ать -- лечь. Три секунды, чтобы построиться на "взлетке" -- белый линолеум, белый, чтобы чаще мыть, драить. Сто шестьдесят человек должны соскочить с кроватей и за три секунды построиться. За сорок пять секунд одеться по форме номер три -- полная форма, но без ремня и шапки. Как-то один не успел накрутить портянки. -- Разойтись и повторить! Опять не успел. -- Разойтись и повторить! Физзарядка. Рукопашный бой: сочетание каратэ, бокса, самбо и боевых приемов против ножа, палки, саперной лопатки, пистолета, автомата. Он -- с автоматом, ты -- с голыми руками. Ты -- с саперной лопаткой, он -- с голыми руками. Сто метров "зайчиком" проскакать...На одной ноге... Десять кирпичей сломать кулаком. Заводили на стройку: "Не уйдете, пока не научитесь". Самое трудное -- преодолеть себя, не бояться бить. Пять минут на умывание. Двенадцать краников на сто шестьдесят человек. -- Построились! Разбежались! -- Через минуту опять. -- Построились! Разбежались! Утренний осмотр: проверка блях -- они должны блестеть, как у кота одно место, белых воротничков, наличия в шапке двух иголок с ниткой. -- Вперед! Шагом марш! На исходную позицию! За весь день -- полчаса свободного времени. После обеда -- для письма. -- Рядовой Кривцов, почему сидите и не пишете? -- Я думаю, товарищ сержант. -- Почему тихо отвечаете? -- Я думаю, товарищ сержант. -- Почему не орете, как вас учили орать? Придется потренироваться "на очке". Тренировать "на очке" -- орать в унитаз, отрабатывать командный голос. Сзади сержант, следит, чтобы было гулкое эхо. Из солдатского словаря: Отбой -- я люблю тебя, жизнь. Утренний осмотр -- верьте мне, люди. Вечерняя поверка -- их знали в лицо. На губе -- вдали от Родины. Демобилизация -- свет далекой звезды. Поле для тактических занятий -- поле дураков. Посудомойка -- дискотека (тарелки крутятся, как диски). Замполит -- Золушка (на флоте -- Пассажир). -- Медсанбат -- белая кость ВДВ. Повторить! Вечное чувство голода. Заветное место -- военторг, там можно купить кекс, конфеты, шоколад. Отстреляешься на "пятерку", получаешь разрешение сходить в магазин. Не хватает денег, продаем несколько кирпичей. Берем один кирпич, подходим -- два здоровых типа к новенькому, у которого есть деньги: -- Купи кирпич. -- А зачем он мне? Берем в кольцо: -- Купи кирпич... -- Сколько? -- Три рубля. Даем нам три рубля, заходит за угол и выбрасывает кирпич. А мы за три рубля наедаемся. Один кирпич равен десяти кексам. -- Совесть -- это роскошь для десантника. Медсанбат -- белая кость ВДВ. Я, наверное, неплохой актер, потому что быстро научился играть отведенную мне роль. Хуже всего прослыть "чадос", от слова "чадо", что-то слабое, не мужского рода. Через три месяца попал в увольнение. Как все забылось! Еще недавно целовался с девушкой, сидел в кафе, танцевал. Как будто не три месяца прошло, а три года, и ты вернулся в цивилизацию. Вечером: -- Обезьяны, построиться! Что главное для десантника? Главное для десантника -- не пролететь мимо земли. Перед самым отъездом праздновали Новый год. Я был Дедом Морозом, Сашка -- Снегурочкой. Это напомнило школу. Шли двенадцать суток... Хуже гор могут быть только горы... Уходили от банды... Держались на допинге... -- Санинструктор, давай свой "озверин". -- А это был сиднокарб. Переели все таблетки. Нет сил попробовать улыбнуться. -- На что жалуетесь? -- спрашивает врач у кота Леопольда. Начинает кто- то первый. -- На мышей. -- Мышите -- не мышите... Все ясно. Вы очень добрый. Вам нужно разозлиться. Вот таблетки "озверин". Принимать по одной таблетке три раза в день после еды. -- Ну и что? -- Озвереете. На пятые сутки взял и застрелился солдат, пропустил всех вперед и приставил автомат к горлу. Нам пришлось тащить его труп, его рюкзак, его бронежилет, его каску. Жалости не было. Он знал, что у нас не бросают трупы -- уносят. Вспомнили и пожалели мы его, когда уже уезжали домой, демобилизовались. -- Принимать по одной таблетке три раза в день... -- Ну и что? -- Озвереете. Подрывные ранения -- самые страшные... Оторвана нога до колена... Кость торчит... От второй ноги оторвана пятка... Срезан член... Выбит глаз... Оторвано ухо... Первый раз внутри бил колотун, в горле щекотало... Сам себе приговаривал: "Не сделаешь сейчас, никогда не станешь санинструктором". Отрыв двух ног... Перетянул жгутом, остановил кровь, обезболил, усыпил... Разрывная пуля в живот... Кишки вывалились... Перевязал, остановил кровь, обезболил, усыпил... Четыре часа держал... Умер... Не хватало медикаментов. Зеленки обыкновенной не было. То не успели подвезти, то лимиты кончились -- наша плановая экономика. Добывали трофейное, импортное. У меня всегда в сумке лежало двадцать японских разовых шприцев. Они в мягкой полиэтиленовой упаковке, снимешь чехол -- делаешь укол. У наших "Рекордов" протирались бумажные прокладки, становились нестерильными. Половина не всасывалась, не качала -- брак. Наши кровезаменители в бутылках по пол-литра. Для оказания помощи одному тяжелораненому нужно два литра -- четыре бутылки. Как на поле боя ухитриться держать около часа на вытянутой руке резиновый воздуховод? Практически невозможно. А сколько бутылок ты на себе унесешь? Что предлагают итальянцы? Полиэтиленовый пакет на один литр, ты прыгаешь на него в сапогах -- не лопается. Дальше: бинт обыкновенный, советский бинт стерильный. Упаковка дубовая, весит больше, чем сам бинт. Импортные... Таиландские, австрийские... Тоньше, белее почему-то... Эластичного бинта вообще не было. Тоже брал трофейный... Французский, немецкий... А наши отечественные шины?! Это же лыжи, а не медицинские приспособления. Сколько их с собой возьмешь? У меня были английские: отдельные -- на предплечье, голень, бедро. На "молнии", надувные. Всунул руку, застегнул. Кость сломанная не двигается, защищена от ударов при транспортировке. За девять лет ничего нового не поставили у нас на производство. Бинт -- тот же, шина -- та же. Советский солдат -- самый дешевый солдат. Самый терпеливый, неприхотливый. Не снабжен, не защищен. Расходуемый материал. Так было в сорок первом году... И через пятьдесят лет так... Почему?.. Страшно, когда в тебя лупят, а не самому стрелять. Чтобы выжить, надо постоянно думать об этом. Я думал... Я никогда не садился в первую и последнюю машины. Никогда не спускал ноги в люк, пусть лучше с брони свисают, чтобы не отрезало при подрыве. Держал в запасе немецкие таблетки для подавления чувства страха. Но никто больше их не пил. У меня был бронежилет...Опять же! Наш бронежилет не поднять, в нем невозможно двигаться, американский -- ни одной железной части, из какого-то пуленепробиваемого материала. В нем, как в спортивном костюме. Пистолет Макарова в упор его не берет, а из автомата только со ста метров пуля достает У нас шлемы тридцатых годов, каски дурацкие. Еще с той войны... ( Задумывается). За это... За многое там было стыдно... Почему мы такие? Американские спальные мешки образца сорок девятого года, лебяжий пух, легкие. Японские спальники отличные, но короткие. А наш ватник килограммов семь весит, не меньше. У убитых наемников мы забирали куртки, кепки с длинными козырьками, китайские брюки, в которых пах не натирает. Все брали. Трусы брали, так как трусы -- дефицит, носки, кроссовки тоже. Приобрел я маленький фонарик, ножик-кинжальчик. Еще есть всегда хотелось... Голод! Стреляли диких баранов. Диким считался баран, отставший на пять метров от стада. Или меняли: два килограмма чая за одного барана. Чай трофейный. Деньги с боевых приносили, афгани. У нас их, кто чином повыше, отнимали. Тут же на наших глазах между собой делили.В патрон забьешь, сверху порохом присыплешь пару бумажек -- спасешь. Одни хотели напиться, другие выжить, третьи мечтали о наградах. Я тоже хотел награду. В Союзе встретят: -- Ну, что у тебя? Что, старшина, каптеркой заведовал? Обидно за свою доверчивость. Замполиты нас убеждали в том, во что сами не верили. В чем уже давно разобрались. Напутствие замполита перед возвращением домой: о чем можно говорить, о чем нет. О погибших нельзя, потому что мы большая и сильная армия. О неуставных отношениях не распространяться, потому что мы большая, сильная и морально здоровая армия. Фотографии порвать. Пленки уничтожить. Мы здесь не стреляли, не бомбили, не отравляли, не взрывали. Мы -- большая, сильная и лучшая армия в мире... На таможне забрал подарки, которые мы везли домой: парфюмерию, платки, часы. -- Не положено, ребята. Никакой описи не составлялось. Просто это был их бизнес. Но так пахло зелеными весенними листьями... Шли девушки в легких платьях... Мелькнула в памяти и исчезла Светка Афошка (фамилии не помню -- Афошка и Афошка). В первый день своего приезда в Кабул она переспала с солдатом за сто афошек, пока не разобралась. Через пару недель брала по три тысячи. Солдату не по карману. А Пашка Корчагин где? Настоящее его имя Андрей, но звали Пашкой из-за фамилии. --Пашка, посмотри, какие девушки!! У Пашки-Андрея была девушка, она прислала фотографию своей свадьбы. Мы дежурили возле него ночами -- боялись. Однажды утром он повесил на скале фотографию -- и расстрелял из пулемета. Но еще долго, слышали ночами, плакал. -- Пашка, посмотри, какие девушки! В поезде приснилось: готовимся к выходу на боевые, Сашка Кривцов спрашивает: -- Почему у тебя триста пятьдесят патронов, а не четыреста? -- Потому что у меня медикаменты. Он помолчал и спросил: -- А ты мог бы расстрелять ту афганку? -- Какую? -- Ту, что навела нас на засаду. Помнишь, четверо погибли? -- Не знаю... Я, наверное, нет. В детском садике и в школе меня дразнили "бабником", девчонок защищал. А ты? -- Мне стыдно... Он не успевает договорить, за что ему стыдно, я просыпаюсь. Дома меня ждет телеграмма от Сашиной мамы: "Приезжай, Саша погиб". Я стоял возле его могилы: -Сашка, мне стыдно за то, что на выпускном экзамене по научному коммунизму я получил пятерку за критику буржуазной демократии. Провел сравнительный анализ... Ты меня понимаешь... Мы поехали в Афган слепые...Сейчас уже все говорят, что эта война -- позор, а нам недавно вручили новенькие значки "Воин-интернационалист".Я молчал... Даже сказал: "Спасибо!" Сашка, ты там, а я здесь. Мне надо с ним разговаривать... Старшина, санинструктор разведроты -- Он у меня маленького роста был. Родился маленький, как девочка, вес -- два килограмма, рост тридцать сантиметров. Боялась в руках держать... Прижму к себе: -- Мое ты солнышко... Ничего не боялся, только паука. Приходит с улицы... Мы ему новое пальто купили... Это ему исполнилось четыре года... Повесила я это пальто на вешалку и слышу из кухни: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп... Выбегаю: полная прихожая лягушек, они из карманов его пальто выскакивают. Он их собирает: -- Мамочка, ты не бойся. Они добрые. -- И назад в карман запихивает. -- Мое ты солнышко. Игрушки любил военные. Дарила ему танк, автомат, пистолет. Нацепит на себя и марширует по дому. -- Я солдат... Я солдат... -- Мое ты солнышко... Поиграй во что-нибудь мирное. -- Я -- солдат... Идти в первый класс, не можем нигде купить костюм, какой не примеряем -- он в нем тонет. -- Мое ты солнышко... Забрали в армию. Я молила не о том, чтобы его не убили, а чтобы не били. Я боялась, что будут издеваться ребята посильнее, он такой маленький. Рассказывал, что и туалет зубной щеткой могут заставить чистить, и трусы чужие стирать. Я этого боялась. Попросил: "Пришлите все свои фото: мама, папа, сестренка. Я уезжаю..." Куда уезжает, не написал. Через два месяца пришло письмо из Афганистана: "Ты, мама, не плачь, наша броня надежная". -- Мое ты солнышко... Наша броня надежная... Уже домой ждала, ему месяц остался до конца службы. Рубашечки купила, шарфик, туфли. И сейчас они в шкафу. Одела бы в могилку... Сама бы его одела, так не разрешили гроб открыть... Поглядеть на сыночка, дотронуться... Нашли ли они ему форму по росту? В чем он там лежит? Первым пришел капитан из военкомата: -- Крепитесь, мать... -- Где мой сын? -- Здесь, в Минске. Сейчас привезут. Я осела на пол: -- Мое ты солнышко!!! -- Поднялась и набросилась с кулаками на капитана: -- Почему