ыкновенные ребята.
На  нашем  месте  мог оказаться любой.  И тот, кто  сегодня  судит:  "Вы там
убивали..." Мне вмазать в  эту морду охота! Не был там...Не суди! Вы никогда
не сможете стать с нами рядом.  И никто не  имеет права  нас судить. Хотя бы
поймите...Попробуйте... Оставили нас с этой  войной один на один. Сами, мол,
разгребайтесь. Мы ходим виноватые,  должны оправдываться... Молчать... Перед
кем оправдываться? Нас послали, мы поверили.  И с этим там погибали. Не надо
ставить  рядом тех, кто туда  посылал,  и тех,  кто там  был.  У  меня погиб
друг... Майор Саша Кравец... Скажите его маме, что он виноват... Скажите его
жене... Его детям... Вы нас туда послали... "У вас все нормально", -- сказал
мне врач. Какие же мы нормальные?! Мы столько в себе принесли...
     Там совсем по-другому  чувствовалась  Родина. Звали --  Союз.  Дембелей
провожали:
     -- Вы уж там поклонитесь Союзу.
     Казалось: за нашей спиной что-то  большое и  сильное, и оно нас  всегда
защитит.  Но  помню:  вышли из  боя, с  потерями -- убитые, тяжелораненые...
Вечером врубили телевизор -- отвлечься:  что  там в Союзе? В Сибири построен
новый  завод-гигант, английская королева дала обед в честь высокого гостя...
В Воронеже подростки изнасиловали двух девочек-школьниц, от  скуки. В Африке
принца убили... Наше чувство: мы никому не нужны, страна живет своим...
     Первым не выдержал Саша Кучинский:
     -- Выключи! Или я расстреляю сейчас телевизор.
     После боя по рации докладываешь:
     -- Запишите: "трехсотых" -- шесть, "ноль -- двадцать первых" -- четыре.
     "Трехсотые" -- раненые, "ноль -- двадцать первые" -- убитые. Глядишь на
убитого и думаешь о его матери: я вот знаю, что ее сын погиб, а она еще нет.
Передалось ли  ей? Еще хуже --  упал в речку или  в пропасть, тело не нашли.
Матери  сообщают: пропал без вести.  Чья это  была война? Война матерей, они
воевали.  И до слез будут воевать. Выхаживать, вымаливать нас.  Наши души. А
весь народ  не  страдал.  Народ  не  знает.  Ему говорили, что  мы  воюем  с
"бандами".  Стотысячная  регулярная  армия  девять  лет  не  может  победить
разрозненные  кучки "бандитов"?  Армия с  новейшей  техникой... Не  дай  Бог
попасть  под  обстрел нашей артиллерии, когда цель  обрабатывают  реактивные
установки "Град" или "Ураган"... Телеграфные столбы летят... Готов залезть в
землю, как дождевой  червяк... А у "бандитов" -- пулеметы-"максимы", которые
мы только в кино видели. "Стингеры", японские безоткатки... Это уже  потом у
них появились... Приведут пленных, худые,  изможденные люди  с  натруженными
крестьянскими руками... Какие же это бандиты! Это -- народ!
     Мы там  поняли: им  это не надо... Если им не надо,  то  зачем это нам?
Проезжаешь  мимо   брошенных  кишлаков...  Еще  дымок  костра  вьется,  едой
пахнет... Идет  верблюд  и  кишки  за  собой  тянет,  как  будто  горбы свои
разматывает... Надо достреливать... А сознание все-таки запрограммировано на
мирную жизнь--добить не  можешь. Рука не сразу поднимается. Другой возьмет и
пальнет  в  верблюда. А  просто так! С охотки,  с  дури. В Союзе бы  за  это
посадили,     а     тут     --     герой!     Бандитам     мстит.     Почему
восемнадцатилетние--девятнадцатилетние   убивают   легче,   чем,   например,
тридцатилетние? Им не жалко. После  войны  я вдруг обнаружил, какие страшные
детские сказки. Все время в них кто-то кого-то  убивает, Баба Яга, вообще, в
печке людей жарит, а детям не страшно. Они плачут очень редко.
     Но  хотелось  остаться  нормальным.  Приехала  к нам  певица.  Красивая
женщина, песни  у нее задушевные. А там так  скучаешь по женщине,  ждешь ее,
как близкого человека. Она вышла на сцену:
     --  Когда  летела  к  вам,  мне  дали  пострелять  из пулемета. С какой
радостью я стреляла...
     Запела, а к припеву просит:
     -- Ребята, ну хлопайте! Хлопайте, ребята!
     Никто  не  хлопает. Молчат. И она  ушла, концерт сорвался. Супердевочка
приехала  к  супермальчикам.  А у  этих мальчиков в  казармах  каждый  месяц
восемь-десять  пустых коек...  Те, кто на них спал, уже в  холодильнике... В
морге... Только  письма  по диагонали на простынях... От  мамы,  от девочки:
"Лети с приветом, вернись с ответом..."
     Выжить на этой войне было главным. Не подорваться на мине, не сгореть в
бронетранспортере, не стать мишенью для снайпера. А  для некоторых: выжить и
что-нибудь из вещей привезти -- телевизор, дубленку... Магнитофон покруче...
Ходила шутка, что о войне в Союзе узнают в комиссионных магазинах. По новому
товару. Зимой едешь по нашему Смоленску -- девушки в афганских шубах. Мода!
     У каждого солдата на шее висел амулетик.
     -- Что у тебя? -- спросишь.
     -- Молитовку мама дала.
     Когда я вернулся, мама открылась:
     -- Толя, ты не знаешь, я тебя заговорила, потому ты живой и целый.
     Уходили в рейд: одну записку  кладешь в верхнюю часть одежды, другую --
в нижнюю.  Подорвешься --  какая-нибудь часть останется: верхняя или нижняя.
Или носили  браслеты  с  гравировкой: фамилия,  группа крови, резус и личный
номер офицера. Никогда  не говорили:  "Я пойду" -- "Послали". Не произносили
слово "последний".
     -- Давай зайдем в последний раз...
     -  Ты  что,  сдурел?  Нет  такого  слова... Крайний...  ну,  четвертый,
пятый... А этим здесь не пользуются.
     У войны подлые законы: сфотографировался перед тем, как идти на боевые,
-- убили, побрился -- убили. Первыми погибали  те, кто приехал нацеленный на
героизм, с  голубыми глазами. Встречал такого: "Буду героем!"" Погиб с ходу.
Извините, на операции -- тут  же лежим,  тут же нужду справляем.  Солдатская
поговорка: лучше топтаться в собственном дерьме, чем самому стать дерьмом на
минах.  Родился  у нас  свой жаргон: борт -- самолет, броник  -- бронежилет,
"зеленка" -- кусты и заросли камыша,  "вертушка" -- вертолет, глюки видел --
галлюцинации после наркотика, подпрыгнул на мине -- подорвался,  заменщик --
кто   домой  уезжает.  Столько   сочинили,  что  "афганский"  словарь  можно
составить. А погибали больше всего в первые месяцы и  в  последние. В первые
--  много  любопытства,  в  последние  --  сторожевые   центры  отключаются,
наступает отупение, ночью не можешь понять: где я,  что я, зачем? Со мной ли
это? Заменщики  не  спят  полтора-два месяца. У  них свое исчисление:  сорок
третье  марта  или  пятьдесят  шестое  февраля,  это  значит  -- должен  был
заменяться в конце марта или  в конце февраля. Очень  сильно  ждешь. Меню  в
столовой: красная рыба -- килька в томате, белая рыба  -- килька в масле, --
раздражает, цветочные клумбы в центре гарнизона -- раздражают, анекдоты, над
которыми еще недавно надрывался от хохота, -- не  нравятся. Странно, что еще
вчера и позавчера было смешно. А что тут смешного?
     Приехал офицер в  Союз в командировку. Зашел в парикмахерскую.  Девушка
посадила его в кресло:
     -- Как обстановка в Афганистане?
     -- Нормализуется...
     Через несколько минут:
     -- Как обстановка в Афганистане?
     -- Нормализуется...
     Пройдет какое-то время:
     -- Как обстановка в Афганистане?
     -- Нормализуется...
     Постригся, ушел. В парикмахерской недоумевают:
     -- Зачем мучила человека?
     Как спрошу об  Афганистане, у  него волосы дыбом  становятся  --  легче
стричь.
     Я анекдоты люблю... Пустяки всякие...А задуматься серьезно страшно...
     Советского  летчика  сбили  над  Вьетнамом,  можно   поменять  --   над
Афганистаном...  Американские  "цэрушники"  показывают  ему  детали  сбитого
самолета: скажи,  что  за  деталь? Эта...  И эта... Он молчит.  Его бьют, он
молчит. А потом состоялся  обмен пленными, он возвращается в родную часть --
его  спрашивают:  "Как  там в плену? Тяжело?" Отвечает:  "Нет, вообще-то  не
очень тяжело, но материальную часть надо учить. Сильно за это бьют".
     Тянет  обратно  не на войну,  а к тем людям. Ждешь-ждешь,  а уезжать  в
последний день жалко, кажется, у всех бы взял адреса. У всех!
     У Лютика... Так звали Валерку Широкова, хрупкий, изящный. Нет-нет  да и
напоет кто-нибудь:  "Руки  словно лютики..."  А  характер  железный, лишнего
слова не скажет. Был  у нас  жмот, все копил,  покупал,  менял. Валерка стал
перед  ним, вытащил из своего  бумажника двести чеков,  показал и тут  же на
глазах...У того одуревшего... Разорвал на мелкие кусочки. Молча вышел.
     У Саши Рудика... Мы с ним в рейде встречали Новый год. Елка -- автоматы
поставили  пирамидой, игрушки  --  повесили  гранаты. А  на машине-установке
"Град"   зубной   пастой  написали:  "С  Новым   годом!!!"   Почему-то   три
восклицательных знака. Саша  хорошо  рисовал.  Я привез домой простыню с его
пейзажем:  собака,  девочка  и  клены.  Горы  он  не  рисовал,  горы  мы там
разлюбили.  Любого  спроси:  "О  чем  тоска?"  --  "В  лес  хочу...  В  реке
искупаться...  Молока  большую  кружку  выпить..."  В  Ташкенте  в ресторане
подходит официантка:
     -- Миленькие, молоко берете?
     -- По два стакана обыкновенной воды. А молоко завтра будем пить. Только
приехали...
     Из  Союза  каждый  вез  чемодан  варенья  и  березовый  веник.  Там  же
эвкалиптовые продаются -- мечта! Нет, везли свои, березовые...
     У Сашика Лащука...  Парень чистый. Часто писал домой.  "У меня родители
старенькие.  Они  не знают, что я тут.  Я им сочиняю о  Монголии". Приехал с
гитарой и  уехал  с  гитарой. Там разные  люди  были. Не  представляйте  нас
одинаковыми.  А то  сначала  о  нас  молчали,  потом стали  воображать  всех
героями,  теперь  ниспровергают, чтобы  следом забыть.  Там же один мог лечь
рывком на мину и спасти даже  незнакомых ему ребят,  другой подойти к тебе и
просить: "Хотите, стирать вам буду, только не посылайте на боевые".
     Идут  КамАЗы,  и  на  козырьках  крупными  буквами:  Кострома,   Дубна,
Ленинград, Набережные Челны... Или  "Хочу  в Алма-Ату!", Ленинградец находил
ленинградца, костромич -- костромича...  Обнимались, как братья. И  в  Союзе
мы,  как  братья. Ну,  кто  еще  из молодых  может сегодня  идти по  улице с
костылем  и  новеньким  орденом?  Только  свой.  Мой   брат...  Наш  брат...
Обнимемся, другой раз  только на скамейке посидим и выкурим по  сигарете,  а
будто  проговорили  весь  день.  У  нас  у  всех дистрофия...  Там это  было
несоответствие веса  росту... Здесь  --  несоответствие  чувств  возможности
вылиться, выплеснуться в словах, в поступках. Мы--дистрофики в этой жизни.
     Ехали уже из аэропорта в гостиницу. Первые часы дома. Молчим, притихли.
В один миг у всех нервы не выдержали, и разом выдохнули водителю:
     -- Колея! Колея! Держи колею!
     Потом хохот.  Потом  -- счастье: да мы  же  в  Союзе! Можем по  обочине
ехать... По колее... По всей земле... Пьянеешь от этой мысли...
     Через несколько дней обнаружили:
     -- Ребята!! Мы все сутулые.
     Не могли ходить прямо,  разучились.  Я себя  полгода на ночь  к кровати
привязывал, чтобы распрямиться.
     Встреча в  Доме офицеров.  Вопросы: "Расскажите  о романтике  службы  в
Афганистане", "Убивали ли вы лично?" Особенно девочкам нравятся  кровожадные
вопросы. Жизнь вокруг серенькая, щекочут себе нервы. Но вот же ни  у кого не
повернется  язык  завести разговор  о романтике Великой Отечественной войны?
Там  воевали  отцы   и  деды.  А  тут  --  перед  ними  мальчики.  Слепые  и
восторженные.  Насмотрелся, как им всего хотелось  попробовать.  Попробовать
убить.  Страх  попробовать.  Гашиш. Один  попробует -- летает,  а  у другого
"шубняк": куст становится деревом, камень -- бугром,  идет и в два раза выше
ноги поднимает. Ему еще страшнее.
     Был и такой вопрос: "А вы могли не поехать в Афганистан?" Я? Я... У нас
отказался лишь один -- командир батареи, майор Бондаренко:
     -- Родину пойду защищать. В Афганистан не поеду.
     Сразу суд офицерской чести --  презрение за трусость! Пройти через  это
мужскому самолюбию? Петля на шею,  пистолет -- к виску. Второе -- понизили в
должности, как мы  говорим, рассыпали звезду: из майора стал капитаном.  И в
стройбат. Через  это  пройти? Выгнали из  партии. И  через это?  Выгнали  из
армии. И через это? Еще страшнее, чем на войну попасть. Сорок пять лет... Из
них тридцать пять в армии:  суворовское училище, военная академия... Что ему
делать в мирной жизни? С нуля начинать?
     -- Что ты можешь? -- спрашивают у офицера.
     -- Могу командовать ротой. Могу командовать взводом и батареей.
     -- Что еще можешь?
     -- Могу копать.
     -- Что еще?
     -- Могу не копать...
     И через это пройти?
     На таможне у меня размагнитили кассеты с концертом Розенбаума.
     -- Ребята, песни классные!
     -- А у нас, -- показывают мне, -- есть список, какие песни можно везти,
а какие нет.
     Приехал  в Смоленск:  из  окошек  всех  студенческих  общежитий несется
Розенбаум...
     А сейчас -- надо рэкетиров напугать, приходит милиция:
     -- Давайте, ребятки, помогите.
     Неформалов разогнать:
     -- Позовем "афганцев".
     Дескать, "афганцу" привычно, ему все  нипочем:  крепкие кулаки,  слабая
голова. Все боятся. Все не любят.
     Когда у вас болит рука, вы не отсекаете себе руку. Вы ее нянчите, чтобы
вылечить. Вы ее лечите.
     Почему  мы  собираемся?  Спасаемся  вместе...  Но  домой  возвращаешься
один...

