, затем  вскипятили в Приюте ведрo воды и
развели дезинфицирующее  средство. У нас было задумано распарить лапу, чтобы
фурункул  лопнул, однако Бэбс отнюдь не  рвалась участвовать в этом  научном
опыте.  Клетка была достаточно  длинная: зайдем с одного  конца  - медведица
поспешно  ковыляет  в  другой. С помощью  двух досок, трех вил и лопаты  нам
удалось запереть ее в углу, там она уселась, шипя, будто  паровая машина,  и
предостерегающе порыкивая. Мы плеснули горячей водой на распухшую лапу; Бэбс
рывком подняла  ее, хрипя  от ярости  и  боли, и попыталась пробиться  через
заграждение из досок  и вил. К счастью,  доски выдержали. Мы плеснули опять;
на этот раз Бэбс гораздо мягче выразила свое недовольство. По  мере того как
лапа  прогревалась, медведица  становилась  спокойнее; наконец  она легла  и
закрыла глаза. Прежде чем мы опорожнили ведро,  нарыв прорвался, выбросив на
цемент струю гноя, и Бэбс  облегченно  вздохнула. Еще два ведра воды ушло на
то,  чтобы  смыть  гной, который сочился  из отверстия величиной с  монетку.
Через полчаса мы выпустили Бэбс  из клетки, а минутой позже она уже как ни в
чем не бывало бултыхалась в бассейне.
     До работы с Бэбс и Сэмом мне не  приходило в  голову, что белый медведь
способен  развить  сколько-нибудь  заметную  скорость.  Тем  сильнее  был  я
поражен,  когда увидел, что Бэбс  при  желании в  прыти  не уступает  тигру.
Правда, она совершала рывки только в тех случаях, когда, выведенная из себя,
покушалась на вашу жизнь. Сэм редко торопился и  никогда не выходил из себя;
если его  что-то  раздражало, он  давал  знать  об этом, издавая выпяченными
губами предостерегающее шипение. Бэбс  не тратила времени на предостережения
и бросалась на человека  по малейшему поводу. Впервые она продемонстрировала
мне свои способности  однажды утром, когда по  какой-то  причине,  известной
только ей одной, пребывала в  дурном настроении. Медведица шипела и ворчала,
когда мы загоняли супругов в клетку, чтобы произвести уборку в вольере, да и
выйдя  потом  из клетки,  продолжала ворчать и порыкивала на Сэма,  если  он
приближался  к  ней.  Тут  я нечаянно  задел  ногой ведро,  оно  с  грохотом
опрокинулось на камни, и этот шум подсказал Бэбс, на что обратить свой гнев.
В  приступе ярости  она развернулась  кругом  и  из дальнего  конца  вольера
галопом бросилась ко мне. В четыре огромных  прыжка, словно чудовищный  мяч,
покрыла она расстояние до  разделявшей нас ограды. Медведица проделала  этот
маневр  так стремительно  и  могучая лапища  просунулась  между прутьями так
внезапно, что я едва успел отпрянуть назад. Раздосадованная промахом, Бэбс с
шипением ретировалась и принялась угрюмо бродить на солнце.
     Казалось,  этот случай должен был  меня  предостеречь, но  я  пренебрег
уроком,  и вскоре Бэбс  опять застигла  меня  врасплох. В  промежутке  между
отжимом и оградой  вольера белых медведей  накапливались обертки от  конфет,
разорванные пачки  из-под сигарет,  бумажные кульки и прочий  мусор, который
заботливые посетители бросали на землю, чтобы мы не скучали без дела. Придя,
как  обычно, под вечер для уборки и увидев, что Бэбс спит на краю вольера, я
решил приступить  к  работе  в противоположном конце.  Перелез через  отжим,
начал  подметать  и так  увлекся, что забыл о необходимости  поглядывать  на
медведей.  Только  нагнулся за  очередной бумажкой, вдруг за спиной  у  меня
послышались какой-то топот  и  шипение,  и в ту же  секунду  на мое седалище
обрушился страшенный  тумак.  Я пролетел ласточкой по воздуху  и приземлился
плашмя  на грязную траву. Перевернувшись на спину, я увидел Бэбс: она сидела
возле ограды, злорадно глядя на меня. И ведь что особенно поразительно: хотя
в узкий просвет между прутьями могла просунуться только часть лапы, а именно
пальцы с когтями,  медведица вложила в удар такую силу, что умудрилась сбить
меня с ног. Поглаживая ушибленное место, я пытался представить себе, что мне
грозило,  если  бы не  ограда. Судя по  взгляду  Бэбс, она  была готова хоть
сейчас удовлетворить мое любопытство.
     Чуть ли не каждый день Джеси испытывал побуждение прочитать кому-нибудь
из посетителей небольшую лекцию на зоологические темы. Лекции его отличались
томительным  однообразием,  всегда  повторялись  дословно,  притом настолько
часто,  что  некоторые  из них приобрели  в  зоопарке едва ли не легендарную
известность. Пожалуй, первое место  занимал трактат  о  белых  медведях, его
почти все сотрудники знали наизусть.
     У Сэма была привычка качаться, довольно  распространенная  у  медведей.
Иной  раз он  по часу  стоял и качал  головой наподобие  маятника,  устремив
невидящий взгляд куда-то вдаль. Зрители неизменно реагировали удивленными  и
восторженными возгласами на странное  поведение огромного белого  зверя, и в
конце  концов  кто-нибудь из них, озадаченный более других,  начинал  искать
взглядом служителя, чтобы тот объяснил ему смысл непонятного явления.
     Тотчас рядом  с любознательным, словно наделенный телепатическим даром,
как из-под земли вырастал Джеси. Придя в  себя от неожиданности,  посетитель
спрашивал, почему это медведь качается вот так из стороны в сторону.
     -   Видите  ли,-  начинал  Джеси,  вперив  глубокомысленный  взгляд   в
спросившего,  -  это  долгая  история,  к  тому  же  я не  совсем  уверен  в
правильности моего толкования...
     Пауза.
     Разумеется,  после  столь  скромного   начала   слушатели   проникались
уверенностью,  что  он  никогда  не   ошибается.  Закурив  предложенную  ему
сигарету, Джеси облокачивался на перила и продолжал.
     -  Это  так называемое зазывное качание, -  задумчиво говорил он. - Его
можно наблюдать  и  у  слонов. Никто не знает  точно, в  чем его смысл,  все
толкуют по-разному. Что до меня, то я считаю, дело в следующем...
     Здесь  Джеси  делал глубокий вздох  и  мелодично  цыкал зубом, нагнетал
напряжение.
     - Вы,  конечно, знаете, что  белые медведи обитают на Южном полюсе, где
кругом сплошь один лед  и снег. Пищей  им служат  тюлени,  и вот  я пришел к
выводу, что это качание  -  прием,  который помогает им охотиться. Стоит это
медведь у  кромки льда  и  качается, так?  Мимо  плывет  тюлень и видит  эту
странную картину, так? Высовывается из  воды, чтобы  получше  рассмотреть. В
это время - хлоп!- медведь бьет его по голове. Я бы сказал, это что-то вроде
гипноза. Медведь как бы зачаровывает тюленя, понятно?
     Интересно: я сотни раз слышал, как Джеси излагает свою гипотезу, и хоть
бы  один слушатель  спросил  его,  зачем же  качаются  слоны -  тоже тюленей
гипнотизируют? И  никто не  подвергал  сомнению его  слова  о том, что белые
медведи живут  на  Южном полюсе. Зато после  каждой такой лекции  в  кармане
Джеси прибавлялся шиллинг.
     Наблюдая обычаи  и  нравы Бэбс и  Сэма,  я  успел  привязаться  к  этой
забавной и интересной паре. Пожалуй, самым забавным был тот случай, когда мы
решили, что  Бэбс  готовится стать матерью. Правда,  случай этот относится к
разряду тех, которые только потом кажутся смешными.
     Рабочий день  кончился, я  сидел в Приюте и  поджаривал  хлеб, вдруг на
пороге возник Джо, который совершал заключительный обход.
     - Слышь,- произнес он таинственным голосом,- пойдем-ка, чего покажу.
     Я неохотно оторвался от  своего занятия и  проследовал с ним к  вольеру
белых медведей. Вроде бы все в порядке...
     - А в чем дело-то, Джо?- спросил я.
     - Не видишь?
     Я снова обвел взглядом вольер.

     - Нет... а что?
     -  У  нее  кровь  идет!- произнес Джо  хриплым  театральным  шепотом  и
оглянулся украдкой: не подслушивает ли кто.
     - У кого?
     - Как у кого - у Бэбс. У кого же еще!
     Я присмотрелся  к медведице, которая бродила вдоль ограды, и  разглядел
наконец на задней ноге пятнышко запекшейся крови.
     - А-а, теперь вижу. На задней ноге.
     -  Ш-ш-ш!-  яростно  прошипел  Джо.-  Тебе непременно надо,  чтобы  все
слышали?
     Ближайшие люди находились  от нас шагах в трехстах, но  Джо, как  я уже
говорил, относился к таким вопросам с повышенной чувствительностью.
     - Ну и что с ней, по-твоему?- спросил я.- Порезалась?
     - Пошли,- ответил Джо.
     Он  отвел меня обратно в  Приют, и мы устроили  совещание  за закрытыми
дверями.
     - По-моему, это роды,- твердо произнес Джо.
     - Какие роды,- возразил я,- у нее живот ничуть не прибавился.
     - Поди рассмотри при такой  густой шерсти,- угрюмо сказал  Джо,  словно
Бэбс скрывала от него порочащий ее секрет.
     - Ну ладно, а что нам теперь делать? Если она там ощенится, старина Сэм
сожрет медвежонка, как пить дать.
     - Надо загнать ее в клетку,- изрек Джо с видом полководца.
     Это оказалось не  так-то просто. Медведица с утра ужe побывала в клетке
и  не видела никаких оснований, чтобы ее вновь  туда  заточали. Вместо нее в
клетку вошел Сэм и уселся, рассчитывая на дополнительный  паек.  Он никак не
хотел  выходить, и  мы  немало помучились,  прежде чем  удалось выгнать его.
После этого Джо заманил Сэма в другой конец вольера и потчевал там кусочками
жира, пока я улещивал  Бэбс. Через каких-нибудь полчаса маневр был завершен:
медведица очутилась в клетке, а супруг ее восседал снаружи  и  с  величайшим
интересом наблюдал за ходом событий.
     - Теперь,- объявил Джо,- нужно сделать ей подстилку.
     - Солому?
     - Ага, притащи-ка охапку от тигровой ямы.
     Вернувшись с соломой, я снова прочитал на лице Джо озабоченность.
     - Ей хочется  пить,- сообщил он.- В этой чертовой клетке жарища адская.
Никакой тени. Надо что-то придумать.
     - Давай  накроем клетку сверху,- предложил я. Поискав вокруг Приюта, мы
нашли  старую  дверь и, поднатужившись, водрузили ее  на клетку. Теперь Бэбс
могла  укрыться  в тени, однако наша возня прибавила ей  злости, она сердито
шипело и рычала. Сэм продолжал  сидеть и увлеченно следил за нами, почесывая
пузо своими огромными лапищами.
     - Так, одно дело сделано!- Джо вытер вспотевшее лицо.- Теперь  настелим
соломы.
     Но  к  этому  времени Сэму наскучила роль пассивного наблюдателя. И  по
мере того как мы просовывали в  клетку солому,  он с другой стороны выгребал
ее лапой,  внимательно исследуя каждый  пучок.  Что он там искал  - корм или
отпрыска,  осталось неясным. Мы и так и этак старались его отвлечь, кричали,
водили лопатами  по  железным прутьям,  бросали  в него  куски жира -  как о
стенку горох.
     -  Чертов дурень старый!- выругался  Джо. Мы запарились  и устали.  Сэм
сидел на охапке соломы; в клетке у его супруги лежало несколько соломинок.
     - Бесполезно, Джо, он  не отстанет. Придется ей рожать прямо на цемент,
вот и все.
     - Да,- печально согласился Джо,- придется, что поделаешь.
     Мы  покинули медведей. Сэм шаркал ногами по  соломе, Бэбс с  негодующим
видом сидела  в  клетке. Пришло  время закрывать зоопарк на ночь, а роды все
еще не начинались, и мы разошлись по домам, оставив Бэбс в заточении.
     Однако мысль  о медведице не  давала мне  покоя, и поздно  вечером меня
вдруг осенило: течка. У  Бэбс течка. Пораженный столь простым и естественным
объяснением, я хохотал до упаду.
     Встретив наутро Джо, я  тотчас понял по его лицу, что и его посетила та
же мысль.
     - И как это  нам сразу не  пришло в голову?-  горестно воскликнул  он.-
Скажи после этого, что мы с тобой не идиоты!
     Впрочем,  ему  не  понадобилось много  времени,  чтобы  оценить  комизм
случившегося, и мы еще продолжали громко хохотать,  когда подошли к  вольеру
белых медведей.
     Внезапно Джо перестал смеяться.
     - А где же солома? - удивленно спросил он.
     На  косматой  шубе Сэма  висело несколько соломинок. И все.  Цемент был
чист, как будто его подметали.
     - О-о-о-о-о!- вдруг  завопил Джо с  безумной болью  в голосе.-  Нет, ты
погляди на бассейн... Эта старая скотина...
     В бассейне плавала солома, столько соломы, что воды почти  и не  видно.
Судя по всему,  Сэм  всласть  потрудился  ночью,  убирая солому  подальше от
греха.  Сток,  разумеется,   был   основательно  засорен:  мокрая  солома  -
несравненное средство для закупорки сточных труб. Два дня чистили мы бассейн
и трубу; хорошо, что все это время стояла ясная, жаркая погода.
     -  Роды!-  подытожил  Джо.-   Следующий  раз,  когда  вздумает  рожать,
обойдется без удобств, черт возьми, как все медведи.
     Я  проработал в зоопарке  несколько  недель,  когда  Джеси,  совершенно
неожиданно для  меня однажды утром  объявил  о моем повышении.  Мы сидели  в
Приюте, только что управились с завтраком, и Джеси не спеша раскуривал  свою
трубку. Добившись  того,  что она засипела и забулькала,  как  положено,  он
устремил на меня пристальный взор.
