ашептала Света погромче, но Илья дрожащей сухой ладонью гладил ее живот, забыв все на свете. Она нервно засмеялась и довольно громко воскликнула: - Отпустишь ты меня, наконец! - сделав попытку протиснуть руки между своими бедрами и его руками. - Пусти же! Внезапно перед ними вырос темный силуэт, и гневный голос Вадима вскричал: - Подлец, она тебе говорит! Света мгновенно отпрянула назад, а Вадим, развернувшись, влепил любовнику ослепительную оплеуху. Света повернула к Вадиму разгоряченное лицо и, трепеща, звонко ударила его по щеке. - Кто тебя сюда звал?! - загремела она, наступая на него. - Защитник нашелся! Мужчины уставились на нее, выпучив глаза и ничего не соображая. В ужасной наступившей тишине стукнула дверь, и веранда, с прилегающими к ней дорожками, осветилась переливающимися огоньками, там и сям спрятанными в листве. - Эй, ребята, где вы тут, в потемках? - донесся встревоженный голос Шустера. Послышались шаги, смех, кто-то чиркнул зажигалкой, и лужайка наполнилась народом. Боб притащил коробку пива и раздавал всем по бутылке. Вадим сидел, оглушенный, на траве. Невдалеке, в такой же позе, привалившись к дереву, сидел Илья и криво ему улыбался. Открывали бутылки. Шустер в смятении тряс Илью за плечо, заглядывая ему в лицо, замирая от вихря внезапных, напугавших его предчувствий, и быстро, жестко застучавшего сердца. Из дома донеслась музыка, и, появившаяся Ирка взахлеб закричав: - Сколько вас всех собирать? Анжела с Питером уже танцуют! - потащила народ в дом. x x x В маленькой комнатке на другом конце дома Илья горячо шептал Шустеру: - Давай, соглашайся! - А что ты, собственно, хочешь? - Шустер с опаской разглядывал лицо Ильи. - Мы друзья со школы, и я скажу в открытую: ведь это та баба, которой ты снял квартиру? - Допустим. - Откажись от нее. Шустер вспыхнул: - С какой же стати? - Просто так. Я прошу тебя, понимаешь? - Абсолютно не понимаю. - Шустер смотрел на Илью, чувствуя ползущий из глубин панический страх. - Эта баба будет моя! - слово "моя" Илья произнес надменно, со значением посмотрев на приятеля. - Нет, милок, ты в школе всех девиц щупал... самый удачливый! Эту бабу я для себя нашел, уйму денег на нее ухлопал, а теперь приходишь ты и диктуешь, что мне делать?! - заорал Шустер, остервенясь. - Поскольку ты мой друг, я ставлю тебя в известность. - Что же ты за друг! - яростно огрызнулся Шустер и вдруг завизжал, плюясь: - Шкура ты, а не друг! - а в голове гремело: "Отберет! Отберет!" - Вот тебе и на! - Илья рассмеялся жестким, холодным смехом. Видно было, что он совершенно уверен в себе и ни на йоту не изменит принятого решения. Шустер это знал и ненавидел его сейчас вдвойне. Потому что отношения с этой женщиной должны были стать кульминацией его жизни. В Австралии очень мало женщин из России, и почти все они, конечно, замужем, а ему в силу его неказистой внешности и раньше было трудно найти желающих, - вся же надежда Шустера засияла оттого, что Света стала брать деньги, а это реальнейший шанс иметь, наконец, постоянную женщину. Но особенная точка - была ее невероятная сексуальная привлекательность. В мыслях Шустера эта женщина состояла из тела и одного, исключительно, тела. И мысли о ней, а, точнее, об этом теле, выводили Шустера из равновесия. Гладко выбритые щечки его тряслись, а в маленьких юрких глазках отражалась бешеная работа: немедленно найти выход, самый радикальнейший, спасительный. И он, этот выход, конечно же нашелся. - Илюша, зачем нам ссориться из-за пустяков, - он хохотнул, сально заблестел глазками, оценивающе рассматривая красивое, не знающее сомнений лицо друга, и начал: - У меня предложение: таких баб, как грязи, тебе с твоей наружностью ничего не стоит любую поиметь. А я дам тебе денег. Сколько ты хочешь? - щедро предложил он. Илья блудливо ухмыльнулся. Улыбка у него была неожиданная и не легкая: губы слушались с трудом, и видно было, что для него она необычна и неудобна, как досадное, но иногда необходимое действие. - Фу-ты, ну-ты, как ты до такого мог договориться? Это нестерпимо пошло. - Он выдержал паузу, наслаждаясь смущением Шустера, а в глазах его блестело удовольствие. В то же время было видно, что идея застала его врасплох, и он, в действительности, еще не знает, как к ней относиться. Но привычка выставить ближнего за глупца и, как правило виноватого, сработала, как рефлекс, - задолго до того, как он сам принял решение. Заметив некоторое колебание в глазах Ильи, Шустер заметно повеселел, оживился, заюлил и, наконец, конфузливо захихикал. На самом деле, он, конечно, не был сконфужен ничуть. - Елки-палки... а, впрочем, занятно, - тоже посмеиваясь, проронил Илья, принимая обычную для него роль главного и безусловно определяющего лица. - Смешно пообсуждать... Он прошелся взад и вперед, не без коварства поглядывая на приятеля. Шустер весь подобрался. Привыкнув за многие годы играть роль ведомого, что бывает часто в дружеских, так же как и в брачных парах, где более сильный определяет и навязывает, а зависимый подчиняется, смиряя свою гордость и желания, где, впрочем, каждая из сторон получает за это вознаграждение в виде дополнительных удобств, Шустер, наконец, почувствовал злобу. Не один раз за эти годы у него были поползновения освободиться от диктата, надменной беспардонности дружка, но каждый раз оказывалось, что Илья ему опять чем-нибудь да нужен: то совместная работа, активная и успешная, которую не так-то легко было прервать, да, кажется, и было бы глупо, то присланное Ильей приглашение в Австралию, составившее главное счастье Шустера. Все это витало в воздухе, и не дурак был Шустер, чтобы плевать на кормившую его руку. Но это было, было и прошло, а кто в здравом уме станет вспоминать прошлое? Добро, сделанное другими, забывается особенно быстро. Теперь же наступил чрезвычайный момент. Склонный к лирическим поступкам тогда, когда ему это ничего не стоило, сейчас Шустер должен был сделать все возможное, чтобы переломить волю, монолит решения Ильи. Он должен был сделать то, о чем только изредка помышлял, то, что еще ни разу не оформлялось в виде готового плана. Куш был сладок, а накопившаяся зависть, приниженность и страстное желание унизить соперника едва ли не слаще самой награды. - Денежки! - в восторге завопил Шустер, кривляясь. - Мы с тобой всегда понимали друг друга! - Конечно, понимали! - воскликнул Илья с восторгом ему в тон. - И поэтому я хочу предложить тебе то же самое! - Мне... - растерялся Шустер. - Стал бы я другому предлагать! Я бы взял эту телку и - дело с концом! Но ты как-никак друг, а между друзьями должны быть благородные отношения. - Ну и б... же ты, - скривился Шустер, чувствуя, что его козырная карта бита. - Берешь отступного? Деньги же, дурень! - А... - Шустер сплюнул и ухмыльнулся, - я больше дам! - Может, я больше дам... - задумчиво протянул Илья, почесываясь. - Ну, сколько ты мне можешь дать? - насупившись, встревоженно спросил Шустер. - Что у тебя есть такого, чего у меня нет?.. - Резонно... А слишком много я не дам, всего только девочка. - Вот видишь! - радостно ухватился за эту идею Шустер. - А я дам много, в долгу не останусь. - Давай, называй. - Это обдумать надо, вопрос не простой... Нужно время - решить, - тянул Шустер, ужасно боясь прогадать. - А сколько ты хочешь? - Я нисколько не хочу, но могу послушать, что ты предложишь. - Ну, например, тысячи три... - Что-о-о? И это ты называешь деньгами? - Илья грозно повысил голос. - Ты не видишь, кто перед тобой?! - Я хотел сказать, что четыре могу! - Ты обалдел совсем! - Илья легко встал, прошелся к окну, играя своим великолепно-сухощавым телом, и, заложив руки в карманы элегантного костюма, улыбаясь, повернулся на каблуках к Шустеру. Его встретил ненавистнический взгляд. Илья содрогнулся, веки его задрожали, но он сказал с неуловимым оттенком издевательства, тонко улыбаясь красными губами: - Я полагал, ты предложишь тысяч двадцать-тридцать... я-то знаю, как ты здесь налево накрутил... Тогда мы могли бы говорить. Но твоя сумма звучит смехотворно. - Такие деньги! Чтобы ты не трогал мою бабу! - взвизгнул Шустер, испытывая острое желание вцепиться в его надменное лицо ногтями, как это умеют делать женщины. - Она уже твоя? - живо спросил Илья. - Я подарками ее забросал, куда же она денется... - масляно пропел Шустер. Илья приблизил к нему лицо и с наслаждением зашептал: - Я ее полапал немного, и она, тепленькая, сказала, что не спала с тобой. Если бы этого гуся не вынесло, я бы довел дело до конца - прямо на травке! - Падла ты! - убежденно сказал Шустер. - От такого же слышу. - У меня есть какие-то принципы. - Неужели? - с комизмом осведомился Илья. - Ты - ничтожество, - оскорбительно-спокойно сказал он, задумчиво разглядывая приятеля. Шустер неожиданно для себя задрожал. - Кончилась наша дружба. - Он сидел с помутившимся взглядом. - Я тебя накажу. - Попробуй! - небрежно бросил Илья и легкой походкой направился к двери, но обернулся и, увидев опрокинутое лицо друга, доброжелательно сказал: - Подумай о нормальных деньгах - с тебя не убудет. x x x Стеная от раздирающего ее восторга, с трудом распрямляя затекшие коленки, из смежной с комнатой кладовки выбралась Ирка. Подслушанный разговор возродил в ней поистине страстные чувства. Она почувствовала бурю настоящей жизни, которая обыкновенно обходила ее стороной, а сейчас влила взаправдашний огонь в ее жилы. "Война из-за женщины! О-о-о!" - голова ее кружилась. Кипя пламенным нетерпением, так освежающим ее, Ирка побежала к Анжеле. Томно раскинувшись на подушках, та излагала Оле и Саше свою теорию трансформации духовной материи, обильно посыпая пеплом окружающие предметы. Молодая пара, ко всему в новой стране относившаяся с умилением, разиня рот слушала монолог. Ирка потопталась около них, но не осмелилась прервать сестру. В изнеможении от доставшейся на ее долю удачи, не в силах сдерживать гремевшую внутри бурю, она бросилась на розыски Светы, решив взять от жизни сразу все, что удастся. Она нашла ее в ванной перед зеркалом. Приседая, хватая подругу за плечи и захлебываясь, Ирка с наслаждением пересказала весь подслушанный разговор с прикрасами и дополнениями. - Как они тебя поделили, представляешь?! - радостно воскликнула она, жадно разглядывая следы огорчения на красивом лице. К ее глубокому разочарованию, Света не только ни обиделась, но была заметно польщена, легко и беззаботно смеялась и, видимо, чувствовала себя на высоте. Это уязвило Ирку. Добрая по натуре, она все-таки ожидала большего. Стараясь выжать еще какие-то упущенные возможности, она добавляла фантастические детали, казавшиеся уже нереальными, но Света только похваливала Ирку за расторопность. Внезапно она обернулась и беспечно спросила: - А что это за крем у тебя? Ирка остановилась в крайнем изумлении, словно ударилась лбом в стеклянную стенку, но сердце ее застучало, глаза сверкнули. - Я хочу себе что-нибудь подобрать, - ласково и просительно протянула Света, мгновенно оценив свой промах и твердой рукой выравнивая оплошность. - Я раньше не пользовалась, а теперь жарко и, наверное, надо... Ирочка, ты так хорошо во всем разбираешься - помоги мне найти что-нибудь подходящее? Ирка растаяла, открыла шкафчик с принадлежностями, и вскоре две женщины самозабвенно разглядывали баночки, оживленно судача на совершенно особом диалекте. x x x Праздничная ночь медленно перетекала в предутреннюю бессонную дрожь, гости, позевывая, разместились там и сям с чаем и сластями, когда дверь отворилась и в гостиной появилось новое лицо. - Николай Николаевич, с Новым Годом! Вошедший сразу привлек взгляды своей необычной фигурой огурцом, с плавным расширением на уровне талии. Наверху возвышалась закругленная голова, завершающая эту идеальную элипсовидную конструкцию. Голову, в свою очередь, венчала седая, ровненько подстриженная челка, очевидно привнесенная сюда из подросткового возраста и навечно украсившая эту запоминающуюся личность. Однако, известное легкомыслие в оформлении головы составляло только часть правды, ибо в целом фигура Николая Николаевича выглядела необыкновенно солидно. Добавив сюда только достоинство