ленький. Старший Саша в армию идет, а младший Юра в шестом классе. -- Саша, куда тебя посылают? -- Куда Родина прикажет, туда и поеду. Говорю младшему: -- Смотри, Юра, какой у тебя брат! Пришло солдатское письмо. Юра бежит ко мне с ним: -- Нашего Сашу на войну посылают? -- На войне убивают, сынок. -- Ты, мама, не понимаешь. Он вернется с медалью "За отвагу". Вечером с друзьями во дворе играют -- воюют с "духами": -- Та-та... Та-та... Та-та... Вернется домой: -- Как ты думаешь, мама, война окончится раньше, чем мне исполнится восемнадцать лет? -- Я хочу, чтобы раньше. -- Повезло нашему Саше -- героем будет. Пусть бы ты меня раньше родила, а его потом. ...Принесли Сашин чемоданчик, в нем синие плавки, зубная щетка, кусок смыленного мыла и мыльница. Справка об опознании. -- Ваш сын умер в госпитале. У меня как пластинка в голове...Его слова: "Куда Родина прикажет, туда и поеду... Куда Родина прикажет, туда и поеду..." Внесли и вынесли ящик, как будто в нем ничего не было. Маленькие они были, зову: "Саша!" -- бегут оба, зову "Юра!" -- один и другой отзывается. Всю ночь сидела и звала: -- Саша! -- Ящик молчал, ящик тяжелый, цинковый. Подняла наутро глаза --увидела младшего. -- Юрочка, а где ты был? -- Мама, когда ты кричишь, мне хочется убежать на конец земли. Прятался у соседей. С кладбища убежал, еле нашли. Привезли Сашины награды: три ордена и медаль "За отвагу". -- Юра, посмотри, какая медаль! -- Я, мама, вижу, а наш Саша не видит... Три года, как сына нет, ни разу не приснился. Брючки его под подушку кладу, его маечку: -- Приснись, сынок. Приди повидаться. Не идет. В чем я перед ним провинилась? Из окна нашего дома видна школа и школьный двор. Дети там играют -- воюют с "духами". Только слышу: -- Та-та... Та-та... Та-та... Лежу ночью и прошу: -- Приснись, сынок. Приди повидаться. И один раз снится мне гроб... Окошечко там, где голова, большое... Наклоняюсь поцеловать... Но кто там лежит? Это не мой сын... Кто-то черненький... Какой-то афганский мальчик, но на Сашу похожий... Сначала мысль: это он убил моего сына... Потом догадка: но и он же мертвый. И его кто-то убил. Наклоняюсь и целую через окошко... В страхе просыпаюсь: где я? Что со мной? Кто приходил...С какой вестью... Мать -- Два года... По горло сыт ... Забыть... Как дурной сон! Я там не был! Не был! Но все-таки я там был... Закончил военный институт... И, отгуляв положенный отпуск, летом восемьдесят шестого я приехал в Москву и, как было указано в предписании, явился в штаб одного важного военного заведения. Найти его было не так-то просто. Я зашел в бюро пропусков, набрал трехзначный номер: -- Слушаю. Полковник Сазонов, -- ответили на том конце провода. -- Здравия желаю, товарищ полковник! Прибыл в ваше распоряжение. Нахожусь в бюро пропусков. -- А, знаю, знаю... Вам уже известно, куда вас направляют? -- В Демократическую республику Афганистан. По предварительным сведениям--в город Кабул. -- Неожиданно для вас? -- Никак нет, товарищ полковник. Пять лет нам внушали: вы все там будете. Так что, нисколько не покривив душой, я мог бы честно ответить полковнику: "Я ждал этого дня целых пять лет". Если кто представляет отъезд офицера в Афганистан как быстрые сборы по первому звонку, по-мужски скупое на чувства прощание с женой и детьми, посадку в ревущий самолет в предрассветной мгле, он ошибается. Путь на войну получил необходимое "бюрократическое оформление": помимо приказа, автомата, сухпайка, требуются справки, характеристики -- "политику партии и правительства понимает правильно", служебные паспорта, визы, аттестаты и предписания, справки о прививках, таможенные декларации, посадочные талоны. И только после этого вы сядете в самолет и оторвавшись от земли, услышите выкрик пьяного капитана: "Вперед! На мины!" Газеты сообщали: "Военно-политическая обстановка в ДРА продолжает оставаться сложной и противоречивой". Военные утверждали, что вывод первых шести полков надо расценивать только как пропагандистский шаг. О полном выводе советских войск не может быть и речи. "На наш срок хватит", -- в этом никто из летевших со мной не сомневался. "Вперед! На мины!" -- кричал уже сквозь сон пьяный капитан. Итак, я десантник. Как меня тут же просветили, армия делится на две половины: десантников и соляру. Этимологию слова "соляра" установить так и не удалось. Многие солдаты, прапорщики и часть офицеров делают себе наколки на руках. Они не отличаются большим разнообразием, чаще всего это ИЛ-76 и под ним купол парашюта. Бывают и варианты. Например, я встречал такой лирический сюжет: облака, птички, парашютист под куполом и трогательная надпись: "Любите небо". Из негласного кодекса десантников: "Десантник становится на колени лишь в двух случаях: перед трупом друга и чтобы напиться воды из ручья". Началась моя война... -- Равняйтесь! Смирно! Приказываю совершить марш по маршруту: пункт постоянной дислокации -- уездный партийный комитет Баграми -- кишлак Шевани. Скорость на маршруте -- по головной машине. Дистанция в зависимости от скорости. Позывные: я "Фреза", остальные -- по бортовым номерам машин. Вольно! -- Обычный ритуал перед выездом нашего агитотряда. Могло последовать продолжение - снимать каски и бронежилеты категорически запрещается. Автомат из рук не выпускать... Я запрыгиваю на свою бээрдээмку, небольшой проворный броневичок. От наших советников услышал ее кличку -- "бали-бали". "Бали" в переводе с афганского "да". Когда афганцы проверяют микрофон, они, помимо нашего традиционного "раз-два, раз-два", говорят "бали-бали". Мне, как переводчику, интересно все, что связано с языком. -- "Сальто!", "Сальто!" Я - "Фреза". Пошли!! За невысоким каменным забором два одноэтажных кирпичных домика, покрытых снаружи известью. Красная табличка: уездный партийный комитет. На крыльце нас ждет товарищ Галман. Он одет в советское военное хэбэ. -- Салам алейкум, рафик Лагман. -- Салям алейкум. Четоур асти! Худ асти! Джор асти! Хайр хайрият асти? -- Выдает он залпом традиционный набор афганских приветственных фраз, которые все означают, что собеседник интересуется вашим здоровьем. Отвечать на эти вопросы не нужно, можно просто повторить то же самое. Командир не упускает момента, чтобы загнуть свою любимую фразу. -- Четоур асти? Хуб асти? В Афгане по дур-рости. Услышав непонятное, товарищ Лагман недоуменно смотрит на меня. -- Русская народная пословица, -- поясняю я. Нас приглашают в кабинет. Приносят на подносе чай в заварных металлических чайниках. Чай у афганцев -- непременный атрибут гостеприимства. Без чая не начнется работа, не состоится деловой разговор, отказаться от чая -- все равно что не протянуть при встрече руку. В кишлаке нас встречают старейшины и бачата, вечно неумытые (совсем маленьких не моют вообще, согласно шариату слой грязи сохраняет от злой напасти), одетые во что попало. Раз я говорю на фарси, каждый считает необходимым удостовериться в моих познаниях. Следует неизменный вопрос: сколько времени? Я отвечаю, что вызывает бурю восторга (ответил, значит, действительно знает фарси, а не притворяется). -- Ты мусульманин? -- Мусульманин, -- отшучиваюсь я. Им нужны доказательства. -- Калему знаешь? Калема -- это особая формула, произнося которую ты становишься мусульманином. -- Ла илях илля миах ва Мухаммед расул аллах, -- декламирую я. -- Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его. -- Дост! Дост (друг)! -- Лепечут бачата, протягивая в знак признания свои худенькие ручонки. Они еще не раз попросят меня повторить эти слова, будут приводить своих друзей и заворожено шептать: "Он знает калему". Из звуковещательной установки, которую сами афганцы назвали "Аллой Пугачевой", уже разносятся афганские народные мелодии. Солдаты развешивают на машинах наглядную агитацию: флаги, плакаты, лозунги, раскручивают экран -- сейчас покажем фильм. Врачи ставят столики, раскладывают коробки с медикаментами. Открывается митинг. Вперед выходит мулла в длинной белой накидке и белой чалме. Читает суру из Корана. Закончив суру, он обращается к Аллаху с просьбой сберечь всех правоверных от зла вселенского. Согнув руки в локтях, поднимает ладони к небу. Все, и мы тоже, повторяем за ним эти движения. После муллы выступает товарищ Лагман. С очень длинной речью. Это одна из особенностей афганцев. Говорить могут и любят все. В лингвистике есть термин -- эмоциональная окрашенность. Так вот у афганцев речь не просто окрашена, а раскрашена метафорами, эпитетами, сравнениями. Афганские офицеры не раз высказывали мне свое удивление тем, что наши политработники проводят занятия по бумажкам. На партийных собраниях, заседаниях, активах афганцев я слушал наших лекторов с теми же бумажками, с той же лексикой: "в авангарде широкого коммунистического движения", "быть постоянным примером", "неустанно претворять в жизнь", "наряду с успехами имеются некоторые недоработки" и даже "некоторые товарищи не понимают". К моему приезду в Афганистан митинги, вот такие, как наши, давно стали обычной принудиловкой, народ собирался, чтобы попасть на медосмотр или получить кулек муки. Исчезли овации и дружные выкрики "заидо бод" -- "да здравствует!" с поднятыми вверх кулаками, которыми неизменно сопровождались все выступления в те времена, когда народ еще верил в то, в чем его пытались убедить, -- в сияющие вершины Апрельской революции. В светлое коммунистическое будущее. Бачата выступления не слушают, им интересно, какой будет фильм. У нас, как всегда, мультфильмы на английском и два документальных на фарси и пушту. Здесь любят индийские художественные фильмы или картины, где много драк и стреляют. После кино раздача подарков. Мы привезли мешки с мукой и детские игрушки. Передаем их председателю кишлака, чтобы разделили между беднейшими и семьями погибших. Поклявшись публично, что все будет, как положено, он вместе с сыном стал таскать мешки домой. -- Как ты думаешь, раздаст? -- обеспокоился командир отряда. -- Думаю, что нет. Местные подходили и предупреждали--нечист на руку. Завтра все будет в дуканах. Команда: -- Всем по ленточке. Приготовиться к движению. -- 112-й к движению готов... 305-й готов...307-й готов... Бачата сопровождают нас градом камней. Один попадает в меня. "От благодарного афганского народа", -- говорю я. Возвращаемся в часть через Кабул. Витрины некоторых дуканов украшены надписями на русском: "Самая дешевая водка", "Любые товары по любой цене", "Магазин "Братишка" для русских друзей". Торговцы зазывают по-русски: "батник", "варенка", "сервиз "седой граф" на шесть персон", "кроссовки на липучках", "люрекс в бело-голубую полосочку". На прилавках наша сгущенка, зеленый горошек, наши термосы, электрочайники, матрацы, одеяла... Я давно дома... Мне снится Кабул... На склонах гор висят глиняные домики. Темнеет. В них зажигаются огни. Издали, кажется, что перед тобой величественный небоскреб. Если бы я не был там, то не сразу догадался бы: это всего лишь оптический обман... Я вернулся оттуда и через год ушел из армии. Вы не видели, как блестит штык при лунном свете? Нет? Я не мог это больше видеть... Ушел из армии и поступил на факультет журналистики. Пишу книгу...Читаю, что другие пишут... -- Калему знаешь? -- Ла илях илля миах ва Мухаммед. Дост! Дост! Голодные солдаты... Дистрофики. Все тело в фурункулах. Авитаминоз. И заваленные русской едой дуканы. Бешено вращающиеся зрачки умирающего от шального осколка ... Наш офицер возле повешенного афганца... Улыбается... Что мне с этим делать? Я там был... Я это видел, но никто об этом не пишет...Происходит оптический обман, и что-то другое появляется на бумаге... Если не написано, выходит, как бы не было. Так было или не было? Старший лейтенант, военный переводчик -- А я мало отдельного помню...