     - А ты недурно справляешься, сынок,- произнес он.- Совсем недурно.
     - Спасибо,- молвил я озадаченно.
     - Вот что, сынок,- продолжал Джеси, ткнув  меня в бок черенком трубки,-
поручу-ка я  тебе верхнюю половину секции. Под твою полную  ответственность,
понял?
     Я был польщен и счастлив. Ухаживать  за животными в паре с  кем-то было
достаточно  интересно,  но  куда  увлекательнее  самому  отвечать за  группу
зверей.
     Не откладывая дела в долгий ящик, я поднялся на гребень, чтобы обозреть
свои владения. В небольшом известняковом котловане обитал вомбат Питер. Хотя
я  каждый день  добросовестно  носил  в  этот вольер хлеб,  морковь и другие
лакомства,  настоящее знакомство с Питером еще  не состоялось, потому что он
вырыл себе  целую  систему  нор  в ослепительно белом  известняке и  явно не
отличался  общительностью. Я  постановил  возможно  скорее  наладить  с  ним
настоящий контакт.
     На  участке с густыми  зарослями  бузины поблизости содержалась пятерка
песцов. Мое общение с ними до сих пор тоже сводилось к тому, что я доставлял
им  корм. Чтобы наладить  дружбу с  этими  нервными существами,  требовались
время и забота с моей стороны.
     В  следующем вольере, с таким  же  обилием кустарника, жили енотовидные
собаки,  курьезные лохматые существа с лисьей мордочкой и  пушистым хвостом,
одетые в  густую по-медвежьи  шерсть. Из-за  коротеньких  кривых ног походка
этих зверьков напоминала развалистую поступь захмелевшего моряка.
     Я внимательно изучал свою новую территорию,  прикидывая, что тут  можно
улучшить. Сразу же пришел к выводу,  что песцов и енотовидных собак почти не
видно из-за чрезмерно густой  зелени, вооружился пилой и  садовым  ножом и с
упоением потрудился часа два, истребляя крапиву  и подстригая бузину.  После
этого  вольеры приобрели вполне приличный вид. И животных можно рассмотреть,
и растительности осталось достаточно, при желании им есть где спрятаться.
     Далее я  попытался  выяснить  для каждого из трех порученных мне видов,
какой корм они предпочитают. В частности, оказалось, что песцы обожают яйца.
     Я открыл  это совершенно случайно. Найдя однажды на  земле надтреснутое
яйцо черного дрозда,  я  сунул его в  висевшее у меня  на руке ведро,  чтобы
угостить Сэма,  но тут увидел  песцов,  которые сбежались к калитке  на звон
ведра,  и  бросил яйцо им  в  вольер. При падении  оно  раскололось; правда,
желток  уцелел,  но  белок  растекся  по  земле.  Один  из песцов  осторожно
приблизился, принюхиваясь  усатой  мордочкой, к нему  присоединился  другой,
потом  третий. Остальные тоже учуяли запах, и завязалась потасовка, особенно
впечатляющая  потому, что  она  происходила в полной  тишине. В заднюю  ногу
первого песца,  который  уже принялся за  желток,  впились острые  зубы,  он
развернулся  с  оскаленной  пастью  и  повалил  соперника.  Двое  кружили по
обрызганной  белком  земле, стараясь дотянуться друг  до  друга  зубами  или
лапой.  Пятый  всех  превзошел: нырнет в  гущу драчунов, умудряясь лакать  и
огрызаться чуть  ли  не одновременно,  потом садится  и тщательно облизывает
мордочку, готовясь к  новому  выпаду. Вскоре от  яйца даже  влажных пятен не
осталось, но песцы еще  долго облизывались и придирчиво обнюхивали носы друг
друга.  И когда я пошел дальше, меня с надеждой и нетерпением провожали пять
пар янтарных глаз: не появится ли из ведра еще одно яйцо? После этого случая
я повадился ходить на  одну ферму поблизости и под прикрытием живой изгороди
таскать куриные яйца для моих песцов.  И если до тех пор они, когда я входил
в  вольер  для  уборки,  начинали тревожно метаться  по  кругу, прижимаясь к
ограде, то теперь очень быстро стали совсем ручными.
     Меня  немало смущало  то обстоятельство, что  песцы  не издавали  почти
никаких звуков.  Говорю  <i>почти,</i>  потому что однажды  я  все-таки услышал  их
голоса, и это было так красиво и необычно, что мне хотелось бы послушать эти
звуки снова - в отличие от звуков,  издаваемых большинством других животных.
Дело было утром, я приближался к прикрывающей песцовый вольер сосновой роще,
и вдруг мое внимание  привлекли  странные пронзительные, переливистые крики.
Похоже на  чаек, однако я не видел кругом никаких птиц.  Енотовидные собаки,
мимо  которых  я только что  прошел,  тут явно  ни при  чем... А причудливая
мелодия продолжала звучать то громче, то слабее, то совсем близко, то словно
несомое ветром далекое эхо. И как же я  удивился, когда, подойдя  к  вольеру
песцов, обнаружил,  что это  они  исполняли необычную  песню. Выстроившись в
кружок около калитки  - тонкие ноги широко расставлены,  голова запрокинута,
пасть раскрыта,-  они с отсутствующими  золотистыми глазами  выводили  дикие
птичьи  трели.  Ели  они в этот  день  не  жаднее обычного,  и причина столь
неожиданного и приятного  для слуха концерта песцов  так и осталась для меня
загадкой.
     Прочитав о том, как  во  время одной арктической экспедиции в 1875 году
было  установлено, что перед  долгой полярной ночью,  когда  охота мало  что
дает, песцы  прячут про запас среди камней убитых  леммингов, я тотчас решил
проверить, делают ли мои песцы что-нибудь в этом роде. До тех пор я, сколько
ни смотрел под сухими листьями и среди корявых корней бузины, не видел у них
никаких  запасов.  Но  вот  наступили  холода,  и однажды  утром я обнаружил
небрежно зарытое  в куче сухих листьев мясо.  Оно  было довольно свежим, но,
продолжая поиск, я в разных уголках вольера нашел еще пять ловко  спрятанных
кусков,  и некоторые из них потемнели  от  гниения.  Из  чисто гигиенических
соображений пришлось  их  убрать, но  пока  длилась холодная  погода,  песцы
продолжали понемногу запасать корм.
     С енотовидными собаками дружба наладилась быстрее, так как все они были
отъявленными обжорами. Старшая самка, хотя и стала брать корм у меня из рук,
вольностей не допускала, зато ее дочь,  по имени Уопс (совершенно непонятное
для меня сокращение), испытывала  к человеку огромную симпатию - при условии
что он приносил что-нибудь для заполнения постоянно терзавшей ее  пустоты  в
желудке.  И вскоре  достаточно было  подойти к ограде  и покликать,  как  из
кустов  высовывалась  маленькая живая  мордочка с блестящими глазами и  Уопс
враскачку  трусила ко мне. Конечно, обидно сознавать, что  ее прельщал кусок
мяса в моей руке, а не перспектива дружеской беседы. Но  чтобы я  не счел ее
неблагодарной, она всегда задерживалась на минутку после того, как мясо было
съедено.
     На первый взгляд Уопс с ее  черно-белой  мордой и  развалистой походкой
сильно смахивала на барсука, однако тело ее было намного крупнее барсучьего,
и лохматый хвост  почти не уступал ему  длиной. Мордочка, как  я уже сказал,
черно-белая,  а туловище,  хвост  и ноги  одеты пестрой, рыжевато-буро-седой
шерстью. Волосы  - длинные,  блестящие; недаром в Японии, где  водятся дикие
енотовидные  собаки, шкуры их пользуются  большим спросом. Да и мясо  высоко
ценится, но Уопс  казалась мне слишком очаровательной, чтобы  рука поднялась
ободрать ее и съесть.
     Дикие енотовидные  собаки ведут преимущественно ночной образ жизни; это
подтверждалось поведением  родителей Уопс: днем выманить их из логова  можно
было только щедрыми подачками. Зато Уопс всегда была начеку и трусила вокруг
кустов в надежде, что явится кто-либо и принесет что-нибудь съедобное. Вот о
ком вполне  можно  сказать, что  она  жила ради еды, а не  ела  ради  жизни.
Меня-то  это  вполне устраивало, ведь не будь у  нее подобного пристрастия к
еде, я не смог бы так долго беседовать с ней и так близко ее наблюдать. Уопс
воспринимала  мои гастрономические приношения как обязательную пошлину,  и я
охотно  платил, хотя меня изрядно  беспокоил  ее аппетит, потому что  обхват
Уопс чуть ли не превосходил ее длину.
     Только однажды Уопс ополчилась на кормившую ее руку. Досадно, что рука,
вернее  нога  принадлежала  мне, но  я  сам  был  во всем  виноват.  Задумав
похвастаться  своей  питомицей,  я   привел   к  вольеру   небольшую  группу
посетителей. Сперва покормил Уопс через  просветы  в ограде, потом решил для
разнообразия войти на участок в взять ее на руки, чтобы показ был нагляднее.
И не верьте тому, кто скажет, будто я сделал это потому, что  среди зрителей
находилась  прехорошенькая девушка. Так  или иначе, Уопс отнеслась ко  мне с
подозрением. Она привыкла, что каждое  утро  я вхожу в вольер для уборки, но
дважды  в день  вторгаться  в  ее  обитель  - это  было  уже чересчур.  Живо
управившись с последним куском мяса, она с озабоченным видом двинулась в мою
сторону. И так как я не отстранился, чтобы пропустить  жаждущую покоя Уопс в
ее  конуру, она  подошла  вплотную, сделала  выпад вбок  и оставила на  моей
голени визитную  карточку в виде аккуратных  отметин своих зубов. За оградой
раздались крики ужаса. Уопс стояла у моих ног и воинственно глядела на меня.
Я понимал, что  она  вовсе  не озлоблена.  Просто я  мешал ей пройти,  и она
простейшим доступным ей  способом дала  мне  понять, чтобы  я  посторонился.
Дескать, вольер ее, и, видит бог, она покажет мне, кто здесь хозяин.
     У  меня  не осталось больше  мяса для  подкупа,  отступать  на глазах у
публики  - моей публики  - я не мог, но  и стоять  так бесконечно мы тоже не
могли. Я лихорадочно шарил  в карманах и наконец с великой  радостью нащупал
довольно  грязный засохший финик  - все,  что осталось от горсти, которую  я
утром стащил в кладовке. Этот облепленный волосинками памятник старины давал
мне полное преимущество над Уопс, которая из всех  видов корма  больше всего
на свете  обожала финики.  Она с  явным наслаждением  приняла  мой  дар,  и,
пользуясь тем, что все внимание Уопс сосредоточено на финике, я, не  мешкая,
поднял ее и понес к ограде. Стараясь держать  лицо подальше от  острых зубов
Уопс,  я объяснил зрителям, что она  всю эту неделю,  как  говорится,  не  в
форме,  отсюда такое недружелюбие. Стыдливая мина, которой я сопроводил этот
беспардонный  вымысел,  повергла  всех  (кроме  меня  и  Уопс)  в  смущение.
Нескольких наиболее юных  зрителей поспешно увели во избежание нежелательных
вопросов. Тяжеленная  Уопс оттянула мне  руки, и я опустил  ее на землю. Она
встряхнулась  по-собачьи,  обнюхала  землю  -  может, еще  финик  найдется?-
убедилась,  что  больше  фиников  нет,  укоризненно  вздохнула  и  затрусила
восвояси.
     Ближе к зиме Уопс оделась в густейшую меховую шубку, и хвост ее казался
вдвое  больше обычного,  однако  она  явно не собиралась  впадать  в спячку;
вообще же  дикая енотовидная собака  - единственный  представитель семейства
собачьих,  который  зимой  отлеживается  в  норе.  Она  стала   вяловатой  и
предпочитала  не выходить  из конуры на снег, но и только. Я нигде не читал,
чтобы  эти звери как-то  оборудовали  свое зимнее  убежище, но  Уопс затеяла
нечто в этом роде. Однажды  утром  я  увидел следы ее  трудов: на  прогалине
между кустами лежали свежесломанные ветки с  листьями. Скормив ей положенную
порцию, я сел и начал наблюдать. Через некоторое  время Уопс вдруг перестала
рыскать среди кустов и приступила к  работе. На минуту забралась  в  конуру,
потом  вышла,  подняла  голову,  облюбовала   одну  ветку,  которая  свисала
достаточно низко, схватила  ее  зубами  и  дернула, упираясь  в землю своими
толстыми  лапами. Обломив ветку,  Уопс принялась бесцельно бродить  с ней по
вольеру, иногда цепляясь  ногами за  свой трофей. Наконец он надоел ей,  она
бросила его и  стала присматривать себе  другой. Всего на моих  глазах  Уопс
сломала  три ветки, все три бросила  и  наконец  вернулась в  конуру,  чтобы
поспать. Ее действия  производили такое впечатление, словно она намеревалась
что-то  сделать,  но в  последнюю  секунду ей  изменяла  память.  Ни разу не
находил я веток в ее конуре, но это можно объяснить тем, что маленькая будка
еле-еле вмещала саму Толстушку Уопс.
     Если мне в какой-то мере удалось завоевать доверие енотовидных собак  и
песцов, то вомбат Питер упорно сторонился меня. Испытывая разные виды корма,
я определил, что он,  как  и Уопс,  обожает финики. И  однажды  я нарочно не
кормил его до самого вечера. А когда наконец подошел к вольеру, то убедился,
что изменение  графика  подействовало: Питер  стоял у ограды с  несчастным и
потерянным видом, словно плюшевый мишка, который забыл дорогу в детский сад.
Круглое плотное  туловище этого очаровательного зверька  ростом всего  около
полуметра  и впрямь делало его очень похожим на  медвежонка. Седалище словно
круто стесано, короткие пухлые ноги загнуты внутрь, мордочка очень похожа на
мордочку коалы,  но у  того  торчат  большие, отороченные  шерстью уши, а  у
Питера ушки были маленькие и аккуратные. Зато на носу такая же, как у коалы,
овальная кожаная нашлепка с редкой щетиной и такие же  круглые черные глаза.