ты живой, а моего сына нет? Ты такой здоровый, такой сильный... А он маленький... Ты -- мужчина, а он -- мальчик. Почему ты живой?! Привезли гроб, я стучалась в гроб: -- Мое ты солнышко! Мое ты солнышко! А сейчас хожу к нему на могилку. Упаду на камни, обниму: -- Мое ты солнышко... Мать -- Положил в карман кусочек своей земли -- родилось такое чувство в поезде... У-ух! Война! Я буду воевать. Были, конечно, среди нас и трусы. Один парень не прошел комиссию по зрению, выскочил радостный: "Повезло!!" За ним шел другой по очереди, и его тоже не взяли, он чуть не плакал: "Как я вернусь в свою часть? Меня две недели провожали. Хотя бы язва желудка была, а то зубы болят" В одних трусах прорвался к генералу: из-за каких-то больных зубов не берут, так пусть вырвут эти два зуба! У меня по географии в школе было "пять". Закрываю глаза и представляю: горы, обезьяны, мы где-то загораем, едим бананы... А было так. Нас посадили на танки: в шинелях, пулемет -- вправо, пулемет -- влево, задняя машина, которая замыкает, -- пулемет назад, все бойницы открыты, автоматы высунуты. Железный еж какой-то. Встречаем два наших бэтээра -- ребята на броне сидят, в тельняшках, в панамах, смотрят на нас, со смеху давятся. Увидел убитого наемника, был потрясен. Как тренирован! -- атлет. А я попал в горы и не знал, как ступить на камень, что начинать надо с левой ноги. Десять метров по отвесной скале нес телефон... Когда взрыв, закрывал рот, а надо открывать -- перепонки лопаются. Нам выдали противогазы. В первый же день мы их выбросили, химоружия у "духов" нет. Каски свои в дукане продали. Лишний груз на башке, нагреваются, как сковородки. У меня была одна проблема: где украсть дополнительный рожок с патронами? Выдали четыре рожка, пятый купил в первую получку у товарища, шестой подарили. В бою достаешь последний рожок и последний патрон -- в зубы. Это для себя. Мы приехали социализм строить, а нас оградили колючей проволокой: "Ребята, туда нельзя. За социализм агитировать не надо, для этого специальные люди есть". Обидно, конечно, что не доверяют. Говорю с дуканщиком: -- Ты неправильно жил. Мы сейчас тебя научим. Будем социализм строить. Он улыбается: -- Я до революции торговал и сейчас торгую. Поезжай домой. Это наши горы. Сами разберемся... Едем по Кабулу, женщины бросают в наши танки палками, камнями. Бачата ругаются матом без акцента, кричат: "Русский, уезжай домой". Зачем мы здесь? ...Стреляли из гранатомета. Я успел развернуть пулемет, это меня спасло. Снаряд в грудь летел, а так -- одну руку прошило, в другую ушли все осколки. Помню: такое мягкое, приятное ощущение... И никакой боли... И крик где-то надо мной: "Стреляй! Стреляй!" Нажимаю, а пулемет молчит, потом смотрю -- рука висит, вся обгорела, было чувство, что я пальцем нажимаю, а пальцев нет... Сознание не потерял, выполз вместе со всеми из машины, мне наложили жгут. Надо идти, ступил два шага и упал. Потерял где-то полтора литра крови. Слышу: -- Нас окружают... Кто-то сказал: -- Надо его бросать, а то все погибнем. Я просил: -- Пристрелите меня... Один парень сразу отошел, второй автомат передернул, но медленно. А когда медленно, патрон может стать на перекос. И вот патрон стал на перекос, он автомат бросает: -- Не могу! На, сам... Я подтянул автомат к себе, но одной рукой ничего не сделаешь. Мне повезло: там был овражек маленький, я в нем за камнями лежал. Меня прикрывал гладкий большой валун. Душманы ходят рядом и не видят. Мысль: как только они меня обнаружат, надо чем-то себя убить. Нащупал один камень, подтянул к себе, примерился... Утром меня нашли наши. Те двое, что ночью сбежали, несли меня на бушлате. Понял: боятся, чтобы я не рассказал правду. А мне уже было все равно. В госпитале положили сразу на стол. Подошел хирург: "Ампутация..." Проснулся, почувствовал, что руки у меня нет... Там разные лежали: без одной руки, без обоих рук, без ноги. Плакали втихаря. И в пьянку ударялись. Я стал учиться держать карандаш левой рукой. Приехал домой к деду, больше никого у меня нет. Бабка в плач: внук любимый без руки остался. Дед на нее прикрикнул: "Не понимаешь политики партии". Знакомые встречают: -- Дубленку привез? Магнитофон японский привез? Ничего не привез... Разве ты был в Афганистане? Мне бы автомат привезти! Стал своих ребят искать. Он был там, я был там -- у нас один язык. Свой язык. Мы понимаем друг друга. Вызывает меня ректор: "Мы тебя в институт с тройками приняли, стипендию дали. Не ходи к ним... Зачем вы на кладбище собираетесь? Беспорядок". Нам первое время не разрешали собираться вместе. Нас боялись, мол, слухи нездоровые распространяем. Шумок. Ну, и если мы организуемся, мы будем воевать за свои права. Нам надо давать квартиры, мы заставили помогать матерям тех ребят, которые лежат в могилах. Потребуем поставить памятники, ограды на этих могилах. А кому это, скажите, надо? Нас уговаривали ребята, вы не очень распространяйтесь о том, что было, что видели. Государственная тайна! Сто тысяч солдат в чужой стране -- тайна. Даже какая жара в Кабуле -- тайна... Война не делает человека лучше. Только хуже. Это однозначно. Я никогда не вернусь в тот день, когда ушел на войну. Не стану тем, кем был до войны. Как я могу стать лучше, если я видел... как за чеки покупают у медиков два стакана мочи желтушника. Выпил. Заболел. Комиссовали. Как отстреливают себе пальцы. Как уродуют себя затворами пулеметов. Как... Как... Как в одном самолете возвращаются домой цинковые гробы и чемоданы с кожухами, джинсами, женскими трусиками... Китайским чаем... Раньше у меня дрожали губы при слове Родина. Теперь я такой клятвы не дам. Бороться за что... За что бороться? Кому все это сказать? Воевали -- воевали. Ну и нормально. А, может, и за дело воевали? У нас каждое поколение получает свою войну. Газеты напишут, что все правильно. И будет правильно. А с другой стороны, начинают писать, что мы убийцы. Кому верить? Я не знаю. Я никому не верю уже. Газеты? Я их не читаю. И даже их не выписываю. Сегодня мы одно пишем, завтра другое. Время такое... Перестройка... Много правд...А где одна, моя правда? Вот есть друзья. Одному, двум, трем -- верю. Могу во всем положиться. А больше -- никому. Я уже шесть лет здесь, я все это вижу... Дали мне инвалидную книжечку -- положены льготы! Подхожу к кассе для участников войны: -- Ты куда, пацан? Перепутал. Зубы стисну, молчу. За спиной: -- Я Родину защищал, а этот... Незнакомый кто спросит: -- Где рука? -- По пьянке под электричку попал. Отрезало. Тогда понимают. Жалеют. У Валентина Пикуля в романе: "Честь имею (Исповедь офицера российского Генштаба)" недавно прочел: "Сейчас (имеются в виду позорные последствия русско-японской войны 1905 года) многие офицеры подают в отставку, ибо везде, где ни появятся, их подвергают презрению и насмешке. Дело доходит до того, что офицер стыдится носить свой мундир, стараясь появляться в штатском. Даже израненные калеки не вызывают сочувствия, а безногим нищим подают намного больше, если они говорят, что ногу отрезало на углу Невского и Литейного трамваем, а к Мукдену и Ляояну они никакого отношения не имеют". Скоро о нас так напишут... Мне кажется, что теперь я могу даже Родину поменять... Уехать... Рядовой, связист -- Сам просился... Мечтал попасть на эту войну...Было интересно... Представлял себе, как там. Хотел узнать, что это такое, когда у тебя одно яблоко и двое друзей, ты голодный и они голодные, и ты это яблоко отдаешь. Я думал, что там все дружат, что там все братья. За этим туда ехал. Вышел из самолета, таращусь на горы, а дембель (в Союз уже парень летел) в бок толкает: -- Давай ремень. -- Чего?! -- Ремень у меня был свой, фарцовый. -- Дурак, все равно заберут. Забрали в первый же день. А я думал: "Афганистан -- это все дружат". Идиот! Молодой солдат -- это вещь. Его можно поднять ночью и бить, колотить стульями, палками, кулаками, ногами. Его можно ударить, избить в туалете днем, забрать рюкзак, вещи, тушенку, печенье (у кого есть, кто привез). Телевизора нет, радио нет, газет нет. Развлекались по закону слабого и сильного. "Постирай, чижик, мне носки", -- это еще ничего, а вот другое: "А ну-ка, чижик, оближи мне носки. Оближи хорошенько, да так, чтобы все видели". Жара под семьдесят градусов, ходишь и шатаешься... Тебя носит в разные стороны... Но во время боевых операций "деды" шли впереди, прикрывали нас. Спасали. Это правда. Вернемся в казарму: "А ну-ка, чижик оближи мне носки..." А это страшнее, чем первый бой... Первый бой -- интересно! Смотришь как художественное кино. Сотни раз в кино видел, как в атаку идут, а оказалось -- выдумка. Не идут, а бегут, бегут не трусцой, красиво пригнувшись, а изо всех сил, а сил тогда у человека как у сумасшедшего, и петляешь, как бешеный заяц. Раньше любил парады на Красной площади, как идет военная техника. Любил это... Теперь знаю: восхищаться этим нельзя, такое чувство, что скорее бы эти танки, бронетранспортеры, автоматы поставили на место, зачехлили. Скорее бы. Потому что это все для того, чтобы человека уничтожить...В пыль его! В глину! Такого, как ты... Еще лучше -- пройти по Красной площади всем афганским "протезникам"... Я бы пошел... Смотрите! У меня обе ноги выше колена отрезаны... Если б ниже колен... Удача! Я счастливый человек был бы... Я завидую тем, у кого ниже колен... После перевязок дергаешься час-полтора, такой маленький вдруг становишься без протезов. Лежишь в плавках и в тельняшке десантника, тельняшка получается с тебя ростом. Первое время никого к себе не подпускал. Молчал. Ну, хотя бы одна нога осталась, а то ни одной. Самое трудное забыть, что у тебя были две ноги... Из четырех стен можно выбрать одну, ту, где окно... Матери поставил ультиматум: "Если будешь плакать, ехать не надо". Я и там больше всего боялся: убьют меня, привезут домой -- мать будет плакать. После боя раненого жалко, а убитого нет, только маму его жалко. В госпитале хочу сказать нянечке спасибо, а не могу, даже слова забыл. -- В Афганистан опять пошел бы? -- Да. -- Почему? -- Там друг -- друг, а враг -- враг. А тут -- постоянный вопрос: за что погибли мои друзья? За этих сытых спекулянтов? Чиновников? Или молодых пофигистов, которым все до лампочки. Была бы банка пива с утра. Здесь все не так. Чувствую себя посторонним. Чужаком. Учусь ходить. Сзади меня подсекут. Упал. "Спокойствие, -- говорю себе. -- Команда первая -- поворачивайся и выжимайся на руках, команда вторая -- вставай и иди". Первые месяцы больше подходило-- не иди, а ползи. Полз. Самая яркая картинка оттуда: черный мальчишка с русским лицом... Там их много. Ведь мы там с семьдесят девятого года... Семь лет... Я туда поехал бы... Обязательно! Если бы не две ноги выше колена... Хотя бы ниже колена... Я туда поехал бы... Рядовой, минометчик -- Я сам себя спрашивал: почему я оказался там? Ответов сто... Но главный вот в этих стихах, не запомнил только, чьи они... Может, кто-то из наших ребят сочинил? Две вещи на свете, словно одно: Во-первых, женщины, во-вторых, вино. Но слаще женщин, вкуснее вина Есть для мужчины -- война. Завидовал коллегам, побывавшим в Афганистане: у них накопился колоссальный опыт. Где в мирной жизни его приобретешь? Я -хирург... Позади было уже десять лет работы хирургом в городской больнице большого города, но пришел первый транспорт с ранеными, и я чуть с ума не сошел. Рук нет, ног нет, лежит обрубок, который дышит. В садистских фильмах такое не увидишь. Делал там операции, о которых в Союзе только мечтать можно. Молодые медсестры не выдерживали. То плачет так, что заикаться начинает, то хохочет. Одна стояла и все время улыбалась. Их отправляли домой. Человек умирает совсем не так, как в кино. Не по Станиславскому человек умирает. Попала пуля в голову -- взмахнул руками и упал. А на самом деле: попала пуля в голову, мозги летят, а он за ними бежит, может полкилометра бежать, и их ловит. Это за пределом. Он бежит, пока не наступит физиологическая смерть. Легче было бы застрелить, чем смотреть и слышать, как он всхлипывает или лежит и просит смерти, как избавления. Если у него остались еще какие-то силы. Другой лежит, к нему подкрадывается страх... Сердце начинает тарахтеть... Кричит, зовет... Проверишь... Успокоишь... А мозг ждет момента, когда человек расслабится... Не успеешь отойти от кровати, мальчишки -- нет. А только что был... Эти воспоминания... Они забудутся не скоро... Подрастут эти мальчишки-солдаты, они все переживут заново. Поменяются их взгляды, что-то забудется, а что-то всплывет из запасников. Мой отец во Вторую мировую войну был летчиком, но он ничего не рассказывал... Всегда на эту тему молчал... Тогда я его не понимал, а сейчас понимаю. Уважаю за его молчание. Вспоминать... Как в костер руку сунуть... Достаточно слова, намека... Читаю вчера в газете: защищался до последнего патрона, последним патроном -- застрелил себя. Что такое -- застрелить себя? В бою вопрос ребром: ты -- или он? Ясно, что ты должен остаться. Но все ушли, а ты их прикрываешь, тебе приказали или ты сам решил, почти наверняка зная, что выбрал смерть. Я уверен, что психологически в ту минуту это нетрудно. В той обстановке самоубийство воспринимается как нормальное явление, на него многие способны. Их называют потом героями. Это...