Личного... Своего... Летело нас в самолете двести человек. Двести мужчин. Человек в массе, в группе, в стаде и человек один -- это разные люди. Я летел и думал о том, что должен буду там перечувствовать... Из напутствия командира: -- Подъем в горы. Если сорвешься -- не кричать. Падать молча, "живым" камнем. Только так можно спасти товарищей. Когда смотришь с высокой скалы, то солнце так близко, кажется, можно взять руками. Потрогать. До армии я прочел книгу Александра Ферсмана "Воспоминание о камне". Помню, поразили слова: жизнь камня, память камня, голос камня... Тело камня... Имя камня... Я не понимал, что о камне можно говорить как об одушевленном предмете. А там открыл для себя, что на камень можно смотреть долго, как на воду и огонь. Из поучений сержанта: - В зверя надо стрелять немножко опережая, а то он твою пулю проскочит. И в бегущего человека тоже... -- Остается в живых тот, кто выстрелит первым. Первым, б...дь! Поняли!? Если поняли, то вернетесь, и все бабы будут ваши! Был ли страх? Был. У саперов в первые пять минут... У вертолетчиков, пока бегут к машине... У нас, в пехоте, пока кто-то первый не выстрелит... Идем в горы...Идем с утра и до поздней ночи. Усталость такая, что тошнит, рвет. Сначала свинцом наливаются ноги, затем руки. Руки начинают подрагивать в суставах. Один упал: -- Не могу. Не поднимусь! Вцепились в него втроем, тащим. -- Бросьте меня, ребята! Пристрелите! -- Сука, мы тебя пристрелили бы... Но у тебя мама дома... -- Пристрелите!!! Пить! Пить! Мучит жажда. Уже на полпути у всех пустые фляжки. Высовывается изо рта язык, висит, его назад не засунешь. Как-то мы еще умудрялись курить. Поднимаемся в горы до снега, ищем, где талая вода -- из лужи пьем, грызем лед зубами. Про хлорные таблетки все забыли. Какая там ампула с марганцовкой? Дополз и лижешь снег... Пулемет сзади строчит, а ты из лужи пьешь... Захлебываешься, а то убьют -- и не напьешься. Мертвый лежит лицом в воду, кажется, пьет. Я теперь как сторонний наблюдатель... Смотрю туда... Каким я был? Я не ответил вам на главный вопрос: как попал в Афганистан? Сам попросил направить меня для поддержки революционной воли афганского народа. Тогда по телевизору показывали, по радио говорили, в газетах писали о революции... Звезда зардела на Востоке! Мы должны помочь, подставить братское плечо... Собирался на войну заранее. Занимался спортом. Учился каратэ... Ударить первый раз в лицо -- это непросто. До хруста. Надо черту перешагнуть -- и хрясь! Первый убитый... Афганский мальчик, лет семи... Лежал, раскинув руки, как во сне. И рядом развернутое брюхо застывшей лошади... Как-то пережил, даже естественно, наверное, потому что книг военных начитался. Вспоминаются наши "афганские" песни. Спешишь на работу и вдруг начинаешь бормотать: Скажи, зачем и для кого отдали жизнь они свою? Зачем в атаку взвод пошел под пулеметную струю? Оглядываешься - хотя бы никто не слышал! Решат - чокнутый или контуженный оттуда приехал. (Поет). Афганистан - красивый, дикий, горный край. Приказ простой: вставай, иди и умирай... Вернулся и два года во сне хоронил себя... А то просыпаюсь в страхе: застрелиться нечем! Друзей интересовало: награды есть? Ранения есть? Стрелял? Я пытался поделиться тем, что перечувствовал, интереса никакого. Стал пить...Пил в одиночку... Третий тост -- за тех, кто погиб... За Юрку... А мог его спасти...Удержать...Вместе лежали в кабульском госпитале... У меня царапина на плече, контузия, а у него оторвало ногу... Много там ребят лежало без ног, без рук. Курят, отпускают шуточки. Там они в порядке. Но в Союз не хотят, до последнего просят, чтобы их оставили. В Союзе начинается другая жизнь. Юрка в день отправки в аэропорт вскрыл себе в туалете вены... Убеждал его (мы играли по вечерам в шахматы): -- Юрка, не падай духом. А Алексей Мересьев? Ты читал "Повесть о настоящем человеке"? -- Меня очень красивая девушка ждет... Иногда я ненавижу всех, кого встречаю на улице... Вижу в темноте светящиеся окна...Женщину в проеме окна... Еле сдерживаю себя... Хорошо, что на таможне отбирают оружие, гранаты... Мы сделали свое дело, теперь нас можно забыть? Юрку тоже? Ночью проснусь и не могу сообразить: здесь я или там? Здесь я живу сторонним наблюдателем... У меня есть жена, ребенок. Обнимаю - ничего не чувствую, целую - ничего не чувствую. Я любил раньше голубей... Утро любил... Что угодно отдам, вернуть бы мне радость... Рядовой, стрелок -- Дочка пришла из школы и говорит: -- Мама, никто не верит, что ты была в Афганистане. -- Почему? Спрашивают: -- Кто твою маму туда посылал? А я еще не привыкла к мирной жизни... Наслаждаюсь ею... Не привыкла, что не стреляют, не обстреливают, можно открыть кран и выпить стакан воды, и от нее хлоркой не несет. Там хлеб с хлоркой, булочки с хлоркой, макароны, каша, мясо, компот с хлоркой. Уже два года дома, помню как с дочкой встретилась, а остальное не задерживается в памяти, оно такое маленькое, никчемное по сравнению с тем, что пережито там. Ну, купили новый стол на кухню, телевизор... А что еще тут происходило? Ничего. Дочка растет... Она в Афганистан писала командиру части: "Верните мне поскорее маму, я очень соскучилась..." Кроме дочери, мне ничего после Афганистана не интересно. Там реки сказочно голубые...Голубая вода! Никогда не думала, что вода может быть такого небесного цвета. Красные маки растут, как у нас ромашки, костры маков у подножия гор. Высокие гордые верблюды спокойно смотрят на все, как старики. На "противопехотке" (мина) взорвался ослик, тянул на базар тележку с апельсинами. Лежал и плакал от боли... Наша медсестра его перевязывала... Будь ты проклят, Афганистан! Я не могу после него спокойно жить. Жить как все. Приехала... Поначалу соседки, подружки в гости часто просились: -- Валя, мы к тебе забежим на минутку. Расскажи, какая там посуда? Какие ковры? Правда, что шмоток навалом и видеотехники? Магнитофоны, плэйеры... Что ты привезла? Может, что продашь? Гробов оттуда привезли больше, чем магнитофонов. Про них забыли... Будь ты проклят, Афганистан! Дочка растет... Квартира у меня однокомнатная, маленькая. Там обещали: вернетесь домой, вам все отплатят. Обратилась в райисполком, взяли мои бумаги. -- Вы ранены? -- Нет, я целая вернулась. Сверху целая, а что внутри, не видно. -- Ну и живите, как все. Мы вас туда не посылали. В очереди за сахаром: -- Оттуда всего навезли и здесь права качают... Поставили сразу шесть гробов: майор Яшенко, лейтенант и солдаты... Они лежат, обернутые в белые простыни... Голов не видно, их нет... Никогда не думала, что мужчины могут так кричать, рыдать... Фотографии у меня остались... На месте гибели ставили обелиски из крупных осколков бомб, выбивали фамилии на камнях. "Духи" сбрасывали их в пропасть. Расстреливали памятники, подрывали, чтобы никакого следа не осталось от нас... Будь ты проклят, Афганистан! Дочка выросла без меня. Два года в школе-интернате. Я приехала, учительница жалуется: у нее одни тройки. Как мне с ней разговаривать? Она уже большая стала. -- Мама, что вы там делали? -- Женщины там помогали мужчинам. Я знала женщину, которая сказала мужчине: "Ты будешь жить". И он жил. "Ты будешь ходить". И он ходил. Перед этим она забрала у него письмо, написанное жене: "Кому я нужен безногий?! Забудьте обо мне". Она сказала ему: "Пиши: "Здравствуйте, дорогая жена и дорогие Аленка и Алешка..." Как я туда поехала? Меня вызвал командир: "Надо!" Мы воспитаны на этом слове, у нас привычка. На пересылке лежит на голом матраце молодая девчонка и плачет: -- У меня дома все есть: четырехкомнатная квартира, жених, любящие родители. -- Зачем приехала? -- Сказали, что здесь трудно. Надо! Я ничего оттуда не привезла, кроме памяти. Будь ты проклят, Афганистан! Эта война никогда для меня не кончится... Дочка вчера вернулась от друзей: - Мама, когда я сказала, что ты была в Афганистане, одна девочка почему-то засмеялась... Что мне ей ответить? Прапорщик, начальник секретной службы -- Смерть -- страшная вещь, но есть вещи страшнее... Не говорите при мне, что мы -- жертвы, мол это была ошибка. Не произносите при мне этих слов. Я не разрешаю... Мы воевали хорошо, храбро. За что вы нас? Я знамя, как женщину, целовал. С трепетом. Нас так воспитали, что это свято, раз ты поцеловал знамя. Мы любим Родину, мы ей верим. Ну-ну-ну...(Нервно забарабанил пальцами по столу). Я еще там... Под окном "стрельнет" выхлопная труба -- животный страх. Звон разбитого стекла -- животный страх... В голове сразу пусто-пусто, звенящая пустота в голове. Звонок междугородного телефона, как автоматная очередь... Я не желаю все это перечеркнуть, я не могу топтать свои бессонные ночи. Свои муки. Не могу забыть холодок по спине в пятидесятиградусную жару... ...Ехали на машинах и орали песни во всю глотку. Окликали, задирали девчонок, с грузовика они все красивые. Мы ехали веселые. Попадались трусы: -- Я откажусь... Лучше тюрьма, чем война. -- На, получай! -- Их били. Над ними издевались, они даже убегали из части. Первого убитого я вытащил из люка. Он сказал: "Хочу жить..." -- и умер. Ну-ну-ну... После боя невыносимо смотреть на красоту. На горы, на сиреневое ущелье в тумане....Чужую птицу...Хочется все расстрелять! Стреляю...Стреляю в небо! Или тихий-тихий становишься, ласковый. Знакомый парень умирал долго. Лежал он, как ребенок, который только-только научился говорить, называл и повторял все, что встречал глазами: "Горы... Дерево... Птица... Небо..." Так до самого конца... Молодой царандой, это у них милиционер: -- Я умру, Аллах заберет меня на небо. А ты куда попадешь? Куда я попаду?! Попал в госпиталь. Приехал ко мне в Ташкент отец: -- После ранения ты можешь остаться в Союзе. -- Как я останусь, если мои друзья там? Он -- коммунист, но ходил в церковь, ставил свечку. -- Зачем ты это делаешь, отец? -- Мне надо вложить во что-то свою веру. Кого мне еще просить, чтобы ты вернулся? Рядом лежал парень. К нему приехала мать из Душанбе, привезла фрукты, коньяк: -- Хочу сына дома оставить. Кого просить? -- Давай, мать, лучше выпьем твой коньяк за наше здоровье. -- Хочу сына дома оставить... Выпили мы ее коньяк. Целый ящик. В последний день услышали: у одного из наших в палате обнаружили язву желудка, кладут в медсанбат. Шкура! Мы его лицо стерли для себя из памяти. Для меня -- или черное, или белое... Серого нет... Никаких полутонов... Нам не верилось, что где-то целый день дождь, "грибной" дождь. Наши архангельские комары над водой гудят. Только выжженные шершавые горы... Поджаренный колючий песок...Ну-ну-ну... И на нем, как на большой простыне, наши окровавленные солдаты лежат... У них отрезано все мужское... Записка: ваши женщины никогда не родят от них сыновей... А вы говорите -- забыть?! Возвращались: кто с японским магнитофоном, кто чиркал музыкальными зажигалками, а кто в стираном-перестираном хэбэ и с пустым "дипломатом". Мы воевали хорошо, храбро. Нас наградили орденами... Говорят, что нас, "афганцев", и без орденов узнают, по глазам: -- Парень, ты из Афгана? А я иду в советском пальто, в советских ботинках... Рядовой, связист -- А вдруг она жива? Может, она жива, моя девочка, но где-то далеко... Я все равно рада, где бы она ни была, только бы жила. Так я думаю, так этого мне хочется, очень хочется! И вот мне приснился сон... Вот она пришла домой... Взяла стул и села посреди комнаты... Волосы длинные у нее, очень красивые, рассыпались по плечам. Она их так отбросила рукой и говорит: "Мама, ну что ты меня все зовешь и зовешь, ты ведь знаешь, что я прийти к тебе не могу. У меня муж, двое детей... У меня семья..." И я еще во сне сразу вспомнила: когда ее похоронили, прошел, наверное, месяц, мне подумалось -- она не убита, а ее украли? Мы, бывало, идем с ней по улице, на нее оглядываются... Она высокая, и эти волосы льются... Но мне никто не верил. А тут я получила подтверждение, что догадка моя верная. Где-то она живет... Я -- медик, я всю жизнь считала, что это -- святая профессия. Очень ее любила, поэтому и доченьку увлекла. А теперь проклинаю себя. Не будь у нее этой профессии, она осталась бы дома и жила. Теперь мы с мужем только вдвоем, у нас никого больше нет. Пусто, ужасно пусто. Вот вечером садимся, вот смотрим телевизор. Сидим, молчим, иногда слова за весь вечер не произнесем. Только когда начинают петь, я заплачу, а муж застонет -- и пойдет. Вы