Что  больше всего,  на  мой  взгляд,  отличало вомбата  от  коалы,  так  это
выражение мордочки. У коалы она (хоть это и  обманчивое впечатление) живая и
пытливая; Питер же казался ошалелым  и растерянным. Проще говоря, у него был
такой  вид, словно  его  стукнули по башке кирпичом.  Тело Питера  покрывала
пепельного цвета шерсть, на животе более светлая, вроде жемчужного  оперения
вяхиря.
     К  моему  удивлению,  Питер нисколько не всполошился, когда  я вошел  в
вольер. Подбежав  ко мне, он  смело взял из  моих рук финики, однако трогать
себя не позволил, а когда наелся вволю, протрусил к своей норе и втиснулся в
нее. С того дня он в часы кормления всегда выходил из  своего убежища и ел у
меня из рук, а потом возвращался в нору.
     Обитель  Питера находилась на  склоне, обращенном в  ту сторону, откуда
дул самый неприятный  ветер,  но вомбат придумал интересный  и  оригинальный
способ защищать  от  сырости  свою  спальню  - небольшое круглое  помещение,
соединенное с  поверхностью ходом длиной несколько более метра. Когда  Питер
забирался   внутрь,  его  седалище  закупоривало  вход  не  хуже   тщательно
подогнанной двери. Сколько бы снега и дождя ни  заносило ветром в туннель, в
спальне  всегда  было тепло  и  сухо: наименее  уязвимая  часть  тела Питера
преграждала путь ненастью. Засядет вот так  в  логове, впившись  в известняк
когтями,-  попробуй его  извлечь; разве  что  призовешь  на  помощь  бригаду
землекопов. Так что маневр, описанный выше, преследовал  двоякую цель: Питер
защищался не только от  капризов погоды, но и  от  попыток  возможных врагов
преследовать  его  в  логове.  Твердые  косматые  ягодицы  служили  надежной
преградой любому натиску.
     В тот самый день, когда Джеси поручил мне самостоятельный участок, меня
ожидал  обед  у  Билов.  Надо  ли  говорить,  что  миссис  Бейли бесстрастно
восприняла  новость  о моем повышении; ее гораздо больше  волновало,  как  я
оденусь  к  обеду,  ибо  приглашение  к Билам в ее  глазах было  чуть  ли не
равносильно вызову в Букингемский дворец.
     - И я совершенно уверен,-  торжествующе говорил я за чаем,- что в конце
концов приучу этих песцов брать корм у меня из рук.
     -  Как  это кстати,-  заметила  миссис Бейли, не  слушая меня,-  что  я
заштопала  ваши  голубые носки. Я считаю, вам надо идти в синей рубашке, она
очень подходит к вашим глазам.
     -  Спасибо,-   отозвался  я.-  Понимаете,  с  этим  вомбатом   придется
повозиться...
     -  А ваши  чистые  носовые  платки  лежат в левом  ящике.  Жаль только,
голубого нет.
     - Да  оставь ты парня в покое,- пожурил ее Чарли.- Он же  не на конкурс
красоты отправляется.
     -  Не в том дело, Чарли Бейли, и ты  это  прекрасно знаешь.  Этот  обед
может сыграть важную  роль. Джерри должен  выглядеть прилично.  И что скажут
люди,  если  он у  меня  будет  выглядеть, как  бродяга? Скажут, что  я  его
совершенно запустила. Скажут,  что  я обманом выкачиваю из него денежки.  Он
живет здесь  вдали от дома, от матери, от всех, кто мог бы его направлять...
значит,  мы  должны взять это на  себя. Ты как хочешь, Чарли Бейли,  но уж я
послежу,  чтобы  парень  был  чистым и  опрятным,  не  позорил себя  и  нас.
Представь себе, если капитан Бил...
     Наконец  мы  управились  с  жгучим супом,  капитан  протопал на кухню и
вернулся с исполинской миской.
     - С  этими  карточками  окаянными разве наберешь  достаточно  мяса  для
приличного кэрри,- ворчал он.- Придется вам  довольствоваться тем, что есть.
Это кролик.
     Он поднял крышку, и над обеденным столом повисло облако густого, словно
лондонский  туман,  ароматного  пара. Казалось, ваше горло  мертвой  хваткой
сжимает  беспощадная  рука и в  легких оседает  едкая  роса.  Мы  потихоньку
прокашлялись. Кэрри был отменный, но я поблагодарил небо за  то, что вырос в
доме, где  постоянно  готовили острые  блюда; только это спасло мой  язык  и
голосовые связки. После первых же глотков все, хватая ртом воздух, судорожно
потянулись к графину с водой, чтобы охладить обожженную гортань.
     -  Не  пейте воды!- пророкотал капитан; пот градом катился по его лицу,
даже очки запотели.- От воды только хуже будет.
     -  Я тебя предупреждала,  милый  Вильям, что  будет  слишком  остро,- с
протестом в голосе вымолвила красная, как мак, миссис Бил.
     Обе  еврейки  издавали  странные,  нечленораздельные  звуки; физиономия
Билли уподобилась цветом его шевелюре; бледное от природы лицо Лоры налилось
кровью.
     -  Вздор,-  заявил  капитан,  вытирая  голову, лицо  и  шею  платком  и
расстегивая  до  пояса  рубашку,-  совсем не слишком, в  самый  раз,  верно,
Даррелл?
     - Для меня в  самый раз, сэр, но я вполне допускаю,  что кое-кому может
показаться островато.
     -  Чушь!  -   воскликнул  капитан,  отмахиваясь  широкой,  как  лопата,
ручищей.- Люди сами своей пользы не понимают.
     -  Какая  может  быть  польза от такой острой пищи,- произнесла, глотая
воду, миссис Бил прерывающимся голосом.
     -  А  я говорю, польза есть,- воинственно  проревел капитан,  сверля ее
взглядом  сквозь затуманенные очки.- Острый кэрри  полезен для здоровья, это
общеизвестный медицинский факт.
     - Но ведь не такой же острый, милый Вильям?
     - Именно  такой. И вообще этот кэрри еще не  острый... детская кашка по
сравнению с тем, что я мог бы приготовить.
     Всех бросило в дрожь при мысли о том, что мог бы приготовить капитан.
     - На Западном берегу,- продолжал он, усердно работая вилкой,  -  мы ели
такой острый кэрри... словно раскаленные угли глотали.
     Он торжествующе улыбнулся и смахнул платком пот с лица и лысины.
     -  Да какая же тут  польза,- цеплялась  миссис  Бил  за  свое  исходное
утверждение.
     -  Вот именно что есть польза!- нетерпеливо возразил капитан.-  Как  ты
думаешь, Глэдис, почему кэрри изобретен именно в тропиках, а? Чтобы выжигать
всякую  хворь,  ясно? Как  ты  думаешь, почему ко мне  ни  разу не  пристала
фрамбезия или бери-бери, а? Почему я не сгнил от проказы?
     - Вильям, голубчик!
     - То-то  и оно,- язвительно произнес  капитан.- Все  благодаря кэрри. С
одного конца входит,  из другого  выходит... насквозь тебя прожигает, вот...
получается вроде прижигания, ясно?
     - Вильям, я умоляю!
     -  Ладно,  ладно,- пробурчал  капитан.-  Только непонятные  вы какие-то
люди.  Я  приготовил вам  недурной кэрри,  а  вы крик  подняли,  словно  вас
убивают! Ели бы каждый день такой кэрри, зимой вас никакая простуда не взяла
бы.
     Признаюсь, тут  я склонен был  согласиться  с  ним. Ни один  гриппозный
вирус не смог бы выжить  в организме, раскаленном  добела капитанским кэрри.
Во  всяком  случае,  шагая вечером  домой  через темный  пустырь,  я  слегка
недоумевал,  почему за мной  не  тянется  светящийся  след наподобие  хвоста
кометы.  Судя по  всему, тот факт,  что  я  выдержал  испытание кэрри,  явно
расположил  ко мне капитана, и с тех пор каждый четверг я обедал  у Билов. И
это были для меня очень приятные вечера.


        5. ГАРЦУЮЩИЕ ГНУ

     Развлекаются грубыми шутками и не причесывают волос.
     <i>Бэлок. Книжка про зверей для непослушных детей</i>

     После  того  как я месяца два поработал  в львятнике, однажды утром Фил
Бейтс  объявил, что мне пора переходить в другую  секцию. Я обрадовался: как
ни yютно мне было  в  львятнике, как ни хорошо  работалось вместе с Джеси  и
Джо, я ведь приехал в Уипснейд за опытом, и, чем  больше секций будет в моем
послужном  списке,  тем  больше  знаний  я  наберусь.   Итак,  я  перешел  в
медвежатник. Эта  секция, как видно из  названия,  включала  всех  косолапых
бурых  космачей  Уипснейда.  Кроме  того,  в  нее входили  огромный загон, в
котором паслось множество зебр и антилоп, в том числе гну, а также вольеры с
разной мелочью, вроде волков и бородавочников.
     Заведовал  секцией  Гарри Рэнс, плотный коротыш с переломанным носом  и
живыми ярко-синими  глазами.  Я  застал его в  сарае  для зебр, в  маленьком
закутке,  где  он  сидел, задумчиво  прихлебывая  какао  из огромной помятой
оловянной кружки и строгая ореховый прутик.
     - Здорово, старик,- приветствовал он меня.- Говорят, ты будешь работать
вместе со мной.
     - Точно,- подтвердил  я.- Я рад, что меня перевели в эту секцию,  у вас
тут много интересного.
     -  Уж куда интереснее, старик,- подтвердил он.- Только надо держать ухо
востро.  Там, в  львятнике, ты редко входил  к животным, а у нас  без  этого
нельзя, и  лучше быть начеку. На  вид-то, может, они  ручными покажутся,  но
гляди, как бы врасплох не застали.
     Он  указал  большим  пальцем на  стойло,  где  безмятежно  жевала  сено
толстая, лоснящаяся черно-белая зебра.
     - Взять хотя бы этого жеребчика,- продолжал Гарри.- С виду смирный, как
младенец, верно?
     Я  внимательно  пригляделся к зебре.  Ни  дать  ни взять  раскормленный
осел-переросток, которого расписали в две краски. Хоть сейчас входи в стойло
и седлай его.
     - Попробуй подойди к стойлу,- предложил Гарри.
     Я подошел, зебра повернула голову и насторожила уши. Я сделал еще шаг -
ее ноздри раздулись,  изучая мой запах, и стали похожи на черные вельветовые
колодцы. Еще шаг - стоит как вкопанная.
     - Что ж,- начал я, оглянувшись на Гарри,- на вид вполне ручная.
     Стоило мне оторвать  взгляд  от зебры, как она подобрала  зад и,  выбив
копытами зловещую  пулеметную дробь,  внезапным броском очутилась у двери. С
ходу просунула  между прутьями оскаленную морду  и попыталась  цапнуть  меня
острыми, прямоугольными желтыми зубищами. Я отпрянул назад так стремительно,
что споткнулся о ведро и упал. Гарри сидел со скрещенными ногами и, тихонько
посмеиваясь, продолжал строгать свой ореховый прут.
     - Понял теперь,  старик?  - произнес  он, пока я поднимался на ноги.  -
Смирный, как младенец, а на деле - настоящий ублюдок.
     Первые  дни,  естественно,  я осваивал  все  то, что  входит в  обычный
распорядок  служителя, -  когда кормить тех или иных животных, сколько корма
задавать  каждому.  Пожалуй,  самой  тяжелой  работой  в  этой  секции  была
еженедельная  уборка  в  сарае бизонов. Выгулом для  них служила  обнесенная
высокой железной оградой  обширная  территория на  склоне  холма, но в  часы
кормления  они  поднимались  к  большому  приземистому  сараю на  гребне.  В
просветы между прутьями мы насыпали кучи отрубей,  овса и размолотого жмыха,
а после того,  как бизоны съедали все  это, кидали  им через изгородь вилами
кормовую свеклу. Она подпрыгивала и катилась по земле, бизоны тяжело скакали
за ней и впивались зубами в твердые корнеплоды с хрустом, напоминающим треск
полена под колуном. Овес и жмых  следовало сыпать  с умом, чтобы старые быки
не  присваивали  чужую  долю.  Как  я  быстро уразумел,  для этого надо было
насыпать  пять-шесть куч, достаточно  больших,  чтобы занять быков минут  на
пять, а затем уже задавать корм коровам и телятам где-нибудь в сторонке, где
они могли есть спокойно, не опасаясь, что их ткнут рогом в зад.
     Североамериканский   бизон,   пожалуй,  один   из   самых  внушительных
представителей копытных. Посмотрите на него вблизи: могучие крутые плечи под
густой  курчавой гривой, передние ноги в меховых гольфах,  широкая  голова с
косматым чубом и с  кривыми рогами, как на шлеме  викинга,- все  это создает
впечатление чудовищной силы. Обычно  наши  бизоны ступали медленно и тяжело,
правда, при этом они вполне  могли  внезапно  и яростно боднуть  друг друга,
действуя головой как тараном.  Но при желании они развивали немалую прыть; я
убедился  в этом  однажды, когда подвозивший нам  свеклу  грузовик выстрелил
глушителем.  Тотчас бизоны, которые в ожидании  кормежки  лепились к ограде,
напоминая  череду  шоколадно-коричневых  кучевых  облаков,  все,  как  один,
развернулись  и  с невероятной  скоростью  помчались  вниз по  холму,  дробя
копытами известняковый грунт. Казалось, по зеленому склону  с грохотом катит
огромная грозная лавина. Не хотел бы я оказаться на их пути...
     И когда наставало время чистить  их стойла, душа моя наполнялась легкой
тревогой,  потому  что старые быки (которым  явно  никогда не приедалось это
зрелище) подходили  и выстраивались плотной шеренгой  вдоль открытой стороны
сарая. С глубоким интересом наблюдая, как мы сгребаем вилами солому и навоз,
нагружаем  и  вывозим тачки, они время от времени протяжно и  гулко фыркали,
заставляя  нас вздрагивать.  Помню случай, когда один из стариков неожиданно
забрел прямо к  нам  в сарай.  Мы  побросали вилы и обратились  в паническое
бегство, но вскоре убедились, что бык не замышлял ничего дурного - просто он
заметил половинку свеклы в  разворошенной  нами соломе. И как  только сжевал
ее, побрел обратно на склон.
