днем свирепствовал все  сильнее.  Старые  собаки  умерли
первыми, затем все братья и сестры Арнук беззвучно застыли на снегу. Но сила
Арнук была велика,  и  люди,  когда  им  выпадал  жалкий  огрызок кости  или
лоскуток кожи, старались делиться с ней, помня, что в ее чреве зреет надежда
на будущее.
     Так  обстояли  дела, когда  люди оставили за  спиной  небольшое иглу  и
двинулись на запад, из последних сил волоча за собой нарты.
     Даже  обычные  постромки  упряжки  накрепко соединяют  человека  с  его
собаками, а узы, скрепляющие Арнук со  старым Мактуком,  вообще  не в  силах
человеческих было разорвать. Арнук  следовала  за  людьми, но всем существом
противилась этому. На третью ночь перехода она перегрызла сыромятный ремешок
привязи и исчезла  в вихрях поземки. Утром, когда  сын  Мактука  взял в руки
растрепанный конец привязи, дурные  предчувствия  омрачили его  лицо.  Но  к
семье он обратил такие слова:
     -- Женщина ушла к моему отцу и останется с ним, пока не придет Уводящий
по Снегу.  Но дух моего  отца будет знать, как нам ее не хватает,  и, может,
взойдет день, когда он вернет Женщину нам.
     Арнук  добралась  до  маленького  иглу перед рассветом, и  когда старик
открыл глаза,  чтобы встретить  Уводящего  по Снегу,  то  увидел вместо него
собаку. Он улыбнулся, положил ей на голову свою худую руку и снова заснул.
     Уводящий по  Снегу  долго  не  приходил,  но  на  третий  день  пришел,
незримый, а когда удалился, связь между собакой и стариком оборвалась. Арнук
не  покидала  мертвое тело весь  следующий  день, и, может быть, тогда ветер
прошептал ей: "Иди к людям. Иди!"
     Она  выползла из  иглу и  увидела равнины,  словно выбеленные  метелью.
Недолго постояла в свете тусклого зимнего  солнца; ее  шерсть  искрилась меж
синих теней. Затем повернула пушистую морду с широко поставленными янтарными
глазами на запад. Туда лежал ее путь, и голоса нерожденных поколений вторили
шепоту ветра, но уже призывнее. "Иди же к  стоянкам людей! -- говорили
они. -- Иди!"
     С опущенной  мордой  и  поникшим хвостом  двинулась  она  на  запад,  в
бескрайние дикие просторы, и только однажды остановилась, чтобы обернуться и
внимательно  посмотреть на  то место, откуда начиналась цепочка  ее  следов,
словно ожидая какого-то знака. Знака не было, и наконец она решилась.
     Так началось ее  странствие.  Смерть разорвала  узы, связывавшие ее  со
стариком, но нить, соединявшая  Арнук с Человеком,  была крепка по-прежнему.
Через бесчисленные поколения, канувшие во мрак давно ушедших времен, задолго
до того, как эскимосы пришли на восток из  Азии по цепочке островов,  судьба
ее рода была  слита с судьбой  людей. Арнук составляла одно целое с людьми и
нуждалась в них столь же сильно, как и они в ней.
     Она не остановилась даже тогда, когда темнота заполнила унылые равнины.
В полночь Арнук достигла места, где перегрызла  веревку, привязывавшую  ее к
нартам  молодого Мактука. Какой-то  внутренний голос подсказал ей  это, хотя
снег заровнял все отметины и занес следы. Теперь ее стали грызть сомнения, и
она заметалась среди больших сугробов, жалобно подвывая. Арнук взобралась на
высокий гребень, стараясь  уловить в  ночном воздухе запахи  близкой стоянки
людей. До нее донесся запах зайца, снявшегося с места при ее приближении. Но
людей учуять не удалось. Ее вой взметнулся до неба, заполняя темноту мольбой
и призывом, но в ответ  только сильнее зашелестел ветер Не  в силах  вынести
тяжести голода и одиночества, она свернулась у наметенного сугроба и впала в
забытье.
     Собака долго спала  посреди  бескрайних равнин. Но,  хотя  усталость  и
свалила ее, великие таинства свершались в сокровенных  глубинах ее тела. Она
лежала, положив  морду  на  вытянутые широкие лапы,  и мускулы ее  судорожно
подергивались. В пасти  набежала слюна, и появился вкус  крови.  Ей снилось,
будто она нагоняет быстроногого оленя и зубы ее вонзаются в живую  плоть, --
так она познала экстаз охоты.
     В каждой  клетке ее тела проснулись  и  заговорили  извечные  жизненные
инстинкты, которым  суждено было спасти  и саму  Арнук,  и теплящуюся в  ней
новую  жизнь.  Когда  собака  подняла  морду  навстречу  рассвету,  перемена
свершилась.
     Рассвет обещал ясный день, и Арнук с ее новыми ощущениями принюхивалась
к ветру. Учуяв теплый дух живой плоти, она двинулась на поиски дичи.
     Полярная сова, совсем  белая и не отбрасывающая  тени в  предрассветной
мгле, окинула  немигающими  огромными  глазами снежные равнины. Сова увидела
зайца и камнем упала на него; зверек не успел даже заметить ее, как дюймовые
совиные когти уже  лишили его жизни. Какое-то время большая птица с упоением
утоляла голод и, сидя на зайце в самодовольной хищной позе, не заметила, как
что-то промелькнуло за ближайшим сугробом.
     Арнук стала выдрой, скользящей к леммингу,  лисицей, подкрадывающейся к
куропатке. Искусство, которым она никогда полностью не владела, ожило в ней.
Она  медленно  и  бесшумно продвигалась вперед по уплотненному ветром снегу.
Вот уже сова всего  в нескольких ярдах от нее,  и тут  птица подняла голову,
уставив  свои желтые  пугающе бессмысленные  глаза  прямо  на  Арнук.  Арнук
мгновенно  замерла, хотя  дрожал каждый ее  мускул.  Как  только сова  снова
впилась в  свою жертву, Арнук прыгнула. Сова  уловила начало  прыжка и легко
взмахнула мощными крыльями. Но даже отнявшее долю секунды  движение  крыльев
задержало  птицу,   стремительно  взметнулся  тонкий  силуэт  --  и  собака,
подпрыгнувшая на шесть  футов в воздух, сбила сову на землю,  сжав зубами ее
трепещущую под перьями плоть.
     Потом  Арнук  заснула, а  ветер  уносил  белые  перья и  клочки  белого
заячьего меха пушистой поземкой. Когда она снова пробудилась, древний голос,
что раздавался в  ней,  смолк. Снова  она  стала  домашним животным  и опять
двинулась на запад, нутром безошибочно угадывая направление.
     Люди, которых она искала, кочевали по пустынным равнинам  тундры, таким
необъятным,  что, казалось,  нет  им  предела. Собака  не умела оценить  всю
ничтожность  шансов найти хозяев, но в ее памяти жило  воспоминание о летней
стоянке  возле  широкой  реки,  где прошла  ее ранняя пора.  И она  решилась
отправиться в дальний путь.
     Шли  дни, и  с  каждым из  них солнце  оставалось  в небе все дольше  и
поднималось  все  выше. Так  и  утекало  время  меж  непрестанно  движущихся
собачьих  лап,  пока  буйство  весны  не  разбудило  тундру.  Снег  растаял,
проснулись  реки и с грохотом ринулись  к морю. Стаи воронов  кружились, как
вихри  обугленных листьев в ослепительно  белом  небе, и на оттаявших озерах
рядом с пронзительно кричащими чайками появились первые утки.
     Жизнь  пробуждалась  в   глубоком  мху,  где  сновали  лемминги,  и  на
каменистых  гребнях,  где  петушки  куропаток  гордо  выгибали  грудь  перед
курочками. Весна будила всех и проникала повсюду. И в лоне Арнук она ласкала
будущую жизнь. Позади остался долгий путь,  от множества  порезов об  острые
камни  подушечки  собачьих лап  покрылись коркой  засохшей крови.  Ее шерсть
свалялась и не блестела под весенним солнцем. И все же, влекомая неукротимой
волей, она шла и шла вперед, пока не достигла западных равнин.
     Теплым июньским  днем, изможденная, с  воспаленными глазами,  закончила
она свои поиски.  Одолев  край  каменной гряды,  Арнук  увидела перед  собой
сверкание солнечных бликов в ревущих волнах реки и узнала родное место.
     Скуля от возбуждения, она неловко сбежала вниз по склону -- в последние
дни  ее  тело  стало  неуклюжим.  Скоро  она  оказалась  среди  исхлестанных
непогодой валунов,  сложенных  кругами,  -- здесь  когда-то  по летней  поре
стояли крытые шкурами палатки людей.
     Теперь  же не  было ни одной  палатки. Некому было  выйти  навстречу  и
приласкать вернувшуюся собаку. Только недвижные каменные столбики на ближнем
гребне каменной гряды, зовущиеся Инукок -- Каменные  люди, стояли, молчаливо
приветствуя  Арнук. Она поняла, что стоянка  покинута, но еще какое-то время
отказывалась  этому  верить.  Арнук  металась от  каменного  круга  --  пола
стоявшей здесь некогда палатки -- к месту,  где, она знала, хранились прежде
запасы мяса,  втягивала  в  отчаянной  надежде  ноздрями  воздух, но  ничего
обнадеживающего  не находила. Уже в сумерках  она свернулась  в ямке рядом с
тем  местом, где старик Мактук держал  ее когда-то на  коленях, и покорилась
великой усталости.
     Однако это  место не  было  совсем необитаемым,  как  могло показаться.
Арнук была слишком поглощена своими тщетными поисками, чтобы уловить, что за
ней следят. Если бы она взглянула на берег реки, то могла бы заметить гибкий
силуэт  существа,  следившего за каждым  ее  движением  глазами,  в  которых
светился не  голод, а какое-то иное,  непонятное чувство. Приглядевшись, она
узнала бы в  нем волка, и тогда  шерсть на ее загривке поднялась  бы, а зубы
обнажились  в  оскале.  Ибо  пути  домашних  собак  и  собак  дикой  природы
разошлись, и они стали враждовать как братья, забывшие о своем родстве.
     Волк был молод. Рожденный прошлым летом, он оставался со своей стаей до
тех  пор,  пока  ранней  весной  этого  года   его  не  охватила  страсть  к
бродяжничеству  и он не покинул  охотничью территорию своей стаи. Многое ему
пришлось пережить.  Он  усвоил ценой порванных боков, что каждая волчья стая
защищает свои  земли  и не  приветствует чужака. Каждый  раз, когда он робко
пытался приблизиться к одной из трех обосновавшихся здесь волчьих семей, его
встречал оскал зубов. Наконец ему удалось найти незанятое место вблизи реки.
     Это было прекрасное место. Недалеко от опустевшего лагеря иннуитов река
разливалась по неглубокой долине,  окаймленной зубьями  острых камней, чтобы
затем  дать  начало   необъятному  озеру.  Именно  здесь  олени   столетиями
переходили  мелководье во время своих  миграций. Два, а то и три раза в году
несметные стада  шли через реку, и не все животные вырывались невредимыми из
бурунов речных порогов.  Туши  утонувших  оленей застревали среди  камней  и
обломков  скал  вблизи  устья реки и  служили пропитанием  множеству  лисиц,
воронов и чаек. Окрестные волки не наведывались сюда, потому что этим местом
владели  люди,  а все, на  что  претендует  человек,  вызывает инстинктивную
неприязнь у больших диких собак -- волков.
     Ничего не зная об этом табу, молодой волк-бродяга устроил свое логово у
реки,  но  теперь еще  острее переживал свое  одиночество, потому  что  волк
гораздо больше, чем собака, нуждается в общении с себе подобными.
     Когда  молодой  волк  увидел  Арнук и ощутил ее запах,  его переполнили
противоречивые чувства. Никогда прежде  он не  видел собак, но почувствовал,
что покрытый  золотистой  шерстью  зверь  там,  внизу,  непостижимым образом
близок ему по крови.  Запах был чужим -- и все же знакомым. Очертания тела и
цвет   также  удивляли,  но  отзывались  в   нем  почему-то  теплой   волной
воспоминаний и желания. Однако его столько раз прогоняли, что теперь он стал
осторожным.
     Когда Арнук проснулась, ее нос учуял рядом  оленье  мясо,  но пришельца
она  не  увидела.  Чувство  голода  целиком завладело  ею.  Она  вскочила  и
набросилась на изорванную заднюю часть оленьей туши, которую кто-то подтащил
совсем  близко  к месту,  где спала Арнук. Только утолив  острый  голод, она
смогла  наконец  оторваться от мяса  и поднять  голову...  чтобы встретиться
глазами с пристальным взглядом молодого волка.
     Он  сидел неподвижно в сотне футов от нее, и  ни  единый  мускул его не
дрогнул, когда  на  загривке  Арнук поднялась шерсть  и  угрожающее  рычание
заклокотало у нее в горле.  Волк продолжал спокойно сидеть, готовый, однако,
отпрянуть  в  любой момент,  и  после долгой напряженной минуты Арнук  снова
опустила голову и занялась мясом.
     Такой была их первая встреча, и вот что из нее получилось.
     Арнук не могла больше противиться требованиям своего отяжелевшего тела.
И снова она подчинилась  таинственной силе в глубине ее существа. Не замечая
молодого волка, по-прежнему осторожно державшегося в отдалении, Арнук обошла
знакомую ей  долину. Она  тщательно изучила остовы пяти утонувших  оленей  и
отогнала от них  кричащих чаек  и резко каркающих воронов;  теперь  это мясо
принадлежало ей по праву сильнейшего. Затем, удовлетворенная обилием запасов
пищи,  она  отошла  от  реки и  потрусила прочь,  туда, где  выступающую  из
берегового склона скалу прорезала  неглубокая  расщелина.  Здесь  еще щенком
Арнук  устраивала игры  с другими собаками становища. Теперь она обследовала
эту пещерку с более серьезными намерениями. Место было сухим и защищенным от
ветра. Не устраивало  только одно  -- запах.  Исходившее из расщелины резкое
зловоние  заставило ее приподнять верхнюю губу от ярости и отвращения -- тут
зимовала росомаха.
     Нюх Арнук подсказал ей, что росомаха ушла несколько недель назад и вряд
ли  теперь  вернется прежде, чем  зимние ветры и метели  заставят ее  искать
пристанища.  Арнук  набросала  земли  и песка на грязный пол  пещерки, затем
принялась  таскать мох в самый дальний угол. Там она и укрылась, положившись
на волю природы.
     Щенки у Арнук  родились утром,  когда  в весеннем небе гpoмко зазвучали
крики  белых гусей.  Настало время  всеобщего рождения, и  семь  копошащихся
комочков, греющихся под теплым боком собаки, не были одинокими в свой первый
день  жизни.  На  песчаных  гребнях за  рекой  земляные  белки  вскармливали
крошечных голых бельчат, а в логове у откоса, за милю от реки песец поднимал
настороженную мордочку над землей, заслышав слабое повизгивание облизываемых
его  подругой щенков, которое напомнило ему о новых обязанностях.  Все живое
подчинилось  требованиям вечного цикла обновления  жизни.  Все  живое  кроме
изгоя-волка.
     Пока Арнук оставалась в укрытии, молодой волк испытывал муки терзаний и
не находил покоя. Взбудораженный,  он бродил поблизости от  пещеры, тоскуя и
стремясь постичь неведомое ему. Он не  осмеливался подходить слишком близко,
но каждый день оставлял кусок оленины  в нескольких ярдах от входа в пещеру,
а затем садился поодаль в надежде, что его дар будет принят.
     На  третий день,  когда  он лежал  у пещеры, щелкая зубами на  вьющихся
вокруг его морды мух, его тонкий слух уловил новый  едва доносившийся  звук.
Волк мгновенно  вскочил  на  ноги,  вскинул голову  и  напрягся, внимательно
прислушиваясь. Звук  повторился; чуть различимый, он скорее  угадывался, чем
слышался. Это было тихое повизгивание, призывное и преодолевающее вековечные
барьеры.  Он резко  встряхнулся и, бросив быстрый хозяйский взгляд на вход в
пещеру, затрусил по  долине. Но  теперь  уже  не  одиноким изгоем, а самцом,
выходящим на вечернюю охоту, чтобы  прокормить  свою самку и щенков. Вот так
просто,  по  внутреннему зову всего своего  существа, молодой  волк заполнил
пустоту, не дававшую ему покоя долгие недели с начала весны.
     Арнук же не так легко смирилась с новой ролью волка. Несколько дней она
щерилась при попытках  волка подойти  ближе, хотя и поедала оставляемую им у
входа пищу.  Недели еще не  прошло,  а она уже ждала поутру свежего мяса  --
нежной бельчатины, зайчатины или жирного мяса куропатки. От этого уже совсем
было недалеко и до полного признания волка, приносившего дичь.
     Арнук пришла к окончательному  согласию с ним к исходу второй недели со
дня рождения щенят. В то утро, приблизившись к выходу из логова, она увидела
приготовленного для нее совсем недавно убитого олененка, а рядом, всего лишь
в не скольких футах, -- спящего молодого волка.
     У волка  этой  ночью  была  затяжная и трудная  охота, причем он обежал
большую часть  той  сотни квадратных  миль,  что  закрепил теперь  за  своей
приемной  семьей.  В  изнеможении  он лег  рядом с принесенной добычей, не в
силах уже отойти на обычное почтительное расстояние от логова.
     Томительную  минуту Арнук вглядывалась в спящего  волка и затем  начала
тихо подходить к  нему. В ее позе не  было угрозы, и  когда  она подобралась
вплотную,  ее великолепный пышный  хвост взметнулся  вверх и  завернулся  на
спину  приветливым колечком  эскимосской  лайки,  а  уголки губ поднялись  в
подобии улыбки.
     Волк проснулся, поднял голову,  увидел стоящую  над  ним Арнук и понял,
что настал конец его одиночеству. Когда утреннее солнце запылало над кромкой
гребня,  где находилось  логово, оно  осветило  два стоящих  рядом  силуэта.
Собака и волк вместе смотрели, как пробуждалась тундра.
     И жизнь на  берегах реки  потекла  счастливо.  Не было больше пустоты в
сердце  Арнук, и  сердце волка  переполнялось гордостью,  когда он  рядом  с
логовом грелся на солнце, а щенки  возились около него, теребя его за шерсть
и лапы.
     Так шло время, пока щенкам не исполнилось шесть недель. В эти пустынные
земли  пришла середина  лета,  и стада оленей снова двинулись  на  юг. Место
переправы  вновь  было запружено  оленями,  детеныши  фырчали  позади  своих
косматых матерей,  старые  же самцы, чьи бархатистые  рога  достигали  неба,
двигались впереди.
     Однажды  вечером  в Арнук пробудился охотничий инстинкт и  таинственным
неведомым образом ее желание стало известно волку. Когда на землю опустились
поздние летние сумерки,  Арнук в  одиночку  ушла  в потемневшие  равнины,  в
полной уверенности, что теперь  волк ни на мгновение не покинет щенков до ее
возвращения.
     Она  не  собиралась уходить  надолго,  но  в нескольких милях  от  реки
натолкнулась на группу молодых оленей. Это были прекрасные животные и к тому
же упитанные, что  необычно  для этого времени года. Арнук приелось  постное
мясо,  и она обежала вокруг отдыхающих  оленей, обуреваемая острым  чувством
голода.
     Порыв внезапно  изменившегося  ветра  выдал  ее,  всполошившиеся  олени
вскочили на ноги  и кинулись  бежать. Голод подстегивал  Арнук,  а ночь была
ночью охоты. Поэтому лайка решилась пуститься в долгую погоню.
     Когда время прогнало с  земли  недолгую тьму и поднялся северный ранний
предрассветный ветер, молодой  волк  очнулся  от  своего  бдения  у входа  в
пещеру. Неясное тяжелое  чувство заставило его обернуться к логову и глубоко
заглянуть в него.  Все  было хорошо, щенки спали, сгрудившись  в один тесный
клубок, их крепкие ножки  подрагивали во сне.  Но  засевшая в мозгу  колючка
беспокойства не оставила волка в покое, и он повернулся к реке,  где тусклый
свет уже лился на валы дальних гребней, открывая их один за другим.
     Может  быть,  его  тревожило  долгое  отсутствие  Арнук или  беспокоили
неведомые  человеку  предчувствия...  Он   побежал  в  сторону   от  логова,
принюхиваясь к остывшему  следу собаки, в надежде увидеть ее  приближающийся
силуэт на посеревшей равнине.
     Волк  удалился от логова  не больше  чем  на  четверть мили, как  вдруг
неясное  ощущение  скрытой  опасности обрело  зримые очертания. Легкий вихрь
донес до его ноздрей запах северного ветра, и  в  то же мгновение  он понял,
что же беспокоило его с момента пробуждения. Волк стремительно ринулся назад
к пещере.
     Когда  он взбежал на ближний  к логову гребень,  резкий запах  росомахи
ударил  ему в ноздри  и  наполнил  яростью все его существо.  С прижатыми  к
голове ушами и клокочущим в глотке неудержимым гневом он слетел по склону  в
шесть гигантских прыжков.

