виду.
   Славное было зрелище, когда мы двинулись в путь между холмами  в  ясный
октябрьский день! Воздух был прозрачен и  чист,  и,  несмотря  на  позднее
время года, не было ни снега, ни мороза. Кони ковбоев слегка горячились  и
раза два показали мне, каким образом они избавляются от своих седоков.
   Мы заметили на равнине два-три серых пятна,  которые  были,  по  словам
Гилтона, волками или шакалами. Свора понеслась с громким лаем. Но  поймать
им никого не удалось, хотя они носились до самого вечера. Только  одна  из
борзых догнала волка и, получив рану в плечо, отстала.
   - Мне кажется, Гилт, что от твоих волкодавов мало будет толку, - сказал
Гарвин, младший из братьев. - Я готов стоять за  маленького  черного  дога
против всех остальных, хотя он простой ублюдок.
   - Ничего не пойму! -  проворчал  Гилтон.  -  Даже  шакалам  никогда  не
удавалось улизнуть от этих борзых,  не  то  что  волкам.  Гончие  -  также
превосходные - выследят хоть трехдневный след.  А  доги  могут  справиться
даже с медведем.
   - Не спорю, - сказал отец, - твои собаки могут гнать, могут выслеживать
и могут справиться с медведем, но дело в том, что им неохота связываться с
волком. Вся окаянная свора попросту трусит. Я много бы дал, чтобы  вернуть
уплаченные за них деньги.
   Так они толковали, когда я распростился с ними и уехал дальше.
   Борзые были сильны и быстроноги, но вид волка, очевидно,  наводил  ужас
на всех собак. У них не хватало духа помериться с ним силами,  и  невольно
воображение переносило меня к бесстрашному щенку, разделявшему мою постель
в течение последнего года. Как мне хотелось, чтобы он был здесь! Неуклюжие
гиганты получили бы руководителя, которого никогда не покидает смелость.
   На следующей моей  остановке,  в  Бароке,  я  получил  с  почты  пакет,
заключавший два послания от моей хозяйки: первое - с заявлением, что  "эта
подлая собака безобразничает в моей комнате", другое, еще более пылкое,  -
с требованием немедленного удаления Снапа.
   "Почему бы не выписать его в Мендозу? - подумал  я.  -  Всего  двадцать
часов пути. Пенруфы будут рады моему Снапу".


   <b>3</b>

   Следующая моя встреча с Джинджерснапом вовсе не настолько отличалась от
первой, как можно было ожидать. Он  бросился  на  меня,  притворялся,  что
хочет укусить, непрерывно ворчал. Но ворчанье было  грудное,  басистое,  а
обрубок хвоста усиленно подергивался.
   Пенруфы несколько раз затевали волчью охоту, с тех пор как я жил у них,
и были вне себя от неизменных неудач. Собаки почти  каждый  раз  поднимали
волка, но никак  не  могли  покончить  с  ним,  охотники  же  ни  разу  не
находились достаточно близко, чтобы узнать, почему они трусят.
   Старый Пенруф был теперь вполне убежден, что "во всем  негодном  сброде
нет ни одной собаки, способной потягаться хотя бы с кроликом".
   На следующий день мы вышли на  заре  -  те  же  добрые  лошади,  те  же
отличные ездоки, те же большие сизые, желтые и  рябые  собаки.  Но,  кроме
того, с нами была маленькая белая собачка, все время  льнувшая  ко  мне  и
знакомившая со своими зубами не только собак,  но  и  лошадей,  когда  они
осмеливались ко мне приблизиться.  Кажется,  Снап  перессорился  с  каждым
человеком, собакой и лошадью по соседству.
   Мы остановились на вершине большого плоскоголового холма. Вдруг Гилтон,
осматривавший окрестности в бинокль, воскликнул:
   - Вижу его! Вот он идет к ручью, Скелл. Должно быть, это шакал.
   Теперь надо было заставить и борзых увидеть добычу. Это нелегкое  дело,
так как они не могут смотреть в бинокль,  а  равнина  покрыта  кустарником
выше собачьего роста.
   Тогда Гилтон позвал: "Сюда, Дандер!" - и выставил  ногу  вперед.  Одним
проворным прыжком Дандер взлетел  на  седло  и  стал  там,  балансируя  на
лошади, между тем как Гилтон настойчиво показывал ему:
   - Вон он, Дандер, смотри! Куси, куси его, там, там!
   Дандер усиленно всмотрелся в точку, указываемую хозяином, затем, должно
быть, увидел что-то, ибо с легким тявканьем соскочил на землю  и  бросился
бежать. Другие собаки последовали за ним. Мы поспешили  им  вслед,  однако
значительно отставая, так  как  почва  была  изрыта  оврагами,  барсучьими
норами,  покрыта  камнями,  кустарником.  Слишком  быстрая  скачка   могла
окончиться печально.
   Итак, все мы отстали; я же, человек, непривычный к седлу, отстал больше
всех. Время от времени  мелькали  собаки,  то  скакавшие  по  равнине,  то
слетавшие в овраг, с тем чтобы  немедленно  появиться  с  другой  стороны.
Признанным вожаком был борзой Дандер, и, взобравшись на следующий гребень,
мы увидели всю картину охоты: шакал, летящий вскачь,  собаки,  бегущие  на
четверть мили сзади, но, видимо, настигавшие его. Когда мы в следующий раз
увидели их, шакал  был  бездыханен,  и  все  собаки  сидели  вокруг  него,
исключая двух гончих и Джинджерснапа.
   - Опоздали к пиру! - заметил  Гилтон,  взглянув  на  отставших  гончих.
Затем  с  гордостью  потрепал  Дандера:  -  Все-таки,   как   видите,   не
потребовалось вашего щенка!
   - Скажи пожалуйста, какая смелость:  десять  больших  собак  напали  на
маленького шакала! - насмешливо заметил отец. - Погоди, дай нам  встретить
волка.
   На следующий день мы снова отправились в путь.
   Поднявшись на холм, мы увидели движущуюся серую точку. Движущаяся белая
точка означает антилопу, красная - лисицу, а серая  -  волка  или  шакала.
Волк это или  шакал,  определяют  по  хвосту.  Висячий  хвост  принадлежит
шакалу, поднятый кверху - ненавистному волку.
   Как и вчера, Дандеру показали добычу, и он, как и вчера, повел за собой
пеструю стаю - борзых, волкодавов, гончих, догов, бультерьера и всадников.
На миг мы увидели погоню: без сомнения, это был волк, двигавшийся длинными
прыжками впереди собак. Почему-то мне показалось, что передовые собаки  не
так быстро бегут, как тогда,  когда  они  гнались  за  шакалом.  Что  было
дальше, никто не видел. Собаки вернулись обратно одна за  другой,  а  волк
исчез.
   Насмешки и попреки посыпались теперь на собак.
   - Эх! Струсили, попросту струсили! - с отвращением проговорил  отец.  -
Свободно могли нагнать его, но чуть только он повернул на них, они удрали.
Тьфу!
   - А где же он,  несравненный,  бесстрашный  терьер?  -  спросил  Гилтон
презрительно.
   - Не знаю, - сказал я. - Вероятнее всего, он и не видел волка. Но  если
когда-нибудь увидит - бьюсь об заклад, он изберет победу или смерть.
   В эту ночь вблизи фермы волк зарезал нескольких коров,  и  мы  еще  раз
снарядились на охоту.
   Началось приблизительно так же, как накануне. Уже много  позже  полудня
мы увидели серого молодца с поднятым хвостом не  дальше  как  за  полмили.
Гилтон посадил Дандера на седло.  Я  последовал  его  примеру  и  подозвал
Снапа. Его лапки были так коротки, что вспрыгнуть на спину  лошади  он  не
мог. Наконец он вскарабкался с помощью моей ноги. Я показывал ему волка  и
повторял "Куси, куси!" до тех пор, пока он  в  конце  концов  не  приметил
зверя и не бросился со всех ног вдогонку за уже бежавшими борзыми.
   Погоня шла на этот раз не чащей  кустарника,  вдоль  реки,  а  открытой
равниной. Мы поднялись все вместе на плоскогорье и увидели погоню как  раз
в ту минуту, когда Дандер настиг волка и рявкнул у него за  спиной.  Серый
повернулся к нему для боя, и перед нами предстало славное зрелище.  Собаки
подбегали по две и по три, окружая волка кольцом и лая на  него,  пока  не
налетел последним маленький белый песик. Этот не стал тратить  времени  на
лай, а ринулся, прямо к горлу волка, промахнулся, однако  успел  вцепиться
ему в нос. Тогда десять больших собак сомкнулись над волком, и две  минуты
спустя он был мертв. Мы мчались вскачь, чтобы не упустить развязки, и хоть
издали, но явственно рассмотрели, что Снап оправдал мою рекомендацию.
   Теперь настал мой черед похваляться. Снап показал им, как ловят волков,
и наконец-то мендозская свора доконала волка без помощи людей.
   Было  два  обстоятельства,  несколько  омрачивших   торжество   победы:
во-первых, это был молодой волк,  почти  волчонок.  Вот  почему  он  сдуру
бросился бежать по равнине. А во-вторых, Снап был  ранен  -  у  него  была
глубокая царапина на плече.
   Когда мы с торжеством двинулись в обратный  путь,  я  заметил,  что  он
прихрамывает.
   - Сюда! - крикнул я. - Сюда, Снап!
   Он раза два попытался вскочить на седло, но не мог.
   - Дайте мне его сюда, Гилтон, - попросил я.
   - Благодарю покорно. Можете сами возиться со своей  гремучей  змеей,  -
ответил Гилтон, так как всем теперь  было  известно,  что  связываться  со
Снапом небезопасно.
   - Сюда, Снап, бери! - сказал я, протягивая ему хлыст.
   Он ухватился за него зубами, и таким образом я поднял его  на  седло  и
доставил домой. Я ухаживал за  ним,  как  за  ребенком.  Он  показал  этим
ковбоям, кого не хватает в их своре. У гончих прекрасные  носы,  у  борзых
быстрые ноги, волкодавы и доги - силачи,  но  все  они  ничего  не  стоят,
потому что  мужество  есть  только  у  бультерьера.  В  этот  день  ковбои
разрешили волчий вопрос, что вы увидите сами, если  побываете  в  Мендозе,
ибо в каждой из местных свор теперь имеется свой бультерьер.


   <b>4</b>

   На следующий день была годовщина появления у меня Снапа. Погода  стояла
ясная, солнечная. Снега еще не было.  Ковбои  снова  собрались  на  волчью
охоту. К всеобщему разочарованию, рана Снапа  не  заживала.  Он  спал,  по
обыкновению, у меня в ногах, и  на  одеяле  оставались  следы  крови.  Он,
конечно, не мог участвовать в травле. Решили  отправиться  без  него.  Его
заманили в амбар и заперли там. Затем мы отправились в путь. Все отчего-то
предчувствовали недоброе. Я знал, что без моей собаки мы потерпим неудачу,
но не воображал, как она будет велика.
   Мы забрались уже далеко, блуждая среди холмов,  как  вдруг,  мелькая  в
кустарнике, примчался за нами вдогонку белый мячик. Минуту спустя  к  моей
лошади подбежал  Снап,  ворча  и  помахивая  обрубком  хвоста.  Я  не  мог
отправить его обратно, так как он ни за что не  послушался  бы.  Рана  его
имела скверный вид. Подозвав его, я протянул ему хлыст и поднял на  седло,
"Здесь, - подумал я, - ты просидишь до возвращения домой".  Но  не  тут-то
было. Крик Гилтона "ату, ату!" известил нас, что он увидел волка. Дандер и
Райл, его соперник, оба бросились  вперед,  столкнулись  и  упали  вместе,
растянувшись на земле. Между  тем  Снап,  зорко  приглядываясь,  высмотрел
волка, и не успел я оглянуться, как он уже соскочил  с  седла,  и  понесся
зигзагами, вверх, вниз, над кустарником, под кустарником, прямо на  врага.
В течение нескольких минут он вел за собой всю  свору.  Недолго,  конечно.
Большие борзые увидели движущуюся точку, и по равнине  вытянулась  длинная
цепь собак. Травля обещала  быть  интересной,  так  как  волк  был  совсем
недалеко и собаки мчались во всю прыть.
   - Они свернули в Медвежий овраг! - крикнул Гарвин. - За мной! Мы  можем
выйти им наперерез!
   Итак, мы повернули обратно  и  быстро  поскакали  по  северному  склону
холма, в то время как погоня, по-видимому, двигалась вдоль южного склона.
   Мы поднялись на гребень  и  готовились  уже  спуститься,  когда  Гилтон
крикнул:
   - Он здесь! Мы наткнулись прямо на него.
   Гилтон соскочил с лошади, бросил поводья и побежал вперед. Я сделал  то
же. Навстречу нам по открытой поляне, переваливаясь, бежал  большой  волк.
Голова его была опущена, хвост вытянут по прямой  линии,  а  в  пятидесяти
шагах за ним мчался Дандер, несясь, как ястреб над землей, вдвое  быстрее,
чем волк. Минуту спустя борзой пес настиг его и рявкнул, но попятился, как
только волк повернулся к нему. Они находились теперь как раз под нами,  не
дальше как в пятидесяти футах.  Гарвин  достал  револьвер,  но  Гилтон,  к
несчастью, остановил его:
   - Нет, нет! Посмотрим, что будет.
   Через мгновение примчалась  вторая  борзая,  затем  одна  за  другой  и
остальные собаки. Каждая неслась, горя яростью и жаждой крови, готовая тут
же разорвать серого на части. Но каждая поочередно отступала в  сторону  и
принималась лаять на безопасном расстоянии. Минуты две погодя подоспели  и
русские волкодавы - славные,  красивые  псы.  Издали  они,  без  сомнения,
желали  ринуться  прямо  на  старого  волка.  Но  бесстрашный   его   вид,
мускулистая шея, смертоносные челюсти устрашили их задолго  до  встречи  с
ним, и они также примкнули к общему кругу, в  то  время  как  затравленный
бандит поворачивался то в одну сторону, то в другую, готовый  сразиться  с
каждой из них и со всеми вместе.
   Вот появились и доги, грузные твари, каждая такого же веса,  как  волк.
Их тяжелое дыхание переходило в угрожающий хрип,  по  мере  того  как  они
надвигались, готовые разорвать волка в клочья. Но как только  они  увидели
его вблизи - угрюмого, бесстрашного, с мощными  челюстями,  с  неутомимыми
лапами, готового умереть, если надо, но уверенного в том, что умрет не  он
один, - эти большие доги,  все  трое,  почувствовали,  подобно  остальным,
внезапный прилив застенчивости: да,  да,  они  бросятся  на  него  немного
погодя, не сейчас, а как только переведут  дух.  Волка  они,  конечно,  не
боятся. Голоса их звучали отвагой.  Они  хорошо  знали,  что  несдобровать
первому, кто сунется, но это все равно, только не сейчас. Они еще  немного
полают, чтобы подбодрить себя.
   В то время как десять больших псов праздно метались вокруг  безмолвного
зверя, в дальнем кустарнике  послышался  шорох.  Затем  скачками  пронесся
белоснежный  резиновый   мячик,   вскоре   превратившийся   в   маленького
бультерьера. Снап, медленно бегущий и самый маленький из своры, примчался,
тяжело дыша - так тяжело, что, казалось, он задыхается, и подлетел прямо к
кольцу вокруг хищника, с которым никто не дерзал сразиться. Заколебался ли
он? Ни на мгновение. Сквозь кольцо лающих собак  он  бросился  напролом  к
старому деспоту холмов, целясь прямо в глотку. И волк ударил его с размаху
своими двадцатью клыками. Однако малыш бросился на него  вторично,  и  что
произошло тогда, трудно сказать. Собаки смешались. Мне почудилось,  что  я
увидел, как маленький белый пес вцепился в нос волка, на  которого  сейчас
напала вся свора. Мы не могли помочь собакам, но они и не нуждались в нас.
У них был вожак несокрушимой смелости, и когда битва наконец  закончилась,
перед нами на земле лежали волк - могучий гигант - и вцепившаяся в его нос
маленькая белая собачка.
   Мы стояли  вокруг,  готовые  вмешаться,  но  лишенные  возможности  это
сделать. Наконец все было кончено: волк был мертв. Я окликнул Снапа, но он
не двинулся. Я наклонился к нему.
   - Снап, Снап, все кончено, ты убил его!  -  Но  песик  был  неподвижен.
Теперь только увидел  я  две  глубокие  раны  на  его  теле.  Я  попытался
приподнять его: - Пусти, старина: все кончено!
   Он слабо заворчал и отпустил волка.
   Грубые скотоводы  стояли  вокруг  него  на  коленях,  и  старый  Пенруф
пробормотал дрогнувшим голосом:
   - Лучше бы у меня пропало двадцать быков!
   Я взял Снапа на руки, назвал его по имени  и  погладил  по  голове.  Он
слегка заворчал, как видно, на прощание, лизнул мне руку и умолк навсегда.
   Печально возвращались мы домой. С нами была шкура чудовищного волка, но
она не могла нас утешить. Мы похоронили неустрашимого Снапа  на  холме  за
фермой. Я слышал при этом, как стоящий рядом Пенруф пробормотал:
   - Вот это действительно храбрец! Без храбрости в  нашем  деле  недалеко
уйдешь.




