о неумолимо. Никакие шероховатости не должны были испортить эту блестящую конструкцию. И тут все рухнуло самым отвратительным образом. Возлюбленный, очарованный Валюшиной красотой, отпечатал несколько ее снимков в обнаженном виде и, налюбовавшись, засунул их в толстый том Шекспира, стоявший на нижней полке книжного шкафа. И забыл там. На беду, его дочка, любившая книжки, однажды добралась до никому не нужного классика. Разглядывая картинки, а потом удивительные фотографии, она узнала тетю Валю и, озадаченная, побежала к маме. Казалось, обвалился потолок. Но, в действительности, только рухнула семья. Но, на беду, не в Валюшину пользу. Может быть, между супругами сохранилась внутренняя связь или муж не был готов к внезапному разрыву, но уличенный, припертый к стене, он не нашел в себе сил бросить близких людей. Однако, семья в одночасье стала несчастна, а Валечка - свободна. Жизнь ее, без сомнения, трудно было назвать малоувлекательной, но, тем не менее, обременительные нервные издержки так утомили ее, что она решила отдохнуть некоторое время, набираясь сил. Вот тут-то ее и нашел Илья. Шустер помолчал, оглядел окрестности с холма, на который они поднялись, тонкую линию далеких синих гор и продолжал: - Илья ее любил, вот что удивительно, но как он умеет - на свой лад. Я-то думал, он вообще никогда не женится, будет вечно по бабам порхать. Николай Николаевич слушал, зачарованно разиня рот. - Мы с Ильей учились вместе, и, на самом деле, он интересовался только наукой, - Шустер удовлетворенно засопел. - Работал, как зверь: ни на что другое просто времени на хватало. Впрочем, мы все вкалывали от зари до зари. Квартир не было, жили в общаге, а Илья перебрался к жене. Я забыл рассказать, как он Валечку нашел. Жить в нашей общаге было невыносимо: холод, вечно люди, голые комнаты и плохое питание в столовой. И вот однажды Илья взял листок бумаги, поставил в середину точку и обвел ее радиусом. "Это, - говорит, - наш институт, а кружок - район Москвы не дальше, чем десять минут на автобусе. Я возьму себе женщину, которая будет жить в этом круге". И что бы ты думал? Через несколько месяцев нашел! Нашел и женился. Я не раз им восхищался... - добавил Шустер неопределенным тоном. И вдруг стремительно и злобно пристукнул муху на окне. - Ну-с, - переведя дух, продолжал он с каким-то облегчением, - перебрался Илья к Валечке, которая жила с матерью. Она Илью любила. Ему было с ней спокойно и надежно, а, главное, он работать мог без помех. Зажили они душа в душу. Много раз повторял он заносчиво: все вокруг сходятся-расходятся, не умеют жить друг с другом, а меня любят и ценят. В семье главное - верность и надежность. Вам-то Бог не дал талант жить с людьми, а у меня "Дом с большой буквы!" Вот до чего гордыня дурака довела! Но ему это было говорить, что мертвому припарки: в самовлюбленности и самонадеянности ничего он в жизни не различал, ничье мнение в грош ни ставил и ни считался ни с кем. Человек не без способностей, но не так, чтобы через край. Однако, считал, что нет ему равного ни по уму, ни по таланту. Однажды, в подпитии, он так выразился о себе перед женской аудиторией: "Во мне соединяется холодный, ослепительный ум с пламенной душой фанатика, жаждущего высокой жизни". Женщины ликовали! А его жизнь и поступки были мерилом благородства особых кровей, мудрости и справедливости. Так не уставал он говорить впрямую и далеким, и близким. Со временем зарвался Илья окончательно. А народ только дивился на него да посмеивался. Мало кто мог выносить частые встречи с ним. Так и жил он в ослеплении самовосхищения, не нуждаясь ни в ком, потому что презирал всех и тайно, и явно. Только тот и был ценен, кто ему делал что-нибудь в конкретный момент жизни, как, например, Валечка, которая божеством его считала и для него готова была на все, что угодно. А вскоре случай и представился. Забыл я сказать, что у Вали был сынок от первого брака, тихий ребенок лет пяти. Мальчонка нашему герою науку делать не мешал, а мешать стала Валина мама, потому что, хотя комнат в доме три, но если ты гений, то тебе без кабинета нельзя, да и под ногами болтается. Хотя старушка была умная и понимала, что от такого зятя лучше держаться подальше, целее будешь, и старалась отсиживаться за закрытой дверью. Ей бы с мальчонкой, однако, у себя сидеть, да вот незадача - уж очень старенькая да хилая была старушонка: обслужить ребенка уже не могла. Так и вышло, что герой наш стал неудобства испытывать, а это в его жизненные планы отнюдь не входило. Утвердившись в своем положении, сытый и удовлетворенный, стал он жене выговаривать да понемногу скандалить, и на старушку покрикивать. Дальше-больше. Оказалось, что характера он чрезвычайно вспыльчивого и даже крикливого, если не видит себе сопротивления. В заносчивости своей распалился наш герой чрезвычайно, всякую меру потерял, орал, весь исказившись, плевался и даже несмотря на благородство особых кровей. Но это ему не мешало, а, скорее, даже подбадривало. Валентина же и ее старушонка покорно склонились, всякую силу к обороне потеряв, сомлев совершенно. А он не уставал твердить о глубине супружеского взаимопонимания, великой силе истинной любви и совершенно исключительном месте в мироздании, где он выполняет отличное от других предназначение. Так интересно протекали годы. Долго ли, коротко ли, но случилось так, что старушонка совсем перестала вставать. Валечка, обожая мать, разрывалась в отчаянии, а наш герой в исступлении. Ничто не должно было стоять на пути великого ученого. И вот, однажды летом, они собрались отдохнуть выходные дни на природе. Планы обсуждали задолго, решено было выехать в пятницу, сразу после работы. Но вернувшись домой и забежав к маме, Валечка обнаружила, что мама мертва, а, скорее, только уснула глубочайшим сном, выпив несколько пачек прописанного ей снотворного. Рядом валялась записка с просьбой не откачивать и планов своих не менять, потому что она устала и не хочет мешать им жить. В панике бросилась Валентина к мужу, несколько ошеломленному таким поворотом дела, но не потерявшему присутствия духа, потому что, как только Валя схватилась за телефон неотложки, он бесповоротно положил руку на рычаг телефона. Так и стояли супруги, и смотрели друг другу в глаза. Валечка первая опустила их. А потом они заторопились, покидали вещи в машину и, подхватив мальчонку, уехали на два выходных дня. Немало воды утекло с тех пор, но не переставала плакать Валюша о своей матери. Но ни единого слова упрека не сказала она своему возлюбленному мужу. С Ильей же мало-помалу произошла удивительная метаморфоза. Пока дома все было не то чтобы шатко, но как-то тревожно, и Валечка, одобряя действия мужа, разворачивалась и к матери, отдавая ей часть своего внимания, Илья чувствовал себя в чем-то обойденным. Но это, правда, мобилизовывало его силы. После смерти старушонки, увидев Валину сломленность в ту решающую минуту, убедился он, что эта женщина и впрямь готова для него на последнее. Эта мысль вмиг преобразила его поведение. Успокоенный невиданной надежностью своей жены, он затосковал у родного очага, и разносторонняя душа его заметалась в поисках острых впечатлений. А тут как раз, чисто случайно, подвернулась первая бабенка. Впрочем, "Дом с большой буквы" не потерял для него интерес, а он, наоборот, стал больше превозносить его и оберегать от нападок всех этих посторонних женщин. Да, если какая-нибудь и захотела, то вряд ли могла бы иметь на Илью влияние, потому что презирал он их за "распущенность" и вообще - безмерно. В год, когда прожили они таким образом с Валюшей девять лет, случилось замечательное событие. С раннего возраста, едва только начал Илья осознавать серьезность своих желаний, понял он, что во что бы то ни стало уедет на Запад. И, в самом деле, не тот он человек, чтобы прозябать в безвестности. Имея к тому времени готовую диссертацию и оформляя отъездную анкету, он был уверен, что эмиграцию получит. И, действительно, никаких проблем