     Самец росомахи,  который перезимовал  в той  самой пещере,  где  сейчас
повизгивали во сне щенки Арнук, был крупным зверем шестидесяти фунтов весом,
чьи лучшие годы не так давно миновали,  а нрав с тех пор заметно  ухудшился.
Этой весной он в поисках самки обследовал сотни миль окрест, но так никого и
не встретил. В ночь охоты Арнук он вернулся к речному  броду, ожидая увидеть
здесь  немало утонувших оленей. Вместо этого он нашел лишь чисто обглоданные
кости и следы, говорящие о том,  что принадлежащие ему одному по  праву, как
он  считал,  запасы были нагло  захвачены  волком и собакой.  Его настроение
стало еще хуже, а когда его сморщившийся нос уловил тоненькую струйку запаха
щенков, исходящего  из того  места,  где была его  зимняя нора, он  не  стал
медлить.  С голодной  дрожью в утробе он отвернул от  реки  в предрассветную
серую  мглу, зашел с  подветренной стороны к пещере, отыскал  выступ  скалы,
из-за которого  мог  незаметно следить за логовом, и залег  там. Он  выждал,
пока молодой волк  не отбежал от  входа в логово  и не  направился в сторону
равнин.
     Осторожно самец росомахи двинулся к логову, то и дело приостанавливаясь
и озираясь по сторонам, чтобы окончательно убедиться в беззащитности щенков.
Грузным телом он припадал к каменистой неровной почве, подбираясь все ближе,
и теперь, уверенный в успехе, уже предвкушал радость расправы и  наслаждения
солоноватой теплой кровью.
     Этим утром крови будет предостаточно.
     Молодой волк был  так стремителен в своем яростном  броске, что у самца
росомахи едва  хватило  времени  развернуться боком к  клыкам  врага.  Этого
хватило, чтобы спастись от немедленной  смерти.  И хотя зубы волка прокусили
толстую  шкуру, сжать горло  они не смогли  -- волчьи челюсти сомкнулись  на
мягком  плече  росомахи.  Зверя  поменьше  таким  захватом можно было  бы  и
свалить, но не росомаху. Объятый слепой злобой, самец росомахи повалил волка
наземь, извернувшись в диком ответном броске.
     Будь волк постарше и немного поопытнее, он, наверное,  ослабил бы  свою
хватку и уклонился от этого  выпада,  но  он был молод  и ослеплен заботой о
чужих  щенках, которую  так  щедро дарил им. Он вцепился в  росомаху мертвой
хваткой и  не  ослабил ее, даже когда зубы и когти врага глубоко разворотили
его бок.
     Они  сражались  беззвучно. Краснота  выкатившегося  на  восточный  край
горизонта  солнца казалась  блеклой  по  сравнению  с пламенеющей  на скалах
кровью. Сгрудившиеся у  входа  в пещеру щенки,  которых привлек шум схватки,
какое-то время за  всем наблюдали, а затем,  устрашенные, дрожа, забились  в
глубину, в спасительную темноту. И только чайки видели исход дуэли.

     Чайки встревожили  Арнук.  Когда  она  утомленно трусила назад к дому в
теплых лучах утреннего солнца, то  увидела их кружение над скалами, и до нее
донеслись  их  резкие крики. Чайки  летали зловещим вихрем как раз над самым
логовом.  Беспокойство  придало Арнук новые  силы,  и она бросилась  вперед.
Вскоре она нашла обоих, и друга, и врага. Самец росомахи еще дополз до реки,
прежде чем  истечь кровью.  Но волк  с распоротым  животом  и  вывалившимися
внутренностями уже окоченел рядом со входом в пещеру.
     Тела по-прежнему лежали там, где их застигла  смерть, когда несколькими
днями  позже  речь  людей  снова  огласила  берега  реки, а  молодой  Мактук
наклонился над темной расщелиной и осторожно  потрогал жмущихся друг к другу
щенков,  в  то  время  как  Арнук,  полубезумная   от  переживаний,  стояла,
подрагивая,  рядом. Мактуку  были  подвластны тайны  живой природы, и он мог
прочесть многие незримые ее  письмена, вот почему он понял, что  произошло у
растрескавшихся скал.
     Однажды  вечером  в конце лета он взял  с  собой сына на речной обрыв и
положил руку мальчика на песочно-желтую голову собаки:
     --  Мактук,  сын  мой, скоро  ты тоже станешь мужчиной  и  охотником, и
широкие равнины  узнают твое имя. Придут новые  дни,  и  ты найдешь надежных
друзей,  которые станут помогать  тебе в  охоте,  а лучшим из них  ты всегда
будешь  давать имя Арнук. Когда мой отец узнает, что мы приняли его дар, ему
станет спокойно. И пусть все звери покорятся силе  твоего копья и  лука,  за
исключением  одного. Никогда  не  поднимай руки на белого зверя --  Амоу  --
волка: так наш народ сможет отдать ему свой долг.

     Уводящий по Снегу

     Мое имя -- Оотек, а  мой народ живет  у  реки Людей. Когда-то нас  было
много и земля  была добра к  нам,  но сейчас, в мое время, мы  уже забыли те
дни,  когда олени наводняли тундру и дарили нам жизнь. Часто теперь приходит
только голод, а олень -- редко. Никто уже не живет  у больших северных озер,
хотя еще в дни  юности моего отца палатки нашего народа стояли повсюду по их
берегам. Я  спускался  вниз  по  реке  до  больших  озер, но, достигнув  их,
поворачивал обратно, прочь с опустошенной земли.
     Только обитающие в этих  краях духи помнят те времена, когда можно было
взобраться на холм посреди потока оленей и, куда ни кинь взгляд -- на восток
или  на запад, на север или  на юг, не увидеть ничего,  кроме  оленьих бурых
спин и  боков,  и  услышать только постукивание оленьих рогов да  урчание их
сытых животов.
     Великие стада  прошли...  и,  значит,  все  мы, жившие  оленями, должны
последовать за Уводящим  по  Снегу,  как ушел за ним и мой отец весной этого
года.