        ДЖЕК - БОЕВОЙ КОНЕК

   <b>История кролика</b>


   <b>1</b>

   Боевой Конек был знаком  со  всеми  собаками  города.  Во-первых,  была
большая бурая собака, которая много раз гонялась за ним и  от  которой  он
всегда избавлялся, проскользнув в отверстие дощатого  забора.  Затем  была
маленькая, юркая и крайне изворотливая собачонка.  Эта  могла  пролезть  в
отверстие, но от нее можно было удрать, перескочив через большую канаву  с
отвесными берегами и быстрым течением. Маленькая собачка всегда  отставала
от него у этой канавы. Такой прыжок означал бы для нее  верную  смерть,  и
мальчики до сих пор зовут это место "скачком старого  Джека".  Но  была  в
городе и борзая, которая прыгала лучше самого Джека.  Хотя  она  не  могла
пролезть за Джеком сквозь забор,  зато  легко  перепрыгивала  через  него.
Немало она испортила крови Боевому Коньку. Но Джек проворно увертывался от
нее и прятался за изгородь из колючего кустарника. Борзая боялась  колючек
и отставала.
   Кроме этих трех врагов, в городе  находилась  еще  целая  армия  собак,
несносных, но совершенно неспособных тягаться с кроликом на скаку.
   В деревне тоже  обитало  много  собак,  но  только  одна  из  них  была
действительно страшна для Джека - длинноногая свирепая  черная  дворняжка,
такая стремительная и настойчивая, что, убегая от нее, Боевой Конек не раз
бывал на волосок от гибели.
   Городские кошки не внушали ему страха. Но случалось, и они были  опасны
для него. В одну лунную ночь к месту, где  он  пасся,  подкрался  огромный
кот, гордый сознанием своих  многочисленных  побед.  Джек  увидел  черного
зверя  со  светящимися  глазами.  Раньше  чем  тот  успел  прыгнуть,  Джек
повернулся к нему, громко крикнул "чур-чур!" и, скакнув вперед, на  голову
кота, вонзил в нее острые когти задних ног. И старый кот в ужасе бежал  от
диковинного великана. Джек нередко пускал в ход эту уловку,  но  два  раза
она закончилась для него печальной неудачей: в первый раз, когда он угодил
на кошку с котятами - от нее пришлось спасаться бегством, -  а  во  второй
раз, когда имел неосторожность наброситься таким же образом на хорька.
   Но опаснейшим его врагом все же  оставалась  борзая,  и  Боевой  Конек,
наверно, погиб бы у нее на зубах, если бы его не спас счастливый случай.
   Обыкновенно он выходил на промысел ночью, когда меньше врагов вокруг  и
легче спрятаться. Но как-то раз зимой он замешкался до зари  у  стога.  Он
переправлялся через поляну к своему жилью, когда, на  беду,  повстречалась
ему борзая, рыскавшая по окраинам города.  Снег  и  рассвет  не  дали  ему
возможности спрятаться. Оставалось только мчаться что есть духу по мягкому
снегу. А собаке легче бежать по снегу, чем кролику.
   Вот и пустились оба отменных скорохода в бешеную скачку. Они неслись по
пушистому  снегу,  взметая  его  маленькими  вихрями  при  каждом  прыжке.
Туда-сюда, вправо-влево. Все благоприятствовало  собаке:  пустой  желудок,
холодная погода, мягкий снег. А кролик был сыт и тяжел. Тем не менее  ноги
его так часто взрывали снег, что в  воздухе  стояло  по  дюжине  маленьких
снежных струек сразу. Погоня шла по открытому месту. Джек нигде  не  видел
спасительных колючих изгородей, а к забору борзая его не  подпускала.  Уши
Джека уже не так лихо торчали кверху - верный признак упадка духа  и  сил.
Вдруг они, словно флажки,  опять  бойко  вскинулись  вверх.  Боевой  Конек
напряг все свои силы, не для того, однако, чтобы  достигнуть  изгороди  на
севере, а чтобы переправиться через равнину к  востоку.  Борзая  пустилась
вслед за ним. Пробежав пятьдесят шагов, кролик внезапно  взял  в  сторону,
увертываясь от свирепого преследователя, потом снова повернул  к  востоку.
Таким образом, непрерывно лавируя и увертываясь, он продолжал держать курс
на ближайшую ферму, где был высокий дощатый забор с лазейкой для кур и где
жил второй его ненавистный  враг  -  большой  черный  пес.  Забор  на  миг
задержал борзую и дал Джеку время проскочить  сквозь  куриную  лазейку  во
двор, где он и притаился  в  уголке.  Борзая  ринулась  обходом  к  низкой
калитке, перескочила через нее, упав прямо на кур, разлетевшихся с шумом и
кудахтаньем. Овцы  громко  заблеяли,  и  их  страж,  большой  черный  пес,
помчался к ним на  выручку.  Тогда  Боевой  Конек  выскользнул  обратно  в
отверстие. Позади раздался визг и рев дерущихся собак, людские окрики. Чем
кончилась драка, Джек не знал и знать не хотел. Но с  тех  пор  борзая  ни
разу больше за ним не гонялась.


   <b>2</b>

   Последние годы принесли кроликам в штате Каскаде много перемен. В былые
времена они вели беспрерывную борьбу с хищными зверями и птицами, со зноем
и стужей, с болезнями и мухами, укусы которых разносят заразу,  и  все  же
умели отстаивать себя. Но когда здесь поселились фермеры,  жизнь  кроликов
изменилась.
   Благодаря собакам и ружьям гораздо меньше стало шакалов, лисиц, волков,
барсуков и ястребов - исконных врагов кролика. И кролики  расплодились  за
несколько лет в невероятном количестве. Но  тут  начался  мор,  поразивший
огромное их большинство. Уцелели только самые здоровые и выносливые.  Одно
время кролики стали редкостью. За это время произошла еще  одна  перемена:
насаженные повсеместно изгороди колючего кустарника явились новой защитой.
Теперь преследуемый кролик  больше  надеялся  на  свою  смекалку,  чем  на
быстроту, и умнейшие из них,  когда  за  ними  гнался  шакал  или  собака,
бросались к ближайшей изгороди и ныряли в  узкую  лазейку.  Шакалы  вскоре
смекнули, в чем дело, и стали охотиться парами. Один шакал  становился  на
одно поле, второй -  на  другое,  и  кролик,  проскочив  сквозь  изгородь,
встречал врагов с обеих сторон. Кролику удавалось спастись  только  в  том
случае, если он вовремя  замечал  второго  шакала  и,  вместо  того  чтобы
пробираться сквозь  изгородь,  просто  удирал  от  своего  первого  врага,
положившись на свои быстрые ноги.
   После мора кролики снова принялись быстро  размножаться.  Закаленные  в
тяжелых испытаниях, они процветали теперь там, где их предки не выжили  бы
и нескольких месяцев. Они не  любили  широкие,  открытые  равнины  больших
поместий - им больше  нравились  путаные,  перегороженные  поля  маленьких
ферм, расположенных близко друг от друга и сливавшихся в большие поселки.
   Один из таких поселков вырос вокруг железнодорожной  станции  Ньючузен.
Его окрестности были полны кроликами новой,  отборной  породы.  Среди  них
находилась маленькая крольчиха, прозванная Ясноглазкой за блестящие глаза.
Она была проворна на бегу и умела отлично надувать шакалов. Для устройства
своего гнезда она выбрала открытое пастбище,  нетронутый  кусочек  прежней
прерии. Здесь родились и выросли крольчата. Один из детенышей пошел в мать
быстрыми глазами и серебристо-серой шубкой, но  характер  у  него  был  не
материнский. В другом ее сыне соединились все лучшие материнские  свойства
с дарованиями новой кроличьей породы.
   Это и был тот самый кролик, за приключениями которого мы теперь следим,
- тот самый, чьи подвиги позднее заслужили ему прозвище Боевого  Конька  и
всемирную известность. Это он изобрел совершенно новые способы одурачивать
своих врагов.
   Когда он был еще  совсем  маленький,  он  выдумал  хитрость,  достойную
мудрейшего кролика в Каскаде. За ним гналась ужасная желтая собачонка.  Он
напрасно пытался отделаться от нее, лавируя между  изгородями  и  фермами.
Изгороди и фермы помогают, когда удираешь от шакалов, потому что фермеры и
собаки подчас невольно помогают кролику, напав на шакала. Но тут  дело  не
шло на лад, так как собачонка ухитрялась пролезать сквозь изгороди, и Джек
- Боевой Конек, еще совсем маленький и слабый, начинал уставать.  Уши  его
уже не торчали прямо кверху, а заламывались углом и временами совсем  даже
обвисали. Наконец  он  еще  раз  юркнул  в  очень  маленькое  отверстие  в
изгороди, но его проворный враг тоже пролез сквозь это отверстие.
   Посреди поля паслось небольшое стадо коров с одним теленком.
   В  диких  животных  живет  странное   стремление   довериться   первому
встречному в минуту отчаяния. Они хорошо знают, что несущийся  сзади  враг
означает  смерть.  Между  тем  всегда  существует  слабая   надежда,   что
незнакомец может оказаться другом. И эта-то последняя отчаянная надежда  и
направила Джека к коровам.
   Не  подлежит   сомнению,   что   коровы   остались   бы   невозмутимыми
свидетельницами борьбы, если бы дело шло только о кролике, но в них  живет
врожденная ненависть к собакам, и при виде желтой шавки их носы  и  хвосты
поднялись кверху. Они, гневно фыркая, сомкнули ряды и с матерью теленка во
главе двинулись на собаку, в  то  время  как  Джек  спрятался  под  низким
терновым кустом. Шавка метнулась  в  сторону,  старая  корова  поняла  это
движение как покушение на теленка и так свирепо погналась за ней,  что  та
едва унесла ноги.
   План оказался превосходным - должно быть,  он  сохранился  еще  с  того
времени, когда бизон и шакал играли роли коровы и собаки. Джек не забыл об
этом случае и много раз пользовался им впоследствии.
   Боевой Конек выделялся среди других  кроликов  не  только  умом,  но  и
окраской.
   Окраска животных либо делает их незаметными и помогает скрываться - это
"защитная окраска", либо, наоборот, делает их заметными и тогда называется
"направляющей". Кролики замечательны тем, что их окраска сразу и  защитная
и направляющая. Когда они сидят в своем логовище, среди серых  кустарников
и кочек, видна только мягкая серая окраска ушей, головы,  спины  и  боков.
Тогда они сливаются с землей, и заметить их можно лишь  на  самом  близком
расстоянии.  Но  едва  Джеку  становится  ясно,  что  приближающийся  враг
неминуемо увидит его, он вскакивает  и  пускается  в  бегство.  Теперь  он
сбросил личину - серого  цвета  как  не  бывало,  происходит  молниеносная
перемена: уши оказываются  белыми  с  черными  кончиками,  ноги  -  белые,
хвостик чернеет пятном на фоне белой  спинки.  Теперь  это  уже  не  серый
кролик, а  черный  с  белым.  Его  окраска  стала  направляющей.  Как  это
случилось? Очень просто. Верхушка уха серая, подкладка - белая  с  черным.
Серый плащ натянут книзу и  распущен,  пока  он  сидит.  Когда  же  кролик
вскакивает, он съеживается, и все черные и белые отметины резко  выступают
наружу. Раньше его краски шептали: "Я кочка", а теперь они кричат  во  все
горло: "Я кролик!"
   Зачем это ему нужно? Почему робкий зверек, все спасенье которого в  его
быстроте, считает нужным кричать о себе  всему  миру,  вместо  того  чтобы
стараться скрыться? Должна быть на то уважительная  причина.  Дело  вот  в
чем: если кролика спугнет другой кролик - другими  словами,  если  тревога
ложная, - он мгновенно разрушает заблуждение,  показав  свои  естественные
цвета. Наоборот, если его вспугнет шакал, лисица или  собака,  они  тотчас
видят, что имеют дело с кроликом, стало быть, погоня за  ним  будет  одной
потерей времени. И в самом деле, они говорят себе: "Это кролик, а  кролика
мне не поймать на открытой равнине". Это избавляет Джека от многих  лишних
хлопот и беготни.
   Белые с черным пятна заменяют кроликам национальный мундир  и  флаг.  У
слабых кроликов белые  и  черные  пятна  мало  заметны,  но  у  сильных  и
породистых они сразу бросаются в глаза. И Боевой Конек, серый, когда сидел
в засаде, сверкал, как уголь  и  снег,  когда,  бросив  вызов  лисице  или
шакалу, без труда уносился от них - сперва пестрым кроликом,  затем  белым
пятном и, наконец, белой пушинкой, окончательно терявшейся в пространстве.
   Многие из  фермерских  собак  поняли,  что  серого  кролика  еще  можно
поймать, но пестрого поймать невозможно. Конечно, они иной раз  увлекались
погоней, но больше потехи ради.  Сознание  своей  силы  нередко  побуждало
Боевого Конька затевать с ними рискованную игру.
   Джек,  как  и  все  дикие   животные,   считал   своей   собственностью
определенную область и редко выходил за ее границы. По всей  этой  области
были рассеяны его многочисленные логовища, или  "постели",  как  их  здесь
называют. Это  были  простые  углубления  под  кустом  или  пучком  травы,
выложенные листьями. Однако удобства не были  тут  забыты.  Одни  логовища
предназначались для жаркой погоды - были обращены лицом к северу и служили
главным образом защитой от солнца; зимние логовища, напротив, представляли
собой глубокие ямы, с выходом на юг, а логовища, предназначенные для сырой
погоды, были снабжены травяным заслоном  и  обращены  на  запад.  День  он
проводил в одном из этих логовищ, а ночью выходил пастись вместе со своими
собратьями. Кролики кувыркались и резвились при  лунном  свете,  как  стая
щенков, но всегда возвращались на  рассвете  в  приспособленную  к  данной
погоде постельку.
   Наиболее  надежным  пастбищем  для  кроликов  были  пространства  между
фермами. Ни один враг не мог поймать  их  тут,  среди  заборов  и  колючей
проволоки. Но отборнейший корм находился вблизи жилья, между сеновалами, -
отборнейший корм и самая грозная опасность. Кроликов здесь подстерегали не
волки и лисицы, а люди, ружья, собаки и непроходимые заборы. Тем не  менее
кто знал  Боевого  Конька,  нисколько  не  удивился  бы,  увидев,  что  он
приготовил себе убежище как раз возле грядки с  дынями,  посреди  огорода.
Здесь его окружали десятки опасностей, но здесь же ему открывались десятки
наслаждений. Он знал множество лазеек в заборе и постоянно рассчитывал  на
их помощь.


