую носом волны лодку. В это время другая камера, расположенная на берегу, делает панорамные съемки. По знаку каноэ отправилось в путь, скользя между острых, черных скал, подскакивая и падая в сверкавшей воде, зарываясь носом в облака пены, словно свинья, копающаяся в букете белых роз в поисках трюфелей. Должен сказать, что Ли управляла каноэ очень уверенно, будто она всю жизнь только этим и занималась, но я все равно волновался и вздохнул с облегчением, когда она преодолела опасное место и остановилась. Тут мы обнаружили, что хотя она и включила камеру вначале, но, проходя пороги и отчаянно работая веслом, чтобы ее не перевернуло, вероятно, случайно нажала на кнопку и отключила камеру. Ничего не поделаешь - пришлось повторить все сначала. Каноэ подняли вверх по течению на четверть мили и моя жена (вообразившая себя старым морским волком), взобравшись в лодку, прошла пороги еще раз, причем каноэ скользило по поверхности и выпрыгивало из воды, словно идущий на нерест лосось. К счастью, на сей раз камера не отключилась. Как ни трудно вообразить, но все, даже величайшие реки земного шара, такие, как Амазонка, Нил, Миссисипи, начинаются почти незаметно - с маленького, бьющего из земли ключа, и только потом, преодолев длинный путь и накопив силы, становятся могучими и полноводными. Реки, большие и малые, - это кровеносные сосуды Земли, дающие пищу и кров бесчисленному множеству существ, обитающих в воде или живущих по берегам. Обладая достаточным воображением, можно представить себе, как много обитателей таится в глубине обычного пруда; но ничуть не меньше их живет в быстрых, стремительных водах рек, превосходно приспособившись к экстремальным условиям. У нас уже имелись кадры с некоторыми наиболее необычными речными жителями; снимались эти эпизоды в искусственно созданных условиях, чтобы иметь возможность взглянуть с близкого расстояния на жизнь существ в бурном речном водовороте. Возьмем, к примеру, личинку обычного ручейника. Почти в каждом пруду живет много существ, вьющих себе кокон, а потом камуфлирующих его песком или крошечными растительными остатками. (В детстве я вел себя по отношению к таким созданиям не очень честно. Я вынимал личинку из кокона, а когда она начинала плести другой, подкладывал ей разноцветный материал, например кирпичную пыль или растертый в порошок грифель, и таким образом получал разноцветный чехлик личинки ручейника.) В стоячей прудовой воде камуфляж под растительные остатки вполне сходил, но в быстрой реке нужно было придумать, в дополнение, что-то посущественнее, типа якоря, чтобы домик не унесло течением. В качестве грузила ручейники используют гальку, кажущуюся крошкам-личинкам огромными валунами. Иногда при исследовании каменистого дна ручья поражаешься, когда кучка гальки вдруг начинает двигаться. Другой вид ручейника вообще не имеет кокона, справляясь с течением иным способом и обращая его себе на пользу. Выбрав пещерку между галькой в качестве домика, он плетет сеть и завешивает ею вход, причем концы сети прячет под камешками, чтобы не унесло. Затем, словно прячущаяся за кружевной занавеской старая дева викторианских времен, он сидит и терпеливо ждет, пока щедрая река наполнит его сеть едой. Еще одно создание, которое, несмотря на свою субтильность, успешно противостоит яростной стихии (пропорциональной по масштабам обрушившемуся на человека Ниагарскому водопаду), - это личинка мошки. Она похожа на крошечную, вытянутую гусеницу с парой огромных, в стиле короля Эдуарда, висящих на голове усов. Личинка сооружает на камнях из слизи валик, напоминающий подушку для иголок, и с помощью нескольких острых, расположенных в хвостовой части крючков прикрепляется к нему; стоя на подушечке, она процеживает воду сквозь усы и вылавливает оттуда корм. Способ кормления с помощью усов - зрелище довольно любопытное. Другой удивительный обитатель рек - рачок-бокоплав. Он совсем не похож на живущих вблизи рек многочисленных представителей класса ракообразных, а выглядит так, будто по нему проехал каток, и потому плыть он может только боком. На самом деле такое сплющенное тело необычайно удобно: почти не оказывая сопротивления потоку, оно позволяет рачку перебираться по дну из одной расщелинки в другую и так плотно там застревать, что никакое течение не в силах его оттуда вымыть. По прошествии нескольких дней Джонатан, несмотря на плохую погоду, несколько успокоился. Кроме всех связующих кадров со мной и Ли он отснял красочных пятнистых окуней и отличных ныряльщиков - водяных полевок, элегантную норку и семейство одетых в желтое джерси птенцов лысух, чьи красные мордашки делали их похожими на хронических гипертоников. В них есть даже что-то от панков, но, на мой взгляд, они куда милее. Нам удалось заснять превосходные кадры с лебедями, этими воздушными жирафами, которые величаво плыли мимо, погружая длинные шеи глубоко в воду, чтобы достать водоросли, а затем грациозным взмахом перебрасывали корм назад, за спину, где его подхватывала целая флотилия пушистого серого молодняка, следовавшая по пятам за взрослыми в ожидании подачки. Распрощавшись на этом с рекой, мы поспешили к пруду, который хоть и не обрел былой прозрачности, но уже не был таким грязным, как во время нашего последнего посещения. Здесь у нас было запланировано несколько серий: одна с лодкой, а другая с моим "хождением" по воде. Пруд - это огромный мир, в котором живет множество созданий, чье существование прямо или косвенно от него зависит. К сожалению, по всей Англии количество прудов ежегодно сокращается; их осушают и засыпают землей, потому что до страсти обожающий природу британский фермер считает пруды бесполезными лужами, на месте которых стоит выращивать зерно или пасти скот. А мысль, что сама жизнь многочисленных его обитателей, таких, как жабы, лягушки, стрекозы и мириады микроскопических созданий, зависит от существования пруда, как-то не приходит в голову современному высокообразованному обществу. К счастью, есть люди, которым не безразлична судьба природы, и они борются, чтобы не допустить полного ее истребления. В Великобритании существует Общество помощи лягушкам, созданное под эгидой Королевского общества охраны природы. По прямому телефону (причем номер этот ежедневно сообщается по местному радио и в местных газетах) вы можете позвонить и сообщить о лягушачьей или жабьей икре, обнаруженной в канаве, садовом водоеме или пруду. Нанеся указанное вами место кладки икры на особую карту, ученые получат более полное представление о местах размножения земноводных. С лягушками в этом смысле дело обстоит проще, потому что они проводят всю жизнь в тех местах, где родились. А вот жабы представляют целую проблему. Как только жабята выйдут на сушу, они тут же разбредаются в разные стороны: их кожа, в отличие от лягушачьей, не нуждается в постоянной влаге. Но когда они вырастают и наступает брачный сезон, жабы толпами устремляются к тому пруду или озеру, где появились на свет. По пути им приходится пересекать множество дорог и автострад, и ежегодно тысячи их гибнут под колесами автомашин. В Нидерландах, где бережно относятся к живой природе, под автострадами строят специальные туннели для жаб-путешественниц. До такой утонченности Великобритании пока далеко, но все же и мы сделали шаг вперед, повсеместно выставив лозунг: "Помогите жабе перейти дорогу". Люди, сочувствующие жабам (а почему бы и нет, если в каждой из них скрывается заколдованный принц?), берут ведра, мусорные бачки и ящики и приносят их к местам переходов жаб; как только наберется достаточно амфибий, сажают их в емкости и переносят через дорогу. Было бы недурно, если бы бойскауты несколько модернизировали традицию помощи пожилым дамам при переходе улиц, сосредоточив свое внимание на жабах. Конечно, как и всегда, кое-какие прудовые сцены были сняты в искусственно созданных условиях, и эти кадры были превосходны. Например, с забавной крошечной рыбкой горчак, использующей двустворчатого моллюска в качестве няньки своих детей. В брачный сезон у самки вырастает длинный, белый, слегка изогнутый, похожий на пластмассовый яйцеклад. В сопровождении самца самка отправляется на поиски няни. Пресноводные двустворчатые моллюски, четырех-пяти дюймов длиной, лежат на боку, зарывшись в тину, напоминая овальную плоскую гальку. На одном конце раковины моллюска имеются два сифона - один вводной, другой выводной. Засасывая воду через вводное отверстие и забирая все, что в ней содержится съестного, моллюск выпускает отфильтрованную воду через другой сифон. Оба сифона похожи на маленькие круглые рты и могут плотно закрываться, когда животное почувствует опасность. Горчаки, казалось, прекрасно об этом осведомлены; выбрав подходящую раковину, они подплывают к ней и начинают настойчиво толкать ее головами. Испуганный моллюск крепко захлопывает ставни. Но рыбешки не прекращают атаку, и моллюск, решив, что продолжительные толчки вряд ли означают какую-нибудь опасность, расслабляется, приоткрывает створки сифона и продолжает процеживать воду. Этого только и ждали горчаки. Самка зависает над раковиной, опускает свой длинный яйцеклад в выводное отверстие и начинает откладывать яйца, похожие на крошечные белые пинг-понговые шарики. (До того как эти кадры были сняты, ученые считали, что для кладки яиц используется вводной сифон.) Как только яйца отложены, самец подплывает и оплодотворяет их. Иногда, вынимая из сифона яйцеклад, самка случайно захватывает какую-нибудь икринку, которая тут же съедается одним из родителей. Мотовство до нужды доведет - в данном случае это не просто поговорка, а непреложный закон природы. После того как партия икринок отложена и оплодотворена, мать и отец начисто забывают о своем потомстве, оставив его на попечение няни. Занятно, не правда ли? Но дальше происходят еще более любопытные вещи. Ко времени появления на свет маленьких рыбок моллюск тоже успевает