     Прошлой  зимой,  как  только  лед  прочно сковал озера,  наступила пора
метелей, и много дней мы не выходили наружу из  своих иглу.  Дети притихли и
перестали играть, а старики украдкой тревожно поглядывали в темноту входного
туннеля.  Снег засыпал  все  иглу, и мы не могли даже отправиться  на поиски
ивовых  прутиков,  чтобы  подкормить огонь. Темнота  и холод наполнили иглу,
поскольку давно уже  был  съеден  олений  жир, которому  следовало гореть  в
плошках, чтобы освещать жилища людей. И так мало оставалось запасов мяса  от
тех считанных  шедших на юг оленей,  которых  мы  смогли  забить осенью, что
собаки стали умирать от голода. И мы сами были уже недалеки от этого.
     Однажды Беликари, живший ко  мне  ближе всех из  семи  семей  стойбища,
пришел сказать, что бешеный песец забежал в лаз его иглу, где лежали собаки,
и  успел покусать трех из  них, пока не был разорван остальными.  Беда еще в
том, что, когда песцы заболевают бешенством,  их  шкурки сильно портятся, и,
даже  если пурга  уляжется и позволит  выйти  из  иглу,  нам  незачем  будет
осматривать ловушки.
     Прошло  еще  много  дней,  пока метель утихла  и  установилось холодное
безветрие.  Никто из  людей не умер, хотя старики едва могли приподняться  с
лежанок.  Мы, те, кто помоложе, собрали  оставшихся собак и  отправились  за
мясом, припасенным нами на  Плоской  равнине. Но нашли  его совсем  немного,
почти  все  хранилища  были  занесены  громадными  затвердевшими  сугробами,
которые засыпали наши отметки.
     Женщины и дети помогали нам умерить голод, разрывая сугробы вблизи иглу
и  выискивая там рыбьи кости  и  обрывки старых шкур, из  которых они делали
похлебку.  Так мы надеялись перебиться, пока теплые ветры весны и все  более
длинные дни не вернут к нам снова оленей из поросших лесом южных земель.
     Но лед  спустя много дней после  того, как он должен был сойти, все еще
тяжело  и  твердо  лежал  по  рекам и озерам, а  дни, казалось,  становились
холоднее  и холоднее. Мы  уже  стали сомневаться, наступит  ли  когда-нибудь
конец  этой зиме. Съели  все, что  могли  отыскать, а олени  все не  шли. Мы
ждали... что же еще мы могли делать? Съели последних собак,  а оленей все не
было.
     И вот однажды мужчины сошлись в иглу Оуликтука. Его жена Куни сидела на
лежанке с  ребенком на руках;  ребенок был  мертв.  Мы знали, что уже  скоро
многим  женщинам придется баюкать на груди  такое горе.  Мой двоюродный брат
Охото высказал мысли, что мучали нас, вслух:
     --  Может  быть,  людям теперь надо уйти отсюда. И возможно,  направить
свой  путь  на  юг,  куда пришли  жить белые люди.  Может  случиться, у  них
окажется еда, которой они смогут поделиться с нами.
     Белые люди только недавно поселились на краю нашей земли, чтобы скупать
у нас шкурки песцов.  Идти туда было очень далеко, и только Охото  бывал там
прежде. Поскольку собаки  уже не могли нам помочь, мы понимали, что все надо
будет нести на  себе, а дети и старики не смогут ехать на собачьих упряжках,
как им подобало. Мы знали, что не все из них увидят жилища белых людей... но
ребенок у Оуликтука и Куни уже умер. Мы решили идти.
     Женщины  приготовили и скатали несколько  шкур  для укрытий  и спальных
мешков, дети взяли то, что смогли унести, а мы, мужчины, навьючили свои тюки
на плечи, и все вместе покинули свое стойбище у реки и отправились на юг.
     Как  только  мы двинулись, солнце стало пригревать, и пять дней мы шли,
по колено утопая в  снежном месиве. Мать моей  жены давно уже  потеряла счет
прожитым  годам,  но  тоже не  отставала и даже помогала разбивать стоянку в
конце каждого дня.  Но на пятый  вечер  она не стала предлагать свою помощь.
Она  села, прислонившись спиной  к камню, и заговорила, обращаясь к Илюпэли,
моей дочери, и ни к кому больше. Она подозвала ребенка поближе к себе.
     Я наблюдал издали, как древняя старуха положила  свои иссохшие руки  на
головку  дочери. Я  слышал, как она тихо  пела ребенку  песню своего духа --
тайную песню, которая перешла к ней от  матери ее матери и с помощью которой
она могла призывать  Помогающего Духа.  Тогда  я понял, что  она решила свою
судьбу.
     Это был  ее выбор, не  в  моей  власти и не во власти  моей  жены  было
отговорить ее, мы  даже не смели  сказать ей, как горюем. Ночью она покинула
стоянку, никто не видел, как она ушла. Мы больше не называли ее имени вслух,
ибо никто не может произносить имя того, кто ушел в тундру вслед за Уводящим
по Снегу, пока это имя вместе с опекающим его духом не получит  народившийся
младенец.
     На следующий день мы  достигли  места Тонких Палочек [5]. Здесь хватало
хвороста  и  мы смогли  наконец  развести огонь и обогреться.  Под  вечер мы
поравнялись с семьей Охото, сгрудившейся на корточках вокруг костра, где они
растапливали снег для питья, потому что  еды  не было.  Охото рассказал, что
его  дочь упала и не  могла  больше подняться, поэтому  пришлось  устраивать
стоянку. Когда подтянулись остальные, стало ясно, что многие -- как старики,
так и молодые -- не могут дальше  идти, а Охото полагал, что  от дома белого
человека нас отделяло еще два или три перехода.
     Почти весь день я нес Илюпэли на плечах и так устал,  что  не мог ни  о
чем думать.  Я лег  у костра и  закрыл глаза. Илюпэли  легла  подле  меня  и
прошептала на ухо:
     -- Там за деревцами сидит белый заяц. Я подумал,  что ей это кажется от
голода, и глаз не открыл.
     Но она снова прошептала:
     -- Большой жирный заяц. Она, Кто Приходила, сказала, что он там.
     На этот раз я открыл глаза и привстал на коленях. Посмотрев,  куда  она
указывала,  я ничего, кроме зарослей низкорослой ели, не увидел. Все-таки  я
вытащил винтовку из тюка и пошел к деревьям.
     Он и вправду был там.
     Но одного зайца  двадцати пяти людям хватило бы только на один зуб. Нам
пришлось сильно призадуматься, как быть. Решили, что зайца съедят трое самых
крепких мужчин:  Алекахоу, Охото  и я, чтобы нам хватило  сил дойти до места
белого  человека. Моя  жена развела  костер  вдали от стоянки,  иначе другим
пришлось бы мучиться от запаха приготовляемого мяса. Она сварила зайца, и мы
втроем поделили его; потроха, кости, кожу и голову оставили на суп детям.
     Из  лагеря отправились по  замерзшему ручью, избегая рыхлого снега. Мои
кожаные сапоги износились  и прохудились,  поэтому  ноги скоро  занемели  от
холодной воды  под тонкой коркой  льда,  которую  мы проламывали при  каждом
шаге.  Но  по  телу  от желудка разливалось  тепло,  я ни на  что не обращал
внимания.
     Сгущались сумерки второго дня, когда мы вышли из ельника на прогалину у
озера, где  стоял дом белого человека. Его собаки  почуяли нас и  завыли,  а
когда мы подошли ближе, он открыл дверь и встал  в проеме,  освещенный ярким
светом лампы, горящей позади него. Мы  остановились и  не двигались с места:
это был незнакомый человек, и к тому же белый, а мы видели совсем мало белых
людей. Он обратился к  нам, но не  на нашем языке, и мы не  могли  ответить.
Тогда он заговорил снова,  очень громко, а  мы снова не  ответили, и он ушел
обратно в дом.
     С наступлением  темноты усилился холод, и наша мокрая обувь заледенела.
Я подумал об Илюпэли и очень захотел что-нибудь предпринять, но не знал, что
следовало сделать.
     Прошло много времени, пока дверь не отворилась снова и оттуда  не вышел
белый человек. Он утирал руками бороду. Мы  уловили струящийся  из его  дома
запах  теплого жира,  но он захлопнул за собой дверь  и  показал нам  знаком
следовать за ним к небольшой хижине.
     Он  отпер дверь ключом,  и мы вошли внутрь.  Затем белый человек  зажег
лампу,  повесил ее на стропила, и  мы смогли  разглядеть стены, заставленные
доверху ящиками, но наши взгляды были прикованы к мешкам с мукой,  сложенным
грудой перед столом. Мы заулыбались -- подумали что белый человек понял нашу
беду  и собирается помочь. Стоя под лампой, мы  заметили, как свет играет на
бусинках жира, застывшего на бороде белого человека, и дали волю радости.
     Белый  человек выдвинул  ящичек  и  извлек оттуда  пригоршню  маленьких
палочек,  какими  белые  обычно показывали,  сколько охотники могут получить
товаров  в  обмен на принесенные шкурки песцов.  С  палочками  в руках белый
человек  что-то сказал на своем языке. Когда  мы  не ответили, он подошел  к
стене,  снял оттуда песцовую шкуру и выложил ее перед нами, а затем  показал
на мешки у нас за плечами.

     <!--img src="map.GIF" width=663 height=479 border=0-->


     Радость  угасла  в  нас. Я  показал  знаком,  что у  нас нет шкурок для
обмена,  а  Алекахоу  раскрыл  мешок и показал, что  он пустой. Глаза белого
человека  были  странного зеленого  цвета, и  я не  мог глядеть в них прямо.
Ожидая,  что произойдет дальше,  я  вместо  этого  смотрел выше, на его лоб.
Белое лицо его стало медленно краснеть от ярости, затем  он  швырнул палочки
обратно в ящик стола и начал кричать на нас.
     Ярости мы страшимся  -- в ярости человек ведет себя глупо и способен на
опасные поступки. Увидев злобу на лице этого человека, я  попятился к двери.
Мне хотелось уйти, но у Алекахоу отваги было больше, чем у  меня. Он остался
стоять на месте и пытался объяснить белому человеку,  какой голод испытывают
люди на стоянке.  Он  задрал свою  "холикту"  -- кухлянку, чтобы
белый мог увидеть, как выступают  ребра  над провалом живота. Затем Алекахоу
коснулся своего лица, чтобы показать, как туго обтянуты кожей скулы.
     Белый  человек пожал плечами. Возможно, он  ничего не  понял. Он  начал
привертывать фитиль лампы, и мы поняли, что сейчас он уйдет опять в свой дом
и  захлопнет  дверь  перед нуждами наших  людей.  Охото  быстро вытащил  две
коробки  патронов  из  заплечного   мешка.  Эти  последние  патроны  бережно
хранились им до прихода оленей. Теперь же он выложил их на стол и показал на
мешки с мукой.
     Белый  человек покачал головой. Зло еще  играло в нем. Он снял  лампу и
повернулся  к двери. Алекахоу и Охото отступили с дороги, но во  мне  что-то
произошло, и, хотя внутри все сжималось от страха, я не пропустил его. Глаза
белого человека уставились на меня, а  одна  его рука  стала ощупывать стену
позади в поисках  винтовки, висевшей на ней, а нащупав, застыла. Теперь я не
мог уступить ему дорогу, боясь шевельнуться, пока рука его была на курке.
     Так  мы стояли в неподвижности  некоторое время. Наконец  он  подхватил
небольшой кулек с мукой и бросил его через  стол к ногам  Охото. Затем  снял
винтовку  со  стены,  отодвинул меня  стволом  в  сторону,  толкнул  дверь и
приказал  нам уходить. Мы. вышли  наружу  и смотрели, как он запирает дверь,
потом увидели, как он вернулся в дом.
     Немного погодя мы увидели его в окне дома. Винтовка все еще была у него
в руках, и мы поняли, что ждать больше нечего. И тогда ушли прочь в темноту.
     Уже  светало,  когда  мы  достигли  стоянки.  Все,  кто  был  на ногах,
собрались  перед  палаткой  Оуликтука, и мы  рассказали, как все  произошло,
показали кулек  муки, настолько маленький, что даже ребенок  мог  легко  его
поднять.
     Оуликтук говорил против нас, обвиняя в том, что  мы .не  смогли взять у
белого человека так необходимую  всем еду. Он сказал, что мы бы заплатили за
нее белому  человеку в следующую зиму, когда песцы будут здоровыми. Но  если
бы  мы попытались взять еду у белого человека, то пролилась  бы кровь.  Да и
Оуликтук говорил так только  потому, что от него  уходил уже второй ребенок.
Остальные ничего не сказали и разошлись "о своим палаткам с горсточкой муки,
доставшейся при дележе.
     Я пошел с долей отца к его жилищу. Хотя  когда-то отец был лучшим среди
нас охотником, а  в прошлом году даже стал отцом ребенка  от третьей  на его
веку жены, за зиму он сильно состарился, а на ноги настолько ослаб, что едва
мог ходить.  Когда я рассказал  ему о случившемся и отдал ему муку для  него
самого<i>,</i> моей мачехи и их маленького ребенка, отец улыбнулся и сказал:
     -- Сыну известно, что может быть сделано, а что нет. Отец Радуется, что
кровь не пролилась. Может быть, все и обойдется.
     Но похоже, тут он был не прав. Мы проделали длинный путь к месту белого
человека, а  раздобыли  такую  малость.  Теперь же слишком  ослабели,  чтобы
пускаться в обратную дорогу в родные места. На другой день  после того,  как
мы возвратились  на стоянку, Уводящий по Снегу  пришел за двумя  детьми, это
были Альют  и  Уктилохик. Их никто не оплакивал,  потому что даже на  скорбь
нужны силы, а их уже не осталось.
     С каждым днем солнце светило все ярче.  Вокруг  уже была весна, а олени
еще не возвращались.  Однажды я решил попытаться навестить отца, узнать, как
он поживает, но  даже такой короткий путь  не  мог преодолеть.  Я  дотащился
обратно  к своему жилищу, где сидела, покачиваясь,  моя жена,  ее глаза были
закрыты,  а  раскрытый  рот  судорожно  хватал  воздух. Возле  нее слабым  и
скрипучим  старушечьим  голоском  постанывала  дочь.  Я  лег на  набросанный
напротив входа лапник, и все вместе мы стали ждать.
     Возможно, это было на следующий день  -- я проснулся от чьего-то крика.
Крик повторился, голос показался знакомым а сердце забилось от слов:
     -- Тут олень!
     Я схватил  винтовку и выполз на утренний свет. Сначала он ослепил меня,
но через мгновение я увидел прекрасного быка -- олень  стоял совсем близко с
высоко поднятой головой и глядел на нашу стоянку.
     Я  поднял  винтовку непослушными руками,  которые,  казалось,  уже были
бессильны удержать ее. Мушка качалась, и олень словно ускользал от ствола то
вверх, то  вниз. Крепко  обхватив  ружье, я прицелился  и  выстрелил.  Олень
вскинул в  воздух передние ноги и  бросился бежать под укрытие  деревьев.  Я
стрелял снова и снова, пока не кончились патроны, но все пули шли мимо цели.
Я  видел,  как они взбивали легкие струйки снега, но не  слышал  того тупого
звука, по которому охотник узнает, что попал.
     Олень убегал прочь... но  уже перед тем, как скрыться  за деревьями, он
споткнулся и упал. Я напряг все свои  силы, чтобы не дать ему подняться. Дух
оленя  боролся  с моим до тех  пор  пока наконец олень медленно не завалился
набок.
     Кое-кто  из людей выбрался на дневной  свет, они спрашивали  друг друга
слабыми голосами, кто это стрелял.
     -- Доставайте свои ножи! -- закричал я как  только  мог громко.--  Убит
жирный олень!
     При  моих словах даже у тех, кто уже не мог ходить,  пробудились  силы.
Люди плакали,  когда, спотыкаясь и  пошатываясь брели к туше  оленя. Те, кто
добрался первыми, облепили ее как, мухи, прильнув губами к еще вытекающей из
ран  крови.  Скоро  они отошли, чтобы уступить место другим, плача от боли и
держась за животы.
     Женщины вспороли тушу  своими ножами с  полукруглым лезвиями и вынимали
внутренности, наспех проглатывая  небольшие  кусочки белого нутряного  сала.
Мужчины отрезали голяшки  и  расщепляли  кости,  чтобы добраться до костного
мозга  Очень быстро олень превратился  в груду  костей  и  струящегося паром
мяса.
     На солнце  стало жарко, и некоторые начали возвращаться назад к жилищам
с  мясом для тех, кто слишком  ослаб, чтобы двигаться.  Тут я  вспомнил, что
никого не видел из  палатки моего  отца, поэтому направился туда,  прихватив
переднюю ногу оленя с  грудинкой. Полог над входом был опущен,  но я откинул
его  и вполз внутрь. Моя  мачеха  лежала под  куском старой вылезшей шкуры и
прижимала ребенка к своей иссохшей  груди.  Хотя  они едва дышали, жизнь еще
теплилась в них. Отца нигде не было видно.
     Я отрезал кусок мяса,  разжевал его до мягкости,  затем втолкнул его  в
рот  мачехи и растирал ей горло,  пока она не стала глотать.  Потом я  отнес
своего сводного  брата  в жилище  Охото, расположенное по  соседству,  и его
жена, приготовив из оленьей крови суп,  накормила им ребенка, а я вернулся в
отцовскую палатку, чтобы разжевать мачехе побольше мяса. Когда я уходил, она
уже ела сама, но говорить еще не могла, и я так и не узнал, куда ушел отец.
     Когда я возвратился  к  себе, жена обжаривала на огне  ребра  и  варила
олений  язык.  Илюпэли лежала завернутая в свежий кусок оленьей шкуры, и как
хорошо  было слышать ее повизгивание от  боли в сытом животе. Всю ту ночь мы
провели за  едой, и к  следующему утру от  быка не осталось  ничего даже для
воронов и  лисиц. Кости  искрошили  и выварили  из  них костный  жир,  череп
раскрыли и  дочиста  выскребли, и даже копыта пошли на похлебку.  Сила оленя
передалась людям, и они были готовы вернуться в свои родные места.
     Когда на следующий  день я пришел в отцовскую  палатку, моя  мачеха уже
могла вставать.  Я велел ей  вместе с ребенком перейти жить в мою палатку, а
потом сказал:
     -- Сын повсюду ходит, но нигде не видит своего отца.
     -- И-и-и, --  ответила она, -- он не стал есть муку, которую ты принес.
Он отдал ее мне и ребенку. А потом ушел навстречу Уводящему по Снегу.
     Немного  времени спустя я  рассказал Охото  о  голосе, который  слышал.
Никто, кроме меня, его не слышал, и ни один человек в  стойбище не знал, что
олень  был  поблизости.  Вместе с Охото мы пошли по  следу,  который оставил
отец, когда он, спотыкаясь, шел к  реке, а затем полз по льду на север. След
его исчез  в  излучине, где течение сделало промоину, и рядом мы нашли следы
оленя. Мы шли по этим следам, пока они не повернули  назад  к  стоянке и  не
подвели наконец  к месту,  где  я убил большого оленя. Мы  ничего не сказали
друг другу, но оба теперь знали, чей голос я слышал.
     Осенью моя жена родит еще  одного  ребенка, и тогда имя того, кто вышел
навстречу Уводящему по Снегу  ради продолжения жизни,  наверняка снова будет
звучать у реки Людей.