не представляете, что здесь, в груди... Утром надо идти на работу, а встать не можешь. Такая боль! Я другой раз думаю, что не встану и не пойду. Буду лежать... Буду ждать, чтобы взяли меня к ней. Позвали... У меня есть склонность к воображению, и я все время с ней, никогда в моих мечтах ничего не повторяется. Я даже вместе с ней читаю... Правда, теперь я читаю книги о растениях, о животных, о звездах, о людях не люблю... О человеческих делах... Весна пришла... Думала, что природа мне поможет. Поехали за город... Фиалки цветут, на деревьях листочки детские. А я начала кричать... Так красота природы, радость живого на меня подействовали... Стала бояться течения времени, оно забирает ее у меня, память о ней. Исчезают подробности. Слова... Что она говорила, как улыбалась... Собрала с костюма ее волосы, сложила в коробочку. Муж спросил: -- Что ты делаешь? -- Пусть будет. Ее уже нет. Иногда сижу дома, думаю и вдруг слышу ясно: "Мама, не плачь". Оглянусь -- нет никого. Продолжаю дальше вспоминать. Вот она лежит... Яма уже выкопана, уже земля готова ее принять. А я стою перед ней на коленях: "Доченька моя милая! Доченька моя дорогая! Как же это случилось? Где ты? Куда ты ушла?" Но она еще со мной, хотя и в гробу лежит. В земле... Помню тот день... Она вернулась с работы и сказала: -- Меня вызывал сегодня главврач. -- И замолчала. -- И что? -- Я еще ничего не услышала в ответ на свой вопрос, но мне уже нехорошо стало. -- Пришла в нашу больницу разнарядка послать одного человека в Афганистан. -- И что? -- Нужна именно операционная сестра. -- А она работала операционной сестрой в кардиологии. -- И что? -- Я забыла все другие слова, повторяла одно и то же. -- Я согласилась. -- И что? -- Кому-то все равно надо ехать. А я хочу побыть там, где трудно. Уже все знали и я тоже, что идет война, льется кровь. Я заплакала, а сказать "нет" не смогла. Она бы строго посмотрела на меня: -- Мама, мы с тобой обе давали клятву Гиппократа. Несколько месяцев она готовила документы. Принесла и показала характеристику. Там были слова: "Политику партии и правительства понимает правильно". А я еще все не верила. Говорю о ней... И мне легче. Как будто она тут... Я завтра ее хоронить буду... Она еще со мной... А может, она где-то живет? Я только бы хотела знать: какая она сейчас? Длинные ли у нее волосы? Даже какая кофточка на ней? Мне все интересно... Моя душа захлопнулась... Я людей не хочу видеть. Я люблю быть одна... Я с ней, со Светочкой своей, тогда разговариваю. Стоит кому-то зайти, все нарушается. Никого не хочу пускать в этот мир. Ко мне мама из деревни приезжает, но я даже с ней не хочу делиться. Один раз только пришла ко мне женщина... С моей работы... Вот ее я не отпускала, мы с ней до ночи просидели... Уже муж ее волновался, что метро закроют... У нее вернулся из Афганистана сын... Стал, как маленький ребенок: "Мама, я буду печь с тобой пироги... Мама, я пойду с тобой в прачечную..." Он боится мужчин, дружит с одними девочками. Она побежала к врачу. Врач сказал: "Терпите, пройдет". Мне теперь такие люди ближе, роднее. Я могла бы с ней дружить, с этой женщиной. Но она ко мне больше не пришла, она смотрела на портрет Светочки и все время плакала... Но я что-то другое хотела вспомнить... Что же я хотела вспомнить? А?! Как она приехала первый раз в отпуск... Нет, еще о том, как мы ее провожали, как она уезжала... Пришли на вокзал ее школьные друзья, товарищи с ее работы. И один старый хирург наклонился и поцеловал ей руки: "Больше я таких рук не встречу". Приехала в отпуск. Худенькая, маленькая. Три дня спала. Встанет, поест и спит Опять встанет, поест и спит. -- Светочка, как тебе там? -- Все хорошо, мама. Все хорошо. Сидит, молчит и тихонько сама себе улыбается. -- Светочка, что у тебя с руками? -- Я не узнала ее рук, они стали такими, как будто ей пятьдесят лет. -- Там, мама, много работы. Могу ли я думать о своих руках? Ты представляешь: готовимся к операции, моем руки муравьиной кислотой. А врач подходит ко мне и говорит: "Вам что, своих почек не жалко". Он о почках своих думает... А рядом люди умирают... Но ты не волнуйся... Я довольна, я там нужна. Уехала она на три дня раньше: -- Прости, мама, у нас в медсанбате остались только две медсестры. Врачей достаточно, а медсестер мало. Девочки задохнутся. Как я могу не ехать?! Попросила бабушку, она ее очень любила, той скоро девяносто лет: "Только не умирай. Дождись меня". К бабушке мы поехали на дачу. Она стояла возле большого куста роз, и Светочка просила ее: "Только не умирай. Дождись меня". Бабушка взяла и срезала ей все розы. С этим букетом она и уехала. Вставать надо было в пять часов утра. Я бужу ее, а она: "Мама, я так и не выспалась. Мне кажется, что теперь мне никогда не хватит сна". В такси она открыла сумочку и ахнула: "Я забыла ключ от нашей квартиры. У меня нет ключей. Я вернусь, а вдруг вас не будет дома?" Потом я ключи нашла, в старой ее юбочке. Хотела в посылке отослать, чтобы она не волновалась... Чтобы у нее были ключи от дома... А вдруг она живая? Где-то ходит, смеется... Радуется цветам... Она любила розы... Приезжаю теперь к нашей бабушке, она еще живет, потому что Света просила: "Только не умирай. Дождись меня". Встаю ночью... На столе букет роз... Она их вечером срезала... Две чашки чая... -- Почему не спишь? -- Мы со Светланкой (она звала ее всегда "Светланка") пьем чай. А я во сне увижу ее и во сне себе говорю: подойду, поцелую , если она теплая, значит, она живая. Подойду, поцелую -- теплая. Значит, живая! Вдруг она где-то живет?.. В другом месте... На кладбище сижу у ее могилки... Идут двое военных... Один остановился: -- Ой! Света наша. Ты посмотри... -- Заметил меня: -- Вы -- мама? Я кинулась к нему: -- Вы знали Светочку? А он к другу обращается: -- Ей оторвало обе ноги при обстреле. И она умерла. Тут я сильно закричала. Он испугался: -- Вы ничего не знали? Простите меня!! Простите! -- И убежал. Больше я его не видела. И не искала. Сижу у могилки... Идут мама с детьми... Слышу: -- Что это за мать? Как она могла отпустить в наше время на войну единственную дочку (а у меня на памятнике выбито: "Единственной доченьке")? Девочку отдать?.. Как они смеют, как они могут!! Она же клятву давала, она же медсестра, которой хирурги руки целовали. Она ехала спасать людей, их сыновей. Люди, кричу я в душе, не отворачивайтесь от меня! Постойте со мной у могилы. Не оставляйте меня одну... Мать -- Афган, твою мать! Афган... Я думал... После крови... Думал, что после крови никто из нас больше крови не захочет... А он берет в руки газету, читает: -- Советские солдаты освобождены из плена... Дали интервью западным журналистам...-- И матом. -- Ты чего? -- Да я бы их всех к стенке поставил. И сам лично расстрелял. -- Мало крови насмотрелись! Тебе не хватило? -- Предателей не жалко. Нам руки, ноги отрывало, а они в Нью-Йорке небоскребы разглядывали... На "Голосе Америки" выступают... А там он мне другом был... Пели: "и хлеба горбушку и ту пополам". (Молчит). -- Ненавижу! Ненавижу! -- Кого? -- Что не понятно? Я потерял друга здесь, а не на войне... (Достает из кармана пачку сигарет). Других друзей нет. Сейчас все разбежались, сидят по своим норам. Деньги зарабатывают. Афган, твою мать! Пусть бы я лучше погиб... Повесили бы на моей школе мемориальную доску... Сделали бы из меня героя... Мальчишки мечтают быть героями. Я не хотел. Войска в Афганистан уже ввели, но я еще ничего не знал. Мне было неинтересно. У меня была в это время первая любовь, с ума сходил... А сейчас я боюсь к женщине притронуться, даже когда в переполненный троллейбус утром втискиваюсь... Понимаете? У меня ничего не получается с женщинами... От меня девушка ушла...Любимая...Два года с ней жили... В тот день я сжег чайник... Он горел, а я сидел и смотрел, как он чернел, со мной такое случается. Полная отключка, я ухожу от реальности. Она возвращается с работы, слышит запах: -- Что ты сжег? -- Чайник. -- Этой уже третий... -- А ты знаешь, как пахнет кровь? Через два-три часа она пахнет так, как пахнут взмокшие подмышки. Неприятно так... Запах огня лучше... Она закрыла дверь на ключ и ушла...И год не возвращается...Я стал их бояться... Они...Женщины - совершенно другие люди. Совершенно другие. Поэтому они и несчастны с нами. Будут вас слушать, поддакивать и ничего не поймут. -- Какое доброе утро! Ты опять кричал. Ты опять всю ночь кричал, -- плакала она по утрам. А я ей не все рассказал...Не рассказал о восторге вертолетчиков, которые бомбят. Ребята хвастались: как красиво горит кишлак...Особенно ночью...Лежит раненый наш солдат...Умирает...И зовет маму или свою девушку. Рядом лежит раненый "дух"...И зовет маму и свою девушку. То афганское имя, то русское... -- Какое доброе утро! Ты опять кричал... Я тебя боюсь... Не знает...Она не знает, как погиб наш лейтенант... Увидели воду, остановили машины: -- Стой! Всем стоять! -- крикнул лейтенант и показал на грязные сверток, который лежало возле ручья. -- Мина?! Вперед пошли саперы: подняли "мину" -- она захныкала. Это был ребенок. Афган, твою мать! Что с ним делать -- оставить, взять с собой? Его никто не заставлял, лейтенант сам вызвался: -- Бросать нельзя. С голода умрет. Я отвезу его в кишлак. Рядом же. Мы ждали их час, а езды туда и назад минут двадцать было. В песке лежали... Лейтенант и водитель... Посреди кишлака... Женщины убили их мотыгами... -- Какое доброе утро! Ты опять кричал. Набросился на меня с кулаками, скрутил руки. Иногда я не помню своей фамилии, адреса и всего, что со мной было. Приходишь в себя... И начинаешь как бы снова жить... Но неуверенно... Вышел из дома -- и сразу мысль: закрыл дверь на ключ или не закрыл, выключил газ или не выключил? Ложусь спать, встаю и проверяю: завел на утро будильник или не завел? Утром иду на работу, встречаю соседей: сказал я им "доброе утро" или не сказал? У Киплинга: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и друг друга им не понять. Лишь у Престола Божьего они сойдутся опять. Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рожденных в разных концах земли, сойдутся один на один! Я помню...Она меня любила... Плакала: "Ты вышел из ада... Из чистилища... Я тебя спасу..." А я вылез из мусорной свалки... Уезжал в Афганистан, женщины носили длинные платья, возвратился -- в коротком все. Незнакомые мне. Просил ее надевать длинное... Она смеялась, потом обижалась... Затем стала ненавидеть меня... (Закрывает глаза и повторяет стихи). Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рожденных в разных концах земли, сойдутся один на один! О чем я говорил? А? О длинных платьях моей девушки ... Они висят в шкафу, она их не забрала...А я стихи ей пишу... Афган, твою мать!! Мое спасение--одиночество... Мне нравится разговаривать с самим собой... Сержант, разведчик -- Всю жизнь я был военный... О другой жизни знал лишь по рассказам... У профессиональных военных другая психология: справедливая война или несправедливая -- не важно. Куда нас послали, там справедливая, нужная. Когда посылали, и эта война была справедливая. Мы так считали, я сам стоял среди солдат и говорил о защите южных рубежей, идейно подковывал. Два раза в неделю политические занятия. Разве я мог сказать: "Я сомневаюсь". Армия не терпит свободомыслия. Вас поставили в строй, и отныне вы действуете только по команде. С утра до вечера. Команда: -- Встать! Подъем! Встали. Команда: -- На зарядку стано-о-о-вись! Налево бегом! Сделали физзарядку. Команда: -- Разойдись по лесу. Пять минут оправиться. Разошлись. Команда: -- Стано-о-овись!! Никогда не встречал, чтобы в казарме висел портрет... Ну, например, кого? Ну, Циолковского или Льва Толстого. Ни разу не видел. Висят портреты Николая Гастелло, Александра Матросова... Героев Великой Отечественной войны... Я однажды, еще молоденьким лейтенантом был, повесил у себя в комнате портрет (из журнала какого-то вырезал) Ромена Роллана. Заходит командир части: -- Кто это? -- Ромен Роллан, французский писатель, товарищ полковник. -- Немедленно убрать этого француза! У нас своих, что ли, героев не хватает? -- Товарищ полковник... -- Кругом марш на склад и вернуться с Карлом Марксом. -- Так он же немец? -- Молчать! Двое суток ареста! При чем тут Карл Маркс? Я сам стоял среди солдат и говорил: куда, мол: годится этот станок? Он же заграничный. Куда годится эта машина с иностранной маркой? Она развалится на наших дорогах. Лучшее в мире -- это все наше: наши станки, наши машины, наши люди. И только сейчас сам задумался: почему лучший станок не может быть в Японии, лучшие капроновые чулки -- во Франции, лучшие девушки -- на Тайване? А мне пятьдесят лет... ...