     <i>Майор, пропагандист артполка</i>


     --  Каждую ночь ...Я вижу один и тот же сон, все прокручивается заново.
Все стреляют, и я стреляю... Все бегут, и я бегу... Падаю, просыпаюсь...
     Я--на больничной койке... Я просыпаюсь... Рывком хочу сбросить  себя  с
кровати, чтобы  выйти  в коридор покурить. И  тут вспоминаю:  ног нет... Тут
возвращаюсь в действительность...
     Я  не хочу  слышать  о  политической ошибке!  Не хочу знать!  Если  это
ошибка,  тогда  верните  мне  мои ноги... <i>(В отчаянии  отшвыривает  от  себя
костыли).</i>
     -- Извините... Извините... <i>(Посидел молча и остыл).</i>
     Вы? Вынимали  когда-нибудь из  кармана  убитого неотправленные  письма:
"Дорогая...","Дорогие...","Любимая..."  Вы  видели  солдата,  простреленного
одновременно кремниевой пищалью и китайским автоматом?
     Нас туда  послали,  мы  выполняли  приказ.  В армии  ты сначала  должен
выполнить приказ,  а  потом  можешь его  обжаловать.  Тебе  сказали: вперед!
Значит, вперед. А  нет  --  партбилет  отдай.  Звание отдай. Присягу давал?!
Давал. Поздно пить боржоми, когда почки отказали. "Мы вас не посылали туда".
-- "А кто посылал?"
     Там у меня был друг. Я уходил в  бой, он со  мной прощался. Я приходил,
он обнимал меня -- живой! Такого друга у меня здесь не будет...
     На улицу редко выхожу... Стесняюсь...
     Вы когда-нибудь  пристегивали или  видели вблизи наши протезы?  На  них
ходишь и боишься  шею  сломать.  Говорят, в других  странах "протезники"  на
горных лыжах катаются, играют в теннис, танцуют. Купите их на валюту  вместо
французской косметики... Вместо кубинского сахара... Марокканских апельсинов
и итальянской мебели...
     Мне  двадцать  два  года, вся  жизнь  впереди. Надо  жену  искать. Была
девушка.  Сказал ей: "Я  тебя ненавижу",  -- чтобы она ушла.  Жалела.  Хочу,
чтобы любила.

     Снится мне ночами дом родной
     И в рябинах тихая опушка.
     Тридцать, девяносто, сто...
     Что-то ты расщедрилась, кукушка...

     Из наших песен... Любимая... А иногда даже день неохота прожить...
     Но даже  сейчас  мечтаю: хоть  бы краешком глаза глянуть на тот кусочек
земли. Библейской пустыни... Нас всех тянет туда... Так тянет, когда  стоишь
у пропасти или высоко над водой. Так тянет, что голова кружится...
     Война   закончилась...   Теперь  постараются   нас  забыть,   запрятать
куда-нибудь подальше...  Задвинуть. Так уже было в  финскую...  Сколько книг
написано о Великой  Отечественной -- и  ничего  о финской...  Никто не любит
вспоминать  проигранную  войну. И я через  десять  лет  привыкну,  мне будет
наплевать...
     Убивал  ли я там?  Убивал!!  А вы  что хотите,  чтобы  мы там  остались
ангелами? Вы ждали -- ангелы возвратятся...

     <i>Старший лейтенант, командир минометного взвода</i>


     -- Служил на Дальнем Востоке...
     Вызвали  к  командиру  части.  Дежурный телефонист  принес  телеграмму:
"Направить старшего лейтенанта Иванова в штаб армии для рассмотрения вопроса
о  переводе его  в Туркестанский военный  округ для  дальнейшего прохождения
службы".  Дата и  время.  Ожидал,  что  пошлют на  Кубу,  потому  что, когда
проходил медкомиссию, речь шла о стране с жарким климатом.
     Спросили:
     -- Не возражаете, если мы вас пошлем в загранкомандировку?
     -- Нет, не возражаю.
     -- Поедете в Афганистан.
     -- Так точно.
     -- Вы знаете: там стреляют, убивают...
     -- Так точно...
     В  Союзе  у  саперов какая  жизнь? Копают  лопатой, долбают  киркой.  А
хотелось использовать  то,  чему  учили  в  училище. Саперы  на войне всегда
нужны. Я ехал учиться воевать.
     Из всех, кого вызывали, отказался один. Его вызывали три раза:
     -- Не возражаете, если мы вас пошлем в загранкомандировку?
     -- Возражаю.
     Ему не позавидуешь. Тут же  получил выговор, его офицерское имя  теперь
замарано, и продвижения по  службе не  будет. Отказывался он из-за состояния
здоровья, у него то  ли гастрит был, тот  ли язвенная  болезнь. Но на это не
смотрели: жаркий ли климат или не  жаркий,  предложили -- должен ехать.  Уже
печатались списки...
     Из  Хабаровска  шесть дней до Москвы ехал  поездом.  Через  всю Россию,
через сибирские реки, по берегу Байкала. Через сутки  у проводницы кончилась
заварка, на вторые сутки -- сломался титан. Родные встретили.  Поплакали. Но
коль надо, то надо.
     ...Открылся  люк -- синее-синее  небо,  у нас только  над рекой  бывает
такое синее небо, как там. Шум, крик, но все свои. Кто  встречает заменщика,
кто друзей, кто  передачу  от родных из Союза ждет. Загоревшие все, веселые.
Уже  не  верилось,  что где-то  есть  тридцать  пять  градусов мороза, броня
замерзает.  Первого  афганца  увидел на пересылке  через  забор  из  колючей
проволоки.  Кроме   как   интереса,  никаких  других   чувств   не  испытал.
Обыкновенный человек.
     Получил  бумаги в  Баграм  на  должность командира  инженерно-дорожного
взвода в саперном батальоне...
     Вставали рано утром и отправлялись как на работу: танк с тралом, группа
снайперов,  собака  минно-розыскная  и два бээмпэшки для  боевого прикрытия.
Первые километры  --  на броне. Там хорошо видны следы, дорога пыльная, пыль
лежит пудрой,  как  снег. Птица сядет  -- знак остается.  Если вчера  прошел
танк, смотри в оба:  в след от гусеницы танка  могут мину закопать. Пальцами
изобразят гусеницу, а следы свои заметут мешком или чалмой. Дорога крутилась
мимо  двух мертвых  кишлаков,  людей там  не  было,  одна обгоревшая  глина.
Отличное укрытие!  Всегда  будь  начеку. Остались кишлаки  позади, слезаем с
брони.  Теперь  так: впереди  собака бежит, виляет туда-сюда, и за  ней идут
саперы  со щупом.  Идут и  прокалывают землю.  Тут  уже  с  тобой  Бог, твоя
интуиция, твой  опыт, чутье. Там ветка  сломана, там железка какая-то лежит,
вчера ее не было, там камень. Они же и для себя знаки оставляли, чтобы самим
не подорваться.
     Одна железка, другая... Какой-нибудь болт... Вроде в пыли валяются... А
под  землей  батарейки...  Проводок  к  бомбе  или  к  ящику  с  тротилом...
Противотанковая мина  человека  не слышит...  Она  срабатывает при  нагрузке
двести  пятьдесят -- триста  килограммов.  Первый  подрыв... Я один  остался
сидеть на танке, мое место было возле дула, башня защитила, остальных волной
снесло. Сразу обшарил себя, проверил: голова на  месте? Руки, ноги на месте?
На месте -- поехали дальше.
     Впереди  еще  один подрыв...  Легкий бронированный  тягач  напоролся на
мощный  фугас...  Тягач раскололся  пополам,  воронка  три  метра  длиной, а
глубина  в  человеческий  рост.  Тягач  вез  мины,  около  двухсот  мин  для
миномета... Мины в кустах, на обочине... Веером лежат... Ехали пять солдат и
старший лейтенант,  мы с ним  несколько раз вечером вдвоем  сидели,  курили,
разговаривали. Никого в живых не осталось.
     Очень  помогали  собаки,  они  как  люди.  Одаренные  и неодаренные,  с
интуицией и  без  интуиции. Часовой заснет, а  собака  нет.  Я любил Арса. К
нашим  солдатам  ластился,  а на  афганских  лаял. У  них  форма была  более
зеленая,  чем наша  желтоватая. Но как он различал? Мины слышал за несколько
шагов... Упрется в землю, хвост трубой: не подходи! Минные ловушки разные...
Самые опасные -- самодельные  мины,  они не повторялись, в  них  нельзя было
уловить  закономерность.  Технический  закон! Стоит  ржавый  чайник,  в  нем
взрывчатка... В магнитофоне, в часах... В консервной банке...  Тех,  кто шел
без саперов, называли "смертниками".  На дороге мины, на тропе в горах мины,
в доме мины...Саперы идут первыми, как разведчики...
     Топтались  в окопчике... Уже подрыв в нем был,  уже пограбили,  уже два
дня  топтались все... А я спрыгнул сверху -- взрыв! Сознание  не терял... На
небо посмотрел...  Небо  светится...  У  саперов  при подрыве  всегда первая
реакция: посмотреть на небо. Целы ли глаза? На прикладе автомата носил жгут,
этим  жгутом  меня  перевязали.  Выше  колен...  А  я  уже  знал:  где  жгут
накладывают, там потом и отрезают три-пять сантиметров выше отрыва.
     -- Куда ты жгут кладешь? -- кричу солдату.
     -- У вас до колена, товарищ старший лейтенант.
     Пятнадцать километров меня  еще везли  в медсанбат.  Полтора часа ушло.
Там промыли, сделали новокаиновую блокаду. В первый день  ногу резали,  пила
зажужжала,  как  циркулярка,  --  потерял  сознание.  На  второй  день глаза
оперировали.  При  подрыве  пламя ударило  в  лицо.  Глаза,  можно  сказать,
соштопали, двадцать  два шва было. Снимали по два-три  в день, чтобы глазное
яблоко не рассыпалось. Подойдут,  фонариком посветят слева, справа:  если ли
светоощущение, на месте сетчатка?
     Цвет у фонарика красный... Должен быть самый сильный цвет...
     Я мог бы написать рассказ, как офицер превращается в надомника. Собираю
электропатроны, электророзетки... Сто  штук в день...  Шнурки  заклепываю...
Какие? Красные,  черные,  белые  --  не  знаю...  Не  вижу... Диагноз: почти
слепой...  Не  тотально,  но больше догадываюсь, соображаю,  чем вижу. Сетки
вяжу...  Коробочки  клею...  Раньше  думал,  что  только   сумасшедшие  этим
занимаются... Тринадцать сеток в день... Уже норму выполняю...
     У  саперов было мало шансов  вернуться  целыми  или  вообще  вернуться,
особенно  из рот разминирования,  спецразминирования.  Или ранен, или  убит.
Уходим на операцию --  не прощаемся за руку.  В день подрыва новый  командир
роты  пожал  мою  руку.  Он от  души,  еще  никто  его  не предупредил.  И я
взлетел... Хочешь верь, хочешь не верь. Существовало поверье: сам напросился
в Афганистан -- добром это не кончится, послали --  дело служивое, может,  и
пронесет. Вернешься.
     Что  мне  сейчас  снится? Длинное  минное поле...  Составляю  формуляр:
количество мин, чертеж рядов и ориентиры, по  которым можно их найти. И этот
формуляр у меня потерялся, у нас они часто терялись...  Или берешь формуляр,
там  ориентир  --  дерево,  а  оно  сгорело...   Или  груда  камней,  а  они
взорвались...  Никто не ходил, не проверял. Боялись. Сами  могли подорваться
на своих минах. Я вижу во сне,  что возле  моего минного поля бегают дети...
Они  не знают, что  там мины...  Мне надо крикнуть: "Там мины! Не ходите!.."
Мне надо их опередить...Я бегу... У меня опять обе ноги... И я вижу...
     Но это только ночью, только во сне...