Тут...В обычной жизни самоубийцы -- ненормальные люди. А там? Там все наоборот... Другие законы... Всего две газетные строки, а ночь глаз не сомкнешь, все в тебе поднимается. Возвращается. Тем, кто там был, не захочется второй раз воевать. Нас не обманешь, что мясо растет на деревьях. Какими бы мы ни были -- наивные, жестокие, любящие жену и детей, не любящие жену и детей, -- мы все равно убивали. Я понял свое место в иностранном легионе, но ни о чем не жалею. Сейчас все заговорили о чувстве вины. У меня его нет. Виноваты те, кто нас туда послал. С удовольствием ношу афганскую форму, чувствую себя в ней мужиком. Женщины в восторге! Однажды надел и пошел в ресторан. Администратор остановила на мне свой взор, а я этого ждал: -- Что, одет не по форме? А ну, дорогу -- обожженному сердцу... Пусть кто-нибудь мне скажет, что моя полевая военная форма ему не нравится, пусть пикнет. Почему-то я ищу этого человека... Военврач -- Первую я родила девочку... Перед ее рождением муж говорил, мол, все равно, кто будет, но лучше девочка, потом у нее появится братик, а она будет ему шнурочки на ботиночках завязывать. Так и получилось... Муж позвонил в больницу. Ответили: -- Дочка. -- Хорошо. Две девочки будут. Тут ему сказали правду: -- Да сын у вас... Сын! -- Ну, спасибо! Ну спасибо вам! За сына стал благодарить. Первый день... Второй... Всем приносят нянечки детей, а мне нет. Никто ничего не говорит. Стала я плакать, поднялась температура. Пришла врач. "Что вы, мамочка, расстраиваетесь? У вас настоящий богатырь. Он еще спит, не просыпается. Еще не проголодался. Вы не волнуйтесь". Принесли, развернули его, он спит. Тогда я успокоилась. Как назвать сына? Выбирали из трех имен--Саша, Алеша, Миша. Все нравятся. Приходят ко мне дочка с отцом, и Танечка сообщает: "Я зебий тянула..." Что за "зебий"? Оказывается, они набросали бумажки в шапку и жребий тянули. Два раза вытянули "Сашу". Это у нас Танечка решила. Родился он тяжелый -- четыре килограмма пятьсот граммов. Большой -- шестьдесят сантиметров. Пошел, помню, в десять месяцев. В полтора года уже хорошо говорил, но до трех лет не ладилось у него с буквами "р" и "с". Вместо "я сам" получалось "я шам". Своего друга звал Тиглей" вместо Сергей. Воспитательница детского сада Кира Николаевна была у него "Килой Калавной". Увидел первый раз море, закричал: "Я не родился, меня морской волной на берег выбросило." В пять лет я подарила ему первый альбом. Их у него четыре -- детский, школьный, военный (когда он в военном училище учился) и "афганский "--из тех фотографий, что он присылал. У дочки свои альбомы, я каждому дарила. Я любила дом, детей. Стихи им писала: Пробился сквозь весенний снег Подснежника росток. Когда весна взяла разбег, Родился мой сынок... В школе меня ученики раньше любили. Я была радостная... Долго любил играть в казаки-разбойники: "Я смелый". Ему было пять лет, Танечке девять, мы поехали на Волгу. Сошли с парохода, от пристани до дома бабушки полкилометра. Саша встал, как гвоздик: -- Не пойду. Бери меня на руки. -- Такого большого, да на руках?! -- Не пойду, и все. И не пошел. Это мы ему все время вспоминали. В детском саду любил танцевать. Были у него такие красные штанишки, шаровары. Он в них сфотографировался. Фотографии эти есть. Собирал марки до восьмого класса -- остались альбомы с марками. Потом стал собирать значки -- осталась коробка со значками. Увлекался музыкой. Остались кассеты с его любимыми песнями... Все детство мечтал стать музыкантом. Но, видно, вросло, впиталось в него то, что отец -- военный, что жили мы всю жизнь в военном городке: он с солдатами кашу ел, машины с ними чистил. Никто не сказал ему "нет", когда он отослал документы в военное училище, наоборот: "Будешь, сынок, Родину защищать". Он хорошо учился, в школе всегда активистом был. Училище тоже закончил отлично. Нам благодарности командование присылало. Восемьдесят пятый год... Саша в Афганистане... Мы им гордимся, восхищаемся -- он на войне. Я рассказываю своим ученикам о Саше, о его друзьях. Ждем, когда приедет в отпуск. Почему-то о плохом не думается... До Минска мы жили в военных городках, и осталась привычка: когда дома, не закрывать дверь на ключ. Он входит без звонка и говорит: "Вы телемастера не вызывали?" Из Кабула они с друзьями прилетели в Ташкент, оттуда смогли взять билеты до Донецка, ближе не было. А из Донецка (Минск не принимал) вылетели в Вильнюс. В Вильнюсе поезд надо было ждать три часа, это им долго, когда дом рядом, каких-то двести километров. Они взяли такси. Загорелый, худой, только зубы светятся: -- Сыночек, -- плачу, -- какой ты худющий! -- Мамочка, -- поднял и кружит меня по комнате, -- я живой! Я жив, мамочка! Понимаешь, жив! Через два дня -- Новый год. Под елку он спрятал нам подарки. Мне платок большой. Черный. -- Зачем ты, сыночек, черный выбрал? -- Мамочка, там были разные. Но пока моя очередь подошла, только черные остались. Посмотри, он тебе идет... В этом платке я его хоронила, два года не снимала. Он всегда любил делать подарки, называл их "сюрпризиками". Были они еще маленькие, приходим с отцом домой -- нет детей. Я к соседям, я на улицу, нет детей и никто их не видел. Как я закричу, как я заплачу! Открывается коробка из-под телевизора (купили телевизор и коробку не успели выбросить), вылезают оттуда мои дети: "Ты чего плачешь, мамочка?" Они накрыли стол, заварили чай, ждали нас, а нас нет. Саша придумал "сюрпризик" -- спрятаться в коробку. Спрятались и заснули там. Был ласковый, мальчики редко бывают такими ласковыми. Всегда поцелует, обнимет: "Мамочка... Мамулечка..." После Афганистана еще нежнее стал. Все ему дома нравилось. Но были минуты, когда сядет и молчит, никого не видит. По ночам вскакивал, ходил по комнате. Один раз просыпаюсь от крика: "Вспышки! Вспышки! Мамочка, стреляют..." Другой раз слышу ночью: кто-то плачет. Кто может у нас плакать? Маленьких детей нет. Открываю его комнату: он обхватил голову двумя руками и плачет... -- Сыночек, что ты плачешь? -- Страшно, мамочка. -- И больше ни слова. Ни отцу, ни мне. Уезжал как обычно. Напекла ему целый чемодан орешков -- печенье такое. Его любимое. Целый чемодан, чтобы на всех хватило. Они там скучали по-домашнему. По своему. Второй раз он тоже приехал на Новый год. Сначала ждали его летом. Писал: "Мамочка, заготавливай побольше компотов, вари варенье, приеду, все поем и выпью". С августа перенес отпуск на сентябрь, хотел в лес пойти, лисички собирать. Не приехал. На ноябрьские праздники его тоже нет. Получаем письмо, мол, как вы думаете, может, мне лучше опять приехать на Новый год: уже елка будет, у папы день рождения в декабре, а у мамы -- в январе? Тридцатое декабря... Целый день дома, никуда не выхожу. Перед этим было письмо: "Мамочка, заказываю тебе заранее вареники с черникой, вареники с вишней и вареники с творогом". Вернулся муж с работы, решили: теперь он ждет, а я в магазин съезжу, гитару куплю. Утром как раз открытку получили, что гитары поступили в продажу. Саша просил: не надо дорогую, купите обычную, дворовую. Вернулась из магазина, а он дома. -- Ой, сыночек, прокараулила! Увидел гитару: -- Какая гитара красивая, -- и танцует по комнате. -- Я дома. Как у нас хорошо! В нашем подъезде даже запах особенный. Говорил, что у нас самый красивый город, самая красивая улица, самый красивый дом, самые красивые акации во дворе. Он любил этот дом. Теперь нам жить здесь тяжело -- все напоминает о Саше, и уехать трудно -- он тут все любил. Приехал он на этот раз другой. Это не только мы, дома, но и все его друзья заметили. Он им говорил: -- Какие вы все счастливые! Вы даже себе не представляете, какие вы все счастливые! У вас праздник каждый день. Я пришла с новой прической из парикмахерской. Ему понравилось: -- Мамочка, ты всегда делай эту прическу. Ты такая красивая. -- Денег, сыночек, много надо, если каждый день. -- Я привез деньги. Берите все. Деньги мне не нужны. У друга родился сын. Помню, с каким лицом он попросил: "Дай подержать". Взял на руки -- и замер. К концу отпуска у него разболелся зуб, а зубного врача он боялся с детства. За руку потащила в поликлинику. Сидим, ждем, когда вызовут. Смотрю -- у него на лице пот от страха. Если по телевизору шла передача об Афганистане, он уходил в другую комнату. За неделю до отъезда у него тоска в глазах появилась, она из них выплескивалась. Может, это мне сейчас так кажется? А тогда я была счастливая: сын в тридцать лет майор с орденом Красной Звезды приехал. В аэропорту смотрела на него и не верила: неужели этот красивый молодой офицер -- мой сын? Я им гордилась. Через месяц пришло письмо. Он поздравил отца с Днем Советской Армии, а меня благодарил за пироги с грибами. После этого письма со мной что-то случилось... Не могу спать... Вот лягу... Лежу... До пяти утра лежу с открытыми глазами... Четвертого марта вижу сон... Большое поле, и по всему полю белые разрывы... Что-то вспыхивает... И тянутся длинные белые ленты... Саша мой бежит, бежит... Мечется... Негде ему спрятаться... И там вспыхнуло... И там... Я бегу за ним... Хочу его обогнать... Хочу, чтобы я впереди, а он за мной... Как когда-то с ним маленьким в деревне попали мы в грозу... Я его прикрыла собой, он подо мной тихонько скребется, как мышонок: "Мамочка, спаси меня!" Но я его не догнала... Он такой высокий, и шаги у него длинные-длинные... Бегу из всех сил... Вот-вот сердце разорвется... А догнать его не могу... ...Стукнула входная дверь. Заходит муж. Мы с дочкой сидим на диване. Он идет к нам через всю комнату в ботинках, пальто, шапке. Такого никогда не было, он у меня аккуратный, потому что всю жизнь в армии, везде у него дисциплина. Подошел и опустился перед нами на колени: -- Девочки, у нас беда... Тут я вижу, что в прихожей еще люди есть. Заходят медсестра, военком, учителя из моей школы, знакомые мужа... -- Сашенька! Сыночек!!! Уже три года... А мы до сих пор не можем открыть чемодан... Там Сашины вещи... Привезли вместе с гробом... Мне кажется, что они Сашей пахнут. Его сразу ранило пятнадцатью осколками. Он только успел сказать: "Больно, мамочка". За что? Почему он? Такой ласковый. Добрый. Как это его нет? Медленно убивают меня эти мысли. Я знаю, что умираю, -- нет больше смысла жить. Иду к людям, тащу себя к людям... Иду с Сашей, с его именем, рассказываю о нем... Выступала в Политехническом институте, подходит ко мне одна студентка и говорит: "Меньше бы этого патриотизма в него напихали, был бы жив". Мне плохо стало после ее слов. Я там упала. Я ради Саши ходила...Ради его памяти...Я им гордилась... А теперь говорят, что роковая ошибка, никому это не надо было: ни нам, ни афганскому народу. Раньше я ненавидела тех, кто Сашу убил... Теперь ненавижу государство, которое его туда послало. Не называйте имени... Он теперь только наш... Никому его не отдам...Даже память о нем... (Через несколько лет она мне позвонит.) Я хочу продолжить свой рассказ...В нем не было концовки...Я тогда не закончила...