Вижу сон, что я убил человека. Он встал на колени... На четвереньки... Голову не поднимал... Лица не видно, у них у всех одно лицо... Я спокойно в него выстрелил, спокойно увидел его кровь. Закричал я тогда, когда проснулся и вспомнил этот сон... Здесь уже писали о политической ошибке, называли эту войну "брежневской авантюрой", "преступлением", а нам надо было воевать и умирать. И убивать. Здесь писали, а там гибли. Не судите, да не судимы будете! Что мы защищали? Революцию? Нет, я уже так не думал, я уже внутреннее разрывался. Но убеждал себя, что мы защищаем наши военные городки, наших людей. Горят рисовые поля... Трассирующие пули зажгли... Трещит и быстро горит... Войне еще жара помогает... Дехкане(крестьяне) бегают, с земли подгоревшее собирают, жареное. Никогда не видел, чтобы афганские дети плакали... Хныкали... Дети легкие, маленькие. Сколько лет -- не угадать. Широкие штанишки, из-под них ножки торчат. Все время было чувство, что кто-то хочет тебя убить... Свинец глупый... До сих пор не знаю, можно ли к этому привыкнуть? А арбузы, дыни там с табурет величиной. Ткнешь штыком -- разваливаются. Умирать так просто. Убивать труднее. О мертвых не говорили... Такие были правила игры, если так можно сказать... Собираешься в рейд, на дно чемодана -- письмо жене. Прощальное. Я писал: "Засверлить мой пистолет и передать сыну". Начался бой, а магнитофон кричит... Забыли выключить... Голос Владимира Высоцкого: В желтой жаркой Африке -- В центральной ее части, Как-то вдруг вне графика Случилося несчастье. Слон сказал, не разобрав: -- Видно, быть потопу!.. -- В общем, так: один Жираф Влюбился в Антилопу. И душманы Высоцкого крутили. Многие раньше у нас учились, кончили советские институты. С советскими дипломами. Ночью из засады мы слышали и у них: Мой друг уехал в Магадан. Снимите шляпу, снимите шляпу! Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу. Они смотрели в горах наши фильмы: о Котовском, о Ковпаке. Учились у нас воевать с нами... Партизанской войне... Из карманов наших убитых пацанов я вытаскивал письма. Фотографии. Таня из Чернигова... Машенька из Пскова... Фотографии сделанные в провинциальных ателье. Все одинаковые. Наивные надписи на фото: "Жду ответа, как соловей лета", "Лети с приветом, вернись с ответом". Лежали у меня на столе, как колода карт... Лица простых русских девочек... Не могу вернуться в этот мир... Жить...Просто жить...Тесно мне тут. Бунтует адреналин в крови. Не хватает остроты ощущений, презрения к жизни.Стал болеть...Врачи поставили диагноз: сужение сосудов. А у меня свой диагноз... Афганский... Мне нужен ритм, тот ритм, чтобы броситься в драку. Рисковать, защищать. Хочу и сейчас туда, но не знаю, что бы я там чувствовал...Нахлынут видения...Картинки... Разбитая, сгоревшая техника на дорогах... Танки, бэтээры... Неужели это все, что от нас там осталось? Пошел на кладбище... Хотел обойти "афганские могилы. Встретила меня чья-то мать... -- Уходи, командир! Ты с сединой и ты -- живой. А мой сынок в земле. Мой сынок еще ни разу не побрился. Недавно умер мой друг, воевал в Эфиопии. Посадил в той жаре почки. Все, что он узнал, ушло с ним. А другой товарищ рассказывал, как попал во Вьетнам. Встречал и тех, кого в Анголу посылали, в Египет, в Венгрию в пятьдесят шестом, в Чехословакию в семьдесят восьмом... Разговаривали мы между собой... Все на дачах теперь редиску выращивают. Рыбу удят. И я теперь пенсионер. По инвалидности. В кабульском госпитале одно легкое удалили...Теперь второе стало барахлить...Но мне нужен ритм! Дело нужно! Слышал под Хмельницком есть госпиталь, там лежат те, от кого отказались родные и кто сам не захотел вернуться домой. Мне пишет оттуда парень: "Лежу без рук, без ног... Проснусь утром и не знаю, кто я: человек или животное? Другой раз мяукать или лаять охота. Сожму зубы..." Хочу к нему съездить...Дело себе ищу... Мне нужен ритм, тот ритм, чтобы драка была. Но я не знаю, с кем мне драться. Я уже не могу стать среди своих пацанов и агитировать: мы -- самые лучшие, мы -- самые справедливые. Но я утверждаю, что мы хотели такими быть. Но не получилось. Другой вопрос -- почему? Почему опять не получилось... Майор, командир батальона -- Мы перед Родиной чисты... Я честно выполнил свой солдатский долг. Чтобы вы тут теперь не кричали... Не переворачивали и не пересматривали... А как быть с такими чувствами, как чувство Родины, долга? Родина для вас пустой звук? Просто слова? Мы чисты... Что мы там захватили, что оттуда вывезли? "Груз двести" -- гробы с нашими товарищами? Что приобрели? Болезни от гепатита до холеры, ранения, инвалидности? Мне не в чем каяться. Я помогал братскому афганскому народу. Убежден! Те, кто там со мной был, тоже искренние, честные ребята. Они верили в то, что пришли на эту землю с добром, что они не "ошибочные фронтовики" с "ошибочной войны". А кому-то хочется увидеть в нас наивных "дурачков", пушечное мясо. Зачем? С какой целью? Ищут истину? Но не забудьте библейское. Помните, что Иисус на допросе у Пилата сказал: -- Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Пилат переспросил: -- Что есть истина? Вопрос остался без ответа... У меня своя истина... Своя! В нашей, может быть, наивной вере мы были девственно чисты. Нам казалось: новая власть дает землю и все должны с радостью брать ее. И вдруг... крестьянин не берет землю! Мол, кто ты такой, что можешь дать землю, когда она принадлежит Аллаху. Аллах отмеряет и дает. Нам казалось: мы построим МТС (машинно-тракторные станции), дадим им тракторы, комбайны, косилки, и вся жизнь их изменится. Люди изменятся. И вдруг... они уничтожают МТС! Подрывают наши трактора, как будто это танки. Нам казалось: в век космических полетов смешно думать о Боге. Нелепо! Мы послали в космос афганского парня... Мол, глядите, он там, где ваш Аллах. И вдруг... непоколебимая цивилизацией исламская религия...Можно ли воевать с вечностью? Да мало ли что нам казалось! Но так было... Было... И это особая часть нашей жизни... Я берегу ее в душе, не хочу разрушать. И не дам замарать одним черным цветом. Мы там закрывали в бою друг друга. Попробуйте, станьте под чужую пулю! Это не забудется. А это? Как я возвращался... Я хотел вернуться домой "сюрпризом", но страшно стало за маму. Позвонил: -- Мама, я -- живой, я в аэропорту. -- И там на другом конце провода, упала трубка. Кто вам сказал, что мы проиграли там войну? Мы проиграли ее здесь, дома. В Союзе. А как красиво мы могли вернуться... Обожженные, опаленные... Много узнавшие и пережившие... Но нам не дали... Нам не дали здесь прав, не дали здесь дела. Каждое утро на обелиске (на месте будущего памятника погибшим воинам-интернационалистам) кто-то вывешивает плакат: "Поставьте его у Генштаба, а не в центре города..." Мой двоюродный брат, которому восемнадцать лет, не хочет идти в армию: "Чьи-то глупые или преступные приказы выполнять? Стать убийцею?" На мои боевые награды смотрит косо... А у меня в его годы сердце замирало, когда дед надевал свой праздничный пиджак с орденами и медалями. Пока мы там воевали, мир переменился... Что есть истина? В нашей пятиэтажке живет старуха. Врач. Ей семьдесят пять лет. После всех сегодняшних статей, разоблачений, выступлений... после всей этой правды, которая на нас обрушилась, она помешалась... Выключает телевизор, когда выступает Горбачев. Открывает окно у себя на первом этаже и кричит: "Да здравствует Сталин!", "Да здравствует коммунизм -- светлое будущее человечества!" Я вижу ее каждое утро... Ее не трогают, она никому не мешает... А мне иногда страшно становится... Но мы перед Родиной чисты... Рядовой, артиллерист -- Звонок в дверь... Я выбегаю -- никого. Ахнула: не сынок ли приехал? Через два дня стучат в дом военные. -- Что, сына нет? -- Да, теперь нет. Тихо-тихо стало. Опустилась в прихожей на колени перед зеркалом: -- Боже! Боже! Боженька мой! На столе письмо лежало, которое не дописала: "Здравствуй, сынок! Прочла твое письмо и была рада. В этом письме уже ни одной грамматической ошибки. Две синтаксические, как и в прошлый раз: "по-моему" вводное слово, а союз "так как" -- сложный. Это в предложении: "Я сделаю так, как сказал отец", -- нужна запятая. И во втором предложении: "По-моему, вам за меня не будет стыдно", -- тоже нужна запятая. Не обижайся на свою маму. В Афганистане жарко, сынок. Старайся не простудиться. Ты всегда простужаешься..." На кладбище все молчали, было много людей, но все молчали. Я стояла с отверткой, у меня не могли ее забрать: -- Дайте гроб открыть... Дайте сына увидеть... -- Цинковый гроб хотела отверткой открыть. Муж пытался руки на себя наложить: "Не буду жить. Прости, мать, а жить я больше не буду". Уговаривала его: -- Надо памятник поставить, плиткой обложить. Он не мог спать. Говорил: -- Лягу спать, сын приходит. Целует, обнимает. По старинному обычаю хранила буханку хлеба все сорок дней... После похорон... Через три недели она рассыпалась на мелкие куски. Значит, семья пропадет... Развесила по дому все фотографии сына. Мне так легче, а мужу тяжело: -- Сними. Он на меня смотрит. Поставили мы памятник. Хороший, из дорогого мрамора. Все деньги, что на свадьбу сыну собирали, на памятник пошли. Плиткой красной могилку обложили и цветы красные посадили. Георгины. Муж покрасил ограду: -- Все сделал. Сын обижаться не будет. Утром проводил меня на работу. Попрощался. Прихожу со смены -- он на веревке в кухне висит, как раз напротив фотографии сына, моей любимой. -- Боже! Боже! Боженька мой! Вы мне скажите -- герои они или нет? За что я такое горе терплю? Что мне поможет это горе перенести? Один раз подумаю: герои! он не один там лежит... Сотни... Рядами лежат на городском кладбище... Каждый праздник гремят там воинские салюты. Торжественные речи. Цветы несут. В пионеры там принимают... А другой раз проклинаю правительство, партию...Нашу власть...