     В южной части вольера находился участок, где бизоны  любили кататься по
земле. Местами тяжелые  туши  стерли траву, и на зеленом фоне белели большие
плешины оголенного известняка. Старые быки спускались  туда степенным шагом,
правильным строем.  А затем ложились на  землю и  энергично  брыкали задними
ногами, так что вся туша конвульсивно дергалась. Издали казалось, что бизоны
силятся освободиться от опутавшей их незримой сети. Жесткий мел  соскребал с
кожи слинявшую  шерсть,  которая их явно раздражала. Около получаса  длилась
эта  процедура; наконец,  начесавшись всласть, быки тяжело поднимались, и по
мягкой коричневой  шкуре на боках и брюхе пробегала мелкая дрожь. Отряхнутся
от белой пыли и с крошками мела в спутанной гриве бредут на пастбище.
     Когда приходила пора  сбрасывать зимнюю  шубу, на  них словно  какое-то
исступление находило. Куда ни погляди - непременно увидишь  бизона, который,
закрыв глаза, в экстазе упоенно  скребется о прутья ограды или корявый ствол
боярышника. От слинявшей  шерсти на голове и  плечах они  избавлялись другим
способом.  Тут  их выручал густой  терновник: его стволы  отлично подходили,
чтобы  поскрести  спину, а свисающие  почти  до  земли  переплетенные  ветви
служили частыми гребнями. Проходят поочередно под деревьями так, чтобы ветви
цепляли их густые гривы, а сучки и колючки вычесывают ненужный зимний волос.
Весной терновник  весь  бывал  увешан, словно  диковинными плодами, клочьями
мягкой  желтовато-коричневой  шерсти,  и  эти  пушистые  пряди  пользовались
большим спросом среди воробьев и овсянок, которые выстилали ими гнезда.
     Когда  европейцы   пришли  в   Северную  Америку,   бизонов   там  было
видимо-невидимо. Огромные  стада насчитывали миллионы особей и  представляли
собой  самые  многочисленные скопления наземных  млекопитающих. Кров,  пища,
одежда,  даже такие немудреные вещи,  как иголка и нитки,-  всем  этим бизон
обеспечивал  индейцев. Но индейцы убивали животных только для удовлетворения
насущных нужд; их скромные аппетиты никак не сказывались на несметных стадах
косматых  великанов.  С  появлением европейца и его куда более  совершенного
оружия картина  изменилась.  Началось подлинное избиение, бизонов уничтожали
тысячами. На первых  порах вся туша шла в  ход, потом наступило  пресыщение.
Однако   бизонов  продолжали  убивать  в  таких  же  огромных   количествах,
во-первых,  ради   языка,  который  считался   деликатесом,  во-вторых,  для
намеренного  истребления этих копытных. При этом рассуждали  так:  поскольку
индеец  всецело  зависит  от бизона,  с  исчезновением  бизонов  исчезнут  и
индейцы.
     Профессиональные охотники пользовались случаем нажить себе состояние  и
славу. Одним  из них был  Буффало  Билл Коди, который однажды уложил за день
двести  пятьдесят  четвероногих  исполинов.  По  мере  того  как   в  прерии
вторгалась железная  дорога, пересекая пути миграции животных, бизонов стали
стрелять  из окон  поездов,  оставляя гнить сотни туш.  Местами зловоние  от
разлагающихся  трупов было столь  сильным  что  приходилось плотно закрывать
окна поездов, проезжавших через эти огромные кладбища.  Немудрено,  что  при
таком чудовищном бездумном  избиении к 1889 году от наиболее  многочисленных
среди известных нам  наземных  млекопитающих осталось  меньше тысячи особей.
Лишь после этого  кучка борцов за охрану  природы,  потрясенных мыслью,  что
бизон может навсегда исчезнуть  с лица земли,  приняла  меры к его спасению.
Теперь бизонов насчитывают тысячами, и  нависшая над  видом угроза миновала,
но никогда уже не придется людям наблюдать величественную картину прерий, до
самого  горизонта  покрытых,  словно  черным  движущимся  ковром,  полчищами
бизонов.
     В той же секции содержалось у  нас  животное,  которое  ныне подвержено
аналогичной угрозе; речь  идет о  черном карликовом буйволе  аноа с  острова
Сулавеси. Очень уж маленьким - всего-то с шетландского пони ростом - казался
этот  родич могучего бизона. Длинная  серьезная морда,  выразительные глаза;
сквозь  жесткую темную  шерсть, покрывавшую  толстые  ягодицы  неравномерным
слоем, просвечивала розовато-лиловая кожа; копыта маленькие, изящные; чуткие
уши покрыты  изнутри нежным пушком. Рога длиной около двадцати сантиметров -
прямые и очень  острые.  Оба наши  аноа  отличались безобидным  нравом; беря
губами  отруби  с  моих  ладоней, они  глядели  на  меня  с  видом  невинных
мучеников. И я немало поразился,  когда прочел, что эти  животные могут быть
весьма опасными. Быстрота движений, поворотливость и острые рога  заставляли
считаться  с   этими  малышами.  Зная,  что  потревоженный  аноа  становится
свирепым, коренные жители Сулавеси предпочитали не связываться с  ним.  Но с
появлением  современного  оружия  -  особенно  столь   необходимого  каждому
охотнику-спортсмену автомата  - дни аноа были сочтены, и теперь  перспектива
вида выглядит очень мрачно.
     Зебра Чапмана показалась мне, в общем, довольно  скучным животным. Наши
представители этого вида  красиво смотрелись  на фоне травы в своем обширном
загоне,  но ничего интересного  в их поведении не было. Знай себе пасутся да
иногда повздорят и угрожают  друг другу  оскаленными зубами,  прижав  уши  к
голове.  Жеребцы, казалось,  только  и думали о том, как вас  прикончить,  а
поскольку они могли  развить страшную  скорость,  вам  все время приходилось
быть начеку.
     Каждое  утро мы с  Гарри первым делом лезли  через ограду  и собирали в
загоне  зебр выросшие за ночь, умытые  росой  бархатистые  грибы.  На второй
завтрак  Гарри тушил их в  масле на  небольшой  сковороде.  Отменное  блюдо,
однако собирать грибы в непосредственной близости  от кровожадных  полосатых
жеребцов было по меньшей мере  рискованным занятием.  Однажды  утром выдался
особенно  богатый  урожай,  мы   набрали   полведра  и  заранее   радовались
предстоящей  в  одиннадцать  часов  сытной  трапезе.  Только я  нагнулся  за
необычно крупным грибом, как Гарри закричал:
     - Берегись, старик! Этот ублюдок бежит сюда!
     Я  выпрямился - жеребец с грохотом  мчался прямо на меня, прижав  уши и
оскалив  желтые зубы.  Бросив  ведро, я по  примеру Гарри  пустился  наутек.
Задыхаясь  от бега  и смеха,  мы  перевалили  через  ограду.  Жеребец  круто
затормозил возле ведра и с негодующим фырканьем уставился на нас. А затем, к
нашему  величайшему  возмущению,  развернулся  и  с замечательной  точностью
поразил  копытами  ведро, так  что оно  описало  в  воздухе широкую  кривую,
сопровождаемую кометным хвостом из грибов.  Полчаса ушло у нас на  то, чтобы
снова собрать их.
     Впрочем, к одной зебре я все  же проникся симпатией.  Это был  жеребец,
представитель  самых крупных, пустынных зебр. Тело  этих зебр (они же  зебры
Грэви) напоминает лошадиное; длинная, породистая голова отчасти смахивает на
ослиную, однако больше похожа на голову арабского скакуна с изящной, нежной,
бархатистой мордой; узкие правильные  полосы словно нарисованы  по  линейке;
огромные уши походят  на косматые цветки аронника. Насколько мне известно, в
Англии наш  экземпляр был единственным в  своем роде,  и я считал,  что  его
редкость, не говоря уже о красоте и кротости, дает мне право скармливать ему
дополнительные порции  овсяной сечки, которую он бережно брал с моих ладоней
губами, мягкими, как шляпки растущих в его загоне грибов.
     В северной части секции простирался зеленый бархатистый луг в окружении
кринолина  из  кудрявых  дубов.  Здесь жили несомненно самые  редкостные  из
доверенных  нам  животных - чета молодых  оленей Дэвида, или милу. На оленью
мерку они,  пожалуй,  были  нескладными  и  уж  во  всяком  случае не  могли
сравниться грациозностью  с обитавшими  по  соседству  ланями и благородными
оленями. Высота в холке немногим больше метра; морда длинная, серьезная; под
раскосыми миндалевидными глазами - своеобразная полость, этакий кармашек  из
розовой  кожи,  который милу открывает  и  закрывает  по  своему  произволу.
Кармашек  этот  ни  с чем  не сообщается  и не  выполняет  никакой  полезной
функции.  Тело  коренастое,  подобное  ослиному;  окраска буровато-рыжая, но
брюхо белое, и такого же цвета сердцевидное пятно украшает седалище.
     Разрез и расположение глаз, необычное туловище, длинные черные копыта и
(уникальная для семейства оленей черта) длинный  хвост с ослиной кисточкой -
все это придавало милу такой  вид, словно они сошли с какой-нибудь китайской
акварели.
     Движения  их были неуклюжими, начисто лишенными присущей оленям грации.
Если я неожиданно возникал около их загона, они  пугались. Повернутся ко мне
-  уши  насторожены, ноги  широко  расставлены - и обращаются  в  паническое
бегство, спасаясь в дальнем конце  загона, причем аллюр их  смахивал на рысь
пьяного осла. Ноги почти не  сгибались, и длинное тело переваливалось с боку
на  бок. Сравнишь этот бег  с  изящными движениями других оленей и  особенно
ясно видишь сходство милу  с ослом. Только в движениях и очертаниях головы и
шеи обнаруживается свойственная оленям красота.
     История  открытия и спасения этого  причудливого животного  -  одна  из
удивительных   страниц  удивительной  зоологической  летописи.   В  середине
прошлого  века   в  Китай  приехал  францисканский  миссионер,  отец  Давид.
Путешествуя  по  стране,  он,  подобно многим церковным  деятелям  той поры,
проявлял глубокий интерес  к  естественной истории. Я  даже подозреваю,  что
число  собранных  отцом Давидом  уникальных зоологических  образцов  намного
превышает число  спасенных им там же душ.  Между прочим, он  первым приобрел
экземпляры столь знаменитой теперь  гигантской панды. В Пекине до него дошли
слухи, что в парке Императорского дворца  содержится стадо оленей,  будто бы
не известных  нигде, кроме  Китая. Понятно, отец Давид был заинтригован.  Но
как увидеть этих животных? Парк был окружен стеной  и надежно охранялся. Как
известно,  в те времена в Китае с  трудом переваривали иностранцев,  так что
отцу Давиду приходилось действовать с величайшей  осторожностью.  О  степени
увлечения этого человека естественной  историей  говорит  тот факт,  что  он
рисковал  потерять свободу и даже  жизнь.  Первым делом он  подкупил  одного
стражника,   чтобы  тот  разрешил  ему   взобраться  на  стену  и   обозреть
Императорский парк. С этой удобной  позиции  отец Давид и впрямь узрел в ста
шагах  от себя пасущихся между  деревьями  животных. Можно себе представить,
как взыграла его душа, когда  он опознал в них оленей  дотоле неизвестного и
чрезвычайно необычного вида.
     О  своем  открытии он  написал в Париж, в  Музей  естественной истории,
профессору Милн-Эдвардсу: <i>"В пяти  километрах  к  югу  от  Пекина раскинулся
огромный Императорский парк, его окружность около шестидесяти  километров. С
незапамятных времен в этом парке мирно обитают олени и  антилопы. Европейцам
посещать парк  не дозволено, но этой весной мне посчастливилось с окружающей
его стены увидеть поодаль стадо в сто с лишним животных, которые  показались
мне похожими на лосей. К сожалению. в это время года они были  лишены рогов.
Отличительным  признаком  виденных  мной  животных  является  длина  хвоста,
примерно равного  ослиному, чего я никогда не наблюдал у  семейства оленьих.
Размерами  они  уступают  северному   лосю.  Я  предпринял  тщетные  попытки
приобрести  шкуру  этих  животных.  Даже  часть шкуры невозможно  добыть,  и
французское  посольство  не  видит  возможности  приобрести  это  диковинное
животное  путем  неофициальных  контактов   с  китайским  правительством.  К
счастью, я знаком с некоторыми  татарскими  воинами, которые служат в охране
парка, и не сомневаюсь, что  с помощью  подкупа  смогу  приобрести несколько
шкур, кои  тотчас отправлю вам. Китайцы  называют  это  животное ми-лу,  что
означает  "четыре противоречивых признака", ибо они считают,  что олень этот
рогами напоминает благородного оленя, копытами -  корову,  шеей - верблюда и
хвостом - мула или, скорее, осла".</i>
     Отец  Давид  твердо решил  добыть образцы, однако  это было  не  так-то
просто.  Он знал,  что сторожа, хоть это грозит им  смертной  казнью, иногда
позволяют себе отведать свежей оленины. За щедрое вознаграждение они обещали
ему  сохранить шкуры и черепа очередных  жертв. Обещание  было выполнено,  и
отец Давид отправил желанную добычу в парижский Музей естественной  истории,
где и  впрямь  выяснилось, что речь идет  о  новом  для  науки виде. Отмечая
большой  вклад отца Давида в естественную  историю востока, виду присвоили в
его честь наименование <i>Elaphurus davidianus.</i>
     Естественно,  европейские  зоопарки  и  частные  коллекционеры  мечтали
заполучить экземпляры столь  редкого оленя, а олень Давида вполне заслуживал
звания  редкого -  ведь единственное  стадо обитало  в  парке Императорского
дворца,  и  первоначальный ареал милу до сих пор неизвестен. Можно подумать,
что вся эволюция вида происходила на прилегающей к дворцу территории. Теперь
полагают,  что милу перестал существовать  в  диком состоянии две-три тысячи
лет  назад. Археологические находки  показывают, что  до той  поры  милу еще
бродили в лесах провинции Хунань.