     <i>Старший лейтенант, сапер</i>


     --  У  меня  не  получается,  как   у  всех...Такая  жизнь  у  меня  не
получается...
     Это, может быть, нелепо, в этом случае... С этой войной... Но я человек
романтический, я  думаю, что по-настоящему  я еще  жила и не  живу, я всегда
мечтаю о жизни. Придумываю ее,  представляю. В первый же день,  как  я  туда
прибыла, меня вызвал начальник госпиталя: "Что вас заставило сюда приехать?"
Он не понимал... Мужчина...
     Я должна  была  рассказать  ему  всю  свою  жизнь.  Чужому, незнакомому
мужчине...  Военному... Как  на площади... Вот этом самое мучительное, самое
унизительное  для  меня  там.  Ничего тайного, интимного,  все  вытягивается
наружу. Вы смотрели фильм  "Запредел"? О  жизни  зэков в колонии. Мы жили по
тем же законам... Та же колючая проволока, тот же пятачок земли...
     Мое  окружение -- девочки-официантки,  повара. Разговоры:  о рублях,  о
чеках,  мясе  с костями  и без костей, о  сырокопченой  колбасе,  болгарском
печенье. В моем же представлении это было самопожертвование, женский долг --
защищать  наших мальчиков,  спасать! Я  возвышенно  все  представляла.  Люди
истекают кровью, я даю свою кровь. Уже  на пересылке  в Ташкенте поняла: еду
не туда. Сажусь в самолет -- плачу,  не могу остановиться. Там  то же, что и
здесь, от  чего  убегала,  от чего  хотела отвернуться.  На  пересылке водка
лилась рекой. "И снится нам трава  у космодрома... Зеленая-зеленая трава..."
Как в космос улетала... Тут, в Союзе, у каждого свой дом, своя крепость... А
там... Нас  в комнате четыре  человека. Та  девочка, что  поваром  работала,
приносила из столовой мясо и заталкивала его под кровать...
     -- Помой пол, -- говорит она.
     -- Я вчера мыла, сегодня твоя очередь.
     -- Помой, дам сто рублей...
     Я молчу.
     -- Мяса дам.
     Молчу. Она берет ведро воды и выливает на мою кровать.
     -- Ха-ха-ха-ха... -- Все смеются.
     Другая  девочка.  Официантка.  Ругалась матом  и любила Цветаеву. После
смены садится и раскладывает пасьянс:
     -- Будет -- не будет... Будет -- не будет...
     -- Что будет -- не будет?
     -- Любовь, что еще.
     А свадьбы там были...  Настоящие свадьбы! И  любовь.  Но  редко. Любовь
была  до  Ташкента: оттуда  -- он налево,  она  направо.  Как в песне: "Ей в
другую сторону."
     Таня Бэтээр (высокая, большая) любила сидеть и  допоздна разговаривать.
Спирт пила только чистый.
     -- Как ты можешь?
     -- Что ты, водка слабая, водка меня не берет.
     С собой  увезла  пятьсот  или  шестьсот  открыток  с киноактерами.  Они
дорогие в дуканах, она щеголяла: "На искусство денег не жалко".
     Верочку  Харькову  запомнила сидящей  перед зеркалом с открытым ртом  и
высунутым  языком. Она  боялась  брюшного  тифа. Кто-то  ей сказал, что надо
каждое утро смотреть в зеркало: при брюшном тифе на языке  остаются следы от
зубных резцов.
     Они  меня  не признавали.  Дескать, какая-то  дура,  носит  пробирки  с
микробами. Я работала врачом-бактериологом в  инфекционном госпитале. У меня
на языке вечно было одно:  брюшнячок,  гепатит,  паратиф.  Раненые не  сразу
попадали  в госпиталь. Пять-десять часов, а то  и сутки и двое они лежали  в
горах, в  песке. Раны осеменялись  микробами,  то,  что  называется  раневой
инфекцией. Раненый в реанимации, а я у него нахожу брюшной тиф.
     Умирали  молча.  Один   только  раз  видела,  как  расплакался  офицер.
Молдаванин.  К  нему  подошел  хирург,  тоже  молдаванин,   спросил  у  него
по-молдавски:
     -- Батюшка, на что жалуетесь? Что болит?
     И тот расплакался:
     -- Спасите  меня. Я должен жить. У меня любимая жена и любимая дочка. Я
должен вернуться...
     Он умер бы молча, но расплакался, потому что услышал родную речь.
     В морг не могла  зайти... Там привозили человеческое мясо, перетертое с
землей. И под кроватью у девочек мясо... Поставят на стол сковородки: "Руба!
Руба!"  --   по-афгански   это  значит   "вперед".  Жара...   Пот  капает  в
сковородки...  Я видела только раненых и имела дело только с микробами...  Я
не  пойду  микробы  продавать...  В  военторге  на  чеки  можно было  купить
карамельки.  Моя  мечта!  "Афганистан, какая  прелесть!" -- пели  там  такую
песню. Я всего боялась, если честно  признаться... Я  не смелая...  Приехала
туда и не различала даже звездочки на погонах,  звания.  Всем говорила "вы".
Не  помню уж кто, но  кто-то  дал мне  на  кухне в госпитале два сырых яйца.
Потому что  врачи  ходили полуголодные. "Сидели" на картофельном  клейстере,
давно  хранившемся   на   военных  складах,  замороженном  мясе.  Из  старых
запасов...  Древесина...  Без  запаха  и цвета... Я схватила  эти два  яйца,
завернула  в салфетку: ну, дома  с луком  поем. Весь  день представляла, как
буду ужинать. Тут везут на каталке парня,  эвакуируют в Ташкент. Что там под
простыней, не видно, одна красивая голова на  подушке  катается.  Поднял  на
меня глаза:
     -- Кушать хочется.
     Как  раз это перед обедом, еще бачки не привезли. А его уносят. И когда
это еще он прилетит в Ташкент, когда его накормят.
     -- На, --  и  даю ему  эти два яйца.  Повернулась и пошла, не спросила:
руки, ноги у него есть? Я ему на подушку положила. Не разбила, не покормила.
Вдруг рук нет?
     В другой раз ехала два часа на машине, а рядом трупы... Четыре трупа...
Они лежали в спортивных костюмах...
     Домой  вернулась...  Не могла слушать музыку, разговаривать на улице, в
троллейбусе. Закрыла бы дверь в комнате -- чтобы телевизор и я одна. За день
до отлета в Союз застрелился начмед нашего госпиталя Юрий Ефимович Жибков...
Почему?  Что  у  него  в душе  творилось.  Кому-то  непонятно... А мне...  Я
понимаю,  даже знаю. Там это  всегда близко...Эта темнота... В Афганистане у
кого-то из офицеров  переписала:  "Иностранец,  которому случится  попасть в
Афганистан, будет  под особым покровительством неба, если  он выйдет  оттуда
здоровым, невредимым и  с головой  на плечах..." Француз Фурье. Уцелеть надо
было не только физически...Человек -  существо со сложной начинкой...Слоеный
пирожок, как говорили мои девочки.  Философствовать понемногу начали к концу
войны. Перед домом...
     Встречаю  на улице молодого человека...Что-то  родное:  "Это, наверное,
"афганец?" Но я его  не окликаю, чтобы не показаться смешной. Я не смелая...
У меня  натура мягкая...  Я пугалась, когда  ловила себя  на мысли, что могу
превратиться  в агрессивное, жестокое существо.  Человек ведь  зависим... Он
даже не  знает до конца, как он зависит от своих поступков,  от  того, что с
ним  было.  Он  боится...  Готовим мальчишек  к  выписке... Они  прячутся на
чердаках, в подвалах  госпиталя, не хотят выписываться в часть. Мы их ловим,
вытаскиваем... На  пересылке  молодые девчонки  учили меня,  кому надо  дать
бутылку  водки,  чтобы попасть в хорошее место...  Они учили  меня... Им  по
восемнадцать-двадцать лет, а мне сорок пять.
     На таможне, когда возвращалась, заставили снять все до бюстгальтера.
     -- Кто вы?
     -- Врач-бактериолог.
     --  Покажите  документы.  -- Взяли  документы. --  Открывайте чемоданы.
Будем шмонать.
     Я  тащила с собой назад старенькое пальто,  одеяло, покрывало, шпильки,
вилки... Все, что из дому брала. Выгрузили на стол:
     -- Вы что, сумасшедшая? Стихи, наверное, пишете?
     Мне здесь невмоготу. Здесь  страшнее, чем  там. Там  вернулся из Союза,
кто  что привез -- садимся за один  стол. Третий  тост.  Молча.  За тех, кто
погиб.  Сидим  за столом, а мышки прогуливаются, в  туфли  залазят. В четыре
часа вой... Первый раз вскочила: "Девочки, волки". Девочки смеются: "Молитву
мулла читает". Я дома долго-долго в четыре утра просыпалась.
     Хотелось продолжения... Просилась в Никарагуа... Куда-нибудь, где война
идет. Тут... Я уже не умею тут жить...

     <i>Врач-бактериолог</i>


     -- Я его первая выбрала...
     Стоит высокий, красивый парень. "Девочки, -- говорю, -- мой". Подошла и
пригласила  на  дамский вальс,  когда  девушки приглашают кавалеров. А  я --
судьбу...
     Очень  хотела сына.  Договорились:  если родится девочка, дам имя ей я.
Будет  Олечка. Родится  сын, даст  имя он.  Будет Артем или Денис.  Родилась
Олечка.
     -- А сынишка будет?
     -- Будет. Пусть только Олечка подрастет.
     Я родила бы ему и сына.
     -- Любочка, не пугайся. Молоко пропадет... -- Я малютку грудью кормила.
-- Посылают в Афганистан...
     -- Почему ты? У тебя маленький ребенок.
     --  Не я, кому-то другому  выпадет. Партия велела --  комсомол ответил:
есть.
     Он  был  преданный  армии  человек.   "Приказы,  --   повторял,  --  не
обсуждаются". У  них в семье  у  матери очень сильный характер,  и он привык
слушаться, подчиняться. В армии ему было легко.
     Как  провожали? Мужчины курили. Мать молчала. Я плакала: кому нужна эта
война? Дочка спала в люльке.
     Встретила  на  улице дурочку,  юродивую, она часто  появлялась в  нашем
военном  городке на базаре  или  в магазине. Говорили  люди, что молодой  ее
изнасиловали, и с тех пор она даже мать не узнает. Остановилась возле меня:
     -- Вот привезут тебе мужа в ящике, -- засмеялась и убежала.
     Я не знала, что случится, но я знала -- что-то случится.
     Ждала  его,  как у Симонова:  жди меня,  и  я  вернусь...  В день могла
написать по три,  по четыре письма и  отправить.  Мне казалось, что  когда я
думаю о нем, тоскую  о нем, я  его берегу. А он писал, что здесь,  на войне,
каждый  делает  свою  работу.  Выполняет приказ. И  кому  какая  судьба.  Не
волнуйся и жди.
     Когда я бывала  у его родителей, об Афганистане никто не вспоминал.  Ни
слова. Ни мать, ни отец. Уговора такого не было, но все боялись этого слова.
     ...Одела  девочку,  чтобы  нести  в  детский сад.  Поцеловала. Открываю
дверь: стоят  военные,  и у одного  в руках  чемодан  моего мужа, небольшой,
коричневый, я его собирала. Со мной что-то произошло... Если я их впущу, они
принесут  в  дом  страшное... Не впущу, все останется на  своих местах.  Они
дверь к себе -- хотят войти, а я к себе -- не впускаю...
     -- Раненый? -- У меня еще эта надежда была, что раненый.
     Военком вошел первый:
     --  Людмила  Иосифовна,  с глубокой скорбью  должны  сообщить, что  ваш
муж...
     Слез не было. Я кричала. Увидела его друга, бросилась к нему:
     -- Толик, если ты скажешь, я поверю. Что ты молчишь?
     Он подводит ко мне прапорщика, сопровождавшего гроб:
     -- Скажи ей...
     А того трясет, он тоже молчит.
     Подходят ко мне какие-то женщины, целуют.
     -- Успокойся. Давай телефоны родных.
     Я  села  и тут же  выпалила  все адреса и телефоны, десятки  адресов  и
телефонов,  которые я не помнила.  Проверили потом по записной книжке -- все
точно.
     Квартира у нас маленькая, однокомнатная. Гроб поставили в клубе  части.
Я обнимала гроб и кричала:
     -- За что? Что ты кому плохого сделал?
     Когда ко мне возвращалось сознание, я смотрела на  этот ящик: "Привезут
тебе мужа в ящике..." И опять кричала:
     --  Я не верю, что здесь мой муж. Докажите  мне, что здесь он. Тут даже
окошечка нет. Что вы привезли? Кого вы мне привезли?
     Позвали его друга.
     -- Толик, -- говорю, -- поклянись, что здесь мой муж.
     -- Я своей дочкой клянусь, что там твой муж. Он умер сразу, не мучился.
Больше ничего тебе не скажу.
     Сбылось его: "Если  придется умереть, то так,  чтобы не мучиться". А мы
остались...
     Висит на стене его большой портрет:
     -- Сними мне папу, -- просит дочка. -- Я буду с папой играть.
     Окружит  портрет  игрушками,  разговаривает  с ним.  Ночью укладываю ее
спать:
     -- А куда стреляли в папу? Почему они выбрали именно нашего папу?
     Приведу ее в садик. Вечером надо забирать домой -- рев.
     -- Не уйду из садика, пока за мной не придет папа. Где мой папа?
     Я  не  знаю,  что ей отвечать? Как объяснить? Мне самой только двадцать
один  год...  Этим  летом  отвезла  ее  к маме в  деревню.  Может,  там  его
забудет... У меня нет  сил плакать каждый день... И каждую минуту Увижу, как
идут вместе  муж, жена и ребенок с  ними -- плачу. Моя душа кричит, мое тело
кричит. Я раньше любила спать голая летом,  теперь  никогда голая не сплю. Я
все вспоминаю... Любовь  вспоминаю...Простите за откровенность... Только вам
могу довериться. Чужому  человеку. Своему  трудно. "Встал бы ты хоть на одну
минуту...  Посмотрел,  какая  выросла дочка! Для тебя эта  непонятная  война
кончилась, --  говорю  я ему ночью. --Для меня --  нет.  А для нашей дочери?
Наши дети самые несчастные, они будут отвечать за все. Ты меня слышишь..."
     Кому я кричу? Кто услышит?
     <i>Жена</i>