не возникло до того дня, пока при рассмотрении всех справок не понадобилась последняя бумажонка - письмецо от первого Валиного мужа, что разрешает он своему сыну уехать из страны. Вот тогда и вышла заминочка, так как бывший муж нежданно-негаданно наотрез отказался давать такое письмо. "От сына не откажусь!" - заявил он грозно и - ни туда, ни сюда. Валюша металась, рыдала, ночами не спала, ища выход, но никакие уговоры не помогли. Тут-то и доказала она еще раз ни с чем не сравнимую любовь к своему Илюше: решено было оставить сына в России - отцу. С тем и поехала Валечка к бывшему супругу - договариваться. Он встретил ее сурово. Нельзя не сказать несколько слов об этой личности. Человек этот, по имени Кеша, ни к чему не имея сильной склонности, живший беспутно и без царя в голове, к среднему возрасту страстно ударился в религию. Он взялся воспитывать своих близких по-настоящему, исходя из высших идей. Семью свою не кормил, так как все его время занимала новая жизнь. По его идее, если у родственников появлялись какие-нибудь практические потребности, то чепуха эта шла не от Бога, и такие штуки они, поэтому, вольны решать сами. Известно ведь, что если русский чем-нибудь в жизни займется, особенно, если до того шалопайничал, то он все на свете похерит, все под откос пустит ради этой новой и главной идеи. Вот такого устремленного и встретила Валя. Сына их от совместных юношеских лет он помнил скорее отчасти, ибо за постоянной занятостью подвижнической жизнью в церкви - на которую он, как водится, сразу положил живот свой, - для сына у него времени оставаться не могло. Так что Кеша не только не видал мальчонку многими годами и деньгами не помогал, но и с днем рождения не поздравил ни разу. Но, как верующий, он наотрез отказался сына за границу отпустить, но также, что любопытно, и взять его в свою семью. На ополоумевшие Валины вопросы Иннокентий объяснил, что ребенок должен воспитываться матерью, и незачем ей ни возить младенца к иностранцам, ни оставлять его хоть и в хорошей семье, но все-таки одного. А Валентина опять ублажает свой эгоизм. Так и вернулась Валечка не солоно хлебавши. Теперь, на худой конец, пригодилась бы ей и мама. Еще горше вспомнила Валя о ней, и содрогнулась ее душа от содеянного ею. Догнало ее раскаяние и такое отчаяние, что из пухленькой бодрой молодухи превратилась она в неказистую развалину. Правда, мы не знаем чего тут было больше: ужаса за свой поступок или страха, какое решение примет теперь ее муж... Время шло, и настал день, когда Илья должен был решать, что ему делать. Девять совместных лет - немалый срок, потому не обманули Валентину предчувствия. Илья поставил крайнее условие: или договаривайся со своим бывшим, или я уезжаю один. Не берусь передать, какие бури сотрясали семью в то время, сколько слез затопили "Дом с большой буквы". Но только наступил момент, когда наш ученый, проживший со своей "настоящей любовью, со своей жертвенницей" без малого десяток лет, не оглядываясь, гарцующей походкой вышел из подъезда и канул в неизвестность. - Теперь ты понимаешь, - Шустер посмотрел на собеседника, - кто перед нами? "Человека убил!" - жалобно вскричал про себя Николай Николаевич и не нашелся, что ответить. - Н-да, - после долгого молчания отозвался он, подруливая к своему дому, - как в России говорится: "Такому камень за пазуху не клади". - Опять переврал! Но мыслишь правильно. - Максим, - с интересом спросил Николай Николаевич, - это Илья тебе приглашение прислал? - Он немало для меня сделал, но я не обольщаюсь на его счет. Молчаливые, они вошли в дом и поднялись на второй этаж. Николай Николаевич распахнул огромные двери на веранду - чудный эвкалиптовый дух ворвался в комнату. Гость разместился за столом, посередине которого красовался толстомясый самовар, а Николай Николаевич, отдуваясь от жары, принялся доставать из холодильника тарелки и мисочки и уставлять ими парадный стол. Холодец, селедка, икра, всякие разносолы и закуски. Николай Николаевич не то, чтобы не любил русскую кухню, даже, скорее, совсем не любил, но в праздник все должно быть, как положено. Шустер, скучая, подобрал с дивана тонкую книжицу, полную закладок. Название гласило: "Учебник родной грамматики". На первой странице упражнение начиналось так: "Мужик едет в город за горохом Бери серп и иди молотить. Ванька был именинник и встретил богомольцев". - Это что за чудо? - охнул Шустер. - Учебник для школы, чтобы дети родную речь не забывали. Тот уткнулся в тетрадь и прочел: "У мужика сгорел кафтан. К борщу забыли сделать кашу. Наш начальник носит на пальце дорогое кольцо. Девочка нажала сноп ржи. У Коли сделался жар, и его мать пошла в церковь. Мои братья не пьют водки". Шустер ухмыльнулся: "Они здесь остановились на одной точке. Намертво. Навек". - Погоди-ка! - Николай Николаевич появился из кухни с растопыренными руками, пораженный какой-то мыслью. - Илья мне говорил, что дом хочет купить, деньги собирает. И скоро поедет в Россию квартиру разменивать. Это какую же квартиру? - Ту самую, где Валентина живет с сыном. - А куда же Валя? - Не его забота. Деньги-то нужны. Главное - разменять удачно, не дать себя облапошить. Он - муж, права на его стороне. Николай Николаевич не причислял себя к чувствительным натурам и презирал сентиментальные глупости. Но жизнь Ильи поразила его своей завершенностью. x x x Шустер наблюдал, как медленно и тяжело менялось у приятеля лицо, нимало не разделяя его чувств, но давая им время отлиться в некую завершенную форму. Действительно, Николай Николаевич был смущен, что-то безъязыко бормотал себе под нос. - Илья - аморальный тип, - горько проговорил Шустер, взглянув на приятеля. "Мы с тобой люди другой породы", - приглашали его глаза. Николай Николаевич с готовностью кивнул головой. Шустер остро ощутил, что минута настала. Наслаждаясь своей властью и подбирая слова, он непроизвольно кинул взгляд на дверь и, дружелюбно оглядев Николая, сказал так: - Илья распустился здесь окончательно, потерял такт. Позволяет себе высказывания более чем критические, иронизирует над местным обществом и порядками. Свою болтовню он называет свободой слова в демократической стране. Но она не имеет ничего общего с пустым критиканством! Все зависит от того, над чем подтрунивать. Одно дело, если вызывает улыбку обычай пить много пива, совсем иное - думать, что западные люди опасны. - Что он говорил? - с беспокойством перебил Николай Николаевич. Шустер нагнулся к его уху и что-то быстро, жарко зашептал. - Неблагонадежный субьект! - у Николая откуда-то выскочило неупотребляемое слово, и он зарумянился от удовольствия. Шустер принялся разворачивать этот танкер дальше: - Ты прав, Илья "подпорчен, как сыр рокфор". Мы с негодованием называем такие идейки красной пропагандой. Он, правда, Россию критикует тоже... - осекся на секунду Шустер, но тут же с апломбом докончил: - ...