     Доброго пути, брат мой!

     Когда Чарли Лэвери впервые  попал  на Север после  окончания войны, ему
было только двадцать шесть лет, однако  сто  боевых  вылетов на  европейском
театре военных действий неплохо закалили его. Он  принадлежал к новой элите,
мнившей,  что любой  вызов, брошенный людьми или природой (все  равно  кем),
можно  преодолеть,  если у  тебя хорошая машина и умелые руки,  способные ею
управлять. В следующие пять лет, когда ему приходилось летать чуть ли не над
всей Арктикой, от Гудзонова залива до границ Аляски, он еще больше укрепился
в своем мнении Но, хотя Лэвери  уже хорошо  знал небо Арктики и  умел теперь
уверенно  летать  в нем по  незримым линиям курса самолета, от  этого земля,
проплывающая  внизу, не  становилась ему ближе понятнее. Монотонная  пустыня
каменистой тундры, снега и льдов существовала вне привычного ему мира, столь
же безразличны были ему и населяющие ее люди.
     Как-то  в середине  августа  1951  года  он вел  свой списанный из  ВВС
"Энсон"  над  залитой водой плоскостью тундры  к  югу  от залива
Королевы  Мод,  возвращаясь  на  базу  в  Иеллоунайф  после  маршрута  почти
предельной для его колымаги дальности. Сдвоенные моторы гудели  ровно, и его
натренированный  слух  не улавливал  ни  малейших  признаков  неисправности.
Машина  предала его неожиданно  и  резко,  без  предупреждения. Не успел  он
протянуть руку, чтобы сбавить газ, как заглох правый мотор а левый отрывисто
закашлял. Потом наступила тишина,  сменившаяся  через мгновение  нарастающим
свистом: самолет, рассекая фюзеляжем воздух, круто падал вниз, к сверкающему
кружку озерца талой воды.
     Озеро было слишком  мало,  а  самолет летел слишком низко. Пока  Лэвери
лихорадочно  пускал  в  ход  гидравлику   закрылков  поплавки  гидросамолета
ударились о  подернутую рябью воду. "Энсон" опасно  накренился и
через  несколько  ярдов с  хрустом врезался в расколотые  морозом прибрежные
камни.
     Лэвери только  мельком  взглянул  на  свою пассажирку,  которую толчком
отбросило в угол кабины. Он протиснулся меж. ней и стенкой, распахнул дверь,
выпрыгнул  наружу  и  оказал  по колено  в  ледяной воде.  Оба поплавка  так
пострадали,  что уже  наполнились водой и теперь упирались в  каменистое дно
озерца.
     Женщина подползла  к двери, и  Лэвери взглянул  на мягкий овал  ее чуть
смуглого  лица,  обрамленного  длинными  черными   волосами.  Он   попытался
припомнить несколько известных ему эскимосских слов:
     -- Тингмеак... токоийо... все к черту вдребезги! Не летит. Понятно?
     В ее глазах  не  промелькнуло  и тени понимания, и  тут Лэвери  охватил
приступ  злобы.  Каким идиотом он был, когда согласился взять ее на  борт...
Теперь она будет болтаться у него на шее, как тот чертов альбатрос [6].

     Четырьмя часами раньше он сел  в  бухте на  побережье Гудзонова залива,
чтобы заложить склад  авиабензина для партии изыскателей. В этой части света
не было ни единого белого,  и  Лэвери понял, что  ему здорово повезло, когда
увидел  неподалеку  от  места  посадки  эскимосскую  палатку.  Двое  мужчин,
выбежавших поглазеть на  его  самолет, были  словно  ниспосланы  богом;  они
помогли выгрузить бочки,  сплавить их до  линии прилива и закатить далеко на
берег, где их уже не достанет никакой шторм.
     Каждого он  оделил  за  эту работу  несколькими плитками шоколада и уже
собирался  направиться обратно  в  Иеллоунайф, когда тот  эскимос,  что  был
помоложе, коснулся его руки и указал на палатку. Лэвери не имел ни малейшего
желания  заходить  в   это  приземистое,  покрытое  шкурами   конусообразное
сооружение,  которое  прилепилось  к  скалам  в  сотне  ярдов  от  него.  Но
согласился -- вовсе не потому, что уступил мягкой настойчивости  эскимоса, а
просто прикинул, что у этих местных можно поразжиться  двумя-тремя песцовыми
шкурками.
     В палатке  мехов  не  оказалось.  Зато  на  оленьих  шкурах там  лежала
женщина. "Нульяк"  --  жена, только и смог понять Лэвери из всех
объяснений эскимоса.
     Палатка вся провоняла тюленьим  жиром, и Лэвери  брезгливо  разглядывал
эту женщину.  Она была молодая и  довольно хорошенькая  для эскимоски, но на
щеках ее пылал лихорадочный румянец, а в уголке рта запеклась струйка крови.
Ее темные глаза смотрели на Лэвери  серьезно и пристально. Покачав  головой,
он отвернулся.
     Туберкулез... рано или поздно  все местные  его подцепляли... Наверное,
из-за грязи,  в  которой они жили. И  вряд  ли  он сделает доброе дело, если
отвезет ее в крошечную больницу в Йеллоунайфе, и так уже  забитую умирающими
индейцами. Лучше уж пусть она умрет у себя дома...
     Лэвери был уже на полпути к "Энсону", когда молодой эскимос
нагнал его. В руках он держал два больших моржовых клыка и пилот увидел, что
они самого лучшего сорта.
     "А, черт  с  ними... мне-то  что. Все  равно я лечу  на  базу без
посадок..." -- подумал он.
     --  Иима.  Ладно.  О'кей.  Я возьму  твою  нульяк.  Только  поторопись.
Дуоу-ии, дуоу-ии!
     Пока Лэвери прогревал  моторы,  эскимосы принесли женщину, закутанную в
одежды из  оленьих шкур, и  положили  ее в  кабину. Молодой показал на нее и
прокричал имя -- Конала. Лэвери кивнул и жестом велел  им уходить. Отчаливая
от  берега,  он  успел  заметить  позади на берегу  две  словно  окаменевшие
маленькие фигурки.  Потом самолет оторвался  от воды и взял курс  на далекую
базу.