     -- Когда-то я мечтала  --рожу сына... Сама себе рожу  мужчину, которого
буду любить и который меня будет любить...
     С мужем мы разошлись. Он  ушел от меня, ушел к молодой,  она ему родила
сразу  после  школы.  Я  его любила,  наверное, поэтому другого не было...Не
искала...
     Сына растили с мамой, две женщины, а он -- мальчишка. Встану тихонько и
слежу из подъезда: с кем он, что у него за компания?
     -- Мама, -- вернется домой, -- я уже взрослый, а ты меня пасешь.
     Маленький   был,   как   девочка.  Беленький,   хрупкий,   он   у  меня
восьмимесячным родился, искусственник. Наше поколение не могло дать здоровых
детей, росли мы  в войну --  бомбежки, стрельба, голод... Страх...  Играл он
все время с  девочками, девочки  его  принимали, он не дрался. Любил  кошек,
завязывал им банты.
     -- Купи, мамочка, хомячка, у него шкурка тепленькая, как мокренькая.
     Покупался  хомячок. И  аквариум. И  рыбки. Пойдем на  базар:  "Купи мне
живую курочку... Рябушку..."
     И вот  я думаю: неужели он там стрелял? Мой  домашний мальчик... Не для
войны он был... Мы его очень любили, лелеяли...
     Приехала к нему в Ашхабад в учебную роту:
     -- Андрюша, я хочу  пойти поговорить  с начальником.  Ты у меня один...
Здесь граница близко...
     -- Не  смей, мама. Надо мной будут  смеяться, что я маменькин сынок.  И
так говорят: "Тонкий, звонкий и прозрачный".
     -- Как тебе тут?
     --  Лейтенант  у нас  хороший, он с нами  как с равными. А капитан и по
лицу может ударить.
     -- Как?! Мы тебя с бабушкой никогда не били, даже маленького.
     --  Здесь  мужская  жизнь,  мама.  Лучше  вам  с   бабушкой  ничего  не
рассказывать...
     Только маленький он был мой. Отмоешь его в ванной,  из луж как чертенок
вылезал, завернешь в простынку, обнимешь. Думалось, никто никогда его у меня
не заберет. Никому не отдам. Потом его у меня отняли...
     Я сама после восьми классов уговорила его пойти в строительное училище.
Думала,  что с  этой  специальностью ему будет легче в армии. А отслужит  --
поступит в институт. Он хотел стать  лесником. В лесу всегда радовался. Птиц
узнавал по голосам, показывал,  где какие цветы. Этим напоминал своего отца.
Тот, сибиряк, любил природу так, что  во дворе не давал косить  траву. Пусть
растет все! Нравилась Андрюше форма лесника, фуражка: "Мама, она на  военную
похожа..."
     И вот я думаю: неужели он там стрелял?
     Из Ашхабада  часто писал нам с  бабушкой. Одно письмо наизусть выучила,
держала его в руках тысячу раз:
     "Здравствуйте, мои родные  мама и  бабушка! Вот уже больше трех месяцев
служу в армии. Служба моя идет хорошо. Со всеми  порученными мне заданиями я
пока справляюсь и замечаний со  стороны командования не имею.  Недавно  наша
рота  ездила в учебно-полевой центр, это восемьдесят километров от Ашхабада,
он расположен  в  горах.  Там все занимались две недели  горной подготовкой,
тактикой и стрельбой из стрелкового оружия. Я же и еще три человека в лагерь
не ездили, находились в расположении части. Нас оставили, потому что вот уже
три недели мы работаем на мебельной фабрике, строим цех. А за это нашей роте
фабрика  сделает  столы.  Мы  выполняем там  кирпичную  кладку,  штукатурные
работы.
     Мама,  ты  спрашиваешь о  своем  письме,  я  его получил. Получил также
посылку и десять рублей, которые вы вложили.  На эти деньги мы несколько раз
ели в буфете и покупали с другом конфеты..."
     Я себя  утешала  надеждой: раз  он занимается  штукатурными работами  и
кирпичной кладкой,  значит,  нужен  как  строитель.  Ну  и пусть  строит  им
собственные  дачи,  личные гаражи,  только  бы не послали никуда дальше.  Он
потом написал, что у кого-то генерала за городом работал...
     Был восемьдесят первый год... Ходили отголоски... Но что в  Афганистане
мясорубка, бойня, знало очень мало  людей. По  телевизору мы видели братание
советских и афганских  солдат, цветы на наших  бронетранспортерах, крестьян,
целующих дарованную землю... Одно  меня заставило испугаться... Когда ездила
к нему в Ашхабад, встретила женщину... Сначала в гостинице заявили:
     -- Мест нет.
     --  Буду ночевать на полу.  Я приехала  издалека,  к сыну-солдату...  И
никуда отсюда не уеду.
     -- Ну,  ладно, пустим вас в  четырехместный  номер. Там уже живет  одна
мать, тоже сына навещает.
     От  этой  женщины  я впервые  услышала,  что  готовится новый  набор  в
Афганистан, и она привезла  большие деньги, чтобы спасти  сына.  Уезжала она
довольная, а со мной  на прощание поделилась: "Не будь наивной  идиоткой..."
Когда я рассказала об этом моей маме, она заплакала:
     --  Почему ты  не упала  им в ноги?! Не просила? Сняла бы и отдала свои
сережки...
     Это была самая дорогая вещь в нашем доме, мои копеечные сережки. Они же
не  с бриллиантами! Маме,  которая  всю жизнь жила  более  чем скромно,  они
казались богатством. Господи! Что с  нами творят? Не он, так  кто-то  другой
поехал бы. У него тоже мать...
     То, что  он попал в десантно-штурмовой  батальон и летит в  Афганистан,
для него самого было неожиданностью. Его распирала мальчишеская гордость. Он
не скрывал.
     Я женщина, сугубо штатский человек. Может быть,  что-то  не понимаю. Но
пусть  мне  объяснят,  почему  мой  сын  занимался  штукатурными работами  и
кирпичной кладкой в то время, когда ему надо было готовиться к боям?  Они же
знали, куда их  посылают. В газетах печатались снимки моджахедов... Мужчины,
по  тридцать-сорок  лет...  На своей земле...  Рядом  семьи,  дети... И как,
скажите,  за  неделю  до  вылета   из  общевойсковой  части  он  оказался  в
десантно-штурмовом батальоне? Даже я знаю, что такое десантные войска, какие
там  сильные парни  нужны. Их специально надо  готовить. Потом мне  командир
учебной школы, ответил, что, мол, ваш сын был отличник боевой и политической
подготовки. Когда он им стал? Где? На мебельной фабрике? У генерала на даче?
Кому я  отдала своего сына? Кому  доверила?  Они  даже  из  него солдата  не
сделали...
     Из Афганистана было  только одно письмо: "Не волнуйтесь, тут красиво  и
спокойно. Много  цветов,  каких у нас нет, цветут деревья, поют птицы. Много
рыбы". Райские кущи, в  не война. Успокаивал нас,  а не то не дай Бог начнем
хлопотать, чтобы его оттуда вырвать. Необстрелянные мальчики. Почти дети. Их
бросали в огонь, а они это принимали за честь. Мы так их воспитали.
     Он погиб в первый же месяц... Мой мальчик... Моя кровинушка... Какой он
там лежал? Никогда не узнаю.
     Его привезли  через  десять дней. Все эти десять  дней во сне  я что-то
теряла  и не  могла  найти. Все эти дни завывал  на  кухне чайник. Поставишь
кипятить чай, он поет на разные голоса. Я люблю комнатные  цветы, у  меня их
много на  подоконниках, на шкафу, на книжных полках. Каждое утро, когда я их
поливала, роняла горшки. Они выскальзывали из моих рук и разбивались. В доме
стоял запах сырой земли...
     ...Остановились  возле  дома  машины:  два  военных "газика" и  "скорая
помощь". Мгновенно догадалась  -- это  к  нам, в мой дом. Еще  сама дошла до
двери, открыла:
     -- Не  говорите!  Не говорите  мне  ничего! Ненавижу вас!  Отдайте  мне
только  тело  моего сына...Я  буду  его  хоронить по-своему.  Одна. Не  надо
никаких военных почестей...
     Напишите! Напечатайте правду!! Всю  правду! Я уже ничего не боюсь.. Все
могу! Все!!

     <i>Мать</i>


     --  Правду?  Правду  всю  расскажет  вам  только  отчаянный.  Абсолютно
отчаянный расскажет вам все...
     Никто не знает правды... Кроме  нас... Правда слишком  страшная, правды
не будет. Никто не захочет быть первым, никто не рискнет. Кто расскажет, как
перевозили  наркотики  в  гробах?  Шубы? Вместо убитых...  Кто  вам  покажет
ниточку  засушенных  человеческих ушей? Уже  слышали  или  новая информация?
Боевые  трофеи...  Хранили  в  спичечных  коробочках...  Они скрючивались  в
маленькие  листочки... Не  может быть? Неловко слушать о  славных  советских
парнях?  Выходит,  может.  Было! И это  тоже  правда,  от которой  никуда не
деться,  не  замазать  дешевой серебряной  краской.  А  вы думали:  поставим
памятники и достаточно... Раздадим медали...
     Я не  ехал убивать, я  был  нормальный человек.  Нам внушили, что воюют
бандиты, а мы будем герои, нам всем скажут спасибо. Хорошо запомнил плакаты:
"Воины,  будем  укреплять  южные  рубежи  нашей Родины".  "Не опозорим чести
соединения", "Цвети,  родина Ленина!",  "Слава КПСС!". А  вернулся оттуда...
Там же все время было маленькое зеркало, а тут большое. Глянул -- и не узнал
себя.  Кто-то смотрел  на  меня...  С новыми глазами, с  новым лицом... Даже
внешне я изменился...
     Служил я в Чехословакии. Слух: меня посылают в Афганистан.
     -- Почему я?
     -- Ты холостяк.
     Собирался,  как  в  командировку.  Что брать с  собой?  Никто  не знал.
"Афганцев"  у нас еще не было. Кто-то посоветовал взять резиновые сапоги, за
два года они  ни разу мне  не  пригодились. В Кабуле  оставил.  Из  Ташкента
летели на ящиках с патронами. Приземлились в Шинданде. Царандой, их милиция,
с автоматами нашими времен Великой Отечественной войны, наши и их солдаты --
грязные,  линялые, как из окопов  вылезли.  Резкий контраст  к тому, к  чему
привык  в  Чехословакии. Грузят раненых, у одного в животе осколок. "Этот не
жилец, по дороге умрет", -- услышал от вертолетчиков, которые привезли  их с
застав. Ошеломило спокойствие, с каким говорили о смерти.
     Это, может быть,  самое  непостижимое  там  -- отношение  к смерти. Вот
опять,  если всю  правду... Это  невозможно... То, что  здесь немыслимо, там
буднично. Убивать страшно и неприятно.  Но очень скоро начинаешь думать, что
в упор убивать страшно и неприятно, а вместе, в массе --  азартно,  иногда я
видел, даже  весело. В мирное время оружие стоит в пирамиде, каждая пирамида
на отдельном замке, оружейная комната на звуковой сигнализации. А тут оружие
постоянно  при  себе, к  нему  привыкаешь.  Вечером  с кровати  стреляли  из
пистолета  в лампочку:  лень  вставать,  выключить свет.  Одуревши  в  жару,
разряжали автомат  в воздух, хоть куда-нибудь...  Окружаем  караван, караван
сопротивляется, сечет  из пулеметов. Приказ: караван уничтожить... Переходим
на уничтожение...  Над землей  стоит дикий рев  раненых верблюдов... За это,
что ли, нам вручали ордена от благодарного афганского народа?!
     Война --  это война, надо убивать.  Нам что -- боевое оружие вручили  в
"Зарницу"  играть  с  братьями  по  классу?  Тракторы, сеялки  там, что  ли,
ремонтировать? Нас убивали, и  мы убивали. Убивали,  где могли. Убивали, где
хотели.  Но это не  та война, которую мы  знали  по  книгам,  фильмам: линия
фронта,  нейтральная  полоса,  передовая...  Киризная  война...  Киризы   --
подземные  ходы, проделанные когда-то для орошения... Люди возникают  из них
днем и  ночью, как призраки... С автоматом,  с  камнем в руке. Не исключено,
что недавно  с этим  призраком  торговался  в дукане, а тут он уже за гранью
твоего  сочувствия.  Только  что он  убил твоего  друга...  Вместо  друга...
Лежит...Уже не человек...Полчеловека... Последние его слова: "Не пишите моей
матери,  заклинаю  вас, чтобы она ничего не  узнала..."  А ты,  шурави,  ты,
советский, за гранью его  духа, сочувствия. Твоя  артиллерия  разлинеила его
кишлак, и он почти ничего не  нашел ни от матери, ни от жены, ни от детей. И
он,  попадешь к нему,  из тебя  котлету сделает...Фарш...Современное  оружие
увеличивает наши преступления. Ножом я мог бы убить одного человека, двух...
Бомбой -- десятки... Но я военный человек, моя профессия -- убивать. Как там
в  сказке?  Я -- раб  волшебной лампы Аладдина... Так я -- раб  Министерства
обороны. Куда прикажут, туда я и буду стрелять. Моя профессия -- стрелять.
     Но я  не  ехал  туда  убивать, не  хотел. Как  это  получилось?  Почему
афганский народ принял нас не  за  тех,  кем мы  были на самом деле?  Бачата
стоят в резиновых калошах на босу ногу на морозе,  и наши  ребята  отдают им
свои  сухпаи.  Я  это  видел своими глазами.  Подбегает  к машине оборванный
мальчишка, он ничего  не просит,  как остальные, он  только  смотрит. У меня
было  в  кармане двадцать афгани,  я их ему отдал. Он как  стал на  колени в
песок,  так  и  не встал,  пока  мы не сели в бэтээр, не отъехали.  А  рядом
другое... У  мальчишек-водоносов наши патрули отбирали  деньги. Что  там  за
деньги? Копейки.  Нет, я туда даже туристом не хочу. Никогда не поеду.  Я же
вам сказал: правда слишком страшная, правды  не будет. Она никому не  нужна.
Ни вам, кто здесь оставался. Ни нам, кто там был. Заметьте, вас больше. Дети
наши вырастут и будут скрывать, что их отцы там воевали.
     Встречал самозванцев: я, мол, из Афгана, да мы там, я там...
     -- Где служил?
     -- В Кабуле...
     -- Какая часть?
     -- Да я -- спецназ...
     На Колыме, в бараках, где держали сумасшедших, кричали: "Я -- Сталин! Я
--  Сталин!"  А  теперь  нормальные  парни заявляют:  "Я  --  из Афгана".  В
сумасшедший дом забирал бы их...
     Я вспоминаю один...  Выпью. Посижу. Люблю песни  "афганские" послушать.
Но один. Это было... Эти странички... Хотя они и замаранные... Никуда от них
не уйти...  Собираются  вместе  молодые...  Они обозленные и  обманутые.  Им
трудно  себя найти, обрести  вновь  какие-то  моральные ценности.  Один  мне
признался: "Если бы я  знал, что мне ничего не будет, мог бы человека убить.
Просто так. Ни за  что.  Мне  не жалко".  Был Афганистан, теперь его нет. Не
будешь всю  жизнь молиться и каяться... Я жениться хочу...  Сына хочу... Чем
быстрее мы  замолчим, тем лучше для  всех. Кому эта правда нужна? Обывателю!
Чтобы он плюнул нам в душу: "Ах, сволочи, там убивали,  грабли, и  здесь  им
льготы?"  И мы одни останемся виноватые. Все, что  пережили, коту под хвост.
Хотя бы для себя сохранить.
     Зачем-то же все это было? Зачем?
     В Москве на вокзале пошел в туалет. Смотрю: туалет кооперативный. Сидит
парень, рассчитывает. Над головой у него вывеска: "Для  детей  до  семи лет,
инвалидов      и      участников      Великой      Отечественной      войны,
воинов-интернационалистов -- вход бесплатный".
     Я опешил:
     -- Это ты сам сообразил?
     Он с гордостью:
     -- Да, сам. Предъяви документ и проходи.
     -- У меня отец всю войну прошел, и я два года чужой песок глотал, чтобы
у тебя помочиться бесплатно?
     Такой ненависти,  как  к  этому парню,  у меня  в Афгане  ни  к кому не
было... Решил нам заплатить...