Еще была не готова... Но... Я, конечно, не молода...Но полгода назад мы взяли из детдома мальчика. Зовут его Саша... Он очень похож на нашего Сашу маленького. Вместо "я сам" говорит "я шам". И с буквами "р" и "с" у него не ладится. Мы вернули себе сына... Вы меня понимаете? Но я поклялась и взяла клятву с мужа, что военным он у нас никогда не будет... Никогда!! Мать -- Я стрелял... Стрелял, как все. Не знаю, как это устроено, как устроен этот мир... Я стрелял... Наша часть стояла в Кабуле... (Вдруг смеется). У нас была изба-читальня - это огромный туалет, мама не горюй, яма двадцать метров на пять и туда в глубину метров шесть, там эти сорок очков, перегородки из досок и на каждой перегородке на гвозде висели "Правда", "Комсомольская Правда", "Известия". Штаны спускаешь, сигарету в зубы, прикурил и сидишь, читаешь. Находишь про Афган... Правительственные афганские войска вошли туда-то... Взяли то-то... О нас ни слова, бля... А наших пацанов вчера сорок человек полностью искромсало, с одним я два дня назад сидел тут на очке и эти газеты читал. Ржали. Ё-мое!!! Взять ствол в рот - и мозги навылет! Депрессуха жесткая. Всюду вранье... Казарма обрыдла...Жратва такая, что блевать хочется, радость одна -- на войну поехать. В рейд, на задание. Убьют или не убьют, мы рвались на боевые не потому, что родина, долг, а не хватало впечатлений. Месяцами сидели за проволокой. Четыре месяца жрали одну гречку, завтрак, обед, ужин -- одна гречка. А на боевых выдают сухпаек, там тушенка, иногда даже шоколад "Аленка". После боя пошманаешь убитых духов, и, глядишь, разжился: банка джема, хорошие консервы и сигареты с фильтром, Боже мой! -- "Мальборо", а у нас - "Охотничьи". Наверное, уже слышали? На пачке мужик с палкой идет по болоту, называли их "Смерть на болоте". Еще были сигареты "Памир" -- это "Смерть в горах". Я в Афгане впервые попробовал крабов, американскую тушенку... Дорогую сигару выкурил... Можно было по пути и в дуканчик зайти, что-то свистнуть, не от того, что мы такие мародеры, а человек всегда хочет послаще пожрать и побольше поспать. А нас от мамки взяли и сказали, мол, вперед, пацаны, священный долг, вы обязаны, вам по восемнадцать лет. Ё-мое! Привезли сначала в Ташкент... Вышел замполит, с таким пузом... и, мол, пишите, кто хочет в Афган, пишите рапорт. Пацаны строчили: "Прошу направить...", а я не писал, но на следующий день нам всем выдали паек, финансовое довольствие, погрузили в машины и привезли на пересыльный пункт. Вечером на пересылке старослужащие подходят и говорят: "Так, мужики, давайте деньги советские сюда, там куда вас посылают, афгани". Что за херня? Везут, как баранов... Кто-то рад, он сам попросился, другой не хочет, у него истерика, плачет, кто-то одеколона нахлебался. Бля...! На меня опустошение нашло, мне стало все равно. "Ну, черт, -- думаю, -- а почему специальную подготовку не прошли? Ё-мое! Везут же на настоящую войну". Стрелять и то не научили... Сколько стрелял на занятиях? Три одиночных и шесть очередью... Мама не горюй! Первые впечатления от Кабула... Песок, полный рот песка... И в день приезда в караулке меня отдубасили дембеля... И пошло с утра: "Бегом сюда! Посуду помыл? Бегом! Стоять! Фамилия?" Били не по лицу, чтобы офицеры не заметили, били в грудь, в солдатскую пуговичку, она, как грибочек, легко вминалась в кожу. Когда попадал на пост, я был счастлив: ни "дедов", ни дембелей, меня два часа никто не трогал. За четыре дня до нашего прибытия "молодой" подошел к палатке дембелей, бросил туда гранату, семь дембелей просто так, чирк! -- как не было. А сам потом себе ствол в рот -- и мозги навылет. Списали на боевые потери... Война-матушка, она все спишет... Ё-мое! После ужина "деды" подзывают: "Так, Москва (я из Подмосковья) - картошечки. Засекаем время -- сорок минут. Пошел!" -- И пинка под зад. Вопрос: "А где я ее возьму?" Ответ: "Жить хочешь?" Картошечка должна быть с лучком, перчиком и подсолнечным маслом, называлась она "гражданочка". И еще с лавровым листочком сверху. Я опоздал на двадцать минут, меня отхерачили... Мама не горюй! Нашел я эту картошку у вертолетчиков, там сидели "молодые" и чистили картошку для офицеров, я просто попросил: "Мужики, дайте, а то убьют нахер." Дали полведра. "За маслицем, --под- сказали, -- подойди к нашему повару. Узбеку. Напой про дружбу народов, он любит". Узбек дал мне масло и лучка с барского плеча. В овраге на костре я это дело жарил, а потом бежал, чтобы холодную сковородку не принести... Сейчас, когда читаю про афганское братство, ржать охота. Когда-нибудь снимут про это братство фильм и все поверят, а я, если пойду на него, то только, чтобы увидеть афганские пейзажи. Поднимешь голову -- горы! Фиолетовые горы. Небо! А ты, как в тюрьме. Духи не убьют, так свои прибьют. Я зэку в Союзе потом рассказывал, он не верил, чтобы свои так издевались над своими: "Не может быть!!!" А он десять лет отсидел. Навидался! Бля...! Чтобы крыша не съехала. Не скурвиться! Одни пили, другие курили... Травку...Пили самогон...Самогон гнали из того, что достанешь: изюм, сахар, шелковица, дрожжи, хлебушка набросаешь. Когда сигарет не хватало, вместо табака пользовались чаем, в газету его заворачивали, вкус - гавно! Но дым есть. Чарс, конечно... Чарс - это пыльца конопли... Один попробует, будет смеяться, ходит и сам себе смеется, другой под стол залезет и сидит там до утра. Без этого... Без наркотиков и самогонки чердак бы съехал... Тебя ставят на пост и дают два магазина патронов, если что-то начнется, то шестьдесят патронов это полминуты хорошего боя. Снайперы у духов были такие обученные, что они стреляли на дым сигареты, на вспышку спички. Я понял...Я вам больше не про войну, а про человека рассказываю. Про того человека, про которого в наших книжках мало пишут. Боятся его...Прячут... Про человека биологического...Без идеи...От слов "героизм" и "духовность" меня мутит. Выворачивает. (Молчит). Так...Продолжим... Я больше страдал от своих, "духи" делали из тебя мужчину, а свои делали из тебя гавно. Только в армии я понял, что любого человека можно сломать, разница только в средствах и в отпущенном времени. Лежит "дед", он полгода отслужил, пузо вверх, в сапогах лежит и зовет меня: "Оближи сапоги, дочиста оближи языком. Пять минут времени." Я стою... Он: "Рыжего - сюда", а Рыжий - тот пацан, с которым мы вместе приехали, дружим. И вот стоят два козла и Рыжего метелят со страшной силой, я вижу -- они ему позвонки перебьют. Он смотрит на меня... И начинаешь лизать сапоги, чтобы он жив остался, не искалечили. До армии я не знал: человеку так можно дать по почкам, что он задохнется. Это, когда ты один, за тобой никого нет... Тогда тебя хрен сломаешь. У меня был друг... Кличка - Медведь, амбал под два метра ростом. Он вернулся из Афгана и через год повесился. Я не знаю... И никому он не доверился, никто не знает, от чего он повесился: от войны или от того, что убедился, какая человек скотина. На войне он вопросы эти не задавал себе, а после войны стал думать. Мозги съехали... Другой мой друг спился... Он писал мне, я два письма от него получил...Вроде того, что там, брат, была настоящая жизнь, а здесь полное гавно, там мы боролись и выживали, а здесь хрен что поймешь. Я один раз позвонил ему, он был в задницу пьяный... И второй раз пьяный... (Закуривает). Помню, как приехали мы с Медведем в Москву на Казанский вокзал, четыре дня из Ташкента ехали, день и ночь пили. Телеграммы, чтобы нас встретили, забыли дать. Вышли на перрон в пять часов утра...В глаза ударили краски! Все в разное одеты - в красное, желтое, синее, бабы молодые, красивые. Бля...! Совершенно другой мир. Обалдели мы! Я вернулся восьмого ноября... А через месяц пошел учиться в университет, восстановился на второй курс. Мне повезло...Я забил свою голову... У меня не было времени копаться в себе, надо было сессию сдавать от нуля. За два года все забыл, помнил только "Курс молодого бойца" -- чистка картошки и бег на восемнадцать километров. Ноги стирались до колен. А он? Медведь приехал, а у него ничего. Ни специальности, ни работы. Мышление вокруг колбасное -- главное, чтобы докторская колбаса была два рубля двадцать копеек и бутылка водки три шестьдесят две. Кого волнует, что парни возвращаются - у них мозги набекрень или с культей десять-двенадцать сантиметров, на жопе прыгают в двадцать лет. Не мой сын, ну и ладно. Система у нас такая: тебя в армии ломают и на гражданке. Ты попал в систему, как только тебя захватили зубья, ты будешь распилен, какой бы ты хороший не был, какие бы у тебя не грелись в душе мечты.(Замолкает). У меня мало нужных слов... Очень мало... Хочу донести свою мысль: главное - не попасть в систему... А как мимо нее проскочить? Родине служить надо, комсомольский билет в кармане -- это свято. В уставе написано: солдат обязан стойко и мужественно переносить все тяготы военной службы. Стойко и мужественно! Мама не горюй, одним словом. (Замолчал. Потянулся к столу за новой сигаретой, но пачка уже была пустая). Блин! Уже на день пачки не хватает... Надо исходить из того, что мы звери, и это звериное прикрыто тоненьким налетом культуры, сюси-пуси. Ах, Рильке! Ах, Пушкин! Скотина из человека выползает мгновенно... Глазом моргнуть не успеешь... Пусть только ему станет страшно за себя, за свою жизнь или у него появится власть. Маленькая власть. Малюсенькая! Армейская система рангов: до присяги -- дух, после присяги -- чижара, через полгода - черпак, от черпака до полутора лет - "дед", а от двух лет -- дембель. А в самом начале ты дух бесплотный и жизнь твоя полная параша... Но я стрелял... Стрелял, как все...Все равно это главное...Но думать про это не хочется...Я не умею про это думать... Героин лежал у нас под ногами... Ночью маленькие пацанята спускались с гор и разбрасывали. А потом их, как ветром сдувало. Но мы травкой баловались, героин редко кто брал, там чистейший героин, один-два раза попробуешь и тебе - конец. Ты -- на игле. Я себя держал. Ну, и второе условие выживания-- ни о чем не думать!! Поел, поспал, сходил на задание. Увидел и тут же забыл, загнал в подполье. На потом... Я видел, как у человека зрачки становятся величиной с глаз, из человека уходит жизнь... Зрачки расширяются... Темнеют...Увидел и тут же забыл. А сейчас с вами вспомнил... Стрелял! Конечно, я стрелял. Ловил человека в прицел и... нажимал... Теперь я надеюсь, что много я не убил, я хотел бы так думать, потому что они... Они... родину защищали... Одного... Я хорошо его помню... Как я выстрелил, и он упал. Руки поднял вверх и упал... Одного запомнил... Боялся в рукопашную попасть, мне только рассказывали, как человека насаживаешь на железо и смотришь ему в глаза... Бля...! Мне Медведь по пьянке раскрылся, когда четыре дня из Ташкента в Москву ехали, он говорил: "Ты не представляешь, как человек хрипит, когда у него горлом идет кровь. Убивать надо научиться..." Человека, который ни кого не убивал, даже на охоту не ходил, надо научить убивать другого человека. Медведь рассказывал... Лежит "дух", тяжело раненый, в живот раненый, но он живой, и командир берет нож десантника и дает ему: бери и добей, причем смотри ему в глаза. А знаете, почему это нужно? Чтобы ты потом убивал, не задумываясь, когда надо будет спасти своих товарищей. И первый раз тебе нужно все это пережить... Перешагнуть через это... Медведь... Он берет нож, ставит его к горлу... Раненому на грудь...И не может зарезать человека... Как это взять и проткнуть живую грудную клетку? Где сердце бьется..."Дух" водит глазами за ножом...Долго ничего не получается...Убивает долго. Первый раз плакал Медведь пьяный, он убивал долго...Забронировал себе место в аду... Когда я учился в университете, я жил в общежитии, там много пьют, орут. На гитаре играют. Кто-нибудь постучит в дверь, я, как чумной, вскакиваю и за дверь становлюсь. В защите. Гром грянет или дождь забарабанит по подоконнику, у меня сердце скачет. Бутылку выпьешь, вроде нормально, скоро одной бутылки стало не хватать. Печень скрутило, печень начала вываливаться. Попал в больницу, там сказали: "Хочешь, парень, дожить хотя бы до сорока лет, бросай пить." Я подумал: я женщину еще не знал, столько красивых девчонок ходит, а я тут возьму и загнусь. Так бросил пить. У меня появилась девушка... Любовь...