хороших очков, Николай Николаевич мог бы немедленно быть принят за профессора университета, если бы не неприлично-простоватый его взгляд, которые некоторые находили простодушным, а иные - глупым. В русском обществе Николая Николаевича любили и охотно звали, потому что с ним можно было оставаться самим собой, но все-таки не относились к нему как к равному, потому что у нас сильна иерархичность, где каждый чувствует свое социальное место и играет в свои маленькие игры. С Николаем Николаевичем это было не нужно. Кроме того, он многим помогал, хорошо зная условия страны и свободно владея двумя языками. Только удивительным образом и на английском, и на русском он говорил с акцентом, так что австралийцы принимали его за иностранца, а русские - за инородца. Небывалая простота и легкость участия в чужих трудностях мало помогли Николаю Николаевичу в завоевании достойного места в обществе, а, может быть, и явились для него роковыми, ибо его не уважали. Николай Николаевич помогал слишком легко и часто, слишком не ценил своих усилий, а это между нами как раз и почитается за глупость. Тем временем вошедший с достоинством поздоровался со всеми, только что не расшаркиваясь, и, подойдя к хозяйке, сказал: - Хочу, Ирочка, вас и Боба с праздником поздравить! Давайте расцелуемся! - и трижды облыбызал смеющуюся Иркину мордашку и довольного Боба, который, в свою очередь, аккуратно и смачно облыбызал его. - Николай, у тебя Пасха на Новый Год наехала! - раздался голос Ильи. - Мы, Илюша, кто давно здесь, традиции бережем: чем дальше от Родины, тем лучше в сохранности их надо пользовать. На его оборот речи на лицах замелькали улыбки, а Николай Николаевич, не замечая их, подошел к Илье что-то сказать, но внезапно разглядел через полумрак гостиной новую женщину. Она показалась ему столь соблазнительной, что он остановился на полуслове и изумленно взглянул на Илью: - Какая красотка... Замужем? - Такие не бывают замужем, - откликнулся тот. - Ты старожил, Николай. Она дочь Королькова Александра... - Знаю! Он в Дарвине мыкался, работал, где ни придется и хлебнул порядочно. А что, семья к нему приехала? - Света и ее мать, Нина Ивановна. - Погоди-ка... - Николай Николаевич что-то соображал, глаза его зажглись интересом. - Саша говорил, что у его жены был роман. А потом это всплыло, ну, он тихий, прощает и терпит, только жене говорит, ты решай, потому что нам невозможно так счастье поддерживать. Дождался, выгнала его жена, - приглашая разделить его чувства, улыбаясь, докончил Николай Николаевич - в точности, как многие, рассказывая печальные истории и ужасаясь подробностям, случившимся с другими, не могут, хоть и в самый последний момент, скрыть удовлетворенной и радостной улыбки, пусть и еле заметной. - А мы все наоборот представляли! - расхохотался Илья. Услышав его смех, подошла Света, задумчиво взглянула на него. Присела на высокий стул, так что ее длинные ноги протянулись перед лицом мужчин. - Это - Николай Николаевич, наш русский "австрал". - Можно просто Коля, - предупредительно заерзал тот, не в силах оторвать глаз от молодой женщины. - Еще одна жертва, - шепнула Ирка новенькой Оле. Женщины опустили глаза, помолчали. И вдруг обе враз сказали: - А кто хочет еще чаю? Послышался смех. Оля встала и вышла из комнаты, а Ирка, не моргнув глазом, воскликнула пылко, даже привскочив со стула: - Николай Николаевич, а что это за история вышла с вашим родственником Тропишиным? Мне тут Галина Львовна по телефону так сумбурно объясняла, я ничего не поняла. А мне страсть, как любопытно! - она многозначительно обвела всех взглядом, довольная, что смогла завладеть общим вниманием, к тому же так ловко переменив тему. Все встрепенулись, а Николай Николаевич нахмурился, но согласился рассказать новогоднюю сказочку. - Мой троюродный брат осел в Австралии, как и я, - начал он. - Был на хорошем счету, солидный человек. Несколько месяцев назад он с работы взял домой бумаги - поработать, он и раньше так делал. И все сотрудники работают дома дополнительно, чтобы перед начальством выслужиться, тратят свое личное время. А тут, после двадцати лет работы в этой компании его обвинили, что он - русский шпион и домой брал бумаги, чтобы в Россию отправлять. И не только у него, а у меня - мы с женой весь дом обшарили - нашли подслушивающие устройства! Весь потолок был в шнурах под настилом. Это почему такое? А потому, что мы русские! Осрамили нас всех! Я тогда не вынес и статью в газету поместил. Мне брат говорит, мы двадцать лет за руку здоровались, домами дружили, а теперь опозорили меня на весь город и в газете написали, а мне здесь жить! И суд, говорит, не кончился, а все уже пальцами показывают: опять полно русских шпионов! - Я чувствовала что-то, но не понимала, в чем дело, - сказала Ирка тихо. - Нормальная страна. Деньги есть, дом купить можно, а что еще человеку надо? - не согласился Саша. - Мне иногда домой хочется... - Ирка от рассказа Николая Николаевича неожиданно для себя опечалилась. - Я давно здесь живу, а все какое-то... чужое. - Плохое? - Да нет... именно не плохое - все хорошее... - она скривила мордочку, - а - чужое. Николай Николаевич кивнул головой. - Вы - везунчики. Двадцать лет назад били в лицо, услышав не английскую речь. Я сам был свидетелем. Да и много чему я был свидетелем, - прибавил он, нехорошо меняясь в лице. Вспыхнула и погасла в подсвечнике последняя свеча, осветив задумавшиеся, утомленные лица. Ночь безнадежно сгорала, испепеляя хлопушки, шарики, бенгальские огни: шелуху, блеснувшую элегантым нарядом богача, взятого напрокат в захудалой лавке. Праздника нет, костюм оказался дешевкой, и надо приниматься жить. Вадим вышел в сад, где курила Лена. - Динка наверху? - спросил он. - Давно спит. Он достал ключи: - Разложи сиденье в машине, я ее принесу. - Так всегда!.. - протянула Лена разочарованным голосом. - В кои-то веки вырвались из дома, и - конец празднику! - Надоело. - Ты всегда недоволен! Здесь художница, торговый атташе, а тебе опять мало! Лучше зажить с мамой в лесу и рассматривать чужую мазню на стенах? - Я устал и хочу остаться один. Один! - Серьезно? - вскинулась Лена. В ее глазах ходили волны, она вся подобралась и осунулась. - Kонечно, нет. Мне надо подумать. Побыть одному. - А я серьезно! - Ты и себя, и меня мучаешь! - неистово закричал Вадим и сделал попытку обнять жену, но она вырвалась. - Мы и в России измучились! Рывком оглянувшись, Лена в недоумении смотрела на мужа. - Слушай! - Вадим на секунду осекся, увидев ее лицо. - Сначала ты повеселела и наши отношения наладились, а последний год мы опять живем, как чужие. - Ты ни о чем, кроме постели, думать не можешь! - Ты не любишь меня! - У меня была тошнота... - заметалась она, - этот транспорт... ты же помнишь, как я уставала! Он смотрел на нее и ждал ответа. - Не лезь ко мне с дурацкими вопросами! - Лена завопила вне себя от бешенства и ринулась к дому, но не добежала, а, передумав, бросилась к машине, села и, крикнув Вадиму: - Я - домой! Сам доберешься! - прижала газ и вылетела со двора. Вадим подошел к двери на веранду, взглянул на осыпанный стеклянными брызгами праздничный стол и нарядных людей, но вовнутрь не вошел, а посмотрел вокруг. Дом по самую глубину трубы опустился в ночной мрак, населенной тайной, пугающей жизнью. Чернота перевалила в распахнутые окна. Мохнатые ночные тени, задрожав веками, приоткрыли серые глаза и осторожно прислушались... Стол, такой нарядный недавно, погас, осунулся, скорбя о разорении, растеряв невозмутимо-плотскую, пышную красоту. Эти вазы, фрукты, цветы. Золото и бордо, хрустальное позвякивание в праздничной, в вечной жажде! Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... И только усталость и сомнение. Нет, еще не все пропало - мы здесь, мы пируем, наша плоть жива и рвется вверх! В этом мощь: может быть, Богу нужно в нас и физическое, и духовное? Но цветы увяли, стол высосан, как белая кость, стеклянная ваза неудержимо возвращается в песок, а от сочных фруктов осталась горстка сухих косточек - крошечных зерен неизменно и неудержимо наступающих новых пиров... Но день погиб, навечно, навсегда погиб! Лодочкой качаясь, он взмывает в небеса, скользит, плывет по бусинам минут, как фарфоровая безделка, но быстро и страшно покрываясь узором распада, чернотой заливая борта. Умер рассвет и умер закат, умер свет! - невозможный, неудержимый, летучий, как страсть, как случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды перед мраком, последний невыносимый зов - как вся жизнь, что, лопаясь, звенит в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет тьма! Когда же мой черед? Нет, не пора... Только усталость и сомнение... ничего больше. Нет места под этим небом все равно. Глава 6 Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены. Нашей прежней жизни мы отдали весь свой душевный запас. В ворохе неисполнимых надежд растворились наши усилия и терпение. Разочарование осталось нам от прошлой жизни. Мы все хотели перемен. Это было как раз то, что мы нашли с Леной в новой стране. Здесь все оказалось непохожим на то, к чему мы привыкли и от чего так устали. Самые элементарные, но необходимые вещи, как оказалось, могли решаться безо всяких усилий, не утяжеляя жизнь и не угнетая дух. Они заняли подобающее им место - теперь мы попросту забыли о них. Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы, вереск и березы, непохожие ни на что электрические розетки, к которым неизвестно как подступиться, змеи, иногда прыгающие на людей, и газоны, которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы. А вода, которая в этом полушарии закручивается в кране в другую сторону! А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету! Мы не вылезали из зоопарков, изучали, ощупывали, удивлялись, вдыхая новые запахи и всматриваясь в этот почти зеркальный для нас мир. Лена совершенно преобразилась, от ее печалей не осталось и следа. Она словно сбросила весь взрослый скарб, и в ней открылся добрый, солнечный ребенок, не видимый, но угадываемый мною раньше. Это было самое чудесное открытие в новой стране. Со мной теперь жило два светлых существа, и, кажется, я не был в их компании посторонним. Взяв на прокат маленькую машину, мы отправились в путешествие под звуки любимых всеми "Бременских музыкантов". Мы видели гейзеры и сталактитовые пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими в нем китами, выход из огромных океанских волн самых крошечных в мире пингвинов. Мы видели, как огромные вараны промышляют под машинами в поисках пропитания, а ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади. Вернулись мы через три недели и, кажется, вовремя, потому что Динка стала засыпать в самых неожиданных местах. Для нее началась учеба на английском языке. А мы с Леной вспомнили, что кроме натуралистического интереса есть еще жизнь. Дома замелькали газеты, испещренные объявлениями о работе. Мы вместе составляли заявления, веером отсылали их и ждали ответа. Приняли к публикации мою статью о живописи великих испанцев. Не отказали мне и в другом журнале. Я перевел насколько статей на французский и отослал их во Францию в знакомые журналы. Кое-что приняли и там. Вскоре выяснилось, что постоянной работы нам никто предлагать не хочет, но на мои заработки мы можем жить. Лена, как оказалось, ожидала все-таки большего. Наш уровень жизни был лучше, чем в России, удобнее и полнее, но еще слишком близок к нему. Хотя мне казалось, что благополучие зависит не от достатка, а от нашей точки зрения на быт. Моя родная и нужная жена выслушала и согласилась: мы понимали друг друга, мы хотели быть вдвоем. По утрам она "выкапывала меня из норы", то есть залезала под одеяло, покусывала за ухо и уговаривала "поскорее пожить". Сквозь сонные веки я видел полыхающее австралийское солнце, слышал удивительные вскрики бегающих по двору птиц. Мне ли было до сна! Лена включала музыку и, делая завтрак, они с Динкой распевали хором. Между куплетами она смотрела, встал ли я, и пела мне "оду": что-то фальшивое по мелодии, но сердечное по словам. Я не умел ей ответить стихами, я валялся, раскинув руки, задрав бороду вверх, я ждал, когда она придет снова. Она, конечно, знала об этом, потому что в дверях появлялось ее румяное лицо. Она улыбалась мне чудно и долго, не спуская с меня веселых глаз, светящихся, похожих на двух золотистых пчел. Мы снова любили друг друга. В ней отвечало радостью все: красивые большие губы, припухлые от природы, зазолотившиеся под сильным солнцем кожа и волосы, тоже ставшие от загара почему-то ярко-золотыми. Я не мог оторвать от нее глаз. Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то дела, не в силах оторваться друг от друга. Счастливая Динка скакала между нами, как заяц. С ней тоже произошла перемена - она стала еще более свободной и открытой. Вот одно из ее писем, написанное бабушке на досуге от изнуряющих наслаждений: "Любушка бабуля! Мы с мамой и папой были на выставке. Там был трех-головый сторож, он живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца Цербер, он злющий-презлющий и нас чуть не заел и глаза у нево красные. А вообще они, бабуля, рисовать не умеют. Мы однажды на море нашли нефть (у нас нефть - он) он идет на мясо (т-о-р-ж-е-с-т-в-е-н-н-о идет). Мы его приманили крючком и сделали газ для папиной пичятной машинки. Пичятные машинки работают при помощи газа. Еще мы поймали собаку динго и зделали из нее шубу. Динго наелась яду и поет заунывным голосом как дядя на пластинке, которому режут живот. Я тут ставлю лавушки на скольских и шустрых кошек! Послушай, у меня к тебе очень строгое письмо. У тебя от снега и красново чая перепуталось все в голове. Я тебе говорю, если ты такая ОБРАЗ-ХНЫКА хватит шлятца, мчись к нам восвояси. Я очень по тебе скучяю и вспоминаю твои формы, милый мой дружок. И даже посылаю тебе конверт под названием 8 Марта. Я даже не представляю, как ты с воем ворвешься к нам в дом. Храни тебя аллах! Твоя собака Динка". В это время у моей жены появилось новое увлечение. Раньше Лена не интересовалась эстетической стороной нашего дома. То, что она делала, лежало в границах необходимости: кроме собранных мною картин, все в нем было функционально. Я даже думаю, что она всерьез не замечала, были новые предметы красивы или нет. Теперь все переменилось. У нас с Леной появилось чувство очага и дома, и счастливая, обласканная этим теплом, моя жена начала меняться. Она стильно, ярко одевалась, подкрашивала глаза и губы, и, к моему любопытству, стала пробовать себя в новой для нее роли домовитой хозяйки. Началось украшение нашего жилища. Никогда не занимаясь этим в России, Лена не умела сразу подобрать лучшее место для предмета, и я радовался, наблюдая, как она вьет наше гнездо. На ярмарках и развалах Лена находила массу бесполезных, но интересных предметов, как например, графин для вина в виде керосиновой лампы. Стоило его поднять, как из него неслась пасторальная мелодия. Дома появились горы подушек, чашек, фарфоровых статуэток и хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток, литографий на стенах, множество ковриков лежало повсюду, цветов стоячих, висячих на кронштейнах и, наконец, в дом попала огромная пальма и подперла своей разлапистой головой потолок. Тут я обнаружил, что все вместе это уже не выглядит ни красивым, ни уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее характере было бросить дело на полпути. Через несколько месяцев некуда было положить книжку, так как все поверхности были заставлены статуэтками и сувенирами. Динке негде было попрыгать, так как в комнатах появилось множество столиков и подставок для этих сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею созданный дом должна была украсить добротная, по-настоящему элегантная мебель. И она заговорила о деньгах. - Таких денег у нас нет, - ответил я. - Знаю. Но думаю, что деньги надо найти. - Я не знаю, где. - Я знаю! - воскликнула Лена обрадованно. - Тебе нужно пойти на хорошо оплачиваемую работу! - Мысль не нова. - Искусством заниматься интересно, но это не обеспечит семью. Ты можешь писать по вечерам. Вот если бы ты стал чиновником с хорошим окладом... в какой-нибудь организации, близкой к искусству, - проговорила она задумчиво, очевидно уже раскладывая в голове комбинацию. Мне это ужасно не понравилось. Я испугался, что эта идея укрепится в голове жены так же стремительно, как это случалось с нею раньше. Я сразу отказался, и Лена отступилась. Но через неделю этот разговор повторился снова. Я объяснил, что верхнего порога для заработка нет: сколько бы я не заработал, денег все равно будет не хватать, и это лучший для нас ответ. Лена обиделась и отказалась идти на прогулку. И также, как в Питере, она не помирилась со мной ни завтра, ни послезавтра, "дожимая" до того момента, когда я махну на все рукой и соглашусь. Я бы так и сделал, если бы не предмет ее требований: отступать мне было совершенно некуда - чиновником я быть не умел. Также, я не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели и неуклонно улучшающейся жизни. Я думал, что жизнь улучшается от других причин. Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на работу от моего имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она проводила дни на курсах английского языка, а вечера у знакомых. Прошло несколько месяцев. Дома набирали скорость разговоры о деньгах. Легкие уговоры и увещевания незаметно превратились в осуждения, попреки, указания на мое прежнее поведение и ошибки, несогласие с ее, Лениным, опытом, неумение быть мужчиной, нежелание жить, как все, неправильное воспитание в детстве, когда меня приучали только брать и ничего не давать взамен, избалованность и чистоплюйство, усвоенное мною от моей мамочки, - вся эта интересная тематика свела на нет яркую вспышку нашей близости. И тут заболела Динка. В два дня температура поднялась до тридцати девяти градусов, но лекарство сбивало ее только на час - при этом не было ни одного признака гриппа или простуды. Давать слишком много таблеток я боялся, а без них температура стояла на одной отметке. К нам приезжали врачи: они ничего не находили и предлагали подождать. Советоваться с Леной я не мог - к тому моменту она со мной уже не разговаривала, а только ставила меня в известность о своих решениях. Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь не своим делом. Назавтра я приглашен для разговора в одну организацию и должен подумать об ответах на вопросы, и вообще подготовиться, так как шанс устроиться туда весьма велик. Она посмотрела на розовое Динкино лицо и сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться. После чего уехала. Динка ничего не ела и не пила. В ее глазах был туман. Она поворачивала голову, скользила по мне взглядом, но со мной не говорила. Я только мог держать ее ручку и ждать, ждать и пугаться. Проклятый градусник показывал одно и то же; к вечеру температура начала подниматься. Я дал Динке сразу несколько таблеток, но они помогли нам только на два часа. К девяти вечера градусник показал сорок. Динка перестала останавливать взгляд на моем лице. Рот ее был открыт, рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее к себе, то укутать в раскаленное одеяло. Наконец, догадался вызвать "Скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй: было обещано облегчение, и, действительно, температура спала. Мы остались одни и попробовали пить молоко. Началась ночь. Динка заснула шумно и тягостно, я задремал около нее. Не знаю, сколько прошло времени, но я проснулся от истошного крика. Динка сидела на подушке и отпихивала что-то от себя руками - как будто ее облепили насекомые - глаза ее были совершенно безумны. Волосы мои встали дыбом - я никогда не видел настоящих галлюцинаций у маленького любимого ребенка! Я схватил Динку в охапку и с воем побежал с ней по дому. Очнулся я от грохота в дверь. Соседи в ночной тишине услышали страшные Динкины вопли и прибежали к нам. Потом нас везла "Скорая", все бежали в палату, отнимали от меня Динку, я не давал, ее кололи, кололи бесконечно, и, наконец, меня оторвали от нее и выдворили за дверь. Но не выгнали, а оставили до утра. Прошел день, температура немного спустилась, Динка начала пить. Шесть раз в день ей кололи коллосальные дозы лекарств. Я сидел рядом и смотрел на нее. Она стала очень длинной, худой, с большими серьезными глазами. В конце дня нас нашла Лена. Со мной говорить она не стала, а имела беседу с врачом и назавтра привезла сок и книжку. Потом, кажется, приезжала еще, но я не обращал внимания, не помню. Я понял, что беда нас миновала в конце этой недели. Динка села на постели и внимательно посмотрела мне в лицо. Потом погладила меня по щеке и задумчиво сказала: - ...Гадкий утенок. Я засмеялся и, подыгрывая ей, повесил свой длинный нос. - Па, тебе идет старость... уже. Динку выписали из клиники через месяц с диагнозом "сливная пневмония". Это означало, что в ее легких было не точечное поражение справа или слева, а оба легких целиком представляли один полыхающий очаг. Она должна была умереть, но случилось чудо. Лена была в ярости - она считала, что это я довел Динку до такой болезни. Мне много раз объясняли, что каждый должен заниматься своим делом: нечего прачке управлять государством! "Мужику надо много работать, деньги получать, думать о семье, устраивать приличный дом, а не заниматься черт знает чем! - кричала Лена день за днем, не сдерживаясь. Она уже перестала сдерживать себя. - Если ты сам сидишь в дерьме, то хоть о ребенке бы подумал!!" Динка в это время писала бабушке: "Бабуля, мы с папой в болезни вышли на улицу и стали гулять. И увидела Божий мир, и очень удивилась, когда вспомнила прозрачную Неву. По ней плыл прекрасный лед и шуршал, как мыш, которая шелушыт зерном. А небо было голубое, синее, чем море, и голубее реки. Исакиевский светился в Неве золотым отражением, а утки плавали вокруг нево..." Глава 7 "А ну-ка, еще горяченькой и мыльца туда. - Николай Николаевич налил в ванну светло-зеленую жидкость и слабо помахал в воде ногами, взбалтывая. - Если я кладу здесь тонкие плитки, то ступеньки в пазы и войдут, но зазор для верхней части будет маловат, а если толстые - все удобно и хорошо, но сами-то они не смотрятся". От напряжения лицо Николая Николаевича сморщилось в гузку, выдавая сильнейшую душевную работу, в то время как бездеятельное, довольно рыхлое и утомленное тело его в распростертом виде качалось в объемистой ванной, расположенной в великолепно отделанной под мрамор и золото ванной комнате, которая, в свою очередь, располагалась в почти отстроенном третьем доме Николая Николаевича. Все в этом доме, как многое и в предыдущем, было возведено лично им, не считая, конечно, фундамента и стен, и было плодом кропотливейшего и неустаннейшего труда. Ему посвящал Николай Николаевич не только все свободное время, но также душевные силы своей семьи и долгие ночные бдения, в процессе которых он взволнованно обдумывал цвет замазки, ширину дверей, толщину ступенек и другие наиважнейшие детали. Решение каждой из этих задач отнимало у Николая Николаевича сон и аппетит и приводило его в состояние сильнейшего возбуждения, так что он иногда и на четвереньках выбирался ночью из спальни и с сантиметром в руках ползал вдоль стен, бессчетно считая и пересчитывая. Никому бы на свете не доверил Николай Николаевич столь ответственной работы. Этот дом должен был стать триумфом, монументом всей его жизни. И он, конечно, и становился. Ради этих дней Николай Николаевич юношей оставил свою мать с сонмом младших детишек в Югославии, куда забросила их война. Отец - власовец - сгинул где-то в лагере. И как только появилась лазейка, молоденький Николаша, не тратя время на терзания о сыновнем долге, добыв денег на пароход, отчалил из голодной Европы в солнечную Австралию. Бесплодные душевные переживания не омрачали распорядка жизни юного каменщика, так что переписка его с матерью, ограничившись десятком писем, завершилась. Жизнь сулила блаженства, и, несмотря на недостаток средств, Николаша приступил к ухаживанию за официанткой из соседней закусочной, формы которой, все чаще и чаще возникавшие перед ним даже и во снах, вносили незапланированный хаос в его ничем доселе не омрачаемую