но подрывает авторитеты! - и пристукнул бокалом. Николай Николаевич, подняв задик, торопливо подлил гостю вина в совсем еще полный бокал, глаза его пылали негодованием. Поколебавшись, Шустер пустил поезд под откос. - Я написал письмо его шефу, в институт. Постарался обрисовать, что за разложившаяся в моральном отношении личность находится в нашем окружении. Какой ущерб наносят безнравственные разговоры подобных людей. И поступки... - добавил он и потемнел. При этих словах Шустера Николай Николаевич вскинул глаза. - Контракт у Ильи на три года, и этот срок скоро истекает, - продолжал Шустер вполголоса. - Теоретически, Илья может получить эту ставку как постоянную. Так вот это надо аннулировать... понимаешь задачу? Николай Николаевич кивнул, не отрывая горячего взгляда от лица Шустера. - Мне нужна твоя помощь, Коля. Такое письмо писать - не сапоги латать. Анонимка здесь не пойдет... А если вот так: "Я, как честный человек, хочу обратить ваше внимание..." Я представляю, как я бы в России написал, в российское посольство я уже кое-что отправил. Но вокруг не Россия - свои специфические условия. Проверь язык, подправь, подчеркни так, чтобы сильнее вышло. - Он взглянул собеседнику прямо в глаза: - Возьмешься? Николай Николаевич с бьющимся сердцем медлил, смотря в пол, страшась выдать свою радость и пытаясь угомонить гремевший внутри вихрь. Он еще не знал наверняка - зачем, но чувствовал, что неоценимый случай сам идет к нему в руки. Выдержав паузу, может быть, слишком длинную, он взял протянутые ему бумаги и сказал: - Политика не нужна. А, может, он порядки в конторе ругает или критику какую на начальника наводит? - Николай Николаевич с удовольствием повторял сложные слова. - Я бы лучше не письмо писал, а придумал, как обработать его шефа. Когда что сказать или чего подпустить... И не шефу, а кому-нибудь из его... - Холуев, что ли? - Во, во! - Толкутся вокруг, - с обидой крикнул Шустер, - он им гранты раздает, командировки! - Они шефу насплетничают, и выйдет сильнее. Шустер молча разглядывал Николая Николаевича. Он удивился его предприимчивости и находчивости, до которой не додумался сам, и снова по краю его сознания пролетела мысль, что Николай только кажется простаком. Но она не оформилась в мысль, что, может быть, тот и умнее его, потому что такая идея не появлялась в голове у Шустера никогда. - Что Илья говорит? Шустер оживился: - У нас что было! Вместо того, чтобы взять сотрудника на работу, шеф купил себе дорогую машину. Не себе лично, а... директору отдела, на которой он сам, разумеется, и ездит. Но по штату ему личная машина не полагается. А этот гусь, Илья, критиковал и высмеивал! Еще, пожалуйста, - Шустер с азартом вспоминал жизнь отдела. - В соседнем корпусе работал экспериментатор. Ставки ему не дали, а платили копейки. Но он на пособие садиться не хотел - талантливый был, собака, и науку бросить не мог. Так и работал, как идеалист, или как... русский. Да он и был русский. Через полгода, работая по десять часов, он не просто что-то нашел, а прорыв сделал в науке, что никому до него в этой области не удавалось. Шеф был в полном восторге и все статьи его подписывал, как будто они их в соавторстве писали, приманивая будущими деньгами. Хотя каждый подсобный рабочий знал, что парень сам результат получил. Пошли конференции за рубежом. На поездки деньги нужны. Экспериментатор на хлебе и молоке пробавляется, а шеф покатил совместные работы на конференциях докладывать, с трибуны сказал, что они сделаны под его руководством группой сотрудников! Парень в общем списке прозвучал - обвини в замалчивании? Не подкопаешься! Так шеф выскочил в герои дня: рукоплескания, успех его лаборатории, а также, дополнительные деньги. Плохо с этим парнем вышло, - заметил Шустер, - но важно, что Илья его поддерживал. Поди два года минуло, а русский грант на проживание не получил. Тут шеф объявляет три новых штатных места. Все уверены: теперь, когда у шефа много денег, не сможет он тому, кто так бескорыстно и плодотворно на него работал - отказать. Но тут прозрение осенило этого трудягу: именно теперь ни за что не даст ему шеф денег. Гноить будет, пока тот не выдержит такой жизни и не уйдет добровольно. - Почему? - спросил Николай Николаевич. - Шеф на конференциях выставил себя, как автора, забрал чужой успех, обокрал другого вчистую, теперь единственный ход для него - выкинуть талантливого человека на улицу. Обворовал и выбросил! А Илья советовал на шефа в суд подать, издевался над демократией высшей пробы. - Суд не выйдет. Все ваши докажут, что парень у начальника украл - они от него зависят. Шустер благосклонно кивнул головой. - Илья говорил, что шеф - бандит и вор. Говорил, что если кто спросит у шефа, почему столько лет тому денег не давал, он ответит с негодованием, что сотрудник - бездельник, работал вяло, отношения с сослуживцами наладить не сумел. Я его проверял и очень терпелив был, а теперь и выгнал. А на деньги для него потенциально предназначенные, возьму двух аспирантов: они мне насчитают груду всего, что к этой теме относится, и, видите, я двух человек работой обеспечу, что же лучше? Илья предлагал этому экпериментатору идти выше жаловаться. - Тоже не выйдет, потому что ваши начальники за шефа горой встанут. Один раз дашь осечку, а потом и тебя скинут! Шустер опять понимающе кивнул. - Илья на институт наехал, а Россию защищал. При коммунизме, говорит, - заметь! - по заслугам человека ценили. Выгнать тебя из института никто не мог, временных ставок не было, сразу же постоянные. То есть, работали спокойно, думая о качестве науки, что ты сделал, то ты и есть. А, главное, не было прессинга денег, ученые халтуру не гнали, за деньги глотку не перегрызали. Ты представляешь? - неистово завопил Шустер, потрясая кулачками и брызгая слюной, - чтобы в этой поганой Рашке было что-то лучше, чем здесь?! Отмочил Илюша! Николай, сотрем его в порошок? - заверещал он срывающимся голосом. Лицо его порозовело, густой пот выступил на носу и щеках. Николай Николаевич нахмурился и озабоченно помахал головой в подтверждение своего полного согласия. "Ах ты, сучий потрох! - весело думал он. - Пни дружка, а мы повеселимся! Знаю я, отчего ты грозный стал, справедливости ищешь. Может, ты и не врешь, а лягаешь благодетеля неспроста... больно бабенка хороша!" - и вдруг сильная и блестящая идея ударила его до озноба. Дрожащими руками перебирал Николай Николаевич листки Шустерова доноса, кивал и поддакивал ему, почувствовавшему внезапно, что он нашел в Николае Николаевиче надежного союзника. Шустер сделал глоток душистого вина, и восторг наполнил все его существо. Он задыхался. Он смаковал победу. "Все мое! - пело внутри, и - Ах, как удалось!" Он сильно потянулся и победительно обвел глазами стены, а, заодно, и расстилавшийся перед ним мир. Конечно, Николай Николаевич не благоговел перед приятелем, да, это было бы сильным сгущением красок. Но все-таки он немного трусил перед Шустером, его умением устроить все, что лучше не придумаешь, так что это даже немного пугало, как иной раз пугает полное совершенство. Но по природе своей Николай Николаевич, улавливая, как антенна, мельчайшие перемены в собеседнике, конечно не упустил этот праздничный взгляд победителя. Глаза его легко моргнули. Он пододвинул гостю забытую закуску, разглядывая тарелки на столе. И неожиданно ему в голову пришла новая и интересная мысль: "Шустер думает, что самый умный... И всегда гордится собой раньше времени!". Николай заторможенно и чрезвычайно странно посмотрел на приятеля. Впрочем, быстро встрепенулся, закивал и побежал запирать письмо к себе в кабинет. Но, вбежав туда, почему-то остановился около самой двери, придвинул к ней плотно ухо и прислушался. Убедившись, что гость не тронулся с места, он галопом помчался по внутренней лесенке на первый этаж. Оттуда выскочил в сад и через потайную дверку побежал в сторону группки магазинов. Задыхаясь от неожиданного упражнения, Николай Николаевич бросил монету служащему и мигом получил несколько отличных листков ксерокопии. Подхрюкивая и наслаждаясь приключением, он взобрался к себе в кабинет и сложил все листочки в ящик небезызвестного нам, несколько пустоватого, очень хорошего дерева письменного стола. Трепеща от блаженства, Николай предвкушал удовольствия интриги, и душа его ликовала. Глава 10 Мелодично прозвенел колокольчик, и Николай Николаевич затрусил по лестнице встречать. В холле стояла Оля, сопровождаемая Сашей и Ильей. Душа Николая Николаевича дрогнула. - Я вас жду! - засуетился он. - Вы виделись на Новом Году, - представил гостей Илья и осмотрелся. - Экие хоромы! Саша и Оля огляделись, их глаза полезли на лоб. Николай Николаевич медленно и ярко расцвел, ибо настала очень важная минута. Он радостно оглядывал гостей, улавливая их реакцию: как поражены они невероятностью его дворца, покорены и даже смяты. Но по нему можно было угадать, что гости должны отметить великолепие дома. В этом состояла внутренняя тонкость Николая Николаевича. Никогда не стал бы он прямолинейно говорить то, что думает, но так, как он сам привык