     Хотя  китайские  власти  отнюдь не  стремились  вывозить  столь  ценное
национальное достояние, все же после долгих переговоров несколько пар оленей
Давида было отправлено в зоопарки Европы, а одна чета попала в замечательный
частный зверинец герцога Бедфордского в Вобурне.
     Спустя некоторое время при разливе Хуанхэ  стена вокруг  Императорского
парка была разрушена,  и большинство оленей разбежалось по окрестностям, где
их,  разумеется, в  два  счета перебили  голодающие  крестьяне. В  парке еще
оставалась  крохотная популяция, но над милу явно тяготел злой рок: началось
Боксерское  восстание и  охрана  воспользовалась  случаем  съесть  уцелевших
оленей.  Так вид вымер на  своей  родине,  теперь  всю  популяцию составляли
животные, разбросанные по странам Европы.
     Герцог Бедфордский, один  из первых и  наиболее мудрых борцов за охрану
природы,  решил,  что  для  спасения  вида  надо  пополнить  свое  крохотное
Вобурнское  стадо,  и  вступил  в  переговоры  с зоопарками. В итоге  у него
собралось восемнадцать особей;  это были  все сохранившиеся на земле милу. В
идеальных условиях Вобурна популяция  постепенно росла, и, когда я работал в
Уипснейде,  она  насчитывала  уже около пятисот голов. Пришла пора, заключил
герцог, рассредоточить  стадо - очень уж рискованно было держать всех милу в
одном  месте. Достаточно эпидемии ящура, чтобы окончательно истребить оленей
Давида. Для начала герцог подарил пару животных Уипснейду, чтобы и там можно
было разводить милу.
     Как раз  когда я  работал в секции медведей, стало известно, что герцог
решил снабдить оленями  Давида и другие зоопарки, а Уипснейд получит  вторую
пару. На нас была возложена задача вывозить из Вобурна новорожденных телят и
выкармливать до  такого возраста, когда их можно будет  отправлять на  новое
местожительство.   Такой  сложный  способ   был   продиктован   чрезвычайной
нервозностью милу. От испуга  - а они пугались всего на свете, превосходя  в
этом  смысле всех  известных мне животных,- они были способны  на  глупейшие
поступки,  скажем,  принимались  бодать  каменную  стену, пытаясь  пробиться
сквозь  нее.  Если  же  мы  будем  выкармливать  телят,  есть  надежда, что,
привыкнув  к людям,  они не будут пугаться необычных звуков и предметов так,
как пугаются при отлове молодые милу.
     У меня захватило дух, когда я услышал, что мне вместе с одним парнем по
имени Билл доверено помогать в этом деле Филу Бейтсу. Для оленят приготовили
два  просторных стойла, а поскольку их  полагалось кормить  и ночью,  и рано
утром,  мы с Биллом должны были по очереди ночевать в сарайчике в лесу около
стойл, чтобы круглые сутки быть под рукой у Фила.
     И вот настал великий день, мы сели в грузовик в поехали в Вобурн.
     Вобурнский  парк  был  одним из самых  прекрасных,  какие я  когда-либо
видел. Разумеется, это было еще до того, как карусели и полчища экскурсантов
превратили его в  своего рода  цирк с тремя  аренами. Могучие деревья, вдвое
красивее   от  того,  что  стояли   порознь,   волнистый  зеленый  покров  и
неторопливые стада  оленей создавали незабываемую картину которая вызвала бы
завистливые   слезы  у  самого  Эдварда  Лэнсье.  Оленята  -   большеглазые,
встревоженные - лежали  каждый в своем мешке, только головы торчали  наружу.
Эта мера  предосторожности  была необходима, чтобы им не вздумалось встать в
грузовике  и попытаться  совершить побег с  риском поломать  ноги. Разместив
малышей на толстой подстилке, мы обложили их со всех сторон охапками соломы.
После этого мы  с Биллом заняли  место в задней части кузова, возвышаясь над
лесом  маленьких  головенок,  и  грузовик покатил  в  Уипснейд  с  умеренной
скоростью пятьдесят километров в час. Мы не сводили  глаз с оленят, следя за
тем, как они переносят путешествие.  Когда  машина тронулась, два-три малыша
начали брыкаться и  дергаться в мешках, но они быстро успокоились, и в конце
пути   многие   оленята   уже   спали   с  видом  пресыщенных   странствиями
железнодорожных пассажиров.
     Мы отнесли  их  в стойла и  разрезали мешковину.  С  типичной для  всех
оленят невыразимо  трогательной  угловатостью  они поднялись на  непослушные
ноги и сделали  несколько неуверенных шагов. Только теперь до них дошло, что
чего-то не хватает, и малыши заходили по кругу,  издавая совсем по-козлиному
неожиданно  долгое хриплое "бэ-э-э".  Мы с Биллом быстро подоили  специально
доставленных в  зоопарк  коз, наполнили теплым, пенистым  молоком бутылочки,
добавили необходимые  витамины  и рыбий  жир и, держа по  бутылочке в каждой
руке, вернулись в конюшню.
     Детеныши милу такие  же бестолковые,  как любые  другие младенцы,  и во
время первого кормления  козье молоко попадало куда угодно - в наши карманы,
отвороты брюк, даже в глаза и уши - только не в желудки оленят. Они довольно
скоро  разобрали, что молоко  поступает  из соски, однако  координация рта и
мозга  оставляла желать лучшего, и все время приходилось быть начеку, потому
что оленята мусолили соску до тех пор, пока конец  ее не высовывался изо рта
сбоку,  после  чего сжимали челюсти,  брызгая молоком  прямо  нам  в  глаза.
Впрочем, на второй день они наладились сосать правильно и стали воспринимать
нас  с  Филом и  Биллом  как  некую комбинированную  мать.  Всего  на  нашем
попечении находилось  восемь оленят, и мы разместили их по четыре на стойло,
но, по мере того  как они росли, кормить их  становилось все труднее, потому
что  в часы кормления  оленята  при  виде  нас  буквально  выходили из себя.
Оглушительно  блея,  они бросались  нам  навстречу, едва  открывалась  дверь
стойла. Несколько раз оленята сбивали  с  ног  меня  и Билла. Упал -  скорей
откатывайся  в сторону, потому что малыши безжалостно топтали нас, а копытца
у них были не только очень длинные, но и весьма острые.
     Пожалуй,  именно  в  это  время я  вдруг  по-настоящему  уразумел  суть
определения "редкие животные". До сих пор, когда кто-нибудь говорил о редких
животных, я  считал, что речь  идет о числе особей, представленных в  музеях
или   зоопарках;   мне   не   приходило  в   голову,   что   подразумевается
малочисленность  вообще.  Должно быть,  это  потому, что люди  были  склонны
делать  из  слова  "редкий"  как  бы  знак отличия, которым животные обязаны
гордиться. Но, познакомившись вплотную с  оленями Давида,  я  неожиданно для
себя открыл,  что  очень  многие животные  стали  редкостью  совсем в другом
смысле. Я начал изучать этот вопрос, и накопилось изрядное досье. Тогда я не
подозревал,  что  создаю  весьма несовершенную любительскую версию  "Красной
книги", выпускаемой  ныне Международным  союзом охраны  природы.  Результаты
потрясли  меня, мои  записи пестрели данными  вроде: "общее  число уцелевших
индийских носорогов-250, суматранских носорогов-150, борнеоских носорогов  -
20, мировая  популяция  бескрылого пастушка  - 72  пары, аравийского орикса,
истребленного винтовками и пулеметами, осталось не больше 30 голов" - и  так
далее.  Казалось,  список  можно  продолжать до бесконечности. Тут-то  мне и
стало  ясно,  в чем заключается подлинная  задача зоопарка  - ведь наряду  с
охраной  животных  в  их  среде  обитания  совершенно  необходимо  создавать
рассредоточенные возможно  шире по свету плодовитые колонии.  Именно тогда я
сказал себе: если когда-нибудь у меня появится свой зоопарк, он прежде всего
будет служить убежищем и питомником для истребляемых животных.
     В  часы дежурства у оленят я немало размышлял об этом. Ночью, когда при
свете  фонаря  малыши,  поблескивая  влажными  глазищами,  жадно  сосали  из
бутылочек теплое  молоко, я говорил себе, что  с любой точки  зрения  у этих
созданий столько же прав на существование, сколько  у меня. Вставать в  пять
утра, чтобы кормить их, не было для меня наказанием.  Шагаешь к стойлу между
могучими  стволами  -  в  первых,  бледных  лучах  утреннего солнца  дубравы
золотятся, словно хвост квезала, листья переливаются тончайшей пленкой росы,
и птичий хор звучит в твоих ушах великим благодарственным молебном в зеленом
храме природы. Откроешь дверь в стойло - любящие питомцы сбивают тебя с ног,
приветствуют  блеянием,  тычутся   носами,  облизывают  длинными,  влажными,
горячими  языками.  И как  ни тяжело  было  на  сердце  от  мысли об опасном
положении множества  видов, я чувствовал, что, помогая разводить милу, делаю
что-то конкретное, пусть даже это капля в море.
     Несомненно, самыми занятными животными в нашей секции были  белохвостые
гну.    Вообще   внешний   вид   представителей    этого   рода   производит
неправдоподобное    впечатление,   а    белохвостые    особенно   напоминают
какого-нибудь  мифического зверя  со средневекового  герба.  Тяжелая голова,
широкая  морда,  изогнутые  вниз причудливым  крючком  острые  рога,  из-под
которых антилопа смотрит каким-то  близоруким взглядом. Морда украшена белой
бородкой, и еще клок шерсти  торчит ниже  глаз.  На  горле, лбу и зашейке  -
густая белая грива, сплошная чаща косматых  прядей. Но главное украшение гну
- длинный, пышный,  шелковистый белый хвост, которым  они взмахивают так  же
изящно,  как  восточная  танцовщица  своим  платком.  Добавьте  к  необычной
внешности (как  будто  эта антилопа собрана из частей разных животных) столь
же  необычные  движения и причудливые позы,  которые гну принимают по любому
поводу.  Невозможно было без смеха смотреть, как  эти нелепые твари, фыркая,
выделывают вольты и курбеты с развевающимся над спиной белым хвостом.
     Движения  гну  были  настолько  сложными,  что им  не  сразу  подберешь
определение. Больше  всего  хочется сравнить  их с  острым приступом  пляски
святого Витта. Какие-то па я уподобил бы народным танцам, не будь они такими
буйными.  Те  народные  танцы, которые  доводилось  видеть  мне, исполнялись
пожилыми эстетками в бисере и бусах, и это было нисколько не похоже на лихой
антилопий  джиттербаг.  Пожалуй,  было в плясках гну  что-то от балета (если
взять  наиболее  динамичные и  потогонные версии),  но  все-таки  даже самая
наисовременнейшая балерина сочла бы их движения чересчур экстравагантными.
     Что ни говори, этот танец (или  этот припадок) - увлекательное зрелище.
Вот  поднимается занавес:  сбившись  в  кучу,  антилопы хмуро созерцают  вас
сквозь чащобу  спутанных прядей.  Одна из  них берет на  себя руководство  и
подает сигнал к началу пляски поразительно громким фырканьем,  которое можно
перевести как  "а теперь,  девочки,  все вместе". Стройные ноги  гну  делают
несколько  мелких шажков - и опять вся группа замирает, только ноги и хвосты
подрагивают почти в унисон. Новый сигнал - и тут внезапно труппой овладевает
неистовство. Забыты согласованность и точность, которые услаждают ваш взгляд
в балете. Стуча  блестящими  копытами, антилопы срываются  с места - хвост и
голова мотаются как попало, брыкающие ноги изгибаются  под самыми нелепыми и
анатомически невозможными  углами. Руководительница фыркает, как заведенная,
но никто  не слушает ее команд. И вдруг антилопы останавливаются и осуждающе
смотрят на вас  из-под рогов, потрясенные до  глубины души вашим неприличным
хохотом.
     Между прочим,  из-за  этих  плясок, а  также из-за  своего  ненасытного
любопытства  гну  очутились  на  грани  полного  вымирания.  Когда  началась
колонизация  Южной  Африки,  там  бродили тысячные  стада  белохвостых  гну.
Голландские поселенцы нещадно уничтожали их: во-первых, вяленое мясо антилоп
избавляло   от   необходимости  резать  ценный   домашний  скот,  во-вторых,
колонизаторы исходили из  того, что, чем  скорее они  расправятся с гну, тем
больше  пастбищ  освободится  для  коров  и  овец. Вскоре  одна из  наиболее
многочисленных   африканских   антилоп   стала   одной   из   самых  редких.
Очаровательное любопытство этих  животных побуждало их оставаться на месте и
глазеть на стреляющих по ним  охотников. Не менее пагубной оказалась для гну
и их страсть к танцам. Соберутся вокруг ощетинившихся ружьями фургонов, и ну
кружить и гарцевать,  являя собой идеальную мишень. Теперь белохвостого  гну
лишь   с  большой  натяжкой  можно  относить  к  диким  животным.   Осталось
каких-нибудь две тысячи особей в небольших  парках  и  при частных фермах да
еще около сотни голов в разных зоопарках мира.
     Глядя  на вздыбленных  гну  на наших зеленых полянах,  я  думал о  том,
насколько  скучнее стала  Африка  без  этих  веселых,  бесшабашных  плясунов
вельда. Похоже, прогресс цивилизации повсеместно глушит  исконную  радость и
утверждает  банальность,  весело гарцующих  созданий  сменяет  нудно  жующая
жвачку утилитарная корова...
     Наряду  с  белохвостыми  был  у  нас  один  экземпляр  полосатого  (или
голубого)  гну,  примерно  такого  же  сложения,  только  покрупнее;  шерсть
рыжевато-коричневая, расписанная шоколадными полосами, грива и хвост черные.
Эта антилопа была, пожалуй, еще более  бесноватой, ее лихие антраша казались
еще экстравагантнее, и вырывающиеся из недр грудной клетки рокочущие, низкие
сигналы тревоги напоминали пулеметную очередь. Удивительно нервное животное:
того  и гляди  от испуга сломает  ногу  или причинит  себе  еще какое-нибудь
увечье.  И  мы  с  Гарри  не на  шутку  встревожились, услышав,  что  нашего
Полосатика  надлежит  взять  и  отвезти в  Лондонский зоопарк, где  его ждет
супруга.