отложить икру, из которой появляются будущие моллюски, похожие в младенчестве на крошечные, утыканные крючочками кастаньеты. С помощью крючочков кастаньеты прикрепляются к рыбкам, и когда те покидают раковину, они уносят на себе малышей-моллюсков, которые, отцепившись от них через какое-то время, опускаются на дно и начинают самостоятельную жизнь вдали от родительского гнезда. Нам удалось также запечатлеть жизнь необычного паучка. Вряд ли кому придет в голову мысль искать паука на дне пруда, но водяной паук-серебрянка именно там и живет. В зарослях водорослей он сооружает нечто вроде водолазного колокола - шелковую перевернутую вверх дном чашу, которую заполняет принесенными с поверхности на мохнатых лапках пузырьками воздуха. Вокруг этого колокола он плетет сеть, как и обычные пауки, а сам скрывается в подводном доме и ждет, пока головастик, гребняк или еще какая-нибудь добыча попадет в западню. Когда-то один из натуралистов упомянул о том, что, когда воздух в жилище паука становится спертым, паук заменяет его свежим; но так как подобное заявление позже никем не подтвердилось, то наблюдение это сочли ошибкой. Нам удалось не только наблюдать, но и заснять этот удивительный процесс. Паук подбирается к вершине колокола и слегка надрывает шелковую сеть, чтобы освободить пузырьки воздуха; подхватывая их лапками, он всплывает на поверхность, а на обратном пути приносит пузырьки свежего воздуха и наполняет ими купол - точь-в-точь как хозяйка вытряхивает пепельницы и проветривает комнату после ухода гостей. Пожалуй, одними из самых невероятных существ, которых нам удалось заснять, были превосходно акклиматизировавшиеся в водной среде планарии. Это странные эклероподобные существа, которые скользили в тине быстро, словно ртуть, и казались сделанными из влажного черного бархата. Они относятся к типу плоских червей и слегка похожи на водяных слизней. Планарии - гермафродиты: у каждой особи имеются женские и мужские половые органы, вырабатывающие соответственно яйцеклетки и сперму. Но яйцеклетки одной особи могут оплодотворяться только спермой другой особи. Питаются они в основном дохлыми головастиками и мелкой рыбешкой, вгрызаясь в мертвечину и высасывая из нее соки. Долгое время планарии могут вообще обходиться без пищи, становясь с каждым днем все меньше и меньше, ибо в буквальном смысле поедают самих себя. Еще одна любопытная особенность: рот служит как для приема пищи, так и для выброса экскрементов. Процесс воспроизводства в полной мере можно отнести к области научной фантастики: если любое из отложенных планарией яиц будет случайно разрезано пополам, то из двух половинок яйца выйдут две совершенно нормальные жизнеспособные особи. Некоторые виды играют сами с собой в игру наподобие перетягивания каната, разрывая себя надвое и способствуя таким образом увеличению популяции. Серия любопытных опытов, проводившихся на американской планарии, продемонстрировала, что с помощью слабого электрического разряда их можно научить отличать черный туннель от белого при выборе правильного выхода из лабиринта. Более того, если животное разрезать надвое, то обе половинки отлично помнят усвоенный урок. И в довершение всего оказывается (правда, это пока еще только гипотеза), что если "ученого" собрата сожрет неуч, то последний унаследует "знания" жертвы. Если гипотеза подтвердится, она откроет одну из самых ярких страниц в изучении поведения животных. Невольно напрашивается сравнение: стоит недотепе-ученику угоститься учителем (предварительно хорошенько его прожарив) - и вот он уже первый в классе! Как тут не вспомнить одно из древних поверий: если съесть побежденного в битве противника, его сила и храбрость перейдут к вам. А теперь познакомлю вас еще с двумя прудовыми сюжетами, включающими катание на лодке и скольжение по воде на специальном приспособлении, которое мы шутливо окрестили "водоступами". "Водоступы" устроены довольно необычно. Представьте себе два шестифутовой длины каноэ, соединенных между собой жестким креплением; сзади к каждому каноэ прикрепляется что-то вроде половинки резинового или пластмассового дельфиньего хвоста, и перед вами - приблизительная картина этого курьезного средства передвижения. Пользуются ими так. Вы становитесь в разные каноэ, проталкивая ступни вперед таким образом, чтобы упереться пальцами в парусиновый носок, а затем беретесь за руль - длинный шест, соединенный с бортами вашего судна, и с помощью кого-нибудь из посторонних выходите на старт. Как только вас спустили на воду, вы начинаете бить по воде ногами. При этом движении обе половинки дельфиньих хвостов хлопают по воде, продвигая вас вперед. Работая ногами, вы так устаете, что скоро чувствуете даже те мышцы, о существовании которых и не подозревали. К тому же занятие это небезопасное - если вы потеряете равновесие и упадете, ноги из парусины, закрывающей каноэ, вытащить совершенно невозможно; поэтому в ожидании, пока кто-либо придет вам на помощь, вы можете преспокойно утонуть. Лодка, которую Джонатан раздобыл для съемок, была величественным, длиной около десяти футов, широченным баркасом, похожим на толстого жука, с облупившейся, словно кожа у незадачливого загоральщика, краской с бортов. Пока я прилежно утаптывал водную гладь "водоступами", Джонатан с оператором и кинокамерой сопровождали меня на лодке. Как только Джонатан решил, что сцена с "водохождением" удалась, наш доблестный звукооператор Брайан, с завистью следивший за моим водным дебютом, возжелал испробовать себя в этой новой для него роли. Взяв удачный старт, он уверенно прошел круг, но при подходе к берегу с ним случилась неприятность. Попав на мелководье, он потерял равновесие, упал набок и остался лежать, не в состоянии выдернуть ноги из "водоступов", отчаянно работая руками, чтобы не захлебнуться. Хорошо, что было неглубоко, всего около двух футов; он оперся о дно рукой, стараясь держать голову на поверхности. Случись подобная история в более глубоком месте и не окажись поблизости людей, он вполне мог бы утонуть. В следующей сцене предполагалось снять меня и Ли в лодке, где я объясняю телезрителям, что настоящему натуралисту-любителю нет смысла тратиться на дорогостоящее оборудование: если привлечь на помощь смекалку, можно из подручных средств, таких, например, как крючок от вешалки, сделать вполне приличный дрек, чтобы доставать водоросли со дна водоема. (Ведь каждому натуралисту хорошо известно, что лучшие виды водорослей растут на самой большой глубине непременно в центре пруда.) Но идиллическая картина нашего с Ли катания на лодке по тихому пруду, в соломенных шляпах, далась нам не так просто. Начну с того, что лодка оказалась вовсе не такой большой; в ней было тесно даже нам двоим. Когда же в лодку кроме нас набились еще оператор со своим помощником, звукооператор и режиссер, она так глубоко погрузилась, что чуть не зачерпнула воды. Потом наше многострадальное суденышко, управляемое моей несчастной женой, долго кружило по пруду, пока удовлетворенный съемкой Джонатан не положил конец нашим страданиям. Оставив за спиной вспухший от дождей пруд, а заодно и холодную мокрую Англию, мы перенеслись через Атлантику в то место, которое сами американцы, неведомо почему, называют Биг Эппл*, - в город Нью-Йорк. Здесь под руководством Аластера, опекой Паулы и с помощью оператора Роддерса мы собирались показать, что для настоящего любителя-натуралиста даже такой огромный современный город может стать местом увлекательных природных открытий. Аластер приветствовал нас так, как это может делать только он и никто больше - ухмылка во весь рот, горящие глаза, голова набок (горе-вешатель и в этот раз умудрился затянуть узел где-то под левым ухом). ________ * Биг Эппл - большое яблоко (англ.). - Черви, - выпалил он вместо приветствия, - черви, буравящие землю, словно дождевые струи... кладбище... уйма жизни на кладбище. Я попытался представить себе все виденные мною когда-либо в жизни кладбища - одни строгие и белые, словно больничные палаты, другие заросшие мхом и лишайником, где приходится сначала поработать ножом, чтобы очистить и прочесть полустертые от времени надписи на могильных плитах. Я ни разу в жизни не нарушал могильного покоя, теребя плиты в поисках живых существ. Правда, сама идея - поисков жизни на кладбище - была довольно свежей и оригинальной и вполне в духе свойственного Аластеру черного юмора. Итак, мы отправились на кладбище Калвари. Не подумайте, что это было обычное кладбище, из тех, на которых хоронят простых смертных, вроде нас с вами. Здесь находились чудовищные с куполами и портиками мини-мавзолеи - нечто среднее между Акрополем и собором святого Павла, в которых, насколько я мог судить, покоились останки некоих незабвенных Луиджи Вермишелли или Гвидо Пармезана. Кладбище располагалось на холме, и каждый памятник был белым и чистым, словно снежный склон или только что вылезший из земли гриб. Картина казалась особенно жуткой, когда, стоя на вершине холма, вы смотрели вниз, видя перед собой нескончаемые ряды памятников, плавно переходящих в очертания нью-йоркских небоскребов, которые словно бы отражали и расширяли границы кладбища, становясь его частью. Трудно было сказать, где кончались небоскребы и начинались могилы. Вам начинало казаться, что небоскребы - это гигантские мавзолеи, и в голову невольно приходила мысль: стоит ли тратить на мертвых такое количество пригодной земли. Правда, мои сомнения относительно возможной жизни на кладбище вскоре были развеяны. Оказывается, не одни только черви жили здесь, усердно роя землю; фазаны и канадские казарки выводили птенцов между могилами, а лисицы и еноты выращивали свое потомство под сенью мавзолеев, принадлежащих итальянским мертвецам. "Как чудесно, - думал я, - что даже здесь, в Нью-Йорке, ты можешь спокойно умереть, убаюканный мыслью, что теплый симпатяга-енот будет растить детей на твоей