     <i>Старший лейтенант, начальник расчета</i>


     -- Прилетела в Союз в отпуск...  Пошла в  баню... Люди стонут на полках
от удовольствия, мне показалось -- стоны раненых...
     Дома скучала по друзьям из Афганистана. А в  Кабуле уже через несколько
дней  мечтала о доме. Родом я из Симферополя.  Окончила музыкальное училище.
Счастливые сюда не едут.  Здесь все женщины одинокие, ущемленные. Попробуйте
прожить  на сто  двадцать рублей в  месяц  -- моя зарплата,  когда и одеться
хочется, и отдохнуть интересно во время отпуска. Говорят: за женихами,  мол,
приехали? А что? Правда... Ну, правда...Мне тридцать два года, я одна...
     Тут узнала, что самая жуткая мина --  "итальянка". Человека после нее в
ведро  собирают.  Пришел ко  мне  парень и рассказывает,  рассказывает...  Я
думала, он никогда не остановится. Я испугалась. Он тогда:  "Вы  извините, я
пошел..."  Незнакомый   парень...Это   нормально...Увидел  женщину,  захотел
поделиться... У него на глазах от  человека осталось...Полсапога целых... От
пулеметного расчета...Знакомые ребята... Я думала, он не остановится. К кому
он дальше пошел?
     У  нас тут  два  женских общежития: одно прозвали "Кошкин  дом" --  там
живут те, кто  два-три года в Афганистане, другое  "Ромашка", там новенькие,
еще как бы  чистенькие: любит  --  не  любит, к  сердцу  прижмет  -- к черту
пошлет. В субботу -- солдатская баня, в воскресенье -- женская. В офицерскую
баню  женщин не  пускают, потому  что  женщины  грязные... И  эти же офицеры
обращаются к нам... За одним...  За этим самым...Стучатся  ночью с  бутылкой
вина...  В  бумажниках фотографии детей,  жен,  они  нам их  показывают. Это
нормально...
     Начинается  обстрел...  Снаряд   летит,  этот  свист...  Внутри  что-то
обрывается... Болит внутри...Ушли  на задание  два солдата  и собака. Собака
вернулась,  а их нет... (<i>Замолчала</i>). Начинается  обстрел... Мы бежим в  щели
прятаться...  А  афганские дети пляшут на крышах от  радости.  Везут  нашего
убитого...  Дети  смеются,  в  ладоши  хлопают.  А  мы им  подарки в кишлаки
привозим:  муку,  матрацы,  плюшевые  игрушки...  Мишки,  зайчики...  А  они
танцуют<i>...(Молчит).</i> Начинается обстрел...Они счастливы...
     Первый  вопрос  в   Союзе:  замуж  вышла?   Какие   вам  льготы  дадут?
Единственная наша льгота  (для служащих): если убьют -- тысяча рублей семье.
Привезут в  военторг товары, мужчины впереди: "Вы  --  кто? А нам женам надо
подарки купить".  Ночью стучатся к нам...Это нормально...Тут так...Выполняют
"интернациональный долг"  и делают  деньги.  Существует ценник: банка сухого
молока  --  пятьдесят афошек,  военная шапка-фуражка --  четыреста афошек...
Зеркало с машины -- тысяча, колесо с КамАЗа -- восемнадцать--двадцать тысяч,
пистолет Макарова  -- тридцать  тысяч,  автомат  Калашникова  -- сто  тысяч,
машина мусора из военного городка (в зависимости от  того, какой мусор, есть
ли там железные банки, сколько их) -- от семисот до  двух тысяч афошек...Это
нормально... Из женщин  лучше всех  живут те, кто спит  с прапорщиками.  Кто
выше  прапорщика? Только  старший  прапорщик. А  на заставах  ребята  цингой
болеют... Капустой гнилой питаются...
     Медсестры рассказывают, что в  палате безногих говорят обо всем, только
не  о  будущем.  Здесь...Никто не  любит говорить  о будущем.  И о любви  не
говорят. Счастливым умирать, наверное, страшно. Страшнее. А мне маму жалко.
     Кошка между убитыми крадется... Ищет поесть, боится. Ребята лежат...Как
будто живые...Кошка, наверное, не знает: живые они или мертвые?
     Остановите меня сами... Я буду рассказывать и рассказывать. А  я никого
не убила...

     <i>Служащая</i>


     -- Иногда задумаюсь... А если бы я не попал на эту войну?
     Я был бы счастливый... Я никогда бы не разочаровался в себе и ничего бы
о себе не узнал из того,  чего лучше о себе не знать. Как сказал Заратустра:
не только ты заглядываешь в пропасть, но и она смотрит тебе в душу...
     Учился на втором курсе радиотехнического института, но тянуло к музыке,
к книгам об искусстве. Это был более близкий мне мир. Начал метаться, и  вот
в эту паузу --  повестка в  военкомат.  А я человек безвольный,  пытаюсь  не
вмешиваться в свою судьбу. Если вмешиваться, то все равно проиграешь, а так,
что бы ни получилось, ты не виноват. Конечно, к армии готов не был. Врасплох
...Она меня застала врасплох...
     В упор не говорили, но было ясно: едем в Афганистан. Я в свою судьбу не
вмешивался...    Выстроили   на    плацу,    зачитали    приказ,    что   мы
воины-интернационалисты... Все воспринималось очень спокойно, не скажешь: "Я
боюсь! Я не хочу!"  Едем выполнять интернациональный долг, все  разложено по
полочкам. А на пересылке в Гардезе  началось...  Старослужащие  отбирали все
ценное  --  сапоги,  тельняшки,  береты. Все стоило денег:  берет --  десять
чеков,   набор   значков,   их    у   десантника   должно   быть   пять   --
гвардейский,"Отличник Военно-воздушных  Сил", значок парашютиста,  значок за
классность и, мы его звали "бегунок", значок воина-спортсмена, -- этот набор
оценивался в двадцать  пять  чеков. Отнимали  рубашки парадные, их меняли  у
афганцев  на наркотики.  Подойдет несколько  "дедов": "Где  твой  вещмешок?"
Пороются,  что понравится,  заберут --  и все.  В  роте сняли со  всех новое
обмундирование,  в  обмен дали старое.  Зовут в каптерку:  "Тебе зачем здесь
новое? А ребята в  Союз возвращаются". Домой  писал:  какое  хорошее  небо в
Монголии -- кормят хорошо, солнце светит. А это уже была война...
     Выехали первый раз в кишлак...Командир батальона учил, как вести себя с
местным населением:
     -- Все афганцы, независимо от возраста, бача. Поняли? Остальное покажу.
     Встретили на дороге старика. Команда:
     -- Остановить машину. Все осмотреть!
     Комбат подошел к старику, сбросил чалму, порылся в бороде:
     -- Ну, иди-иди, бача.
     Это было неожиданно.
     В кишлаке бросали детям перловую кашу в брикетах. Они убегали,  думали,
что кидаем гранаты.
     Первый  боевой  выезд  --  сопровождение колонны... Внутри возбуждение,
интерес: война рядом! В руках,  на поясе --  оружие, гранаты, которые раньше
только  на  плакатах  видел. На подходе  к зеленой зоне...  Я, как оператор-
наводчик, очень внимательно смотрел в прицел... Появляется какая-то чалма...
     -- Серега, -- кричу тому, кто сидит у пушки, -- вижу чалму. Что делать?
     -- Стрелять.
     -- Так просто стрелять?
     -- А ты думал. -- Дает выстрел.
     -- Еще вижу чалму... Белая чалма... Что делать?
     -- Стрелять!!!
     Выпустили половину боекомплекта машины. Стреляли из пушки, из пулемета.
     -- Где ты видел белую чалму? Это сугроб.
     -- Серега, а твой "сугроб" бегает... Твой снеговик с автоматом...
     Соскочили с машины, палили из автоматов.
     Убить человека или не убить -- так вопрос не стоял. Все время  хотелось
есть и спать, все время  одно желание -- скорее  бы  это кончилось.  Кончить
стрелять, идти... А ехать на раскаленной броне? Дышать едким сухим песком...
Пули  свистят  над  головой,  а  мы  спим...  Убить  или  не  убить  --  это
послевоенные вопросы, психология самой войны проще. Видеть во враге человека
там нельзя. Не  смогли  бы убивать.  Блокируем  душманский  кишлак...  Стоим
сутки,  двое... Звереешь  от жары, от  усталости...  И  мы становились более
жестокими, чем "зеленые"... Те все-таки свои, они в этих кишлаках росли... А
мы, не задумывались... Чужая жизнь... Нам проще было бросить гранату...
     Один раз возвращаемся--семь ребят ранены, двое контужены. Кишлаки вдоль
дороги  вымерли:  кто в горы  ушел, кто в своем  дувале отсиживается.  Вдруг
выскакивает старая афганка, плачет, кричит, с кулаками бросается на броню...
У нее убили сына...  Она нас проклинает... У всех она вызвала  одно чувство:
чего это она кричит, грозится -- убрать с дороги!  Мы  ее не убили,  а могли
убить. Столкнули в пыль и поехали дальше. Везем семь своих раненых...
     Мы мало знали... Мы  были солдаты, мы  воевали... Наша солдатская жизнь
от афганцев отделена,  им запрещалось  появляться на  территории  части. Нам
было известно только, что они нас убивают. А всем хотелось жить. Я допускал,
что меня  могут  ранить,  даже желал быть  легко  раненым,  чтобы  полежать,
отоспаться.  Но  умирать  никто не хотел.  Когда трое  наших солдат  зашли в
дукан,  перестреляли  семью дуканщика,  ограбили, начался разбор.  Сначала в
части  отказывались:  это, мол, не  мы,  не наши.  Нам притащили  наши пули,
которые  извлекли  из убитых.  Стали  искать:  кто?  Нашли  троих:  офицера,
прапорщика и  солдата. Но помню, когда в роте  шел обыск, похищенные деньги,
вещи искали, было чувство унижения: как это из-за них, из-за каких-то убитых
афганцев, обыскивают? Состоялся  трибунал. Двоих приговорили к  расстрелу --
прапорщика и солдата. Все  их жалели. Из-за глупости  погибли. Называли  это
глупостью,   а  не  преступлением.  Убитой  семьи   дуканщика   как  бы   не
существовало.  Все разложено по  полочкам--они  и мы.  Друг и  враг.  Только
сейчас  задумался, когда рассыпался стереотип... А ведь я никогда не мог без
слез читать "Муму" Тургенева!
     На войне с человеком что-то происходит, там  человек тот и уже не  тот.
Разве  нас  учили: не убий? В школу, в институт приходили участники войны  и
рассказывали, как они убивали. У всех  были приколоты к праздничным костюмам
орденские  планки. Я ни  разу не слышал, что на  войне убивать нельзя. Судят
только тех,  кто убивает  в  мирное  время,  они --  убийцы, а  в войну  это
именуется по-другому: "сыновний долг перед Родиной", "святое  мужское дело",
"защита  Отечества". Нам объясняли, что  мы повторяем  подвиг солдат Великой
Отечественной. Как я мог усомниться? Нам всегда повторяли: мы  самые лучшие,
если мы самые лучшие, то зачем мне самому думать, все у нас правильно. Потом
я много размышлял... Искал  собеседника...  Друзья говорили: "Ты или сошел с
ума, или хочешь сойти с ума". А я... Меня воспитывала мама, человек сильный,
властный... Никогда не хотел вмешиваться в судьбу...
     В "учебке" разведчики из спецназа  рассказывали захватывающие  истории.
Жестокие  и  красивые. Хотелось быть сильным,  как  они. Ничего  не бояться.
Наверное,  я живу с  комплексом неполноценности: люблю музыку, книги, а тоже
хотел бы  ворваться  в  кишлак,  перерезать всем горло  и легко, с  бравадой
хвастаться после.  Но  я  помню  другое...  Как испытал панический  страх...
Ехали... Начался обстрел... Машины  остановились. Команда: "Занять оборону!"
Начали  спрыгивать... Я встал... А на мое место подвинулся другой... Граната
прямо в него... Чувствую,  что лечу с машины  плашмя...  Медленно опускаюсь,
как в мультике. А куски чужого  тела быстрее меня падают... Я лечу почему-то
медленнее...  Сознание все это фиксирует, вот что странно...  Так, наверное,
можно и свою смерть запомнить, проследить. Забавно... Упал... Как каракатица
сползаю в арык... Лег и поднял вверх раненую руку, потом выяснилось, что был
ранен легко. Но я держал руку и не двигался...
     Нет, сильного человека из меня не получилось... Такого, чтобы ворваться
в кишлак, перерезать кому-то  горло... Через год я  попал в госпиталь. Из-за
дистрофии.  Во  взводе я оказался один "молодой", десять  "дедов" и  я  один
"молодой". Спал  три часа в сутки.  За всех мыл  посуду, заготавливал дрова,
убирал  территорию.  Носил  воду.  Метров  двадцать  до реки...  Иду  утром,
чувствую: не надо идти-- там мина! Но так боялся,  что меня снова изобьют...
Проснутся: воды нет, умыться нечем... И я пошел и подорвался. Но подорвался,
слава  Богу,  на  сигнальной  мине.  Ракета  поднялась,  осветила...   Упал,
посидел... Пополз дальше... Хотя бы ведро воды. Даже зубы почистить нечем...
Разбираться не станут, будут бить. За год из нормального парня я превратился
в  дистрофика, не  мог  без медсестры пройти через палату  обливался  потом.
Вернулся в часть, снова  начали бить. Так били, что повредили ногу, пришлось
делать операцию. В госпитале наведался ко мне комбат:
     -- Кто бил?
     Били ночью,  но я все равно знал, кто бил.  А признаться  нельзя, стану
стукачом. Это был закон, который нельзя нарушать.
     -- Чего молчишь? Скажи кто, под трибунал эту сволочь отправлю.
     Я молчал. Власть извне была  бессильна  перед властью внутри солдатской
жизни, именно  эти внутренние законы  решали мою судьбу. Те,  кто пытался им
противостоять,  всегда терпели поражение. Я  это видел... Я в свою судьбу не
вмешивался...  В  конце  службы  сам  пытался  кого-то  бить...  У  меня  не
получалось... "Дедовщина"  не зависит от человека, ее диктует чувство стада.
Сначала тебя  бьют, потом ты должен бить. От дембелей я скрывал, что не могу
бить. Меня  бы презирали -- и  те, кого бьют, и те, кто бьет. Приехал домой,
пришел  в военкомат, а к ним цинковый гроб  привезли... Это был  наш старший
лейтенант... В похоронке написано: "Погиб  при исполнении интернационального
долга".  А  я  в  ту минуту вспомнил,  как он напьется,  идет  по коридору и
разбивает  дневальным   челюсти...  Раз  в   неделю  так  развлекался...  Не
спрячешься, зубами плевать будешь... Человеческого в человеке грамм и  капля
--  вот  что я понял на войне. Нечего  есть -- он  жестокий, ему плохо -- он
жестокий.  Так  сколько  же  в  нем человека?  Один  только  раз  сходил  на
кладбище...  На  плитах:  "геройски  погиб",  "проявил  мужество и  отвагу",
"исполнил воинский долг". Были, конечно, герои, если слово  "герой"  брать в
узком смысле, например,  в условиях боя прикрыл собой друга, вынес  раненого
командира в  безопасное  место... Но  я  знаю, что один  у  нас  наркотиками
отравился, другого застрелил часовой, когда он лез в пищевой склад... Мы все
лазили  в  склад...  Мечта  --  сгущенка с  печеньем. Но  вы же  об этом  не
напишете,  обязательно вычеркнете.  Никто  не скажет,  что там, под  землей,
лежит, какая правда. Живым -- ордена, мертвым -- легенды, -- всем хорошо.
     Война  эта  была,  как  здешняя жизнь...Все тоже самое,  только  смерти
больше... Слава Богу, у меня теперь другой мир,  и  он закрыл  тот. Это--мир
книг, музыки, он меня спас. Не там, а здесь стал разбираться: где я был, что
со  мной и во мне происходило? Но думаю об  этом один, не хожу в "афганские"
клубы. Не представляю, чтобы я пошел в  школу и рассказывал о войне,  о том,
как  из меня, еще  несформированного  человека, лепили  не убийцу,  а что-то
такое,  что  хотело только есть  и  спать. Я  ненавижу "афганцев". Их  клубы
похожи  на армию.  Те  же  армейские штучки:  нам  металлисты не нравятся --
пойдем,  ребята,  набьем  им морду! Гомиков  отдубасим! Это  тот кусок  моей
жизни, от которого хочу  отделиться,  а не слиться  с  ним.  У  нас жестокое
общество...Живет оно по жестоким законам... Раньше я этого не замечал.
     Однажды  в  госпитале мы наворовали  феназепама...  Его  применяют  при
лечении душевнобольных...  Доза -- одна-две таблетки... Кто съел десять, кто
-- двадцать...  В три часа ночи  одни пошли на кухню посуду мыть. А она была
чистая. Другие сидели и мрачно играли в  карты... Третий нужду  справлял  на
подушке... Полный абсурд! Медсестра в ужасе убежала. Вызвала караул.
     Такой эта война осталась у меня в памяти... Полный абсурд...