   <b>3</b>

   Ньючузен был типичный западно-американский  поселок.  Все  в  нем  было
безобразно. Вместо улиц - прямые дороги, без заворотов, глазу  не  на  чем
отдохнуть. Дома - дешевые и ничтожные сооружения из плохих досок и толя, у
которых не хватало даже  смелости  честно  признаться  в  своем  уродстве.
Каждый дом старался казаться лучше, чем был на самом деле.  У  одного  был
приделан фальшивый фасад, внушавший иллюзию, что в  нем  не  один,  а  два
этажа,  другой  был  сделан  из  досок,  крашенных  под   кирпич,   третий
притворялся мраморным храмом.
   Это были самые безобразные дома в мире, и на каждом из них  можно  было
прочесть затаенное  намерение  владельца  потерпеть  год-другой,  а  затем
отправиться в какое-нибудь другое место.
   Город украшали, и то непреднамеренно, лишь  ряды  насаженных  для  тени
деревьев,  изуродованных  тем,  что  стволы  их  были  выбелены,  а  ветки
подстрижены.
   Единственным сколько-нибудь живописным зданием  в  городе  был  хлебный
элеватор. Он не выдавал себя ни за греческий храм, ни за швейцарское шале,
а просто-напросто - за большой, грубый, честный хлебный элеватор. В  конце
каждой улицы открывался вид на прерию, с ее фермами, ветряными водокачками
и длинными рядами изгородей из терновника. Здесь  было  чем  полюбоваться.
Серо-зеленые изгороди, крепкие, толстые и  высокие,  пестрели  золотистыми
плодами, негодными для еды, но более желанными здесь, чем дождь в пустыне,
так как эти плоды были красивы и,  свешиваясь  с  длинных  жестких  веток,
радовали утомленные безобразием глаза.
   Попав в такой  город,  только  и  думаешь,  как  бы  поскорей  из  него
выбраться. Так думал, по крайней мере, один путешественник,  застрявший  в
нем   на   два   дня   поздней   зимой.   Он   осведомился    о    местных
достопримечательностях. Чучело белого выхухоля под стеклом,  старый  Бэкки
Буллин, скальпированный краснокожими сорок лет назад, и трубка, из которой
однажды    курил    Кит    Карсон,     показались     ему     недостаточно
достопримечательными, и он решительно повернул к покрытой снегом прерии.
   Среди многочисленных собачьих следов ему бросился в глаза след большого
кролика. Он спросил прохожего, водятся ли в городе кролики.
   - Не думаю. Я никогда ни одного не видал, - был ответ.
   Рабочий с мельницы ответил то же  самое.  Но  мальчик  с  пачкой  газет
сказал:
   - В степи они кишмя кишат и то и дело забегают в город. Да  не  дальше,
как на огороде Си-Калба, за грядкой с дынями,  живет  большущий  кролик  -
здоровеннейший детина и весь рябой, словно шахматная доска.
   "Здоровеннейший детина" был не кто иной, как Боевой Конек. Однако он не
жил на огороде Калба, а только заходил  туда  иногда.  Он  засел  в  своем
открытом на запад логовище, потому что поднимался сырой  восточный  ветер.
Логовище это находилось на восток  от  Медисон-авеню.  Увидев  незнакомца,
кролик принялся наблюдать за ним. До тех пор пока человек держался дороги,
Джек был спокоен, но дорога заворачивала на  север,  а  человек  почему-то
свернул с нее и направился прямо к  нему.  Тогда  Джек  встревожился.  Как
только  незнакомец  оставил  проторенный  путь,  кролик  выскочил   из-под
прикрытия и понесся поперек равнины на восток.
   Бегущий от  врага  кролик  обыкновенно  покрывает  восемь-десять  футов
каждым прыжком. После каждых  пяти-шести  прыжков  он  прыгает  вверх  для
разведки, взвивается высоко в воздух, чтобы подняться над травой и кустами
и хорошенько осмотреться. Неопытный  кролик  прыгает  вверх  после  каждых
четырех скачков и теряет много времени -  разумный  скакун  довольствуется
одним скачком вверх через каждые восемь и девять, этого вполне  достаточно
для наблюдения. А Боевой Конек получал все необходимые сведения, взвиваясь
вверх  после  двенадцати   скачков,   а   каждый   скачок   его   покрывал
десять-двенадцать футов. След, который он оставлял за собой, отличался еще
одной особенностью. Другие породы кроликов и зайцев круто  задирают  хвост
на бегу и не касаются им снега. Когда бежит большой северный  кролик,  его
хвост висит. У некоторых он направлен вниз и таким образом часто оставляет
черточку на снегу позади отпечатков ног. Блестящий  черный  хвост  Боевого
Конька был необычайной длины и при каждом скачке оставлял на снегу длинный
след - настолько длинный, что одного его было достаточно,  чтобы  отличить
след Джека от следа любого другого кролика.
   Многие кролики не испугались бы, увидев человека без собаки, но  Боевой
Конек помнил о том, как обжег его однажды выстрел из ружья,  и,  подпустив
неприятеля на семьдесят пять шагов, пустился  бежать,  низко  держась  над
землей,  к  забору.  Перебравшись  через  забор,  он  полетел,  как  низко
стелющийся ястреб, пока не достиг, на милю дальше, одного из самых  тайных
убежищ, в котором и залег, предварительно подпрыгнув и осмотрев местность.
   Но не долго он отдыхал. Двадцать минут спустя его  большие  чуткие  уши
уловили четкий звук - хрусть, хрусть, хрусть, - скрип человеческой ноги по
снегу. И, вскочив, он увидел человека с блестящей палкой на этот  раз  уже
гораздо ближе.
   Боевой Конек выскочил вон и пустился к забору. Ни разу он  не  позволил
себе подпрыгнуть вверх для разведки, пока не отделил  себя  от  неприятеля
решеткой: излишняя,  впрочем,  предосторожность,  так  как  человек  видел
только след и кролика даже не заметил.
   Между тем Джек несся все дальше, расстилаясь над землей  и  остерегаясь
новых врагов. Он знал теперь, что человек напал на его след,  и  давнишний
инстинкт, унаследованный от борьбы с куницами, заставил его сделать петлю.
Он подбежал  к  отдаленному  забору,  обогнул  его  и  побежал  по  новому
направлению, пока не достиг другого своего логовища. Он всю  ночь  был  на
ногах и рад был бы отдохнуть теперь, потому что солнце ярко сияло. Но едва
он успел слегка обогреться, как  снова  мерное  "хрусть,  хрусть,  хрусть"
возвестило о приближении врага, и снова Джек понесся вдаль.
   Пробежав полмили, он остановился на холмике и, убедившись, что  человек
все еще идет за ним, старательно запутал следы.  Затем  он  пробежал  мимо
своего любимого логовища, возвратился к нему с обратной стороны  и  улегся
на отдых, уверенный, что окончательно сбил неприятеля с толку.
   Не так скоро, как прежде, но все же  вот  оно  опять:  хрусть,  хрусть,
хрусть.
   Джек проснулся, но не двинулся  с  места.  Человек  продолжал  идти  по
следу. Джек незаметно выскочил из  засады,  сознавая,  что  имеет  дело  с
необычайно хитрым врагом. Человек и  кролик  обходили  по  большому  кругу
область, принадлежавшую Боевому  Коньку,  и  находились  в  эту  минуту  в
полумиле от фермы, где жил большой черный пес. Это была ферма,  знаменитая
чудесным дощатым забором с так  удачно  расположенной  лазейкой  для  кур.
Кролик вспомнил это место и обрадовался:  здесь  он  много  раз  одерживал
победу, здесь одурачил большую борзую.
   И Боевой Конек открыто помчался через снежную равнину к забору  черного
пса.
   Куриная лазейка оказалась забитой. Кролик, озадаченный, поискал  другой
ход, но безуспешно. Завернув за угол, он  вдруг  увидел  открытую  настежь
калитку. За калиткой на куче досок лежал большой черный пес  и  безмятежно
спал. Куры сидели тесной кучкой в самом теплом уголке  двора,  а  домашняя
кошка брезгливо перебегала от амбара к кухне. Боевой Конек  остановился  у
калитки.
   Черная фигура его  преследователя  ползла  по  снежной  равнине.  Джек,
спокойно подпрыгивая, вбежал во двор. Длинноногий петух, вместо того чтобы
заниматься  собственными  делами,  увидев  кролика,   громко   закудахтал.
Лежавший на солнце пес поднял голову и встал.  Джеку  грозила  смертельная
опасность. Недолго думая, он припал к земле, обратившись  в  серую  кочку.
Сделано это было искусно, но он все же расстался бы с жизнью, если  бы  не
кошка. Невольно, сама того не сознавая, она спасла его. Черный пес  сделал
три шага к кролику, хотя и не заметил еще, что он здесь, и заградил  собой
единственный выход со двора. Но тут из-за угла  дома  появилась  кошка  и,
вскочив на подоконник, свалила с него цветочный  горшок.  Этой  неловкости
было достаточно для нарушения вооруженного  нейтралитета,  существовавшего
между ней и псом. Она бросилась бежать к амбару, а известно, что при  виде
бегущей кошки всякий пес приходит в  ярость.  Они  промчались  в  тридцати
футах от кролика. Не успели они  исчезнуть,  как  Джек  повернулся  и,  не
сказав даже: "Спасибо тебе, киска!", выскочил из двора  и  пустился  вдоль
накатанной дороги.
   Хозяйка дома спасла кошку от преследований пса, и он уже снова валялся,
растянувшись на досках, когда подоспел человек, преследовавший кролика.  В
руках у него было не ружье, а толстая кованая палка, и  благодаря  ей  пес
воздержался от нападения на него.
   Выслеживать дальше было невозможно. Была ли уловка  кролика  умышленной
или нет, она, однако, увенчалась  полным  успехом,  и  Джек  избавился  от
своего досадного преследователя.
   На следующий день незнакомец снова отправился на поиски Джека  и  нашел
не его самого, а его след. Он узнал этот  след  по  отпечатку  хвоста,  по
длинным скачкам и редким разведочным прыжкам вверх. Но рядом с ним тянулся
теперь след кролика ростом поменьше. Вот тут они встретились, там гонялись
друг за другом, по-видимому, играя, так как следов сражения не было видно;
здесь паслись или отдыхали рядом на солнышке, там  бежали  рядком,  а  тут
опять резвились по снегу, по-прежнему неразлучные. Незнакомец  все  понял.
Было то  время  года,  когда  принято  обзаводиться  семьей:  парный  след
принадлежал Боевому Коньку и его подружке.