хладной груди". Путь из царства мертвых на городскую мусорную свалку показался мне вполне закономерным. Зрелище неимоверного количества отбросов, созданных конгломерацией человекообразных существ, которые одни из всех обитающих на Земле животных могут позволить себе роскошь столь чудовищного расточительства, производило самое удручающее впечатление. Перед нами, пополняясь каждый час, лежала гигантская, копошащаяся, разноцветная куча мусора. Расточительность всегда была мне глубоко омерзительна; часто в Африке и Южной Америке мне приходилось видеть людей, пользующихся пустой консервной банкой, обрывком веревки и клочком бумаги размером с ноготь для удовлетворения своих самых насущных потребностей. Правда, в этих же странах, например в Аргентине, из окна гостиницы я наблюдал за тем, как подъезжал фургон и нагружался так называемыми отбросами - слегка надломленными кусками хлеба; едва надрезанными, толщиной с том Британской энциклопедии, лангетами; горами бобов и прочих овощей, способными в течение многих месяцев кормить не одну индейскую деревню. В самой Америке я знавал не одну семью, где, как по наивности полагал, все члены страдают от неизлечимой болезни обмена веществ; лишь позже я узнал, что их феноменальная тучность была вызвана обжорством. Попади они миссионерами в богом забытую колонию на Новой Гвинее, то-то было бы радости какому-нибудь племени каннибалов. Правда, у чаек эти огромные мусорные кучи считались лучшим рестораном Нью-Йорка, и они слетались сюда тысячами, кружили, кричали, дрались друг с другом, камнем бросались сверху, углядев лакомый кусочек. То обстоятельство, что свалка давала пищу эскадрильям красавиц-птиц, в какой-то мере оправдывало чудовищную расточительность людей. Мы демонстрировали нашим телезрителям один из самых отталкивающих, грязных, прекрасных и необычных городов Земли. После кладбища и свалки мы посетили городские трущобы, сняв бродячих собак и кошек; показали, как живут в каменных джунглях голуби и крысы. Жизнь кипела даже на высоте выстроенного из стекла и бетона пятнадцати- или двадцатиэтажного дома: в телевизоре жили чешуйницы, на ковре - тараканы, а между стенных панелей - мыши. Наконец наступил незабываемый день, названный нами Днем Битвы 87-го квартала. Среди наших нью-йоркских помощников-натуралистов оказалась очаровательная Хелен Росс Рассел, посвятившая много лет изучению местной флоры и фауны и написавшая на эту тему ряд чрезвычайно интересных книг. Она точно знала, на каком небоскребе гнездились сапсаны, где лучше всего найти крыс и на каком теннисном корте воровали мячи еноты. Обладая огромным запасом подобного рода знаний, могущих пригодиться только избранным, она оказала нам неоценимую помощь. В наши замыслы входило показать жизнь, процветающую на небольших, незастроенных участках земли, которые в Америке именовались собачьими площадками, а в Англии - чем-то вроде пустырей. Не устаешь поражаться, как в самом центре больших городов жизнь неумолимо берет свое. Первопроходцы жизни - мхи и лишайники; за ними появляется сорная трава, а уже потом, пробившись сквозь асфальт и мусор, - даже деревья. Стоит растениям немного обжиться, как объявляются поселенцы, многочисленные представители отряда беспозвоночных - многоножки, пауки, улитки, за которыми следуют птицы, мыши, а иногда жабы и змеи. Таким образом, даже обычный пустырь может оказаться для натуралиста-любителя местом обильного сбора дани. Для съемок Аластер нашел отличный пустырь. Он находился на углу 87-й улицы и был огорожен с двух сторон глухими стенами высоких домов. Две другие стороны находились на перекрестке оживленных улиц. Пустырь использовался владельцами собак для выгула своих питомцев, поэтому вся территория была, мягко говоря, прилично удобрена. Заваленная строительным мусором, грудами пустых консервных банок и старыми вывесками типа "Полицейский участок", она в изобилии поросла сорняками; имелось даже несколько деревьев. Площадка была неровной, со множеством выбоин, в которых скопилась вода, образовав большие лужи; последние использовались окрестными голубями и воробьями в качестве плавательных бассейнов вкупе с барами прохладительных напитков. Итак, на нашей площадке обитали пауки, улитки, многоножки, птицы и собаки, а по ночам, несомненно, мыши, крысы и кошки. У пустыря, с нашей точки зрения, был один серьезный недостаток - на нем не было коконопрядов. Это нас и погубило. Коконопряды - одни из главных вредителей зеленых насаждений в США. Эта их особенность, однако, не мешает им быть чертовски милыми существами (что неудивительно, ведь такое часто встретишь и у людей). Самка коконопряда после спаривания откладывает яйца, в которых образуются личинки, но они остаются лежать в состоянии покоя до следующей весны. Личинки способны выдерживать очень низкие температуры, заменяя часть жидкости своего тела на вещество, называемое глицерином, который по свойствам напоминает антифриз. С приходом весны личинки дружно "вылупляются" из яиц и всей семьей (именно так называют их сообщество) начинают плести шатер для житья. Шатры выполняют еще одну функцию, действуя наподобие миниатюрных теплиц. Они расположены так хитро, что собирают максимум утреннего и полуденного солнца. Как установили ученые, при наружной температуре воздуха всего в 18oC температура под шелковым пологом доходила до 36oC. Направляясь из своего шатра к местам кормежки, гусеницы тянут за собой тонкую шелковую нить, выходящую из бородавки на нижней губе. Передвигаясь по ветвям, они создают своего рода шелковую дорогу, которая совершенствуется и расширяется идущими по их следу братьями и сестрами. Но это еще не конец истории. Мы подошли к самой интересной части нашего повествования, приоткрывающей завесу над естественнонаучной детективной историей. Ученые открыли (во всяком случае, так они утверждают), что каждая гусеница ароматизирует свой след и по ее запаху сородичи узнают кратчайший путь к местам кормежки; таким образом, шелковая нить - это пахучий указатель к лучшему пастбищу. Ученых заинтересовал секрет, выделяемый из хвостовой части на животе гусениц. Его можно было сравнить с тянущимся за идущей по комнате женщиной шлейфом духов "Шанель Э 5" с той лишь разницей, что аромат духов означал вероятное любовное свидание, а секрет гусениц - наличие поблизости продовольственного склада. И духи, и секретируемое вещество "работают" по одному и тому же принципу, правда, цели у них разные. Одна из ученых, женщина с оригинальным, нестандартным мышлением по имени Джейн Игерли, сделала необычное открытие. Она увидела, что одна из подопытных гусениц поползла по начерченному ею в тетради следу карандаша. Может быть, что-то в карандашном грифеле напомнило едва уловимый запах гусениц? После исследований различных видов карандашей оказалось, что в состав некоторых грифелей входили добавки говяжьего или рыбьего жира, возбуждавшие гусеницу и наводившие ее на мысль о сочных зеленых листьях. Далее выяснилось, что независимо от вида добавленных жиров гусеница способна различать степень твердости карандаша одного и того же вида. Исследования в этом направлении продолжаются, и, несомненно, предстоит сделать еще немало удивительных открытий. Узнав так много о жизни гусениц, мы пришли к выводу, что в нашем рассказе о жизни животных в городе будет несправедливо обойти молчанием эту существенную страницу, и потому решили показать частную жизнь коконопряда - этого главного вредителя городских зеленых насаждений. Но, как я уже сказал, хоть на нашем пустыре и росла вишня - любимое дерево коконопрядов, - самих гусениц не было. Экстренное совещание на высоком уровне обнародовало тот факт, что на сей раз наш бюджет выдержит не предусмотренные сметой расходы по импорту и транспортировке нескольких экземпляров гусениц, обитавших в той части города, где жила Хелен, и подвергавшихся вследствие своей большой численности всяческому остракизму. Мы намеревались рассадить их на вишневое дерево на нашем пустыре и заснять, а после окончания съемки непременно возвратить в родные пенаты. Итак, съемочная группа принялась за дело. В очередной раз мы с благодарностью воспользовались феноменальными способностями Паулы. Несколько кадров снимали с крыши стоявшего через дорогу здания, вследствие чего голосовые связки и легкие нашего продюсера подверглись очередному испытанию. Только благодаря силе ее голоса и исключительно четкой дикции, мы смогли уловить все команды, которые она громовым голосом, перекрывая шум бесконечного потока ревущих, гудящих и сигналящих машин, выкрикивала с крыши пятиэтажного дома. Сняв большую часть кадров, мы перешли к сцене с коконопрядами. С величайшими предосторожностями их вынули из фургона; каждая облепленная гусеницами ветвь вишневого дерева была тщательно завернута в тончайшую ткань. Благоговейно мы поднесли ветви с гусеницами к нашему дереву, кривобокому и низкорослому, как истинное дитя трущоб; но, несмотря на ущербность, оно дерзко бросало вызов Нью-Йорку, вознамерившемуся его погубить. Ветви привезенной вишни вместе с гусеницами, их шатром и шелковыми автомагистралями аккуратно прикрепили к ветвям нашего уродца, так что сооружение выглядело даже более натуральным, чем настоящее дерево. В это время мы заметили, что к нам присоединилась некая дама, которая с нескрываемым любопытством наблюдала за нашими действиями. - Интересно, а что это вы тут делаете? - спросила она, колыхнув мощным торсом, втиснутым в обтягивающие брюки и джинсовую куртку. Аластер обернулся с милой улыбкой, держа голову немного набок. К счастью, пока он окончательно не запутал и без того озадаченную даму, вмешалась Паула. - Мы снимаем фильм о жизни животных в городе, - любезно объяснила она. - Хотим показать, что даже в центре такого города, как Нью-Йорк, природа все же продолжает существовать. - Так вот зачем здесь клопы, - предположила дама. - Вы правы, - мягко ответила