     С тех  пор не прошло  еще двух часов, а  ему  снова пришлось  глядеть в
глаза этой  женщины по  имени Конала... Лучше бы не видеть ее и не слышать о
ней никогда.
     Она  робко улыбнулась, но  Лэвери никак не ответил на улыбку. Он  опять
протиснулся  в  кабину  и  начал перебирать вещи, скопившиеся  там  за  годы
полетов  над  Арктикой.  Отыскались  заржавленное  ружье   двадцать  второго
калибра, наполовину пустая коробка с патронами, рваный спальный мешок, топор
и четыре банки тушеной свинины с бобами. Вместе с коробком спичек и складным
ножом в кармане  нарядной  летной куртки  это  и составляло все спасательное
снаряжение.  Бедность экипировки  как нельзя  лучше  говорила о презрении  к
миру, обычно лежавшему далеко внизу под крылом его самолета.
     Засунув все  в рюкзак,  он побрел по воде  к  берегу.  Конала  медленно
последовала  за ним,  неся свои  оленьи шкуры и  большой заплечный  мешок из
тюленьей кожи.  Со все нарастающим раздражением Лэвери отметил про себя, что
она вполне может передвигаться самостоятельно. Притворилась, чтобы бесплатно
прокатиться на самолете. И накинулся на нее:
     --  Прогулка  кончилась,  леди! Твой  хитрец  приятель  втравил  тебя в
паршивую историю -- будь неладны эти его проклятые моржовые клыки!
     Смысла  слов Конала  не  поняла, но тон  уловила точно.  Она отошла  на
несколько  ярдов в  сторону,  раскрыла свою сумку,  достала оттуда  леску  и
начала  осторожно  разматывать  ее.  Лэвери  повернулся  к Конале  спиной  и
забрался на каменный гребень, где уселся, чтобы обдумать ситуацию.
     Где-то в  глубине сознания тревожно мерцал язычок страха. Что  же, черт
побери, ему  теперь делать? По  правилам  следовало бы никуда не отходить от
своего "Энсона" и  ждать,  пока  eгo  не  обнаружит спасательный
самолет... если бы он не отклонился  от  намеченного курса. Он  сообщил, что
собирается лететь на запад вдоль  побережья  до Батерста, откуда повернет на
юго-запад к Йеллоунайфу, а вместо этого направился туда прямо от заложенного
склада,  чтобы сэкономить горючее на час полетного времени.  Да, не очень-то
умно с его стороны,  тем более если учесть,  что рация вышла  из  строя. Так
далеко от маршрута они вряд ли станут его искать; шанс  -- один из миллиона.
Если  по правде  сказать,  он толком  даже не знает,  где находится. Наудачу
прикинуть --  милях в пятидесяти к северу от озер Бэк-Ривер.  В этих забытых
богом краях, черт бы их побрал, до того мало отличительных знаков... Значит,
его никто и не собирается тут искать... придется оседлать свои ноги, как эти
англичане говорят... но куда же идти?
     Он  расправил  на  обтянутых  аккуратными  бумазейными  брюками коленях
потрепанную навигационную  карту. О  Йеллоунайфе,  лежащем в  четырех сотнях
миль  к юго-западу, и речи быть не могло... Арктическое побережье находилось
не более чем в ста пятидесяти милях, но там почти никто не жил, разве только
были разбросанные  стойбища эскимосов...  А  что,  если  добраться  до озера
Бейкер-Лейк?  Большим  и указательным пальцами он отмерил  отделявшее его от
озера расстояние полета, не обращая  никакого внимания на испещрившие  карту
ниточки  рек  и  пятнышки озер. Около двухсот миль. Он  в довольно приличной
форме... вполне сможет проходить миль по двадцать в день... Десять дней -- и
там.
     Краем глаза  он  уловил  какое-то  движение  и поднял  голову.  Конала,
похожая  в  своих меховых одеяниях  на  тепло  укутанного ребенка,  дошла по
мелководью до самолета  и забралась  на  выступающий из воды конец поплавка.
Перегнувшись  почти  пополам,  она  раскручивала над головой  леску.  Крючок
залетел далеко, и грузило разбило водную поверхность в ста футах от берега.
     Нет, ей  никак не дойти  до  Бейкер-Лейк. Придется ей подождать  здесь,
пока  он не вернется за ней.  Снова поднялась  злость...  О, боже,  она  еще
рыбачит тут! Что  же, черт подери,  она  собирается выловить в этом паршивом
пруду?
     Лэвери  принялся проверять отобранное снаряжение. Проклятие, компаса же
нет... а  на солнце в это время года нельзя полагаться. И карманный он так и
не  удосужился купить...  не  думал, что пригодится...  Но ведь  в приборной
доске его старой калоши есть магнитный компас...
     Лэвери  поспешил  обратно  к "Энсону",  разыскал  кое-какие
инструменты и принялся за работу. Он так  погрузился  в свое занятие, что не
заметил, как Конала вытащила свою леску и  Ловко сняла с  крючка  упитанного
гольца. Не видел, как она достала свой женский  изогнутый нож и  вырезала из
тушки два толстых куска филе.  Только  когда она появилась у  открытой двери
кабины, Лэвери узнал о ее удаче. Конала была так мала ростом, что едва могла
заглянуть  внутрь.  Одной рукой  она  протянула  ему кусок  рыбы,  а  другой
запихнула сырое розовое мясо себе в рот, всем своим видом показывая, как это
вкусно.
     -- Нет! Нет! -- Его всего передернуло. -- Ешь сама... животное!
     Конала послушно отошла от люка. Добравшись до  берега, она  наскребла с
камней сухого лишайника и  высекла  над ним кресалом  искру. Поднялся дымок,
потом замерцал язычок  пламени. Она накрыла огонь веточками  карликовой ивы,
разложила  кусочки  рыбы  на двух  плоских  камнях,  наклоненных  к  костру.
Спустившись с самолета с компасом в руке, Лэвери почувствовал, как  внезапно
разгорелся у него  аппетит  при виде жарящейся рыбы, очень вкусно пахнувшей.
Но к костру не подошел, а направился вместо этого к камням, где оставил свое
снаряжение  и выудил оттуда банку свинины с  бобами.  Попытался  открыть  ее
складным ножом и порезал большой палец.
     Взяв  топор, Лэвери стал колотить  им по банке  до тех  пор пока она не
раскололась. Проклиная судьбу,  заманившую его в  эту ловушку, в пустыню,  и
оставившую  его без  крыльев, он яростно запихал  холодное месиво в  рот  и,
давясь, проглотил.
     Конала сидела и внимательно наблюдала за ним. Когда он кончил есть, она
поднялась, показала на север и спросила:
     -- Пихуктук? Мы идти?
     Негодование Лэвери  нашло повод выплеснуться  наружу. Просунув  руки  в
лямки рюкзака,  он  забросил его вместе  со  спальным  мешком за спину, взял
ружье и показал им на юго-запад.
     -- Ты  права,  черт побери! --  заорал он. -- Я  --  овунга пихуктук --
туда! Иитпит -- а тебе уж, хочешь не хочешь, придется остаться тут!
     Даже не проверив, поняла  она или нет, Лэвери начал взбираться вверх по
песчаному склону моренной гряды, поднимающейся от озера к югу. Почти у самой
вершины  он  приостановился  и  оглянулся назад. Конала сидела на  корточках
около своего  костерка и,  казалось, не  подозревала, что  он бросает ее. На
секунду в нем шевельнулось чувство вины, но он отмахнулся от сомнений: ей ни
за что не добраться с  ним до  Бейкер-Лейк, а тут  у нее  есть теплые шкуры,
авось не замерзнет. А еда -- как-нибудь, они тут привыкли есть что угодно...
не помрет. Лэвери пошел дальше, и  его долговязая фигура исчезла за гребнем,
на мгновение четко обозначившись на фоне неба.
     С  неприятным  холодком  тревоги  он оглядел  расстилающуюся  перед ним
тундру,   далеко   впереди  выгибающуюся   бесконечной   линией   горизонта.
Закругленная пустота  -- картина куда  более устрашающая, чем любой из видов
поднебесья.  В сознании снова затрепетал  язычок  страха,  но  он решительно
погасил его и заковылял навстречу этому простору. Его тяжелые летные ботинки
заскользили по камням, зачавкали грязью озерков, лямки рюкзака сразу ощутимо
врезались в плечи через тонкую бумазейную куртку.

     Трудно  сказать, что подумала Конала,  когда  увидела, как  он  уходит.
Может, посчитала, что он отправляется на охоту, потому что для мужчины в тех
обстоятельствах,  в  которых оказались  они, поступить так  было  бы  вполне
естественно. Но скорее всего она догадалась о его  намерениях, --  иначе как
объяснить, что  спустя  десять дней примерно  в  шестидесяти милях к  югу от
места  аварии  самолета  больная  женщина медленно взобралась на  каменистый
гребень  посреди  разбухшей,  залитой  водой  тундры  и  остановилась  возле
потерявшего сознание Чарли Лэвери?
     Присев рядом на корточки, она  своим  изогнутым ножом срезала с его ног
бесполезные остатки кожаных ботинок и обернула разбитые окровавленные ступни
компрессом  из влажного мха-сфагнуса. Стянув с себя  кухлянку, она  прикрыла
его  поверх обтрепавшейся  куртки  от  мух.  Пальцы Коналы  мягко и уверенно
управлялись  с его истощенным, изъеденным мошкой  телом. Потом  она разожгла
костер. Очнувшись, Лэвери увидел над собой навес из шкур и почувствовал, что
к губам его мягко прижали жестянку с рыбным бульоном.
     В  памяти зиял  провал. Лэвери беспокойно приподнялся на  локте, ожидая
увидеть самолет на озере, но ни озерца,  ни старого "Энсона"  не
было... все то же безнадежно ровное отупляющее пространство тундры. Вместе с
приступом  тошноты  вернулась  память.  На  него   вновь  нахлынули  картины
нескончаемых дней, заполненных гудящими, звенящими тучами мух и комаров, все
возраставшим  мучительным чувством  голода, нестерпимой  болью  в  разбитых,
кровоточащих ногах,  безысходностью  долгих  часов,  когда  он  в  застывшей
пустоте лежал  под  дождем без всякого укрытия.  Он  вспомнил,  как подмокли
спички  при  переправе  через первую  же из великого множества речек,  из-за
которых приходилось отклоняться все дальше и дальше на запад. Припомнил, как
потерял патроны двадцать второго калибра, когда после дождя коробка, где они
хранились,   размокла   и   расползлась.   И  напоследок  в  памяти  всплыло
непереносимое  чувство одиночества, которое нарастало до тех пор, пока он не
ударился  в  панику:  бросил   сначала  бесполезное  ружье,  потом  насквозь
промокший  спальный  мешок,  топор   и,  наконец,  гонимый  этим  паническим
одиночеством,  с  бешено  стучащим  сердцем  из  последних  сил  кинулся   к
каменистому гребню,  змеей извивающемуся  но безликой плоскости  этого мира,
который совершенно потерял форму и осязаемость.
     Лицо Коналы,  все  прижимающей к его губам жестянку, постепенно  обрело
четкость. Она улыбалась, и Лэвери почувствовал,  как его  губы также тронула
слабая ответная улыбка женщине, которая совсем недавно вызывала в нем только
отвращение и злобу.
     Неделю они оставались  на этом  безымянном  каменистом  гребне, пока  к
Лэвери не вернулись хоть какие-то силы. Сперва он из-за боли в ногах  только
с  трудом  мог выходить  из укрытия. Между  тем Конала как  будто  бы  и  не
отдыхала совсем: то собирала хворост для костра, то  добывала и готовила еду
или кроила и шила из принесенных с собой шкур  новую  пару обуви для Лэвери.
Можно было подумать, что она  не знает усталости,  но так лишь казалось. Все
это множество дел ей дорого обходилось.
     Время порой как бы начинало двигаться вспять, и тогда Лэвери просыпался
среди  ночи с трясущимися  руками, словно  только  что услышал,  как смолкли
моторы "Энсона". Ему представлялось, что самолет потерпел аварию
всего несколько  минут  назад. А  то  вдруг  накатывал  ужас,  что ему снова
предстоит  пережить  весь  кошмар  похода  на  юг.  Когда так  случалось, он
отчаянно цеплялся за образ Коналы -- только она давала ощущение уюта в  этом
чужом мире.
     Лэвери  много думал о ней, но  эскимоска оставалась для  него загадкой.
Как она  сумела пройти  его  путем по этим  разбухшим равнинам и  каменистым
гребням?.. Как она вообще умудрилась выжить тут?
     Когда  Конала  дала ему надеть  готовые  сапоги,  тщательно  выложенные
изнутри  мягким  мхом,  он понемногу начал находить  ответы  на мучившие его
вопросы. Ему удавалось достаточно далеко, хоть  и сильно хромая, отходить от
шалаша, и он мог наблюдать, как она ставила силки на пестрых земляных белок,
которых  она  называла  "хикик",   как   ловила   рыб-чукучанов,
зачерпывая  их  прямо  руками из  ближайшего  ручья, как  она  нагоняла  еще
неспособных  летать после линьки  арктических гусей и выкапывала из норок  в
торфянике  толстеньких  аппетитных   леммингов.  Следя  за  Коналой,  Лэвери
постепенно   стал   понимать,   что   окружающая    их   "безжизненная
пустыня" на самом  деле  была  землей, которая щедро  оделяла тех, кто
хорошо знал ее.
     Но самый загадочный вопрос так и оставался без ответа. Почему Конала не
осталась  там,  возле  самолета,  в  относительной  безопасности  или же  не
направилась на север  искать своих родичей?  Что заставило ее пойти вслед за
ним?.. Спасти человека чужой расы, покинувшего ее на произвол судьбы?
     Когда их стоянка у каменистого гребня подходила к концу солнце по ночам
уже начало нырять на несколько минут за горизонт -- верный признак, что лето
кончается. Однажды  Конала  снова показала на север и проковыляла  несколько
шагов  в  том  направлении. Шутливый намек на его  разбитые ноги и неуклюжую
походку не  вызвал у Лэвери  раздражения. Он  рассмеялся и захромал вслед за
ней,  дабы  выразить  свою готовность  идти под ее предводительством куда ей
будет угодно.
     Когда  они  снялись  с  места,  Конала  настояла  на  том, чтобы  нести
последние остатки  снаряжения Лэвери вдобавок к собственной  сумке и  скатке
оленьих  шкур,  служивших укрытием  и постелью  им обоим. Они  шли, и Конала
вдруг  запела  --  высоким  и  заунывным  речитативом  без  особой  мелодии.
Казалось, ее  пение  --  такая  же часть  окружающего мира,  как  и посвисты
кроншнепов. Когда  же  Лэвери  попытался выяснить, о  чем  она пела,  Конала
проявила странную, на его взгляд, сдержанность: он только смог  уловить, что
она выражала  свое  родство  и  близость чему-то  или  кому-то,  доселе  ему
неведомому. Ему было не понять, что Конала присоединила свой голос к голосам
земли и ее духов.
     Возвращаясь по собственным следам под предводительством  Коналы, Лэвери
делал множество открытий.  Летчик  не уставал  удивляться,  какой  непохожей
стала тундра на ту страшную пустыню, что он совсем недавно пытался пересечь.
     Он  открыл,  что тундра была  полна  птиц -- от  крошечных длинношипов,
почти  незаметных  на  земле  из-за   их  тусклого   оперения,   до  крупных
оранжевогрудых  ястребов,  высоко  парящих  над болотами  и озерами.  Конала
показала  ему  также бесконечное  многообразие растений тундры,  начиная  от
ярко-рыжих   лишайников    и   кончая    лазурными   цветочками   с   такими
микроскопическими соцветиями, что  ему даже пришлось встать на колени, чтобы
увидеть их.
     Как-то  раз Конала знаком велела  ему  подползти вслед за  ней к гребню
холма.  Метрах  в  тридцати под  ними  в  долинке  стая  арктических  волков
неторопливо охотилась на леммингов  среди стеблей осоки. Лэвери  стало не по
себе  от  столь  близкого  присутствия  крупных зверей,  но тут Конала смело
поднялась  во  весь  рост  и  обратилась к  ним по-волчьи.  Они  выстроились
полукругом мордами к  ней и  протяжно заголосили в  ответ,  а потом цепочкой
неспешно потрусили прочь.
     И вот  к вечеру  какого-то  дня  вдалеке вдруг показалось  яркое пятно.
Сердце Лэвери  заколотилось,  и он кинулся  вперед,  забыв  о боли  в ногах.
Окрашенный  в  желтый  цвет  "Энсон"  вполне  могли  заметить  с
поискового  самолета,  пока  их  не  было...  Может,  их   еще   спасут  его
соплеменники... Но  спустившись  с моренной гряды  к озерцу,  они обнаружили
"Энсон"  совершенно  в том  же  виде, как и прежде.  Ни малейших
следов посещения его человеком.
     Разочарованный до глубины  души,  Лэвери забрался в рубку, сел за  руль
управления и  погрузился в черную тоску. Теперь  выполнить  намерение Коналы
двигаться  на  север,  чтобы   добраться  до   ее   родичей  на   побережье,
представлялось  ему   предприятием  крайне  опасным,  которое  скорее  всего
завершится их смертью в первую же  зимнюю пургу... если  они до нее дотянут.
Их  износившаяся  одежда  и  почти   совсем  вытершиеся  оленьи  шкуры  едва
удерживали тепло. Пищу становилось  добывать все труднее -- птицы улетали на
юг,  мелкие  животные начали  хорониться на  зиму, а рыба  уходила в море. <i>И</i>
откуда они возьмут топливо для костра,  когда  природа  всерьез примется  за
них?
     Лэвери мрачно молчал за ужином, когда  они ели вареную рыбу,  но Конала
была по-прежнему настроена радостно  и  безмятежно.  Она все повторяла слово
"тукту"  -- олени, безуспешно  пытаясь внушить ему, что  скоро у
них будет, с чем двигаться дальше на север.
     Стал подниматься вечерний  ветер. Лэвери забрал одну кухлянку, вышел из
построенного  Коналой шалаша  и забрался  к себе  в самолет,  где  свернулся
калачиком  на  ледяном металлическом полу. Следующие несколько дней он почти
не  вылезал  из  самолета, порой бесцельно крутя ручки  молчащей  рации,  но
большей частью просто  угрюмо  глядя  сквозь  плексиглас лобового стекла  на
пейзаж вокруг, становившийся,  казалось, на глазах все  безрадостнее,  когда
первые морозы покрыли инеем тундровые цветы и разбросали коричневые пятна по
колышущимся зарослям осоки.
     Однажды поутру его вывел из клубка ночных кошмаров незнакомый звук.  Он
был неясным, приглушенным и напоминал рокот накатывающихся  на берег вдалеке
волн. С замершим на секунду сердцем он подумал было, что слышит постукивание
авиамотора, но тут до него донеслись возбужденные возгласы Коналы:
     -- Тукторайкайай -- олени пришли!
     Из  окна своей  безжизненной машины  Лэвери  наблюдал за  чудом  жизни.
Колышущаяся  масса  животных  с  почти  соприкасающимися  ветвистыми  рогами
накатывала с севера. Она  докатилась  до самого озера, разделилась и  начала
обтекать его.  Рокот рассыпался на  частое постукивание  копыт  по скалам  и
камням.  Запах  скотного  двора,  издаваемый  стадом, проник даже  в  кабину
самолета.  Хотя прежде при  полете  высоко  над тундрой Лэвери часто замечал
внизу  стада и цепочки мигрирующих оленей, которые сплетались подобно  нитям
бус,  он  с  трудом  мог  поверить  теперь  своим  глазам.  Земля  скрылась,
наводненная мощным потоком жизни. Тоска стала  рассеиваться под напором этой
живой реки, частью которой Лэвери почти стал себя ощущать.
     А пока он  глядел во все глаза, потрясенный увиденным, Конала принялась
за   работу.  Несколькими  днями  раньше  она  изготовила   себе   копье  из
обнаруженного в "Энсоне" весла с наконечником --  заостренной  с
двух сторон  лапы  самолетного  якоря. Вооружившись им, она теперь суетилась
около края стада. Животные  двигались так плотно, что выбранные ею олени  не
могли  уклониться.  Храпя,  встал  на  дыбы  пронзенный  ее  копьем  бык.  В
смертельном  прыжке  он  поднялся   на  спины   соседних  оленей,  а  когда,
соскользнув,  исчез  под  их копытами, лезвие копья  Коналы уже вонзилось  в
следующую жертву. Она отбирала самых откормленных животных и тех, у кого был
самый лучший мех.
     Когда  олений  паводок  наконец  схлынул,  ножу Коналы  выпала  трудная
работа.  Она  сняла,  выскоблила и  размяла несколько  великолепных  шкур на
будущую одежду и спальные мешки, потом занялась выросшей горой мяса и  стала
нарезать  его прозрачными пластами, которые  потом  развешивала  на кустиках
карликовых ив. Когда они высохнут, то получится легкая, хорошо сохраняющаяся
еда,  которой  будет  достаточно, чтобы  прокормить  мужчину  и  женщину  --
покалеченного  мужчину  и больную женщину --  весь предстоящий  им долгий  и
нелегкий путь.
     Почувствовав  прилив сил  от  живого  окружения огромного стада, Лэвери
пошел ей помогать. Она подняла  навстречу ему сияющее лицо.  Конала отрезала
ломтик мяса и протянула Лэвери, а когда он  впился  в него зубами,  радостно
улыбнулась. Потом он подал идею сделать плиту из двух пустых  канистр, чтобы
можно  было формовать собранный Коналой жир в белые пирожки -- пищу и вместе
с тем топливо на будущее.
     Следующие  несколько дней  выдались  сухими  и ясными. Пока развешанное
мясо  сушилось,  Конала  неустанно трудилась,  мастеря для них обоих  зимнюю
одежду.  Она  так  нещадно  тратила  силы,  что  на  щеках  снова  проступил
горячечный румянец,  а  резкий  отрывистый кашель  усилился.  Если же Лэвери
пытался как-то  убедить ее не очень налегать на работу, она выказывала явное
нетерпение, оставляя его слова без внимания. Конала знала, что делает.
     Наконец  примерно  в середине  сентября  она решила, что  все готово. И
повернувшись спиной к  изготовленной белыми чудесной машине, она отправилась
на поиски своих родичей, Лэвери похромал за ней.
     Небо  потемнело,  и  порывы  холодного ветра принялись швырять снег  на
затянувшиеся льдистыми кристаллами болотца. Однажды пришлось остановиться на
ночлег раньше  обычного из-за сильного  бурана, который слепил глаза  мокрым
снегом. Конала  вышла  из  их  маленькой  походной  палатки,  чтобы  набрать
хвороста для костра. Задремавший Лэвери вдруг услышал сквозь завывания ветра
ее зов.
     В ее  голосе явственно слышалась тревога. Схватив  копье и припадая  на
обе ноги, он  кинулся  наружу из палатки  и  тут увидел бегущую к нему через
долинку Коналу. За ней зловещей тенью вырисовывался  в свинцовом  рассеянном
свете огромный медведь-гризли -- гроза здешних бесплодных земель.
     Увидев, что Лэвери  застыл на склоне прямо  перед ней,  Конала подалась
вбок,  хотя это движение  сократило расстояние,  отделяющее ее  от  медведя.
Лэвери тут же  сообразил,  что она  пыталась отвлечь зверя, занес копье  над
головой и ринулся вниз, крича и ругаясь во всю мочь.
     Внимание медведя  переключилось  с женщины на странное зрелище, которое
являл  собой  Лэвери.  Выпрямив  спину,  гризли  в  нерешительности  сел  на
массивные задние лапы и уставился на человека сквозь летящие хлопья снега.
     Когда от  медведя его отделяли уже считанные ярды, Лэвери  споткнулся и
упал, затем беспомощно прокатился по камням и  очутился  на спине,  глядя на
огромную  квадратную   медвежью  морду  прямо  над  собой.  Медведь  ответил
бесстрастным  взглядом,  шумно втянул ноздрями воздух,  опустился на  четыре
лапы и побрел прочь.
     После встречи с гризли Лэвери окончательно переродился, Одетый в оленьи
шкуры, с окаймляющей  лицо темной бородой и  отросшими до  плеч волосами, он
обрел   гибкость,   энергию   и   особую,    ранее   не   свойственную   ему
наблюдательность. Он больше не был чужаком  во враждебной  стране. Теперь он
по  праву  стал  называться мужчиной, обретя возможность  жить  в мире более
древнем, чем тот, к которому он привык.
     С  Коналой он  познал  то единство,  ту общность,  какие  прежде ощущал
только  с  экипажем   своего  бомбардировщика.  Проведенные   вместе  недели
постепенно уничтожили  языковый барьер,  и теперь ему  становилось яснее то,
что прежде было абсолютно непонятным. Но все же главный вопрос оставался без
ответа  с тех самых  пор, когда она  вернула к жизни его бездыханное тело на
таком  далеком теперь  каменистом  гребне,  как  бы  разделившем надвое  его
судьбу.
     Некоторое  время  они двигались вниз по уже застывшей и укрытой  снегом
реке, ведущей, как ему дала понять Конала, к  морскому побережью. И с каждым
днем силы у Лэвери все прибывали, а Конала все больше слабела. Ночами, когда
женщина думала, что он спит, она тихо постанывала, днем же едва могла пройти
сотню-другую метров, прежде чем  ее опять начинал  бить кашель, а на снегу у
ног расплывались кровавые пятна.
     Когда их настигла первая настоящая  пурга, уже Лэвери  ставил палатку и
разводил огонь из лишайников и оленьего жира, чтобы сварить немного сушеного
мяса. Конала лежала  в спальном мешке, пока он готовил еду,  а обернувшись к
ней,  он  увидел,  что страдальческие морщинки у ее рта слились  в  глубокие
складки. Он  подошел ближе и поднес к ее пересохшим  губам теплый суп. Отпив
глоток, она снова легла, и было видно, как ярко блеснули ее  глаза в тусклом
свете костерка. В их глубине он прочел подтверждение тому, чего боялся.
     Не  опуская  глаз, Конала  вынула  новую пару  сапог  откуда-то  из-под
кухлянки  и  медленно провела по ним  рукой, проверяя  удивительно тщательно
выполненные швы, сквозь  которые не должно просочиться  ни капли влаги.  Она
протянула их Лэвери и положила  ему на колени. Потом заговорила,  медленно и
особенно точно подбирая слова, чтобы он наверняка понял ее:
     --  Это не очень хорошие сапоги, но они могут довести тебя до становища
моих  родичей. И могут помочь тебе вернуться домой, в твою страну... Счастья
тебе... И не сбиться тебе в них с пути... брат мой.
     Поздней  ночью ярость пурги дошла до предела.  Холод завладел палаткой,
словно  и не  было внутри  нее  слабого  язычка  пламени,  пронизал  меховые
одеяния, в которые была закутана Конала, и проник в ее тело.
     Когда  пурга улеглась  и ветер  стих, Лэвери  похоронил ее  под  горкой
камней  на высоком  берегу  безвестной реки. Двигаясь дальше на север теперь
уже уверенным шагом, он больше не размышлял над вопросом,  который мучил его
столько  недель... Потому что главный  ответ Коналы все еще  звучал у него в
ушах  и он  никогда не сможет  его  забыть: "Не сбиться  тебе...  брат
мой..."