   <b>4</b>

   Следующее лето принесло кроликам множество новостей. Безрассудный закон
назначил награду за каждого убитого ястреба и сову. Этих пернатых  стражей
равнин истребили поголовно.  И  кролики  так  расплодились,  что  угрожали
теперь опустошить страну.
   Тогда-то фермеры, более всех страдавшие от ими же изобретенного закона,
задумали грандиозную облаву на кроликов. Все местное население  приглашено
было явиться в назначенное утро на главную северную дорогу графства, с тем
чтобы обойти всю округу, двигаясь  против  ветра,  и  загнать  кроликов  в
большой  загон,  окруженный  тесной  проволочной   решеткой.   Собаки   не
участвовали в охоте, так как они слишком бестолковы. Ружей тоже не  взяли,
потому что в толпе они опасны. Но каждый мужчина  и  мальчик  был  снабжен
парой длинных палок и мешком камней. Женщины следовали за ними верхом  или
в повозках. Многие из них были вооружены трещотками, охотничьими рогами  и
шумными жестянками. К некоторым повозкам были привязаны  старые  жестянки,
которые, ударяясь о спицы колес, увеличивали грохот. Если принять в расчет
тонкий слух кроликов, легко  понять,  что  шум,  ошеломительный  даже  для
человека, должен был привести их в полное смятение.
   Погода  стояла  ясная,  и  в  восемь  часов  утра  подан   был   сигнал
отправляться в путь. Линия охотников вначале растянулась на пять миль.  На
каждые тридцать - сорок шагов приходилось по человеку. Повозки и  верховые
лошади поневоле держались почти  исключительно  дорог,  но  загонщики  шли
напролом,  через  поле.  Люди  были  расположены  приблизительно  по  трем
сторонам квадрата. Каждый старался шуметь как  можно  больше  и  обшаривал
палкой все кусты. Отовсюду стали выбегать кролики. Некоторые  бросились  к
загонщикам, но были встречены градом камней, прикончивших многих.  Изредка
то один, то другой проскакивал  мимо  и  спасался,  но  таких  было  очень
немного.
   Облава сметала кроликов в кучу, словно метла. Скоро они уже  кишели  за
каждым кустиком. Когда облава прошла пять  миль  -  на  что  потребовалось
около трех часов, - был отдан приказ смыкать оба крыла.  Промежутки  между
загонщиками  сократились  до  десяти  футов,  и  вся  облава  двинулась  к
загородке. Все кролики очутились в западне. Люди прибавили шагу, десятками
убивая слишком близко подбегавших к ним зверьков.  Земля  была  усеяна  их
трупиками, но число кроликов,  казалось,  все  возрастало.  И  прежде  чем
жертвы окончательно были втиснуты за загородку, оцепленное пространство  в
два акра представляло собой сплошную трепещущую массу скачущих,  бегающих,
мечущихся кроликов. Они кружились и прыгали,  ища  выхода,  но  неумолимая
толпа сгущалась по мере того, как постепенно суживалось кольцо, и весь рой
был втиснут в загон,  где  некоторые  тупо  расселись  посередине,  другие
опрометью стали бегать вдоль решетки, а иные пытались запрятаться по углам
или друг под другом.
   А Боевой Конек - что делал он во время облавы? Облава смела его  вместе
с остальными, и он одним из первых вбежал за загородку.
   Решено было лучших кроликов отобрать.
   Загон был смертью для всех кроликов, за исключением наиболее красивых и
здоровых. Много оказалось тут никуда не годных. Тот, кто  воображает,  что
все дикие животные являются образцом совершенства,  удивился  бы,  увидев,
как много было в загоне хромых, увечных и хилых.
   То была победа наподобие  римских:  слабосильным  предстояло  избиение.
Отборнейшие кролики предназначались  для  арены.  Арены?  Да,  для  садков
Скакового клуба.
   В этой огромной западне, заранее приготовленной, были расположены вдоль
стен ряды маленьких ящиков, по  крайней  мере  пятьсот.  Каждый  ящик  был
рассчитан на одного кролика.
   Самые проворные из кроликов первыми попали в загон. Одни были  проворны
и глупы: очутившись внутри, они принялись метаться. Другие были проворны и
умны: эти поспешили воспользоваться ящиками и спрятались в них. Все  ящики
были полны. Этим способом были отобраны быстрейшие и умнейшие -  способом,
разумеется, небезошибочным, но самым простым и удобным. Эти  пятьсот  штук
предназначались для обучения  борзых  собак.  Остальные  четыре  с  лишним
тысячи были беспощадно истреблены.
   А пятьсот ящиков с пятьюстами ясноглазых кроликов были в  тот  же  день
погружены в поезд. Среди них находился и Джек - Боевой Конек.


   <b>5</b>

   Кролики  легко  относятся  к  превратностям  судьбы,   и   не   следует
воображать, чтобы заключенные испытывали большой  страх,  после  того  как
утих шум облавы. Когда же они прибыли на скаковое поле в большом городе  и
были осторожно вынуты один за другим, им не на что было пожаловаться.  Они
очутились в просторном загоне, где находилось много вкусной пищи и не было
никаких врагов.
   Тренировка их началась с первого же утра.
   Открыли ряд дверец, ведущих на примыкавшее к загону  обширное  скаковое
поле.
   Когда кролики разбрелись по этому полю, явилась гурьба  мальчиков  и  с
шумом принялась их гонять, пока все  они  не  оказались  опять  в  прежнем
загоне, называвшемся  Пристанью.  Эти  упражнения  продолжались  несколько
дней, и кролики поняли, что спасения от погони  следует  искать  только  в
Пристани.
   Тогда начался второй урок. Всю стаю  выгнали  через  боковую  дверь  на
длинную дорожку. Мальчишки и собаки погнали кроликов. Некоторые из молодых
по привычке делали разведочный скачок.  Низко  проносясь  над  землей,  во
главе всей погони скакал великолепный черный с белыми пятнами  кролик.  На
его стройные ноги и блестящие глаза все обратили внимание  уже  в  загоне.
Теперь же, оказавшись на поле, он повел за собой всю  армию,  стелясь  над
землей.
   - Гляньте на этого! Ну разве не Боевой Конек? -  крикнул  невзрачный  с
виду конюх-ирландец, и эта кличка так и осталась за Джеком.
   Пробежав  половину  поля,  кролики  внезапно  вспомнили  о  Пристани  и
бросились к ней, как снежная вьюга по сугробам.
   В этом и заключался второй урок - нестись прямо к Пристани, как  только
их выпустят. За неделю все кролики успели его  выучить  и  были  готовы  к
торжественному состязанию Скакового клуба.
   Боевой Конек хорошо был  знаком  теперь  конюхам  и  посетителям.  Одна
окраска уже выделяла его. Кроме того, длинноухая стая сама признавала  его
своим вожаком. Посетители клуба держали пари не только на собак, но  и  на
него.
   - Любопытно было бы знать, выпустит ли в этом году старик Дигнам своего
Минки на арену!
   - Если да - бьюсь об заклад,  что  Боевой  Конек  обгонит  даже  такого
хорошего пса, как Минки.
   - Ставлю три против одного, что моя Джен  сцапает  Боевого  Конька,  не
дойдя до Большой трибуны.
   - А я потягаюсь с тобой, да не как-нибудь, а на  доллары,  -  отозвался
ирландец Мики. - Мало того: ставлю месячное жалованье, что на свете нет ни
одной собаки, которая могла бы заставить Боевого Конька хоть раз  свернуть
с пути за всю скачку.
   Так они спорили и гадали, и с каждым днем росло число людей, убежденных
в великих способностях Боевого Конька.


   <b>6</b>

   Состязания  начались  солнечным  утром.  Большую  трибуну   переполнила
городская публика. Псари водили борзых поодиночке и попарно.  Спины  собак
были покрыты попонками, но это не мешало видеть их жилистые ноги,  змеиные
шеи, изящные головы с длинными челюстями и блестящими  подвижными  желтыми
глазами. Эти  собаки  были  удивительнейшими  приспособлениями  для  бега,
сделанными из плоти и крови. Псари берегли их как зеницу ока, ухаживали за
ними, как за детьми, и тщательно следили, чтобы они не  ели  отбросов,  не
обнюхивали непривычных предметов и не подходили  к  незнакомым  людям.  На
этих собак ставились большие суммы денег, и бывали случаи,  когда  коварно
подсунутая  приманка,  кусок  особо  приготовленного  мяса,  даже  искусно
составленный запах обращали великолепного скорохода в еле живого ползуна и
разоряли его владельца.
   Собак выпускают на арену парами, так как всякое состязание  является  в
то же время поединком. Выигравшие  псы  составляются  в  новые  пары.  При
каждом испытании из-за загородки старта выпускают одного кролика, которого
дожидаются на своре две собаки-соперницы. Как  только  кролик  отбежит  на
достаточное расстояние, человек ставит рядом обеих  собак  и  спускает  их
сразу. На поле дожидается,  верхом  на  доброй  лошади,  судья  в  красном
кафтане. Он следует за погоней. Помня пройденный курс наук, кролик  мчится
через равнину, направляясь к Пристани, на виду у Большой  трибуны.  Собаки
следуют за ним.  Когда  первая  собака  подбежит  слишком  близко,  кролик
начинает увертываться от нее. Каждый раз, как кролик сворачивает с прямого
пути,  собаке  прибавляются  очки,   а   умерщвление   зверька   считается
окончательной ее победой.
   Иногда убийство происходит в ста шагах от старта. Значит, кролик  плох.
Чаще оно происходит  наравне  с  Большой  трибуной,  но  в  исключительных
случаях кролику удается укрыться в  Пристани.  Возможны  четыре  развязки:
немедленное убийство кролика, скорое возвращение кролика в Пристань, смена
собак, которым  угрожает  разрыв  сердца  от  продолжительной  скачки  под
палящим  солнцем,  и,  наконец,  для  тех  кроликов,  которые   продолжают
увертываться и морочить собак, но не возвращаются в Пристань, держится про
запас заряженное ружье. Вокруг кроличьих садков плутней и  подтасовок  так
же много, как и на скачках. Поэтому, как и на скачках, тут не мешает иметь
судью и стартера, достойных доверия.
   Накануне следующего состязания  состоялась  "случайная"  встреча  между
ирландцем Мики и одним богатым торговцем бриллиантами.
   Торговец угостил Мики сигарой. Казалось бы, что ж тут  необыкновенного?
Но сигара была завернута в зеленую обертку [американские доллары  зеленого
цвета], искусно сдернутую с нее перед закуриванием. Последовало  несколько
небрежных слов:
   - Если бы случилось, что завтра, после  того  как  вы  спустите  собак,
Минки Дигнама оказался за флагом, я дал бы вам еще одну сигару.
   - Если я буду у старта, я могу так повернуть дело, что Минки не получит
ни одного очка, да и товарищ его также.
   - Вот как? - Торговец, видимо,  заинтересовался.  -  Прекрасно.  Так  и
сделайте. Вы получите две сигары.
   Стартер  Слаймен   всегда   действовал   напрямик   и   отверг   немало
соблазнительных  предложений  -  все  это  было  хорошо  известно.  Многие
доверяли ему, но было также и  несколько  недовольных.  Поэтому,  когда  к
распорядителю подошел господин со множеством золотых  брелоков  и  заявил,
что подозревает Слаймена в мошенничестве, пришлось поневоле отставить  его
временно от обязанностей, и на его месте воцарился Мики Ду.
   Мики был  беден  и  не  слишком  щепетилен.  Ему  представлялся  случай
заработать годовое жалованье в одну минуту, да еще не сделав никому зла  -
ни собаке, ни кролику.
   Один кролик мало отличается от другого, всем это известно. Весь  вопрос
в том, чтобы умело выбрать кролика.
   Первоначальные гонки  закончились.  Было  выпущено  и  убито  пятьдесят
кроликов. Мики отлично сделал свое дело: каждая пара  собак  убила  одного
зверька.
   Теперь приближался финал - заключительное состязание на большой приз.


   <b>7</b>

   Стройные, нарядные борзые дожидались своей очереди. Впереди всех  стоял
Мики. Дело до сих пор велось добросовестно,  и  кто  может  доказать,  что
дальше  началась  нечистая  игра?  Мики  был  вправе  спустить  любого  из
кроликов.
   - Номер третий! - крикнул он помощнику.
   Из ящика выскочил Боевой Конек с черно-пегими ушами. Каждый прыжок  его
равнялся пяти футам. Дико  глянув  на  непривычную  ему  толпу  людей,  он
проделал поразительный по высоте разведочный скачок.
   - Гр-р-р-р! - закричал стартер, и помощник его  забарабанил  палкой  по
решетке.
   Прыжки Боевого Конька увеличились до восьми-девяти футов.
   - Гр-р-р! - и они возросли до десяти, до двенадцати.
   Когда он отбежал шагов на тридцать, спустили борзых. Тридцать  шагов  -
расстояние вполне допустимое, хотя многие находили, что довольно было бы и
двадцати.
   - Гр-р-р! Гр-р-р! - и Боевой Конек плыл четырнадцатифутовыми  скачками,
ни разу не подпрыгнув для разведки.
   - Гр-р-р!
   Чудесные собаки! Как они мчались по полю! Но далеко впереди, как  белая
чайка, как облачко, несся Боевой  Конек.  Дальше,  мимо  Большой  трибуны!
Уменьшалось ли расстояние между кроликом и собаками? Нет, увеличивалось! В
меньшее время, нежели требуется,  чтобы  это  описать,  черно-белый  пушок
впорхнул в дверь Пристани - дверь, так похожую на  добрую  старую  куриную
лазейку в заборе. Борзые остановились под  гром  насмешек.  Толпа  кричала
"ура" Боевому Коньку. Как хохотал Мики! Как  ругался  Дигнам!  А  газетные
люди писали, писали, писали...
   На следующий день во всех газетах появилась заметка:
   "_Чудесный подвиг кролика_.  Кролик,  по  имени  Боевой  Конек,  разбил
наголову двух знаменитых в спортивном мире собак".
   Между владельцами собак произошел яростный  спор.  Признали,  что  игра
кончилась вничью, и собак допустили на второе состязание, но после  первой
погони они были утомлены и на этот раз бежали вяло.
   На другой день Мики  встретился  с  торговцем  бриллиантами.  Случайно,
конечно.
   - Хотите сигару, Мики?
   - Благодарю вас, сэр. Уж так они хороши, что не отказался бы и  еще  от
одной. Покорно благодарю, сэр.