жизнь. Девушка эта, по имени Валя, принадлежала к русской семье, покинувшей Китай в один из последних исходов русских из Харбина. Город был густо населен русскими, начиная с периода постройки КВЖД, с конца девятнадцатого века. Детишки инженеров-путейцев, строителей, техников, ремонтников учились в своих, русских школах, и русский язык ходил в городе наравне с китайским - ассимиляция шла с трудом. К началу второй мировой войны в городе уже было около миллиона русских. Выезжать из Харбина начали по разным причинам: бежали от японцев и от реформ Мао-цзе-дуна. Половина русских, родившихся и проживших жизнь в Харбине, бросив обжитые места, отправилась в Россию, но не в города, а в легкие палатки целинников: энтузиазм помочь родной стране был велик. Вторая половина русских предпочла путешествие в отдаленные городки Сидней и Мельбурн. Около девяти лет прошло с тех пор. Валя нашла отличное место в закусочной, и теперь молодой и очень приятный каменщик, тот, что и завтракал и обедал у них всю осень, довольно неожиданно предложил ей "закрепить их отношения браком". Валя не стала долго раздумывать, и молодые рука об руку устремились к счастью, которое, во-первых и в самых главных, состояло в том, чтобы купить дом. Влезли в огромные долги, взяв в банке деньги под проценты, купили небольшое, но вполне достойное жилище. Вот тут Николаша впервые смог вложить душевные силы в дело, достойное их применения. Это оказалось сарайчиком для садового инвентаря. Страстно и самозабвенно строил Николаша плод своего двухмесячного обдумывания. Затем взялся за гараж. Кажется, у него родился и немного вырос сын, когда он воплотил свой великолепный замысел. Ведь двор тоже был отделан! Николаша работал, беря много сверхурочной работы, и в невиданно короткие сроки сумел выплатить дом. Затем он продал его, взяв дополнительные деньги за свои постройки, и купил второй - побольше. Этот был тоже, как у людей, но гораздо приличнее, чем у некоторых. Теперь перед Николашей стояла грандиозная задача: не только выплатить и его в рекордный срок, но также улучшить. Раз появившись, единственная и главная идея управляла его жизнью, ради которой он был готов на любые жертвы. Эта неугасимая страсть двигала им день и ночь. Бежали годы, росли дети. Он приклеивал, забивал, прилаживал, снова приклеивал, снова забивал и прилаживал, пока не увидел однажды в зеркале округлившуюся талию, отвислые мешки под глазами и седую челку. Тогда он решил, что час пробил. На собранные от левых заказов деньги был прикуплен участок земли очень удачно, на высоком холме, и началось строительство последнего и решающего дома; старый же был продан с большой прибылью. Стены рабочие возвели споро, и, наконец, после массы хлопот, Николай Николаевич смог окунуться в настоящее дело. В ту пору ему исполнилось пятьдесят пять лет. Если и были в его жизни постройки - они были ничто по сравнению с важностью теперешней работы. Николай Николаевич строил на века. Сейчас трудно определить, сколько лет продолжалась эта грандиозная деятельность. Мы застали Николая Николаевича уже в безусловно отстроенной ванной номер два, расположенной в комфортабельном двухэтажном доме с пятью спальнями и гигантской застекленной гостиной, раскинувшейся почти на весь второй этаж. Вид оттуда на город, вечерами переливающийся огнями, был невероятный. Николай Николаевич неустанно рассказывал новым слушателям захватывающую историю покупки участка земли, оформления бумаг, подсчета количества необходимых кирпичей, ступеней на второй этаж, выбора цвета стен и множество других удивительных деталей. К середине второго часа слушатели бывали подавлены необыкновенным талантом Николая Николаевича и разнообразием строительных терминов, но вот уже отточенный рассказ подходил к концу и хозяин дома счастливо завершал его любимой шуткой: "Теперь можно и пожить!" Не так давно мы оставили Николая Николаевича, вкушающего заслуженный отдых в ванной комнате. Мысли его, крутящиеся вокруг обивочных плиток для маленького прудика во дворе, постепенно теряли свою страстную напряженность, так как он понимал: основная постройка завершена, дело его жизни подошло к концу. Николай Николаевич растерся великолепным полотенцем, с интересом разглядывая себя в зеркало. Сначала взгляд его стал несколько критичным, но он быстро понравился себе. Достал из шкафчика красивый флакон и щедро обрызгал себя дорогим одеколоном. Чудесно пахнущий, он обрадовался еще больше, ущипнул себя с нежностью и, слегка пританцовывая, натянул темно-синий бархатный халат. Неожиданно он в смятении схватил себя за мокрую голову, вскрикнул и шустро побежал из ванной. В спальне часы показывали приближающийся полдень - час, когда Николай Николаевич должен был, заехав за Светой и ее мамой, отправиться с ними на пикник. Начало дня было чудесно. А с ним и начало года с многочисленными встречами и пирушками. Николай Николаевич вспомнил, что в конце этих празднований его ждет православное Рождество, и его настроение окончательно приобрело восхитительную легкость. Не мешкая, он оделся во что-то скромное, но не без щегольства. Причесал челку, подмигивая сразу двумя глазами, сострил сам себе и радостно рассмеялся. На кухне он выволок с нижней полки пенопластовый ящик и принялся перебирать лежавшее там постоянно: соль, спички, пластмассовую посуду, растительное масло. Быстро загрузил в ящик продукты из холодильника и несколько бутылок вина, которые проводил задумчивым взором. Это последняя капля, и вот - все готово. Остался пустяк. Он набрал телефон жены, пропадавшей на работе почти без выходных, что-то бегло объяснил, пообещал благодушно и ласково, чмокнул в воздухе губами, еще, еще и повесил трубку. Отволок тяжеленную коробку в багажник и через несколько минут, радостно оглядывая пустынные улицы, помчался навстречу счастливым минутам. На пикник должны были собраться русские и несколько австралийцев. Обыденная жизнь Николая Николаевича текла так монотонно-однообразно, что новогодние каникулы воспринимались главой из феерической сказки. Окрыленный и улыбающийся, он ввалился в дом, где его ждали. Народу здесь оказалось больше, чем он ожидал: кроме Светы и Нины Ивановны, которые, понятное дело, жили тут и должны были его привечать, в креслах сидели, будто свалившись с неба, Шустер и добрый приятель Илья, потягивая ледяное пиво. Мало того, по комнате бегала чья-то девочка. "Динка", - Николай Николаевич вспомнил ее имя. У окна родители Динки - Лена и Вадим. Попав в такую большую компанию, Николай Николаевич от неожиданности растерялся и поскучнел, но ненадолго, потому что обольстительная хозяйка увлекла его и усадила рядом. - Как дела, Николай? - жизнерадостно воскликнул Шустер. - Ничего, погода хорошая, - ответил Николай Николаевич. Может быть, такой ответ мог кому-то показаться отчасти глуповатым, но уж тут ничего не поделаешь: Николай Николаевич всегда так отвечал. Илья засмеялся, а Нина Ивановна всколыхнулась, обернулась к Николаю Николаевичу, и они принялись с интересом обсуждать, какая температура была вчера и какая, вероятно, будет завтра, все более и более оживляясь. Нина Ивановна, имея большой опыт в предсказаниях погоды, склонялась к тому, что парит к дождю, но Николай Николаевич ей не уступал, умея тонко разбираться в этой теме и обладая незаурядными познаниями. Мнения их не вполне совпадали, но души явно колебались в унисон. Они с четверть часа увлеченно обменивались впечатлениями по этому вопросу, и душевный мир Николая Николаевича был восстановлен. В комнате стоял легкий гул, полные запотевшие бутылочки на столе быстро становились пустыми. Света внесла приготовленную коробку для пикника, и кто-то сказал: "Пора". Все повскакали, болтая и смеясь. Через несколько минут, подзывая друг друга, собрались у машин, любезно открывая дверцы и уступая места. Шустер теснее придвигался к Свете, намереваясь вскочить за ней на сиденье, и караулил момент. Она и еще одно заинтересованное лицо - Илья - сразу отметили это, и, если Света замешкалась, не отдав предпочтение ни одному и даже устранилась от решения, то Илья, не колеблясь, сам сделал решительный шаг. - Нина Ивановна, прошу со Светочкой! - уверенно сказал он, указывая дамам на заднее сиденье. Быстро, лукаво взглянул на приятеля, скользнув следом. Николай Николаевич садился за руль, и Шустеру ничего не оставалось, как плюхнуться впереди, наливаясь раздражением и думая о быстрой мести. Вадим уже выводил свою машину со двора, и Николай Николаевич заторопился следом, боясь отстать. Еще через пол-часа кавалькада машин, проскочив спальный район, вырвалась за город. Под гибельной мощью солнца раскаленной лентой горела дорога, словно за землю цепляясь лапами в смертной истоме, за землю, сотворенную без участия зеленого цвета. Под эвкалиптами валялись очумевшие от жары коровы, забывая отмахиваться от мух, - как в глубоком анабиозе. Никто не бегал, не блеял, не мычал... Мир дрожал в отчаянии, отдавая силы, покрываясь испариной крепкого новогоднего пекла. Сухая земля, забывшая запах воды, закатив выжженные глаза, глубоко продернулась сетью морщин, обнажая бесплодную сердцевину. Время встало между пустотой соломенных равнин и полыханием неутолимого солнца. - Это - настоящая Австралия, - сказал Илья Свете, в изумлении смотрящей на странный пейзаж. На ее лице появились чувства, которые наверняка испытал каждый европеец, приехавший сюда в любой из прошедших веков и впервые увидевший эту землю. Глубокая тоска наполнила ее глаза, подобная унылой скуке выжженных равнин. Илья разглядывал ноги Светы в очень коротеньких шортах слева от себя. Он бы непременно положил на них руку, если бы не мама, тихой кошечкой сидевшая третьей. Мелькнули придорожные знаки, указатель, поворот, и машины въехали на территорию парковой зоны. Вмиг все переменилось. Лес остался прежним: те же эвкалипты и кусты, под ними горячая земля, засыпанная палками и сухой корой, - по которой даже больно представить прогулку. Тихо, сухо, мертво. Но здесь, в парке, открытые участки, хорошо поливаемые, покрылись зеленой травкой, к тому же ровно подстриженной. Это газончики больше всего напоминали человека, вышедшего от парикмахера: голова кругла и свежа, как кочан, глазки блестят, а щеки радостно пылают. Машины тем временем оказались на стоянке, где в тени деревьев были разбросаны столики. С одного из них им замахали. Там, попивая вино, разместилась Анжела, вокруг нее хлопотали Ирка и ее сын, Костик. В минуту машины были разгружены, и мужчины потащили ящики к столу. Места на нем уже не было. Замелькали первые отскочившие пробки, кто-то чокался, кто-то предпочитал пиво, радостно делая первые жадные глотки и с облегчением оглядываясь вокруг. Женщины сгрудились над коробками с мясом, деловито пробуя пальцами разнообразные соуса. Неожиданно у Светы вытянулось лицо. - А жарить на чем?! - воскликнула она, дергая за рукав Ирку, играющую первую скрипку на кухонном поприще. Та, не оборачиваясь, ткнула пальцем в сторону какой-то бетонной тумбы. Вадим подвел Свету ближе и показал на кнопку сбоку и металлический лист, встроенный наверху. - Это что же... плита в лесу?.. - протянула она пораженно. - Вот именно. Газовая. - Он расхохотался, увидев ее лицо. - Они в лесах и на речках, а называются "барбекью", то есть, это, одновременно, печка и мероприятие. Будете жарить со мной мясо? - предложил он, включив плиту. Металлическая поверхность начала нагреваться, а Света побежала к поварам предлагать свою помощь. Они с Вадимом перетащили на печку все, что им поручили пожарить, и, заметно развеселившись, затарахтели, попивая что-то и даже забыв об окружающих. Впрочем, поначалу их уединение никто не замечал: утоляя страшную жажду, открыли сразу два ящика пива. Голоса зазвучали бодрее, вскоре естественно слившись в радостный хор. x x x Нина Ивановна обвела глазами шумевшую компанию и остановила взгляд на Илье. Она видела его красивый профиль, отметив белую, прозрачную кожу и яркие краски волос и губ, придававшие ему, в сочетании с изяществом всей фигуры, что-то миниатюрное, фарфоровое, хотя, в действительности, он был на полголовы