Хотя я--коммунистка. Но я хочу знать -- за что? Почему в цинк моего сына завернули? Себя проклинаю... Я -- учительница русской литературы. Сама учила: "Долг есть долг, сынок. Отдать его надо". Проклинаю всех , а утром бегу на могилку, прощения прошу: -- Прости, сынок, что я так говорила... Прости... Мать -- Получила письмо: "Не волнуйся, если нет писем. Пиши по старому адресу". Два месяца молчания. Я не представляла, что он в Афганистане. Собирала чемодан, чтобы ехать к нему на новое место службы... Он писал, что загорает, ловит рыбу. Прислал фотографию: сидит на ослике, колени на песке. Я ни о чем не догадывалась пока он не приехал первый раз в отпуск. Тут признался -- с войны... Друг погиб... Раньше баловался с дочкой мало, у него не было особых отцовских чувств, может, потому, что она совсем еще маленькая. А тут приехал-- часами сидит и смотрит на ребенка, а в глазах такая грусть, что мне страшно. Утром встанет, отведет ее в садик. Любил посадить на плечи и нести. Жили мы в Костроме, город красивый. Вечером сам заберет. Ходили мы в театр, в кино, но больше всего ему хотелось сидеть дома. Смотреть телевизор. Разговаривать. В любви стал жадным, ухожу я на работу или на кухне готовлю -- ему и этого времени жалко: "Побудь со мной. Сегодня можно и без котлет. Попроси отпуск, пока я здесь". Наступил день улетать, он специально опоздал на самолет, чтобы нам еще два дня побыть вместе. Последняя ночь... Было так хорошо, что я расплакалась... Я плачу, он молчит, только смотрит-смотрит. Потом говорит: -- Тамарка, если у тебя будет другой, не забывай это. Я: -- Ты с ума сошел! Тебя никогда не убьют! Я так тебя люблю, что тебя никогда не убьют. Засмеялся. Детей больше не хотел: -- Вернусь... Тогда родишь... Что ты с ними делать одна будешь? Я научилась ждать. Но если я видела похоронный автобус, мне становилось плохо, готова была кричать, плакать. Прибегу домой, висела бы икона, стала на колени и молилась бы: "Спасите мне его! Спасите!" В тот день я пошла в кино... Смотрю на экран и ничего не вижу. Внутри непонятное беспокойство: где-то меня ждут, надо куда-то идти, еле досидела до конца сеанса. В это время, видно, шел бой... Неделю я еще ничего не знала. Я даже получила два его письма. Обычно радовалась, целовала их, а тут разозлилась: сколько мне тебя еще ждать?! На девятый день в пять часов утра пришла телеграмма, мне сунули ее просто под дверь. Телеграмма была от его родителей: "Приезжай. Погиб Петя". Я сразу закричала. Разбудила ребенка. Что делать? Куда идти? Денег не было. Как раз в этот день должен был прийти его аттестат. Помню, завернула дочку в красное одеяло, вышла на дорогу -- автобусы еще не ходят. Остановила такси. -- В аэропорт, -- говорю таксисту. -- Еду в парк. -- И закрывает дверцу. -- У меня муж погиб в Афганистане... Молча выходит из машины, помогает сесть. Заезжаем к подруге, я отдалживаю деньги. В аэропорту нет билетов до Москвы, а мне страшно вынуть из сумочки телеграмму и показать. Вдруг это неправда? Ошибка? Вдруг... Главное -- не произносить это вслух... Я плакала, все на меня смотрели. Посадили до Москвы в "кукурузник". Ночью прилетела в Минск. Надо дальше, в Старые Дороги. Таксисты ехать не хотят, далеко -- сто пятьдесят километров. Прошу. Умоляю. Один согласился: "Давай пятьдесят рублей, повезу". Отдала ему все, что у меня осталось. В два часа подъезжаю к дому. Все плачут. -- Может это неправда? -- Правда, Тамара. Правда. Утром идем в военкомат. Ответ военный: "Когда привезут, тогда вам сообщим". Ждем еще двое суток. Звоним в Минск: "Приезжайте, сами заберите". Приезжаем, а в облвоенкомате говорят: "Его по ошибке увезли в Барановичи". Это еще сто километров, у нас автобус не заправлен. В Барановичах в аэропорту никого из начальства нет, рабочий день закончился. В будке сидит сторож: -- Мы приехали... -- Вон там, -- показывает рукой, -- какой-то ящик. Посмотрите. Если ваш -- забирайте. В поле стоял грязный ящик, на нем мелом было написано: "Старший лейтенант Довнар". Я оторвала доску в том месте, где в гробу окошечко: лицо целое, но небритый лежит и не умыл никто, гроб маловат. Запах... Невыносимый запах... Наклониться, поцеловать нельзя... Так мне вернули мужа... Я стала на колени перед тем, что было когда-то самым дорогим. Самым любимым... Это был первый гроб в деревне Языль Стародорожского района Минской области. У людей, помню, одно -- ужас в глазах. Никто не понимал, что происходит. Поднесла дочку попрощаться, ей было четыре с половиной года. Она стала кричать: "Папа черный... Я боюсь... Папа черный..." Опустили гроб в могилу. Не успели рушники, на которых опускали, вытащить, как вдруг -- страшный гром и град, помню, град, как белый гравий на цветущей сирени, хрустит под ногами. Сама природа была против. Я долго не могла уехать из его дома, потому что здесь была его душа... Его отец и мать... Его вещи: стол, школьный портфель, велосипед... Я за все, что можно, цеплялась... Брала его вещи в руки... Все в доме молчали. Мне казалось, что мать меня ненавидит: я живу, а его нет, я выйду замуж, а ее сына не будет. Она -- хорошая женщина, но в те дни она была безумная. Взгляд тяжелый-тяжелый... Теперь она говорит: "Тамара, выходи замуж". А тогда я боялась встречаться с ней глазами. Отец чуть с ума не сошел: "Такого парня угробили! Убили!" Мы с матерью его убеждали, что Петю орденом наградили... Афганистан нам нужен... Защита южных рубежей... Он не слушал: "Сволочи! Сволочи!" Самое страшное было потом. Самое страшное... Привыкнуть к мысли, что мне не надо ждать, мне некого ждать. Но я долго ждала... Утром просыпалась мокрая от ужаса: "Петя приедет, а мы с Олеськой живем по другому адресу". Никак не могла понять, что я теперь одна и буду одна. Я три раза в день заглядывала в почтовый ящик... Ко мне возвращались только мои письма, которые он не успел получить, со штампом "Адресат выбыл". Я разлюбила праздники. Перестала ходить в гости. У меня остались только воспоминания. Вспоминалось лучшее... Самое первое... Первый день мы с ним танцевали... Второй -- гуляли в парке. На третий день нашего знакомства он предложил выйти за него замуж. У меня был жених. Заявление лежало в загсе. Я сказала ему об этом. Уехал и писал письма большими буквами на всю страницу: а-а-а-а-а!! А-у-у-у!! В январе обещал: приеду и поженимся. А я в январе замуж не хочу. Я хочу свадьбу весной! Во Дворце бракосочетаний. С музыкой, цветами. Была свадьба зимой, в моей деревне. Смешно и наспех. На Крещенье, когда гадают, мне приснился сон. Маме утром рассказываю: -- Мама, я видела красивого парня. Он стоял на мосту и звал меня. На нем военная форма. Но когда я подошла к нему, он начал удаляться, удаляться и совсем исчез. -- Не выходи замуж за военного, одна останешься, -- предсказала моя мама. Он приехал на два дня. -- Пойдем в загс!! -- С порога. В сельсовете посмотрели на нас: -- Зачем вам два месяца ждать? Идите за коньяком. Через час мы были мужем и женой. Метель на улице. -- На каком такси ты повезешь молодую жену? -- Сейчас! -- Поднимает руку и останавливает трактор "Беларусь". Годами я видела сны, как мы встречаемся. Едем на тракторе. Тракторист сигналит, а мы целуемся. Восемь лет, как нет его... Восемь... Снится часто. Во сне я все время его умоляю: "Женись на мне еще раз". Он меня отталкивает: "Нет! Нет!" Я его жалею не только потому, что это был мой муж. Какой мужик! Какой красивый мужик! Большое сильное тело. На улице на него, а не на меня оборачивались. Жалею, что не родила от него сына. А могла...Просила...Он боялся...Во второй раз приехал в отпуск... Телеграмму не дал. Не предупредил. Квартира закрыта... У подруги день рождения, я -- там. Он открыл дверь: громкая музыка, смех... Сел на табуретку и заплакал... Каждый день встречал меня: "Иду к тебе на работу, коленки дрожат. Как на свидание". Вспоминаю, как мы поехали на речку, загорали, купались. Сидели на берегу и жгли костер: -- Ты наешь, как не хочется погибать за чужую родину. А ночью: -- Тамарка, не выходи больше замуж. -- Почему ты так говоришь? Потому что я тебя очень люблю. И не представляю, что ты будешь с кем-то... Дни пролетали быстро... Появилось какое-то чувство... Мы даже отдавали дочь соседям, чтобы больше побыть вдвоем. Было не то чтобы предчувствие, но тень... Обозначилась тень... Ему оставалось еще полгода. Уже готовили замену в Союзе. Иногда мне кажется, что я живу долго-долго, хотя воспоминания одни и те же. Я их наизусть выучила. Дочка была маленькая, приходит из садика: -- Сегодня мы рассказывали про своих пап. Я сказала, что мой папа военный. -- Почему? -- Они же не спросили: есть он или нет? Они спрашивали, кто он? Подросла. Когда я за что-нибудь на нее злюсь, советует: -- Выходи-ка ты, мамка, замуж... -- Какого бы ты хотела папу? -- Я хотела бы своего папу... -- А не своего какого? -- Похожего... Мне было двадцать четыре года, когда я осталась вдовой. В первые месяцы подойди ко мне любой мужчина, тут же бы вышла замуж. С ума сходила! Не знала, как спастись. Вокруг прежняя жизнь: кто дачу строит, кто машину покупает, у кого-то квартира новая -- нужен ковер, красная плитка для кухни... Красивые обои... Чужая нормальная жизнь... А я? А я, как рыба на песке воздух хватаю... По ночам задыхаюсь от слез... Мебель я только сейчас стала покупать. У меня не поднимались руки печь пироги. Надеть красивое платье. Разве в моем доме может быть праздник? В сорок первом и сорок пятом у всех было горе, у всей страны. Каждый кого-то потерял. Знал, за что потерял. Бабы хором голосили. В кулинарном училище, где я работаю, коллектив сто человек. Я одна, у кого муж сегодня погиб на войне, о которой другие только в газетах читали. Когда в первый раз услышала по телевизору, что Афганистан -- наш позор, хотела разбить экран. В тот день я второй раз мужа похоронила... Пять лет я любила его живого и уже восемь лет люблю мертвого. Может я сумасшедшая... Я люблю его... Жена -- Привезли нас в Самарканд... Стоят две палатки, в одной -- мы сбрасывали с себя все штатское, кто поумнее, успел по дороге куртку, свитер продать, купить вина напоследок, в другой -- выдавали солдатское бэу (бывшее в употреблении) -- гимнастерки сорок пятого года, "кирзачи", портянки. Покажи эти "кирзачи" привыкшему к жаре негру -- в обморок упадет. В слаборазвитых африканских странах у солдат легкие штиблеты, куртки, штаны, кепи, а мы строем, с песней, по жаре в сорок градусов -- ноги варятся. Первую неделю на заводе холодильников разгружали стеклотару. На торговой базе таскали ящики с лимонадом. Посылали к офицерам домой, у одного я дом кирпичом обкладывал. Недели две крышу на свинарнике крыл: три листа шифера забьешь, два сплавишь за бутылку. Доски загоняли по цене: один метр -- один рубль. Перед присягой два раза сводили на полигон, в первый раз дали девять патронов, в другой -- мы бросили по гранате. Построили на плацу и зачитали приказ: направляетесь в ДРА для исполнения интернационального долга. Кто не желает -- два шага вперед. Три человека вышли. Командир части вернул их в строй коленкой под зад, мол, проверяли ваше боевое настроение. Сухпаек на двое суток, кожаный ремень -- и в путь. Вот такая вот штука... Я не расстроился. Для меня это была единственная возможность увидеть заграницу. Ну, и... И правда... Конечно... Мечтал, что привезу магнитофон, кожаный дипломат. До этого ничего интересного в моей жизни не случалось. Скучно жил. Летели в огромном Ил -- 76... Первый раз...Я первый раз в самолете летел! Увидел в иллюминаторе горы...Безлюдную пустыню... Мы -- псковские, у нас поляны и лесок. Высадились в Шинданде. Помню число, месяц -- девятнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмидесятого года... Глянули на меня: -- Метр восемьдесят... В разведроту... Там такие нужны... Из Шинданда -- в Герат. И там стройка. Строили полигон. Рыли землю, таскали камни под фундамент. Я крыл крышу шифером, плотничал. Некоторые даже не стреляли до первого боя. Есть хотелось все время. На кухне два пятидесятилитровых бачка: один для первого -- капуста с водой, мяса не словишь, второй для второго -- клейстер (сушеная картошка) или перловка без масла. На четверых ставили банку скумбрии с этикеткой: год изготовления тысяча девятьсот пятьдесят шестой, срок хранения один год и шесть месяцев. За полтора года я один раз перестал хотеть есть, когда меня ранили. А так все время ходишь и думаешь: где бы что достать, своровать, чтобы поесть? В сады к афганцам лазили, они стреляли. На мину можно напороться. Но так хотелось яблок, груш, каких-нибудь фруктов. Просили у родителей лимонную кислоту, они присылали в письмах. Растворяли ее в воде и пили. Кисленькая. Жгли себе желудки. Перед первым боем... Включили Гимн Советского Союза... Говорил замполит. Я запомнил, что мировой империализм не дремлет, а дома нас ждут как героев. Как я буду убивать, я себе не представлял. До армии занимался велоспортом, мускулы себе накачал такие, что меня боялись, не трогал никто. Я даже драки не видел, чтобы с ножом, кровью. Тут мы ехали на бэтээрах. До этого из Шинданда в Герат нас везли автобусом, еще один раз выезжал из гарнизона на ЗИЛе. На броне, с оружием, рукава закатаны по локти... Было новое чувство, незнакомое. Чувство власти, силы и собственной безопасности. Кишлаки сразу стали низкими, арыки мелкими, деревья редкими. Через полчаса так успокоился, что почувствовал себя туристом. Разглядывал чужую страну -- экзотика! Какие деревья, какие птицы, какие цветы. Колючку первый раз увидел. И про войну забыл. Проехали через арык, через глиняный мостик, который, к моему удивлению, выдержал