   <b>8</b>

   С этого дня Боевой Конек сделался гордостью ирландца. Стартеру Слаймену
с почетом вернули  его  звание,  а  Мики  заставили  по-прежнему  спускать
кроликов. Мики сочувствовал кроликам, а не собакам. Больше всего он  любил
Боевого Конька, потому что один он прославился из  пятисот,  уцелевших  от
облавы. Были и другие, завершившие всю скачку до конца  и  выступавшие  на
арене по нескольку раз, но один только Джек пробежал все пространство,  ни
разу не свернув с прямого пути. Состязания происходили два раза в  неделю.
Каждый раз гибло от сорока до пятидесяти кроликов. Из пяти сотен пленников
скоро почти никого не осталось.
   Боевой Конек участвовал в  каждом  состязании  и  каждый  раз  достигал
Пристани. Мики приходил в дикий восторг, восхваляя таланты своего любимца.
Он искренне любил длинноногого скакуна  и  упорно  утверждал,  что  всякая
собака должна быть польщенной, когда ее побеждает такой молодец.
   Так редко случается, чтобы кролику вообще удалось добежать до  Пристани
без единого заворота, что о нем заговорили  в  газетах,  и  после  каждого
состязания появлялась заметка:
   "Боевой Конек снова, ни разу не свернув с  пути,  скрылся  в  Пристань.
Старожилы говорят, что в наше время совсем исчезли хорошие собаки".
   После шестой победы все кроличьи сторожа пришли в восторг, а главный их
командир, Мики, ликовал исступленно.
   - Что ни говорите, а надо его  выпустить  на  волю.  Он  заслужил  свою
свободу не хуже всякого американца, - говорил он  в  надежде  повлиять  на
патриотическое чувство  распорядителя  состязаний,  бывшего,  в  сущности,
владельцем кроликов.
   - Ладно, Мики. Когда дойдет до тринадцати  раз,  можешь  отправить  его
обратно на родину, - был ответ.
   - Право, сэр, отпустите его сейчас!
   - Нет-нет, он мне нужен, чтобы поучить нескольких новых собак.
   - Значит, по рукам, сэр: тринадцать раз - и он свободен.
   В это время была доставлена  новая  партия  кроликов,  и  один  из  них
оказался очень похож окраской на Боевого Конька, хотя бегал он  совсем  не
так скоро. Мики во избежание ошибок посадил Боевого Конька в  ящик,  чтобы
пометить  ему  уши  пробойничком.  На  тонком  хряще   ясно   отпечаталась
звездочка, и Мики воскликнул:
   - Ты будешь получать по звездочке за каждое состязание!
   И он пробил на правом ухе шесть меток подряд.
   - Теперь все в  порядке,  Боевой  Конек.  Ты  станешь  свободнейшим  из
свободных кроликов, когда заработаешь  себе  тринадцать  звезд.  На  нашем
флаге тоже появилось тринадцать звезд, когда мы заработали _свою_ свободу!
[Соединенные Штаты после освобождения из-под власти Англии состояли  всего
из тринадцати штатов, поэтому первоначально  на  американском  флаге  было
тринадцать  звезд;  теперь   число   штатов   дошло   до   пятидесяти,   и
соответственно с этим увеличилось число звезд на флаге]
   За ближайшую  неделю  Боевой  Конек  победил  новых  борзых,  и  звезды
перевалили уже с правого уха на левое. Еще неделя -  и  у  него  были  все
тринадцать звезд: шесть на левом ухе, семь на правом.
   Газеты шумели о его подвигах.
   - Ого-го! - торжествовал Мики.  -  Ты  теперь  вольный  кролик,  Боевой
Конек! Тринадцать - счастливое число. Никогда оно меня не обманывало.


   <b>9</b>

   - Да-да, знаю, что обещал, - сказал распорядитель,  -  но  мне  хочется
выпустить его на арену еще разок. Я поставил на него деньги  против  одной
из новых собак. Теперь это ему не опасно, он превосходно с ней  справится.
Да ну же, Мики, не упрямься! Ведь бегают же собаки по два  и  три  раза  в
день, почему бы кролику еще раз не побегать?
   - Собаки не ставят жизнь на карту, сэр.
   - Отстань!
   В  загородке  прибавилось  много  новых  кроликов,  крупных  и  мелких,
миролюбивых и воинственных. Один  рослый  самец  с  диким  нравом,  увидев
поутру стремительное возвращение Джека в Пристань, воспользовался случаем,
чтобы напасть на него.
   В другое время Джек щелкнул бы его по черепу, как сделал это однажды  с
кошкой, и мгновенно разделался бы  с  ним,  но  теперь  драка  затянулась.
Царапины и тумаки, полученные перед гонкой, повлияли на резвость Джека.
   Начало этого состязания ничем не отличалось от предыдущих. Боевой Конек
понесся легко и низко, с поднятыми ушами.  В  тринадцати  звездах  свистел
ветерок.
   Вслед за ним нетерпеливо рвался  пес  Минки  с  новичком  Фанго,  и,  к
удивлению стартеров, расстояние между ними и кроликом уменьшалось.  Боевой
Конек замедлил бег, и как раз перед Большой трибуной старый Минки заставил
его свернуть с прямого пути. Зрители  восторженно  заорали,  так  как  все
хорошо знали участников состязания. Через пятьдесят шагов  Фанго,  в  свою
очередь, сбил кролика с пути, и состязавшиеся вернулись  прямо  к  старту.
Там стояли Слаймен и Мики. Кролик лавировал, борзые прыгали.
   В тот самый миг, когда гибель казалась неминуемой, Боевой Конек прыгнул
прямо  на  Мики.  Мики  схватил  его  на   руки,   отбиваясь   ногами   от
рассвирепевших собак.
   Едва ли Джек  сознавал,  что  Мики  ему  друг.  Он  только  повиновался
странному инстинкту, повелевающему бежать от верного  врага  к  возможному
доброжелателю, но, по счастливой случайности, оказалось,  что  он  не  мог
разумнее  поступить.  Публика  радостно  зашумела,  увидев  Мики  с  общим
любимцем на руках. Но владельцы собак запротестовали:  "Неправильно!  Надо
довести дело до конца!" Они обратились  к  распорядителю.  Тот  ставил  на
Джека против Фанго и, раздосадованный неудачей, назначил новый пробег.
   Насилу Мики удалось выговорить для кролика хотя бы час  отдыха.  И  вот
Джек снова пустился бежать с Фанго и  Минки  по  пятам.  Теперь  он  бежал
лучше, чем в прошлый раз, но за трибуной его  заставил  повернуть  сначала
Фанго, а потом Минки. Джек прыгал направо, налево, бросался из  стороны  в
сторону и еле ускользал от  врагов.  Так  длилось  несколько  минут.  Мики
видел, что уши Джека начинают обвисать. Собака прыгнула  к  кролику.  Джек
проскользнул почти под ее брюхом  и  увернулся  -  для  того  лишь,  чтобы
встретиться со второй собакой. Теперь оба его уха лежали плашмя на  спине.
Однако  борзые  тоже  начали  уставать.  Их  языки  болтались.  Челюсти  и
вздымавшиеся бока были все в  пене.  Уши  Боевого  Конька  снова  взлетели
кверху. Казалось, усталость псов  вернула  ему  бодрость.  Он  ринулся  по
прямой линии к Пристани. Но прямая линия была для собак легче поворотов, и
ему  опять  пришлось  завернуть,  снова  начав  отчаянную  игру  зигзагов.
Владельцы борзых стали бояться за здоровье своих собак, и были спущены еще
две, свежие борзые. Эти  уж  наверняка  прикончат  кролика.  Боевой  Конек
напряг последние силы. Он оставил первых двух борзых далеко позади  и  уже
подходил к Пристани, когда подоспели вторые.
   Ничто, кроме лавирования, не могло спасти  его.  Уши  Джека  повисли  и
сердце колотилось о ребра,  но  дух  был  еще  силен.  Он  метался,  делая
зигзаги. Собаки натыкались друг на друга - казалось, вот-вот  они  схватят
его. Одна из них отщипнула кончик его длинного черного хвоста, и все же он
увернулся. Но достигнуть Пристани он уже не смог.  Счастье  ему  изменило.
Против воли он очутился снова у Большой трибуны. Тысячи зрителей  смотрели
на него. Срок гонок истекал.
   Вторые собаки начинали уже уставать, как вдруг  на  них  налетел  Мики,
выкрикивая безумные, бессвязные слова:
   - Негодные твари! Подлые мерзавки!
   И он яростно бросился к собакам.
   Сбежались служащие и оттащили прочь Мики, продолжавшего осыпать людей и
собак самыми оскорбительными ругательствами:
   - "Чистая" игра! Вот что вы зовете  чистой  игрой,  лгуны  вы,  грязные
обманщики, кровожадные трусы!
   Его уволокли с арены. Последнее, что он  увидел,  были  четыре  собаки,
устало преследующие слабого,  загнанного  кролика,  да  судья  на  лошади,
подающий знак человеку с ружьем.
   Ворота захлопнулись за Мики. Он услышал два  выстрела,  гомон  голосов,
смешавшихся с визгом собак, и  понял,  что  для  Джека  -  Боевого  Конька
применили развязку N_4.
   На беговое поле его не пустят. Недолго думая, Мики помчался к Пристани.
Он увидел Джека - Боевого Конька, ковыляющего к Пристани  с  полуповисшими
ушами, и  понял,  что  стрелок  промахнулся,  попал  не  в  того,  в  кого
следовало.
   Одну  раненую  борзую  уносили,  около  другой  хлопотал   ветеринарный
фельдшер.
   Мики оглянулся, схватил ящик, поставил его  в  угол  Пристани,  бережно
загнал в него измученного беглеца,  закрыл  крышку,  затем  с  ящиком  под
мышкой перелез через забор, незамеченный во всеобщем смятении, и исчез.
   Все равно его прогнали бы! Мики отправился  из  города  пешком,  сел  в
поезд на ближайшей станции и, пропутешествовав несколько часов, очутился в
кроличьей стране.
   Солнце давно зашло, и над равниной стояла  звездная  ночь,  когда  Мики
осторожно открыл ящик и здесь, среди ферм,  терновника  и  трав,  тихонько
выпустил Боевого Конька на свободу.
   С минуту Боевой Конек озирался  в  недоумении.  Затем  сделал  три  или
четыре длинных прыжка и один разведочный, чтобы обозреть местность. Тогда,
развернув свои украшенные почетными звездами уши, он понесся навстречу так
трудно отвоеванной свободе, вновь бодрый и сильный, и затерялся  во  мраке
своих родных равнин.
   Его не раз с тех пор видели в Каскадо. Много перебывало  облав  в  этой
местности, но, должно быть, он изобрел какой-нибудь новый способ спасаться
от людей, так как среди всех тысяч загнанных и пойманных кроликов ни  разу
более не попадался кролик со звездами на ушах, Джек - Боевой Конек.




        АРНО


   <b>1</b>

   Через боковую дверь мы вошли в конюшню. Слабый запах  чисто  содержимых
денников терялся  в  нежном  аромате  сена.  Поднявшись  по  лестнице,  мы
очутились на длинном чердаке. Южный конец его был  отгорожен,  и  знакомое
"ку-у-у, ку-у-у, рук-эт-э-ку", смешанное с  "уирр,  уирр,  уирр"  крыльев,
дало нам знать, что мы находимся на голубятне.
   В этой голубятне жили знаменитые птицы,  и  на  этот  самый  день  было
назначено  состязание  между  пятьюдесятью   молодыми   голубями.   Хозяин
голубятни пригласил меня быть судьей в этом состязании.
   Для тренировки голубей необходимо устраивать гонки.  Раза  два  уже  их
относили вместе с родителями в поле и  выпускали  на  свободу,  чтобы  они
научились  возвращаться  в   голубятню.   Теперь   им   предстоял   первый
самостоятельный полет, без старших. Выпустить их  решено  было  в  деревню
Элизабет. Меня удивило, что молодых голубей  с  самого  начала  заставляют
пролететь такое большое расстояние.
   - Дело в том, - заметил тренер, - что таким способом мы избавляемся  от
дурачков. Возвращаются только самые лучшие, а они-то нам и нужны.
   Все служащие голубятни и многие соседи-любители держали пари на  разных
голубей. Они установили между собой приз для победителя. Мне,  как  судье,
предстояло определить, который из голубей окажется победителем. Выигравшим
должен был считаться не тот, кто _вернется_ первым,  но  тот,  кто  первым
_войдет  в  голубятню_,  потому  что  голубь,  возвращающийся  только   по
соседству от своего жилья,  но  не  являющийся  немедленно  домой,  плохой
письмоносец.
   Голубь, всегда и  отовсюду  возвращающийся  домой,  зовется  возвратным
голубем. Эти голуби не отличаются особой  окраской  и  лишены  причудливых
украшений, годных для птичьих выставок. Их разводят не на показ, а потому,
что они быстрокрылы и умны. От них требуется привязанность к родным местам
и способность без промаха отыскивать их. Теперь  доискались,  что  чувство
направления помещается в костяных извилинах уха. Нет  на  свете  существа,
обладающего более тонким чувством направления,  чем  исправный  возвратный
голубь. Такого голубя всегда можно узнать по большим выпуклостям над ушами
и по мощным крыльям.
   И  вот  предстояло   подвергнуть   испытанию   способности   последнего
голубиного выводка.
   Несмотря на множество свидетелей, я счел более  надежным  запереть  все
дверцы голубятни, за исключением одной, и  стать  наготове,  чтобы  тотчас
захлопнуть ее, как только первый голубь влетит в голубятню.
   Никогда не забуду, что я пережил в этот день.  Меня  предупредили,  что
голубей спускают в двенадцать часов. В половине первого  им  следует  быть
здесь, но надо держать ухо востро - они прилетают, как вихрь. Едва успеешь
их заметить, как они уже влетят в голубятню.
   Мы выстроились у стенки внутри голубятни, и каждый припал глазом к щели
или неплотно закрытой дверце, жадно всматриваясь в юго-западный  горизонт,
как вдруг кто-то крикнул:
   - Смотрите, вот они!
   Белое облако низко пронеслось над городскими крышами, обогнуло  высокую
трубу, и не прошло двух секунд, как голуби уже были  на  месте.  Появление
белого облачка, шелест крыльев - все это было так  внезапно,  так  быстро,
что как я ни готовился,  а  был  застигнут  врасплох.  Мое  место  было  у
единственной открытой дверцы. Синяя стрелка просвистела мимо меня,  задела
мне лицо крыльями, и я едва успел спустить дверцу, как поднялся вопль:
   - Арно! Арно! Говорил я вам, что он победит! Ох ты, прелесть моя! Всего
три месяца - и уже приз! Радость ты моя!
   И владелец Арно прыгал, больше радуясь птице, нежели выигранной премии.
   Все  присели  на  корточки  вокруг  голубя,  созерцая  с  благоговением
победителя,  сперва  поглотившего  огромное  количество  воды,   а   потом
спустившегося к кормушке.
   - Смотрите на этот глаз, на эти крылья! А видали вы когда-нибудь  такую
грудь? О, да он молодец, хоть куда! - болтал  его  владелец,  обращаясь  к
безмолвным хозяевам-неудачникам.
   Это был первый подвиг Арно. Он оказался лучшим  из  пятидесяти  голубей
хорошего завода, и ему предстояла блестящая карьера.
   Он получил серебряное кольцо, которым  награждают  лучших  голубей.  На
кольце красовался его номер: 2590 С - номер, о котором и  поныне  любители
говорят с благоговением.
   Всего в голубятню возвратилось сорок голубей. Так бывает почти  всегда.
Некоторые ослабели и отстали, другие сбились  с  пути  по  глупости.  Этим
простым способом отбора  владельцы  голубей  достигают  усовершенствования
своей породы. Из десяти пятеро пропали без вести, другие пятеро  вернулись
позднее в тот же день, не сразу, а один за другим. Последним из них явился
большой, неповоротливый сизый голубь. Работник  голубятни  заметил  его  и
сказал:
   - Вот он, тот безмозглый сизый, на которого ставил Джек.  Не  думал  я,
что он вернется. Слишком уж у него большой зоб.
   Большой Сизый, прозванный  также  Угловым,  потому  что  он  родился  в
угловом  гнезде,  отличался  с  самых  первых  дней  замечательной  силой.
Несмотря на то что все голуби  были  приблизительно  одного  возраста,  он
скоро перерос своих ровесников и был красивее всех. Но знатоки мало  ценят
красоту голубей. Он, видимо, гордился своим превосходством и смолоду любил
обижать слабых. Его хозяин предсказывал ему великую будущность,  но  конюх
Билли не доверял  его  длинной  шее,  большому  зобу,  неповоротливости  и
излишнему весу.
   - Разве птица может хорошо летать с таким пузырем на шее? Да и  длинные
ноги только весу прибавляют, - пренебрежительно ворчал Билли, подметая  по
утрам голубятню.