     <i>Рядовой, оператор-наводчик</i>


     -- Родила  двойню,  два  мальчика.. Но он у меня  один  из  этой двойни
остался...
     До восемнадцати  лет, до  совершеннолетия,  пока  не  пришла повестка в
армию,  стоял  на учете в Институте охраны  материнства. Разве  таких солдат
надо было  в Афганистан посылать? Правильно меня соседка упрекала: "Не могла
собрать пару тысяч и дать взятку?" Кто-то дал  и спас  сына. А  моего вместо
него отправили. А я не понимала, что деньгами надо спасать сына, я его душой
спасала.
     Приехала к нему на присягу. Вижу: не готов он для войны, растерян. Мы с
ним всегда были откровенны:
     -- Ты не готов, Коля. Буду просить за тебя.
     -- Мама, не хлопочи и не унижайся. Ты думаешь, это  кого-то тронет, что
я не готов? Кто здесь на эти вещи обращает внимание?
     Все-таки добилась приема у командира батальона. Стала просить:
     -- Сын у меня единственный... Если что-то случится, я не смогу жить.  А
он не готов. Вижу: не готов.
     Он с участием отнесся:
     -- Обратитесь в  свой военкомат. Если мне пришлют официальную бумагу, я
его в Союзе распределю.
     Самолет  прилетел ночью,  а в девять утра  я уже прибежала в военкомат.
Военком у нас товарищ Горячев. Он сидит, разговаривает по телефону. Я стою.
     -- Что у вас?
     Рассказываю. Тут звонок. Он берет трубку, а мне:
     -- Никаких бумаг писать не буду.
     Умоляю, на колени становлюсь. Готова руки ему целовать:
     -- Он же у меня единственный...
     Даже из-за стола не поднялся.
     Ухожу и все равно прошу:
     -- Запишите мою фамилию...
     У меня все равно надежда: может, он  подумает, может, он посмотрит дело
сына, не каменный же?
     Прошло  четыре месяца. У них там  ускоренные  трехмесячные курсы, и сын
уже пишет из Афганистана. Каких-то четыре месяца... Всего одно лето...
     Утром  иду  на  работу...Я  спускаюсь  по  лестнице  вниз,  а  они  мне
навстречу...Трое военных и женщина. Военные идут  впереди, и  фуражку каждый
на  левой  полусогнутой руке несет.  Откуда-то я знала, что это траур...Знак
траура....Я тогда не вниз, а наверх  побежала. И они, видно, поняли, что это
мать. Они тоже наверх... А я тогда -- в лифт и вниз... Мне надо выскочить на
улицу,  удрать!  Спастись!  Ничего не услышать... Ничего! Пока я доехала  до
первого этажа -- лифт останавливался, заходили люди, --  они уже там стоят и
меня  ждут.  Нажимаю  кнопку  и вверх... На  свой  этаж...  Слышу,  как  они
входят... Прячусь в спальне... Они -- за мной... Фуражки на руках...
     И  один  из них  -- военком  Горячев... Пока  у меня были силы,  я, как
кошка, на него бросалась и кричала:
     -- Вы весь в крови моего сына! Вы весь в крови моего сына!
     Он, правда,  молчал,  я его даже ударить хотела. Он молчал. А потом уже
ничего не помню...
     К  людям  меня  потянуло  через  год. А  до  этого  одна  и  одна,  как
прокаженная.  Я была не права: люди не  виноваты. Но мне тогда казалось, что
все они виноваты  в смерти моего сына: и знакомая  продавщица  в булочной, и
незнакомый таксист, и военком Горячев, -- все виновны. Тянуло меня не к этим
людям, а  к  таким,  как  я. Мы на кладбище  знакомились, возле  могилок.  К
вечеру, после  работы одна мать с  автобуса спешит, другая  уже  сидит возле
своего камня,  плачет, третья ограду  красит. Разговоры у нас об  одном... О
детях...  Только о  них и  говорим, будто они  живые.  Я эти  разговоры  все
наизусть помню...
     -- Вышла на балкон: стоят два офицера и врач. Зашли в подъезд. Смотрю в
глазок  --  куда  двинутся?  Остановились  на  нашей  площадке. Поворачивают
вправо... К соседям?! У них тоже сын в  армии...  Звонок...  Открываю дверь:
"Что, сын погиб?" -- "Мужайся, мать..."
     -- А мне сразу: "Гроб, мать,  у подъезда стоит. Где вам его поставить?"
Мы на  работу  с мужем  собирались... Яичница  на  плите жарилась...  Чайник
кипел...
     -- Забрали, постригли... И через пять месяцев гроб привезли...
     -- И моего через пять...
     -- Моего через девять...
     -- Спрашиваю у того, кто сопровождал гроб: "Есть там что-нибудь?" -- "Я
видел, как его в гроб положили. Он  там". Смотрю на него, смотрю,  он голову
вниз опускает: "Что-то там есть..."
     -- А запах был? У нас был...
     -- И у нас был. Даже черви беленькие на пол падали...
     -- А у меня никакого запаха. Только свежее дерево. Сырые доски...
     -- Если вертолет сгорел, то их по частям собирают. Руку найдут, ногу...
По часам узнают... По носкам...
     -- А у нас во дворе гроб час простоял. Сын два метра ростом, десантник.
Привезли  саркофаг  --  деревянный гроб и второй, цинковый... С ним в  наших
подъездах не развернешься... Семь мужчин еле подняли...
     --  Моего  восемнадцать дней везли...  Их  насобирают целый  самолет...
"Черный тюльпан"... Сначала на  Урал доставили, потом в Ленинград... А после
в Минск...
     -- Ни единой вещички не вернули. Ну, пусть бы какая-нибудь память... Он
курил, хотя бы зажигалка осталась...
     --  Хорошо, что  не  открывают гроб...  Мы и  не  видели, что сделали с
нашими сыновьями. Он у меня всегда живой перед газами. Целенький.
     Так и  сидим,  пока солнце  зайдет.  Нам  там хорошо,  потому что детей
вспоминаем.
     Сколько мы проживем?  С  такой болью в душе долго не живут.  И с такими
обидами.
     В райисполкоме пообещали:
     -- Дадим вам новую квартиру. Выберете любой дом в нашем районе.
     Нашла:  кирпич,  а не  панели,  планировка новая  и  до кладбища удобно
добираться. Без пересадок. Называю адрес:
     -- Вы что, с ума сошли? То цековский дом, для партийной элиты.
     -- Так кровь моего сына такая дешевая?
     Секретарь парткома в нашем институте хороший человек, честный. Не знаю,
как он попал в ЦК, он пошел за меня просить. Мне он только сказал:
     -- Ты бы слышала, что они мне говорили. Мол, она горем убита, а ты что?
Чуть из партии не выгнали.
     Надо было самой пойти. Что бы они мне ответили?
     Буду сегодня у сыночка... Подруг  встречу...Мужчины  на  войне воюют, а
женщины после...Мы после войны воюем...

     <i>Мать</i>


     -- Я был дурак... Восемнадцать лет... Что я понимал? <i>(Напевает)</i>.

     От Тамбова и до Вены,
     От Бордо до Костромы --
     Любят женщины военных...

     Песня гусара... Я  себе нравился в  военной форме, мне идет.  Мужчина в
военной форме всегда  нравится женщинам...Так было сто лет назад, двести...И
сегодня так...
     Показывали войну по телевизору, я не отходил. Меня возбуждали выстрелы,
возбуждала смерть, возбуждали, да. Возбуждали -- и все тут. Я попал на войну
и первые месяцы  хотел, чтоб на моих глазах произошло убийство, и я бы  смог
об этом написать другу. Я был дурак... Восемнадцать лет...
     Из военной присяги:
     "...Я  всегда  готов по  приказу Советского правительства выступить  на
защиту моей Родины  --  Союза Советских  Социалистических Республик, и,  как
воин Вооруженных  Сил СССР,  я  клянусь  защищать  ее мужественно,  умело, с
достоинством и  честью,  не щадя своей  крови и  самой  жизни для достижения
полной победы над врагами..."
     Афган  показался  мне раем...Раньше  я  видел  такое  только  в  "Клубе
кинопутешествий"...По телику... Глинобитные дома, чужие птицы. Гирлянды гор.
Гор я никогда не видел.  И верблюдов... Увидел,  как растут апельсины... Что
мины подвешивают  на деревьях, как апельсины (зацепится антенна  за ветку --
взрыв),  я  узнал  позже.  Поднимается  ветер  --  "афганец",  на расстоянии
вытянутой руки мгла,  темнота, ты слепой.  Принесут кашу, в котелке половина
песка...  Через  несколько часов  -- солнышко,  горы. Пулеметная очередь или
выстрел  из гранатомета,  щелчок снайпера. Двоих нет. Постояли,  постреляли.
Двинулись  дальше. И  снова  -- солнышко,  горы. Блеск исчезнувшей в  песках
змеи.    Рыбий   блеск...   <i>(Задумывается).</i>    Обычно   я   говорю    плохо.
Косноязычно...Сегодня стараюсь...В школе я не был отличником, а на войне  не
был героем. Простой  городской мальчишка. Вырос  во дворе, родителям некогда
было заниматься нашим воспитанием. Росли в школе и во дворе. Я не знаю,  как
отвечать  на  ваши  вопросы.  Не  умею... Я  -- человек  средний, никогда не
задумывался о больших вещах. Одно помню...Даже  если рядом свистят пули, что
такое смерть,  ты  еще не  представляешь. Лежит  в песке  человек, а ты  его
зовешь... Ты еще  не  понял...  Внутренний  голос  подсказывает:  "Вот  она,
смерть...  Вот она какая..."  Меня ранили в ногу,  не так сильно... Подумал:
"Я,  кажется, ранен". С удивлением  подумал...Отстраненно...  Нога болит, но
еще не верится, что это уже  и со мной произошло. Еще новенький, еще хочется
пострелять.  Ребята  взяли  нож,  разрезали  голенище  сапога  --  мне  вену
перебило.  Наложили  жгут.  Больно,  но показать, что  больно, я  не мог, не
уважал  бы себя как мужчину.Терпел. Бежал от танка к танку--открытая мишень,
метров сто. Там обстрел, там камни крошатся,  но я не могу сказать, что я не
побегу или не поползу. Я бы себя не уважал... Перекрестился -- и  побежал...
Поковылял... В ботинках кровь, везде кровь. Бой еще продолжался больше часа.
Выехали  мы в четыре утра, а бой кончился в четыре часа  дня, и мы ничего за
это время не ели. У меня руки были в собственной  крови, мне это  не мешало,
ел  белый хлеб этими руками. Потом  мне передали, что мой  друг скончался  в
госпитале, ему пуля  попала  в  голову. Я представлял, что раз он погиб,  то
через несколько дней на вечерней поверке будет так -- кто-то, может быть, за
него ответит: "Дашко Игорь погиб  при  исполнении интернационального долга".
Он тихий был,  как и я, не герой, вперед не  лез, но все равно его не должны
были сразу забыть, вычеркнуть  из списков. Но  никто, кроме меня, его уже не
помнил... Я решил проститься с ним... Он лежал  в  гробу... Я долго смотрел,
вглядывался, чтобы потом вспоминать...
     ...В Ташкенте...В кассах  -- билетов нет. Вечером договорились в поезде
с проводниками: дали им по  пятьдесят рублей, сели и поехали. Нас было всего
четыре  человека в вагоне  и  два проводника, каждый получил по  сто рублей.
Бизнес  ребята  делали.  А  нам  было  наплевать!  Мы  смеялись беспричинно,
клокотало внутри: "Живые! Живые!"
     Дома открыл дверь... Взял  ведро и пошел  за водой через  двор... Через
свой двор!
     Военную награду -- медаль -- вручили в институте. Потом статья в газете
появилась:  "Награда нашла героя".  Мне смешно,  будто  меня  искали красные
следопыты,  и сорок лет после  войны прошло. И не говорил я,  что мы поехали
туда во имя  того,  чтобы  на  афганской  земле  загорелась заря  Апрельской
революции. А написали...
     До  армии любил  охоту. Была мечта: отслужу, уеду в  Сибирь и буду  там
охотником, егерем.  А теперь... Я был дурак... Восемнадцать лет... Но уже на
войне две вещи  беспокоили:  вернуться домой  и никого не  убивать.  Пошли с
другом на охоту,  он застрелил гуся, а потом мы увидели подранка. Я бежал за
ним...  Он  стрелял...  А  я  бежал, чтобы  поймать  живого...  Я  не  хотел
убивать...
     Я  был...  Восемнадцать лет...  Что  я понимал?  Я читал много  военных
книжек, там красиво написано. А мне рассказать нечего...
     <i>(Я  собираюсь уже уходить. Неожиданно он открывает холодильник, достает
бутылку водки, наливает полстакана и залпом выпивает).</i>
     К с...й  матери эту жизнь! Эту войну! Жена  сказала: "Ты -- фашист!"--и
ушла. Дочку забрала.  Все, что я тут плел вам--пшик! Сказка!  Я -- не знаток
женщин и устройства мира...На войне думал: "Приду -- и женюсь". Приехал -- и
женился. <i>(Наливает себе еще водки).</i> Водка...Книга и водка...Тут зарыта тайна
русской души, ищите тут основу  русского  патриотизма.  "Ты -- фашист!" -- и
ушла. Будь прокляты кремлевские мумии!! Им нужна была мировая революция... А
у меня жизнь одна...Одна жизнь! Я помню глаза собаки,  которая сидела  возле
убитого солдата... Э-э-э...Чертовы мумии! Вчера  видел сон... Люди  носились
со скоростью снарядов и действовали, как снаряды. Падали бомбы... Я не знаю,
что это за  бомбы  --  все люди мертвые, а автобус и вещи целые...Абсолютно!
Э-э-э... Люблю! Я ее люблю... Других женщин не знал... Плевать мне на войну!
Герои?  Герои такие люди, как  и остальные:  лживые, жадные  и выпивохи.  Не
придумывайте героев...  Не  сочиняйте...  Про любовь лучше  напишите...  Чем
пахнет война? Э-э-э...Это запах убийства, а  не  смерти... Смерть по-другому
пахнет...  <i>(Еще наливает водки).</i>  Водки даме не предлагаю,  а вина, блин, не
имею,  вино не употребляю.  За любовь! Сами афганцы не боялись смерти...Если
люди не боятся смерти, как им можно угрожать смертью? Мы решили, что  если у
них нет в доме  туалетов и туалетной бумаги  (камешками подтираются), то они
ниже нас. Питекантроп в каждом...В каждом из нас сидит...
     Я  ей все  это  рассказывал...Может, зря? Конечно,  зря...  Надо было в
героя играть... А я рассказывал, что человека убить  также просто,  как утку
на охоте. Берешь на мушку, выцеливаешь и нажимаешь спусковой  крючок. Первое
время,  стреляя,  я  закрывал  глаза,  а  потом  смотрел. Пьяный...  Могу...
Э-э-э...Скажу...  Хотелось  все  время  женщину...  Непредсказуемо,  блин...
Человек ведет себя  на войне непредсказуемо... Если бы  я  вернулся  героем,
жена  бы от  меня  не ушла.  Войну  проиграли...Страна развалилась... За что
женщинам уважать  мужчин?!  Блин!  Я пьянею... Пардон,  мадам  писательница.
Хотели  правду?  Вот  вам  правда...  Умереть  легко,  жить  трудно.  Ну,  в
смысле.... Ну, как... Лежит убитый, а из кармана выпала куча чеков. На жизнь
собирал, на  красивую жизнь. Я  был дурак...  Дурак... А  война... Там много
красивого...Огонь - это красиво... Деревня горит -- сгорела, люди убегают  и
отвязали, выпустили  всех животных.  Вернулись...  Домов нет... Выбегают  им
навстречу животные и люди их обнимают, плачут, зовут по имени: "Ты живая! Ты
живой!"  <i>(Пытается поставить стакан прямо, а он  падает.)</i> Отставить! Стоять!
Твою  мать, стоять!! Пардон, мадам...Я пью, вы сами видите - пью. Буду пить,
пока не  забуду...  Войну не забуду...Жену... Из малопьющих я... Пьет, а ему
все мало... Вот  она и  ушла... Пять лет терпела... Я приносил  ей  цветы, в
каждом  кармане по букету подснежников. Самых  первых!  Я  пьяный...Э-э-э...
Гробы были  сбиты со щелями, как  ящики с  фруктами...В казарме... На  стене
плакат о нерушимой советско-афганской дружбе...Так!! А, может, она вернется?
Я брошу пить...(<i>Берет в руки бутылку</i>). Книга и водка... Две русских тайны...
Сейчас я много читаю. Когда  живешь  без любви, появляется  много времени. А
телевизор  я не люблю...Пишите,  мадам...Пишите...А почему  бабы  про  войну
пишут,  а  где же мужики? Твою  мать! Это знание не из книг, не из того, что
видел, оно еще раньше во мне было. Откуда-то. Издалека. Знание про войну...
     А  про  любовь   ничего  не  понимаю,   для   меня  женщина  непонятнее
войны...Страшнее...