несколько тонн металла. Вдруг взрыв -- в передний бэтээр ударили в упор из гранатомета. Вот уже несут на руках знакомых ребят... Одного без головы... Картонная мишень... Руки болтаются... Сознание не могло сразу включиться в эту новую и страшную жизнь... Приказ: развернуть минометы, "васильки" мы их звали -- сто двадцать выстрелов в минуту. Все мины -- в кишлак, откуда стреляли, в каждый двор по нескольку мин. Своих после боя по кускам складывали, соскребали с брони. Смертных медальонов не было, расстелили брезент -- братская могила... Найди, где чья нога, чей кусок черепа... Медальоны не выдавали... Вдруг в чужие руки попадут... Имя, фамилия, адрес... Как в песне: "Наш адрес не дом и не улица, наш адрес -- Советский Союз..." Вот такая вот штука! Возвращались молча. Мы простые, убивать непривычно. В части успокоились. Поели. Почистили оружие. Тогда стали говорить. -- Косячок забьешь? -- предлагали "деды". -- Не хочу. Я не хотел курить, боялся, что потом не брошу. К наркотикам быстро привыкаешь, нужна сильная воля, чтобы бросить. Потом все курили, иначе сдохнешь, нервы лопнут. Были бы наркомовских сто грамм, как в ту войну. Не полагалось... Сухой закон... А надо снять напряжение... Забыться... В плов травку сыпали, в кашу... Глаза -- по полтиннику... Ночью видишь, как кошка. Легкий, как летучая мышь. Разведчики убивают не в бою, а вблизи. Не автоматом, а финкой, штыком, чтобы тихо, неслышно. Я быстро научился это делать, втянулся. Первый убитый? Кого близко убил? Помню... Подошли к кишлаку, в бинокли ночного видения заметили: возле дерева светит маленький фонарь, стоит винтовка, и он что-то откапывает. Я отдал товарищу автомат, сам приблизился на расстояние прыжка и прыгнул, сбил его с ног. Чтобы не кричал, затолкал в рот чалму. Нож с собой не взяли, тяжело нести. Был у меня перочинный ножик, которым консервные банки открывали. Обыкновенный перочинный ножик. Он уже лежал... Оттянул за бороду и перерезал горло. После первого убитого... Как после первой женщины... Потрясение... У меня это быстро прошло. Все-таки я - деревенский, курицу убивал, козу резал! Вот такая вот штука! Был я на должности старшего разведчика. Выходили обычно ночью. С ножом сидишь за деревом... Они идут... Впереди -- дозорный, дозорного надо снять. Снимали по очереди... Моя очередь... Дозорный поравнялся с тобой, чуть пропустишь и прыгаешь сзади, главное, схватить левой рукой за голову и горло вверх, чтобы не крикнул. Правой рукой -- нож в спину... Под печень... И проткнуть насквозь... У меня потом был трофей... Японский нож, длина тридцать один сантиметр. Легко в человека входил. Поерзает и упадет, не вскрикнет. Привыкаешь. Психологически не так было трудно, как технически. Чтобы попасть в верхнюю косточку позвоночника... В сердце... Каратэ учились. Скрутить, связать... Найти болевые точки -- нос, уши, над веком -- точно ударить. Ткнуть ножом надо знать куда... Врываемся в дувал (двор за глиняным заборчиком): двое -- у дверей, двое -- внутри двора, а остальные осматривают жилье. Что нравится берем, конечно... Один раз... Нервы сдали... Прочесывали кишлак. Обычно открываешь дверь и раньше, чем войти, -- бросаешь гранату, чтобы на автоматную очередь не наскочить. Зачем рисковать, с гранатой вернее. Бросил гранату и захожу: лежат женщины, двое мальчиков побольше и один ребенок грудной. В какой-то коробочке... Вместо коляски... Сейчас вспоминаю... Сейчас страшно... Я вернулся домой, я хотел быть хорошим. Я вернулся слепой. Пуля снесла сетчатку с обоих глаз. Вошла в левый висок, в правый вышла. Различаю только свет и тени. Не вышло стать хорошим. Иногда у меня появляется желание перегрызть горло. Я их знаю... Тех, кому надо перегрызть горло... Тех... Кому жалко камня на могилы для наших ребят... Кому не хочется давать нам, инвалидам, квартиры: "Я вас в туда не посылал..." Кому наплевать на нас... Мы умирали там, а они по телевизору эту войну смотрели. Зрелище! Для них это было зрелище... Я научился жить без глаз... Езжу по городу сам-- в одиночку в метро, сам на переходах. Сам готовлю, жена удивляется: готовлю вкуснее ее. Я никогда не видел свою жену, но знаю, какая она. Какой у нее цвет волос, какой нос, какие губы... Я слышу руками, телом... Мое тело видит. Я знаю, какой у меня сын... Пеленал его маленького, обстирывал. Сейчас ношу на плечах. Иногда мне кажется, что глаза не нужны. Вы ведь закрываете глаза, когда самое главное происходит, когда вам хорошо. Глаза нужны художнику, потому что это его профессия. А я ощущаю мир... Я его слышу... Для меня слово значит больше, чем для вас, у кого есть глаза. Слово и линия. Звуки. Для многих я человек, у которого все позади: мол, отвоевался парень. Как Юрий Гагарин после полета. Нет, самое главное у меня -- впереди. Я это знаю. Телу не надо придавать большее значение, чем велосипеду, а я в прошлом велосипедист, в гонках участвовал. Тело -- это инструмент, станок, на котором мы работаем, не более. Я могу быть счастливым, свободным... Без глаз... Это я понял... Сколько зрячих не видят. С глазами я был больше слепой, чем сейчас. Хочется от всего очиститься. От всей этой грязи, в которую нас втянули. От своей памяти... Вы не знаете, как жутко бывает ночью? Жуть наваливается...Я опять прыгаю с ножом на человека... Примеряюся, где проткнуть... Человек мягкий, я помню что тело у человека мягкое... Вот такая вот штука! Вот... Ночью страшно, потому что я вижу... Во сне я не слепой... Рядовой, разведчик -- Не смотрите, что я маленькая, хрупкая... Я тоже там была... Оттуда я... С каждым годом мне все труднее отвечать на вопрос: "Ты не солдат, зачем туда поехала?" Мне было двадцать семь лет... Все подружки замужем, а я -- нет. Дружила с парнем год, а он женился на другой. "Убери! Сотри из памяти, чтобы никто не знал и не догадывался, что мы там были," -- пишет мне подруга. Нет, стирать из памяти не буду, а разобраться хочу... Уже там мы начали понимать, что нас обманули. Вопрос: почему нас так легко обманывать? Потому что мы этого сами хотим...Не знаю, хотим или хочем? Как правильно? Много живу одна, скоро разучусь говорить. Совсем замолчу. Могу признаться... От мужчины бы скрыла, а женщине скажу... У меня округлились глаза, когда я увидела, какое количество женщин едет на эту войну. Красивые и некрасивые, молодые и не очень молодые. Веселые и злые. Пекари, повара, официантки... Уборщицы... Конечно, у каждой присутствовал практический интерес -- хотелось заработать, может, и личную жизнь устроить. Все незамужние или разведенные. В поиске счастья...Судьбы...Там счастье было...И по-настоящему влюблялись. Играли свадьбы. Тамара Соловей... Медсестра... Принесли на носилках вертолетчика, черный весь, обгоревший. А через два месяца она меня позвала на свадьбу -- они женятся. Я спрашиваю девчонок, с которыми жила в комнате: как мне поступить, у меня траур? Мой друг погиб, мне надо написать его маме, я два дня плачу. "Послезавтра, может и ее жениха убьют, зато будет кому поплакать над ним," -- отвечают девчонки. Мол, нечего думать -- идти или не идти, подарок ищи. Подарок у всех одинаковый -- конвертик с чеками. Экипаж жениха прибыл с канистрой спирта. И пели, и плясали, и тосты поднимали. Кричали: "Горько!" Счастье везде одинаковое... Особенно женское счастье...Всякое было...Но запоминалось красивое... Комбат вечером зашел ко мне в комнату: "Не бойся! Мне ничего не надо. Ты посиди, я посмотрю на тебя". Но вера была! Большая вера! Вера тоже.. Во что-то верить - это так красиво...Замечательно! Чувство обмана... И вера ... В нас как-то это уживалось... Может, я не могла представить себе другую войну, не похожую на Великую Отечественную. С детства любила военные фильмы смотреть. Я так думала... Я так себе в уме рисовала. Ну, такие сцены... Разве может военный госпиталь обойтись без женщин? Без женских рук? Лежат обожженные...Истерзанные... Даже просто руку положить на рану, передать какой-то заряд. Это же милосердие! Для женского сердца работа! А верите ли вы мне? Верите ли вы нам? Ну, не все же там были проститутки и "чекистки"? Хороших девочек было больше. Как женщине вам доверяю... Как женщине... С мужчинами лучше молчать на эту тему. В лицо рассмеются... У меня на новой работе (я приехала и уволилась со старого места) никто не знает, что я с войны... Из Кабула... Недавно заспорили об Афганистане: что за война, почему война -- и наш главный инженер меня оборвал: "Ну , что вы, молодая женщина, понимаете в военных делах... Мужское это..." (Засмеялась). Я встречала на войне много мальчиков, которые сами рвались на опасные операции. Погибали, не задумываясь. Я там много наблюдала за мужчинами... Подсматривала... Было любопытно... Ну... Что у них там в голове, что за микроб такой? Всегда они воюют... Я видела, как они рисковали жизнью, как они убивали. И они до сих пор считают, что они какие-то особенные, раз они убивали. Их коснулось что-то, что на коснулось других. Может, это болезнь? Существует микроб. Вирус... Заражаются им... Все перевернулось дома... Среди своих...Уезжали из государства, которому эта война была нужна, а вернулись в государство, которому эта война не нужна. Свой социализм рушится, уже не до того, чтобы строить его за тридевять земель. Никто Ленина и Маркса уже не цитирует. Не вспоминает о мировой революции... Герои теперь другие... Фермеры, бизнесмены...Идеалы другие: мой дом -- моя крепость... А нас воспитывали на Павке Корчагине... На Мересьеве... Мы пели песни у костра: "Раньше думай о Родине, а потом о себе". Скоро смеяться над нами будут... Пугать детей... Обидно не за то, что нам чего-то не додали... Медалек не хватило... Нас вычеркнули, как будто нас не существует. Попали меж жерновов... Первые полгода я не могла уснуть ночью. А когда засыпала, снились трупы, обстрелы. В ужасе вскакивала. Закрою глаза -- картины повторяются. Записалась на прием к невропатологу. Он выслушал и удивился: "Вы что, так много трупов видели?" Ох, как мне хотелось заехать по его молодой роже!! Еле сдержалась...Уговорила себя... Я могла и матом загнуть! На войне научилась. Ни к какому врачу больше не пошла. Началась депрессия... Утром мне не хочется вставать с постели, умываться, расчесывать волосы. Все делаю через силу, заставляю себя. Иду на работу... С кем-то разговариваю... Спроси меня вечером -- ничего не помню. Я все больше и больше не хочу жить. Музыку не могу слушать. Читать стихи. А раньше я все это любила, я этим жила. Никого в гости не зову. И сама не хожу. Спрятаться негде -- проклятый жилищный вопрос! Живу в коммуналке... Что я заработала на войне? Оделась немного... Мебель купила итальянскую... Но осталась одна... В той жизни ничего не нашла и в этой потерялась. С этой жизнью я тоже не совпадаю. Мне все равно хочется во что-то верить. У меня забрали... Меня ограбили...