выше остальных мужчин в этой компании. Он, как провинциальный поэт, откидывал назад блестящие волосы, выставляя вперед то одну, то другую ногу, и часто подбоченивался. "Грубая работа", - подумала бы Нина Ивановна, если бы оформила в слова свои впечатления. Но, вполне вероятно, что и оформила. "Впрочем, женщинам он нравится", - проговорила она почти вслух, рассмотрев увлеченные лица Лены и Ирки, слушавших Илью, их, пожалуй, чуть-чуть торопливый смех и яркие глаза. Нина Ивановна оглянулась на свою дочь, отметив, что та беспечно лепечет что-то Вадиму, и они, не переставая, улыбаются друг другу. Покрутив в руке зонтик, с тихой улыбкой она отправилась туда, где стоял Илья, незаметно и ненавязчиво встала в кружок, умными глазками оглядывая лица. Голоса женщин вблизи показались ей еще более возбужденными. - Я, девушки, у вас кавалера на минутку отберу, - ласково проронила она. Илья удивился, но все же покинул аудиторию. Нина Ивановна увлекла его на тенистую лавочку и принялась расспрашивать о житье-бытье: один ли живет, хороша ли квартира, не собирается ли дом покупать. Особенно она интересовалась работой. Сколько еще работать на этом месте, все ли хорошо с начальством; едва не спросила, сколько Илья получает. Но все вопросы у нее выходили заботливо, естественно и совсем не обременительно, так что Илья, вначале насторожившийся, сразу уверился, что он и его бытовое устройство представляют огромный интерес. Впрочем, с ним так случалось всегда. Нина Ивановна рассказала о себе. Оказывается, она тоже рабочий человек. - С ребеночком сижу. Дома совсем не бываю, всю неделю ночую там, - сказала она и посмотрела на Илью. - Моя красавица управляется одна... Илья смотрел без выражения, но через секунду в его глазах сверкнуло понимание. Он задержался на лице Нины Ивановны и тут же почувствовал, что и она его понимает. Опустил глаза. Впрочем, Нина Ивановна уже говорила что-то, и в ее голосе не было места этому ничтожному случаю. Она приветливо рассказывала, что любит Светочка, ее малышка, которой так трудно угодить. - Красивой дочке нужна особенная жизнь, - сказала она. Став как будто посмелее, оглянувшись вокруг, шепнула: - У нас что случилось, не поверите! Они непроизвольно приблизились друг к другу. - Светочка Максима прогнала! - соврала она. - Серьезно? - вспыхнул Илья, машинально посмотрев в сторону приятеля. - Прогнала и возвращаться не велела! Но он слушался ее только два дня. А теперь тут как тут, вот и сегодня пришел! И ходит, и ходит, что ты будешь делать?.. - горюя, прошептала Нина Ивановна и повесила голову. - А она что? - сдерживая задрожавший голос, спросил Илья. - Что она может сделать? - Нина Ивановна всплеснула руками. - Ведь не прогнать его! - Это не дело... - мрачно заметил тот. - Ходит и ходит... - повторила она, все больше огорчаясь. - Посудите, разве он ей пара? Илья ничего не ответил, но побледнел. - Не надо бы мне вмешиваться... - Нина Ивановна услышала его дыхание. Они еще немного помолчали, когда она осторожно продолжила: - Вы, Илюша, дружите с Максимом, я слышала?.. - Э-э-э... - уклончиво отозвался тот, - мы, скорее, приятели... - Я об этом и говорю! - подхватила она. - Вы такой человек солидный. Хорошо бы с Максимом поговорить... Илья поднял глаза. - ...повлиять на него... чтобы не приставал уж так... - неуклюже докончила она. На лице Ильи ходили волны и было видно, что ему есть, что сказать, но он сдерживался, вынуждая ее добавить еще что-нибудь. Нина Ивановна пожевала губами: - Подарки носит... Как отказаться, чтобы человека не обидеть? Ведь не залаживается у них... - прибавила она еще простодушнее, но в опущенных глазах ее промелькнула замечательная твердость. - Я знаю Макса давно, - начал Илья уверенно, но что-то ему помешало, тон упал и в голосе появились несвойственные ему колебания. - Он не всегда был такой. Он здесь начал портиться... Я с тревогой наблюдаю эту перемену. Чувствовалось, что Илья колеблется. Он посидел, потом резко отбросил волосы назад, взволнованно оглянулся и твердо сказал: - Шустер всегда был беспардонным. Ломит свою линию. Он может кому-то показаться корыстным... - Илья приостановился, для чего-то посмотрел на небо и докончил: - ...Будто он все думает купить за деньги. Он по натуре не такой... но... может. Да, может! - неожиданно добавил он. - Есть в нем червоточина! - Червоточина... - повторила собеседница эхом. - Завтра с ним поговорю! Вы когда будете дома? - Я всю неделю с ребенком сижу... - Да! Я к Светочке заеду, - сказал он, как о решенном деле. В эту минуту к ним подкатился мячик, Илья поймал его ногой. Разгоряченный Костик повалился в тень, а Нина Ивановна поймала за руку Динку, бегущую следом, спросила, где они были. - Я тебе по-русски, а ты по-английски отвечаешь? - поразилась Нина Ивановна. - Ты что же, меня не понимаешь? - Дети сюда нормальными приезжают, - ответил за Динку Илья, - а через пару лет вот это начинается. В школе по-английски, и - каюк! - Может, надо сказки русские читать? - Я знаю Вадима, что он только не делал, - все бесполезно. Если ребенок сюда маленьким привезен - хорошей русской речи у него не будет. Дети эмигрантов кажутся младше своего возраста, - развивал мысль Илья. - Не то, чтобы тут задержка развития в медицинском смысле, но семилетки кажутся пятилетними, а иногда и младше. - Глупенькие, что ли? - Мало знают. Реакции у них, как у младенцев, вот что я заметил. Илья говорил, все более увлекаясь, и неглупые вещи. Речь его звучала как бы перед аудиторией на семинаре, он мало обращал внимания на слушавшую его женщину. Она выполняла вспомогательную функцию, не должна была перебивать, а только вставлять иногда осмысленные замечания. Далеко идущие отступления не одобрялись. Если женщина выдерживала такую роль до конца, она поощрялась в дальнейшем как умный и интересный собеседник. Что ж поделать, такие истории ежедневно приключались с Ильей, да ведь, как мы замечали, и не только с ним с одним. К ним подошел Николай Николаевич и, усаживаясь, спросил: - О чем беседа идет? - Николай, твоя Валентина хорошо по-русски говорит? Тот согласно кивнул. - Как получилось, что русские из Харбина так здорово язык сохранили, хотя дня в России не бывали? А дети из России отвечают родителям по-английски? Николай Николаевич с чувством хмыкнул и пожал плечами. - Очень удивительно, мы давно уже думаем. - Русские в Харбине жили среди кого? - спросил Илья. - Среди китайцев, - послушно ответил тот. - А хотели русские их обычаи перенять и русский язык на китайский сменить? - Нет. - А в Европе или в Америке - хотят? - Многие... как я вижу. - В этом причина. Наши среди европейцев чувствуют себя людьми второго сорта. И презирают "все русское". Здесь не дети, а взрослые отставать начинают. - Отставать... - повторила Нина Ивановна. - К тому же изоляция, отсутствие общей жизни, культурная изоляция в чужеродной среде. Духовная жизнь на нуле. В принципе, можно сохранить свою самобытность, что удается некоторым нациям. Но русскоязычным эмигрантам нечего сохранять. Они сами хотят стать людьми второго сорта. Илья встал, махнул рукой и пошел к столу. x x x Многие перебрались поближе к печке, и сейчас здесь царило оживление в предвкушении приближающегося обеда. На металлических листах шипели горы мяса, сосисок, ребрышек. По-видимому, валящий с ног запах покорил не только людей. Из-за кустов, выбрасывая ноги, показалось несколько эму. Почуяв вкусное, они утробно загудели, как двигатели большого агрегата, и, налетев на стол, начали свое нехорошее дело. Тут же выяснилось, что уговоры и грозные слова их не беспокоят. Подойти к ним было страшновато, принимая во внимание могучие ноги и острый клюв. Борьба за плацдарм была отчаянная и длилась бесконечно, так как несносные птицы, сдав позиции, немедленно устремлялись в новую атаку, не ведая страха и не извлекая никаких уроков из предыдущего. Опасная борьба разожгла аппетит с удвоенной силой, и, отогнав обидчиков, голодная толпа набросилась на принадлежащие ей по праву харчи. В притихнувшем мире раздалось отчетливое клацание челюстей. Эму смотрели из-за деревьев. Когда первые обсосанные косточки заполнили первую мисочку, на стоянку вырулили машины и жизнерадостно загудели. Из них вывалились австралийские мужья Ирки и Анжелы, сопровождаемые родственниками, причем каждый тащил свою коробку и пиво. Многие родственники были одеты в тяжеленные кожаные ботинки, шорты и толстые кожаные шляпы. Казалось, что на лужайке началось собрание фермеров. Все зашумели, посыпались приветствия, шутки, новые - знакомились и тут же забывали имена, предлагали холодное и горячее, и удобные места. Столик оказался мал, часть гостей перешла под соседние деревья. Открыли "каск" или попросту "каску" - замечательную картонную коробку вместимостью в несколько литров пахучего вина с симпатичным пластмассовым краником на боку, и пир разгорелся, умноженный вливанием свежих, неистраченных сил. В просторной тени платана Анжела делилась своими европейскими впечатлениями. Ближе к осени в Париже должна была открыться ее персональная выставка. Она рассуждала о живописных школах Германии и Франции, и становилось понятно, что начинать блестящий путь к славе возможно только в столице мира. Женщины заводили глаза, мужчины тоже улыбались не без благосклонности, так что вскоре все объединились в приятном взаимопонимании. Удовольствие разрушила Ирка, как обычно внося прозаическую ноту в неординарную тему. - Я тоже в Германии была, - начала она ни к селу ни к городу, да еще тыча сосиской в печку, - нас на пикник пригласили. Мы, понятно, поехали без ничего - в гости все-таки. Нам винца налили. А потом все с тарелками подошли и каждый себе забрал, кто что привез, и лопают! А мы стоим и смотрим. Нас никто не угостил! Николай Николаевич, волнуясь от общего внимания, сказал: - А в России кавалер даму в ресторане угощает, цветы дарит, шампанское. Это старинный обычай, и нам его надо пользовать с уважением. - Вы - рыцарь! - воскликнула Лена, а он зарделся и даже похорошел, весело продолжая: - А здесь? Дамы - вроде не совсем дамы, их никто угощать не хочет - на свои деньги жуют! А если в ресторан идут муж с женой... - он покачал головой и смешливо затрясся, - ...каждый сам за свою еду платит, со своего банковского счета, вот что! Со всех сторон раздался смех, слушатели кивали головами, что знают и уже повидали. - Представить не могу, чтобы мы с Вадимом по отдельности платили, - обернулась Лена к Ирке, стоявшей рядом. - На анекдот похоже! - Не, точняк! - Ирка обрадовалась вниманию Лены и подходящей теме: она кишками чуяла, что у нее с Вадимом что-то неладно, и ей было до смерти любопытно. - Австралы так живут, и нам надо побыстрее вписаться, - Лена вопросительно посмотрела на собеседницу. - Особенно язык. - Учишь-учишь, а не то... Я Дине внушаю, чтобы она здесь своим человеком стала. - А мой Костик, - отозвалась Ирка поспешно, - все хуже на русском говорит. - Она легко вздохнула: - Зато лучше меня английский понимает! - Боб - австрал, тебе проще. Вадим процесс воспитания видит иначе, чем я, приходится бороться на два фронта, - сказала Лена хмуро. - Удачу нужно хватать, как в военных условиях. - Вот именно! - Муж должен быть надежный, деньги в дом носить. Да где такого взять? Ирка насторожилась. - Мой-то, - она для надежности добавила масла в огонь, - хорошо, что в пабе не сидит с дружками, а дома нагружается. Он шурупа всадить не умеет, зато такие счета приходят - глаза на лоб лезут! Вроде и работа у него хорошая, а мы не можем собрать на первый взнос. - Вы дом еще не купили? - Пропивает все, толстопузый! - Ирка засмеялась как будто одобрительно. - Ой, Ирка, я тебе сочувствую! - заботливо воскликнула Лена. - Если б ты моего знала!.. - лицо ее изменилось, и даже голос на последних словах стал другим, не похожим на Иркин. - Замучилась я с ним, - произнесла она мрачно, - какие заработки... Хотя он сам, как человек, неплохой... - добавила она без связи с предыдущим, увидав светящиеся жарким любопытством кругленькие глазки. x x x Света, с удовольствием выполняя роль повара, обносила всех горячим еще раз. На нее смотрели