     <i>Рядовой, танкист</i>


     -- Кто вам сказал, что люди не любят войну? Кто вам это сказал...Это не
правда...
     Уехал  я в Афганистан не один...  Со  своей собакой  Чарой... Крикнешь:
"Умри!" -- и она падает.  "Закрой глаза" -- и она  лапами закрывает  морду и
глаза. Если  мне не по себе, сильно расстроен, она садилась рядом и плакала.
Первые дни  я немел от восторга, что я там. С детства  тяжело болел, в армию
меня  не  брали. Но как это?  Парень  -- и не  служил в армии? Стыдно. Будут
смеяться. Армия  -- школа жизни,  там  становятся мужчинами. Попал  в армию.
Начал писать рапорты, чтобы послали в Афганистан.
     -- Ты там сдохнешь за два дня, -- пугали меня.
     -- Нет, я  должен  быть там. -- Я хотел доказать, что я такой же, как и
все.
     От родителей скрыл,  где  служу. С  двенадцати лет  у  меня  воспаление
лимфоузлов, и они, конечно, созвали бы  всех докторов. Написал, что посылают
в  ГДР.  Сообщил  только номер полевой  почты,  мол, секретная  часть, город
назвать нельзя.
     Привез с собой собаку и гитару. В особом отделе спросили:
     -- Как ты сюда попал?
     -- А вот так... -- Рассказываю, сколько рапортов подал.
     -- Не может быть, чтобы сам. Ты что, сумасшедший?
     Никогда не курил. Захотелось закурить.
     Увидел первых  убитых: ноги  отрезаны по самый пах,  дыра  в  голове...
Отошел и упал...Ну,  да...Герой!  Вокруг песок  и  песок. Ничего не  растет,
кроме  верблюжьих  колючек. Первое время вспоминал  о доме и маму,  а  потом
мысли только  о  воде.  Пятьдесят  градусов  выше  нуля,  кожа  плавится  на
автомате.   Я    ходил   с    красными,    обожженными    руками.    Любимое
воспоминание...Наваждение...Как   ходили  в  Союзе  в  увольнительную  и  до
онемения  в   горле  наслаждались   сливочным  мороженым.  После  боя  запах
жареного... Вот говорят: "Душа! Душа! " На войне душа что-то отвлеченное,там
человек переводится  в другое состояние. Сны тяжелые... Просыпался все время
от дикого хохота. Иногда даже кто-то пазовет меня по имени... Открою глаза и
вспоминаю: война!  Я  -- на войне! Утро...Ребята моются,  бреются...  Шутки,
прибаутки и приколы:  налить кому-нибудь в штаны воды...  Если  в походе, то
сон  короткий --  два-три часа, самое лучшее попасть в наряд в  начале ночи,
так как утром самый крепкий сон. Утренняя смена еще обязана вскипятить  чай.
В походе пищу готовили на костре. Походный  паек: две двухсотграммовые банки
каши  с  мясом,  маленькая  баночка  с  паштетом,  сухари  или  галеты,  две
упаковочки  сахара  (как  в  поезде) и два пакетика  чая.  Изредко  выдавали
тушенку,  из  расчета  одна  банка  на   несколько  человек.   С  кем-нибудь
сдруживаешься: в  его котелке разогреваем кашу на  двоих, в  моем -- кипятим
чай.
     Ночью  кто-то  стащил автомат убитого... Нашли. Наш  солдат.  Продал  в
дукан  за  восемьдесят  тысяч  афгани.  Покупки  показал:  два  магнитофона,
джинсовые тряпки. Мы  сами  его убили бы, растерзали, но он был под стражей.
На  суде  сидел,  молчал.  Плакал.   В  газетах  писали  о   "подвигах".  Мы
возмущались. Но загадка:  вернулся  домой, прошло  два года, я читаю газету,
ищу о "подвигах" -- и верю.
     Там казалось: вернусь  домой -- все  переделаю в своей жизни. Переменю.
Многие возвращаются, разводятся, наново женятся,  уезжают куда-нибудь. Кто в
Сибирь строить нефтепроводы,  кто  в пожарники. Туда, где  риск. Уже  нельзя
удовлетвориться существованием вместо жизни. Я там видел обожженных ребят...
Сначала  они желтые,  одни глаза блестят, а кожа слезает -- они розовые... А
подъем в  горы?  Это так: автомат --  само собой, удвоенный  боекомплект, --
килограммов десять патронов, гранат столько-то килограммов, плюс еще каждому
человеку  по мине -- это еще килограммов  десять, бронежилет,  сухпаек, -- в
общем, со всех сторон навешано  на тебе килограммов сорок, если не больше. У
меня  на  глазах  человек  становился  мокрым  от  пота,  будто  его  ливень
исхлестал.  Я видел оранжевую корку  на застывшем лице  убитого... Почему-то
оранжевую...Видел дружбу, трусость...Низость...Но  вы,  пожалуйста, не бейте
наотмашь...Осторожно с этим...Много сейчас... Хулы много. Но почему никто не
положил партбилет? Никто пулю в лоб себе не пустил, когда мы были там? А вы?
Что делали вы, известная  писательница, когда мы были там? <i>( Хочет закончить
разговор,  но   потом   передумывает).</i>Вы  книжку   писали...Да?  И  смотрели
телевизор...
     Вернулся... Мать,  как маленького,  раздела, всего ощупала: "Целенький,
родненький". Сверху целенький, а внутри горит. Все  мне плохо:  яркое солнце
-- плохо, веселая песня --  плохо, чей-то смех  -- плохо.  Боялся оставаться
дома один, спал  с полуоткрытыми глазами.  В моей комнате те же книги, фото,
магнитофон,  гитара. Только меня того ...Нет... Через парк пройти не могу --
оглядываюсь.  В  кафе официант  станет  за  спиной: "Заказывайте". А я готов
вскочить  и убежать, не могу,  чтобы у меня  кто-то за спиной стоял. Увидишь
подонка, одна мысль:  "Расстрелять его! ". На войне приходилось делать прямо
противоположное тому, чему нас учили в мирной жизни. А в мирной  жизни  надо
было забыть все навыки, приобретенные на войне. Я стреляю отлично, прицельно
метаю гранаты. Кому это здесь надо? Там нам казалось, что есть что защищать.
Мы защищали нашу Родину, нашу жизнь. А тут -- друг  не может одолжить трояк:
жена не разрешает.  Разве это друг? И  разве мы  думали... Мы не  готовились
оправдываться...
     Я  понял: дома мы не  нужны. Не нужно то, что мы  пережили. Это лишнее,
неудобное.  И  мы лишние,  неудобные. Сразу после Афгана работал слесарем по
ремонту  автомобилей, инструктором в райкоме  комсомола. Ушел. Везде болото.
Люди заняты  заработками, дачами, машинами, копченой колбасой. До нас никому
нет дела. Если бы мы сами не защищали свои права, то это была бы неизвестная
война. Если бы нас  не было так много, сотни тысяч,  нас  замолчали  бы, как
замолчали  в  свое время Вьетнам,  Египет...  Там мы  все  вместе ненавидели
"духов". Кого же мне сейчас ненавидеть, чтобы у меня были друзья?
     Ходил в военкомат, просился куда-нибудь в "горячую точку"...
     Утром просыпаешься  и  рад, что не помнишь  снов.  Я никому свои сны не
рассказываю. Но все помню.
     Вот один из моих снов...
     Как будто я сплю и  вижу большое море людей... Все возле нашего дома...
Я  оглядываюсь, мне  тесно,  но почему-то  я  не  могу  встать.  Тут до меня
доходит, что я лежу в гробу... Гроб деревянный, цинковой обертки на нем нет.
Помню  это  хорошо...Но я  живой, помню,  что я  живой,  но я  лежу в гробу.
Открываются ворота, все выходят  на дорогу,  и меня выносят на дорогу. Толпы
народа,  у  всех  на  лицах  горе  и  еще  какой-то  восторг  тайный...  Мне
непонятный... Что случилось? Почему я в гробу? Вдруг процессия остановилась,
я  услышал, как кто-то сказал:  "Дайте молоток". Тут меня настигает мысль: я
вижу сон... Опять кто-то повторяет:  "Дайте молоток"... Оно как наяву и  как
во сне...  И  третий раз  кто-то сказал: "Подайте молоток".  Я услышал,  как
хлопнула крышка,  застучал молоток,  один гвоздь  попал мне в палец. Я начал
бить  головой в  крышку,  ногами.  Раз --  и крышка  сорвалась, упала.  Люди
смотрят  -- я поднимаюсь, поднялся  до пояса. Мне хочется закричать: больно,
зачем  вы меня  заколачиваете гвоздями, мне там нечем дышать. Они плачут, но
мне   ничего  не  говорят.  Все  как  немые...  На  лицах  восторг,  восторг
тайный...Невидимый... И я его вижу...О нем догадываюсь...И я  не знаю ,  как
мне заговорить с ними так, чтобы они услышали.  Мне  кажется, что я кричу, а
губы мои сжаты, не могу их раскрыть. Тогда я лег назад в гроб. Лежу и думаю:
они хотят, чтобы я умер, может, я действительно умер, и надо молчать. Кто-то
опять говорит: "Дайте мне молоток...