Паула. - Правда, они называются коконопряды. - Их здесь не было, - уточнила дама. - Это вы их сюда притащили. - Да, конечно. Видите ли, их почему-то действительно здесь не было и нам пришлось привезти их для съемок из другого места, - объяснила Паула, начиная чувствовать себя несколько неловко под тяжелым немигающим неандертальским взглядом дамы. - А коли их не было, так какого черта вы их приволокли? - вопросила она. - Для фильма, - отрезал Аластер, который как раз обдумывал, в каком направлении следует двигаться гусеницам: справа налево или слева направо и как им об этом сообщить. - Мошенники! - рявкнула дама, выходя из состояния ступора и впадая в состояние спора с ближним, характеризующимся общеизвестной стойкой с широко расставленными ногами и руками, упертыми в бока. - Вы их сюда притащили, их здесь не было. Мошенники. Вы специально приволокли сюда этих клопов. - Ну конечно, мы принесли их сюда, - раздраженно ответил Аластер, плавное течение мысли которого было грубо прервано. - Если бы мы их не принесли, нам некого было бы снимать. - Все равно мошенники, - упорствовала дама. - И все вы врете. - А вы никогда не задумывались, мадам, - выступая в роли миротворца, произнес я, - о том, что девяносто процентов фильмов о природе, как и фильмы Уолта Диснея, все подделаны? И вообще, весь процесс создания фильмов в каком-то смысле подделка. Равно как и портрет, сделанный портретистом, и нарисованный пейзажистом пейзаж. Все они, как бы вам это объяснить, выставляют природу в более выгодном свете. - Уолт Дисней не мошенник, - взревела дама, начиная проявлять агрессивность саблезубого тигра, чувствующего, что его пытаются заманить с ловушку. - Уолт Дисней американец. А вы мошенничаете, да еще на нашей территории. - У нас есть разрешение из мэрии, - сказала Паула. - А вы у нас спросили разрешение, у домового комитета 87-й улицы? - надувшись, словно индюк, заклокотала она. - Нам казалось, что подобные разрешения - прерогатива мэрии, - сказала Паула. - Да ваша мэрия, тьфу, по сравнению с домовым комитетом 87-й улицы, - выпалила дама. - Ну знаете... для некоторых... небоскребы... масса жизни... гусеницы, - вставил Аластер, добавляя нотку безумия в и без того усложнившуюся дискуссию. - Вот сейчас пойду и доложу все домовому комитету 87-й улицы, - пообещала дама. - Тогда посмотрим, кто вам позволит мошенничать. Она удалилась решительным шагом, и мы облегченно вздохнули. Но радость наша была недолгой. Аластер пытался втолковать коконопряду, что от него требуется, но тот, к сожалению, ни слова не понимал по-английски. В это время возвратилась наша дама в сопровождении еще одной - настоящей мегеры, будто вылупившейся из змеиного яйца, со сверлящим, словно лазер, взглядом - типичная представительница такого сорта людей, которые во всем видят только плохое. За ней, вероятно для подмоги, следовал человечек, словно когда-то, в далекой юности, сделанный из картона и непрерывно мокший под дождем всю оставшуюся жизнь. - Что здесь происходит? - спросила Мегера. Пока Паула терпеливо рассказывала ей о фильме, который мы собирались снимать, Аластер раздраженно кружил рядом. - А что вы делаете с нашей площадкой? - осуждающе вопросила Мегера, словно это был не пустырь, где можно было по уши утонуть в собачьем дерьме, а по крайней мере Кью-Гарденс. - Они портят нашу природу, - влезла Неандерталка. - Понатащили с собой кучу клопов и мошенничают. - Клопов? - воскликнула Мегера, сверкнув глазами. - Каких клопов? - Этих, - ответил Аластер, показывая на дерево. - Правда, это не клопы, а коконопряды. - Коконопряды? - взвизгнула Мегера. - Вы посмели принести сюда коконопрядов? - Но их же здесь не было, - пояснила Паула. - Правильно, не было, - сказала Мегера. - И мы не хотим, чтобы они здесь были. - Но мы привезли их только для того, чтобы снять фильм, - объяснила Паула. - Как только мы пройдем эту сцену, мы тут же заберем их назад. - Мы не хотим, чтобы на нашей площадке были коконопряды, - повторяла Мегера, в голосе которой появился металл. - Возмутительно, - подал голос Картонный Человечек. - Я двадцать пять лет в журналистике и впервые слышу, чтобы мошенничали с природой. - Если вы работаете журналистом двадцать пять лет, то, думаю, не раз сталкивались и не с таким мошенничеством, - с легким раздражением сказал я. - Вам должно быть хорошо известно, что фильмы о природе снимаются с некоторой долей трюкачества. - А еще он сказал, что Уолт Дисней мошенник, - вставила Неандерталка, что, по ее мнению, было равнозначно разжиганию костра крестом господним. - Возмутительно, - подтвердил Картонный Человечек. - Ни один уважающий себя журналист никогда не опустится до мошенничества. - И оскорблений Уолта Диснея, - добавила Неандерталка. - О господи, - простонал Аластер, - мы же теряем свет. - Все, что мы сделали, - терпеливо объясняла Паула, - это привязали к ветвям вашей вишни две привезенные с собой ветви другого вишневого дерева с несколькими коконопрядами. Как только мы закончим съемку... - Вы хотели сказать подделку, - возмущенно воскликнул Картонный Человечек, - вещь, недостойную истинного журналиста. - Как только мы закончим съемку, - невозмутимо продолжала Паула, - мы тут же заберем их назад. - А куда это вы их заберете? - спросила Мегера. - Туда, откуда взяли, - отрезал Аластер. - Там для них более благоприятный климат. - Вы имеете что-нибудь против 87-й улицы? - спросила Мегера. - Да кто вы вообще такой, чтобы критиковать 87-й округ? - спросил Картонный Человечек. - Не иначе как англичанин или, быть может, бостонец? - Послушайте, - сказала Паула. - Нам нужно еще ровно пять минут, чтобы доснять сцену, а дальше мы все сложим и оставим ваш пустырь таким же, каким он был прежде. - Мы не позволим использовать наш пустырь для подделок, - сказала Мегера. - Это наш пустырь, а не ваш. - Но мы же никому не мешаем, - умоляла Паула. - Если уж на то пошло, то собачники, выгуливающие здесь собак, приносят гораздо больше вреда. - Вы приволокли сюда клопов, - сказала Неандерталка. - Стоит только глазом моргнуть, и они расселятся по всей 87-й улице. - Мой бог, - простонал Аластер, - да это же просто смешно. - Вам, может, и смешно, а нам нет, - произнесла Мегера. - Приходите сюда, разбрасываете повсюду коконопрядов и думаете, что нам все равно. - Как по-твоему, у Альфреда Хичкока тоже были такие проблемы? - обратился я к Аластеру. - Требую немедленного вывода клопов с нашего пустыря, - сказала Мегера. - Я присоединяюсь к этому требованию, - сказал Картонный Человечек. - Да уберем мы их, - закричал Аластер, - после того как снимем! - Мы не позволим никакого мошенничества на нашем пустыре, - повторила Мегера. Этот нелепый диалог продолжался еще какое-то время, пока наконец эти три личности и наступившие сумерки не вынудили нас убрать коконопрядов в фургон и уехать с пустыря. Только после того как Мегера лично убедилась, что коконопряды убраны и заперты на замок, она удалилась. Каким бы досадным и неприятным ни казался нам тогда этот инцидент, по прошествии времени он все же вызывает некоторую долю симпатии. Было приятно сознавать, что в таком огромном, беспардонном и внешне равнодушном городе попадались люди, готовые защищать даже какой-то паршивый пустырь, усеянный собачьими колбасками. ФИЛЬМ ДЕСЯТЫЙ Оставив неугомонный, вечно спешащий Нью-Йорк, мы вновь перенеслись в Европу, в одну из моих любимых стран - Грецию, чьи море и небо так невероятно сини, а воздух столь чист и прозрачен, что ни одно другое место на Земле не может с ней сравниться. По замыслу этой серией должна была открываться наша программа, но так как на телевидении все обычно делается шиворот-навыворот, то неудивительно, что мы снимали ее последней. Благородной задаче создателей фильма - посвящению обыкновенных людей в страстных любителей-натуралистов - как нельзя лучше (по мнению Джонатана) способствовал сам дух острова Корфу, дух, пробудивший во мне еще в детские годы живой интерес к природе, ставший делом всей моей жизни. Лично мне затея нашего режиссера пришлась по душе - в последние годы, несмотря на приглашения многочисленных друзей, мне никак не удавалось приехать на Корфу; к тому же Ли никогда еще там не была. Остров из-за нестихающего туристического бума отчасти утратил первозданную прелесть, но, несмотря на происшедшие перемены, он все еще полон неизъяснимого очарования. Поэтому я горел желанием показать Ли те его уголки, которые сохранились нетронутыми со времен моего детства. Повезло нам также и с проводником. Им оказалась жившая на Корфу и прекрасно говорившая по-гречески моя старая знакомая Энн Питерс, которая и предложила нам свои услуги. Когда-то Энн работала моим секретарем и сопровождала меня во время съемок фильма в Сьерра-Леоне, а позже в экспедициях по спасению редких и исчезающих видов животных в Австралии и Патагонии; поэтому ей, как никому другому, были хорошо известны сложности, возникающие в процессе работы над фильмом вообще и при создании фильма о животных в особенности. - Интересно, где мы будем жить? - спросил я Джонатана. - В "Корфу-Паласе", - ответил он. Я уставился на него, не веря собственным ушам. "Корфу-Палас" был старейшим и самым знаменитым отелем острова, сооруженным где-то в начале века. Правда, его месторасположение наводило на мысль о довольно оригинальном складе ума выдающегося зодчего: отель находился на окраине города на берегу широкого залива в том месте, где сточные воды со всего острова изливались в море, наполняя всю округу, особенно летом, таким ароматом, что даже собаки предпочитали обходить его стороной. - Чья это идея? - поинтересовался я. - Энн, - ответил Джонатан. Я вытаращился на Энн, подумав о том, что длительное пребывание на Корфу явно не пошло на пользу ее разуму. - Ты что, с ума сошла? - возопил я. - Во-первых, стоимость номеров выльется в астрономическую сумму, если, во-вторых, мы вообще доживем до оплаты, а не