Не только деньги в банке пропали, инфляция, хуже - конфисковали прошлое. У меня нет прошлого... Нет веры... Чем жить? Вы думаете, что мы жестокие? А догадываетесь ли, какие жестокие вы? Нас не спрашивают и не слушают. Но о нас пишут... Имени моего не называйте... Считайте, что меня уже нет... Служащая -- На кладбище летишь, как на встречу... Первые дни ночевала там... И не пугалась... Я теперь полет птиц очень понимаю, и как трава колышется. Весной жду, когда цветок ко мне из земли вырвется. Подснежники посадила... Чтобы скорее дождаться привета от сына... Они оттуда ко мне поднимаются... От него... Сижу у него до вечера. До ночи. Иногда как закричу, и сама не услышу, пока птицы не поднимутся. Шквал вороний. Кружат, хлопают надо мной, я и опомнюсь. Перестану кричать. Все четыре года каждый день прихожу. Или утром, или вечером. Одиннадцать дней не была, когда с микроинфарктом лежала, не разрешали вставать. А встала, тихонько до туалета дошла... Значит, и до сына добегу, а упаду, так на его могилку. В больничном халате убежала... Перед этим сон видела. Появляется Валера: -- Мамочка, не приходи завтра на кладбище. Не надо. Прибежала: тихо, ну вот так тихо, словно его там нет. Вот чувствую сердцем -- его там нет. Вороны сидят на памятнике, на ограде и не улетают, не прячутся от меня, как обычно. Поднимаюсь со скамейки, а они мне наперед залетают, успокаивают. Не пускают уйти. Что такое? О чем они хотят предупредить? Вдруг птицы успокоились, поднялись на деревья. И меня потянуло к могилке, и так спокойно на душе, тревога прошла. Этот дух его вернулся. "Спасибо, мои птички, что подсказали, не дали уйти. Вот и дождалась сыночка..." Среди людей мне плохо, хожу неприкаянная. Что-то мне говорят, тормошат... Мешают... А там мне хорошо. Мне хорошо только у сына. Меня или на работе, или там можно найти. Там, на могилке... там мой сын вроде как живет... Я высчитала, где лежит его голова... Сажусь рядышком и все ему рассказываю... Какое у меня было утро, какой день... Вспоминаем с ним... Смотрю на портрет... Глубоко смотрю, долго... Он или немножко улыбнется, или, чем-то недовольный, нахмурится. Вот так с ним и живем. Если я покупаю новое платье, то только чтобы к сыну прийти, чтобы он меня в нем увидел... Раньше он передо мной на колени становился: "Матушка, ты моя. Красавица ты моя!" Теперь я перед ним... Всегда: открою калиточку и стану на колени: -- Доброе утро, сынок... Добрый вечер, сынок... Всегда с ним. Хотела мальчика из детдома взять... Найти такого же, глазастенького. Да сердце больное. Сердце уже не выдержит. Как в темный туннель, загоняю себя в работу. Если у меня будет время сесть на кухне и посмотреть в окно, я сойду с ума. Спасти меня могут лишь мучения. Я ни разу за эти четыре года не была в кино. Продала цветной телевизор, и деньги эти пошли на памятник. Я радио ни разу не включила. Как сыночек погиб, у меня все изменилось: лицо, глаза, даже руки. Я по такой любви вышла замуж. Выскочила! Он летчик, высокий, красивый. В кожаной куртке, унтах. Медведь. Это он будет моим мужем?! Девчонки ахнут! Зайду в магазин, ну почему наша промышленность не выпускает домашние тапочки на каблуках? Я против него такая маленькая. Как я ждала, чтобы он заболел, закашлял, чтобы у него был насморк. Тогда на целый день останется дома, я буду ухаживать за ним. Безумно хотела сына. И сын, чтобы как он. Такие глаза, такие уши, такой нос. Как будто кто-то подслушал на небе -- сын весь в него, капелька в капельку. Я не могла поверить, что эти двое замечательных мужчин мои. Не могла поверить! Любила дом. Любила стирать, гладить. Так любила все, что на паучка не наступлю, муху, божью коровку поймаю в доме, в окошко выпущу. Пусть все живет, любит друг друга -- я такая счастливая! Звоню в дверь, включаю в коридоре свет, чтобы сын меня увидел радостной: -- Лерунька (звала его в детстве Лерунька), это я. Соску-у-чилась!! -- Из магазина или с работы бегу. Я безумно любила сына, я и сейчас его люблю. Принесли фотографии с похорон... Не взяла... Еще не верила... Я -- верный пес, я из тех собак, что умирают на могиле. И в дружбе всегда была верная. Молоко из груди течет, а мы с подругой договорились встретиться, я должна ей отдать книгу. Полтора часа стою на морозе, жду, ее нет. Человек не может просто так не прийти, раз обещал, что-то случилось. Бегу к ней домой, а она спит. Она не могла понять, почему я плачу. Я ее тоже любила, я ей платье подарила самое любимое -- голубое. Такая я. В жизнь медленно входила, робко. Некоторые смелее. Не верила, что меня можно любить. Говорили: красивая, -- не верила. Я шла по жизни с отставанием. Но если я что-то запоминала, заучивала, то это на всю жизнь. Навсегда. И все с радостью. Полетел в космос Юрий Гагарин, мы с Лерунькой выскочили на улицу... Мне хотелось всех любить в эту минуту... Всех обнять... Мы кричали от радости... Я безумно любила сына. Безумно. И он меня безумно любил. Могила меня притягивает... Зовет... Как будто он меня окликает... У него спрашивали: -- Девушка у тебя есть? Он отвечал: -- Есть, -- и показывал мой студенческий билет, где у меня еще косы длинные-длинные. Он любил танцевать вальс. Пригласил меня на первый свой вальс в школе на выпускном вечере. А я не знала, что он умеет танцевать, научился. Мы с ним кружились. Вяжу у окно вечером, жду его. Шаги... Нет, не он. Шаги... Моего сына шаги! Ни разу не ошиблась. Садимся друг против друга и до четырех утра говорим. О чем? Ну о чем говорят люди, если им хорошо. Обо всем. О серьезном и о пустяках. Хохочем. Он мне напоет, сыграет на пианино. Гляну на часы: -- Валера, спать. -- Давай, матушка, еще посидим. Он звал меня: матушка моя, матушка моя золотая. -- Ну, матушка моя золотая, твой сын поступил в Смоленское высшее военное училище. Рада?! Сел за пианино: Господа офицеры -- голубые князья! Я, наверно, не первый, И последний не я... Мой отец -- кадровый офицер, погиб, защищая Ленинград. Дед был офицером. Сына сама природа слепила военным человеком: рост, сила, манеры. Ему бы в гусары! Белые перчатки... Карты, преферанс... "Моя военная косточка", -- веселилась я. Хотя бы на нас что-нибудь капнуло с небес господних... Знак показался... Все ему подражали. Я, мама, подражала ему. Садилась, как он, у пианино, немного вполоборота. Иногда начинала ходить, как он. После его смерти особенно. Я хочу, чтобы он всегда присутствовал во мне... Продолжал жить... -- Ну, матушка моя золотая, твой сын уезжает. -- Куда? Молчит. Сижу в слезах: -- Сыночек, куда ты едешь, дорогой? -- Что значит- куда? Уже известно куда. Матушка моя, за работу. Будем начинать с кухни... Друзья придут... Мгновенно догадываюсь: -- В Афганистан? -- Туда... -- И такое сделал лицо, не подступиться, железный занавес опустил. Ворвался в дом Колька Романов, его друг. Как колокольчик, все рассказал: они еще с третьего курса подавали рапорт с просьбой отправить их в Афганистан. Им долго отказывали. Первый тост: кто не рискует, тот не пьет шампанского. Весь вечер Валера пел мои любимые романсы... Господа офицеры -- голубые князья! Я, наверно, не первый, И последний не я... Четыре недели оставалось. Утром перед работой захожу в его комнату, сижу и слушаю, как он спит. Спал он тоже красиво. Как природа нам стучала в дверь, как подсказывала. Вижу сон: я на черном кресте в черном длинном платье... И ангел меня на кресте носит... Я еле-еле вишу... Решила глянуть, куда же я упаду... В море или на сушу? Вижу -- внизу котлован, залитый солнцем... Ждала его в отпуск. Он долго не писал. Звонок на работу: -- Матушка моя золотая, я прибыл. Не задерживайся. Суп готов. Я закричала: -- Сыночек, сыночек! Ты не из Ташкента? Ты -- дома! В холодильнике кастрюля твоего любимого борща!! -- Ох ты! Кастрюлю видел, но крышку не поднимал. -- А у тебя что за суп? -- Суп -- мечта идиота. Выезжай. Иду встречать к автобусу. Приехал весь седой. Не признался, что не в отпуске, а отпросился из госпиталя: "Матушку повидать на два дня". Дочка видела, как катался по ковру, рычал от боли. Гепатит, малярия -- все вместе привязалось к нему. Предупредил сестру: -- То, что сейчас было, это не для мамы. Иди, читай книгу. Опять я заходила перед работой в его комнату, смотрела, как он спит. Открыл глаза: -- Что, матушка моя? -- Почему не спишь? Еще рано. -- Сон я видел плохой. -- Сыночек, если плохой, надо перевернуться. Будет хороший. И не надо рассказывать плохих снов, тогда они не сбываются. Провожали его о Москвы. Стояли солнечный майские дни. Калужница цвела... -- Как там, сынок? -- Афганистан, матушка моя, это то, что нам делать нельзя. Только на меня смотрел, больше ни на кого. Протянул руки, лбом потерся: -- Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу!! -- Пошел. Оглянулся. -- Вот и все, мама. Никогда не говорил "мама", всегда "матушка моя". Солнечный прекрасный день. Калужница цвела... Дежурная в аэропорту смотрела на нас и плакала... Седьмого июля просыпаюсь без слез... Стеклянными глазами уставилась в потолок... Он меня разбудил... Как бы пришел попрощаться... Восемь часов... Надо собираться на работу... Мечусь с платьем из ванной в комнату, из одной комнаты в другую... Не могу надеть почему-то светлое платье... Меня кружило... Никого не видела... Все плыло... А к обеду успокоилась, к середине дня... Седьмое июля... Семь сигарет в кармане и семь спичек... Семь снятых кадров в фотоаппарате... Семь писем ко мне... И семь писем невесте... Книга, раскрытая на седьмой странице... Коба Абэ. "Контейнеры смерти"... Секунды три-четыре у него было, чтобы спастись... Они летели с машиной в пропасть... -- Ребята, спасайтесь! А мне -- концы!! -- Он не мог прыгнуть первым. Оставить друзей... Он этого не мог... "Пишет вам заместитель командира полка по политической части майор Синельников С.Р. Я, выполняя свой солдатский долг, считаю необходимым сообщить вам, что старший лейтенант Волович Валерий Геннадьевич погиб сегодня в десять часов сорок пять минут..." Уже весь город знает... В Доме офицеров черный креп висит и его фотография... Уже самолет с гробом вот-вот приземлится... Мне ничего не говорят... Никто не решается... На работе моей все ходят заплаканные... -- Что случилось? Отвлекают под разными предлогами. Заглянула в дверь приятельница. Потом наш врач в белом халате. Я как просыпаюсь: -- Люди! Вы что, с ума сошли? Такие не гибнут!! Нет! -- Стала стучать по столу. Подбежала к окну, стучала в стекло. Сделали укол. -- Люди! Вы что, с ума сошли? Спятили?! Еще укол. Меня никак не брали уколы. Говорят, я кричала: -- Я хочу его видеть. Ведите меня к сыну. -- Ведите, иначе она не выдержит. Длинный гроб, необтесанный... И желтой краской большими буквами: "Волович". Я подняла гроб. Хотела с собой забрать. У меня лопнул мочевой пузырь... Нужно место на кладбище... Место сухое... Сухонькое... Нужно пятьдесят рублей? Я дам, дам. Только хорошее место... Сухонькое... Я понимаю там, внутри, что это ужас, а сказать не могу... Место сухонькое... Первые ночи не уходила... Там оставалась... Меня домой отведут, я назад... Косили сено... В городе и на кладбище сеном пахло... Утром встречаю солдатика: -- Здравствуй, мама. Ваш сын был у меня командиром. Я готов вам все рассказать. -- Ой, сынок, подожди. Пришли домой. Он сел в кресло сына. Начал и раздумал: -- Не могу, мама... Захожу к нему -- поклонюсь, и когда ухожу -- поклонюсь. Дома я только тогда, когда у меня гости. Мне у сына хорошо. Я и в мороз там не замерзаю. Там письма ему пишу, у меня гора неотправленных писем. Как их мне ему отправить? Возвращаюсь ночью: горят фонари, едут машины с включенными фарами. Возвращаюсь пешком. У меня внутри такая сила, что ничего не боюсь: ни зверя, ни человека. Стоят в ушах слова сына: "Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу!!" Кто за это ответит? Кто-то же должен... Я хочу долго прожить, очень стараюсь для этого. Жить,чтобы быть с сыном... Самое беззащитное у человека -- это его могилка. Его имя. Я всегда защищу своего сына... К нему приходят товарищи... Друг ползал перед ним на коленках: "Валера, я весь в крови... Вот этими руками я убивал... Из боев не вылазил... Я весь в крови... Валера, я теперь не знаю, что лучше -- погибнуть или остаться жить? Я теперь не знаю..." Хочу понять, кто за все это ответит? Почему не называют их имена? Как он пел: Господа офицеры -- голубые князья! Я, наверно, не первый, И последний не я... Ходила в церковь, с батюшкой беседовала. -- У меня сын погиб. Необыкновенный, любимый. Как мне теперь себя вести с ним? Какие наши русские обычаи? Мы их забыли. Хочу их знать. -- Он крещеный? -- Батюшка, мне очень хочется сказать что он крещеный, но нельзя. Я была женой молодого офицера. Мы жили на Камчатке. Под вечным снегом... В снежных землянках... Здесь у нас снег белый, а там голубой и зеленый, перламутровый. Он не блестит и не режет глаза. Чистое пространство... Звук идет долго... Вы меня понимаете, батюшка? -- Матушка Виктория, плохо, что не крещеный. Наши молитвы к нему не дойдут. У меня вырвалось: -- Так я окрещу его сейчас! Своей любовью, своими муками. Через муки я его окрещу... Батюшка взял мою руку. Она дрожала: -- Нельзя так волноваться, матушка Виктория. Как часто ходишь к сыну? -- Каждый день хожу. А как же? Если бы он жил, мы каждый день с ним бы виделись. -- Матушка, нельзя его беспокоить после пяти вечера. Они уходят на покой. -- Я на работе до пяти, а после еще подрабатываю. Памятник новый ему поставила... Две с половиной тысячи... Долги надо отдать. -- Слушай меня, матушка Виктория, в выходной день приходи обязательно и каждый день к обедне -- к двенадцати часам. Тогда он тебя слышит. Дайте мне муки, самые печальные, самые невыносимые, пусть только доходят до него мои молитвы... Моя любовь... Мать -- У нас все происходит каким-то чудом... Все держится на этой вере... В чудо! Загружают нас в самолет: "Бегом! Бег-гом!" И рядом, ну... Рядом в нескольких десятках метров от нас... Ведут под руки пьяного летчика, пьяного наповал, его заталкивают в кабину. Мать честная! Все -- ничего... Самолет поднимается и летит. Внизу -- горы, острые пики. Падать на них жуть...