     <i>Рядовой, связист</i>

        ДЕНЬ ТРЕТИЙ


     <i>"Не обращайтесь к вызывающим мертвых.</i>
     <i>И к волшебникам не ходите..."</i>


     <i>"Вначале сотворил Бог небо и землю...</i>
     <i>И назвал Бог свет днем,  а тьму ночью. И был  вечер, и было утро:  день
один.</i>
     <i>И  сказал Бог: да  будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от
воды...</i>
     <i>И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй.</i>
     <i>И сказал Бог: да соберется вода, которая  под  небом, в одно место и да
явится суша. И стало так...</i>
     <i>И произвела  земля зелень: траву, сеющую  семя по  роду  ее, и  дерево,
приносящее плод, в котором семя его по роду его...</i>
     <i>И был вечер, и было утро: день третий..."</i>
     <i>Что ищу в Священном писании? Вопросы или ответы? Какие вопросы и  какие
ответы? Сколько в человеке человека? Одни думают -- много, другие утверждают
-- мало.  Под тоненьким  слоем культуры  тут  же  обнаруживается зверь.  Так
сколько?</i>
     <i>Он мог бы мне помочь, мой главный герой ...Но он давно молчит...</i>
     <i>Неожиданно к вечеру--звонок:</i>
     --  <i>Все глупо было?  Да? Так выходит? Понимаешь, что это для  меня? Для
нас? Я ехал туда нормальным советским парнем.  Родина нас не предаст! Родина
нас не обманет! Нельзя безумному запретить безумие его... Одни говорят -- мы
вышли из чистилища, другие -- из  помойной ямы... Чума на оба  ваших дома! Я
жить хочу! Я любить хочу! У меня скоро  родится сын...  Я назову его Алешкой
-- имя погибшего друга. Родится потом девочка, я хочу еще девочку, все равно
будет Алешка...</i>
     <i>Мы же не струсили! Не обманули вас! Все, баста! Больше не позвоню...Для
меня эта история кончилась...Я выхожу из нее... Я не застрелюсь и не брошусь
вниз головой с балкона...Я хочу жить! Любить! Я во второй раз выжил...Первый
раз  там,  на  войне...Второй  раз  -  здесь...Здесь  тоже  было  одиноко  и
страшно... Все! Прощай!</i>
     <i>Он положил трубку.</i>
     <i>А я еще долго с ним разговариваю. Слушаю...</i>
     Автор

     -- Над могилами повесьте таблички, выбейте на камнях, что все было зря!
Выбейте на камнях, чтобы на века...
     Мы еще  там гибли, а нас  уже здесь судили. Раненых привозили  в Союз и
разгружали на задворках аэропорта, чтобы  народ не заметил. Не  знал...Никто
из вас  не задумывался: почему  после службы в армии  в мирное время молодые
парни возвращаются с  орденом  Красной звезды  и медалями "За  отвагу" и "За
боевые заслуги". Привозят  гробы и калек. Никто не задавал таких вопросов...
Я не слышал... Я слышал другое... В восемьдесят шестом приехал в отпуск, и у
меня  спрашивали:  вы  там загораете,  ловите  рыбу,  зарабатываете  бешеные
деньги?  Газеты  молчали или врали.  Телевидение  тоже. Мы  -- оккупанты, --
пишут теперь. Если  мы  были оккупантами,  почему мы  их  кормили, раздавали
лекарства? Входим в кишлак -- они радуются... Уходим -- они тоже радуются...
Я так и не понял, почему они всегда радовались?
     Едет автобус...  Дети и женщины , даже на крышах  сидят. Останавливаем:
проверка! Сухой  пистолетный выстрел  -  мой  боец падает лицом  в  песок...
Переворачиваем его на  спину: пуля  в  сердце попала... Я готов был  их всех
гранатометом сечь... Обыскали- пистолета не нашли и никакого другого оружия.
Корзинки с  фруктами,  медные чайники на продажу. Одни женщины в  автобусе и
бачата, как цыганята. А мой боец падает лицом в песок...
     Над могилами повесьте таблички, выбейте на камнях, что все было зря!
     Шли,  как обычно... На несколько минут  я  вдруг потерял дар  речи...От
какого-то предчувствия...  Хотел  крикнуть: "Стой!",  а не  мог. Я продолжал
идти...  Вспышка!  На  какое-то  время...Какой-то  миг...  Произошла  потеря
сознания,  а  затем  --  вижу  себя  на  дне  воронки...  Пополз...  Боли не
чувствовал... Не хватало  только  сил  ползти,  меня  все обгоняли... Метров
четыреста  ползти,  меня все обгоняли... Метров четыреста  ползти... А потом
кто-то первый сказал: "Сядем. Уже в  безопасности". Я хотел сесть, как  все,
и...  тут  только увидел,  что  у меня  нет ног... Рванул  к  себе  автомат,
застрелюсь!!  У  меня выхватили автомат... Кто-то сказал: "Майор без  ног...
Мне жалко майора..." Как я услышал слово "жалко", у меня боль пошла по всему
телу... Я услышал такую страшную боль, что стал выть...
     У меня  до  сих пор привычка  ходить только по дороге. По  асфальту. По
тропинке в лесу не  пойду...  По траве боюсь ходить... Мягкая весенняя трава
возле нашего дома, а мне все равно страшно. В госпитале те, у кого нет обеих
ног, просились  в одну палату. Нас собралось четыре человека... Возле каждой
койки две деревянных ноги, всего восемь деревянных ног... На двадцать третье
февраля, в День  Советской Армии, учительница привела к нам девочек-школьниц
с цветами. Поздравить. Они стоят и  плачут. Два дня никто в палате к еде  не
притрагивался. Молчали.
     К одному родственничек заявился, тортом нас угощал:
     -- Все  было зря, ребята!  Зря! Но ничего:  пенсию дадут,  целыми днями
телевизор будете смотреть.
     -- Пошел ты! -- четыре костыля в него полетели.
     Одного потом в туалете с петли снял... Обкрутил шею простыней, хотел на
оконной ручке повеситься...  Получил письмо от  девочки: "Знаешь,  "афганцы"
уже не в моде..." А у него двух ног нет...
     Над  могилами повесьте таблички, выбейте на камнях, что все  было  зря!
Скажите об этом мертвым...

     <i>Майор, командир горнострелковой роты</i>


     --  Вернулась я оттуда с чувством, что хочу долго сидеть у зеркала... И
расчесывать волосы...
     Хочу  ребенка родить. Пеленки стирать, слышать детский плач. А врачи не
разрешали:  "Сердце  ваше  не выдержит этой  нагрузки".  Я  не  послушала...
Девочку свою рожала  тяжело... Делали  кесарево сечение,  потому что начался
сердечный приступ. "Но никто  не поймет, --  получила в больнице  письмо  от
подруги, -- что вернулись мы больные. Скажут : мол, это же не ранение..."
     И   никто,   наверное,   сейчас   не   поверит,   как   все   для  меня
началось...Весною  восемьдесят  второго   года...  Меня,  студентку-заочницу
университета (училась на третьем курсе филологического факультета) вызвали в
военкомат:
     -- Нужны  медсестры  в Афганистане. Как вы  к этому  относитесь? Будете
получать там полтора оклада. Плюс чеки.
     --  Но  я  учусь. -- После  окончания медицинского  училища я  работала
медсестрой, но мечтала о новой профессии -- хотела  стать учительницей. Одни
сразу находят свое призвание, а я первый раз ошиблась.
     -- Вы комсомолка?
     -- Да.
     -- Подумайте.
     -- Я хочу учиться.
     --  Советуем подумать. А нет, позвоним  в университет, скажем, какая вы
комсомолка. Родина требует...
     В самолете  Ташкент  --  Кабул моей соседкой оказалась девушка, которая
возвращалась из отпуска:
     -- А утюг ты с собой взяла? Нет? А электрическую плитку?
     -- Я на войну еду.
     --   А,   понятно,   еще   одна  романтическая  дура.  Книжек   военных
начиталась...
     -- Не люблю я военные книжки.
     -- Зачем тогда едешь?
     Это проклятое "зачем" будет меня там преследовать все два года.
     И правда -- зачем?
     То, что называлось пересылкой,  представляло собой длинный ряд палаток.
В палатке "Столовая" кормили дефицитной гречкой и витаминами "Ундевит".
     -- Ты -- красивая девочка. Зачем ты здесь? -- спросил пожилой офицер.
     Я расплакалась.
     -- Кто тебя обидел?
     -- Вы обидели.
     -- Я?!
     -- Вы сегодня пятый, кто меня спрашивает-- зачем я здесь?
     Из Кабула в Кундуз -- самолетом, из Кундуза в Файзабад -- вертолетом. С
кем  ни заговорю  о  Файзабаде: да ты что? Там  стреляют, убивают, короче --
прощай! Посмотрела на Афганистан с высоты, большая  красивая страна -- горы,
как у нас, горные реки, как у нас (я была на Кавказе), просторы, как у  нас.
Полюбила!
     В Файзабаде  я  стала операционной сестрой. Мое  хозяйство  --  палатка
"Операционная". Весь  медсанбат располагался в палатках. Шутили:  "Спустил с
раскладушки  ноги  --   и  уже   на  работе".  Первая  операция  --  ранение
подключичной  артерии у старой афганки. Где  сосудистые зажимы?  Зажимов  не
хватает. Держала пальцами. Коснулось шовного материала: берешь одну  катушку
с шелком, еще  одну,  и  они  тут же  рассыпаются в  пыль. Видно,  лежали на
складах еще с той войны, с сорок пятого года.
     Но афганку  мы спасли. Вечером заглянули с хирургом в стационар. Хотели
узнать,  как  она  себя чувствует? Она лежала  с открытыми глазами,  увидела
нас...   Зашевелила  губами...  Я   думала:   она   хочет   что-то  сказать.
Поблагодарить. А  она хотела в нас  плюнуть...  Я  тогда не  понимала -- они
имеют   право   на  ненависть...  Почему-то  ждала  от  них   любви.  Стояла
окаменевшая: мы ее спасаем, а она...
     Раненых привозили на вертолетах. Как услышишь гул вертолета, бежишь.
     Столбик термометра застывает на отметке сорок градусов...Сорок градусов
выше нуля! Бывало и  пятьдесят...В операционной нечем дышать.  Салфеткой еле
успеваю вытирать  пот  хирургам,  они  стоят  над  открытыми  ранами.  Через
трубочку  от капельницы, продетую  под  маску, кто-нибудь  из "нестерильных"
медиков  дает им попить.  Не хватало кровезаменителей.  Вызывают солдата. Он
тут  же ложится на стол и  дает  кровь. Два хирурга... Два стола... И я одна
операционная  сестра...  Ассистировали  терапевты.  Они понятия  не имели  о
стерильности. Мотаюсь между двумя  столами.  Вдруг  над одним столом  гаснет
лампочка. Кто-то берет и выкручивает ее стерильными перчатками.
     -- Вон отсюда!
     -- Ты что?
     -- Вон!!
     На столе лежит человек... У него раскрыта грудная клетка...
     -- Вон!!!
     Сутки за  операционным столом  стоим,  бывало, что и  двое. То с боевых
раненых везут, то неожиданно начнутся самострелы -- в  колено себе выстрелит
или пальцы на руке повредит. Море крови... Не хватало ваты...
     Тех, кто решался на самострел, презирали. Даже мы, медики, их ругали. Я
ругала:
     -- Ребята  гибнут,  а ты к маме захотел? Коленку он  поранил... Пальчик
зацепил... Надеялся, в Союз отправят? Почему в висок не стрелял?  Я на твоем
бы месте в висок стреляла.
     Клянусь, я так  говорила! Мне они  тогда  казались презренными трусами,
только  сейчас я понимаю, что  это,  может быть,  и протест был, и нежелание
убивать. Но это только сейчас я начинаю понимать.
     В  восемьдесят  четвертом...   Возвратилась  домой...  Знакомый  парень
нерешительно спросил:
     -- Как ты считаешь: должны мы там быть?
     Я негодовала:
     -- Если бы не мы, там были бы американцы. Мы - интернационалисты.
     Как будто я могла это чем-то доказать.
     Удивительно,  как  мало  мы  там  задумывались.  Видели  наших   ребят,
покореженных, обожженных. Видели их и учились ненавидеть. Думать не учились.
Поднималась на вертолете... Дыхание  останавливалось  от красоты!  У пустыни
своя  красота,  песок  не  мертвый,  он движется, живет. Расстилались  горы,
покрытые красными  маками или  какими-то неизвестными мне цветами... А я уже
не могла любоваться этой красотой. Всем сердцем  уже  не  могла.  Мне больше
нравился май, обжигающий  своей жарой, тогда я  смотрела  на  пустую,  сухую
землю с чувством  мстительного  удовлетворения: так вам и надо. Из-за вас мы
тут погибаем, страдаем. Ненавидела!
     Дни не помню...Помню раны... Раны огнестрельные, раны  минновзрывные...
Вертолеты садятся  и  садятся. Несут  на  носилках... Они  лежат,  прикрытые
простынями, а по белому красные пятна ползут...
     Думаю...У себя спрашиваю... Почему я только страшное вспоминаю? Была же
дружба,  взаимовыручка.  И геройство  было.  Может,  мне  мешает  та  старая
афганка? Сбивает меня... Мы ее спасли, а она хотела  в лицо нам плюнуть... Я
потом   узнала...  Ее  привезли  из  кишлака,  через   который  прошли  наши
спецназовцы... Никого живого не осталось, только она одна. Из всего кишлака.
А если  с  самого начала, то  из этого кишлака стреляли  и  сбили  два наших
вертолета. Обгоревших  вертолетчиков вилами  закололи...  А  если до  самого
конца, до самого... То мы не задумывались: кто первый -- кто  последний?  Мы
лишь своих жалели...
     У нас послали на боевые врача. Он первый раз вернулся, плакал:
     --  Меня всю  жизнь учили лечить. А  я  сегодня  убивал... За что  я их
убивал?
     Через месяц он спокойно анализировал свои чувства:
     -- Стреляешь и входишь в азарт: на, получай!
     Ночью на нас  падали крысы... Обтягивали кровати марлевым пологом. Мухи
были  величиной  с  чайную  ложку.  Привыкли  и  к  мухам.   Нет   животного
неприхотливее человека. Нет!
     Девочки засушивали на память скорпионов. Толстые, большие, они "сидели"
на булавках или висели на ниточках, как брошки. А я занималась "ткачеством".
Я брала у летчиков парашютные стропы и вытягивала из них нити, которые потом
стерилизовала.  Этими нитями мы зашивали,  штопали  раны. Из  отпуска  везла
чемодан игл, зажимов, шовного материала.  Сумасшедшая!  Привезла утюг, чтобы
не сушить на себе зимой мокрый халат. И электрическую плитку.
     По  ночам крутили всей палатой ватные шарики, стирали и сушили марлевые
салфетки. Жили  одной  семьей. Мы  уже предчувствовали, что, когда вернемся,
будем потерянным поколением. Лишними людьми. Когда стали прибывать уборщицы,
библиотекари,  заведующие  гостиницами,  мы  сначала  недоумевали: для  чего
уборщица на  два-три модуля  или библиотекарь для двух десятков  потрепанных
книг?   Зачем   тысячи   женщин   на    этой    войне?    Для    чего?   Ну,
понимаете...Интеллигентно  не  объясню...  На   литературном  языке...А   по
простому, так  только для  одного... Чтобы  мужчины не  взбесились...Мы сами
сторонились этих женщин, хотя они ни в чем не были перед нами виноваты.
     А я там любила... У меня был любимый человек... Он и сейчас живет... Но
мужа я обманула, когда выходила замуж,  я сказала, что того, кого я  любила,
убили. Его не убили...Это мы убили нашу любовь...
     -- А встречалась ли ты с живым "духом"? -- спросили у меня дома. -- Он,
конечно, с бандитской рожей и кинжалом в зубах?
     --    Встречала.   Красивый   молодой   человек.   Окончил   Московский
политехнический  институт. А  моему  младшему  брату  представлялось  что-то
среднее  между  временем  гражданской  войны  и  горцами  из  "Хаджи-Мурата"
Толстого.
     -- А  почему вы  работали  по двое-трое  суток? Могли отработать восемь
часов и идти отдыхать.
     -- Вы что! Не понимаете?!
     Не понимают...  А я  знаю, что нигде  не буду так  необходима, как там.
Хожу на  работу, читаю книги, стираю.  Слушаю музыку. Но того смысла  жизни,
который был там, здесь нет. Тут все в полсилы... В полголоса...

     <i>Медсестра</i>


     -- Родила двоих сыновей, два дорогих мальчика...
     Росли:  один  большой,  второй ма