     Мрачная одиссея Сузи

     [См. карту].
     Федеральная  дневная   школа  в  Спенс-Бей  выглядит  чужеродной  среди
промороженных скал арктического побережья. Она неуклюже прилепилась к скалам
в  двухстах милях севернее  Полярного  круга; здесь  начинается другой  мир,
другое время.
     Вечером  в  пятницу, 15 апреля 1966  года,  яркие флуоресцентные  лампы
залили светом странное людское сборище в самой большой из  классных  комнат.
Прямо  под эмалированной  табличкой, на которой  в цвете  изображены символы
государственности и правосудия,  за  учительским столом восседал утомленного
вида пожилой человек,  облаченный в великолепную судейскую  мантию. Напротив
него с  послушанием,  пародирующим внимательность и почтение  детей,  сидело
больше полусотни мужчин  и  женщин, узурпировавших в неурочный  час парты  и
складные стулья. Люди стояли даже вдоль стен и сидели на полу.
     В  передних рядах выделялись несколько полицейских в  парадных  красных
мундирах, четыре юриста в черных мантиях, трое или четверо безупречно одетых
психиатров и врачей, несколько репортеров и группка государственных служащих
министерства  по делам  индейцев и Севера -- этой расцветающей  колониальной
империи. А мы в Спенс-Бей были пришельцами -- нас привезли сюда самолетом  с
Ньюфаундленда и из Эдмонтона, чтобы мы засвидетельствовали, что правосудие в
этом далеком уголке страны воистину свершилось.
     А у задней стенки комнаты безмолвно сгрудились  другие -- люди, кому по
праву принадлежала эта  земля. Одетые в изукрашенные кухлянки, яркие свитера
и платья веселых  расцветок,  они  выглядели  уныло. На вторгнувшихся  к ним
чужаков не  смотрели.  Они не  смотрели даже друг  на друга.  Им было велено
прийти, чтобы они знали, как осудят двух юношей их племени, которые нарушили
наш закон.
     Суд Северо-Западных территорий начал свою работу.
     "Шуюк И5-833  и  Айяут  И5-22,  оба  из  Левек-Харбор,  совместно
обвиняются в том, что они  15 июля или около этого  дня  в Левек-Харборе или
окрестностях этого  поселка незаконно совершили преднамеренное убийство Сузи
И5-20..."
     Репортер  шепотом  спросил у  сидящего  с ним рядом  правительственного
чиновника: "Что здесь  происходит? Разве  вы  присваиваете  обвиняемым
тюремные номера прежде, чем докажете их виновность?"
     "Конечно  же  нет. У  каждого  эскимоса есть номер. Так  их легче
различать".
     Сузи И5-20 была мертва. Ее племянник Шуюк И5-833 и Айяут И5-22, который
был  сыном этой женщины, навсегда так и оставшейся для всех нас неизвестной,
стояли перед  судьей, пока секретарь суда зачитывал  обвинение.  По их лицам
трудно  было понять,  понимают  ли  они  происходящее,  даже после того, как
обвинение было  переведено на  эскимосский  язык  судебным  переводчиком  --
белым,  женившимся на  эскимоске  и  прожившим  большую  часть  жизни  среди
эскимосов. Всем присутствующим было совершенно ясно, что печальный и мрачный
ритуал, свершавшийся вокруг  двух обвиняемых, недоступен их  пониманию.  Так
они и  стояли перед судьей, съежившись и уйдя в себя, двое  небольшого роста
юношей с гладкими лицами. Они, как и весь их народ, были похожи на детей, но
этих детей давно изгнали из  мира,  где  принято считать, что  о  детях надо
заботиться.
     Слушание  дела началось  в девять  часов  утра на следующий  день,  а к
одиннадцати вечера уже вынесли приговор. За эти часы мы, посторонние, смогли
усвоить только общий характер событий, приведших к смерти  одной  женщины...
Мы  услышали крошечный  фрагмент  последней  главы  длинной мрачной  одиссеи
повествующей о пути, приведшем к гибели целый народ.