угадывать чужие мысли и побуждения, также и иные должны были догадаться до всего сами и неприметным, но все-таки явным способом дать понять именно то, что ждет от них хозяин. Сейчас Николай Николаевича не только щедро хвалили. Гости оказались правильные, заметив, как он воспользовался своим правом ждать и получить похвалу и, в свою очередь, очень изящно одобрили его на это. Вся эта игра так сладко возбудила кровь, что он пошел чуть-чуть дальше, дав понять, как благодарно, но привычно он принимает эти заслуженные похвалы. Истомленно оглядев лица, Николай Николаевич дал себе лишнюю минутку наслаждения и, стараясь не быть поспешным, сказал: - Стараюсь по мере моих скромных сил. Что же мы тут? Пойдемте к столу, - и услужливо потоптался на месте. Оля не спеша поднималась первой, давая шедшим сзади мужчинам рассмотреть свои ноги. По мере того как ее глазам открывалось необъятное пространство гостиной, взгляд ее становился все более цепким. - Нравится? - подмигнул ей Илья. - Конечно, красиво... - расстроенно протянула она. Сзади стоял ее муж, подавленно разглядывая особняк. - Дом хочу купить, - выдавил он. Оля стряхнула оцепенение: - Саша получил постоянную ставку, мы быстро купим дом. - Вам повезло, здесь с постоянной работой хуже некуда, - согласился Николай Николаевич. - Не повезло, - ответила Оля, - у нас грамота лучшего студента университета. Так что Сашенька у нас, - она потрогала его рубашку, - Сашенька - молодец, да, Саш? - У вас дом шикарный... - выдавил Саша примирительно. - Ничего себе, - добавила его жена. - Теперь можно и к столу, - запел Николай Николаевич, - какие у нас интересные люди появляются... Он придвигал гостям тарелки, мелко смеялся, заражая своим предвкушением праздника. Замелькали передаваемые над столом закуски. - Вы в университете работаете? - спросил Саша Илью. - Уйму работ закончил, - кивнул тот. Оля тоже повернулась к Илье. - Статьи штампуют, чтобы имя себе сделать. Илья весело рассмеялся: - А наука, горение создателя, если хотите? - Горение никуда не денется, - заметила Оля дипломатично. - В совке мы получали тридцать пять долларов, а здесь! - За хорошие деньги и поработать можно, - солидно подытожил ее муж, выражая свое согласие поработать. Поднял стопку. Все чокнулись и потянулись к тарелкам. Николай Николаевич зачарованно прислушивался к разговору ученых. - Оля, - Саша посмотрел на жену неодобрительно, - без творческого дела тоже скучно. - Я понимаю. А все-таки, дорогой мой, - Оля вызывающе посмотрела на Илью, - мы должны быть благодарны, что австралы столько лет всех кормят! - Дура - баба, - пробормотал Шустер. Илья заговорил, и было видно, что он делает над собой насилие и этот разговор ему противен: - Я опубликовал шестнадцать работ в известных журналах мира. Науку здесь делают эмигранты и, в частности, русские - местные ни по образованию, ни по эрудиции не дотягивают. У русских консультируются, обращаются, как к ходячим энциклопедиям. Наших аспирантов принимают за зрелых сотрудников. Так что, милочка, это они должны быть благодарны, что мы здесь работаем. - Он разглядывал ее прямой круглый взгляд, остро накрашенные дуги бровей и рот, сложенный в тугую, непримиримую гримасу, - лицо, готовое к нападению до конца. - А вы чем предполагаете заниматься? - Я хороший инженер по куриной технологии. У меня была в совке статья, и мой отец... тоже много написал, - подумав, добавила Оля, но не объяснила, что это было такое. - А насчет работы, я себя не на помойке нашла! - она отвернулась от Ильи и устремила свое обаяние на остальных. - Когда мы уезжали, я доступно объяснила совкам, моим подругам, что работать не буду. У меня есть муж, он должен много зарабатывать, чтобы дом купить и чтобы все было. - Пусть нам теперь совки завидуют, - веско подтвердил ее муж. - С другой стороны, - развивал Саша мысль, - если дом купить, нужно, чтобы оба в семье работали. - Разве вы не знаете, что дома нужно новые покупать! Я работу найду приличную, и денег будет завались! - подхватила Оля, не заметив, что ее слова входят в противоречие с заявленным ранее. Она до сих пор металась, не решаясь выбрать приличный вариант. Действительно, что лучше: сидеть дома и описывать голодным подругам свою царственную жизнь или работать, быстрее выплатить дом и, опять-таки, описывать подругам свое везение, деньги и дом. Не каждый сумеет принять единственно правильное решение. В этот момент в комнату вошел юноша с застенчивыми от молодости глазами. - Мой сынок, Сережа. Садись, вот еда. - Николай Николаевич передал ему тарелку. - Сережа у нас водопроводчик. Зачем ходить в университет? Лучше много денег иметь. Я работал всю жизнь и в пустыню ходил работать, много денег зарабатывал. Дома быстро выплатил, и первый дом, и второй. Теперь Сережа будет свой дом выплачивать. А для этого нужны деньги, - повторял Николай Николаевич, не в силах слезть с одного слова. - Водопроводчики хорошо зарабатывают, много ходют на заказы, я ему говорю: "Иди и деньги зарабатывай, чтобы дом-то выплатить. Быстрее, чтобы проценты меньше набежали". - А я в университет хожу... - протянул Илья. - Вы кем работаете? - смущаясь, спросил Сережа. - Физикой занимаюсь. - Что это такое? Илья молчал. - Что это: физика? - повторил Сережа. За столом стало тихо. Гости уставились в тарелки. - М-м-м... - протянул Илья, не находя слов, - вы знаете, что такое... химия? - Да. Я ее в школе один семестр делал. - Это, вроде, похоже... - бормотал Илья, растерянно оглядывая сидящих. - Конец миру идет! - брякнул Саша, и они с Ильей уставились друг на друга. На лестнице послышался смех, топанье, и в гостиной появилась сияющая Ирка с предвкушением событий на лице. За ней поднимались Анжела, Света в компании мужчин, а в хвосте плелся Вадим с рассеянным видом. - Вадик, где жену потерял? - Приболела она. - Ты сам-то здоров? Света повернулась к спрашивающему: - Он отбрыкивался, ехать не хотел. Но мы ему болеть не дадим, да, Ириша? Гости рассаживались за столом, болтая. Николай Николаевич суетился, гонял сына на кухню за посудой, наливал, подкладывал, крутясь вокруг Светы, - только что не шаркал ножкой, - так что сынок его, не выдержав, опустил глаза. Но она мало обращала внимания на нового ухажера. Рядом сидели два человека, с чрезвычайным вниманием слушавшие, что она говорит, оценивая, что же, в действительности, произошло в эти дни. Света чувствовала себя в центре внимания, и ее мелодичный смех звенел среди разгоряченных голосов. Эта ситуация смешила ее оттого, что она единственная знала события и перебирала возможные развязки. Своих новых поклонников она привязала к себе стремительно, не делая для этого ничего особенного. Сейчас она наслаждалась собственной обольстительностью, а более властью над этими жадными до нее, но мало значащими для нее людьми. Но на другом конце стола сидел человек, который не разглядывал ее, не поднимал на нее глаз, когда она смеялась, - на нее - маленькое сияющее солнце! - к которому тянулись все до единого мужчины, и даже женщины прощали ей красоту, привлеченные ее непосредственностью и сердечной теплотой. Вадим, взъерошенный, непонятный, смотрел на ее, нисколько не выделяя среди других женщин. Это раздражало, и через некоторое время Света заметила, что смеется больше прежнего и завладела вниманием всего стола. Николай Николаевич совершенно сомлел, не сводя с нее счастливых глаз. Илья, в самоуверенности своей будучи непоколебимо уверенным, что эта женщина, как все предыдущие, старается для него, осчастливленная его страстью, и оттого став очень легкомысленным, благодушно поглядывал на нее и Шустера. Шустер, в свою очередь, веселился вместе со всеми, но время от времени на душе у него скребли кошки. Он знал, что означает сытая физиономия его дружка, и волна подозрения до дрожи продирала все его существо. Он уже понимал, что ради этой женщины он готов отдать не только деньги. Это было странно и ново, и его собственная решимость пугала его, так как до сих пор его поступки