     - Что, Гарри, придется нам помаяться? - спросил я.
     -  Боюсь,  что  придется, старик,-ответил  Гарри,  помешивая  грибы  на
скворчащей сковороде.
     -  Куда мы  его  поместим?  -  продолжал  я.- У  нас  ведь  нет  ничего
подходящего?
     - У нас нет,- подтвердил Гарри.- Они пришлют клетку  на своем грузовике
в четверг. Загоним его в клетку, и они отвезут его.
     Все звучало  очень просто  в изложении Гарри.  Настал четверг, и прибыл
грузовик с  высокой узкой клеткой, в которую нам предстояло каким-то образом
водворить  чрезвычайно нервного,  пылкого и  подвижного гну. Утром Полосатик
погулял  в  загоне,  потом я заманил его овсом в двойное стойло, в одном  из
просторных  отсеков  которого он и  был теперь надежно заточен. Прежде всего
надо было спустить тяжелую клетку с грузовика, установить ее перед стойлом и
поднять задвижку.  На  это понадобилось  немало времени,  и, естественно, не
обошлось без  шума,  который вызвал  резкий протест у Полосатика.  Он урчал,
фыркал, дыбился  и неоднократно  пытался разнести копытами  стойло. Поставив
клетку как надо, мы удалились на полчаса, чтобы обсудить дальнейшие действия
и дать Полосатику немного поостыть.
     -  Теперь  слушай,  старик,-  говорил  Гарри,-  дальше  делаем  так.  Я
забираюсь на клетку сверху и поднимаю задвижку, но с поднятой задвижкой я не
смогу увидеть, когда  он войдет в клетку,  так  что ты  уж скажи  мне, когда
отпускать, понял? Затем ты берешь лестницу, заходишь с ней в соседний отсек,
берешь вот это полешко, перегибаешься через перегородку и, когда он подойдет
к выходу, ткнешь его полешком  в зад - только один раз, запомни, этого будет
достаточно, чтобы он ринулся в клетку. И как только он в нее забежит, ты мне
кричишь, и я отпускаю задвижку, понял?
     - Послушать тебя, так это проще пареной репы,- заметил я не без горечи.
     - Будем надеяться,- ухмыльнулся Гарри.
     Мы вернулись к стойлу, где Полосатик урчал все так же сердито, я втащил
лестницу в  соседний отсек, вооружился  полешком,  поднялся и заглянул через
перегородку. Полосатик с ужасом воззрился на человека, который задумал подло
напасть на него с  тыла.  Косматая борода и взъерошенная грива придавали ему
такой вид, словно он только что встал с постели и не успел очухаться. Гарцуя
и  кружась  в  стойле, он раздувал ноздри, фыркал, вращал  глазами, и кривые
черные рога его поблескивали как ножи.
     - Ты готов, старик? - крикнул снаружи Гарри.
     Я перенес полешко через перегородку и проверил ногами надежность опоры.
     - Есть! - ответил я.- Поехали.
     Задвижка медленно поднялась,  и Полосатик, который продолжал таращиться
на меня,  словно  старая дева, обнаружившая  под своей  кроватью незнакомого
мужчину,  развернулся   к  выходу.  Он  фыркал,  как  вулкан,  и  беспокойно
переступал  с ноги  на ногу. Пользуясь  тем, что  он  отвлекся,  я  обхватил
полешко покрепче левой рукой, поднял его торчком и положил на верхний  конец
ладонь правой руки. Более неудачного способа нельзя было придумать.
     - Сейчас я погоню его, Гарри! - крикнул я.
     - Давай, старик,- отозвался Гарри.
     Я  стал  осторожно  опускать  полешко к  подрагивающему  толстому  заду
Полосатика.  Едва оно  коснулось лоснящейся кожи, последовала такая реакция,
словно я поднес спичку прямо к запалу динамитного патрона.
     Все смешалось. Ощутив прикосновение. Полосатик тотчас подскочил вверх и
лихо взбрыкнул всеми четырьмя ногами. Одно копыто задело полено, так что оно
взлетело вверх, подобно ракете, и ударилось о потолок. Казалось, моя  правая
рука  попала  под копер для забивки свай.  Невыносимая  боль заставила  меня
выпустить  полено.  Судорожно  дергаясь,  чтобы  не  свалиться  вперед через
перегородку, я чувствовал, как лестница качается под моими ногами. В  ту  же
минуту Полосатик, издав особенно мощное фырканье, наклонил голову и ворвался
в клетку.
     -  Задвигай,  Гарри,  задвигай!  -  отчаянно  крикнул  я;  одновременно
лестница выскочила у меня из-под ног, и я грохнулся в стойло.
     Задвижка скользнула вниз, Полосатик  очутился в плену. Но успокаиваться
было рано: ворвавшись в  клетку, он с ходу боднул противоположную  стенку, и
клетка закачалась,  как  судно,  попавшее  в  ураган. Щепки  летели  во  все
стороны,  по мере того  как Полосатик  продолжал обрабатывать стенки рогами.
Наши  помощники заметались в поисках молотка и гвоздей, чтобы не дать узнику
вырваться  на волю. Сидя  на угрожающе качающейся клетке,  Гарри с  тревогой
смотрел на меня.
     - Ты цел, старик? - с беспокойством осведомился он.
     С некоторым усилием я  поднялся на ноги; рука  болела так, будто на нее
наступил слон, и заметно опухла.
     - Я-то цел, да, боюсь, кисть сломана,- ответил я.
     Так оно и  было:  в больнице рентген показал,  что сломаны три косточки
плюсны. Учитывая  силу, с  которой они были зажаты  в  деревянном  сандвиче,
хорошо  еще,  что  их  не раздавило  вдребезги. Мне  дали  болеутоляющее, от
которого боль нисколько не  умерилась, и врач сказал, чтобы я воздержался от
работы два дня, пока кости станут на место.
     Это  было,  так сказать, мое  первое  почетное ранение  при  исполнении
служебного  долга,  и  утешение  не   заставило  себя  ждать:  миссис  Бейли
обращалась  со мной так заботливо и почтительно,  словно я  совершил подвиг,
достойный ордена.
     Вечером, когда я у камина нежил мою ноющую руку, вошел Чарли.
     - Что ж, дружище, придется тебе укладывать свои вещички,- приветствовал
он меня.
     - Укладываться?  Что  ты такое  говоришь,  Чарли? - всполошилась миссис
Бейли.
     - Только что из  дирекции передали,- Чарли с блаженным видом протянул к
огню ноги в домашних туфлях,- в конце недели домой отправимся.
     - Домой? Ты хочешь сказать - в Лондон?
     - Ну да,- ответил Чарли.- Довольна?
     - Конечно, довольна,- сказала миссис Бейли.- Но что же будет с Джерри?
     - Ты переберешься в  лачугу,  ее теперь  будут заселять,-  сообщил  мне
Чарли.
     Лачугой  называли огромное здание  учрежденческого  вида,  которое было
выстроено  для обслуживающего персонала  и в  котором,  насколько  мне  было
известно, еще никто не жил.
     -  В этот сараище! - воскликнула  миссис  Бейли.- Да  он  там  зимой  в
ледышку превратится.
     - Ничего, там есть печи, все как положено,- успокоил ее Чарли.
     - А с питанием как же? Кто его будет обслуживать?
     - Говорят, туда многие въедут. Из служителей - Джо и один новый парень,
а старик Фред и его жена будут стряпать и все такое прочее.
     - Не может быть! - вскричала миссис Бейли.- Только не старик Фред!
     Между  нею и Фредом Остином царила давняя  вражда, а возникла она в тот
день,  когда  Фред принес в  коттедж дрова и  миссис Бейли  пожаловалась  на
ознобыши.
     - И ты не знаешь, мать, как от них избавиться?- сказал тогда Фред.
     -  Нет.- Миссис Бейли  не  любила, когда ей  говорили  "мать",  но ради
средства от ознобышей готова была все стерпеть.- А как вы лечитесь?
     -  Утром,  как встанешь,  первым делом  сунь  ноги  в  ночной  горшок,-
посоветовал старик Фред.- Лучшее в мире средство от ознобышей - моча.
     Надо  ли говорить, что  мы  с Чарли чуть  не  умерли  со  смеху,  когда
услышали эту историю; однако миссис Бейли не видела в ней ничего смешного.
     -  Да,  не  завидую  я  тем,-  сказала  она  теперь,-  кого  они  будут
обслуживать.  Ну-ка, Джерри,  возьми еще пирога. Ешь досыта, пока есть такая
возможность. Бог знает, чем эти Остины будут потчевать тебя, беднягу.
     Признаться, я разделял ее беспокойство. Мысль  о  том,  что придется из
уютного коттеджа перебираться в лачугу, то бишь сараище, и  менять роскошные
домашние обеды миссис Бейли на  бог весть какое варево Фреда и  его супруги,
ужасала меня, но я ничего не мог поделать.

        6. КАВАТИНА КОСОЛАПОГО


     Он лижет н сосет собственную лапу...
     <i>Варфоломей Бартоломеус де Проприетабус Рерум</i>

     В  одном конце  секции  обширный участок был засажен лиственницей,  и в
этом  сумрачном лесу,  напоминающем  островок североамериканской или русской
тайги,  жила наша стая волков в количестве  четырнадцати штук. На вид ничего
располагающего в них не было, и я понимал, почему за ними в веках укрепилась
столь дурная слава.  Золотистые,  чуть  скошенные глаза  на  фоне  пепельной
шерсти  производили коварное  впечатление, усугубляемое своеобразной волчьей
походкой: опустив голову с прижатыми ушами,  они не столько  шагали, сколько
стелились по земле. Движения этих крупных и мощных животных были удивительно
грациозными; казалось, волки плывут в тени лиственниц.
     Я обнаружил,  что на волка возводилось немало напраслины. Вопреки тому,
что о нем говорят, он вовсе не охотится всю свою жизнь на человека, хотя тот
факт,  что  в  отдельных  случаях  волки едят  человечину,  неоспорим.  Один
швейцарский натуралист с  омерзительным упоением описывает, как в 1799 году,
когда в  горах Швейцарии шли кровавые бои между  французскими и австрийскими
войсками, убитых якобы не хоронили, а  оставляли на съедение волкам. И будто
бы волчьи стаи, нажравшись  падали,  стали  предпочитать  человечину всякому
другому мясу.
     К   моему   облегчению,   наша  стая   не   выработала  у  себя   столь
рафинированного вкуса; тем не менее я чувствовал себя не совсем уютно, когда
открывал  ворота   волчьего  вольера  и  катил  под  лиственницами  тачку  с
окровавленным мясом, которое я  разбрасывал на своем пути, меж тем как волки
кружили на безопасном расстоянии, огрызаясь  и  тявкая друг на друга,  с тем
чтобы в следующую минуту устроить гонки за очередным куском.
     В  диком  состоянии  волки  активно  размножаются,  и  к  потомству они
относятся  очень  заботливо.  Обычно  стаю составляет выводок  сеголетков  с
родителями, то  есть  одна  семья. Но  в особенно суровые  зимы семьи  могут
объединяться для охоты, образуя довольно многочисленные стаи. Охотясь, волки
способны покрывать огромные  расстояния;  на Аляске удалось проследить  путь
одной стаи, которая  за полтора  месяца покрыла больше тысячи километров  на
участке площадью полтораста на восемьдесят километров.
     Разумеется,  волк  всегда  был  излюбленным  персонажем  в  первобытных
религиях  от Северной  Америки до  Монголии; общеизвестна  также его  роль в
колдовстве. В Европе, когда волков  там водилось гораздо больше, чем теперь,
в ликантропию не только верили, ее практиковали. Одна из  наиболее известных
историй про оборотней  приводится у Йохана Вира;  впрочем,  он  считает, что
перед нами всего лишь пример бреда, вызванного продолжительными пытками. Тем
не  менее  на   историю  эту  ссылались  как  на  доказательство  того,  что
ликантропия существовала на самом деле.
     <i>"...Пьер  Бурго  (Большой  Петер), Мишель  Вердон  (или Удон) и Филибер
Менто были в декабре 1521 года допрошены Генеральным инквизитором Безансона,
доминиканцем Жаном Бойном  (или Боммом). Подозрение пало  на них после того,
как в  районе Полиньи на  одного путешественника  напал волк; путешественник
ранил волка и пришел по его  следам в хижину,  где увидел,  как жена Вердона
обмывает раны своего мужа.  В своих показаниях Мишель Вердон  признался, что
он сделал Пьера приверженцем Дьявола.
     Затем дал показания Пьер Бурго. В 1502 году  сильная буря разогнала его
отару. Разыскивая овец, он повстречал трех всадников в черном и рассказал им
про свою  беду. Один из всадников  (позднее выяснилось, что это некий Мойсе)
посулил Пьеру  утешение и помощь, если тот будет служить ему  как хозяину  и
господину, и Пьер согласился скрепить  сделку  на той  же  неделе. Вскоре он
нашел своих овец. При второй встрече Пьер,  узнав, что любезный незнакомец -
слуга  Дьявола,  отрекся  от  христианской  веры  и  присягнул  на  верность
всаднику, поцеловав его левую руку, которая была черна и холодна как лед.
     Через два года  Пьер стал  снова  склоняться к христианской вере. Тогда
Мишелю Вердону, другому слуге Дьявола, было ведено позаботиться о том, чтобы
Пьер оставался верным Дьяволу. Поощренный посулами сатанинского золота, Пьер
принял  участие  в шабаше, где все держали  в руках  зеленые  свечи, горящие
синим  пламенем.  Затем Вердон  велел  ему  раздеться и намазаться волшебной
мазью, после чего  Пьер  превратился в волка. Через два часа Вердон  намазал
его другой мазью, и Пьер снова обрел человеческий облик. Пьер признался (под
пытками),  что  в  качестве оборотня  совершил ряд злодеяний.  Он  напал  на
семилетнего мальчугана, но тот закричал, так что Пьеру пришлось надеть  свою
одежду  и  снова  обратиться  в человека,  чтобы  избежать  разоблачения. Он
признался также,  что сожрал четырехлетнюю девочку и мясо ее  показалось ему
отменным; еще он сожрал девятилетнюю девочку, предварительно свернув ей шею.