   <b>2</b>

   После  первого  полета  испытания  стали  производиться   ежедневно   в
определенное время. Расстояние с каждым  днем  увеличивалось  на  двадцать
пять - тридцать миль, и направление менялось до тех пор,  пока  голуби  не
ознакомились со всеми окрестностями Нью-Йорка на полтораста  миль  вокруг.
Из пятидесяти птиц осталось всего двадцать, потому что суровое  воспитание
не только отбрасывает слабых и неспособных, но еще  и  тех,  кто  случайно
заболел, или попал в беду, или слишком сытно наелся перед гонками.
   На  голубятне  было  много  красивых  птиц,  грудастых,  ясноглазых   и
длиннокрылых,  созданных  для  того,  чтобы  служить  человеку  в   минуту
серьезной  нужды.  Окраска  их  была  преимущественно  белая,  сизая   или
коричневая. У них не было определенной масти, но у каждого  из  оставшихся
избранников были блестящие глаза и выпуклые уши высшей возвратной  породы.
И лучшим из всех, почти всегда первым в полете, был маленький  Арно.  Сидя
дома, он мало отличался от  других,  потому  что  теперь  уже  все  голуби
щеголяли серебряными кольцами. Но в воздухе он тотчас  давал  себя  знать.
Как  только  открывали  корзинки,  Арно  первый  взлетал,  поднимался   на
необходимую  высоту,  угадывал  путь  к  дому  и  безошибочно  мчался,  не
останавливаясь ни для еды, ни для питья, ни для развлечения.
   Несмотря на мрачные  предсказания  Билли,  Большой  Сизый  из  углового
гнезда оказался одним из двадцати избранников. Он частенько  запаздывал  в
пути и никогда  не  возвращался  первым.  А  иной  раз,  возвратившись  на
несколько часов позднее остальных, не выказывал  ни  голода,  ни  жажды  -
явный признак, что он как следует наелся. Но всякий раз он возвращался,  и
на лапке его, как и  у  всех  остальных,  виднелось  серебряное  кольцо  с
номером. Билли презирал Сизого, но хозяин его говаривал:
   - Дай срок.  Кто  скоро  созревает,  тот  скоро  и  увядает.  Я  всегда
подмечал, что лучшая птица позднее всех дает себя знать.
   Еще не прошло года, как маленький Арно побил  славный  рекорд.  Труднее
всего  перелететь  через  море,  где  нет  возможности  узнать  дорогу  по
каким-нибудь приметам. А еще того хуже, если приходится лететь  в  тумане,
когда даже солнца не видно. Но когда память, слух и  зрение  бессильны,  у
голубя все же остается врожденное чувство направления. Только страх  может
уничтожить  это  чувство.  Вот  почему  необходимо,  чтобы  между  мощными
крыльями помещалось мужественное сердечко.
   Арно с двумя из своих товарищей был сдан на океанский пароход, шедший в
Европу. Их намеревались выпустить при выходе в открытое море, но внезапный
густой туман спутал все планы. Пароход увез их  с  собой  дальше.  Голубей
собирались отправить обратно с первым встречным судном. После десяти часов
пути судовая машина  испортилась,  туман  сгустился,  и  пароход  оказался
беспомощным и брошенным на произвол стихий. Единственное, что  можно  было
делать, - это свистеть о помощи. Но и это не помогло. Тогда-то вспомнили о
голубях. Выбор  пал  на  Старбека,  2592  С.  Написали  записку,  обернули
непромокаемой бумажкой, свернули в трубочку и  привязали  снизу  к  перьям
хвоста. Старбек  взвился  в  воздух  и  исчез.  Полчаса  спустя  снарядили
Большого Сизого из углового гнезда 2600 С. Этот также поднялся  в  воздух,
но почти сейчас же вернулся и опустился на снасти. Он съежился от  страха.
Никак нельзя было заставить его покинуть судно. Он до  такой  степени  был
испуган, что дал беспрепятственно  себя  изловить  и  постыдно  всунуть  в
клетку.
   Достали теперь третьего - маленького, коренастого  голубка.  Моряки  не
имели о нем представления, но отметили имя и номер на  его  кольце:  Арно,
2590 С. Для них эта надпись ничего не означала. Однако державший его моряк
заметил, что сердце его не так сильно колотится, как у предыдущего  гонца.
Его снабдили запиской, снятой с Большого Сизого. Вот эта записка:

   "10 часов утра, вторник.
   Машина испортилась в 210 милях  от  Нью-Йорка.  Беспомощно  блуждаем  в
тумане.  Пришлите  буксирное  судно  как  можно   скорее.   Через   каждые
шесть-десять секунд даем один длинный свисток, за ним один короткий.
   Капитан."

   Письмо  было  свернуто  в  трубочку,  обернуто  непромокаемой  бумагой,
адресовано Пароходному обществу и  прикреплено  к  нижней  стороне  перьев
хвоста.
   Голубь, едва его отпустили,  описал  круг  над  судном,  затем  другой,
повыше, снова выше, пока не скрылся из виду. Он мчался все выше и выше  до
тех  пор,  пока  сам  не  перестал  видеть  судно.  Лишенный   возможности
пользоваться всеми своими чувствами, кроме одного чувства направления,  он
всецело предался ему. Голубок не испытывал страха. Безошибочно,  как  игла
компаса, Арно двинулся к цели без колебаний, без сомнений.  Спустя  минуту
после освобождения из клетки он уже несся - прямой, как  луч  света,  -  к
взрастившей его голубятне, единственному месту,  где  он  чувствовал  себя
дома.
   В этот день на голубятне дежурил Билли. Вдруг послышался шелест быстрых
крыльев: в голубятню скользнул синий луч и бросился  к  корытцу  с  водой.
Голубь тянул уже один глоток за другим, когда Билли вдруг спохватился:
   - Да это ты, Арно, красавец мой!
   Затем привычным движением голубиного тренера он достал часы  и  отметил
время: 2 часа 40 минут. В то же мгновение  он  заметил  нитку  на  хвосте.
Билли притворил дверцу и быстро опустил сетку на голову Арно. Через минуту
он держал в руке записку, а две минуты  спустя  торопился  уже  к  конторе
общества, предвкушая щедрую награду. Здесь он узнал, что Арно проделал 210
миль над морем, в тумане, за четыре часа сорок минут, и  не  прошло  часа,
как на выручку злополучного парохода было отряжено спасательное судно.
   _Двести десять миль над морем, в тумане, за четыре часа  сорок  минут_!
Славный это был рекорд! Его занесли, как  подобало,  в  списки  Голубиного
клуба. Арно держали на руках, а секретарь, вооружившись резиновой печаткой
и несмываемыми чернилами, отметил на одном  из  белоснежных  перьев  крыла
подвиг и день, когда этот подвиг был совершен.
   Старбек, второй голубь, так и не вернулся. Без  сомнения,  он  погиб  в
море.
   Сизого из углового гнезда привезли на буксирном судне.


   <b>3</b>

   Это был первый подвиг Арно, а вскоре последовали и другие.
   Однажды к конюшне подкатила карета; из нее вышел седоволосый  господин,
вскарабкался по пыльной лестнице на голубятню и все утро просидел вместе с
Билли, поглядывая  сквозь  золотые  очки  то  на  кучу  бумаг,  то  поверх
городских крыш,  высматривая  и  дожидаясь  -  чего?  Вести  из  местечка,
отстоящего всего на сорок миль, - вести огромной для него важности, вести,
которая должна была спасти или погубить его, вести, которую ему необходимо
было получить скорее, нежели ее мог доставить телеграф, так как телеграмма
задержится по меньшей мере на час в каждом направлении. Что  могло  прийти
быстрее телеграммы на расстоянии сорока миль? В те времена было лишь  одно
средство - первоклассный почтовый голубь.
   Деньги не в счет, если только победа останется  за  ним.  Старик-банкир
просил послать  самого  лучшего  голубя,  сколько  бы  это  ни  стоило.  И
вестником был избран Арно, с его семью неизгладимыми рекордами на крыльях.
   Прошел час, другой и начинался третий,  когда  синий  метеор  ворвался,
свистя крыльями, в голубятню. Билли  захлопнул  дверцу  и  поймал  голубя.
Живехонько он сорвал нитку и  подал  записку  банкиру.  Старик  смертельно
побледнел, с трудом развернул ее, и лицо его оживилось.
   - Благодарение богу! - пролепетал он.
   Затем счастливый банкир поспешил на собрание. Маленький Арно  спас  его
от гибели. Банкир хотел приобрести  голубя,  чувствуя,  что  ему  подобает
беречь и холить своего спасителя, Но Билли ответил ему:
   - Что в этом толку? Вам не купить сердца возвратного голубя. Вы  можете
превратить его в пленника - вот и все. Но ничто на свете не  заставит  его
покинуть старую голубятню, в которой он родился.
   Итак, Арно остался в 211-м номере на Западной Девятнадцатой  улице.  Но
банкир не забыл его.
   В нашей стране есть немало негодяев, считающих летящего голубя законной
добычей, убивающих его  потому  лишь,  что  их  трудно  уличить.  Не  один
благородный гонец, летевший с вестью о жизни или смерти, был убит  злодеем
и превращен в начинку для пирога.
   Брат Арно, Арнольф, уже отмеченный тремя славными рекордами, был  убит,
когда  летел  за  врачом  для  больного.  Он  упал  к  ногам  стрелка,   и
великолепные его крылья развернулись, обнаружив  список  побед.  На  ножке
виднелось серебряное кольцо, и охотник почувствовал угрызения совести.  Он
отправил доктору письмо  и  возвратил  убитую  птицу  Голубиному  клубу  с
уведомлением, что "нашел ее".  Владелец  явился  к  нему  в  дом,  охотник
растерялся и вынужден был сознаться, что застрелил вестника сам, но  якобы
потому, что  его  больной  сосед  мечтал  о  пироге  с  голубятиной.  Гнев
владельца голубя смешался со слезами:
   - Моя птичка, мой красавец Арнольф! Двадцать  раз  он  приносил  важные
известия, побил три рекорда, дважды спас человеческую жизнь, и вы убиваете
его на пирог! Я мог бы преследовать вас по закону, но у  меня  не  хватает
духу для  такой  жалкой  мести.  Прошу  вас  только  об  одном:  если  еще
когда-нибудь у вас будет больной сосед,  желающий  пирога  с  голубятиной,
приходите - мы даром снабдим вас пригодными на то ублюдками. Но если в вас
есть хоть капля чести, вы никогда, никогда больше не будете убивать  и  не
позволите другим убивать наших благородных и бесценных вестников.
   Это произошло в то время, когда банкир часто бывал в голубятне и сердце
его  горело  благодарностью  к  голубям.  Он  был  человек  влиятельный  и
потребовал,  чтобы  в  Олбани  [столица  штата  Нью-Йорк]   ввели   закон,
защищающий голубей.