Категория не земная... Я не могу сказать, что я люблю. Сейчас я уже женат, у меня есть маленькая дочь, но я не знаю, что это - любовь или что-то другое, хотя я за них горло перегрызу, в асфальт вкопаю. Жизнь отдам!! Но что такое любовь? Люди признаются, что они любят, так они себе это представляют, но любовь -- это дикая, кровавая и ежедневная работа. Любил ли я? Я честно скажу, не понял. Какие-то чувства я испытывал, внутренний подъем у меня был, какую-то работу, чисто духовную, не связанную с этой гавеной жизнью я проделывал, но любовь ли это или хрен знает что? На войне нас учили: "Надо любить родину". Родина приняла нас с широко распростертыми объятиями и в каждом кулаке у нее было по нокауту. Лучше задайте мне вопрос: был ли я счастлив? И я отвечу, что я был счастлив, когда шел по родной улице к дому после Афгана... Был ноябрь... Это был ноябрь, и мне в нос, в череп ударял и отдавался в пятках запах земли, которую я два года не видел, у меня ком в горле стоял, я не мог идти, потому что хотел плакать. После этого могу сказать: я в этой жизни был счастлив. Но любил ли я? Что это такое после того, когда ты видел смерть...А смерть всегда некрасивая... Что это такое--любовь? Я присутствовал при родах, когда моя жена рожала. В такие минуты необходим рядом близкий человек, и чтобы он держал руку. Теперь я каждую скотину мужского пола заставил бы стоять у бабы в голове, когда она рожает, когда у нее ноги рогаткой, и она вся в кровище, в дерьме. Поглядите, сукины дети, как ребенок на свет появляется. А вы так просто убиваете. Убить легко. Просто. Я думал, что сам в обморок упаду. Люди с войны приходят, а там в обморок падают. Женщина -- не дверь, в которую можно войти и выйти. Два мира мою жизнь перевернули -- война и женщина. Заставили задуматься, зачем я, сраный кусок мяса, пришел на эту землю. Человек меняется не на войне, человек меняется после войны. Меняется он, когда смотрит теми же глазами, которыми видел то, что было там, на то, что есть здесь. В первые месяцы зрение двойное -- ты и там, и здесь. Ломка происходит здесь. Теперь я готов подумать, что со мной там происходило... Охранники в банках, телохранители у богатых бизнесменов, киллеры, - все это наши ребята. Встречал, разговаривал и понял: они не захотели возвращаться с войны... Сюда возвращаться... Там им понравилось больше. Оттуда...После той жизни...Остаются непередаваемые ощущения...Самое первое-презрение к смерти, что-то выше смерти... "Духи"не боялись смерти, они, к примеру, знали что их завтра расстреляют - смеялись, как ни в чем не бывало, разговаривали между собой. Даже, казалось были рады. Веселы и спокойны. Смерть - это великий переход, ее, как невесту, надо ждать. Так написано у них в Коране... Лучше анекдот....А то застращал писательницу. (Смеется). Ну, так... Мужик умирает и попадает в ад, оглядывается: людей в котле варят, пилят на столе... Идет дальше. А дальше стоит столик, за столиком сидят мужики и пиво пьют, в карты играют, в домино лупятся. Подходит к ним: -- Что это у вас - пиво? -- Пиво. -- Можно попробовать. - Пробует. И вправду пиво. Холодное. -- А это что - сигареты? -- Сигареты. Хочешь закурить? Закуривает. -- Так что здесь у вас -- ад или не ад? -- Конечно, ад. Расслабься. -- Смеются. -- Там, где варят и пилят -- это ад для тех, кто его таким представляет. По вере вашей воздастся. По вере...И внутренним молитвам... Если ждешь смерть, как невесту, она и придет к тебе невестою. Один раз искал среди убитых знакомого парня... В морге солдаты, которые принимали убитых, их звали мародерками, они из карманов все вытаскивали. Лежит парень с дыркой в груди или у него все кишки наружу, а они по карманам у него шарят. Все подбирали: зажигалку, красивую авторучку, ножницы для ногтей, потом в Союзе девушке своей подарит. Мама не горюй! Я столько видел разрушенных кишлаков, но ни одного детского сада, ни одной построенной школы или посаженного дерева, о которых писали в наших газетах. (Молчит). Ждешь, ждешь письма из дома... Подруга прислала фото - по пояс в цветах стоит - лучше бы в купальнике! В бикини. Или хотя бы во весь рост, чтобы на ноги посмотреть... В юбке короткой...А политнасосы, это наши замполиты, нам про родину, про солдатский долг плели. На политзанятиях... А мы ночью лежим и тема номер один -- про баб... У кого какая и что у кого было... Наслушаешься! У всех руки в одном месте... Мама не горюй! Там это... У афганцев... У них мужеложство -- это нормально. Зайдешь один в дукан: "Товарищ, иди... Иди сюда... Я тебя трахну в задницу и за это, что хочешь возьми. Платок матери возьми..." Фильмов мало привозили, единственное, что регулярно доставляли - газету "Фрунзенец" в большом количестве. Гарнизонная газета. Мы ее сразу несли в избу-читальню...Ну...Туда... Иногда удавалось поймать музыкальную программу, и когда мы слушали Людмилу Зыкину "Из далека долго течет река Волга", все плакали. Сидели и плакали. Дома не мог построить нормальную фразу, тут же бля...! Мат-перемат... Мать первое время: "Сыночек, что же ты ничего не рассказываешь?" Что-то вспомнил... Мать меня перебивает: "А соседи наши устроили своего сына на альтернативную службу в больницу. Я бы от стыда сгорела, если бы мой сын за старухами горшки таскал. Разве это мужик?" -- "Знаешь, мать, -- ответил я, -- когда у меня будут дети, я сделаю все, чтобы они не служили в нашей армии." Отец и мать посмотрели на меня, как на контуженного, и уже разговоров о войне со мной не заводили, особенно при знакомых. Я быстро сбежал из дома... Поехал учиться... Девушка меня ждала: "Ну -- думаю, -- завалю в первый день... В первый день трахну..." А она руку мою убирает с плеча: "Она вся у тебя в крови." Так либидо мне и отрезала на три года, три года я боялся к женщине подойти. Ё-мое! Нас же воспитывали: ты должен родину защищать, девушку свою защищать... Ты - мужчина... Мне нравилась скандинавская мифология, я любил читать про викингов. У них позором считалось, если мужчина умирал в постели. Умирали в бою. С пяти лет мальчика приучали к оружию. К смерти. Война не время для вопросов: человек ты или тварь дрожащая? Назначение солдата -- убивать, ты -- инструмент для убийства. У тебя такое же предназначение, как у снаряда или у автомата. Это я сейчас философствую... Хочу понять себя... Один раз пошел в афганский клуб на встречу... Больше не хожу. Всего один раз... Встреча была с американцами, с ветеранами вьетнамской войны. Сидели в кафе, за каждым столиком -- один американец и трое русских. Тому, кто с нами сидел, один из наших пацанов выдает: "Я злой на американцев, потому что подорвался на американкой мине. У меня одной ноги нет." А тот ему отвечает: "А в меня в Сайгоне попал осколок советского снаряда". Нормально! Мама не горюй! Выпили - обнялись, типа братья по оружию. И дальше пошло... Бухали по-русски: на брудершафт, на посошок... До меня там дошла одна простая вещь: солдат -- он везде солдат, одинаковый, мясо оно и есть мясо. Мясной отдел. С одной только разницей: у них на завтрак - два вида мороженого, а у нас завтрак, обед, ужин - одна гречка. Фруктов вообще не видели, мечтали о яйцах и свежей рыбе. Луковую головку ели, как яблоко. Вернулся я из армии без зубов. Был декабрь, тридцатиградусный мороз. Парень этот из Калифорнии... Пошли мы его провожать в гостиницу. На нем пуховик, дутые перчатки, идет весь такой закутанный по Москве, а навстречу нам Ваня русский -- тулуп расстегнут, тельняшка задралась до пупа, он без шапки и без варежек. "Привет, ребята!" -- "Привет!" -- "А это кто?" - "Американец." О! мол, американец и пожал ему руку, по плечу похлопал. И пошел дальше. Поднялись мы в номер, американец молчит. "Шеф! Ты чего?" -- Спрашиваем.--"Я в пуховике, в перчатках, а он голый. И рука у него теплая. С этой страной воевать нельзя." Я отвечаю: "Конечно, нельзя. Трупами забросаем!" Мама не горюй! Пьем все, что горит, трахаем все, что шевелится, а не шевелится - расшевелим и все равно трахнем. Я уже давно не говорю об Афгане... Эти разговоры мне неинтересны... Но если бы мне дали выбрать: ты узнаешь на войне вот это и вот это переживешь, но есть и другие варианты -- можешь остаться мальчиком и не попасть туда - твой выбор? Все равно захотел бы пройти все заново и стать тем, кем я стал сейчас. Заново пережить, заново испытать. Благодаря Афгану, я нашел друзей... Встретился с женой и у меня такая великолепная маленькая дочь. Там я узнал, какое дерьмо во мне сидит и как оно глубоко запрятано. Вернулся и Библию прочел с карандашом и все время перечитываю. Хорошо поет Галич, что бойся того, который скажет: я знаю - как? Я не знаю - как? Я сам ищу... Мне снятся фиолетовые горы. И столбы колючего песка... Тут я родился...Родину, как любимую женщину, не выбирают, она дается, если ты родился в этой стране, то сумей в ней и умереть. Подохнуть можно и погибнуть можно, но ты сумей умереть. Я хочу жить в этой стране, пусть она нищая, несчастная, но тут живет Левша, способный блоху подковать и мужики возле пивларька решают мировые проблемы. Она нас обманула... Но я ее люблю... Я видел... Я теперь знаю, что дети рождаются светлыми... Они - ангелы... Рядовой, стрелок -- Вспышка... Фонтан света... И все... Дальше ночь... Мрак... Открыл один глаз и ползаю по стене: где я? В госпитале... Дальше проверяю: руки на месте? На месте. Ниже... Трогаю себя руками... А где ноги? Мои ноги!!! (Отворачивается к стенке и долго не хочет говорить). Я забыл все, что было раньше... Тяжелейшая контузия... Всю свою жизнь забыл... Открыл паспорт и прочитал свою фамилию... Где родился. В Воронеже... Тридцать лет... Женат... Двое детей... Мальчики... Ни одного лица не помнил... (Еще раз надолго замолчал. Смотрит в потолок.) Первая приехала мама... Говорит: "Я -- твоя мама". Я рассматривал ее... Я не мог ее вспомнить, но в то же время эта женщина не была мне чужая... Я понимал -- она не чужая... Она рассказала про мое детство... Школу... Даже такие мелочи, какое у меня было хорошее пальто в восьмом классе, и как я его на заборе порвал... . Какие получал оценки...Четверки и были пятерки, но тройка по поведению. Хулиганил. Что больше всего любил гороховый суп... Я ее слушал и как будто сам себя видел со стороны... Дежурная в столовой зовет: -- Садись в коляску... Повезу... К тебе жена приехала... Стоит возле палаты красивая женщина... Глянул: стоит, пусть себе стоит. Где жена? А это была моя жена... Вроде знакомое мне лицо -- но я его не узнаю... Она рассказала про нашу любовь... Как познакомились... Как первые раз ее поцеловал... Привезла фотографии с нашей свадьбы... Как мальчики у нас родились... Двое мальчиков... Я слушал и не вспоминал, а запоминал... От напряжения... Начинались сильные головные боли... А кольцо... Где обручальное кольцо? Я вспомнил про кольцо... Посмотрел на левую руку -- а пальцев нет... Сынишек вспомнил по фотографии... Приехали другие... Мои и не мои... Беленький стал темненьким, маленький стал большим. Глянул на себя в зеркало: похожи! Врачи обещают, что память может вернуться... Тогда у меня будет две жизни... Та, что мне рассказали... И та, что была...Тогда приезжайте, расскажу про войну... Капитан, вертолетчик -- Огонь перемещался... Долго бродил по склону горы... К вечеру к нам навстречу выскочило стадо овец. Ур-р-ра!! Подарок Аллаха. Аллах акбар! Мы голодные и уставшие после двух дней перехода, сухпаек давно съели. Остались одни сухари. А тут -- потерянное стадо. Без хозяина. Не надо покупать или менять на чай и мыло (одна овца -- килограмм чая или десять кусков мыла), не надо мародерствовать. Первым мы схватили большого барана, привязали его к дереву, тогда овцы никуда не уйдут. Этому мы уже научились...Запомнили.. Даже под бомбежкой овцы разбегутся, а потом прибьются назад. К вожаку. Дальше... Дальше мы выбрали самую жирную овцу...Повели... Я много раз наблюдал, как безропотно это животное принимает смерть. Когда убивают свинью, теленка...