кто с нежностью, кто с ревнивой завистью. Она, бесспорно, была соблазнительна, хороша и, несомненно, понимала это. Некоторые из опоздавших вновь спрашивали ее имя. Илья прошел с ней от одной группки к другой, помогая. В сторонке, пристально глядя ей в глаза, зашептал дрожащим голосом: - Ты вечером будешь дома? Она, сама не зная почему, колебалась и тихо бормотала: - Мама же дома... - Мама вечером уедет, - настаивал он. - Куда уедет? - Сама знаешь, с ребенком сидеть. - Может, не уедет... - Обязательно уедет. Она мне сказала! Света взглянула в его упрямые глаза - он шел напролом. Она секунду помедлила, как будто прислушиваясь к себе. Слегка отвернула от него лицо, красивым и, видимо, привычным для себя движением повела плечами и, указывая на дерево, в тени которого в компании стоял Вадим, заметила: - Вон, кстати, мужик, которому не только моя задница нужна... - и отвернулась. Илья схватил ее твердыми пальцами за руку, повернул к себе и жестко спросил: - Ты о чем с этим гусем шепталась? Она освободила руку. - А он не гусь. - Что же ты ему по морде заехала? - вспомнил он. Света всплеснула руками, издав какой-то звук. Мы не знаем в точности, о чем они говорили дальше. Только ясно было по их возбужденным лицам, что обе стороны неравнодушны к теме разговора и, может быть, друг к другу. Они долго гуляли в отдалении, то расходясь, то близко подходя друг к другу, размахивали руками, и видно было, что Илья кипятится и нападает, а Света защищается от его наскоков. По-видимому, выяснение закончилось миром, так как она, взяв его под руку, повела к общему кругу. И вовремя, ибо Шустер, тревожно наблюдавший за развитием событий, уже был готов поучаствовать в них. x x x Художница-австралийка, подруга Анжелы, прислушиваясь к русской речи, сказала Вадиму: - Русский язык такой грубый... Тот растерялся. Илья хлопнул его по плечу. - Я тоже обижался, а потом научился быть развязным, как американец, и нет проблем. - Извините, - сказала художница и густо покраснела. - Неповадно будет, - бесстрастно отозвался он. - Наши тоже выдают любопытные тезисы. Встречаю Мишу Дорфмана из моего отдела. Не прошло и минуты, как мы о России говорили. Он: "Коммунизм ненавижу". Ладно. А нынешний строй называет демократией. Я спрашиваю: "Ты когда эмигрировал?" Он назвал меньше года. "Так зачем от демократии убежал? Где логика?" Он вначале удивился, а потом с гордостью говорит: "Меня эта страна с ее историей не устраивает!" А я подумал: "Ай, страна-дура! Тысячу лет жила: музыку, литературу, науки дала, а Мише-мыслителю угодить не смогла! А он-то, болван, откуда появился?" - Море разливанное таких миш, - сказал Вадим. - И у нас хватает, - подтвердил Боб. Русские и австралийцы переглянулись с любопытством. - А я думал: максимализм - наша черта... - Как в России, у нас не будет, - сказал Питер. - В Австралии недавно выборы прошли, были опубликованы программы. Кандидаты доказывали по пунктам, что лучше для людей, и каждый знал о программах все. Никто не заставит человека проголосовать за кандидата на второй срок, если при его первом сроке он зарабатывал на десять долларов в неделю меньше. - Русские экономические программы не читают, - уточнил Вадим. - Вообще знают о них понаслышке. - Люди выбирают воров? - удивился Боб. - Я слышал, как русские писатели убеждали голосовать за бандитов! - Русский не программу выбирает, а голосует за Идею! - Илья напал на новую мысль. - Управляющие Россией жулики, из интеллигенции, намечают две Идеи - Старую и Новую. Одна - "Вперед, за будущее". Другая - "Откат в прошлое" - вот и вся фишка. Проголосуешь за хорошую программу, а тебя спросят: "Ты что, за прошлое? Ты не хочешь светлого будущего?" - и засовестится человек. Страну, целый народ обвели вокруг пальца одним вопросом! - Есть реальность. Программа. - Боб не мог забыть, как он сам голосовал. - Может, та программа, что за будущее - хуже? - Ты прав, это рационализм, а у нас играют на идеализме русского народа, - ответил Илья. - Но у тебя другая психология, ты и в толк взять не можешь. - Зачем идея о будущем? - не унимался Боб. - Тебе не нужна, поэтому у тебя страна цветущая. А у русских, особенно, женщин, хранительниц нации и очага, гвоздь философии звучит так: "Пусть нам плохо. Главное, чтобы детям было хорошо!" - В Австралии по три ребенка в семье. У них сегодня хорошая жизнь. - Сегодня в России - терпят. Чтобы не попасть в темное прошлое. Глава 8 Николай Николаевич переживал упоительную фиесту. Едва только поутру сияющие рассветные лучи пронзали спальню, лицо его озарялось теплым светом, не оставлявшим его потом во весь день. Блаженно он разглядывал сочные тени каштана, золотые гирлянды солнечных блинчиков, разбросанных в анархическом беспорядке по стенам, и выверенную упорядочность деталей, составляющих красоту Большой спальни. Темная мебель, поблескивание золотых ручек, крупные букеты искусственных цветов в напольных вазах - все со вкусом, без излишеств и очень солидно. Он радостно дрожал и тихонько прижимался щекою к дышащей жаром спине жены. Наступали излюбленные минуты. Впрочем, и душ, и летний завтрак перед огромным окном, и вскапывание клумб под жарким солнцем, и разнообразные покупки, и посещения знакомых - праздники и выпивоны - да и другие многочисленные дела, которых и не припомнишь все сразу, радовали его, словно он сию минуту впервые попробовал их очарование. Сверкающие дни летели чередой, превращая его скромный двухнедельный отпуск в горячий, волшебный карнавал. Николай Николаевич брился до фарфоровой белизны, прикупил чудесный золотой перстень и подумывал, не покрасить ли ему волосы. Сегодня, в канун Рождества, только оттенок религиозности смущал его душу: не совсем было ясно, что и сколько дозволено в этот день. Были какие-то колебания, какая-то неуверенность, один раз он неожиданно задумался. Нельзя сказать, что Николай Николаевич был горячо верующим, но пребывание в церкви, а особенно общение со "старыми русскими", давало чувство приобщения к родной культуре. Трудно было бы также утверждать, что Николай Николаевич чувствовал себя патриотом, взволнованным судьбами России. Да, это сильно сказано. Но нельзя не заметить, что он брал на прокат видеокассеты с записями русских песен и плясок, а это о многом говорит. Настроение было приподнятое, день сулил удовольствия. Илья обещал привезти к обеду русских, а это значило разговоры и новые анекдоты. От себя Николай Николаевич позвал сына, жившего уже в отдельном доме, самостоятельно, а жена Валя, приготовившая стол заранее, должна была прийти с работы прямо в церковь на вечернюю службу. Николай Николаевич вытащил из шкафа несколько свежих рубашек, внимательно рассмотрел их, понюхал и, надев одну, бледного шелка, застегнул манжеты шикарными запонками. Затем порывшись в обширном, великолепного дерева, но несколько пустом столе, достал кассету с песнями Кобзона, а маленькую бумажную иконку Сергия Радонежского приколол кнопкой туда, где, кажется, должен быть красный угол. Шел двенадцатый час, солнце палило нестерпимо. Казалось, что от крыш там и сям разбросанных в садах домов поднимался густой дух чего-то подпаленного и дрожащего на огне. До праздничного обеда оставалось немало часов, и Николай Николаевич решил посетить Рождественскую ярмарку, ежегодно устраиваемую "старыми русскими" на лужке возле церкви. Заперев несколько замков, он спустился в гараж, выкатил новенькую лазоревую "Мицубиси" и, удобно разместившись внутри, покатил с холма вниз. Когда Николай Николаевич прибыл на место, активная деятельность была в самом разгаре: полтора десятка женщин продавали съестное домашнего приготовления, неизменно называя это "пиро'жки". Русский язык, на котором они говорили, был нелегко понимаем из-за сильного акцента, но не сложен, поэтому, после нескольких минут можно было включиться в обсуждаемую тему. Деньги, собранные от продажи, шли на содержание батюшки и церкви. Последние часто захиревали, так как русские прихожане, не в пример верующим других конфессий, не приносили богатых пожертвований. Тепла, слаженности и поддержки трудно было бы искать среди этого прихода, так же, как разъединены и настороженны русские общества, разбросанные по миру. Многие задавались вопросом, отчего это так, почему люди других наций поддерживают друг друга, организуют и строят дворцы-клубы, где приятно встретиться с друзьями, и только русские нуждаются друг в друге, не нуждаясь, встречаются, не испытывая тепла, расходятся, не вспоминая, и, живя едва ли не по соседству, не видят друг друга по пятнадцать лет. Один человек затеял устроить такой клуб. Мнения соотечественников немедленно разделились: одни объявили его коммунистом, другие - монархистом и ретроградом, третьи - никчемной личностью. Клуб, конечно, не состоялся. Впрочем, Николай Николаевич уже облюбовал поджаренную плюшку и принялся отсчитывать монеты. - Вы, Тамара Ивановна, так хорошо к праздничку подготовляете, - обратилась к первой женщине соседка на языке "старых русских", - вот у вас и пиро'жки покупают. А мне что-то не везет сегодня... - она с интересом взглянула на Николая Николаевича. - Я всегда хорошо пеку, а в этот раз теста замесила два ведра. И лепила, и лепила... - самодовольно выговаривала та слушателям. - Мешок сюда тащила полон с провизией, а буттер-бродов сколько! На нас одних церковь держится! - она заворачивала булочки в кокетливую розовую бумагу с крестами по углам. - Богоугодное дело, - одобрительно и важно произнес Николай Николаевич. - А ваша Валечка не хочет к другому празднику нам помочь? - Она все работает, - смутился тот. Ольга Петровна поджала губы, а Тамара Ивановна поставила другой вопрос: - А вы, Николай Николаевич, сегодня вечернюю-то собираетесь? Двенадцать программа стартует. - Буду вечернюю и русских привезу! - с облегчением воскликнул Николай Николаевич, чувствуя, что туча рассеивается и он не окончательно изгнан из общества. - Это хорошо... - пропела Тамара Ивановна, сморщив острый нос, отчего лицо ее собралось в узелок, - только непонятные они, жадные... Все им мало! - Я тоже с ними не видаюсь, - поддакнула Ольга Петровна, - недоверчивая я к ним стала. - Что у них в России деется! Не хотят от голода истощать - теперь сюда бегут, а мы расхлебывай! - воскликнула Тамара Ивановна, с грозной правотой сверкая очами. Николай Николаевич струсил. Несмотря на долгий брак, он мало понимал женщин, и временами их чувства пугали его своею силой, а, главное, неожиданностью. - Благодетельница наша, сколько к вам детей из России приходило, - начал он зависимым тоном, робко присогнувшись в ее сторону. - У вас мальчонка живет из России? - Как я устала, - она печально покачала головой, приглашая разделить ее чувства. - Сказали - на месяц, а он уже третий живет! - Что же его не забирают? - Эти русские говорят, чтобы мы обратные билеты покупали. Мало, что я его кормлю-пою, полный чемодан вещей надавала - от моих детей, что осталось, и знакомые дали, кому чего не надо, а теперь еще и билет! И наглые же эти русские! То ли это дело им давай, то ли другое! Мы теперь должны их заставить, чтобы они своих детей забрали, пусть не надеются, не на таковских напали! - пламенно закончила Тамара Ивановна столь длинный монолог на русском. Вдруг лица женщин расплылись в улыбке: к ним придвигался мужчина с очень розовым и сладостным лицом. - Батюшка, с наступающим праздником! - протянули они. - Мы пораньше, во воспоможествование! Скушайте пиро'жeк! - И мой попробуйте! Батюшка двумя пальцами подхватил булку и отправил в рот. - Не забываем ли мы о милосердии в праздник Христов? - он благосклонно оглядел лоток. - Поделитесь с нами своим удовлетворением. - У меня ребенок живет из России, я только рассказывала. Как можно бедным людям не помочь! - Правильно, - батюшка утер рот. - Я в кэмпе был, за городом. Есть у нас энтузиаст, собрал деток из русских семей со всей Австралии - кто хочет в лагере месяц отдохнуть, русский язык поучить. Детки наши на русском плохо говорят... - И мой сынок тоже, - Николай Николаевич сокрушенно повесил голову. - Лагерь они назвали "Богатырь", - продолжал батюшка. - Заметьте, из