   <b>4</b>

   У Билли никогда не лежало сердце к Сизому из углового гнезда,  2600  С.
Несмотря на то что Сизый все еще числился в  списках  Серебряного  ордена,
Билли продолжал пренебрежительно относиться к  нему.  Случай  с  пароходом
показал в нем труса. Кроме того, он, без сомнения, был еще и буяном.
   Однажды утром Билли застал на голубятне драку. Два голубя, один большой
и один маленький, носились, сцепившись,  по  полу,  поднимая  пыль.  Когда
удалось их разнять, Билли увидел, что маленький - Арно, а большой -  Сизый
из углового гнезда. Арно стойко сражался, но побеждал Сизый, так  как  был
вдвое тяжелее.
   Вскоре выяснилась и причина поединка -  прелестная  маленькая  голубка.
Большой Сизый давно уже раздражал Арно своей грубостью,  но  окончательным
толчком к смертному бою послужила маленькая голубка. Билли не  имел  права
скрутить Сизому шею, но сделал все что мог для своего любимца Арно.
   Билли запер Арно с маленькой голубкой  в  отдельном  помещении  на  две
недели и для большей верности сделал то же с Большим Сизым, назначив ему в
подруги первую подходящую даму.
   Все вышло, как он ожидал. Маленькая  голубка  признала  своим  владыкой
Арно, а "подходящая дама" - Большого Сизого. Обзавелись гнездами,  и  все,
казалось, вело к тому, чтобы жить-поживать и добра  наживать.  Но  Большой
Сизый был очень велик и красив. Он умел выпячивать зоб, и на солнце вокруг
его шеи появлялась такая радуга, что перед  ним  не  устояла  бы  ни  одна
голубка.
   А наш Арно, хотя плотно сложенный, был мал ростом и не особенно красив.
Только глазки у него чудно сверкали. Вдобавок он часто  покидал  голубятню
по важным делам, между тем как Большому Сизому только  и  было  дела,  что
красоваться на голубятне  и  выставлять  напоказ  свои  лишенные  надписей
крылья.
   Писатели любят искать у животных, и преимущественно у голубей,  примеры
супружеской любви и верности. И они, в общем, правы, но -  увы!  -  бывают
исключения.
   Жена Арно была с самого начала  очарована  Большим  Сизым,  и  в  конце
концов однажды,  когда  муж  ее  был  послан  по  делам,  ужасное  событие
совершилось.
   Возвратившись  из  Бостона,  Арно  увидел,  что   Большой   Сизый,   не
отказываясь, однако, от своей законной "подходящей дамы" в угловом гнезде,
в то же время присвоил себе его жену и гнездо. Последовал  отчаянный  бой.
При нем присутствовали одни только жены, равнодушно гулявшие в  отдалении.
Арно  бился  своими  чудесными   крыльями,   но   изворотливость   их   не
увеличивалась от летописи рекордов. Клюв его  и  ноги  были  малы,  как  у
всякого хорошего почтового голубя, и отважное сердечко не могло возместить
недостаток веса. Бой должен был кончиться не в его пользу. Жена беззаботно
сидела на гнезде, как будто была тут ни при чем, и Арно был бы убит,  если
бы не подоспел вовремя Билли. Он так обозлился,  что  готов  был  скрутить
Сизому шею, да только буян успел улизнуть из голубятни.
   В течение нескольких дней Билли с нежностью  ухаживал  за  Арно.  Через
неделю тот совсем оправился, а через десять  дней  был  уже  в  пути.  Он,
по-видимому, простил неверной жене, так как, не подавая виду, продолжал  с
ней жить по-прежнему. В этот месяц он  установил  два  новых  рекорда:  он
принес письмо за десять миль в восемь  минут  и  перелетел  из  Бостона  в
Нью-Йорк за четыре часа. Всякий раз его влекла обратно любовь к родине.
   Печально было возвращение Арно, так как он снова  застал  свою  жену  в
приятной  беседе  с  Большим  Сизым.  Как  он  ни  был  утомлен,  поединок
возобновился и кончился бы смертью Арно, если бы  не  вмешался  Билли.  Он
разнял бойцов, потом запер Сизого отдельно.
   Между тем приближалось большое соревнование всех возрастов -  полет  на
девятьсот миль из Чикаго в Нью-Йорк.
   Голуби были отправлены в Чикаго по железной дороге.  Там  их  выпустили
одного за другим.
   Чем лучше был голубь, тем позже его выпускали.  Последним  был  выпущен
Арно.
   Миновав Чикаго, несколько  голубей  инстинктивно  соединились  в  стаю.
Возвратный голубь следует по прямой линии, когда повинуется общему чувству
направления, но когда ему приходится проделывать  знакомый  уже  путь,  он
обыкновенно придерживается известных признаков,  сохранившихся  у  него  в
памяти. Большинство птиц тренировались по  пути,  идущему  на  Колумбус  и
Буффало. Арно знал дорогу на  Колумбус,  но  знал  дорогу  и  на  Детройт.
Поэтому, миновав озеро Миниган, он полетел по  прямой  линии  на  Детройт.
Таким образом, он сразу выиграл несколько миль.
   Детройт, Буффало, Рочестер с их знакомыми башнями  и  трубами  один  за
другим растаяли в пространстве, и приближались уже Сиракузы. День клонился
к вечеру. Арно пролетел шестьсот  миль  в  двенадцать  часов  и  был,  без
всякого сомнения, впереди всех. Но вдруг ему захотелось пить. Пролетая над
городскими  крышами,  он  увидел  голубятню  и,   спустившись   с   высоты
двумя-тремя большими кругами,  примкнул  к  своим  соплеменникам  и  жадно
напился из корытца. Он не раз уже проделывал это и раньше.
   Всякий любитель голубей всегда желает, чтобы вестники пользовались  его
гостеприимством. Владелец голубятни был тут и заметил незнакомого  голубя.
Он осторожно стал на такое место, откуда мог следить за ним. Один  из  его
собственных голубей вздумал было поспорить с пришельцем, и Арно, защищаясь
развернутым крылом, выставил напоказ ряд напечатанных  рекордов.  Владелец
дернул веревку дверцы, и через несколько мгновений Арно очутился у него  в
плену.
   Похититель развернул испещренные надписями крылья, прочел  один  рекорд
за другим и, взглянув  на  серебряное  кольцо  -  ему  бы  следовало  быть
золотым, - прочел имя голубя и воскликнул:
   - Арно! Арно! О, я слыхал о тебе, приятель, и очень  рад,  что  получил
тебя!
   Он срезал записку и прочел:
   "Арно оставил Чикаго сегодня в 4 часа  утра.  Он  участвует  в  большом
перелете всех возрастов по маршруту Чикаго - Нью-Йорк."
   - Шестьсот миль в двенадцать часов! Ты побил все рекорды!
   И голубиный вор нежно, почти благоговейно впустил  трепещущую  птицу  в
клетку.
   - Ну, - добавил он, - тебя, я знаю, не  убедишь  остаться,  но  я  могу
получить от тебя наследников и развести твою породу.
   Итак, Арно был заперт в удобном помещении вместе с несколькими  другими
узниками. Хозяин голубятни, хотя и вор, был искренний любитель голубей. Он
не отказывал своему пленнику ни в чем.
   Так прошло три долгих месяца. Сперва Арно только и делал, что шагал  по
целым дням вдоль решетки, заглядывал вверх и вниз, где бы улизнуть, но  на
четвертый месяц он, видимо, отказался от побега, и  внимательный  тюремщик
приступил к выполнению второй части программы. Он ввел к Арно  застенчивую
молодую голубку. Однако толку вышло мало: Арно не стал  даже  смотреть  на
нее. Немного погодя тюремщик удалил голубку, и Арно  был  на  целый  месяц
оставлен в одиночном заключении. Затем привели новую голубку, но и с  этой
дело не пошло на лад, и так продолжалось  целый  год.  Арно  либо  яростно
колотил  красавиц,  либо  выказывал  к  ним  презрительное  равнодушие,  а
временами старое желание вернуться домой снова возникало в нем с удвоенной
силой, и он бился о проволочную стенку  или  в  волнении  метался  взад  и
вперед. Когда началась ежегодная  линька  голубя,  тюремщик  бережно  стал
подбирать на память каждое выпадавшее из крыльев драгоценное перо,  и,  по
мере того как вырастали  новые,  он  аккуратно  повторял  на  них  историю
славных подвигов Арно.
   Медленно  протянулось  два  года.  Тюремщик  переселил  Арно  в   новую
голубятню и дал ему  новую  самочку.  Случайно  в  ней  оказалось  большое
сходство с оставленной дома изменницей, и Арно обратил  на  нее  внимание.
Однажды тюремщику показалось, что его знаменитый пленник слегка  ухаживает
за красавицей, и - да, сомнения нет! - вот она готовит  уже  себе  гнездо.
Заключив из этого, что они  окончательно  столковались,  тюремщик  впервые
открыл дверцу, и Арно очутился на свободе. Замешкался  ли  он?  Растерялся
ли? Ничуть не бывало.
   Как только перед ним открылось  свободное  воздушное  пространство,  он
рванулся на волю, развернул свои удивительные расписные крылья и  бросился
прочь от ненавистной тюрьмы - все дальше и дальше.


   <b>5</b>

   Ни один человек никогда не любил так свой  дом,  как  Арно  любил  свою
голубятню.
   Домой, домой, к милому  дому!  Все  испытания  и  горести,  которые  он
пережил на старой голубятне, были позабыты. Ни  годы  тюрьмы,  ни  поздняя
любовь, ни страх смерти не могли подавить любви к родине, и если  бы  Арно
владел даром песни, он, несомненно, запел бы героическую песнь.  Он  летел
ввысь восходящими кругами, повинуясь единственному стремлению,  способному
подчинить эти славные крылья, - выше, выше,  влекомый  любовью  к  родине,
верный единственному своему дому и изменнице-подруге. Закрыв, как говорят,
глаза, закрыв, как утверждают, уши, закрыв, как все мы думаем,  разум,  он
несся по лазури, всецело отдаваясь своему тайному руководителю  -  чувству
направления.
   Арно летел с быстротой  стрелы  на  юго-восток.  Сиракузский  грабитель
простился с Арно навсегда.
   Внизу, в долине, дымил курьерский поезд. Он был далеко впереди, но Арно
нагнал и опередил его, как дикая утка на лету обгоняет плывущего выхухоля.
Высоко над долинами, низко  над  горами  Ченанго,  где  сосны  шепчутся  с
ветрами, он летел все дальше и дальше.
   Из гнезда на дубу  безмолвно  выплыл  ястреб,  подсмотревший  голубя  и
наметивший его себе в жертву. Арно не свернул  ни  вправо,  ни  влево,  ни
вверх, ни вниз, не потерял ни одного взмаха крыльев. Ястреб дожидался.  Но
Арно миновал его, как олень в полном расцвете сил минует  засаду  медведя.
Домой, домой!
   Мах, мах, мах! - мелькали сверкающие крылья по знакомому  теперь  пути.
Через час он увидит знакомые горы. Вот он уже пролетает над  ними.  Быстро
бегущие навстречу родные места вливали в него новую силу. Домой! домой!  -
без слов пело его сердце. Как умирающий от жажды  путник  глядит  на  едва
заметные  вдали  верхушки  пальм,  так  его  блестящие  глаза  с  надеждой
всматривались в отдаленный дым Манхэттена [Манхэттен - остров, на  котором
стоит город Нью-Йорк].
   С гребня гор сорвался сокол-голубятник. Быстрейший из хищников,  гордый
своей силой, гордый своими крыльями, он радовался достойной добыче. Немало
голубей попало в его гнездо, и он плыл теперь  по  ветру,  паря,  сберегая
силы, выжидая удобного мгновения. О, как точно он  выбрал  это  мгновение!
Вниз, вниз ринулся он, мелькнув, как стрела. Ни дикая утка, ни  коршун  не
могли бы увернуться от него, потому что это был сокол.
   Лети обратно, голубь! О, голубь, спасайся, обогни опасные горы!
   Свернул ли голубь с пути? Нет, так  как  то  был  Арно.  Домой,  домой,
домой! Ни о чем другом он не думал. Спасаясь от сокола, он только  быстрее
летел. Сокол ринулся - ринулся на это сверкающее пятнышко - и  возвратился
ни с чем. Арно между тем прорезал воздух долины, как камень,  пущенный  из
пращи: сперва белокрылая птица, затем  пятно  с  трепещущим  сиянием  -  и
вскоре ничтожная точка. Дальше, вдоль милой долины Гудзона,  знакомой  ему
большой дороги... Прошло уже два года с тех пор, как он видел  ее.  Теперь
он несется ниже. С севера поднялся ветерок и рябит под  ним  реку.  Домой,
домой, домой!.. Уже встают перед ним городские башни. Домой, домой!  Нужно
держаться низко, так как поднялся ветер.
   Низко! Увы, он летел слишком низко! Какой злой дух спрятал охотника  за
верхушкой этого холма? Что за бес указал ему  белое  мелькающее  пятнышко,
выплывающее из лазури навстречу  северу?  О,  Арно,  Арно,  несущийся  так
низко, не забывай о стрелке! Слишком, слишком  низко  ты  проносишься  над
этим холмом. Слишком низко.
   Вспышка, треск! - и смертоносный град настиг Арно; настиг, изувечил, но
не сбил с пути.  Мелькающие  крылья  уронили  сломанные  расписные  перья,
медленно опустившиеся на землю. "Ноль"  от  его  морского  рекорда  исчез.
Теперь уже он показывал не 210, а 21 милю. О, постыдный грабеж!  На  груди
расплылось темное пятно, но Арно  не  сдавался.  Домой,  домой!  Опасность
осталась позади. Домой, все домой, так же прямо, как и прежде.
   Но чудесная скорость теперь уменьшилась: в минуту уже не выходило мили,
и ветер поднимал непривычный шум в истрепанных  крыльях.  Пятно  на  груди
гласило о надломленной силе, но Арно все летел вперед. Дом,  дом  виднелся
уже вдали, и боль  в  груди  была  позабыта.  Высокие  башни  города  ясно
вырисовывались перед его дальнозоркими глазами, в то время как он скользил
близ  утесов  Джерси.  Вперед,  вперед!  Крыло  может  ослабеть   и   глаз
померкнуть, но любовь к родине все растет и растет.
   Он пролетел над высоким палисадом, насаженным для защиты от ветра,  над
сверкающей  водой,  над  деревьями  и  под  гнездом  соколов-голубятников,
разбойничьей твердыней на скале, где сидели большие угрюмые хищники. Зорко
присматриваясь,  похожие  на  пиратов  в  черных  масках,  они   подметили
приближение голубя. Арно знал их издавна.  Много  недоставленных  посланий
нашло приют в этом гнезде, много расписных перьев, трепеща,  опустилось  с
него на землю. Но Арно уже не раз тягался с ними и продолжал  теперь  свой
путь, как бывало, - вперед, вперед, быстро, но все же не так  быстро,  как
прежде. Смертоносное ружье  подорвало  его  силы,  убавило  его  скорость.
Вперед, вперед! Соколы, выждав время, слетели, как две стрелы. Они  ловили
ослабевшего, усталого голубка.
   К чему описывать погоню? К чему изображать отчаяние отважного сердечка?
Он уже видел свой дом... В одну  минуту  все  было  окончено.  Голубятники
визжали от радости. Визжа в воздухе, они взвились на свою скалу,  держа  в
когтях голубиное тельце - все, что  осталось  от  бесстрашного  маленького
Арно.
   Там,  на  скале,  клювы  и  когти  пиратов  окрасились  кровью   героя.
Несравненные крылья были изорваны в клочья, и  летопись  их  разметана  по
камням. Там они лежали на  солнце,  пока  сами  убийцы  не  были  убиты  и
твердыня их не опустошена.
   И судьба бесподобной птицы так и осталась  бы  безвестной,  если  бы  в
хламе и соре пиратского гнезда случайно не обнаружили серебряное кольцо  -
священный орден первоклассного почтового голубя,  на  котором  красовалась
многозначительная надпись: "Арно. 2590 С".