умрем раньше от жуткой вони, и, в-третьих, кто позволит нам держать в отеле со столь аристократической репутацией наших бабочек и черепах? - Не беспокойся, я все уладила, - невозмутимо ответила Энн. - Во-первых, наш управляющий, которого зовут Жан-Пьер, оказался очень симпатичным человеком. Он согласился предоставить нам номера с довольно приличной скидкой. Во-вторых, что касается канализации - то эту проблему тоже недавно решили. В-третьих - и это самое важное, - Жан-Пьер просто помешан на пресмыкающихся. Перед тем как ответить, я немного подождал, чтобы успокоиться. - Теперь я понял, что вы все здесь немного с приветом, - убежденно проговорил я. - Я и раньше предполагал, что климат Корфу располагает к подобному поведению, но не до такой же степени. Чтобы герпетолог управлял одним из лучших на острове отелей - в это просто трудно поверить. - И тем не менее это так, - подтвердила Энн. - На верхнем этаже у него есть несколько номеров, где постоянно живут всевозможные змеи, черепахи и ящерицы. Более того, он любезно предложил нам свою помощь в отлове требующихся для съемок пресмыкающихся. Я сдался. Остров Корфу и прежде был полон чудаков не меньше, чем сундук иллюзиониста сюрпризов. Мне же осталось только констатировать, что способность эту он не утратил и поныне. Остров по форме немного напоминает кинжал, брошенный в голубые воды Ионического моря примерно посередине между греческим и албанским берегами. В давние времена он часто менял хозяев, переходя из рук в руки, заимствуя от них черты, которые считал для себя наилучшими, и умудряясь при этом оставаться самим собой. В отличие от других областей Греции остров покрыт буйной растительностью; когда-то, будучи частью Венецианской республики, Корфу являлся поставщиком оливкового масла, в связи с чем там были разбиты плантации оливковых деревьев. Теперь большая часть острова находится под сенью серебристо-зеленых крон раскидистых корявых великанов-деревьев. Среди олив указующими в небо перстами возвышаются группы темно-зеленых кипарисов. Вся эта местность, залитая лучами ослепительно-яркого солнца, в обрамлении величаво-голубого моря, оживляемая неумолчным хором цикад, очень походит на библейскую картину. Изо всех замечательных и запомнившихся на Земле мест, в которых мне удалось побывать, Корфу, пожалуй, можно назвать моей второй родиной, ибо именно здесь, под ласковым солнцем юга я научился видеть и любить окружающий меня мир. Благодаря некоторому несовершенству в расписаниях авиалиний нам удалось провести несколько часов в Афинах: времени хватило как раз на то, чтобы пробежаться по Акрополю, полюбоваться сменой караула у королевского дворца и отведать восхитительные дары моря в портовом кабачке в Пирее. Надо отдать должное грекам - в умении их приготовлять им нет равных. Далее наш путь лежал на Корфу. Хотя мы попали на остров ночью, светившая в небе громадная желтая луна заливала ярким светом и дорогу, по которой мы ехали, и поросшие оливами склоны холмов, и поверхность моря, которая из-за легкого бриза казалась усыпанной миллионами лепестков лютиков. Поужинав отлично приготовленной местной рыбой и запив ее бутылкой отменной бледно-янтарной, вобравшей в себя аромат всех сосновых лесов мира рециной, мы тут же завалились спать. Даже усевшаяся прямо на перила балкона луна не смогла надолго приковать к себе наше внимание. На следующее утро за завтраком к нам подошел Жан-Пьер. Он был коренаст, темноволос, с лукавыми карими глазами и чудесной открытой улыбкой. К смятению и ужасу ничего не подозревающих постояльцев, мирно завтракающих среди цветочных клумб, он по очереди вытащил из нескольких полотняных мешков огромнейшего ужа, а затем желтопузика, который, казалось, был отлит из бронзы. Но это было еще не все. Жестом фокусника, достающего из шляпы кролика, он перевернул баул, откуда на мраморный пол дворика низвергся водопад черепашек - черно-зеленых, в желтую крапинку с золотистыми, словно у леопардов, глазами. - К сожалению, это все, что мне удалось пока раздобыть, - огорченно произнес он, в то время как пришедшие в себя после падения черепахи начали стремительно расползаться по углам. В следующие пять минут при гробовой тишине он собрал их всех и снова сложил в баул. - Где вам удалось их поймать? - поинтересовался я. - Я встал довольно рано и отправился на озеро Скоттини, - ответил он. - Оно находится в центре острова. - О, эти места мне хорошо знакомы, - заметил я. - Я сам частенько бродил там в поисках нужных мне животных. - Отличное место, - подтвердил Жан-Пьер. - А мы как раз собираемся снимать сюжет с пресноводными черепахами, - вмешался в разговор Джонатан, который несколько недель назад слетал на Корфу и произвел предварительную рекогносцировку. - Представим, что вы идете к озеру, а черепахи сидят на берегу. Ты и Ли осторожно к ним подкрадываетесь, а они пока занимаются своими обычными делами, например... - ...с нетерпением ожидают нашего прихода, - продолжал я. - Не иначе, как ты с ними обо всем заранее договорился. А может, они даже прочли сценарий? Или подписали контракт? Лично я отказываюсь иметь дело неизвестно с какими черепахами, которые в глаза не видели контракта, не умеют себя вести, не слушают указаний режиссера и, что хуже всего, начисто забывают роль. В конце концов, на карту поставлена моя репутация. - Я уверен, - сказал Джонатан, бросая на меня уничтожающий взгляд, - что на сей раз они будут паиньки. - А где мы будем их держать? - спросил я. - Как где? В ванне, - совершенно серьезно ответил Жан-Пьер. Представьте себе на минуту, что управляющий "Клариджа" или "Уорлдорф-Астории" предлагает вам поселить у себя в номере стадо бородавочников! - Вот здорово, - обрадовалась Ли. - А когда ванна потребуется нам самим, мы будем их вынимать. - Да, уж не забудьте, пожалуйста, - заключил Жан-Пьер, - а то они не любят мыла и горячей воды. По-моему, подобные разговоры могут происходить только на Корфу. Поднявшись в номер вместе с пресмыкающимися, мы наполнили ванну водой и выпустили черепах. Змеи были оставлены прямо в мешках. Затем мы отправились в самую северную часть острова, в местечко Коулоура, где Джонатан собирался заснять наше "прибытие" на Корфу на каике - бочкообразной, ярко раскрашенной греческой рыбацкой лодке, являющейся неотъемлемой принадлежностью греческого пейзажа. День выдался умеренно жарким, с прозрачным, словно кристалл, голубым небом. Море было синим и спокойным; только с материка, с отлично видных через пролив коричневых пологих холмов Албании и Греции, едва долетал легкий ветерок. Мы ехали под плотным прохладным балдахином серебристо-зеленых листьев. Неповторимые, словно отпечатки пальцев, кряжистые великаны-оливы с похожими на пемзу, изъеденными временем дуплистыми стволами, будто бесформенные колонны поддерживали высокие кроны. Вынырнув из прохлады оливковых зарослей, мы двинулись по дороге, вьющейся по склонам самой высокой на острове горы - Пантократора. С одной стороны дорога почти отвесно обрывалась вниз к сияющему морю, с другой подпиралась уходящими в небо скалами; там, вверху, среди красновато-коричневых, золотистых и белых уступов мелькали, словно черные стрелы, горные ласточки, строя из грязи и обломков скал свои удивительные гнезда, похожие на половинки бутылок из-под кьянти. Вскоре мы свернули на крутую, извилистую, ведущую к морю дорогу, обсаженную необычайно высокими темно-зелеными кипарисами, которые были почти такими же почтенными великанами еще в 1935 году, когда я приехал сюда впервые. Отсюда открывался вид на лежавшую внизу, словно крошечный изогнутый лук, гавань Коулоура, на одном конце которой находится, вероятно, самая красивая на Корфу вилла, принадлежащая моим старым друзьям - Памеле и Диснею Воген-Хьюз. На причале в порту стоял наш каик - внушительных размеров шхуна, свежевыкрашенная в белый и голубой цвета. Пэм и Дисней встретили нас очень тепло - ведь мы не виделись несколько лет. Они любезно позволили нам свалить наше оборудование на лужайке перед их прелестным домом, разрешили поснимать в уютном саду, усердно потчевали всю съемочную группу прохладительными напитками и даже предложили на главную роль свою любимицу - сухопутную черепаху, которую звали Каррузерс. Радушию их не было границ. Захламив лужайку перед домом так, как это делают только киношники, мы, пока операторы готовились к съемке, пошли посмотреть нашу лодку, чтобы проверить ее готовность к морской прогулке. Вот тут-то, к ужасу Джонатана, и произошел срыв. Начальная сцена в лодке должна была открываться такими словами: "Все мы от рождения награждены даром любознательности. Достаточно взглянуть на ребенка или любого звереныша, и вы убедитесь, что они постоянно открывают для себя что-то новое, они постигают жизнь с помощью всех пяти органов чувств. Происходит это потому, что все мы от природы - первооткрыватели в этом столь сложном и удивительно прекрасном мире. Со временем, когда человек вырастает, он чаще всего теряет интерес к окружающему. Но есть среди нас такие, которые продолжают поиск всю жизнь. Эти люди особенные. Это и есть любители-натуралисты". Для того чтобы сцена получилась более выразительной, Джонатан решил ввести в нее ребенка, который бы вместе с нами разглядывал выловленных из моря и выпущенных в чан морских созданий. Следуя намеченному плану, он пригласил для съемок дочь хозяина маленького портового кабачка - очаровательную шестилетнюю малышку. Но незадолго до нашего прибытия она совершила какой-то чудовищный проступок (нам так и не удалось выяснить, в чем она провинилась), за который мать сильно ее отшлепала (явление для Греции беспрецедентное). Легко вообразить, какая картина предстала перед нашим взором - сжавшееся в жалостный комочек, не желающее ни с кем разговаривать и даже надеть свой лучший наряд зареванное существо. Напрасно Пэм, Энн и я - все, кто говорил по-гречески, - с помощью лести, уговоров и