     Поздним летом 1913 года Компания  Гудзонова залива основала свою  самую
северную  факторию  на  мысе  Дорсет  --  крайней  юго-западной  оконечности
Баффиновой  Земли.  Обитавшие в  тех суровых  краях эскимосы были  искусными
охотниками   на   оленей,   и  эта  охота  на  протяжении  многих  поколений
поддерживала их существование, придавала им уверенность в себе. Но не успело
закончиться второе  десятилетие  века, как  они превратились  в охотников за
пушниной на  продажу.  Вся их  жизнь круто  изменилась. Вместо  традиционных
каяков  появились большие лодки с моторами, завезенные из  Шотландии; на них
эскимосы совершали походы вдоль берегов острова.  Вместо луков  и острог они
применяли  в охоте дорогие многозарядные винтовки. Их семьи питались уже  не
мясом,  а  консервированной  ветчиной,  кулинарным  жиром  и   лепешками  из
привозной муки. Их летние палатки, которые теперь были покрыты не шкурами, а
брезентом,  наполняла  разнообразная продукция  цивилизованного  мира --  от
граммофонов до одежды из ярких хлопчатобумажных тканей.
     Так обстояли дела, когда весной 1926 года в семье молодого человека  по
имени Китсуалик родилась дочь. Она родилась прекрасным здоровым младенцем, и
назвать ее должны были бы, по древним обычаям, именем одного из ее  предков.
Однако христианская церковь ненамного  отстала от скупщиков меха, основав  в
Кейп-Дорсет миссию, и  англиканские  миссионеры  окрестили девочку Сюзанной.
Родители не могли выговорить это имя и поэтому звали ее Сузи.
     Детские годы Сузи пришлись на время расцвета торговли пушниной. По всем
арктическим  островам  и  побережью  материка  --  от  Гудзонова  залива  до
Берингова моря  -- как грибы  вырастали  фактории. Именно тогда  большинство
эскимосских племен, кроме самых отдаленных,  превратились из охотников  ради
пропитания в  ловцов  лис и песцов, именно тогда насильственно  расторгли их
издревле закрепившуюся  связь с землей и морем,  которые питали эскимосов  с
незапамятных времен.
     И  вдруг в  1930 году, когда на юг страны обрушилась великая депрессия,
рог  изобилия,  из которого  безостановочно сыпались  на земли эскимосов все
новые и новые фактории, иссяк. Цена за хорошую шкуру песца резко упала -- со
ста долларов  до  пяти и  Даже меньше, а это равнялось,  если пересчитать на
реальную Цену товаров, которые эскимос мог получить на  эти деньги, примерно
пятидесяти  центам.  Большинство  мелких  факторий  закрылось,  а  вслед  за
отъездом их владельцев с берегов Арктики наступил голод.
     В 1931  и 1932 годах почти три четверти родившихся в Кейп-Дорсет  детей
умерли от  недоедания  и сопровождающих его болезней на первом  году  жизни.
Сузи  тоже видела, как мать  завернула  иссохшее тельце ее  братика в  кусок
материи и положила  в нишу, выдолбленную в  стене  иглу,  чтобы  до  него не
добрались собаки. Так  до весны он  и оставался с ними в доме, пока земля не
оттаяла и они смогли его похоронить.

     Именно во время этого кризиса Компания Гудзонова залива, рассчитывая на
улучшение конъюнктуры после депрессии,  вышла с предложением к правительству
Канады. США, Дания  и другие  страны  оспаривали право  Канады  на обладание
огромным архипелагом Королевы Елизаветы, расположенным в высоких широтах [6.
<i>А.Ч.</i>]. И Компания предложила усилить право владения Канады этими бескрайними
необитаемыми землями, заселив их эскимосами,  которые "терпят лишения,
вызванные текущими  экономическими затруднениями". Компания  вызвалась
провести всю  операцию по колонизации, и правительство приняло предложение с
условием, что Компания возьмет на себя всю ответственность за благосостояние
переселенцев  и  не будет  препятствовать  их  желанию  вернуться на прежние
места, если новый дом им почему-либо не понравится.
     Осенью 1933 года  управляющему факторией в Кейп-Дорсет,  Пангниртунг на
западном  и  Понд-Инлет  --  на  северном побережье  Баффиновой  Земли  было
приказано начать вербовку колонистов. Задача непростая -- традиции, навыки и
склад  души  крепко привязывали людей к  земле своих  предков. Они не желали
покидать  ее, и,  пока управляющий  факторией в Кейп-Дорсет не  обратился за
помощью к Кававу -- бывшему шаману на службе у Компании, никого не удавалось
завербовать.
     Вслед за управляющим  Кававу  принялся расхваливать новое место, где не
переводилась  дичь.  Особенно  он  напирал  на  обещание Компании  бесплатно
предоставить  новое  охотничье  снаряжение и  снабдить  поселенцев  богатыми
запасами продовольствия;  он  также подтвердил заверения  управляющего,  что
все,  кому не понравится  на новом месте, смогут  беспрепятственно вернуться
домой.  Отчаянно суровая зима  и прочно  поселившийся  в  каждом иглу  голод
придали  такой вес  словам Кававу,  что его племянник  Китсуалик и несколько
других мужчин хотя и с неохотой, но согласились поехать.
     Когда   грузовой  пароход   Компании  "Наскопия"  вышел  из
Кейп-Дорсет  14  августа 1934 года, он нес  на своем  борту шесть  семей  --
двадцать два человека, включая мужчин, женщин и детей, вместе с их пожитками
и  собаками. Среди тех, кто, стоя у  поручней, наблюдал,  как уплывают вдаль
низкие холмы Кейп-Дорсета, была и восьмилетняя Сузи.
     В  Пангниртунге  к  переселенцам  присоединились  еще две  семьи,  а  в
Понд-Инлет  --   еще  четыре.   Затем  "Наскопия"  через  пролив
Ланкастер повернула  на  север,  к неприветливым берегам  острова  Девон. 23
августа она бросила якорь в "порту назначения" -- Дандас-Харбор.
     Колонисты увидели вокруг себя  отвесно вздымающиеся  стены фьорда, а  с
гор, высотой шесть тысяч футов, спускался огромный ледник, и лишь у подножия
этих одетых льдами гор вилась узкая ленточка голых скал, свободных ото льда.
Это был край, подходящий для титанов, но не для простых смертных.
     Хотя люди в этих местах  поселялись на короткое время,  эскимосы  здесь
никогда не жили.  В 1934 году федеральное  правительство,  чтобы держать под
контролем вход в пролив Ланкастер, устроило в Дандас-Харбор  пост  канадской
полиции -- это была часть плана  распространения прав  Канады на арктические
острова высоких широт. Некоторое время  канадский флаг трепали резкие ветры,
слетающие с ледника, но вскоре пост пришлось  оставить,  потому что движение
ледников  с  гор   и  жуткие  льды  в  проливе  так  ограничили  мобильность
полицейских, что те не могли ни патрулировать окрестности, ни даже охотиться
на тюленей, чтобы прокормить своих собак.
     Новопоселенцам  из Кейп-Дорсет эти  неприютные  места  были  совершенно
чужды. Они  привыкли  к  открытым просторам тундры, а  не к покрытым вечными
льдами горам. На узкой полоске свободного ото льда побережья не было оленей,
и обитало  всего  несколько песцов  и  других  мелких животных.  И  так  как
эскимосы были народом, чей мир  населен не только зримыми существами,  но  и
незримыми  духами,  то  необъяснимая  угроза,  исходящая  от нависших  скал,
наполняла их сердца смутным предчувствием несчастья.
     Не прошло и двух месяцев, а все люди, привезенные из  Кейп-Дорсет,  уже
стремились  вернуться  обратно на родину.  А когда  назначенный  их опекуном
служащий Компании, поселившийся в удобном домике пограничного поста, заявил,
что до будущего лета, когда придет пароход, ничего сделать нельзя, Китсуалик
и  еще  трое  эскимосов запрягли  собак и отправились  с  семьями на  запад,
надеясь, что  лед будет достаточно  устойчив и  они смогут достичь северного
побережья Баффиновой Земли по ту сторону пролива.
     Но  их  надежда не сбылась.  За пять дней мучительного  путешествия  по
неверному,  все время подвигающемуся льду им удалось преодолеть только сорок
миль  и у входа в залив Крокера пришлось  высадиться на берег.  Но  идти  по
берегу  на  запад  мешали ледники,  сползающие  здесь  в  море. Принужденные
вернуться в  залив  Крокера,  который  был  только чуть большей  по  размеру
тюрьмой,  чем Дандас-Харбор,  они  там  зазимовали и перенесли лишения более
жестокие, чем  за  все  время  жизни  в Кейп-Дорсет.  Выжить удалось  только
благодаря унизительному визиту  Китсуалика  в  Дандас-Харбор  к  раздраженно
выбранившему его белому опекуну, у которого удалось выпросить немного еды.
     В конце  лета 1935 года все поселенцы собрались в Дандас-Харбор, полные
решимости уехать на  "Наскопии" домой. Но когда  наконец пароход
пришел,  он бросил якорь на  дальнем рейде, выгрузил  немного  припасов... и
отплыл, не взяв никого на борт. Людям объявили, что заберут всех  на будущий
год.
     Вторая зимовка запомнилась  Сузи еще лучше... Пытаясь добыть тюленей на
предательски  неустойчивом льду залива в один из лишенных света дней января,
Китсуалик едва не расстался с жизнью, когда его на  внезапно оторвавшейся от
берегового припая льдине  унесло  в море.  Почти  неделю без крошки  во  рту
тщетно стараясь укрыться  от пронизывающего холодного ветра за вздыбившимися
кусками  льдин,  один  на  плавучем  ледяном  островке  нескольких  ярдов  в
поперечнике, он дрейфовал в восточном направлении, пока  не удалось  наконец
выкарабкаться на  земную  твердь. Китсуалик отпустил собак  и  бросил нарты,
поэтому ему пришлось затратить на дорогу до залива Крокера еще около недели.
Жена  и  дети уже отчаялись  увидеть  его  снова,  считали  пропавшим  и  не
надеялись дожить до лета.

     Выбор Дандас-Харбор  в качестве  места для эскимосского поселения может
показаться  случайным,  досадным  недоразумением, но  это  не так. Выбор был
сделан преднамеренно и должен  был  оправдать перемещение эскимосов на новые
места с целью  укрепления  канадского влияния в Арктике, послужить  созданию
показательного  прецедента  переселения  эскимосов в  районы,  где они могут
способствовать развитию мехового промысла.
     Полуостров  Бутия и остров Сомерсет,  разделенные только узким проливом
Белло, выдаются гигантским пальцеобразным выступом на  север от  арктической
оконечности   материка.  В  начале  30-х  годов  этот  район  почти  целиком
принадлежал нетчинглингмиут -- Тюленьим людям: еще ни одному мехоторговцу не
удавалось основать  среди  них  постоянную факторию. В  1926  году  Компания
Гудзонова залива также попыталась  сделать это в  западной части населенного
ими края, но  она не  смогла преодолеть молчаливого сопротивления ни забитых
льдами   мелких  заливов,  ни  самих  нетчинглингмиут.  Это  был  суровый  и
щепетильный  народ, отдававший  настолько решительное предпочтение  прежнему
образу жизни, что пришельцы, принесшие  с собой  перемены, начинали  ощущать
себя среди них явно лишними.
     В  1932  году Компания  решила  предпринять  новое  наступление на  это
последнее  пристанище эскимосов  --  на  сей  раз  с  востока, через  пролив
Ланкастер и узкий пролив Принс-Риджент, сделав заключение, что вернее  всего
удастся победить неукротимых  Тюленьих людей, "подсадив"  к  ним
уже  "одомашненных" эскимосов.  Именно для  этой роли  и избрали
двенадцать семей  с  Баффиновой  Земли,  высадив их в Дандас-Харборе. Осенью
1935  года  Компания  доложила  правительству,  что   Дандас-Харбор  вопреки
ожиданиям  оказался  непригодным  в  качестве места поселения,  и  испросила
разрешения перевезти людей на более подходящее место. Разрешение было быстро
получено.