        УЛИЧНЫЙ ПЕВЕЦ


   <b>1</b>

   Какая оживленная маленькая толпа! Сколько волненья и трескотни!
   Несколько воробьев, порхающих с места на место и прыгающих  друг  около
друга посреди водосточного желоба. В центре этой толпы, когда она  немного
рассеивается, можно видеть причину  всей  сумятицы:  маленькую  воробьиху,
отчаянно, с негодованием защищающуюся  от  своих  назойливых  поклонников.
Воробьи, по-видимому, ухаживают за ней, но их  манеры  так  грубы,  что  с
первого взгляда это ухаживание можно принять за расправу.  Они  треплют  и
щиплют ее самым жестоким образом,  не  причиняя  ей,  впрочем,  как  можно
заметить, никакого серьезного вреда. А у нее самой  одно  только  желание:
избавиться от своих мучителей. Она бы убила их всех без всякого сожаления,
если б только могла.
   Совершенно ясно, что, как бы они ни ухаживали, она ни к кому из них  не
чувствует симпатии. И вот,  постаравшись  убедить  их  в  этом,  насколько
возможно, при помощи своего клюва, она пользуется  легкой  заминкой  среди
соперников и улетает на ближайшую водосточную трубу. При этом на одном  из
ее крыльев становятся видны белые  перышки,  отличающие  ее  от  других  и
делающие ее особенно привлекательной.


   <b>2</b>

   Воробей-самец, гордый своим черным галстуком и белым  воротничком,  был
очень  занят.  Он  усердно  работал  над   достройкой   птичьего   домика,
поставленного детьми в  саду.  Он  был  во  многих  отношениях  выдающейся
птицей. Строительными материалами служили ему веточки и  прутики,  которые
нужно было приносить с ближайших площадей, а по утрам  он  приостанавливал
работу  всего  лишь  на  одну  минуту,  чтобы  спеть  песенку,  громкую  и
чувствительную, не хуже любой канарейки.
   Совсем не в обычае у воробьев строить себе гнездо в одиночестве. Но  мы
недаром назвали этого воробья выдающейся птицей. После недели  работы  он,
видимо, окончил постройку гнезда, так как птичий домик был уже наполнен до
самой дверцы веточками, сорванными с городских  деревьев.  У  него  теперь
оставалось больше свободного времени для  музыкальных  упражнений,  и  все
чаще и чаще, на удивление всем, раздавалась его песенка, совсем не похожая
на воробьиное чириканье. И наш воробей вошел бы, может, в историю как одна
из необъяснимых загадок природы, если бы некий любитель птиц, парикмахер с
Шестой аллеи, не рассказал нам о первых днях его жизни.
   Этот человек, оказывается, положил воробьиное яйцо в  ивовую  корзинку,
служившую гнездом для его канареек, и вылупившегося из этого  яйца  птенца
воспитывали  приемные  родители.  Пение  было  их  специальностью.  Птенец
обладал крепким телосложением и отличными легкими. Канарейки воспитали его
на славу. Из него вышел певец, восполнявший энергией недостаток природного
таланта. Сильный, драчливый и не лишенный музыкальности, этот забияка стал
в скором времени господином всей клетки. Он,  не  колеблясь,  принуждал  к
молчанию канарейку, которую не мог превзойти  в  совершенстве  мелодии,  и
после каждой из таких легких побед его песни бывали столь необычно хороши,
что хозяин предоставил ему разделываться с канарейкой как угодно, для того
чтобы иметь возможность позабавить  своих  гостей  торжествующей  победной
песней Рэнди - так звали воробья.
   Рэнди заставлял молчать всякую канарейку, с которой его сажали  в  одну
клетку. А сидя в отдельной клетке, он ни  от  чего  не  приходил  в  такую
ярость, как от близости какого-нибудь певца-соперника, которого он не  мог
заставить молчать. В таких случаях он совершенно  забывал  свою  музыку  и
начинал злобно чирикать по-воробьиному.
   Со временем, когда у него появился черный нагрудник, Рэнди стал едва ли
не главной достопримечательностью парикмахерской. Но вот однажды полка, на
которой стояли клетки, рухнула, все  клетки  свалились  на  пол,  и  среди
всеобщего разрушения многие из птиц очутились на свободе. Среди них был  и
Рэнди. Канарейки добровольно вернулись в свои клетки  или  позволили  себя
поймать, а Рэнди выпорхнул через окно, почирикал немного, вызывающе  запел
в ответ на свисток паровоза городской железной дороги и, не позволив  себя
поймать, приступил к исследованию окрестностей. Он не был рожден для того,
чтобы  жить  пленником,  и  быстро  освоился  со  своим  новым  положением
свободной  птицы.  Через  неделю  он  был  уже  так  же  дик,  как   любой
представитель его рода, и превратился в маленького уличного буяна, подобно
другим воробьям, вечно дерущимся между собой на улице. Он раздавал им удар
за ударом. Иногда он поражал слушателей  неожиданной  музыкальной  гаммой,
которую заимствовал от канареек, но пел с истинно воробьиным задором.


   <b>3</b>

   Таков был Рэнди, тот самый воробей, который  избрал  птичий  домик  для
своего гнезда. Теперь ясно, почему он собирал столько веток.  Единственное
гнездо, которое он видел в жизни, было плетеной корзиночкой. Поэтому  свое
собственное гнездо он строил из прутиков.
   Через несколько дней Рэнди появился с подругой. Я мог бы забыть сцену в
водосточном желобе, если бы не узнал  теперь  в  подруге  Рэнди  маленькой
Бидди, той самой белокрылой дамы, которая была причиной потасовки.
   Рэнди ей, видимо, нравился, но она еще продолжала  пыжиться  и  клевать
его, как  только  он  приближался.  А  он  все  расхаживал  вокруг  нее  с
опущенными крыльями и хвостом, щебеча что-то, как делал бы  всякий  другой
воробей-самец на его месте, и останавливаясь лишь для того, чтобы запеть.
   Наконец ему удалось преодолеть ее  сопротивление,  быть  может,  именно
благодаря своему удивительному музыкальному таланту, и он уже провожал  ее
к своему гнезду, летя впереди и показывая дорогу. Она последовала за ним в
гнездо, но  тотчас  выскочила  обратно,  а  Рэнди  за  нею,  чирикающий  и
умоляющий. Он долго что-то щебетал, прежде  чем  ему  удалось  убедить  ее
вернуться, но она снова выскочила, на этот раз явно рассерженная. Опять он
старался  ее  убедить,  и  наконец  она  вошла  внутрь  домика,  но  опять
выскочила, неся в своем клюве веточку, уронила ее и улетела  прочь.  Вышел
наружу и Рэнди. Он уже больше не гордился своим  домом.  Это  был  большой
удар для него. С минуту он  безутешно  посидел  на  пороге,  щебеча  нечто
такое, что должно было означать: "О вернись, вернись!", но его невеста  не
возвращалась. Потом он опять прыгнул внутрь. Послышалось легкое царапанье,
он выскочил с большой веточкой в клюве и швырнул ее из дверей на землю. Он
вернулся за другой, которую также отправил вслед за первой, и  так  далее,
пока не вытащил и не побросал на землю все  веточки,  которые  раньше  так
заботливо и трудолюбиво собирал.  Эта  редкостная  веточка  с  развилиной,
которую стоило столько труда доставить с площади Союза, и эти  два  мягких
прутика вроде тех, из которых было сделано гнездо его приемной  матери,  -
все, все пускай пропадает!
   Около часа он трудился над разрушением своей постройки, молчаливо  и  в
одиночестве. Наконец работа была окончена, и внизу, на земле, лежала целая
куча веток, точно маленький костер.
   Рэнди свирепо посмотрел на  результаты  уничтожения  своего  недельного
труда, оглянулся на пустой домик, издал короткое  грубоватое  чириканье  -
вероятно, какое-нибудь бранное слово на воробьином языке - и улетел прочь.
   На следующий день он вновь появился в сопровождении  беглянки,  кружась
около нее и возбужденно чирикая. Он снова подвел ее к своему домику. Бидди
прыгнула внутрь, потом  выскочила  и  посмотрела  сверху  на  кучу  веток,
лежащую на земле.  Затем  снова  вошла  и  появилась  опять  на  пороге  с
крошечной веточкой, видимо, забытой Рэнди, бросила ее  и  с  удовольствием
следила, как она падала вниз, на кучу. После долгой беготни внутрь  домика
и обратно оба улетели вместе и вскоре вернулись: Бидди - с пучком  сена  в
клюве, а Рэнди - с соломинкой. Все  это  было  внесено  внутрь  домика  и,
вероятно, прилажено на место по  всем  правилам  строительного  искусства.
Потом они опять отправились за сеном, после чего Бидди осталась  в  домике
устраиваться, пока Рэнди приносил сено, пучок за пучком, и только изредка,
когда он слишком медлил, она сама отправлялась за ношей.
   Наконец-то  мне  представился  удобный  случай  испытать  их  вкусы.  Я
разложил на балконе, вблизи от птичьего домика, тридцать коротких  тесемок
и лент. Пятнадцать из них были самого обыкновенного вида лоскутки,  восемь
- из более роскошного материала и семь - из яркого шелка.  Каждый  светлый
лоскуток чередовался с темным. Бидди первая  заметила  эту  выставку.  Она
слетела вниз, осмотрела ее со всех сторон  левым  глазом,  правым  глазом,
потом решила" что не стоит ничего трогать. Но тут подоспел Рэнди: ему, как
бывшей комнатной птице, все это было знакомо. Он попрыгал в одну  сторону,
затем в другую, тронул один лоскуток, отскочил назад,  снова  приблизился,
поклевал там и сям и наконец схватил свою добычу и  улетел  с  нею.  Затем
опять прилетела Бидди, и на этот раз оба унесли по лоскутку.  Предпочтение
оказывалось  только  темным  лоскуткам,  но  когда  они  кончились,  Бидди
подобрала несколько более светлых лент.  А  самые  яркие  так  и  остались
нетронутыми.
   Гнездо было уже наполовину готово, когда Рэнди еще раз  сделал  попытку
принести прутик. Но через мгновение прутик был сброшен вниз,  на  кучу,  а
Бидди победоносно глядела ему вслед. Бедный Рэнди! Никакого снисхождения к
его слабости. Все чудесные прутики  были  выброшены!  У  его  матери  было
гнездо, сплетенное из прутиков, - великолепное гнездо! Однако он  вынужден
был покориться. Теперь в домике ничего  не  осталось,  кроме  соломинок  и
сена, - ни одной палочки, а  только  мягкие  материалы.  И  он  подчинился
этому: свобода ежедневно давала ему уроки подчинения. Раньше он думал, что
весь мир заключается в парикмахерской, а он,  Рэнди,  -  самый  важный  из
живущих в этом мире существ. Но теперь  оба  эти  представления  рушились.
Бидди находила, что его воспитание имело  весьма  существенные  пробелы  в
практическом отношении, и ей на каждом шагу приходилось заново его учить.
   Когда гнездо было на две трети закончено,  Бидди,  затеи  которой  были
поистине великолепны, стала откуда-то приносить большие мягкие  перья.  Но
теперь Рэнди нашел, что это  заходит  слишком  далеко  и  нужно  поставить
какой-нибудь предел.
   Ему не понравилась постель из перьев, которых  не  было  в  его  первой
колыбели,  и  он   занялся   выбрасыванием   неприятных   ему   постельных
принадлежностей. Бидди подоспела как раз  вовремя  с  новой  ношей,  чтобы
увидеть принесенные еще раньше перья вылетающими из домика вниз,  на  кучу
веток. Она бросилась за ними,  схватила  их  еще  в  воздухе  и  вернулась
навстречу  своему  господину,  показавшемуся  из  дверей  с  новым  пучком
злополучных перьев. И так они остановились, смотря друг на друга и  громко
чирикая, оба с клювами, полными перьев, и  с  сердцами,  полными  взаимной
обиды.
   Сначала разыгралась бурная сцена, во время которой перья то  вносили  в
домик, то выбрасывали прочь или они летели по саду, гонимые ветром.  Потом
наступило затишье, а на следующий день все перья были водворены обратно  в
гнездо. Каким образом они пришли к соглашению, навсегда останется  тайной.
Во всяком случае, большую часть работы выполнил сам Рэнди и не успокоился,
пока ящик не был набит самыми большими и мягкими из перьев.
   Супруги обыкновенно держались вместе, но как-то  раз  Бидди  улетела  и
долго не возвращалась. Рэнди посмотрел вокруг, почирикал, взглянул  вверх,
потом вниз и увидел опять кучу прутиков, на собирание которых  он  столько
затратил труда. Чудесные прутики, совсем как  в  той  колыбельке,  где  он
родился! Рэнди слетел вниз. Замечательная веточка  с  развилиной  все  еще
лежала на месте, и соблазн был непреодолим. Рэнди схватил ее и поспешил  с
ней к гнезду, потом залез внутрь.  С  этой  веточкой  всегда  было  трудно
обращаться,  она  зацеплялась  развилиной  за  дверь.  Но  ему  так  часто
приходилось последнее время протаскивать ее внутрь, что он уже  знал,  как
лучше поступить. Провозившись с ней внутри с полминуты, он в