Как на гвозди... Мать честная! Пот прошибает... Прилетели нормально, точно по времени. Команда: "Выходить! Строиться!" Ноги в корячку проходит с форсом летчик -- трезвый. Все-- ничего...Что это? Что -- если не чудо? Так у нас подвиги совершаются, героями становятся. Но когда мы начинаем каяться, то тоже удержу нет -- белую рубашку на груди накрест! Плачем горючими слезами. Все -- на полную катушку! До дна! Как в пьянке. Я вернулся... Я приказал себе: все к черту! К черту! Превращают нас в душевнобольных, в насильников, в наркоманов. Я вернулся... У меня нормальная жизнь нормального человека... Мать честная! Все -- ничего... Пил вино, любил женщин, дарил цветы. Женился. У меня первый сын... Вот сижу перед вами -- что я похож на сумасшедшего? На крокодила похож? Я служил в спецназе... У нас отличные все ребята были, много деревенских. Из Сибири. Они здоровее, выносливее. Один попался с приветом... Любил шомполом прокалывать барабанные перепонки пленным "духам". Мать честная! Один... Всего один...( Молчит). Жизнь, как ни странно, продолжается... У Бориса Слуцкого: "Когда мы вернулись с войны, я понял, что мы не нужны". Во мне сидит вся таблица Менделеева... Малярия до сих пор бьет... А за что? Нас никто не ждал... А там нам кричали другое: двинете перестройку, тряхнете стоячие мозги. Болото! Вернулись мы... Никуда нас не пустили... С первого дня твердят: "Учитесь, ребята. Семьи заводите". Мать честная! Все -- ничего... Кругом -- спекуляция, мафия, равнодушие, а нас к серьезному делу не подпускают... Мне один дельный человек объяснил: "А что вы умеете? Только стрелять... А что вы знаете? Что Родину только с пистолетом защищают? Что справедливость только с автоматом восстанавливают?" Ладно... Мы -- не герои...Мать честная! Может, через тридцать лет я сам сыну скажу: "Сын, не все было так геройски, как в книжках написано, была и грязь". Я сам скажу... Но через тридцать лет... А сейчас это живая рана, только-только начала заживать, затягиваться пленкой... ( Начинает ходить по комнате.) Был у меня там момент... (Остановился.) Вам интересно? Я подумал о последнем желании... Оказалось оно таким простым: кружку воды и сигарету. Мать честная! Я не хотел умирать, я не думал умирать...Сознание уплыло от потери крови...Сознание качалось... Пришел в себя от крика... Валерка Лобач, наш санинструктор... Он бил меня по лицу и кричал в истерике: "Ты у меня будешь жить! Ты у меня будешь жить!"( Резко сел). Самому интересно вспомнить... Мать честная! Все -- ничего... По ночам я до сих пор тащу в горы на себе: автомат, "два БК", то есть два боевых комплекта -- девятьсот патронов, к этому надо прибавить -- четыре гранаты, дымы, пирофакелы, ракетницу, каску, бронежилет, саперную лопату, ватные штаны, плащ-палатку, сухпай на трое суток (а это девять тяжеленных консервных банок и три больших пачки сухарей). Полсотни килограмм.. На ногах кирзачи с портянками, в которые нас переобули перед отправкой из Союза. Я ноги спек, пока не снял с убитого "духа" канадские кроссовки... К черту все! К черту! На войне все меняются, даже собаки меняются. Голодные... Чужие собаки... Смотрят на тебя, как на еду, человек же никогда не ощущает себя едой, а тут я почувствовал. Раненый лежал... Меня ребята быстро нашли...(Замолчал.) Зачем вы пришли? Зачем я согласился... Тронули это... К чему? Для кого? Мой дед на Великой Отечественной воевал... Я ему рассказываю, как десять пацанов в одном бою потеряли. Десять гробов...Десять целлофановых пакетов... Дед отвечает: "Да! Ты настоящей войны не видал. У нас из боя сто-двести человек не возвращалось. Складывали в братскую могилу в одних гимнастерках или в нижнем белье и песком засыпали". К черту!! Я кончаю... Мать честная! Все -- ничего... Пили мы там водку "Московскую", в народе "каленвал". Три рубля шестьдесят две копейки... Четыре года прошло... Одно не изменилось -- смерть, то что друзья погибли, все остальное изменилось... Недавно был у зубного врача... Приехали мы все с цингой, парадантозом. Сколько хлорки съели? Один выдернули мне зуб, второй... И от боли в шоке (заморозка не взяла) я вдруг заговорил... А женщина -- врач смотрит на меня почти с отвращением, у нее на лице все ее чувства. Мол, полный рот крови, а он еще говорит. Я понял, что все о нас вот так и думают: полный рот крови, а они еще говорят... Ищут какие-то слова... Сержант, боец спецназа Post mortem ТАТАРЧЕНКО ИГОРЬ ЛЕОНИДОВИЧ (1961 -- 1981) Выполняя боевое задание, верный воинской присяге, проявив стойкость и мужество, погиб в Афганистане. Любимый Игорек, ты ушел из жизни, не познав ее. Мама, папа. ЛАДУТЬКО АЛЕКСАНДР ВИКТОРОВИЧ (1964 -- 1984) Погиб при исполнении интернационального долга. Ты честно выполнил свой воинский долг. Себя уберечь, мой сыночек, не смог. На афганской земле ты погиб, как герой, чтоб мирное небо было над страной. Дорогому сыночку от мамы. БАРТАШЕВИЧ ЮРИЙ ФРАНЦЕВИЧ (1967 -- 1986) Геройски погиб при исполнении интернационального долга. Помним, любим, скорбим. Память родных. БОБКОВ ЛЕОНИД ИВАНОВИЧ (1964 -- 1984) Погиб при исполнении интернационального долга. Зашла луна, погасло солнышко, дорогой сыночек, без тебя. Мама, папа. ЗИЛФИГАРОВ ОЛЕГ НИКОЛАЕВИЧ (1964 -- 1984) Погиб верный воинской присяге. Не сбылись желанья, не сбылись мечты, рано закрылись глазки твои, Олежек, сыночек, братишка родной, не высказать боль расставанья с тобой. Мама, папа, братики и сестрички. КОЗЛОВ АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ (1961 -- 1982) Погиб в Афганистане. Единственному сыночку. Мама. БОГУШ ВИКТОР КОНСТАНТИНОВИЧ (1960 -- 1980) Погиб при защите Родины. Опустела без тебя земля... Мама Суд над "Цинковыми мальчиками" ( История в документах ) Недавно группа матерей воинов-интернационалистов, погибших в Афганистане, подала в суд на писательницу Светлану Алексиевич, автора книги "Цинковые мальчики". Их исковое заявление будет рассматриваться в народном суде Центрального района Минска. Поводом для обращения в суд стал спектакль "Цинковые мальчики", поставленный на сцене Белорусского театра имени Янки Купалы, и публикация отрывков из книги в газете " Комсомольская правда". Спектакль был записан республиканским телевидением и продемонстрирован жителям Беларуси. Матерей, несущих в себе все эти годы свое неизбывное горе, оскорбило, что их мальчики показаны исключительно как бездушные роботы-убийцы, мародеры, наркоманы и насильники, не ведающие пощады ни старому, ни малому... Л.Григорьев "Вечерний Минск". 12 июня 1992 г. За "Цинковые мальчики" -- в суд" -- так называлась заметка, напечатанная 22 июня в газете "На страже Октября" и в некоторых других изданиях. "Писательнице Светлане Алексиевич, -- говорилось в заметке, -- после выхода ее книги объявили настоящую войну -- автора обвиняют в искажении и фальсификации рассказов "афганцев" и их матерей. И вот очередное наступление после появления на сцене Белорусского театра имени Я. Купалы и на экранах телевидения одноименного спектакля. Судьям Центрального района надо будет рассмотреть исковое заявление группы матерей погибших воинов-интернационалистов. Дата суда еще не назначена. Спектакль снят со сцены..." Мы позвонили в суд Центрального района столицы с просьбой прокомментировать это сообщение, но там оно вызвало удивление. Секретарь С. Кульган сказала нам, что такое исковое заявление в суд не поступало... Как пояснил нам автор заметки в газете "На страже Октября" В. Стрельский, информация была взята им из московской газеты "Красная звезда". "Чырвоная змена". 14 июля 1992 г. 20 января газета "Советская Белоруссия" сообщила: "В народном суде Центрального района Минска начался судебный процесс по делу писательницы Светланы Алексиевич..." А за день до этого, 19 января, газета "Вечерний Минск" опубликовала заметку на эту же тему под заголовком "Суд над литератором". Я специально указываю конкретные даты публикаций. Дело в следующем... Посетив суд Центрального района столицы Беларуси, я узнал, что дело ведет судья Городничева. Включить диктофон она не разрешила. От каких-либо пояснений категорически отказалась, сославшись на то, что "не нужно нагнетать атмосферу". Но Городничева таки продемонстрировала папку по делу Алексиевич, которая была заведена... 20 января. То есть очевидно: материалы для печати о том, что суд идет (!), были готовы еще до того, как сама судья завела дело... Леонид Свиридов "Собеседник", No 6, 1993 г. В народный суд Центрального района Минска поступило два исковых заявления. Бывший афганец, ныне инвалид, утверждает, что С. Алексиевич написала о той войне и о нем лично неправду, оклеветала. Посему должна публично извиниться, а поруганную солдатскую честь компенсировать суммой в 50 тысяч рублей. Мать погибшего офицера разошлась с писательницей в оценках советского патриотизма и его роли в воспитании молодого поколения. С обоими истцами Светлана Алексиевич встречалась несколько лет назад в процессе работы над известной книгой "Цинковые мальчики". Оба ныне заявляют, что говорили тогда "не так", а если и говорили "так", как зафиксировано в книге. то сейчас передумали. Небезынтересные нюансы. Солдат-истец, обвиняя писательницу в искажении фактов, в оскорблении его достоинства, ссылается на газетную публикацию 1989 года. Хотя в ней фигурирует не его, а совсем иная солдатская фамилия. Мать-истица уводит суд в лабиринты политики и психологии, откуда не вызволит и рота научных экспертов. Тем не менее оба иска приняты нарсудьей к производству. Судебные заседания еще не начались, но вовсю идет досудебный допрос писательницы... Анатолий Козлович "Литературная газета", 10 февраля 1993 г. Под судом известная белорусская писательница Светлана Алексиевич, напомнившая в свое время о том, что "У войны не женское лицо". Оказалось, что пепел Афганистана еще стучит в сердца некоторых возмущенных читателей, не простивших С. Алексиевич "Цинковых мальчиков", документальную повесть о неизвестной нам афганской войне. Писательницу обвиняют в передержках, выборочном использовании представленных ей участниками войны, вдовами и матерями погибших солдат материалов. И вообще в клевете, антипатриотизме и очернительстве. Пока не ясно, будет ли дан делу "законный ход" или все-таки авторы искового заявления, потребовав некоей моральной компенсации, до суда (открытого суда) не доведут. Но сигнал характерный. Прямо встала тень майора Червонописсного, поучавшего на съезде союзных депутатов академика Андрея Сахарова, как тому следует оценивать афганскую войну. Федор Михайлов "Куранты", 3 февраля 1993 г. Из судебного иска Ляшенко Олега Сергеевича, бывшего рядового, гранатометчика 6 октября 1989 года в статье "Мы возвращаемся оттуда...", опубликованной в газете "Лiтаратура i мастацтва", были напечатаны отрывки из документальной книги Светланы Алексиевич "Цинковые мальчики". Один из монологов подписан моим именем (фамилия указана неправильно). В монологе отражен мой рассказ об афганской войне и моем пребывании в Афганистане, отношениях между людьми на войне, после войны и т.д. Алексиевич полностью исказила мой рассказ, дописала то, что я не говорил, а если говорил, то понимал это по-другому, сделала самостоятельные выводы, котор