мольбы пытались подействовать на ребенка. Не помогло даже щедрое обещание Джонатана повысить (несмотря на наш ограниченный бюджет) сумму гонорара с десяти до двадцати драхм. - Я не могу снимать эту сцену без ребенка, - сказал Джонатан. - Бога ради, Энн, сделайте что-нибудь. - Ну что я могу сделать? - спросила Энн. - Если ребенок не хочет, никто не сможет его заставить. - Тогда найдите другого, который захочет, - тут же нашелся Джонатан. Итак, бедная Энн была откомандирована в ближайшую деревню на поиски юной кинозвезды. - Вам нужна обязательно девочка или сойдет и мальчик? - спросила она перед уходом. - Мне все равно, даже если это будет гермафродит, лишь бы не взрослый, - сердито бросил Джонатан. В течение следующего получаса, в ожидании возвращения Энн, мы с Ли отправились побродить по мелководью в поисках живого реквизита для съемок - холерических раков-отшельников, занявших ярко раскрашенные пустые раковины брюхоногих моллюсков, самих моллюсков в их собственных домиках, колючих крабов-пауков, на спине которых находится целый лес водорослей и губок, помогающий им скрываться от врагов. При виде такого разнообразия морских существ наш режиссер несколько оттаял, хотя и не до конца, и мы все с нетерпением ожидали возвращения Энн. Вскоре появилась и она, сияющая, вместе с симпатичным мальчуганом лет десяти. Но едва они вышли из машины, как распахнулась дверь кабачка и на пороге возникла наша малышка в новом платье с улыбкой до ушей. - Ого, милый, вот это сюрприз, - воскликнула Паула. - Теперь у тебя их даже двое. - Все бы ничего, да выдержит ли бюджет? - серьезно спросил я Джонатана. В ответ он лишь сверкнул глазами. Остаток дня мы посвятили съемкам с лодкой. Надо сказать, особую сложность представляли съемки не в самой лодке, а задуманный Джонатаном панорамный кадр гавани вместе с виллой Памелы и Диснея и величаво вплывающей в гавань лодкой. Из-за отсутствия рации мы договорились действовать так: Джонатан поднимется на гору и займет командный пост, а я, сидя в лодке в ожидании дальнейших инструкций, буду наблюдать за ним в бинокль. По взмаху его руки, означавшему начало съемки, мы развернем лодку и поплывем в гавань. Маневр этот нам пришлось проделать несколько раз, чтобы иметь гарантии, что кадр удался. Наконец, когда даже Джонатан решил, что хватит, мы сложили оборудование и отправились в мучительно долгий и жаркий обратный путь, мечтая о холодной воде со льдом, чистой одежде и вкусной еде. Черепахи по-прежнему жили в ванне. На следующий день произошла еще одна неприятность. Джонатану удалось набрести на одну из вилл, которую занимала мои семья в пору давнего пребывания на Корфу. Дом показался нашему режиссеру весьма фотогеничным, и он решил снять в нем ряд сцен. Обзвонив полгорода, Энн удалось отыскать следы хозяина виллы, жившего в Афинах, и получить его разрешение на съемку внутри и вокруг дома. Правда, попутно выяснилось дополнительное обстоятельство. Дом был сдан в аренду владельцу ночного клуба, чье разрешение на съемку также требовалось получить. Это оказалось делом куда более сложным. Начать с того, что владельцы ночных клубов ведут по преимуществу ночной образ жизни и поэтому днем абсолютно недоступны. Они покидают свои убежища, словно Дракула, только с наступлением темноты и снуют по всему городу, так что встретиться с ними почти так же трудно, как и днем. В конце концов Энн удалось застать его в неком тайнике, но он ни под каким видом не соглашался на наши уговоры. Только после длительной осады он дал себя уговорить, выдвинув в качестве непременного условия собственное присутствие. Он сообщил Энн дату своего приезда и обещал собственноручно открыть нам ворота виллы. Но, увы, это стало очередным испытанием нервной системы Джонатана: день наступил и прошел, а владелец ночного клуба так и не появился. - Я думаю, следует туда поехать и поснимать пока в саду и на веранде, - резонно предложила Энн. - Возможно, он прибудет завтра. - Хотелось бы надеяться, - угрюмо заметил Джонатан, - а пока, в ожидании завтрашнего дня, можно поснимать в Потамосе. Мы отправились в Потамос, очаровательную деревушку, прилепившуюся на склоне холма, с аккуратными разноцветными домиками с верандами на сваях - все было в точности таким же, как и сорок лет назад. Под крышей каждой веранды находилось гнездо ласточки, полное широко разевающих рты птенцов, а под каждым гнездом стоял картонный ящик для сбора птичьего помета, которым щедро и безвозмездно делились с нами птицы. И мне вспомнилась греческая пословица: дом, под крышей которого не живут ласточки, не может считаться домом. При виде изящно подлетающих к гнезду родителей с клювами, битком набитыми насекомыми, которых они всовывали в жадно раскрытые рты своих птенцов, я думал о том, что теперешние ласточки скорее всего пра-пра-пра-пра-пра-правнуки тех, за которыми я наблюдал в детстве. Засняв сцены с ласточками и несколько других кадров, мы возвратились в отель. Черепахи по-прежнему жили в ванне. Утро следующего дня было ясным и безоблачным. Прилетел еще один самолет из Афин, но тот, кого мы ждали, так и не прибыл. - К черту! - взорвался Джонатан. - Сегодня же отправимся на виллу и снимем все, что нам надо. Дом был тот самый, который я описал в книге о моем детстве, проведенном на острове Корфу. Назывался он Вилла Белоснежки. Вилла стояла среди огромной и древней оливковой рощи, под сенью гигантской магнолии, белых и розовых цветущих олеандров и вьющейся по веранде виноградной лозы, которая осенью наливалась гроздьями белых, банановидных ягод. Увы, когда мы, проехав по заваленной обломками камней, усеянной выбоинами дороге, подъехали к дому и остановились, я увидел, что вилла уже не была белоснежной. Ее когда-то белые стены потускнели, местами отсырели, кое-где отвалилась штукатурка, а зеленые ставни выцвели от солнца, и краска на них облупилась. Но даже несмотря на то, что дом находился в состоянии упадка, он по-прежнему хранил черты былого аристократизма. Единственное, чего я никак не мог понять, - это как можно было довести столь прекрасный дом до такого плачевного состояния. Пока распаковывали оборудование, я, взяв за руку Ли, повел ее по заросшему саду, среди оливковых деревьев, и погрузился в ностальгические воспоминания. Вот здесь находилась веранда, на которой в один из наших бесконечных вечеров мои многочисленные звери устроили содом: удравшие из комнаты сороки напились разлитого на полу вина, а затем буквально разгромили тщательно накрытый к приходу гостей стол, в то время как притаившаяся в засаде под столом грозная чайка по имени Алеко клевала гостей за ноги, когда они пытались сесть за стол. А вот на этой стене жил мой любимый геккон Джеронимо, который однажды в смертельной схватке победил богомола, вдвое превосходившего его размерами. Примерно в сотне ярдов от дома стояла маленькая семейная часовня - одна из тех очаровательных миниатюрных церквушек (которые так часто встречаются в Греции), построенных бог весть когда во славу каких-то малоизвестных святых. Посреди выкрашенной снаружи розовой краской часовенки размером с большую комнату стояли складные сиденья для прихожан, а в глубине над алтарем висела икона богоматери с младенцем. Теперь икона выцвела и потускнела; пол был усыпан толстым слоем прошлогодних листьев, которые набились под дверь, не давая ей закрыться. Во времена моего детства пол всегда был чисто выметен и застелен дорожками, сиденья блестели, перед иконой богоматери с младенцем горели две негасимые лампады, а внизу стояла ваза со свежими цветами. Теперь же все было пропитано запахом тлена, а цветов и лампад не было и в помине. Помню однажды, возвращаясь поздно вечером из очередной экспедиции за животными, я обнаружил в часовне случайно незапертую дверь. Положив сачок для ловли бабочек и садок для насекомых, я подошел, чтобы закрыть дверь, и остановился, привлеченный неожиданной картиной. Был разгар сезона светлячков. Обычно в часовне была освещена только икона - светло-желтым светом горящих лампадок. Сейчас же внутренность храма была расцвечена десятками живых бело-зеленых фонариков - влетевших в открытые двери светлячков. Они ползали по стульям и стенам, передвигаясь с одного места на другое, словно мерцающие звездочки. Несколько насекомых опустилось на икону, превратившись в сияющую оправу из драгоценных камней. Околдованный дивным и необычным зрелищем, я простоял так очень долго, но потом, боясь, что светлячки погибнут в закрытой часовне, потратил битых полчаса на то, чтобы отловить их сачком и выдворить на улицу. Завершив изгнание светлячков, я подумал о том, что богоматери, должно быть, было жаль расставаться со столь изысканным украшением. Вернувшись из часовни, мы увидели Джонатана, который с виноватым видом держал в руке кусочек оконного стекла. - Взгляните, - сказал он, показывая нам кусок стекла. - Я пытался заглянуть в окно с заднего фасада, а оно выпало прямо на меня. Если просунуть в дыру руку, можно открыть окно и проникнуть внутрь. Я вздохнул. - Не знаю точно, какое наказание предусмотрено греческим уголовным кодексом за попытку влезть в чужой дом, но, думаю, никак не меньше нескольких лет, а греческие тюрьмы, уверяю тебя, не слишком комфортабельны. - Мне кажется, если мы потом вставим стекло на место, - сказала Ли, - никто ничего не узнает. - А что, если хозяин прибудет в тот момент, когда мы проникнем внутрь? - возразил я. - Чему быть, того не миновать, - ответил Джонатан. - По крайней мере успеем снять сцены на веранде. Итак, мы вошли в дом. Наше настойчивое стремление попасть внутрь объяснялось двумя вескими причинами. Во-первых, Джонатан хотел заснять меня и Ли, выглядывающими из всех окон на всех этажах и выходящими из всех дверей, а во-вторых, для проведения вечерних и ночных съемок нам необходимо было подключиться к электрической сети. На все это ушла масса времени, и так как было уже поздно, мы сложили