Там другое...Они не хотят умирать. Вырываются, визжат. А овца не убегает, не кричит, не бьется в истерике, а молча идет...С открытыми глазами...Идет за человеком с ножом... Это никогда не было похоже на убийство, а всегда напоминало ритуал. Жертвенный ритуал... Рядовой, разведчик ДЕНЬ ВТОРОЙ "А другой умирает с душою огорченною..." Он снова позвонил. К счастью, я была дома... --Я не думал звонить... Но зашел сегодня в автобус и услышал, как две женщины обсуждали: "Какие они герои? Они там детей, женщин убивали... Разве они нормальные? А их в школы приглашают, к нашим детям... Им еще льготы..." Выскочил на первой остановке... Мы были солдаты и выполняли приказ. За невыполнение приказа в условиях военного времени -- расстрел! Под трибунал пойдешь! Конечно, генералы не расстреливают женщин и детей, но они отдают приказы. А сейчас мы во всем виноваты! Солдаты виноваты! Теперь нас убеждают: преступный приказ выполнять преступление. А я верил тем, кто отдавал приказы! Верил! Сколько я себя помню, меня все время учили верить. Только верить! Никто не учил меня: думай -- верить или не верить, стрелять или не стрелять? Мне твердили: только крепче верь! Мы отсюда такими уехали, а не вернулись оттуда такими. -- Мы можем встретиться... Поговорить... Я могу говорить только с такими, как я. С теми, кто оттуда... Ты понимаешь? Да, я убивал, я весь в крови... Но он лежал... Мой друг, он мне братом был... Отдельно голова, отдельно руки... Кожа... Я попросился сразу опять в рейд... Увидел в кишлаке похороны... Было много людей... Тело несли в чем-то белом... Я в бинокль за ними наблюдал... И я приказал: "Стрелять!" -- Я думаю, как ты с этим живешь? Как тебе страшно? Да, я убивал... Потому что я хотел жить... Хотел вернуться домой... А теперь... Я вернулся живой и не хочу жить. Завидую мертвым... Мертвым не больно... Разговор опять оборвался... Автор -- Как во сне... Как будто я где-то это смотрел... В каком-то фильме... Такое теперь ощущение, что никого не убивал... Сам поехал. Попросился... Спросите у меня: ради идеи или ради представления о самом себе? Конечно, второе. Хотел испытать себя, на что я способен. У меня большое "я". Учился в институте, там себя не покажешь, не узнаешь, кто ты. Хотел стать героем, искал случая стать героем. Ушел со второго курса. Говорят...Я слышал...Мол, мальчишеская война... Воевали мальчики, недавние десятиклассники. На войне так всегда. И в Великую Отечественную было так. Для нас это как игра. Очень важным было твое самолюбие, твоя гордость. Смогу или не смогу. Он смог. А я? Этим были заняты, а не политикой. Я с детства готовил себя к каким-то испытаниям. Джек Лондон -- мой любимый писатель. Настоящий мужчина должен быть сильный. Сильными становятся на войне. Моя девушка отговаривала: "Представь себе, чтобы что-нибудь подобное сказал Бунин или Мандельштам?" Из друзей никто меня не понял. Кто женился, кто восточной философией увлекся, кто йогой. Один я -- на войну. Вверху выгоревшие на солнце горы... Внизу девочка покрикивает на коз, женщина вешает белье... Как у нас на Кавказе... Даже разочаровался... Ночью -- выстрел в наш костер: поднял чайник, под чайником пуля лежит. Война!! В переходах -- жажда, мучительная, унизительная. Рот сушит, нельзя собрать слюну, чтобы проглотить. Кажется, у тебя полный рот песка. Лизали росу, лизали собственный пот... Мне жить надо. Я жить хочу! Поймал черепаху. Острым камешком проткнул горло. Пил кровь черепахи. Другие не могли. Никто не мог. Пили свою мочу... Понял, что способен убить... В руках оружие... В первом бою видел, как у некоторых бывает шок. Теряют сознание. Некоторых рвет даже при воспоминании, как они убивали. После боя висит на дереве ухо... По человеческому лицу течет человеческий глаз... Я выдерживал! Был среди нас охотник, хвастался, что до армии убивал зайцев, валил диких кабанов. Так вот его всегда рвало. Животное убить одно, человека -- другое. В бою становишься деревянным... Холодный рассудок... Расчет... Мой автомат -- моя жизнь... Автомат прирастает к телу... Как еще одна рука... Велась партизанская война, большие бои -- редкость. Всегда: ты и он. Становишься чутким, как рысенок. Пустил очередь -- он сел. Ждешь. Кто теперь? Еще не услышал выстрела, а уже чувствуешь, как пролетела пуля. От камня к камню ползешь... Таишься... Гонишься за ним... Как охотник... Весь пружина... Не дышишь... Ловишь какой-то миг... Если бы сошлись, мог бы убить прикладом. Убил -- острая мысль, что на этот раз остался жив. Я снова жив! Радости убить человека нету. Убиваешь, чтобы тебя не убили. Война -- не только смерть, но и еще что-то .У войны даже свой запах...Свой звук... Убитые разные... Одинаковых нет... Лежат в воде... В воде что-то происходит с мертвым лицом, какая-то улыбка у них у всех. После дождя они лежат чистые. Без воды, в пыли, смерть откровеннее. Форма на нем новенькая, а вместо головы сухой красный лист... Расплющило, как ящерицу, под колесом..... Но я-то жив! Сидит у стенки... Возле дома... Рядом орехи наколоты... Сидит... С открытыми глазами... Некому было закрыть... После смерти... Десять-пятнадцать минут... Можно закрыть глаза... Потом нет... Глаза не закрываются... Но я-то жив! Другой нагнулся... Ширинка расстегнута... По нужде вышел...Даже еще...Капает... Как жили в тот момент, чем занимались, так и остались...Еще в этом мире, но уже там...Уже наверху... Но я-то жив! Готов потрогать себя, удостовериться. Птицы не боятся смерти. Сидят, смотрят. Дети не боятся смерти. Тоже сидят, смотрят спокойно, с любопытством. Как птицы. Я однажды видел, как орел наблюдал за боем...Как маленький сфинкс... В столовой ешь суп, глянешь на соседа и представляешь его мертвым. Одно время на фотографии близких не мог смотреть. Вернешься с задания -- детей, женщин видеть невыносимо. Отворачиваешься. Потом проходит. Бежишь утром на физзарядку, штангой много занимался. Думал о форме, каким вернусь. Не высыпался, правда. Вши, особенно зимой. Матрацы дустом обсыпали. Страх смерти я узнал дома. Вернулся, у меня родился сын. Страх: если я умру, мой сын будет расти без меня. Семь пуль своих запомнил... Могли, как у нас говорили, отправить к "верхним людям"... Но пролетели мимо... Даже такое чувство, что не доиграл... Недовоевал... Вины на мне нет, кошмаров не боюсь. Всегда выбирал честный поединок: он и я. Когда увидел, как бьют пленного... Бьют вдвоем, а он связанный... Лежит, как тряпка... Я их разогнал, не дал бить... Таких презирал... Берет автомат и стреляет в орла... В морду одному заехал... Птицу -- за что? Родные спрашивали: -- Как там? -- Ладно. Извините. Потом расскажу. Окончил институт, работаю инженером. Я хочу быть просто инженером, а не ветераном афганской войны. Вспоминать не люблю. Хотя я не знаю, что будет с нами, с поколением, которое выжило. Выжило на войне, которая никому была не нужна. Никому!! Ни... Ни... Наконец, выговорился... Как в поезде... Сошлись незнакомые люди, поговорили и вышли на разных станциях. Руки дрожат... Почему-то волнуюсь... А мне казалось, что я легко вышел из игры. Будете писать, моей фамилии не называйте... Я ничего не боюсь, но я не хочу больше во всей этой истории находиться... Командир взвода пехоты -- В декабре у меня намечалась свадьба... За месяц до свадьбы... В ноябре я уехала в Афганистан. Призналась жениху -- рассмеялся: "Защищать южные рубежи нашей Родины?" А когда поверил, что не шучу: "Тебе что, здесь спать не с кем?" Ехала сюда, думала: "Не успела на БАМ, на целину, повезло -- есть Афган!" Я поверила песням, которые привозили ребята, целыми днями крутила: На афганской земле За прошедшие годы немало Разбросала по скалам Россия своих сыновей... Была книжная московская девочка. Мне казалось, что настоящая жизнь где-то далеко. И там мужчины все сильные, женщины красивые. Много приключений. Хотелось вырваться из привычного... Три ночи добиралась до Кабула, не спала. На таможне решили: нанюхалась. Помню, со слезами кому-то доказывала: -- Я не наркоманка. Я спать хочу. Тащу тяжелый чемодан -- мамино варенье, печенье, -- и никто из мужчин не поможет. И это не просто мужчины, это молодые офицеры, красивые, сильные. А за мной всегда ухаживали мальчики, боготворили. Искренне удивилась: -- Помогите кто-нибудь?! Они так на меня посмотрели... Еще три ночи сидела на пересылке. В первый же день подошел прапорщик: -- Хочешь остаться в Кабуле, приходи ночью... Толстенький, упитанный. Кличка- Баллон. Взяли меня в часть машинисткой. Работали на старых армейских машинках. В первые же недели в кровь разбила пальцы. Стучала в бинтах -- ногти отделялись от пальцев. Через пару недель стучит ночью в комнату солдат: -- Командир зовет. -- Не пойду. -- Чего ломаешься? Не знала, куда ехала? Утром командир пригрозил сослать в Кандагар. Ну и разное... Что такое Кандагар? Мухи, "духи" и кошмар... Боялась в эти дни попасть под машину... Выстрела в спину... Что побьют... По соседству в общежитии жили две девчонки: одна отвечала за электричество, прозвали ее Электричкой, вторая занималась химводоочисткой -- Хлорка. На все у них одно объяснение: -- Это жизнь... Как раз в это время в "Правде" напечатали очерк "Афганские мадонны". Из Союза девочки писали: он всем понравился, некоторые даже пошли в военкомат проситься в Афганистан. В школах на уроках читали. А мы не могли спокойно пройти мимо солдат, те ржали: "Бочкаревки", вы, оказывается, героини?! Выполняете интернациональный долг в кровати!" Что такое "бочкаревки"? В бочках (такие вагончики) живут большие звезды, не ниже майора. Женщин, с которыми они... зовут "бочкаревками". Мальчишки, кто служит здесь, не скрывают: "Если я услышу, что девчонка была в Афгане, для меня она исчезает..." Мы пережили те же болезни, у всех девчонок гепатит был, малярия... Нас так же обстреливали... Но вот мы встретимся в Союзе, и я не смогу этому мальчишке броситься на шею. Мы для них все б... или чокнутые. Не спать с женщиной -- не пачкаться... "А с кем я сплю? А сплю я с автоматом..." Попробуй после этого кому-нибудь улыбнись... Моя мама с гордостью объявляет знакомым: "Моя дочь в Афганистане". Наивная моя мама! Мне хочется написать ей: "Мама, молчи, а то услышишь такое!" Может, вернусь, все осмыслю -- и отойду, потеплею. А сейчас внутри сломано, смято. Чему я здесь научилась? Разве тут можно научиться добру или милосердию? Или радости? Бачата бегут за машиной: -- Ханум покажи... Могут и деньги совать. Значит, кто-то у них берет. Была у меня мысль, что не доживу до дома. Сейчас я это перешагнула. Два сна у меня здесь меняются и повторяются... Первый сон. Заходим в богатый дукан... На стенах ковры, драгоценности. И меня наши ребята продают. Им приносят мешок с деньгами... Они считают афошки... А два "духа" накручивают себе на руки мои волосы... Звенит будильник... В испуге кричу и просыпаюсь. Всех страхов ни разу не досмотрела. Второй сон. Летим из Ташкента в Кабул в военном самолете ИЛ-65. Появляются в иллюминаторе горы, и яркий свет тухнет. Начинаем проваливаться в бездну какую-то, нас накрывает пластом афганской тяжелой земли. Рою ее, как крот, и не могу выбраться на свет... Задыхаюсь... И копаю, копаю... Если я себя не остановлю, моему рассказу не будет конца. Тут каждый день случается что-то такое, что трясет переворачивает твою душу. Вчера знакомый парень получил письмо из Союза, от своей девушки: "Я не хочу с тобой дружить, у тебя руки запачканные..." Прибежал ко мне -- я пойму. О доме мы все думаем, но говорим мало. Из суеверия. Очень хочется вернуться. Куда мы вернемся? Об этом тоже молчим. Только травим анекдоты: -- Дети, расскажите, кто ваши папы? Все тянут руки вверх: -- Мой папа -- врач. -- Мой папа -- сантехник. -- Мой папа... в цирке работает. Маленький Вова молчит. -- Вова, ты не знаешь, кто твой папа? -- Раньше он был летчиком, а сейчас работает фашистом в Афганистане. Дома я любила книжки о войне, здесь таскаю с собой Дюма. На войне не хочется говорить о войне. Читать про войну. Девочки ходили смотреть убитых... Говорили: лежат в носочках... Не пойду... Не люблю выезжать в город, в дуканы за покупками...