Будучи волком, он сочетался с настоящими волчицами; по словам Боге, все трое
заявляли,  что  "получали  от  акта  такое  же  удовольствие,  как  если  бы
сочетались с собственными женами".
     Всех троих, разумеется, сожгли на костре".</i>
     Не говоря  уже  о  людях, которые  превращались в  волков  (я  все-таки
склонен согласиться с одним средневековым маловером, который не  одну ведьму
поставил  в тупик  вопросом: "Если вы можете превратить женщину в кошку,  не
потрудитесь  ли  вы   превратить  кошку  в  женщину?"),  самому  волку  тоже
приписывали  всевозможные магические  свойства. В изданном в  Лондоне в 1954
году восхитительном переводе одного средневекового  собрания басен, сказок и
аллегорий о животных Т. Г. Уайт цитирует Улисса Альдрованди:
     <i>"ар-Рази  проявил несерьезность,  когда  сообщал  относительно  вольчей
шерсти:  "Если  смешать ее с  розовой водой и намазать смесью  брови,  лицо,
совершившее это действие, станет предметом обожания очевидца". Но еще  более
смешным  и  потешным  представляется  мне утверждение, будто  у  застенчивых
мужчин  и женщин  можно  вызвать  вожделение  с помощью  ладанки, содержащей
волчий член  (высушенный  в печи). В том  же ряду стоит  утверждение,  будто
ладанка  из волчьей кожи, если внутрь ее положить голубиное сердце,  спасает
человека  от тенет Венеры. Сюда же отнесем рассказ ар-Рази, приводимый им со
ссылкой на десять учеников Демокрита, будто бы. им удалось благополучно уйти
от  врагов, повесив на свои копья  волчью  мошонку.  У Секста есть рассказ в
этом  же духе о Страннике, который обезопасил себя  в пути, захватив с собой
кончик волчьего хвоста.  По словам  другого автора, если  прибить на конюшню
волчий хвост, или голову, или шкуру, зверь не  войдет внутрь, пока они будут
висеть. О  том же хвосте Альберт  Великий говорит, что, будучи  подвешен над
кормушками овец и коров, он  отпугивает волка, и для того же люди закапывают
его в землю на скотном дворе, ибо он отгоняет названного зверя".</i>
     После такой примечательной  рекламы  не удивительно,  что на самом деле
волк никак не тянет на бытующие представления о нем.
     Гон у наших волков бывал раз в год; волчата обычно появлялись на свет в
мае.  Понятно,  пока  волчиц длилась  течка,  самцы поминутно затевали драки
между  собой. Поглядеть  и  послушать  -  бой идет  жесточайший,  сверкают и
щелкают  клыки, соперники  огрызаются и взвизгивают, однако до кровопролития
никогда не доходило.
     Перед  родами волчица  и  вожак стаи  рыли надежное  логово под корнями
какой-нибудь лиственницы. Здесь волчица производила на свет свое потомство -
как правило, от  трех  до  пяти волчат. Развозя корм на тачках, мы старались
держаться подальше от волчьих яслей;  напугаешь  волчицу -  примется таскать
малышей  по  всему лесу, спасая их  от нас.  Когда  приходила пора  волчатам
отвыкать от  материнского молока,  родители  начинали  кормить их отрыгнутым
полупереваренным мясом - своего рода эквивалент наших детских смесей.
     В  лунные ночи,  особенно  когда подмораживало,  наши  волки устраивали
оперные спектакли. Лес расписан серебряными полосами лунного света, мелькают
черные  контуры скользящих из тени в тень животных, вдруг  все они сливаются
вместе, и волки, закинув голову, издают дикий жалобный вой, который отдается
между  стволами,  будто  в пещере. Сверкают выхваченные  луной глаза, шире и
шире раскрываются глотки, по мере того как волки,  все больше возбуждаясь, с
растущим  воодушевлением  предаются пению.  Глядя  на  них  в такие  минуты,
недолго и поверить во все, что когда-либо писалось про волков.
     Среди  звучаний, издаваемых  животными,  волчий  вой  - одно  из  самых
красивых, и  я ничуть не  удивился, обнаружив, что  волки,  судя  по  всему,
разделяют мое критическое отношение к волынке. В 1624 году, когда в Англии и
Ирландии  повсеместно  водились  волки,  сэр  Томас Фэйрфэкс  записал  такую
историю о солдате, который направлялся из Ирландии в Англию:
     <i>"...идя через лес с котомкой за плечами, он сел под деревом отдохнуть и
развязал котомку, чтобы  подкрепиться  своими  припасами. Внезапно он увидел
двух или трех волков, которые направлялись к  нему, и стал бросать им хлеб и
сыр, пока  его припасы  не кончились. Но волки  подошли еще ближе; тогда, не
зная, как  быть, солдат взял в руки свою волынку  и принялся играть  на ней.
Перепуганные насмерть волки  бросились наутек, и тогда солдат сказал:  "Чума
вас забери, знать бы, что вы так любите музыку, я сыграл бы вам до обеда"".</i>
     Видно,  волки эти здорово  изголодались,  раз стали есть хлеб  с сыром;
наша стая была куда разборчивее в еде.
     Помню, одна  почтенная  старушка, затаив  дыхание  смотрела, как я качу
через Волчий  лес тачку с кровавым грузом и разбрасываю мясо.  Когда я вышел
из вольера и закрыл за собой ворота, она обратилась ко мне:
     - Простите, молодой человек, а каким мясом вы кормите волков?
     В  тот день у  меня было особенно  шутливое  настроение,  и я ответил с
каменным лицом:
     -  Это  мясо  служителей,  мэм.  Режим   экономии...   Когда  служители
состарятся и уже не в состоянии работать, мы скармливаем их волкам.
     Лицо ее выразило  ужас и недоверие, но в  следующий миг она догадалась,
что я ее разыгрываю.
     Как  бы  то  ни  было,  напоминающие  флейту  волчьи  голоса  придавали
волшебное очарование лунной ночи - когда ты мирно лежал в уютной постели.
     По  сравнению  с  волками  наши  медведи  представляли  собой  довольно
разношерстную  компанию.  Как  будто   их  родословная  сочетала  в  себе  и
европейские,  и азиатские, и  североамериканские  виды.  Самым  крупным  был
самец, которого в  приливе  гениальности,  посещающей даже весьма  заурядных
людей, когда  они крестят животных, назвали Тедди. Могучий  косолапый олух с
рыжеватой  шерстью, маленькими умоляющими  глазками  деревенского дурачка  и
большим, курносым розовым носом, он отрастил чрезвычайно длинные когти цвета
черепахи и без  конца сосал  их, делая  себе  маникюр. Из-за  его  вихляющей
женоподобной походки  когти  гремели, словно кастаньеты, повергая публику  в
веселое изумление.
     - Глянь. Билл... медведь чечетку отбивает.
     -  Не угадал,  приятель,  это медведь с  заводом.  Слышишь  -  моторчик
работает. Небось служитель заводит его по утрам.
     На мою долю  выпало открыть  то, о  чем и раньше можно было догадаться,
глядя на  тяжелую  поступь  и осанистую фигуру Тедди и  на то,  как он любит
сидеть, положив лапу на сердце: Тедди был переодетый оперный тенор.
     Проезжая однажды на велосипеде мимо медвежьего вольера, я вдруг услышал
крайне  необычный  звук-  тонкий  писк  комара с  более низкими  обертонами,
перемежаемый  фальцетным  повизгиванием,   напоминающим  предсмертный   крик
умирающей  феи.  Озадаченный  этим звуком, который никак  не  вязался с моим
представлением о медведях, я слез  с велосипеда и приступил к расследованию.
За  кустом терновника сидел  на своем тучном рыжем седалище  Тедди и напевал
про  себя,  положив  на  грудь одну  лапу  и  засунув  в  рот  когти другой.
Невероятная   картина:  этакая  махинища  -   он  весил  добрых   полтораста
килограммов - издает столь  странные, чисто женские  звуки. Крохотные кнопки
глаз  были полузакрыты, и медведь слегка  покачивался. Я  постоял, наблюдая,
потом  окликнул его. Тедди испуганно  открыл глаза, вынул  когти  изо  рта и
воззрился на меня с явным замешательством. Я подозвал его к ограде и угостил
ягодами терновника. Сидя передо мной  с видом этакого могучего рыжего Будды,
он  бережно  брал чуткими губами блестящие черные ягоды с моей ладони. Когда
он  управился  с  ними, я сделал глубокий  вдох,  постарался возможно  лучше
настроить голосовые  связки  и  воспроизвел, как  мог, мелодию из  "Трактира
Белая Лошадь".
     Тедди озадаченно взглянул  на меня,  потом, к моему  великому восторгу,
положил  на грудь жирную  лапу, сунул в рот когти другой лапы,  зажмурился и
стал  подпевать. Это было вдохновенное исполнение, и  мы  оба,  сдается мне,
огорчились, когда из-за недостатка воздуха в моих легких пение оборвалось.
     С той поры я не раз устраивал маленькие концерты с участием косолапого.
Когда  я  собирал  бумажки  и прочий мусор  между отжимом  и оградой,  Тедди
скрашивал  однообразие  этой  работы,  сопровождая  меня  и  лихо  распевая.
Однажды, когда мы, прислонясь к ограде  и глядя друг другу в глаза, довольно
согласно  исполняли "Пусть ты не ангел", я  случайно обернулся и  увидел  на
дорожке  трех  монахинь,  которые  оцепенело  смотрели на  нас.  Заметив мой
взгляд, они поспешно подобрали свои юбки и засеменили прочь. Правда, ничто в
их лицах не говорило о том, что они стали свидетелями необычного зрелища, но
все же мы с Тедди чувствовали себя очень неловко.
     Так велико было обаяние Тедди, что я почти готов был поверить в историю
о косолапом сердцееде, рассказанную Топселлом:
     <i>"Филипп Коффеус из Констанса поведал мне как о вполне достоверном деле,
что в  Савойских Альпах один Медведь силой унес в свое логово юную девушку и
сделал ее предметом своих плотских вожделений, и пока он держал ее в логове,
каждодневно носил ей самые лучшие яблоки  и иные плоды, какие мог раздобыть,
и потчевал  ее,  как  истинный  влюбленный;  но всякий  раз, отправляясь  за
провиантом, он закрывал  вход  в  логово огромным  камнем,  чтобы девушка не
могла бежать. В конце концов родители после  долгих поисков нашли  свою юную
дочь в логове Медведя и спасли ее от заточения у дикого зверя".</i>
     Интересно, что сходную историю рассказывают живущие на японском острове
Хоккайдо  айны,  которые поклоняются  медведю.  Правда,  в  айнской  легенде
говорится о  женщине, родившей  сына от  косолапого,  и  многие горные  айны
гордятся  тем,  что  будто  бы  произошли  от медведя.  Их  так  и  называют
"Потомками Медведя". Вот как они говорят о себе: "Что до меня, то я сын Бога
Гор. Я происхожу  от божественного правителя гор". Впрочем, самим  косолапым
от этого  поклонения  мало  радости,  если  судить  по ежегодному  Празднику
медведя у айнов.
     Предварительно  айны ловят медвежонка и доставляют его в  деревню. Если
он очень маленький, его кормит грудью какая-нибудь из женщин или же ему дают
корм  из рук либо  изо  рта.  Став побольше, он играет  с детьми  в лачуге и
пользуется всеми привилегиями комнатного  животного; когда же еще подрастет,
его заточают в деревянную клетку и два-три года откармливают, как говорится,
на убой. И  наконец приходит время для  праздника, приуроченного к  сентябрю
или октябрю.
     Сперва жители  деревни  приносят  извинения своим богам  - дескать, они
содержали медведя  столько, сколько позволял им скудный достаток,  но теперь
вынуждены  убить  его.  Если деревня небольшая,  в  празднике участвует  вся
община. Все собираются около клетки,  и деревенский трибун сообщает медведю,
что ему предстоит отправиться к предкам. Просит его быть  снисходительным  и
не  гневаться.  После  чего  - странное  противоречие! -  медведя  опутывают
веревками, выводят  из клетки и осыпают градом тупых стрел, чтобы разозлить.
Когда медведь истощит свои силы  в тщетной  попытке  избавиться от пут,  его
привязывают к  столбу, затыкают пасть  кляпом и подвергают беднягу удушению,
сжимая его шею между  двумя жердями. Вся деревня с великим рвением участвует
в  этой процедуре. Затем сердце медведя пронзают стрелой,  но так,  чтобы не
пролилась  даром ни одна капля крови.  Иногда мужчины пьют  горячую медвежью
кровь, чтобы  к  ним перешла отвага и прочие достоинства косолапого, а также
намазываются кровью, чтобы им сопутствовал успех в охоте.
     С  мертвого  зверя  снимают  шкуру,  голову  отрубают  и  выставляют  в
обращенном на восток окне  жилища  вместе с  частью туловища, миской вареной
медвежатины, клецками из просяной муки и сушеной рыбой.
     К убитому  зверю обращаются  с молитвами,  в частности  взывают  к  его
великодушию и просят косолапого  после  свидания с родителями  вернуться  на
землю, чтобы его можно было снова поймать  и откормить для жертвоприношения.
Замечено, что  в  начале  праздника женщина, выкормившая  медвежонка, громко
рыдает,  однако это не  мешает ей с великой энергией участвовать  в удушении
медведя, после чего она вскоре вновь обретает былую жизнерадостность.
     Мне посчастливилось работать в медвежатнике как  раз  в то время, когда
ощенились  супруги  Тедди.  Гарри знал,  что  они  беременны,  однако о  дне
предстоящих родов можно было лишь  гадать. Но вот мы заметили, что медведицы
собирают листву  для своих логовищ, и поняли: близится долгожданное событие.
Устроенные  между  кустами   куманики  логовища  напоминали  каменные  ульи,
присыпанные землей и  дерном. Медведицы присаживались в нескольких метрах от
логовищ и  принимались  сгребать листья и  траву, прижимая  охапки  к  своим
толстым животам. Сгребут все вокруг себя - отодвигаются  на седалище назад и
снова приступают к работе. Набрав столько, что ноша едва помещалась в лапах,
медведицы   несли  ее  в  логовище.  В  итоге  получилась  постель  толщиной
тридцать-сорок   сантиметров,   шириной  около  полутора   метров.  Закончив
благоустройство, медведицы на некоторое  время успокоились. А затем,  в один
прекрасный  день, когда  мы  проходили мимо медвежьего вольера, Гарри  вдруг
остановился и наклонил голову набок.