     Поздним   августовским    утром   1936    года    звучный    гудок    с
"Наскопии", отразившись  от  скал Дандас-Харбор, снова  разогнал
тишину.  К тому времени,  когда судно бросило якорь  в заливе, все население
маленькой  колонии было  готово подняться на борт,  и  на  сей  раз  им  это
позволили. Одна из  сестер Сузи так вспоминала свои переживания в тот  день:
"Все  думали, что  едут домой.  Плохие времена кончились. Скоро увидим
всех, кого мы покинули. Отец говорил, что мы никогда  больше из Кейп-Дорсета
не уедем".
     Отплыв из залива, "Наскопия" отправилась на запад, но  не в
Кейп-Дорсет,  а  в  необитаемую  Элизабет-Харбор,  что  на  южном  побережье
полуострова Бутия. В трюмах она несла детали для сборных домов и припасы для
новой  фактории,  но  если  кто-то  из  находящихся  на  борту  эскимосов  с
Баффиновой Земли и знал  о ее назначении, то никто не подозревал, что именно
на их долю выпала задача обеспечить преуспевание фактории.
     Углубившись  немного  в  воды пролива  Принс-Риджент,  старая  посудина
натолкнулась на  плотные  льды  --  настолько  плотные, что  через  три  дня
напряженных попыток преодолеть их вынуждена была остановиться. Капитан решил
повернуть назад,  и через  два  дня  "Наскопия" бросила  якорь у
небольшого  эскимосского  поселения  в Арктик-Бей  на  северной  оконечности
Баффиновой Земли. Было принято поспешное решение: выгрузить на берег припасы
для новой фактории  вместе с поселенцами  и  подобрать их  следующим  летом,
чтобы вновь попытаться пробиться к побережью Бутии.
     Люди из Пангниртанга, до  прискорбия хорошо познакомившиеся с  обычаями
белых за сто  лет контактов с китобоями, заходившими  в  море Баффина залив,
казалось,  заподозрили неладное  и  наотрез отказались  покидать судно.  Они
заявили, что поедут  домой,  и никуда  больше. Люди  из Понд-Инлет,  чей дом
находился в полутораста  милях от Арктик-Бей -- туда можно было добраться на
собачьей упряжке, -- придерживались иного мнения.
     Китсуалик еще  с одним или двумя мужчинами из Кейп-Дорсет присоединился
вначале  к  выходцам   из  Пангниртунга,  но  на  судне  был  сильный  отряд
полицейских, и Кававу принялся убеждать, что их силой ссадят на берег,  если
они не согласятся  сойти  добровольно. Потом  к ним  пришел белый  человек и
объяснил, что в этот сезон "Наскопия" уже  не успеет вернуться в
Кейп-Дорсет, но, если никто не переменит  своего решения к началу следующего
лета, их отвезут  домой. После этих уговоров гpyппа из  Кейп-Дорсет неохотно
согласилась  сойти  на  берег  вместе  с  семьями  из  Понд-Инлет.  Люди  из
Пангниртунга остались тверды  в своем решении,  а когда стало  ясно, что  их
удастся ссадить только силой,  служащие Компании отступили. Через  несколько
дней непокорные упрямцы сошли на берег в виду родных гор.
     Снова  эскимосы из Кейп-Дорсет очутились в незнакомой местности, причем
на этот раз еще и среди неизвестных людей, говорящих на незнакомом диалекте.
Не  желая  покушаться  на охотничьи  земли эскимосов Арктик-Бей, они  делали
небольшие  вылазки от поселка  и третий год подряд  существовали практически
только  на   скудный  паек,  выдаваемый   служащими   Компании.   Скитальцев
поддерживала лишь неугасающая надежда, что наступит лето и их отвезут домой.
Семьи  из  Понд-Инлет не разделяли этой  надежды.  Как  только  установилась
подходящая для переездов  погода,  они запрягли собак  и без  шума  покинули
Арктик-Бей.
     За  эту  долгую  зиму планы Компании  претерпели  некоторые  изменения.
Лоренцо Лирмонт, управляющий факторией  Йоа-Хейвен на острове Короля Уильяма
(самая  близкая   к  Бутии  западная  точка,  до  которой  Компании  удалось
добраться), давно лелеял навязчивое и тщеславное желание открыть  торговлю в
краю  нетчинглингмиут.  И  зимой 1936 года ему удалось уговорить руководство
Компании предпринять наступление с двух сторон одновременно.  Пока небольшая
вспомогательная   шхуна  Компании   "Аклавик"   будет   пытаться
добраться до  Бутии с  запада, "Наскопия"  предпримет  такую  же
попытку с востока. Если тому или другому судну удастся достичь цели, у входа
в пролив  Белло  будет основана  фактория.  Если  же это удастся обоим судам
тогда  сможет  наконец осуществиться  почти  вековая  мечта об использовании
пригодного для торговли Северо-Западного прохода. И в том и в другом случае,
говоря словами  хроникера Компании, нетчинглингмиут  "будут включены в
жизнь современной цивилизации".
     Ледовая   обстановка   летом   1937   года    оказалась   исключительно
благоприятной.   Маленькая  "Аклавик"   выбралась   за  пределы.
пакового льда Йоа-Хейвен  в пролив Белло, и Лоренцо Лирмонт  вышел встречать
"Наскопию", когда она прибыла с запада со  всем  необходимым для
основания новой фактории Форт-Росс.
     Во  "все необходимое"  входили и шесть  семей  эскимосов из
Кейп-Дорсет,  которые   отзимовали   в  Арктик-Бей  и,  отплыв   оттуда   на
"Наскопии", все еще надеялись попасть домой. Но в эти  последние
дни  августа, стоя в отчаянии на каменистом берегу у будущего  Форт-Росса  и
глядя   вслед    тающему   в   осеннем    небе   облачку   дыма   из   трубы
"Наскопии", они  потеряли  последнюю надежду, растаявшую подобно
последней струйке дыма над горизонтом.
     Напачи-Кадлак так вспоминал чувства и настроение людей в тот день:
     "Теперь все  знали,  что  никогда  не  вернутся  домой. Некоторые
женщины   плакали  и  отказывались  от  еды.  Никому  здесь   не  нравилось.
Нетчинглингмиут не любят, когда к ним приходят незнакомые люди. Мы совсем не
знаем этих краев, не знаем, что делать".
     Пока изгнанники находились в  столь плачевном  состоянии, они никак  не
отвечали  намерениям  Компании  Гудзонова залива.  Необходимо было  каким-то
образом вывести  их  из  состояния отчаяния и апатии. Решили погрузить их на
моторную  лодку  "Тюлень"  и отвезти еще  на  полтораста миль  к
северу, на необитаемый мыс  острова Сомерсет. Предполагалось, что там они  в
силу необходимости снова соберутся с духом, что позволит им как-то выжить, и
таким образом будет положено начало меховому промыслу на новых землях.
     Управляющим  факторией,   которой  было   присвоено  громкое   название
Порт-Леопольд, а  также  опекуном  группки эскимосов с  Дорсета был назначен
некий Эрни  Лайол --  еще молодой человек, прослуживший, однако, в  Компании
около  десяти  лет.  Тут эскимосам  повезло.  В его жилах  текла эскимосская
кровь.  Лайол  родился на Лабрадоре, знал,  любил и  понимал  своих  кровных
братьев.
     Он сдружился с Китсуаликом  и через некоторое  время женился на старшей
сестре Сузи -- Нипеше.
     Лайолу и  его подопечным  досталась  невероятно трудна я  доля. Ледовая
обстановка была  почти так же  тяжела,  как и в Дундас-Харборе, а  местность
вокруг  Порт-Леопольда  -- так  же негостеприимна:  недаром  нетчинглингмиут
избегали селиться на острове Сомерсет, за исключением  кусочка его западного
побережья.  В  1940  году  Компания  сочла  нецелесообразным  содержать  там
факторию.
     Лайол повел скитальцев на юг,  но, за исключением  Кававу и его  семьи,
они отказались приближаться к Форт-Россу. Они не желали иметь никаких дел ни
с находящимися  там белыми, ни с нетчинглингмиут, которым они не  доверяли и
которых  недолюбливали.  Поэтому они решили  остановиться на северном берегу
залива Кресуэлл, который  выходит в узкий пролив Принс-Риджент в шестидесяти
милях  севернее Форт-Росса.  Оттуда они  обратились  с последней  мольбой  к
Компании, передав через Лайола свое желание вернуться домой. Их просьба была
отвергнута. Более  того, тем же  летом  "Наскопия"  привезла  из
Кейп-Дорсет еще  две семьи --  их  уговорили  присоединиться к "хорошо
устроившимся" на острове Сомерсет соплеменникам.
     Вместе с новыми поселенцами  с  борта "Наскопии" невидимкой
сошел  еще один смертельно  опасный "пассажир".  От  инфлюэнцы к
концу октября  в Форт-Россе умерло четырнадцать эмигрантов, включая шестерых
эскимосов из залива Кресуэлл.
     С наступлением зимы пришел голод. Шкуры песцов  почти ничего не стоили,
и мужчины  не могли  даже  купить патронов,  чтобы  прокормиться охотой,  не
говоря уже  о  том,  чтобы  приобрести  в  достаточном количестве  продукты.
Ослабев  от болезни, поразившей почти всех мужчин, женщин и детей поселения,
испытывая недостаток в  патронах, под  хлещущими  порывами ураганных ветров,
из-за  которых восточный берег  острова  Сомерсет имел среди нетчинглингмиут
дурную  славу, оставшиеся  в живых nepeселенцы  из Дорсета встречали  первую
зимовку в своем шестом по счету месте изгнания без надежды ее пережить.
     Хотя дорсетцы были пришельцами в заливе Кресуэлл, они чувствовали,  что
свирепые  налетающие  с   севера   ветры,  из-за  которых  закрыли  факторию
Порт-Леопольд,  здесь  будут  буйствовать  с  не  меньшей  силой,  поэтому и
построили  свои  иглу  у подножия скальной  гряды, протянувшейся параллельно
северному берегу  залива  примерно  в  полумиле от него. Китсуалик  со своим
другом  Томаси выбрали место  для  домов  в нижней части  залива, где  скалы
постепенно понижались,  переходя в  плато,  но Джеймиси, Джохани  и  молодой
эскимос по  имени Джози построили  свои иглу на несколько миль западнее, где
скалы вздымались почти до ста футов.
     В четырнадцать лет Сузи стала исключительно привлекательной девушкой, к
тому же почти на голову выше ростом  всех остальных членов племени. При этом
она была умницей  и обладала всеми достоинствами эскимосок по части  ведения
хозяйства. Сузи, хотя еще и жила в семье родителей, была помолвлена с Джози.
Они собирались пожениться осенью. Свадьбу пришлось отложить, когда во  время
эпидемии умерли отец  и дядя Джози и он остался единственным кормильцем двух
вдов и пятерых детей.
     Весь декабрь бураны,  налетающие на  залив Кресуэлл с полярных  ледяных
просторов, свирепствовали до такой степени, что почти не позволяли охотиться
на тюленей  у лунок  в отполированном  ветрами льду.  Мяса не хватало, голод
убивал собак, иссушал людей.
     Во время  зимовки в  Арктик-Бей старший брат Сузи  -- Гидеон перешел  в
христианскую  веру,  ища  в  религии  белых   пути  к  спасению  от  жалкого
существования  изгоев.  Теперь  он  отмечал  рождество  в  холодной  темноте
родительского иглу, где тюлений  жир стал слишком драгоценен, чтобы жечь его
в лампах.  Безрадостна была эта пародия на  рождество,  но  семья Китсуалика
жила  все  же  лучше,  чем семья  Джози,-- изможденному  юноше уже несколько
недель подряд не удавалось добыть ни одного тюленя, поэтому женщины и дети в
его иглу питались только тем немногим, чем  могли поделиться с ними Джеймиси
и Джохани.
     В первые  дни января  ветры  улеглись, и начался снегопад.  Джеймиси  и
Джохани переселили  семьи в небольшие временные иглу на паковом льду,  чтобы
быть ближе к месту охоты. Джози собирался поступить так же, но ему надо было
бы в таком случае переселять восьмерых,  поэтому он счел  за лучшее остаться
на прежнем месте и охотиться из иглу Джеймиси. Наконец ему повезло -- в один
прекрасный  день он убил острогой  большого тюленя. Под  прикрытием скальной
гряды он дотащил добычу до дома, и в этот вечер женщины и дети пировали.
     Но ночью вновь поднялся северный ветер, перешедший  в ревущий буран.  А
хорошо накормленная  семья Джози,  первый раз  за много  дней  по-настоящему
согревшаяся, не услышала в этом реве особой угрозы, тем более что постепенно
звук ослабевал. Все уснули, считая,  что буран  стихает.  Они  не знали, что
ярость  бурана  была  заглушена  снежной  рекой,  скатывающейся  со  скал  и
застывающей плотными слоями над крышей их иглу.
     На следующий день Джози нашел  выходной туннель  настолько забитым, что
ему пришлось  прокапывать ход наружу целый час. И когда он наконец пробился,
то увидел, что наверху бушует страшная пурга.
     "Снег обрушивался с гряды, переваливая через нее подобно реке, --
так  позже  он описывал  открывшуюся  картину.  --  Ничего  невозможно  было
разглядеть. Голова  казалась  погруженной  в  быстро  застывающую  воду.  За
короткое  время, пока моя голова была  на  поверхности, снег успел  засыпать
вырытую лунку.  Я  догадывался,  что  все  иглу уже  под  снегом,  и  потому
посчитал, что, пока еще можно выбраться наверх, лучше поспешить.
     Пробравшись  снова внутрь иглу, которое под толстым снежным покрывалом,
освещенное  и  согретое жировыми лампами, казалось  теперь  особенно уютным,
Джози принялся убеждать женщин одеться потеплее и как  можно  лучше закутать
детей. "Нам необходимо уйти  отсюда!" -- заключил он, описав всю
ярость бушующей наверху непогоды.
     Женщины начали было собираться, но, поразмыслив, прекратили сборы. Если
наверху такой страшный буран, то где им найти укрытие? Даже если и удастся в
слепящем вихре  найти иглу  Джеймиси  и  Джохани,  то добраться туда с таким
количеством детей они вряд ли сумеют. В конце концов они отказались покидать
иглу,  решив переждать  буран. Если  они  сами не  смогут  выбраться наружу,
тогда,  конечно, Джеймиси  и  Джохани отправятся  их искать  и  откопают  из
снежного плена.
     Никакие убеждения Джози не могли их поколебать. Еще час или два мучился
он в нерешительности, прежде чем сделал свой выбор. Если никто не хочет идти
вместе с ним, он пойдет один.
     Старшему ребенку в иглу исполнилось только десять лет, но он уже считал
себя самостоятельным  мужчиной  и не  хотел  повиноваться  женщинам. Натянув
меховую  одежду, он пополз за  Джози. Через несколько часов юноша и мальчик,
вконец обессиленные, отогревались в иглу Джеймиси.
     Буран  бушевал еще  день  и целую ночь. Потом  он слегка  стих, и Джози
вместе  с  Джеймиси и Джохани стали пробиваться к берегу, хотя  ветер иногда
валил их с ног. Земля была покрыта  таким плотным и толстым слоем снега, что
невозможно было разглядеть никаких примет, облегчающих поиски иглу  Джози, а
снег все переваливал через гряду такой же лавиной, как и прежде.  Поиски  не
прекращались до тех  пор, пока ветер вновь не набрал прежнюю необоримую силу
и не заставил их отступить под прикрытие иглу на льду залива.
     Когда буран  наконец  выдохся и ясно  разгорелся короткий зимний  день,
мужчины поспешили  на берег... и  очутились в неузнаваемо изменившемся мире.
Почти до самой вершины гряды простирался ровный пологий снежный откос, -- на
восток  и  на  запад насколько мог  видеть глаз. Все знакомые  приметы  были
заметены,  поэтому  эскимосы, отправившиеся  на  поиски иглу, остановились в
полном  замешательстве.  Но  где-то под  ними, придавленные  массой тяжелого
снега,  были  замурованы  две  женщины  и  четверо  детей.  Поэтому  они  не
прекращали отчаянных попыток: копали, протыкали  снег шестом наугад,  искали
хоть  какой-нибудь намек на  жилье...  Но  снег не отдавал того, что  укрыл.
Мужчины  кричали, срывая голос, но из глубины не  доносилось ни звука. Почти
неделю они пытались сорвать безликий белый саван, пока,  вконец изнемогшие и
подавленные горем, не признали свое поражение.
     В начале февраля Джози попросил у соседей упряжку и поехал в Форт-Росс,
где подробно  рассказал управляющему о  случившейся трагедии. Управляющий по
радио связался  с  ближайшим  полицейским  постом  в  Понд-Инлет,  и  оттуда
ответили, что займутся расследованием и скоро  отправят  первый за все  годы
патруль на остров  Сомерсет.  Считая, что он исполнил все, что требуется  по
закону белых,  Джози  вернулся  в  залив Кресуэлл, где в начале  апреля стал
мужем Сузи.

     Двадцать  седьмого февраля констебль Дж.  У. Дойл в сопровождении  двух
эскимосов вышел из Понд-Инлет. Дойл двигался на юг через  гористую Баффинову
Землю до  Бассейна Фокса, затем повернул  на восток  и поднялся к  северу по
обрывистому берегу полуострова Бродер до уровня залива Кресуэлл. 5 мая он со
спутниками почти завершил опасный пут