оборудование, заперли дом и, аккуратно вставив на место стекло, отправились ночевать в "Корфу-Палас". Черепахи по-прежнему жили в ванной. Следующее утро у нас выдалось свободным, так как Паула и Джонатан отправились на таможню вызволять из-под ареста гусениц. Чтобы у читателя не возникло недоумения, спешу пояснить суть дела. Съемки на Корфу пришлись на такое время, когда гусеницы уже давно превратились в бабочек (по крайней мере, те их виды, которые мы собирались снимать). Поэтому мы были вынуждены импортировать гусениц из Англии со специальной фермы, на которой их разводят. Представьте себе реакцию таможенников, когда, настояв на вскрытии показавшегося им подозрительным ящика, они обнаружили гусениц перламутровки, капустницы и парусника, с невозмутимым видом облепивших свои любимые растения и преспокойно их поедающих! Зрелище, даже для привычных ко всяким неожиданностям жителей Корфу, из ряда вон выходящее. Попытки Энн объяснить, что все эти виды гусениц обитают на острове, не встретили со стороны таможенных властей никакого сочувствия. Зачем, спрашивали они, если эти гусеницы водятся на Корфу, следовало входить в такие расходы, ввозя их из Англии? Объяснять все тонкости съемок фильмов о животных сотрудникам греческой таможни было бесполезно. Далее дело приняло совсем неожиданный оборот. В таможенниках вдруг взыграла национальная гордость. Почему, если такие же точно гусеницы в изобилии водятся на Корфу, мы не используем их, вопрошали они. Может быть, считаем их хуже английских? Греция всегда славилась своими гусеницами - они отвечают лучшим мировым образцам. Так зачем ввозить английских гусениц (весьма сомнительных достоинств), к тому же, быть может, больных какой-нибудь нехорошей болезнью, которая вызовет мор среди местных гусениц? К полудню, после горячих дебатов выведенные из себя Джонатан, Энн и Паула вынуждены были в письменном виде подтвердить, что все до единой гусеницы были лично осмотрены Королевской коллегией хирургов, Королевской коллегией ветеринарных хирургов, министерством сельского хозяйства и Лондонским зоологическим обществом. Были также даны письменные гарантии о выплате крупных страховых сумм греческому правительству в случае гибели хотя бы одной (бесспорно, лучшего качества) корфиотской гусеницы в результате общения с английскими. С нас взяли торжественное обещание, что английские гусеницы не будут вступать ни в какие сношения с корфиотскими (дабы не распространять на них своего дурного влияния) и сразу же по окончании съемок будут все до единой моментально выдворены за пределы Корфу и отправлены обратно в Англию, где им и надлежит вне всякого сомнения, превратиться впоследствии во второсортных бабочек. Когда все формальности были утрясены, вконец измочаленная тяжкой борьбой троица победно возвратилась в отель с коробкой британских гусениц. В полдень мы снова отправились на виллу. Благодаря вмешательству каких-то таинственных сил вновь случайно выпало оконное стекло, мы открыли дом и начали съемки. Гусеницы, как, впрочем, и большинство животных, партнеры довольно никудышные. Они либо застывают, словно музейные экспонаты, на одном месте, либо начинают так оголтело скакать по растению, что камера не успевает их заснять. Покончив с гусеницами, мы переключились на других насекомых, которых Энн, Ли и я усердно собирали в течение нескольких дней: жуков-скакунов, скарабеев, цикад и прочих. Все они были аккуратно рассажены по банкам и спичечным коробкам. Во времена моего детства, когда мы жили на Корфу, у меня не было таких прекрасных приспособлений для ловли животных, какими пользуются современные натуралисты, но, как говорится, нужда заставит, и потому изобретательность моя была поистине безгранична. В нашем доме не пропадало ни одной банки или склянки; картонные коробки, равно как и жестянки, ценились на вес золота. Но лучше всего были спичечные коробки - легкие и компактные, они были удобным вместилищем для моих живых трофеев. В моем распоряжении одновременно находилось несколько сотен таких коробков; я брал их с собой в походы и возвращался с полным уловом, напоминая бродячий мини-зверинец. Правда, иногда случались и всякого рода казусы. Я хорошо помню тот день, когда случайно оставил один из своих коробков на камине и мой старший брат (мягко говоря, не разделявший моих увлечений животными) открыл его, чтобы прикурить, и в этот момент ему на руку выползла обвешанная детенышами скорпиониха. Думаю, излишне описывать, что за этим последовало. Возвращаясь к спичечным коробкам, замечу: мне было приятно, что мое изобретение не утеряло своей актуальности и по сей день, оказав нам помощь при съемках фильма. Что же касается обитателей спичечных коробков, то они проявляли удивительную непонятливость - то падали с цветов, на которые их сажали, то, не сказав ни слова, расправляли крылышки и улетали. Наконец день начал гаснуть, что (правда, с большой неохотой) пришлось признать даже нашему режиссеру; тогда мы, забрав с собой наших второсортных гусениц, возвратились в город. Черепахи по-прежнему жили в ванне. Наступившее утро было (как ему и полагалось) солнечным, с безмятежно голубым небом. Когда мы заканчивали затянувшийся завтрак, появился сияющий, как никогда, Джонатан. Заказав свой обычный скромный завтрак, состоящий из овсяной каши, кофе, тостов, джема, колбасы, бекона, яичницы, жареного картофеля и десерта в виде фруктового салата со взбитыми сливками, он откинулся на стуле и одарил нас лучезарной улыбкой. - Сегодня, - возвестил он голосом доброго волшебника, собирающегося выполнить ваше заветное желание, - мы будем снимать змею. А Жан-Пьер будет нам помогать. - Ты имеешь в виду желтопузика? - спросил я. - Да, именно его. - Должен заметить, что ты неправильно называешь желтопузика змеей. На самом деле это большая безногая ящерица. - А на вид - просто вылитая змея, - не соглашался Джонатан, раздосадованный очередным надувательством со стороны матушки-природы. - И тем не менее у него имеются рудиментарные конечности; а если неосторожно взять его за хвост, то он отвалится, как у всех ящериц. - Боже мой, - ужаснулся Джонатан, - не хватало еще, чтобы у этой чертовой твари посреди эпизода отвалился хвост. Господи, почему я такой несчастный? Захватив Жан-Пьера и рептилию, мы отправились в выбранную Джонатаном оливковую рощу, которая показалась ему самой живописной (хотя какими критериями он руководствовался в своей оценке, я так и не смог понять - все оливковые рощи на Корфу в высшей степени живописны). По дороге я предупредил его, что желтопузик движется со скоростью, близкой к скорости света, поэтому съемочную площадку следует устроить с таким расчетом, чтобы его легко можно было поймать. Джонатан уверил меня, что он нашел именно такое место. К моему удивлению, он сказал правду. Когда мы приехали, я увидел идущую вдоль оливковых зарослей, вытоптанную ослами тропинку, заключенную с обеих сторон в сложенную из камней изгородь, так что образовался извилистый желоб, вполне подходящий для выгула змей, хотя вовсе для этого не предназначавшийся. - А теперь, - сказал Джонатан, - ты и Ли, начав путь от этой оливы, дойдете до того куста, где неожиданно увидите желтопузика и поймаете его. - Погоди, - возразил я. - Пока мы будем идти эти пятьдесят ярдов, он будет уже в пяти милях отсюда. - Хорошо, что же ты предлагаешь? - спросил он. - Его надо выпустить, когда мы подойдем к кусту, - сказал я. - А как это сделать? - спросил Джонатан. Я посмотрел вперед, туда, где должна была состояться предполагаемая поимка. В этом месте дорожка делала поворот, а вместе с ней изгибалась и стена, образуя небольшую выемку. - Если кто-нибудь спрячется в этой нише, он сможет выпустить рептилию, как только мы подойдем, - предложил я. - А кто будет этот "кто-нибудь"? - спросил Джонатан. - Я, - сказал Жан-Пьер, змеелюб-управляющий отеля "Корфу-Палас", раздетый по пояс и готовый тут же приступить к делу. - Отлично, - согласился Джонатан. - Отправляйтесь туда, надо посмотреть, как это будет выглядеть. Взяв сумку с желтопузиком, Жан-Пьер послушно потрусил по дорожке к указанному месту и вжался в стенную нишу. - Так не пойдет. Вас видно, - крикнул Джонатан. - Надо немного пригнуться. Без возражений Жан-Пьер присел на корточки. - Нет, опять нехорошо, - снова закричал Джонатан. - Теперь видна голова. Ложитесь. Управляющий "Корфу-Паласа" лег на землю лицом вниз позади стены. Если бы постояльцы отеля могли его сейчас видеть, репутация его здорово бы пострадала. - Прекрасно, - обрадовался Джонатан. - Оставайтесь в таком положении и не забудьте выпустить змею, когда Джерри и Ли подойдут поближе. Итак, Жан-Пьер лежал в позе, подсказанной ему режиссером, а мы тем временем провели две небольшие репетиции. Затем началась съемка. Желтопузик был выпущен в самый подходящий момент и, к моему большому удивлению, повел себя исключительно примерно. Он пересек нам путь и свернулся в кольцо на кочке под стеной, откуда его легко можно было достать без риска оторвать ему хвост. Тут же поднялся и Жан-Пьер - спина в поту, грудь и живот в пыли, зато на устах гордая улыбка. Мы сняли желтопузика крупным планом, показав его блестящее тело с чешуей, похожей на бронзовую черепицу, зачатки задних конечностей, изящную головку с прекрасными выразительными глазами и ртом, сложенным в кроткую улыбку. Затем мы его отпустили и еще долго следили за плавным, точно масляным, скольжением сквозь кусты. К этому времени начало смеркаться и мы, вкусив освежающей, розовой, словно облако на закате, арбузной мякоти, упаковали оборудование и, захватив с собой уставшего, пыльного, разгоряченного, но счастливого своим удачным кинематографическим дебютом управляющего, тронулись в обратный путь. Черепахи все еще жили в ванне. На следующее утро Джонатан, по обыкновению занятый усердным поглощением обильной трапезы, вновь пребывал в отличном настроении. - А сегодня, - провозгласил