диктовались обдуманным расчетом, касалось ли это отношений с коллегами, на которых работал он или которые работали на него, приятелей или друзей. Главное, о чем стал догадываться Шустер после того, как в новогодний вечер он, задыхаясь от сладострастия, заставил эту невыносимо-притягательную женщину лечь с ним в постель, что и она умеет лепить не хуже мастеровитых. Все это было очень туманно, не выяснено, но за невинно сияющим взглядом красавицы Шустер ощущал провалы, с которыми ему еще предстояло схватиться. Он нашел кресло в уголке и затих в нем. Оттуда блестели бусины его пристальных глаз, неотрывно ловя улыбки, реплики, кажется, уже понимая, но страшась и не доверяя своим ощущениям, мучаясь и изнывая. Света все понимала, и ее нимало веселила его вытянувшаяся, как бы вслушивающаяся физиономия. Шум и возбуждение переполнили пространство, всех захватывая одним зарядом, одним чувством, подкрепленные музыкой, облаками сигаретного дыма, вытекавшими в черное небо, как в трубу, и появлявшимися бутылками шампанского из ящиков, которые ошалевший от возбуждения Николай Николаевич доставал из шкафов и полок. Света взяла Вадима под руку, сказала негромко, что только они здесь не курят, и увлекла его на балкон, провожаемая ревнивым взглядом Шустера, удивленным Ильи и облегченным вздохом Оли, сидевшей с колом внутри, пока голые ноги Светы с явным бесстыдством торчали перед носом ее мужа. Стоя в темноте, вдыхая густые запахи распаленной земли и трав, Света думала о Вадиме на пикнике, их разговорах, встрече в кафе - с тех пор она не забывала ни те минуты, ни его. Она чувствовала его рядом, и ее заполнили неразъясненные слова, взгляды, недоговоренность и время, занятое только им. Она волновалась, ощущая его близость, краем глаза видя его плечо, длинную руку, волосы и тонкий профиль. Она нервничала, боясь, что кто-нибудь войдет и разрушит эти минуты. Ей было хорошо, и она уже знала, почему. Она тепло говорила ему о питерских знакомых и жалела, что не жила в этом городе. Вадим стал рассеян. Она ненастойчиво расспрашивала его о прошлой жизни. Он отвечал ей, разглядывая силуэты ночи, так непохожие на родные и знакомые ему. Его взгляд был непонятен, как сам этот спокойный, словно отстраненный от нее человек, слишком редко останавливающий на ней свой взгляд. Когда это случалось, она вся подтягивалась, устремляясь к его лицу, как если бы он невидимо ослаблял или подтягивал ее чувства. Они стояли очень близко к друг к другу. Она чувствовала неодолимое желание подойти еще ближе, дотронуться до него. Ее рука, дрожа, лежала рядом с его рукой. Ближе, еще немного... Она подождала с минуту, колеблясь. Закрыла глаза. Еще мгновение, и она бы прижалась к нему. - Вы часто влюбляетесь в мужчин, которые не хотят вас? - спросил Вадим, взглянув ей в глаза. Света стояла, вцепившись в свой бокал, пока он осторожно обойдя ее, не вошел в дом. Такого не бывало в ее жизни. Такого нельзя было даже предположить. Ненависть пронзила ее мгновенно и люто, от злобы закружилась голова, и он, и эта ненависть завладели неистово всем ее существом. Протащившись несколько шагов, она упала в кресло и будто провалилась в пустоту. Из этого провала одной мучительной волной вырвались позор и стыд оскорбления, ослепительное, как горячий ключ, отчаяние и мрачная страстность нашедшего и узнавшего себя чувства. Света болезненно, немузыкально застонала, оглядываясь вокруг, беспорядочно поправляя что-то на себе. Немало времени пробыла она в темноте веранды, вдыхая, не чувствуя, сладкую теплынь южной ночи и, разглядывая, не видя, желтые россыпи ночных огней. Стукнула дверь, рядом с ней выросла фигура хозяина дома и затарахтел добродушный голос: - Я вас ищу, красавица моя! - Посидите со мной! - встрепенулась Света и вздрогнула от своего зазвеневшего голоса. - Место красивое, - Николай Николаевич удивился ее тону. - Но я не люблю в окошки смотреть, на вас буду любоваться. Она темно взглянула на него. С усилием справилась с собой и сказала резко, неузнаваемым голосом: - Что на меня смотреть? У вас такой дом. Смысл слов был очень привлекателен, так что Николай Николаевич не удержался, перескочил на любимую тему: - Все, считай, закончил. Делать почти нечего... - в его голосе зазвучала печаль, и Света сказала удивленно: - Дом отгрохал и горюет... - Я всю жизнь строил, о-о-о-х, сколько лет. Дворец хотел иметь... - почти шепотом докончил он и повесил голову. - Теперь и пожить! - Вот-вот! - обрадовался Николай Николаевич найденному пониманию. - Я говорил жене: дострою - поживем. А теперь закончил, а жизни-то и нет! - Не пойму? - Света развернулась к нему, стараясь отодвинуться от собственных мыслей, чувствуя, что ее сердце понемногу отмякает. Глуповатое лицо Николая Николаевича как всегда искренне отражало перемены чувств своего владельца, и сейчас на нем по-детски чистосердечно сияла вся его душевная работа. - Делать мне, вишь, нечего стало. Дом-то я кончил! - жалобно пискнул он и отвел глаза. Как маленькие актеры старинного провинциального театра, освобождающие сцену для главного действия, от Луны красиво и легко разбежались серебряные облачка, и мир залил воздушный, дрожащий свет ночи. Глубина подалась, раздвинулась огромной, сине-бархатной раковиной и засияла, наполнившись воздухом. Николай Николаевич смотрел на легкие звездочки в этом сияющем озере света, покоряясь его поднебесной красе и невинности, растворяясь в ней и в беспомощной немоте склоняя перед ней голову. Взгляд его становился все добрей и печальней. - Мне одиноко... вы знаете, что это такое?.. Она отвела взгляд. Они молчали, не мешая друг другу. Николай заговорил: - Я совсем один, я - стар. Как одинок старый человек, одинок и заброшен... - Он взял ее руку и поднес к своему лицу, и прижал к нему. Она не убрала ее. Глаза его медленно наполнились кроткими слезами. Долго они сидели так, в темноте, печалясь, - в бездонной и несбыточной минуте понимания. И как все самое глубокое в жизни человека, эта минута прошла сквозь сердце и... Он поднял голову и прошептал: - Если бы такая красавица, как вы... - и осторожно, тихо поцеловал ее ладонь. - Что? - она ласково взглянула на него. Николай вздохнул: - Мне бы такую подругу... ...Минута прошла, и от нее остался дым. "Старый хрыч!" - подумала она и сказала: - Максик - тоже друг. Глаза Николая Николаевича стали тверже, он новым взглядом посмотрел на собеседницу. "Никак ты обоих за нос водишь?" - мелькнуло у него в голове. Ничего казалось бы доброго такие новости лично для него сулить не могли, однако Николай Николаевич не то, чтобы обрадовался, но почему-то воодушевился: - Лучше иметь солидного друга. Может, он не красавец, но зато в хорошем возрасте и за другой не убежит. - А Максик ненадежный? - Света с интересом думала: "Будешь топить или нет?" Николай Николаевич подобрался. В принципе, он ничего против Шустера не имел. Ему нравилась хватка и юркость приятеля. Иногда ему даже льстило поговорить с ним о чем-нибудь этаком в окружении своих знакомых. Но случай сам шел в руки; Николай Николаевич унял дрожь и зачем-то вгляделся в темное пространство веранды. - Был тут случай, - начал он, не глядя на Свету. - Одна женщина из России приехала погостить и захотела остаться. Как тут поможешь? А Шустер умно придумал: взяли они и поженились. Он даже работку ей приискал, хоть и завалящую, но все от чистого сердца. А потом заставил ее с ним спать, - Николай Николаевич придвинул негодующее лицо к собеседнице. Света соглашалась с ним, качала головой, но почувствовала, что эта история ей неприятна. Особенно нехорошо, что этот болван что-то имел в виду, и, кажется, его история не про кого-то, а именно про нее. Она отодвинулась в раздражении, а он мигом придвинув кресло, быстро, страстно зашептал: - Как вы красивы, сокровище мое.... Света резко вскочила и шагнула в сторону, но Николай стремительно сгреб ее, не успевшую пикнуть, в охапку, и, крепко держа одной рукой, другой стал доставать из кармана сложенные листочки. - ...