     - Слышишь, старик? - спросил он.
     Я прислушался: из одного  логова доносился высокий, пронзительный звук,
словно пищала резиновая игрушка.
     - Ощенились,- заключил Гарри довольным голосом.
     В честь такого события  я отправился в деревенский трактир и  купил две
бутылки пива к нашему второму завтраку. Поднимая тост, я с волнением спросил
Гарри, когда же мы увидим медвежат.
     - Придется подождать, старик, пока у них глаза прорежутся,- ответил он.
     -  А когда это будет? -  нетерпеливо осведомился  я,  доставая тетрадь,
чтобы записать столь важный факт
     -Недели через  три,-сказал Гарри.-Через три недели можно  будет войти к
ним и определить пол.
     Я считал  дни. Знай я, что  меня ждет, не рвался  бы  так на свидание с
медвежатами... Но вот настал великий день,
     - Сегодня пойдем к медведям,- небрежно бросил Гарри утром.
     Я понял, что он говорит про медвежат.
     - Определять пол? - спросил я.
     - Вот именно, старик,- ответил Гарри.- К половине одиннадцатого приедет
один фотограф из лондонской газеты, так ты отнеси  к вольеру две лестницы  и
запри Тедди в одну клетку, а медведиц в другую. Понял?
     - Понял,- послушно отозвался я,  хотя мне очень хотелось бы узнать,  на
что нам две лестницы.
     Тедди  мне  удалось заманить  в  клетку при  помощи  ягод терновника  и
мелодии  из  "На  острове  Капри".  Его  не  столь  доверчивые супруги долго
упирались, но все же жадность взяла верх, когда я пустил в ход подкуп в виде
больших  липких  фиников.  Наконец показалась  коренастая фигура Гарри;  его
сопровождали долговязый фотограф и Денис, служитель одной из секций.
     - Все готово, старик? Ты отделил их, как я велел? - спросил Гарри.
     - Полный порядок,- ответил я.
     Гарри проверил запоры на клетках и энергично потер руки.

     - А теперь, старик,- сказал он,- спускай лестницы в вольер.
     Здесь  надо  пояснить,  что медвежий вольер  площадью с  полгектара был
обнесен  с  трехсторон четырехметровой  железной оградой, причем заостренные
вверху прутья загибались внутрь. С четвертой стороны был насыпан укрепленный
цементом  земляной вал;  поднимаешься  на несколько  ступенек  и смотришь на
медведей с  высоты четырех  метров.  С вала  открывался  также  вид на  весь
участок.  Именно  тут  Гарри  и  попросил  меня спустить лестницы  в вольер.
По-прежнему недоумевая, для чего они  нам, я тем не менее послушно установил
их и проверил надежность упора.
     - Так, старик, теперь пошли.
     С  этими  словами  Гарри  перемахнул  через отжим  и скатился  вниз  по
лестнице с быстротой многоножки.
     Увидев, что мы  проникли в вольер и направляемся к логовищам, медведицы
зловеще зарычали с  этаким подвыванием,  красноречиво давая понять, что  они
сделали  бы  с нами,  если  бы могли вырваться из  клетки. Подойдя к первому
логову, Гарри опустился на четвереньки и  забрался  внутрь. Минутная тишина,
затем он неловко пополз обратно, волоча за  собой двух ворчащих, упирающихся
зверенышей, при виде которых  у  меня перехватило дыхание. Моему изумленному
взору предстали два голубоватых плюшевых медвежонка из игрушечного магазина.
Присмотревшись  внимательнее,  я  заключил,  что  окраской  их  мех   скорее
напоминает шерсть персидской  кошки.  Длинные, как у  отца,  острые когти  -
светло-янтарного  цвета; глаза  -  круглые, фарфорово-голубые.  Казалось бы,
создания,  словно  вышедшие  из  сказки,  должны  обладать  очаровательным и
кротким  нравом.  Ничего  подобного:  они  визгливо  огрызались  и  норовили
зацепить  нас своими длинными,  крючковатыми, как шипы  терновника, когтями,
или цапнуть острыми, как иголка, хрупкими белыми зубами.
     - Ну-ка,  старик,-  Гарри  поднял  вверх два  прелестных, но  отнюдь не
безобидных комочка,- ты держи этих, а я достану двух остальных.
     И  он небрежно  сунул  медвежат мне в  руки. У меня было такое чувство,
словно  я   обнимаю  две  меховые  шубки,  начиненные  тугими   мускулами  и
рыболовными крючками. Тем временем Гарри  извлек из другого логова  еще двух
медвежат, и мы направились к лестницам.
     До  этого дня я  совершенно не представлял  себе  (что  значит жить без
тревог и забот!), как непросто карабкаться вверх по лестнице, держа на руках
двух злобных медвежат. Мы с Гарри выбрались наверх искусанные, исцарапанные,
окровавленные, но  в  общем-то непокоренные.  И стали  позировать, изображая
веселье, пока медвежат фотографировали под всевозможными углами. Вот когда я
обнаружил  (и  с тех пор  у  меня  не  было  причин пересмотреть  свою точку
зрения),  что  фотографы  -  жестокие  и бесчувственные  существа.  Небрежно
бросая: "Поверните ему голову, чтобы  можно было снять в профиль",- репортер
меньше всего  думает о  том,  что вы  при  этом  рискуете потерять  один-два
пальца.
     Наконец фотограф закончил съемку. Во всяком случае, я так решил. Однако
он обратился к Гарри:
     - Ну, а как насчет того, чтобы снять их вместе с матерями?
     - Все в порядке,- ответил Гарри,- сейчас будет сделано.
     Помню,  я  подумал,  что  Гарри  излишне  самоуверен:  ведь  стоит  нам
выпустить медвежат, как они махнут прямиком в кусты  куманики, а уж тогда ни
о каких съемках не может быть и речи.
     - Пошли вниз, старик,- сказал мне Гарри.- И не  отпускай медвежат, пока
я не скажу.
     Показав чудеса балансировки, которые были бы встречены овацией в  любом
цирке, я слез  по  лестнице в  вольер и  с облегчением  опустил  медвежат на
землю, крепко держа обоих за загривок.  Гарри с двумя отбивающимися малышами
присоединился ко мне и небрежно плюхнул их рядом с моими.
     -  Теперь слушай,  старик,- продолжал он,- что мы сделаем дальше. Будем
держать медвежат, пока Денис выпускает медведиц из клетки, понял?
     Я  недоверчиво  воззрился  на  него,  держа железной хваткой горланящих
близнецов. Нет, не шутит, всерьез говорит...
     -Гарри,-сказал  я,-ты  <i>свихнулся.</i>  Как только  эти  окаянные  медведицы
выйдут из клетки, а тут медвежата кричат... да они... они...
     У  меня перехватило голос при  мысли о том,  что  сделают медведицы, но
Гарри даже слушать меня не стал.
     - Денис,- крикнул он,- ты готов?
     - Готов,- донесся слабый голос со стороны клетки.
     - Гарри...- лихорадочно начал я.
     -  Слушай, старик,- мягко произнес Гарри,- ты держи медвежат, пока я не
велю тебе отпускать, понял? Медведицы  нас не  тронут, как  только заполучат
их.
     - Но, Гарри...- начал я опять.
     - Все  в порядке, старик. У нас две лестницы, верно? По моей команде ты
отпускаешь медвежат и драпаешь вверх  по  своей лестнице. Только и всего. Ты
готов?
     - Но, Гарри...
     - Ладно, Денис, выпускай! - крикнул Гарри.
     Последующие минуты были  насыщены событиями. На мой взгляд,  мы с Гарри
вели себя  по  меньшей мере как душевнобольные. Медведица, у  которой отняли
медвежат,- в этом случае две медведицы - о боже! Сам Шекспир не придумал  бы
более безумного сюжета.
     Между тем медведицы перестали рычать, и я услышал хорошо знакомый звук:
звон  поднимаемой  двери.  Его  сменила  зловещая  тишина.  Кусты   куманики
заслоняли нам клетку.
     - Сейчас появятся, старик,- весело заметил Гарри.
     - Гарри...- сделал я последнюю попытку.
     - Ага! - удовлетворенно воскликнул Гарри.- Вот и они.
     До  этой минуты я  как-то не представлял себе, что две целеустремленные
дюжие  медведицы способны прорваться сквозь густые  заросли двенадцатилетней
куманики, словно через папиросную бумагу. Кстати, на слух казалось, что речь
идет именно о бумаге. А затем Гарри, я и четыре медвежонка оказались лицом к
лицу с  разъяренными мамашами,  от  которых нас  отделяло  чуть больше  пяти
метров.  Малыши  при  виде родительниц  стали  отчаянно  вырываться, издавая
приветственный   писк.   Медведицы  приостановились,  чтобы  разобраться   в
обстановке,  возмущенно  фыркнули не хуже "Ракеты"  Стивенсона и  с  хриплым
рычанием пошли на  нас.  Они не бежали - развив поразительную скорость,  они
прыгали, будто  два  огромных  волосатых мяча, и  от  этого  мне  стало  еще
страшнее. С каждой секундой все ближе и все громаднее... И когда разделяющее
нас  расстояние сократилось  до трех с половиной метров,  я  решил,  что все
кончено.
     - Ну, а теперь отпускай, - сказал Гарри и выпустил своих медвежат.
     В  жизни   не  отпускал  я  зверей  с  такой  поспешностью  и  с  таким
облегчением. Сгоряча я чуть не швырнул медвежат навстречу мамаше. После чего
ринулся к  лестнице и  взлетел  по ней  с ловкостью  и  быстротой  мартышки.
Наверху я остановился  и поглядел вниз.  Все вышло, как  предсказывал Гарри.
Заполучив  медвежат, медведицы остановились и принялись утешать и облизывать
их, не  обращая на  нас никакого внимания. Мы подтянули лестницы, и я  вытер
вспотевшее лицо.
     - Гарри,-  твердо сказал  я, когда мы возвращались к сараю зебр,-  я не
повторил бы этот номер даже за тысячу шиллингов!
     - Пока что ты его проделал за два фунта десять,- усмехнулся Гарри.
     - Как это понимать, за два фунта десять?
     -  Столько заплатил  фотограф,-  объяснил  Гарри.-  Пятерку  на  двоих.
Половина твоя, старик.
     Эти деньги позволили мне сводить в кино свою подружку, но я по-прежнему
считаю, что не был вполне вознагражден.


        7. ЖИВОПИСНЫЙ ЖИРАФ


     Такое кроткое животное
     И какое рассудительное.
     <i>Шекспир. Сон в летнюю ночь</i>

     Сразу после того как супруги Бейли, к моему великому сожалению, уехали,
и я познал нелюдимую, отдающую исправительным домом атмосферу "лачуги", меня
перевели  в другую секцию. Называлась  она секцией жирафов,  и заведовал  ею
некий  Берт Роджерс,  уравновешенный,  добрый человек с румяным, обветренным
лицом  и глазами  цвета полевого цикория.  Несмотря на  несколько  робкий  и
застенчивый нрав, он с великим терпением и юмором отвечал на все мои вопросы
и страшно гордился порученными ему животными.
     Центр   секции  находился   не  в  самом  удачном  месте,  а  именно  в
Колокольчиковом лесу. Совершенно прелестный весной, этот лес оставлял желать
лучшего  в  начале  зимы.  Окруженный со  всех сторон лугами, он  продувался
насквозь  резким,  пронизывающим  ветром.  В  ту пору, когда я  пришел в эту
секцию,   название  "Колокольчиковый  лес"  звучало  явным  эвфемизмом.  Вы,
конечно, представляете себе зеленые дубы, вздымающиеся над голубой дымкой из
миллионов цветков... На самом деле стволы поблескивали  от  дождя  и по  ним
расползлись пятна ярко-зеленой плесени. В этом угрюмом, плакучем лесу жались
в  кучки недовольные кенгуру и сновали  смирные мунтжаки, совсем миниатюрные
на фоне могучих деревьев.
     В  прямом и  переносном  смысле среди всех обитателей  секции выделялся
жираф Питер. Он занимал  самую просторную, красивую и разумно спланированную
постройку  в  Уипснейде.  Здание  было  деревянное,  в  виде  полумесяца,  с
великолепным паркетным полом. Естественно, к нему примыкал  обширный  загон,
однако капризы английского климата во все времена года, особенно же в первые
зимние  месяцы,  вынуждали  Питера большую часть времени мерить  шагами свою
обитель, напоминающую бальный зал.
     В  первое  же  утро Берт, поведав о  наших многочисленных обязанностях,
объявил:
     - А теперь, дружище, прежде всего нам надо произвести уборку у Питера.
     -А что, - осторожно спросил я, - вы, э-э... прямо так к нему и входите?
     - Конечно,- слегка удивился Берт.
     - Он что же... гм, ручной? - Памятуя  недавнее приключение с медведями,
я стремился к полной ясности.
     - Кто? Старина Питер? Да он мухи не обидит.
     С этими  словами  Берт  вручил мне  метлу, открыл дверь  и ввел меня  в
огромное гулкое помещение, служившее домом Питеру.
     Супруга Питера умерла задолго до моего прихода в зоопарк. Без нее жираф
стал  раздражительным, потерял аппетит. Видя,  что он  томится одиночеством,
ему  привели  нового  товарища  -  козленка  сомнительного  происхождения  и
причудливой окраски. К тому  времени, когда  я пришел в эту секцию, козленок
(его,  конечно,  назвали  Билли)  вырос  в  здоровенного  козла,  отнюдь  не
красивого, зато достаточно властного и по-своему обаятельного.
     Когда мы в  то  утро вошли в дом жирафа, Питер стоял в дальнем углу и с
отсутствующим видом ритмично пожевывал свисающий  изо рта клок сена. Ни дать
ни взять столичный денди, раздумывающий о том, какой галстук надеть сегодня.
Билли, выступая в привычной для него  роли  заведующего отделом информации и
личного  секретаря, издал  приветственное блеяние и поспешил мне  навстречу,
чтобы проверить - вдруг я или что-нибудь из мо