сказки название, родной язык поддерживают. Мальчиков зовут "богатырями", а девочек "богатыршами", а всех вместе - "лагерниками". Они Устав и режим приняли, очень эффектно по утрам будят, по команде гуляют, за трапезой сидят. Никаких сластей, кон-фектов. Я свою дочку там на две недели оставил. Лагерники должны остаться удовлетворенными, потому что такой отдых и воспитание навряд ли где получить можно. - Какое культурное движение! - подтвердила Ольга Петровна. - Я перед строем лагерников, - продолжал батюшка, - молебен отслужил на открытие, и началась положенная лагерная жизнь по установленной программе. На закрытие же, отнюдь, Пафнутий, протопоп, поедет. Еды много было весь день - так благолепно! А на другой день Рождества лагерники вместе с администрацией примут участие в организованном колядовании, затем проведут атлетические соревнования на Кубок Великой Княжны Марии Владимировны, чтобы здоровенькими сохраниться. Детки на уроках высиживают немного, но пишут пока... - батюшка вздохнул. - Один богатырь никак не мог вывести столь простое задание: "Ванька купил в лавке ситцу". А моя дочка на уроке писала композицию, за что высший балл получила. - Батюшка вытащил из кармана листок и прочитал с выражением: - "Мы пошли на прогулку и начали с хорошего шага, но через полчаса сменили его на медленный. Было солнце, и отсвечивался яркий свет на ярких красочных формах. Но потом погода повернулась к худшему. По дороге мы, конечно, зашли не туда, куда надо, и нам пришлось перелезать через заборы. Пока мы гуляли, мы все промокли и устали, вдобавок, нам пришлось тащить девочку, которая подвернула себе ногу. Мы шли четыре часа и были очень голодны, так как пропустили чай, но если мы не хотели от голода истощать, мы должны были следовать за нашим путеводителем через лужи и другие неприятные места. Когда мы дотащились до места, мы готовы были умереть, но съеденные апельсины освежили нас. Потом мы ехали на поезде назад в лагерь. Ветер выл беспощадно, качая мокрые мохнатые верхушки мокрых деревьев. Станции теперь были реже. Мой брат устал и поэтому беспощадно пинал меня ногами, а ветер все выл и выл. В поезде было спокойно и удовлетворительно. Скоро, натурально, показался город, и поезд остановился. Ветер выл уже тише и тише..." Подпись: лагерница Лена. - Она талант имеет. - Всего шестнадцать лет девочке, - радостно подтвердил батюшка, - ребенок малый, а как живописует! Николай Николаевич задумчиво выставил вперед ногу. - Новые в лагерь не захочут... Они религию не уважают. Есть, конечно, хорошие, но то ли дело попадаются настроенные очень. Я, бывает, трюки вспоминаю... - Что же вы встречали? - мигом обернувшись, спросила Тамара Ивановна. - Иду я мимо магазина "Армии Спасения", дай, думаю, банку воды куплю. Там цены умеренные, и много русских закупается: посольство русское - пешком дойти. Хожу я мимо одежды, смотрю, женщина симпатичная с другой про размеры говорят. Что-то они не понимают. Поздоровался, а они буркнули и тикать от меня. Что, думаю, за такое удивление? На кассе китайка знакомая сидит, спрашиваю, а она говорит - это посольские. Ни с кем не разговаривают, своих шарахаются, вот какие дела! - У меня в уме тоже остались трюки увиденные! - вдохновенно подхватила Ольга Петровна. - Мы с сестрой к блинам ехали, а эти русские у посольства сели. Мы спрашиваем: "Вы давно тут живете?" Они молчат, в окно смотрят, так и притворились, что нас не понимают. Во как! - Какие с русскими эксциденты проходят... - задумчиво протянул Николай Николаевич. - Приятно побеседовать, интересного много получить. Мне пора к службе приуготовляться, - сказал батюшка. - Бай - бай! Вообще говоря, батюшка превращался в православного священника только по выходным и праздникам, когда у него выдавалось свободное время. Большую часть жизни он перебирал бумажки в налоговом управлении, где служил инспектором. Сейчас он подошел к своему огромному джипу и, подхватив рясу, забрался в задний отсек. Оттуда вытащил коробку с принадлежностями и зашагал к церкви. Несколько женщин, умильно глядевших на его статную фигуру, оставили лотки и поспешили за ним - помогать. Покупателей было немного, в основном, знакомые знакомых приехали поискать экзотики в великом русском празднике среди еды: мяса бэф-строганофф, пиро'жков с капустой и неизвестно как сюда попавших матрешек - незабвенных деятелей партии и правительства. Словом, ярмарка, как всегда, удалась на славу! x x x Женщина, которую Шустер безуспешно искал все утро, тоже была на ярмарке. Договорившись встретиться здесь с подругой, она меланхолично обходила ряды. Странно, грустно было у нее на душе. Она то отчаянно зевала, то глаза начинали слипаться без причины, хотя ночь она проспала без снов и встала свежей. Появилось ощущение, что время не движется, а стоит, поджидая что-то. И это новое уже близко, неподалеку... Чувство было так сильно, что Света непроизвольно оглянулась, задумчиво осматривая толпу. В этот момент ей на глаза попалась знакомая машина, и она увидела Шустера, разговаривающего с человеком, которого она издалека не узнала. Она повернулась к ним спиной, сдвинув большую соломенную шляпу на затылок, зашла за край пестрой палатки и осторожно выглянула оттуда. Шустер и его приятель - конечно, это был Николай Николаевич, - усаживались в машину, показывая рукой на церковь. Машина завелась и тронулась с места. Света повернула за угол и вздрогнула от неожиданности: неподалеку стоял Вадим. Незамеченная, она шагнула в сторону. Сердце ее билось. Она смутилась, в нерешительности прошла несколько шагов и остановилась, чувствуя хаос в голове. Ей не хотелось уходить, ей хотелось вернуться. Она села на скамейку, с любопытством заглянула в свою сумочку. Из кучи мелочей извлекла пачку старых счетов и начала с интересом их перебирать, раскладывая на кучки. Внезапно достала губную помаду и накрасила губы, а бумажки бросила назад. Улыбнулась себе в зеркальце. Подумала. Стерла помаду платком, достала другую и снова накрасила губы. Когда она подошла к деревьям, под которыми были разбросаны столики, Вадим сидел один и, прихлебывая кофе, перелистывал газету. Света колебалась, не решаясь подойти к нему. Эта, уже пожалуй затянувшаяся пауза наполнила ее глубоким, тревожным, но восхитительно приподнятым чувством, ни принадлежность, ни названия которому она не взялась бы определить в те несколько секунд, что пали на краткий выбор у границы тенистого кафе. Несколько человек уже повернули головы, оглядывая стильно одетую девушку с пышными волосами, рассеянно и даже отрешенно оглядывающую сидящих. Пауза становилась неудобной, и Света, стремительно сбросив оцепенение, уверенно шагнула вперед. Вадим поднял голову, заметил подходящую Свету, и его лицо выдало какие-то смешанные чувства. В следующий момент, увидев ее приподнятое настроение, он дружески улыбнулся, жестом приглашая сесть. Он разглядывал ее бесспорно красивые, но чересчур правильные черты лица, напоминающие прекрасных принцесс из мультяшных сериалов. В жизни было любопытно встретить такое лицо, но в его голове непроизвольно всплыло известное выражение: "в лице этом было передано сахару". Правда, что-то сглаживало и даже меняло это первое впечатление - ее улыбка. Она начиналась исподволь, а затем, вмиг, ее лицо расцветало сияющим светом. "Красиво и даже гармонично", - мелькнула у него мысль. Он отложил газету и, поднимаясь, спросил: - Что вы будете: кофе, сок? - Эта жара сводит с ума, что-нибудь пожиже. Прозрачную водичку! Когда он возвращался к столику со стаканом в руке, Света смотрела в статью, которую он читал. - Какая у вас замечательная профессия, Вадим. История искусств - моя любимая наука, когда кто жил, например. Художники такие стебные, но, думаю, трудно за художником жить... А вы умеете рисовать? - Нет, но люблю картины. Поэтому, я их немного собирал. - Вы знаменитый коллекционер? - Нет, конечно, я вообще не коллекционер, как это понимается. Я ничего не продаю и не перепродаю. - Коллекционеры деньги на этом делают? - По-разному. Публика мало об этом знает, и коллекционер для нее фигура титаническая. Художники знают это занятие с другой стороны и считают коллекционеров если не за мошенников, то за людей меркантильных, хватких и немного, но бесчестных. И даже идеалистические личности без этой мысли на тебя не глянут, им идеалистичность в этом не помеха. Так что я раз и навсегда оградил себя от этих вещей и редко покупал картины. - Не пойму? - Художник старался тебе картину продать, звонил, сбавлял цену, а потом рассказывал, что ты собираешься нажиться на его картинах и огромные деньги на его наивности заработаешь. Обидно им очень, что они покупателя упрашивают, обидно, что денег нет. Очень самолюбие разжигает, когда богатый иностранец у других покупает, а у него нет, но еще обиднее когда купит. Обман, денег недодали! Если у покупателя деньги есть, а у художника нет, значит, тот подлец. А еще они уверены, что их работы огромных денег стоят, и деньги от них стороной уходят - и деньги, и настоящая слава. - Им трудно бывает положиться, - задумчиво сказала Света. - У вас много друзей? - Какая тут дружба, - заметил Вадим, перебирая газету. - Русских не любят. На самом деле, англо-язычные не любят никого. "Вам нравятся шотландцы?" - Морщaт нос: - "Не-е". - "А как насчет французов?" - "Свиньи". - "Итальянцы?" - "Мы их презираем!" - "Я хочу съездить в Грецию, посмотреть на развалины Трои". - "Вы серьезно думаете поехать к грекам?!" - А в России думают, что американцы и англичане чистенькие, умненькие - в костюмчиках! Вадим засмеялся, а Света сказала, разглядывая его: - У вас костюм другой, чем у них, и лицо... я такие в церкви видела. - "Умненькие в костюмчиках" - это хорошо! - снова рассмеялся Вадим. - У меня и одного нет. А, может, мне чалму подобрать? - он оттянул свою бороду вниз. - У вас лицо, как на иконах. Такие длинные, красивые... Я в церковь ходить хочу. Но не подумайте, что мне плохо! - Почему я должен так думать? - Говорят, что человек идет в церковь, когда что-то не в порядке. - Это нарочно, чтобы мы туда не пошли. Наоборот! Когда у человека трудности, он преодолевает их и в своих усилиях начинает понимать превосходство духа - и в этот момент приходит к вере. - И я смогу преодолеть? - спросила Света, взглянув на Вадима так, словно спрашивала о чем-то другом. - Если вы решили пойти в церковь, значит, самое главное с вами уже произошло, - ответил он. Они говорили, и Света обрадовалась тому, как свободно можно разговаривать в чужой стране среди людей, которые не знают твоего языка, о том, что на людях бы не сказал. И с человеком, для которого впервые начинаешь подбирать слова... - Погулять бы по траве, полной росы и колокольчиков... - она с нежностью посмотрела на Вадима. - И я хочу домой, - откликнулся он. - Сейчас. В крайнем случае - после обеда. Она засмеялась. - Чем бы мне в Австралии заняться? - Можно помочь бездомным собакам, написать книгу или уйти в монастырь, - предложил, улыбаясь Вадим, и Света его поняла: - Йогой заняться и другими науками смотрения в себя? Чтобы все из рук не валилось... - Можно писать музыку или строить под нее машину. - ? - Европейцы создали классическую музыку, а американцы приспособления, на которых ее можно слушать. Бантики строчат! - Знаете, - немного таинственно сказала она, - мы с подругой тоже считали, что нужно особенно прожить. Замуж выйти классно... за миллионера. Вадим встал. - Мне пора, - сказал он, а Света растерянно проговорила: - Как это... пора? Вадим скользнул по собеседнице взглядом, как будто не замечая выразительности своего поступка, начал газету сворачивать, но остановился и в упор посмотрел на Свету. Та молчала и тоже смотрела на него, ее лицо было сухим и напряженным. - Зачем вы пришли за мной? - спросил он. - Какой вопрос! - вырвалось у Светы, и ее глаза сверкнули. - Вам неприятно со мной? - Нет... но зачем вы на себя наговариваете?.. - ответил он, заметив, что сделал что-то не то и боясь сказать обидное слово. - Что значит "наговариваю"?.. - произнесла она в недоумении, готовом перейти в обиду, но пока с улыбкой. Она с ужасом