Для вас... - бормотал он, начиная шалеть от ее близости и своих чувств. - Посмотрите только! - Разве одним глазком заглянуть... - она дотронулась до края письма, заглянула в его возбужденные глаза и выдернула письмо из его руки. - Радость моя... - глухо сопел Николай Николаевич с затуманенным взором. - Читайте, каких подлецов земля носит - земляка, друга пре-да-ет! Донос на Илюшу накатал! - захлебывался он, дрожа и крепко прижимая Свету к себе. Но она не замечала его рук, впившись глазами в письмо. - Откуда у вас это? - при его последних словах она вскинула голову. - Хорош Шустер? - Николай Николаевич почувствовал свой неожиданный вес и значение. - Сегодня он вас медом кормит, а завтра с потрохами продаст! Такому же, как сам! При этих словах Света начала страшно бледнеть и невидящими глазами уставилась на собеседника, потому что перед ее глазами скакала возбужденная Иркина физиономия и гремели слова подслушанного из чуланчика разговора. Николай, не ожидая и не понимая такого впечатления, но мгновенно обрадовавшись, весь прижался к ней. Света инстинктивно дернулась в сторону, с усилием переводя дух. - Максик-шалун!.. - дрожа, заговорила она, пройдя несколько шагов. Ярость охватила ее. Она обернулась и резко спросила: - А зачем вы мне эти гадости даете? - Мое доверие вам! - выпалил Николай Николаевич, рассчитывая на неуязвимость этого аргумента. "Что он задумал?.." - вполголоса проговорила Света, стремительно раскладывая в своей голове пасьянс. Сердце ее гремело. Отношения ухажеров быстро становились сложнее, в них намечалась сильная трещина. Все это стоило крепко обдумать. Она обернулась. - А все-таки... если к вам это письмо попало не случайно, а ведь, наверное, с какой-то целью, - прибавила она, проницательно взглянув на собеседника, - то нехорошо этим пользоваться и кому-то третьему показывать. Для меня расстарались? Николай Николаевич смущенно развел руками: - Виноват, Светланочка, нехорошо... я это... - Больше не будете? Он посмотрел на нее стеклянными глазами. - И в другой раз так сделаю. Света не произнесла ничего, отошла и вновь оглядела его пристально. Будто что-то стукнуло Николая Николаевича. - Я вас не отдам!! - взревел он, и лицо его покрылось синюшным цветом. - О чем вы?.. - медленно произнесла она, смотря на него тяжелым взглядом. - Я... мы... встретимся на той неделе?! - скороговоркой закричал он, хватая ее за плечи, но осекся на полуслове, глядя жадно и робко, и лицо его так исказилось этими несочетаемыми чувствами, что Свету передернуло, и она почти прошипела: - Засиделись мы тут... нас искать будут... В гостиной было шумно. Она быстро нашла глазами Вадима, сердце ее заколотилось. Он разговаривал с Ильей, не смотрел в ее сторону. Света мигом забыла о Шустере, Николае, доносе, забыла о своей ненависти, ощущая только гулкое колотье внутри. Илья, заметив ее взгляды и приняв их на свой счет, самодовольно улыбнулся: - Какая женщина... Хороша? - Нет, - просто ответил Вадим. Илья посмотрел с интересом, но не сказал ничего. x x x Время подходило к полуночи, и захмелевшая компания, вспомнив о рождественской службе, переместилась в нижний холл с твердым намерением не опоздать. Но болтовня и неразбериха достигли такой силы, что Николай Николаевич, помнящий, что если есть верующий, то это именно он, умаялся, подыскивая наиболее трезвых на роль водителей и рассаживая всех по машинам. Света знала, что Вадим где-то рядом, и, когда они собрались в храме, она нашла его взглядом, стоящего в боковом приделе, но постеснялась подойти. Служба шла, и пел хор. Иконы поблескивали в полутьме, сияя золотыми пятнами в мерцании свечей. Волны ладана, лампады и снова мерные волны древнего запаха. Внешний гул затих, пропал, отодвинулся вдаль: начала совершаться другая жизнь. В другом ритме, на другом языке. В своем собственном представлении. Загадочные слова сплетали особую, невиданную ткань прошедшего, древнего мира, но вошедшего тонкими нитями в мир наш и пропитавшего самые отдаленные точки нашего сознания. И этот несуществующий мир начал мало-помалу воскресать, по капле восстанавливаться из небытия в дрожащем воздухе. Странное и неповторимое чувство! Магическое, волшебное возрождение ушедших веков с их философией, устоями и представлениями, с тем, что они понимали как добро и как распад. С пра-языком - удивительными, неугасающими звуками пращуров, вдруг наполняющими наши головы, - полные таинственной и глубокой красоты. Звуки, пропитавшие мелкие поступки и крупные деяния всех живших до нас, всевластно вбирая души в поток общей жизни. Торжественно, неизменно, нетленно прошедшие сквозь столетия, нанизывая их на единый стержень связующего все смысла. Смысла речи, памяти, духа нации. Стоявшая внизу группка людей, вероятно не знавшая до конца ни одной молитвы, вслушивалась в слова древних распевов, не удивляясь им, как неслыханной ранее музыке, но ощущала, как родные, исконно знакомые звуки, связавшие их память и всю память, бывшую раньше, - ее прожитую мощь и незаменимость. С дрожью ты входишь в этот воскресающий мир, трепеща, слушаешь его, глубоко разворачивающего тебя к прошлому, и ты видишь свою жизнь необходимым звеном в этом сгустившемся потоке памяти, заполненным до краев проторенной глубиной поколений. Это твоя жизнь, твой род. Это то, что сотворило тебя. Хотя ты будешь отрицать все и вся, не разводя черное и белое - давнюю память и недавнюю, кратковременную память: события столетий, напитавшие тебя добром, и события последнего столетия, напитавшие тебя ненавистью. Ты только слабая былинка в этом густом бору. Тебе понятней то, что лежит ближе к тебе и связано с твоей жизнью. И ты смотришь себе под ноги. В своей решимости спрятаться от себя тебе не поможет бегство, переплывание океанов и перелеты на другой конец Земли, тебе не помогут старания забыть, а также попытки врасти в чужую жизнь. Ты будешь тратить годы и годы, убеждая себя и других, приводя аргументы и доводы, меняющиеся в зависимости от обстоятельств. Сегодня ты сумеешь написать четыреста страниц в защиту, а завтра четыреста страниц в опровержение той же самой идеи - ты сам поверишь в то, чему ты хочешь верить. Но однажды ты услышишь службу в простой церкви, в эту новую и трудную минуту у тебя сведет горло и ты скажешь устами блудного сына: "...моя Родина". Хор пел. Из голосов выделялся глубокий мужской голос. Он не был очень сильным и не был очень красивым, но певший человек, кажется, забыл все на свете. Он был не здесь, он не старался для других. Благодарением и сильным светом был наполнен его голос. Стоящие внизу притихли, кто смущенно, кто с любопытством и даже с изумлением, кто в глубокой задумчивости, нечаянно, но сильно тронутый искренностью немолодого человека. Света слушала, не в силах оторваться от глубоких, могучих звуков. Она затосковала, сердце ее заныло, она обрадовалась и встревожилась, внезапно захотев домой, в Россию. И, вдруг, без перехода, увидела перед собой лицо Вадима и услышала его слова на веранде. Сердце ее снова забилось, как тогда, но не сухо и быстро, а глубоко и властно. Жар и краска ударили ей в лицо, и, чуть не в слезах, она повернула голову и обвела глазами людей. На ее счастье, стоявшая рядом Ирка восхищенно шепнула приятелям: - Как поет... Это Тропишин. Он поет почти двадцать пять лет каждое воскресенье. А ведь это тот самый "шпион", о котором я рассказывала, помните? Света отошла в сторону и обвела глазами храм. Голос пел, и соединенные глубоким сокровенным чувством, в храме стояли люди, страшась разрушить этот мир. Но не в их силах было бы разрушить его. Глава 11 Прошло немало времени с жарких новогодних празднований. Нарождались и в истоме умирали, ослепленные огнедышащими страстями закатов, синеглазые дни. Трепеща сладким духом и теплом, одурью захмелевших пышнотелых цветов, их осыпающимися лепестками, пронзенные вскриками незнакомых птиц, валились они все дальше и дальше за границу мира - туда, где кончалась Австралия и Последняя Снежная