он, дожевывая яичницу с колбасой, - мы отправляемся снимать на озеро... как его... а, да, Скоттини. - И кого же мы будем там снимать? - спросил я. - Превосходных черепах, - радостно сообщил он. - Превосходных черепах? - недоверчиво переспросил я. - Да, - подтвердил он, но, заподозрив в моем вопросе какой-то подвох, заволновался. - Они по-прежнему находятся у вас, не так ли? - А где же им еще быть, - ответил я. - Мне даже кажется, что ванну без черепах даже и ванной назвать нельзя. - Вот и хорошо, - успокоился Джонатан. - А то я боялся, как бы они куда-нибудь не делись. - К несчастью, они все еще там, - ответил я. - Тогда я скажу, что вам предстоит сегодня сделать. Мы намерены запечатлеть тебя и Ли на берегу озера, где ты будешь рассказывать ей, как в детстве ловил там всякую всячину. В это время мы покажем лягушек, тритонов, пойманного Жан-Пьером ужа и перейдем на черепах. Тут ты начнешь объяснять ей, как просто их поймать. - Прошу прощения, - прервал я его. - Ты когда-нибудь видел бегущую черепаху? - Ну, это пустяки, отмахнулся Джонатан, не прореагировав на мой каламбур. - В конце концов, у нас их целых восемь штук. И уж одна-то непременно окажется пенсионеркой, которой по рангу положено двигаться не спеша. Джонатан пребывал в фанатической убежденности, что рано или поздно найдется животное, которое подчинится его приказаниям. В течение всех съемок он свято верил в непогрешимость этого принципа, хотя жизнь столь же упорно доказывала обратное. - По-моему, среди них нет ни одного пенсионера, - вполголоса сказала мне Ли. - Когда мы вытаскиваем их из ванны, чтобы принять душ, они мечутся по полу как угорелые. - Мне это известно, - ответил я. - Но не будем до поры до времени подрывать святую веру Джонатана в матушку-природу. Как знать, может на сей раз произойдет чудо? Так начался великий черепаший день. Черепах вытащили из ванны (к несказанному облегчению убиравшихся в нашем номере горничных), посадили в специальный сосуд и в сопровождении трех машин отправили на озеро. В одной из машин находился Жан-Пьер, окрыленный своим вчерашним кинематографическим успехом с желтопузиком и собирающийся закрепить его сегодня с ужом. День выдался необычайно жарким, и мы очень обрадовались, когда дорога нырнула в тенистую, шелестящую глубину густых оливковых зарослей. В дни моей юности эти заросли были для меня неким магическим местом. Для взрослых, гуляющих меж огромных, с зияющими ранами дупел стволов, под пологом серебристо-зеленой листвы, оливковые рощи были просто живописной местностью, дарующей спасительную прохладу; для меня же они были кладом, из которого я черпал живые сокровища. Мириады отверстий в коре деревьев служили прибежищем для разнообразных существ - от сплюшки обыкновенной и сони до крапивника и черных крыс. В определенное время года можно было видеть выбирающихся из земли и ползущих вверх по стволам странных, горбатых пучеглазых созданий. Через какое-то время кожа на их спинах лопалась, и медленно, с огромным трудом из футляра выбирались орехово-коричневые с серебряными крылышками цикады - предвестницы лета, заставляющие весь остров звенеть от их песен. Меж корней олив можно было найти многоножек длиной с карандаш и среброкожих с зелеными пятнышками жаб, напоминающих средневековые карты со спутанными очертаниями континентов. Повсюду сновали насекомые: бабочки, муравьиные львы, божьи коровки, хрупкие мушки с кружевными крылышками, откладывающие яйца в пазухе между черенком листа и стеблем; попадались пары иссиня-черных жуков-скарабеев, скатывающие свои экскременты в шары и закапывающие их в землю в качестве инкубаторов для будущего потомства. Кто-то однажды сказал мне, что не понимает, что необыкновенного можно найти под оливами - они такие скучные и неинтересные. Для меня же это был полный бесконечного множества живых существ огромный дом, превращавшийся весной в море цветов - казалось будто кто-то опрокинул ящик с красками среди огромных, темных, искривленных стволов. Разве такое можно назвать скучным и неинтересным? Наконец каменистая дорога пошла под уклон и мы выехали на берег Скоттини - круглого, неглубокого, ярко-зеленого от водорослей озера площадью около семи-восьми акров. Озеро было со всех сторон окружено деревьями, а посредине высился довольно большой, заросший тростником остров. Как и оливковые рощи, озеро на первый взгляд могло показаться скучным и безжизненным. На самом же деле это огромный мир, в глубинах которого метались, толкались, плавали, крутились, извивались самых невероятных форм микроскопические существа, устрашающего вида личинки стрекоз, маленькие рыбешки, тритоны, лягушки, змеи и пресноводные черепахи. Вспоминается мне, как однажды, давным-давно, я отправился на озеро и целый день занимался сбором экспонатов для моей коллекции; улов оказался столь богатым, что вскоре все взятые из дома емкости оказались занятыми, и чтобы унести все мои трофеи, пришлось снять одежду, так что домой я явился в прямом смысле голым, к глубокому огорчению мамы. После того как Джонатан, побегав по берегу взад-вперед, нашел подходящее место, установили кинокамеры и начали съемку эпизода, в котором главным действующим лицом был уж. Наш укротитель змей, забыв обо всем на свете, босиком, с закатанными штанами, обнаженный по пояс, вытанцовывал по колено в жидкой грязи, пытался скорректировать поведение красавца-ужа с учетом требований режиссера. Уж безупречно выполнил свою задачу: прополз по грязи, потом по траве и наконец пустился вплавь через озеро, высоко держа над водой крупную красивую голову и оставляя за собой V-образный след мелкой ряби. - А теперь займемся piece de resistance*, - весело заметил Джонатан, окончательно потерявший голову после успеха с ужом. - Итак, черепахи. Кто-нибудь из помощников сейчас положит их на травянистом берегу, а ты и Ли, проходя мимо, увидите загорающих черепах, подкрадетесь и схватите одну, а две другие прыгнут в озеро. ____________ * Piece de resistance - здесь "гвoздь программы" (фр.). - Ты и до одного не успеешь сосчитать, а они уже будут в озере, - заметил я. - Все равно, давайте попробуем, - упрямился Джонатан. Вытащили трех черепах, и Жан-Пьер отнес их на указанное место, а мы с Ли заняли исходную позицию. - Внимание, мотор! - скомандовал Джонатан. Жан-Пьер отпустил черепах и отскочил назад, чтобы не попасть в кадр. Мы с Ли сделали шаг вперед. Черепашья троица сорвалась с места, не хуже гоночных машин в Ле Манс, в одно мгновение скатилась вниз и камнем ушла под воду. - Проклятье, - резюмировал Джонатан. - Придется держать их подальше. - Не забудь, что осталось только пять штук, - уточнила Ли. - Давайте попробуем следующую тройку, - сказал Джонатан. - На этот раз все должно получиться как надо. Еще три черепахи были отнесены подальше от озера, и Жан-Пьер крепко держал их до тех пор, пока не раздалась команда "мотор". На сей раз черепахи вели себя по-иному. Вероятно, потому, что с этого места им не была видна вода и они не знали, в какую сторону бежать. Секунду-другую они вращались на месте, словно волчки, а затем понеслись прямо на камеру, проскочив между ногами треножника. Снова и снова мы пытались заставить их бежать к озеру, но они с истинно ослиным или черепашьим упрямством бежали на камеры. В отчаянии мы переместили их туда, откуда они одним глазком могли увидеть блестящую озерную гладь; мгновенно переменив направление, они припустились к воде, исчезнув в ней с той же быстротой, что и первые три. Глаза Джонатана метали молнии. Мы попробовали еще одну из двух оставшихся черепах, и она предложила новый вариант игры - забралась в панцирь и затихла. Казалось, ничто не могло заставить ее пошевелиться. Затем, когда мы все собрались на экстренное совещание по поводу того, что делать дальше, черепаха неожиданно "проснулась" и устремилась к воде навстречу своей свободе, пока никто не успел ей помешать. Теперь, когда у нас осталась всего одна черепаха, положение становилось отчаянным. Джонатан решил больше не рисковать, поэтому мы сняли всю сцену задом-наперед - то есть в первом кадре Ли вытаскивала из воды сеть с запутавшейся в ней черепахой и снимала с нее водоросли, как будто она только что ее поймала; потом мы выпустили черепаху на мелководье и засняли, как она уплывает, а в заключительных кадрах мы с Ли бегали по берегу и ловили воображаемую черепаху. Уже позднее, когда все кадры были тщательно отобраны, отредактированы и смонтированы, выстроилась весьма правдоподобная картина; но при съемках такой сцены, пока не увидишь отснятый материал, никогда нельзя знать заранее, что получится. В этот последний день мы выпустили на волю всех животных, помогавших нам в съемках серии, и, сложив оборудование и распрощавшись с маленьким, тихим озером среди оливковых рощ, усталые, но довольные возвратились в город. Наконец-то в ванне не было черепах. С наслаждением приняв ванну, мы с Ли целый вечер бродили по старинным узеньким улочкам Корфу, заходя в гости к моим многочисленным друзьям, совершая неумеренные возлияния, распевая песни и поглощая горы печеной баранины и жареных креветок. Мы знали, что впереди нас ждут долгие недели работы в душных монтажных и студиях звукозаписи в Торонто, просмотр сотен ярдов пленки, сочинение текста и его запись - скучная, утомительная работа, которую предстоит сделать перед тем, как фильм будет полностью готов. Но все это было впереди, а этот вечер принадлежал нам. Было уже очень поздно, когда берегом моря мы вернулись в отель. В небе стояла высокая и ясная луна; темными пятнами на ее поверхности, придавая некоторую переливчатость, наподобие перламутра, проступали кратеры и сопки. Лунный свет серебрил темную, бархатную гладь моря. Где-то высоко в ветвях, словно звонили в крошечные колокольчики, перекликались две сплюшки, а теплый густой воздух был насыщен морскими испарениями, смешанными с ароматами цветов и деревьев.