Там на улицах много одноногих мужчин... Дети на самодельных костылях... Я не могу привыкнуть... У меня была мечта стать журналистом, а теперь не знаю, мне теперь трудно во что-то верить. Что-то любить. Вернусь домой, никогда не поеду на юг. Нет сил больше видеть горы. Когда я вижу горы, мне кажется, что сейчас начнется обстрел. Однажды нас обстреливали, а одна наша девочка стояла на коленях, плакала и молилась... Крестилась...Интересно, о чем она просила небо? Мы все здесь немножко скрытные, никто до конца не раскрывается. Каждый пережил какое-то разочарование... А я все время плачу и молюсь о себе... О той книжной московской девочке... Служащая -- Что я там понял? Добро никогда не выигрывает... Зло в мире не уменьшается... Человек страшный...А природа красивая... И пыль. Все время полный рот песка. Не можешь говорить... Прочесываем кишлак... Идем с парнем рядом. Он открывает ногой дверь в дувал и в него -- из пулемета, расстреливают в упор... Девять пуль... Сознание заливает ненависть... Мы расстреляли всех, вплоть до домашних животных, в животное, правда, стрелять страшнее. Жалко. Я не давал расстреливать осликов... В чем же они виновны? У них на шее висели амулеты, такие же, какие у детей... С именами... Когда подожгли пшеничное поле, мне стало не по себе, потому что я деревенский. Там вспоминалось из прежней жизни только хорошее, больше детство, Как лежал в траве среди колокольчиков и ромашек...Как жарили на костре пшеничные колоски и ели... Вокруг была жизнь, которую мы не понимали. Чужая. Убивать поэтому было легче, чем... (Молчит). Чем если бы оказались в знакомых местах. Похожих на наши... Если точно... Сказать о своих чувствах... Отвращение и гордость -- я убил! Жара стояла такая, что железо лопалось на крышах дуканов. Поле загоралось сразу, взрывалось огнем. Оно пахло хлебом... Огонь поднимал вверх и детский запах хлеба... Там ночь не наступает, а падает на тебя. Вот был день, и уже -- ночь. Рассвет красивый... Вот ты был мальчик, и уже -- мужчина. Это делает война. Там идет дождь, ты его видишь, но до земли он не долетает. Смотришь через спутник передачи о Союзе, вспоминаешь, что есть та, другая, жизнь, но в тебя она уже не проникает... Все это можно рассказать... Все это можно напечатать... Но что-то обидное для меня происходит... Не могу передать сути... Что такое жить с войною, вспоминать? Это значит, что ты никогда не бываешь один. Всегда вас двое, ты и она - война... У нас небольшой выбор: забыть и молчать или стать сумасшедшим и кричать. Второе... Это никому не нужно... Не только власти, но и близким. Родным людям. Вот вы пришли... Зачем вы пришли? Не человеческое это... (Нервно закуривает). Иногда мне самому хочется написать все, что видел... Все... Я -- филолог по образованию. В госпитале... Безрукий, а у него на кровати сидит безногий и пишет письмо матери. Маленькая афганская девочка... Она взяла у советского солдата конфету. Утром ей отрубили обе руки... Написать все, как было, и никаких размышлений. Шел дождь... И только об этом -- шел дождь... Никаких размышлений -- хорошо или плохо, что шел дождь. Дождь... Любая вода там не просто вода. Из фляжки почти горячая вода. Горькая на вкус... Прятаться от солнца негде... О чем бы я еще написал? Кровь... Увидел первую кровь, мне стало холодно, очень холодно. Зябко. Холод среди жарищи за сорок градусов...В пекле... Привели двух пленных... Одного надо убить, потому что в вертолете нет места для двоих, а один нам нужен, как "язык". И я не мог принять решение: которого? В госпитале... Живые и мертвые сменяли друг друга... И я их уже не различал, один раз полчаса разговаривал с мертвым... Хватит!! (Стучит кулаком по столу. Потом успокаивается). Думал... Мечтал, как первый раз буду ночевать дома. После всего...Возвращались мы с надеждой, что дома нас ждут с распростертыми объятиями. И вдруг открытие: никому не интересно, что мы пережили. Во дворе стоят знакомые ребята: "А, прибыл? Хорошо, что прибыл". Пошел на встречу выпускников в школу. Учителя тоже ни о чем не расспрашивают. Мой разговор с директором школы: Я: -- Надо увековечить память тех, то погиб, выполняя интернациональный долг. Она: -- Это были двоечники, хулиганы. Как мы можем повесить на школе мемориальную табличку в их честь? Мол, что вы такого героического совершили? Проиграли войну? А кому она нужна была - Брежневу и военным генералам? Фанатикам мировой революции... Получается, что мои друзья погибли зазря... И я мог погибнуть зазря... А моя мама увидела меня из окна и бежала через всю улицу, кричала от радости. "Нет, -- говорю я себе, -- пусть свет перевернется, но это не перевернется: герои в земле лежат. Герои!" В институте старый преподаватель меня убеждал: -- Вы стали жертвой политической ошибки... Вас сделали соучастниками преступления... -- Мне было тогда восемнадцать лет. А вам сколько? Когда у нас там шкура лопалась от жары -- вы молчали? Когда нас привозили в "черных тюльпанах" -- вы молчали? Слушали, как гремели на кладбищах салюты и играли военные оркестры... Когда мы там убивали -- вы молчали? Теперь вдруг заговорили: бессмысленные жертвы... ошибка... А я не хочу быть жертвой политической ошибки. И я буду за это драться! Пусть свет перевернется, но это не перевернется: герои в земле лежат. Герои! Я сам об этом когда-нибудь напишу...(Повторяет после того, как посидел и успокоился). Человек страшный... А природа красивая... Странно, что запомнилась красота...Смерть и красота... Рядовой, гранатометчик -- Мне повезло... Я возвратился домой с руками, ногами, глазами, не обожженный и не сумасшедший. Мы уже там поняли, что война не та, на которую ехали. Решили: давай довоюем, останемся живыми, вернемся домой и там разберемся... Мы -- первая замена тем, кто входил в Афганистан. У нас не было идеи, у нас был приказ. Приказы не обсуждают, начни обсуждать -- это уже не армия. Читайте Энгельса: "Солдат должен быть как патрон, в любое время готовый к выстрелу". Хорошо запомнил. На войну едут убивать. Моя профессия -- убивать. Я этому учился. Личный страх? Другого могут убить, а меня нет. Этого убили, а меня не убьют. Сознание не воспринимает самой возможности собственного исчезновения. А ехал туда не мальчишкой -- тридцати лет. Я там почувствовал, что такое жизнь. Те годы -- одни из лучших, -- так я вам скажу. Здесь наша жизнь серенькая, маленькая: служба -- дом, дом -- служба. Там мы все испробовали, узнали. Испытали истинную мужскую дружбу. Увидели экзотику: как клубится утренний туман в узких ущельях, будто дымовая завеса, бурубахайки -- разукрашенные, с высоченными бортами афганские грузовики, красные автобусы, внутри которых едут люди вперемешку с овцами и коровами, желтые такси. Там есть места, похожие на лунный пейзаж, что-то фантастическое, космическое. Одни вечные горы, кажется, человека на этой земле нет, только камень живет. И этот камень в тебя стреляет. Просто чувствуешь враждебность природы, даже ей ты чужой. Мы жили между жизнью и смертью, и в наших руках тоже была чья-то жизнь и чья-то смерть. Есть ли что-нибудь сильнее этого чувства? Как там погуляли, мы нигде больше не погуляем. Как там нас любили женщины, они нигде больше так нас не будут любить. Все обострялось близостью смерти, мы все время крутились, мельтешили возле смерти. Много было разных приключений, мне кажется, я знаю запах опасности, как она пахнет, когда видишь свой затылок третьим глазом... Открывается третий глаз... Я все там испробовал и вышел сухим из воды. Там была мужская жизнь. У меня ностальгия... Афганский синдром... Правое было дело или неправое было дело, никто тогда не задумывался. Мы делали то, что нам приказывали. Воспитание, привычка. Теперь, конечно, все переосмыслено, взвешено временем, памятью, информацией и правдой, которую нам открыли. Но это же почти через десять лет! А тогда существовал образ врага, знакомый из книжек, из школы, из фильмов о басмачах. Кинокартину "Белое солнце пустыни" я раз пять смотрел. И вот он, враг! И тебе хватило, досталось...У нас... У всех... Духовный опыт или войны, или революции, других примеров не внушили. Мы заменили первых и стали весело забивать колышки будущих казарм, столовых, армейских клубов. Выдали пистолеты ТТ-44, времен войны, политруки с ними ходили. Ими только застрелиться или продать в дукан. Ходили, как партизаны, кто в чем, большая часть в спортивных трико, кроссовках. Я был похож на бравого солдата Швейка. Пятьдесят градусов жара, а начальство требует галстук и полную форму...Как положено по уставу от Камчатки до Кабула... В морге -- мешки с человеческим мясом... Шок! Через полгода... Смотрим кино... Трассеры на экран летят... Продолжаем смотреть кино... Играем в волейбол, начинается обстрел... Глянули, куда летят мины, играем дальше... Фильмы привозили про войну, про Ленина или как жена изменяет... А всем хотелось комедий... Комедий совсем не привозили... Он уехал -- она с другим... Взял бы автомат и разрядил в экран! Экран -- три-четыре сшитые вместе простыни под открытым небом, зрители сидят на песке. Раз в неделю банно-стаканный день. Бутылка водки -- тридцать чеков. Золотая! Везли из Союза... По таможенной инструкции одному человеку разрешено везти две бутылки водки и четыре вина, а пиво в неограниченном количестве. Пиво сливаешь, заливаешь бутылки водкой. Этикетка "Боржоми", попробуешь -- сорок градусов. Закатанная банка с вареньем, рукой жены химическим карандашом написаны этикетки "Черничное", "Клубничное",открываешь -- сорок градусов. У нас собаку звали "Вермут". Красный глаз, не желтеет. Пили "шпагу" -- отработанный спирт с самолетов, антифриз -- жидкость для машинного охлаждения. Предупреждаешь солдат: -- Пейте все, но антифриз не пейте. Через день-два после того, как они прибыли, зовут врача: -- Что? -- Новенькие антифризом отравились... Наркотики курил...Эффект разный...То "шубняк" нападал, ходишь замороченный, то любая пуля летит, а кажется, что в тебя целятся. На ночь выкуришь... Начинаются галлюцинации... Всю ночь семью вижу, жену обнимаю... У некоторых были цветные видения... Как кино смотрит... Первое время наркотики нам продавали в дуканах, потом давали бесплатно: -- Кури, русский! На, кури... -- Бачата бегают и суют солдатам. Хочется посмеяться...(Улыбается, но глаза грустные). Я не только страшное, но и смешное помню. Любимые анекдоты... -- Товарищ подполковник, как пишется ваше звание -- вместе или раздельно? Конечно, раздельно. Проверочное слово "под столом". -- Товарищ полковник, где копать? -- От забора и до обеда. Умирать неохота...Непонятно и неохота... Паршивенькие мысли... Зачем пошел в военное училище, а не в строительное? Каждый день с кем-то прощались...Зацепил растяжку каблуком, услышал щелчок взрывателя и, как всегда в этом случае, не упал, не прижался к земле, а удивленно оглянулся на звук и принял на себя десятки осколков... Разорвало танк: днище вскрыло как консервную банку, повырывало катки, гусеницу. Механик-водитель пытался выбраться через люк, показались только его руки -- дальше не смог, сгорел вместе с машиной. На кровать убитого в казарме никто не хотел ложиться. Появлялся новенький, по-нашему "заменщик": -- Спи пока здесь... На этой кровати... Ты все равно его не знал... Вспоминали чаще тех, у кого остались дети. Сиротами будут расти...