Земля, - туда, откуда не было никакого исхода. Письма приходили все реже, все чаще пропадали где-то в необъятном пространстве между точками назначения "А" и "Б". Вадим тосковал, писал статьи, пил. Он почти никого не видал, никому не звонил, общение приносило разочарование. В темах, занимавших приезжих: деньги, покупка дома, работа, опять деньги - Вадим не годился, чтобы составить приятную беседу. Шустер старался неотлучно быть при Свете, но большую часть его дня занимала служба, и когда он пытался застать ее дома, телефон традиционно молчал. Известно, что она появлялась в разных заведениях города и часто в новых компаниях, всегда в сопровождении мужчин, тащившихся за ней следом, но последнее время чаще одна. Месяцем позже Шустер метался по городу, разыскивая ее: она сбежала, не оставив записки. Чувство попранной справедливости и неблагодарности женщин больно ранили его сердце. Но была и еще одна пренеприятная черточка: обстоятельство, что Света перестала брать подарки, совершенно подкосило Шустера. Это означало только, что она вышла из-под его контроля и непокорна власти тех могучих рычагов, что служили Шустеру верой и правдой, направляя людишек в нужном ему, Шустеру, направлении. Это было болезненное открытие. Сначала отвергнутый любовник даже приуныл, но затем, всполошившись, кинулся к Илье добиваться правды. Каково же было его изумление, когда выяснилось, что Света там и не появлялась. Сомнений не было: что-то изменилось кардинально. Илья был подавлен, на работе у него началась какая-то чертовщина. Камешки, вовремя брошенные умелой рукой Шустера, подняли невеликие, но неостановимые волны в сознании начальника отдела. Шеф стал необычайно внимателен ко всему, что говорил Илья, держался настороженно, слишком сдержанно, сам больше не начинал бесед. Несколько раз Илья ловил на себе долгие и до чрезвычайности странные взгляды и поневоле начал нервничать, не понимая происходящего. К его смущению, дело не ограничилось разрушением добрых отношений. Тема, которую он предполагал разрабатывать с шефом, и, заручась его именем и поддержкой, протолкнуть в хорошие журналы, была шефом отклонена. А, точнее, он вовсе устранился от совместной работы, ссылаясь на занятость, и стал проводить много времени с другими сотрудниками. Ветер переменился. Илья заставил себя пойти к шефу. До окончания контракта оставались считанные месяцы, и если раньше шеф собирался продлевать срок правдами и даже неправдами, то теперь вся конструкция медленно и неотвратимо сыпалась на глазах - пугающе и непонятно. Илья ломал голову, но все было безуспешно: ни одна мало-мальски осмысленная идея не объясняла этого развала. С шефом в кабинете сидел сотрудник, долго метивший на постоянное место, и, наконец, получивший его пол-года назад. Они сосредоточенно что-то обсуждали, судя по выражению их лиц, не имеющее отношения к науке. Увидев Илью, они оба не только стремительно замолчали, но заметно смутились, причем шеф, не сдержавшись, дернулся и подхихикнул. Илья вышел и долго сидел у себя, дикими глазами уставившись в противоположную стену. В эту ночь он не сомкнул глаз. Жизнь дала трещину. Если бы в это отвратительное время у Ильи хватило сил на наблюдательность, он поймал бы на себе глубокие и загадочные взгляды Шустера, мерцающие затаенными переливами трудно определяемых чувств. Шустер нe оставлял его, благо работали они в одном отделе, крутился неподалеку, отслеживая все этапы крушения соперника, страшась пропустить что-нибудь важное. Несколько раз острая жалость охватывала его, ведь его нельзя было назвать злым человеком, но единожды запустив карающую машину, он был не в силах остановить ее, даже если б и захотел. Почувствовав, что продление контракта в этом университете переходит в разряд несбыточного мифа, Илья разослал по миру бесчисленные запросы, надеясь получить работу. Вскоре с замечательной регулярностью стали приходить по шаблону написанные отказы. Видимых причин тут было несколько. В каждом новом месте требовалась характеристика его научной деятельности, а высылал ее по месту назначения именно шеф. Во-вторых, мир, по-видимому, был перезаполнен физиками, которые слились в тесно сбитые группы, поддерживающие "своих". Их можно было назвать мафиози от науки, ибо если ты имел легкомыслие подать на работу к одному клану, ссылаясь на статьи членов другого клана, то, без сомнения, был бы подвергнут остракизму на годы своей карьеры, без малейшей возможности найти работу в контролируемых ими институтах. Илья, как новичок в этих условиях, совершил последний возможный грех: посещая какой-то семинар и встретив там новые лица, он попил чай с "ученым" из одной мафии, а попросил работу - у другой Надо заметить, что работая чрезвычайно много и получая результаты, Илья нимало не позаботился установить широкие личные контакты с самого первого года, что, конечно, необходимо было сделать даже в первую очередь - в среде, где именно закулисная жизнь определяет судьбу и каждого труженика, и генеральное развитие науки в целом. И в своем отделе Илья не сделал ни единой попытки улестить разгневанное начальство потому, что презирал он эти нравы и необходимость прогибаться. Держась независимо, зная себе цену как ученому, он ни на йоту не потрудился изменить свое поведение в новой стране. Без запинки и сомнения начинал он свои семинары изящной фразой: "По поводу данной темы у вас тут бытует заблуждение..." Такой стиль не оставлял надежды на хорошие отношения и получение работы. Шустер, видя это, изнемогал от ненависти и злорадства, но также от зависти, чередующейся жалостью, а, иногда, резким, но быстро подавляемым раскаянием. Не в силах работать, он бегал из кабинета в кабинет, вынюхивая и выспрашивая, избегая, впрочем, попадаться на глаза шефу. Мало-помалу Илья остался в полной изоляции, ибо коллеги предпочитали пробегать мимо, озабоченно вглядываясь в даль. Илья с презрением наблюдал эту человеческую метаморфозу. Через пару месяцев он был готов оставить этот город навсегда, но тут открылась перед ним новая и неразрешимая проблема. Женщина, без которой он уже не мог помыслить свое существование, эта невыносимая женщина, от которой волнами исходила сила порока, наотрез отказалась ехать с ним куда бы то ни было. Это был удар. В голове у Ильи не было пространства для идей о женском самоопределении. Женщины, которых он себе выбирал, быстро привыкали исполнять его волю - это было разумно и справедливо. Так был устроен мир. Теперь начиналось что-то странное, что ни разум, ни чувства не воспринимали. Мы мало знаем, как в точности развивались события, но только Илья черный, как туча, с голодными и тягостными глазами караулил около дома Светы, приезжал к ней внезапно вечерами и, если заставал там бывшего дружка, устраивал бурные скандалы, а однажды пытался выбросить его из дома. От Ирки, знавшей все события, стало известно, что он, собираясь в Россию для размена квартиры бывшей жены, поездку эту отложил ввиду полной неясности и неприятного развития событий. Стал внезапно раздражителен, рассеян и дошел до того, что яростно шпионил за своей неуловимой любовницей, подглядывая в занавески. Теперь, как выяснилось, Света сбежала не только от него, но и от Шустера, и бывшие друзья, от дружбы которых под разрушительным напором ревности и соперничества не осталось и следа, решили еще раз объединить усилия, чтобы отловить пропавшую любовницу. Теперь, когда по идее Шустера Илья дошел до последней точки падения и отчаяния, Шустер, трепеща, в самых деликатнейших выражениях предложил солидную договоренность. Он брался похлопотать перед начальством о работе для Ильи, намекая на свои загадочные связи, в обмен на маленькую услугу: Илья должен оставить ему, Шустеру, "эту женщину". Собственно говоря, это и был заключительный аккорд всей возведенной им конструкции. Осторожно подобранные выражения и задушевный тон мало помогли ему в этом деле. Известно, что переговоры шли, но в последний момент Шустер был крепко избит, а