вспомнила, что ударила Вадима по лицу. - Вы необычайно красивая, удивительная женщина, но эти слова не могут быть ваши. - Почему не могут? - радостно заглянув ему в глаза, спросила она. - Мне тяжело слышать, что вы себя так... хуже, чем вы есть на самом деле. - Вы так ухаживаете за мной? - Нет, я совсем не ухаживаю за вами, - просто сказал Вадим. Света искренне расхохоталась: - Вы - чудак! Какой же я человек по-вашему? - она дернула его за рукав, как ребенок. - У вас чудная улыбка и прелестный смех, и все мужчины влюблены в вас, а меня не оставляет чувство, что вы это делаете через силу, но привыкли и не можете остановиться. Может быть, это вам даже неприятно... Она промолчала. - На пикнике вы казались счастливой, - продолжал Вадим осторожно, с нежностью глядя ей в глаза, - а я подумал, что у вас, кажется, большое несчастье, оно вас мучает и вы несчастны. Простите, если я неправ, - добавил он смиренно и оглянулся на нее, удивляясь себе самому. Света смотрела на него. Она не могла бы повторить смысл его слов, но все ее существо знало, что она услышала необычайное, важное, то, что она не слышала никогда. Удивленная, она пыталась охватить разумом какую-то пролетевшую мысль, но та мгновенно исчезла, оставив внутри глубокую занозу. Она ощутила, что этот заряд будет причинять боль до тех пор, пока не разъяснится, что было сказано и какое необычное, но совершенно точное содержание было подумано в ответ. Молча она смотрела на него. И он, в ответ, осознав, что произнес, возможно, запретное, растерянно глядел в ее лицо, пугаясь ее молчания и пытаясь собрать вмиг разлетевшиеся мысли. "Он совсем, как папа..." - подумала Света и ощутила огромное беспокойство. Сердце ее гулко забилось, но в этот момент мысли смешались, потеряли остроту. Ей показалось, что это не Вадим, словно она увидела в толпе лицо и, вздрогнув, повернулась, глядя вслед. С минуту они сидели так, наконец, она прошептала: - Какой вы странный... Услышав ее голос, Вадим опустил вдруг уставшие плечи и улыбнулся виновато и тепло. Свет и непонятность этого человека легли в ее сердце, она почувствовала себя необъяснимо связанной с ним. Недоговоренная, но тесная связь проступила изнутри, притягивая ее чувствами более властными, чем вспыхивающие между нею и мужчинами живые пути. Ее, ставшим внимательным глазам, открылась застенчивость его глаз, часто опускаемых вниз, и бережная осторожность слов и жестов, обращенных к собеседнику, к ней - под неприметной внешностью тихого человека. Одновременно, из самых глубин начало подниматься радостное тепло. Она смотрела на Вадима новыми глазами, смущенная, не могла подобрать слова. Они то говорили, то замолкали, и за внешним фоном слов Света улавливала поднимающееся в ней волшебное ощущение: без названия, без границ, но интуитивно уже понимаемое и желанное. День перестал быть мучительно жарким, зелень коричневатых деревьев стала яркой - в каждой черточке проступила воздушная улыбка появившейся близости. Внезапно кто-то закрыл ей сзади глаза. Света вздрогнула и сообразила, что когда-то давно условилась встретиться с Иркой. Отняла руки подруги, взглянув на нее разочарованно. Обе женщины принялись бурно выяснять, кто из них потерялся и почему. Вадим поднялся, чтобы уйти, но Света, страстными уговорами поехать на обед к "очень интересному русскому", нимало удивившими Ирку, добилась от Вадима согласия захватить Лену и отпраздновать Рождество вместе. Глава 9 Прозевав Свету дома, Шустер кружил по ярмарке, разыскивая ее. Сделав круг, он затормозил недалеко от тенистого кафе. Было невыносимо жарко. В машине работал кондиционер, и он решил, что караулить из холодка удобнее. Терпеливо он просидел в машине с полчаса. Совсем было собравшись уехать, Шустер заметил Николая Николаевича и, имея к нему важное и щекотливое дело, радостно закричал из окошка: - Христос Воскрес! - Что ты! - Николай Николаевич замахал на него руками и оглянулся, не слышал ли кто. - Сегодня Рождество, а не Воскресение! - Все едино! - хохотнул тот и открыл приятелю дверь. - Бабы балаган учинили? - Богоугодное дело, батюшка сказал! - Николай Николаевич с обидой взглянул на Шустера. - Шучу. У тебя сидим? - Я салмона прикупил, ну, лосося... розовенький какой! - Розовенький, - Шустер длинно улыбнулся. - Я такую присмотрел, сладкая бабенка... - Ты мне не говорил, - в голосе Николая Николаевича послышалось дрожание, как будто его обнесли лучшим куском. Шустер еще раз оглянулся, ища кого-то в толпе. - Нет ее... пропустил где-то... - Он внимательно посмотрел на приятеля, разглядывая глуповатое, но солидное лицо его, и решительно произнес: - Дело есть. Отъедем куда-нибудь? - Поехали ко мне! - Николай Николаевич задрожал от предвкушения и любопытства: у него был счастливый дар на угадывание будущих интриг. - Где твоя машина? - Поедем на моей, а твою... к церкви припаркуем... до завтра, - предложил Николай Николаевич, и глаза его на секунду стали оловянными. - Думаешь - подешевле и скорее уцелеет? Николай Николаевич стыдливо посмотрел на свои сандалеты. Шустер не возражал. Душа его загорелась нетерпением, и он уже позабыл обо всем на свете. Через минуту приятели мчались по улицам утопающего в зелени города. Январская жара загнала всех в дома, и улицы опустели, только редкий пешеход пробирался от одной группы эвкалиптов к другой. Впрочем, категория "пешеход" не очень применима к жителям, которые поголовно передвигаются на машинах: в ремонт обуви, на почту и в булочную. Забавно видеть усохших, древних старушек, крутящих маленькими лапками баранки новых машин, а, иногда, огромных джипов. Они так велики, а старушки так крошечны, что за рулем видны только волосы и дужки очков. Мчатся автомобили: бабульки едут за сосисками к обеду. Нередко попадаются машины 40-50-х годов, любовно ухоженные и сияющие деталями, маленькие лягушки под названием "Калифорниец", как будто выпрыгнувшие из мультиков, и помпезные американские крокодилы из серии "Король - жив!" (больше напоминающие крылатые ракеты). Николай Николаевич рассеянно слушал знакомую ему историю дружбы Шустера и Ильи в московской школе, общем выборе профессии и переезде в Австралию. Наконец, он расслышал жалобу в словах своего приятеля. Шустер был не тот человек, чтобы не взять того, что он себе наметил, так что Николай Николаевич слегка изумился и стал прислушиваться внимательнее. - У мужиков закон: бабу своего друга не тронь! - раздраженно говорил Шустер, - а этот красавчик... - Что случилось? - перебил Николай Николаевич, потерявший нить рассказа. - Мою бабу отбивает, вот что, - насупился Шустер. - Свету. - Красотку длинноногую?! - Николай Николаевич присвистнул: - Ты замахнулся! - Разговор вдруг показался ему необычайно интересным, он почувствовал прилив сил. Что поделать, Николай Николаевич был чрезвычайно любопытным человеком. - Как ты думаешь такую привязать? - Нет ничего проще! - безразлично сказал Шустер и посмотрел в окно. Николай Николаевич помолчал, обдумывая, потом крикнул негромко, но сильно: - Деньги? - Николай, я бы не позволил себе вкладывать деньги в убыточное дело. Но глупо брать нахрапом, хитростью вернее. Все так делают, верно? - Ага... - протянул Николай Николаевич, заражаясь его мыслями - за компанию. - Но все разные... - довольно непоследовательно добавил он. Шустер скосил на приятеля смеющиеся глазки. Его юмористическое отношение к жизни и самоуверенность убеждали и как будто очаровывали, и Николай Николаевич почувствовал, что опять согласен с его философией, но неожиданно для себя подумал: "А с ним хочется стать хуже" и простодушно удивился собственной мысли. - А почему Илья не женится, такой мужчина видный? - спросил он, стараясь замять смущение. - Илья у нас женат. - Где он ее потерял?! Шустер рассмеялся, видя, что Николай моментально сел на крючок, и, предвкушая успех, с удовольствием начал рассказ: - Илюша взял в жены хорошую бабенку, Валентиной звали. - Как мою жену. - Верно. А у Валечки была подружка закадычная: нежная, черноглазая, хитренькая, а сплетница какая, а стерва! Все знала, вынюхивала. - Шустер наслаждался. - Когда все закончилось, она мне за бутылкой коньяка все в сладчайших подробностях расписала - мы в одной компании были, - он с удовольствием почмокал губами, глядя вдаль, оглянулся на приятеля и быстро, громко захохотал: - Интересно? А?! Николай Николаевич поерзал, даже вильнул рулем и промычал что-то, обозначающее, конечно, согласие, но и изрядный запас вежливого, не истраченного пока терпения. Шустер заливался, коварно поглядывая на дружка, и явно растягивал удовольствие. Когда, наконец, измученный Николай Николаевич в полном томлении закрутил головой, сдерживая себя из последних сил, и умоляюще завел глаза, Шустер, не затягивая чрезмерно, не дав приятелю на последней минутке совершенно обидеться, хлопнул его по спине и воскликнул: - Тебе расскажу, как другу! Цени! Николай Николаевич прибавил газку и выключил ненужное радио. - Валечка влюбилась в Илюшу беспредельно, души в нем не чаяла. Может быть, оттого, что до встречи с ним мыкалась она в одиночестве не один год, пытаясь создать собственную семью. Но вот беда: неженатые почему-то оказывались не совсем подходящими, а все интересные мужчины были заняты и женаты именно на ближайших подругах. Валечку это озадачивало, но планы ее никак не меняло. Сначала она выбрала стройного спортсмена, к тому же увлекавшегося астрологией. С его женой Валечка занялась вязанием, переписыванием новых видов вязки и примерками, пока не стала самым желанным гостем в семье. Тогда они с подружкой принялись за выпечку. Между тем засела Валюша за книги, так как астрология внезапно стала ее страстью, и уже через несколько недель вполне к месту вставляла замечания о восточных календарях, Нострадамусе и тайном знании. Наука эта была ей до одури скучна, но плечи спортсмена так красиво выглядели в облегающем трико, что у Валечки слабело сердце, и вечерами она методично, упорно сидела над глупыми книжками... Не прошло и двух месяцев, как спортсмен, жарко прижав Валечку в коридоре за шубами, позвал ее с собой на сборы. Она не заставила себя просить дважды, оформила отпуск, и они провели поистине медовый месяц вдали от тягостных уз. Спортсмен был влюблен. Валечка подумывала о настоящем венчании в церкви. Неожиданная и грубая проза разрушила этот восхитительный сон. Выяснилось, что любимая подруга Валечки и она же - жена спортсмена, обладает незаурядным нюхом. Ничего не было открыто достоверно, но спортсмен был водворен к своим двум детишкам, а Валечка навсегда удалена из дома. Он тосковал, мучился, даже написал однажды стихи, но присутствие малышей сыграло свою роль. Поразмыслив, спортсмен решил не оставлять их сиротами. Валечка, пережив фиаско, не упала духом, а задумчиво обвела очами окружающее общество. Обнаружилось, что совсем недалеко есть не менее прекрасная кандидатура: красив, есть машина и только один ребенок. К тому же мать семейства, имея хороший голос, два раза в неделю отлучается на хоровые занятия. В эти же часы папа с дочкой посещают бассейн. Не колеблясь, Валечка купила абонемент в бассейн на те же часы. Очень скоро ее стали приглашать в дом, так как выяснилось, что все любят и немного умеют играть в волейбол. Образовалась веселая компания. На дворе стоял июль, когда решено было вырваться из города на неделю с палатками. Народу собралось много. Валечка вкусно готовила, задорно подпевала подруге у костра и часто отправлялась с новым другом на долгие экскурсии вдвоем, вооруженная тяжелыми фотопринадлежностями, так как теперь Валечка - вслед за ним - стала страстным фотолюбителем. Вернувшись в город, они проводили долгие часы в темноте ванной, печатая фотографии "для всех друзей", и тут крепость рухнула. Роман протекал столь же бурно, что и предыдущий, за исключением того, что Валечка была чрезвычайно осторожна. У любящих возникло настоящее взаимопонимание, когда вкусы Валечки в фотографии вылились в интересную и самостоятельную тему. Все шло чудестно. Валюша твердой рукой выводила красивый флирт на столбовую дорогу замужества - не форсируя событий, аккуратно и совершенн