Безотцовщина... Ну, а тех, кто никого не оставил? Девчонки новых женихов найдут, а матери новых сыновей вырастят. Все еще не раз повторится. За войну нам удивительно дешево платили: каких-то два оклада, из которых один переводился в двести семьдесят чеков, из него высчитывали еще взносы, подписку на газеты, налог и прочее. В то время, как обычному вольнонаемному рабочему на Саланге платили по тысяче пятьсот чеков. Сравните с офицерским окладом. Военные советники получали в пять-десять раз больше. Неравенство обнаруживалось на таможне... Когда везли колониальный товар... У кого-то магнитофон и пара джинсов, а у кого-то видеосистема и к ней пять-семь чемоданов длиной с матрац, называли их "мечта оккупанта", солдаты чуть волокут. Колесики не выдерживали... Плющились... В Ташкенте: -- Из Афгана? Девочку хочешь... Девочка как персик, дорогой, -- зазывают в частный бардак. -- Нет, дорогой, спасибо. Домой хочу. К жене. Билет нужен. -- За билет бакшиш давай. Итальянские очки будут? -- Будут. Пока долетел до Свердловска, заплатил сто рублей и отдал итальянские очки, японский платок с люрексом и французский косметический набор. В очереди научили: -- Чего стоишь? Сорок чеков в служебный паспорт -- и через день дома. Беру на вооружение: -- Девушка, мне до Свердловска. -- Билетов нет. Очки надень и посмотри на табло. Сорок чеков в служебный паспорт... -- Девушка, мне до Свердловска... -- Сейчас проверю. Хорошо, что вы подошли, тут один отказался. Приезжаешь домой в отпуск -- попадаешь в совершенно другой мир -- в семью. Первые дни никого не слышишь, только видишь. Трогаешь их. Как вам рассказать, что такое провести рукой по головке своего ребенка...Утром на кухне запах кофе и блинчиков. Жена зовет завтракать... Через месяц уезжать. Куда, зачем -- непонятно. Об этом не думаешь, об этом просто нельзя думать. Знаешь одно: едешь, потому что надо. Служба такая. Ночью на зубах скрипит афганский песок, мягкий как пудра или мука. Только что ты лежал в красной пыли... Или в сухой глине... Рядом рычали БМП... Опомнился, вскочил -- нет, ты еще дома... Уезжаешь завтра... Отец попросил заколоть поросенка... Раньше он режет поросенка, я не подойду, затыкаю уши, чтобы не слышать этот визг. Убегал из дому. Отец: -- Давай подержи... -- Не так берешь...-- Показываю. -- В сердце ему, сюда... -- Взял и проколол. Каждый сам занимался своим собственным спасением. Сам! Я помню... Сидят солдаты... Внизу идут старик и ослик... Они из гранатомета: шар-р-рах! Ни старика, ни ослика... -- Ребята, вы что, с ума сошли? Шли старик и ослик... Что они вам сделали? -- Вчера тоже шли старик и ослик... Шел солдат... Старик и ослик прошли, солдат остался лежать... -- А может, это другой старик и другой ослик? Нельзя пролить первую кровь... Все время будешь стрелять во вчерашнего старика и вчерашнего ослика... Довоевали. Остались живыми, вернулись домой. Теперь разбираемся... Капитан, артиллерист -- Никогда раньше не молилась, теперь молюсь... В церковь на службу хожу... Я сидела у гроба и спрашивала: "Кто там? Ты ли там, сынок?" Только это и повторяла: "Кто там? Отзовись, сынок... Ты у меня вырос большой, а гроб такой маленький..." Прошло время. Я хотела узнать, как погиб мой сын. Обратилась в военкомат: -- Расскажите, как погиб мой сын? Где? Я не верю, что его убили. Мне кажется, что я похоронила железный ящик, а сын где-то живой. Военком разозлился и даже прикрикнул: -- Это разглашению не подлежит. А вы ходите и всем говорите, что у вас погиб сын. Приказ - не разглашать!! ...Сутки я мучилась, пока родила. Узнала -- сын! -- боли прошли: не зря мучилась. С первых дней боялась за него, больше никого у меня не было. Жили мы в бараке, жили так: в комнате стояла моя кровать и детская коляска, и еще два стула. Работала я на железной дороге стрелочницей, зарплата шестьдесят рублей. Вернулась из больницы -- и сразу в ночную смену. С коляской на работу ездила. Возьму плитку, накормлю его, он спит, а я поезда встречаю и провожаю. Подрос, стала одного дома оставлять. Привяжу за ножку к кровати и ухожу. Он вырос у меня хороший. Проступил в строительное училище в Петрозаводске. Я приехала его навещать, он поцеловал меня и куда-то убежал. Обиделась даже. Заходит в комнату, улыбается: -- Сейчас девочки придут. -- Какие девочки? А это он сбегал к девочкам похвастаться, что к нему мама приехала, чтобы они пришли и посмотрели, какая у него мама. Кто мне подарки дарил? Никто. Приезжает на Восьмое марта. Встречаю на вокзале: -- Давай, сынок, помогу. -- Сумка, мама, тяжелая. Ты возьми мою трубку чертежную. Но неси осторожно, там чертежи. Я так и несу, а он проверяет, как я несу. Что там за чертежи?! Дома он раздевается, я быстрее на кухню: как мои пирожки? Поднимаю голову: стоит и держит в руке три красных тюльпана. Где он их взял на Севере? В Карелии? В тряпочку завернул и в трубку чертежную, чтобы не замерзли. А мне никто никогда цвета не дарил. Летом поехал в стройотряд. Вернулся как раз перед моим днем рождения: -- Мама, извини, что не поздравил. Но я тебе привез... -- И показывает извещение на денежный перевод. Читаю: -- Двенадцать рублей пятьдесят копеек. -- Ты, мама, забыла большие цифры. Тысяча двести пятьдесят рублей... -- Таких сумасшедших денег сроду в руках не держала и не знаю, как они пишутся. Он такой довольный: -- Теперь ты отдохнешь, а я буду работать. Буду много зарабатывать. Ты помнишь, когда я был маленький, я обещал, что вырасту и буду носить тебя на руках? Правда, такое было. И вырос он метр девяносто шесть ростом. Поднимал и носил меня, как девочку. Наверное, потому мы так любили друг друга, что у нас никого больше не было. Как бы я его жене отдала, не знаю. Не перенесла бы. Прислали повестку идти в армию. Он хотел, чтобы его взяли в десантники: -- Мама, набирают в десантные войска. Но меня, сказали, не возьмут, потому что я своей силищей им все стропы пообрываю. А у десантников такие красивые береты... И все-таки он попал в Витебскую десантную дивизию. Приехала к нему на присягу. Даже не узнала: выпрямился, перестал стесняться своего роста. -- Мама, почему ты у меня такая маленькая? -- Потому что я скучаю и не расту, -- еще пробовала шутить. -- Мама, нас посылают в Афганистан, а меня опять не берут. Почему ты не родила еще девочку, тогда бы меня взяли? Когда они принимали присягу, присутствовало много родителей. Слышу: -- Мама Журавлева здесь? Мама, идите поздравьте сына. Я подошла и хочу его поздравить, а он же метр девяносто шесть, никак не дотянусь до него. Командир приказывает: -- Рядовой Журавлев, нагнитесь, пусть мама вас поцелует. Он нагнулся и поцеловал, и кто-то нас в эту минуту сфотографировал. Единственный военный снимок, который у меня есть. После присяги его отпустили на несколько часов, и мы пошли в парк. Сели на траву. Снял он сапоги -- ноги стерты в кровь. У них был марш-бросок на пятьдесят километров, а сапог сорок шестого размера не было, и ему дали сорок четвертый. Не жаловался, наоборот: -- Мы бежали с рюкзаками, гружеными песком. Как ты думаешь, каким я прибежал? -- Наверное, последним из-за этих сапог. -- Нет, мама, я был первым. Я снял сапоги и бежал, и песок не высыпал, как другие. Мне хотелось что-нибудь сделать для него особенное: -- Может, сынок, в ресторан пойдем? Мы никогда с тобой не были в ресторане. -- Мама, купи лучше мне килограмм леденцов. Вот это будет подарок! Перед отбоем мы расстались. Он помахал мне вслед кульком с леденцами. Нас, родителей, разместили на территории части в спортзале на матах. Но мы только под утро легли, всю ночь ходили вокруг казармы, где спали наши ребята. Заиграл горн, я подхватилась: поведут на физзарядку, вдруг еще раз его увижу, хотя бы издалека. Бегут, все в одинаковых полосатых маечках -- пропустила, не углядела. А они ходили строем в туалет, строем на физзарядку, строем в столовую. По одному им не разрешали, потому что, когда ребята узнали, что их посылают в Афганистан, один в туалете повесился, еще двое себе вены перерезали. Их караулили. Садились в автобус, я одна из родителей плакала. Как будто что-то мне подсказывало, что видела его в последний раз. Скоро он написал: "Мама, я видел ваш автобус, я так бежал, чтобы увидеть тебя еще раз". Когда мы сидели с ним в парке, по радио пели: "Как родная меня мать провожала". Услышу теперь эту песню...(Еле сдерживает слезы). Второе письмо начиналось: "Привет из Кабула..."Прочитала и так начала кричать, что прибежали соседи. "Где закон? Где защита? -- Билась головой о стол. -- Он у меня единственный, даже в царское время единственных кормильцев в армию не брали. А тут на войну послали". Впервые после рождения Саши пожалела, что не вышла замуж, что некому меня защитить. Саша, бывало, дразнится: -- Мама, почему не выходишь замуж? -- Потому что ты меня ревнуешь. Засмеется и промолчит. Мы собирались жить вместе долго-долго. Еще несколько писем и молчание, такое длинное молчание, что я обратилась к командиру части. И Саша тут же пишет: "Мама, не пиши больше командиру части, знаешь, как мне попало? А я не мог тебе написать, руку оса укусила. Просить кого-нибудь не хотел, ты испугалась бы чужого почерка". Жалел меня, придумывал сказки, как будто я не смотрела каждый день телевизор и не могла сразу догадаться, что он был ранен. Теперь, если один день не было письма, у меня отказывали ноги. Он оправдывался: "Ну как могут приходить каждый день письма если нам даже водичку раз в десять дней возят?" Одно письмо было радостное: "Ура-ура! Сопровождали колонну в Союз. Дошли до границы, дальше не пустили, но мы хоть издалека посмотрели на свою Родину. Нигде лучше земли нет". В последнем письме: "Если я проживу лето, я вернусь". Двадцать девятого августа я решила, что лето кончилось, купила ему костюм, туфли. Висят в шкафу... Тридцатое августа... Перед тем как идти на работу, сняла с себя сережки и кольцо. Почему-то не могла носить. Тридцатого августа он погиб. За то, что осталась жива после смерти сына, я должна благодарить своего брата. Он неделю лежал ночью возле моего дивана, как собака... Сторожил меня... А у меня в голове было одно: добежать до балкона и спрыгнуть с седьмого этажа... Помню, внесли в комнату гроб, я легла на него и меряю, меряю... Один метр, второй метр... Сын у меня двухметровый был... Руками мерила, по росту ли гроб... Как сумасшедшая говорила с гробом: "Кто там? Ты ли там, сынок?.." Привезли в закрытом гробу: вот, мать, твой сын... Отдаем тебе... Я не могла его поцеловать последний раз... Погладить... Я даже не видела, во что он одет... Сказала, что место на кладбище сама ему выберу. Сделали мне два укола, и мы пошли с братом. На главной аллее уже были "афганские" могилы. -- И моего сыночка сюда. Тут, со своими ребятами, ему будет веселее. Кто с нами был, не помню, какой-то начальник, качает головой: -- Не разрешено их хоронить вместе. Раскидываем по всему кладбищу. Ой, недобрая я стала! Ой, недобрая я теперь стала... "Не обозлись, Соня. Ты только, Соня, не обозлись", -- умолял брат. А как мне доброй стать? По телевизору показывают ихний Кабул... А я бы взяла пулемет и всех перестреляла, сяду у телевизора и "стреляю"... Это они моего Сашу убили... А один раз показали старую женщину, наверное, афганскую мать... Она прямо на меня смотрела... Я подумала: "А там же ее сын, может, его тоже убили?" Вот после нее я перестала "стрелять". Я не сумасшедшая, но я его жду... Рассказывают случай: привезли матери гроб, она его похоронила. А через год сын возвращается...И я жду... Я не сумасшедшая... Мать -- С самого начала... Я начну с того, когда все для меня рухнуло... Все рассыпалось... Ходили на Джелалабад... Стоит у дороги девочка, лет семи... У нее перебита рука висит, как у разорванной тряпичной игрушки, на какой-то ниточке. Глаза-маслины неотрывно смотрят на меня... В шоке от боли... Я соскакиваю с машины, чтобы взять ее на руки и отнести к нашим медсестрам... Она в диком ужасе, как зверек, отскакивает от меня и кричит, она удирает и кричит. Ручонка болтается, вот-вот совсем отлетит... Я тоже бегу и кричу... Догоняю, прижимаю к себе, глажу. Она кусается, царапается, вся дрожит. Словно ее какое-то дикое животное схватило, а не человек. И меня, как громом, поражает мысль: она не верит, что я хочу ее спасти, она думает-- я хочу ее убить... Русские ничего другого не могут, они только убивают... Мимо проносят носилки: на них сидит старая афганка и улыбается. Кто-то спрашивает. -- Куда ее ранили? -- В сердце, -- говорит медсестра. А ехал туда, глаза были, как у всех, горели-- я там кому-то нужен. Я мог жизнь ради этого отдать! Как она от меня убегала... Как дрожала... Не забуду... Там сны о войне не видел. А здесь ночью воюю. Догоняю эту маленькую девочку... Глаза-маслины... -- Надо мне к психиатру? -- спросил у своих ребят. -- Чего? -- Воюю. -- Мы все воюем. Не думайте, что это были супермены... С сигаретой в зубах сидели на убитых и банку тушенки открывали... Арбузы ели... Чушь! Об