разъяренный Илья кинулся на розыски. Две недели поисков не принесли результата. Примерно тогда же Оля, долго и безуспешно искавшая работу, получила предложение. И на деньги большие, чем у ее мужа. Но в другой город. Дома поднялась буря. Супруги долго ругались, кто должен уступить и бросить работу. В конце концов Саша пошел к шефу и предложил добавить ему еще восемь тысяч в год, в точности до суммы, предложенной жене. Шеф восемь добавить отказался, но сказал, что пять сможет. Супруги, очень довольные, остались. Прошло, однако, немного времени, и Оля, не выдержав, пошла работать уборщицей в отель. Скандалы в семье быстро возобновились, так как работы этой она стыдилась, а отказаться от денег была не в силах. Анжела много писала, выставляла свою живопись в хороших залах, преимущественно в Европе, и, наконец, стала известным и покупаемым художником. В ее парижской студии собиралось рафинированное общество, и все меньше приветствовались там случайные и малоизвестные личности. Стали появляться знаменитости из России. Она несколько раз и сама наезжала в Москву. Посещение это требовало незаурядного мужества, так как в России Анжела не бывала больше двенадцати лет - не к чему было. Теперь она отправлялась туда ненадолго, с какими-то загадочными и тщательно скрываемыми целями. Возвращаясь, долго приходила в себя и со вкусом рассказывала, какие все в "совке" жулики. Однако, месяц тому назад Анжела вновь бросила свое творчество и свой салон. Она стремительно выехала в Москву в окружении нескольких женщин, для текущих дел, и мужа - для серьезной подмоги. На этот раз, кажется, подворачивалось что-то крупное: стало известно, что она сможет приватизировать значительный кусок земли в старой части Москвы - в каких-нибудь культурных целях. x x x Как-то в сумерках, когда Ирка вязала перед телевизором, поджидая своего Боба, на двери задрожал колокольчик. На пороге стояла Света. Ирка смотрела на подругу. Перед нею было чужое лицо, незнакомое. Они не виделись давно, и мало что напоминало сверкающую смехом обольстительную женщину. Не спрашивая, Ирка пропустила Свету, заперла дверь и безотчетно плотно задернула шторы. Казалось, облака пробегали по лицу гостьи. Она мрачно молчала и, не замечая хозяйку, оглядывалась по сторонам. - Где ты была-то? - вскричала Ирка, помедлила и вытащила из холодильника бутылку вина. Изучая подругу изумленным взглядом, налила ей полный бокал. Подумала и налила себе тоже. - Живу себе. - Света пожала плечами. - С кем живешь-то? Тебя все ищут, с ног сбились! - Трясли тебя... женишки? - проговорила та, запнувшись. - А мне ты могла позвонить? - Извини, - нетвердо сказала гостья, - не в себе я... - Ты есть хочешь? - примирительно протянула Ирка. Бесприютный вид подруги разжалобил ее сердце. - Посижу и пойду... Ирка всплеснула руками: - Не пущу я тебя никуда! Света смотрела так несчастно, что Ирка потянулась к ней всем сердцем. Почувствовав это, та пролепетала: - Добрая ты, Ириша, но не сможешь мне помочь... Не могу я больше... Думаешь, я выбираю любого мужика? Да, я завишу от их денег, от них, я должна быть такой, какой меня хотят! Задрали! - Светик, - разделяя чувства подруги, воскликнула Ирка, - выходи замуж! - Сколько у меня было умных и добрых! - с ожесточением крикнула та. - И замуж звали! - Что же ты? - Я всегда хотела замуж выйти, и подругам завидовала, кто хорошо жил, - Света сказала это с такой искренностью, которую Ирка не предполагала в подруге. - До слез завидовала! А как дорогой и любимый меня своей считал, на меня колотун находил, все - связана по рукам и ногам, конец пришел. Ничего у меня с порядочными не выходило... - она перевела дух, вслушиваясь в себя, - а со швалью - нормально. Ирка слушала подругу в смущении. Она, как все, встретившие Свету, имела о ней мнение простое, легко укладывающееся в набор нескольких черт. Этот облик мужчины, смеясь, называли словом секс-бомба. Женщины никогда не употребляли это выражение, оно их раздражало. Некоторые из них говорили, что она красивая девочка, другие, да, ничего, но не чересчур. И те, и другие сходились во мнении, что несмотря ни на что, она, безусловно, полная дура, но мужчинам нравится. Ирка и была, и не была из этого исключением. Ей нравилось разговаривать со Светой, которая почти всегда соглашалась с ее доводами, внимательно выслушивала все "за" и "против", не противоречила по пустякам, навязывая свою волю и советы тогда, когда от нее требовалось совсем другая роль, принимала рассказы Ирки именно так, как Ирка старалась их преподнести, словом, была отзывчивым собеседником. Знакомые женщины вроде бы и соглашались, что это умно, но мнение свое о Свете не меняли. Да, Ирке было приятно дружить со Светой, легко и весело, но... Иногда на нее накатывало неодолимое раздражение, глухое и тяжкое. Она говорила себе, что вчера та нарочно громко смеялась, она выставляется, специально привлекает к себе внимание и вообще не умеет себя вести в обществе. У Ирки от этих мыслей быстро портилось настроение, и она не звонила Свете, удивляя домочадцев своим мрачным видом. Она сердилась на Свету и за свои собственные чувства к ней, но через день-два ее раздражение приобретало иную окраску, ибо Ирка начинала совеститься этими, внезапно одолевающими ее чувствами, - после этого несколько недель она думала о Свете самое лучшее. Но и этот срок проходил, вновь проявляя в ее голове общую и устоявшуюся идею, что Света хотя и миловидна, но совсем неинтересна, обсуждать нечего, разве что ее похождения. Теперь, кроме неожиданных откровений, Ирку удивило лицо этого человека. Оказывается, во все эти времена Света тоже жила, как другие люди, имела какие-то трудности, не высказываемые никому на свете, и вместе с ними разнообразные и глубокие чувства, совершенно, кстати, пропущенные Иркой. Это было неожиданно, хотя удивляться тут было нечему. Просто все, что казалось естественным для других Иркиных подруг и выглядело труднообъяснимым в устах Светы, оставалось для Ирки совершенно закрытым миром, и уж, конечно, те перемены, которые в этом мире исподволь накапливались и совершались. "Хм? - озадачилась Ирка, и еще: - Мда... - и еще раз: - Хм!" - и что-то такое разное, что она подумала о Свете, взглянув на нее новыми глазами. Тут заинтригованная Иркина мысль остановилась, не пронзая дальше морок чужих глубин, а предложила Ирке разумный и по-человечески очень понимаемый совет. - Илья был у меня, чуть не плакал, он в тебя по уши влюблен! Где она? - кричал. - С кем сбежала? Я от него палкой отбивалась, еле выгнала! Света смотрела без любопытства. - Ведь он неплохой, - продолжала Ирка порывисто. - Не всякий еще полюбит так? Не молчи, скажи что-нибудь! - Не обижайся, Ириша, - утомленно проговорила Света, - он не меня любит, а свое самолюбие... Я ему в ножки не рухнула, как его несчастная жена, вообще с ним не считалась. Это как раз мужиков до остервенения доводит, заставляет за женщиной бежать детей, жену, все бросив. А потом и сам не знает, любит или ненавидит - так распалится. Знай ему только кукиш показывай! Они не женщину любят... они за своим самолюбием бегут на край света. А когда сытые, женщин делят, разменивают. - Как же ты с ними? - выдохнула Ирка сокрушенно. - Больше никак! - в полный голос крикнула та. Они замолчали, сидя в сумерках. Зажегся первый фонарь напротив дома. Мимо окон прошел человек. В полной тишине дома начал пробовать свой голос сверчок. Да, Ирка была удивлена словами подруги, ее непривычным взглядом на вещи. Раньше Света не имела склонности рассказывать о проблемах, имела облик любезный и довольный - этакий пример и укор для окружающих: беспечный вид ребенка, любимого и холимого всеми. Отработав этот облик до тонкости, она проявила несгибаемую волю в умении следовать ему и подвести всех окружающих к единственной вере, чтобы ни у кого догадки не возникло: это восхитительное лицо - плод неустанной, изнурительной работы. Как выяснилось для Ирки, произошла ошибка в среде ушлых знакомых: все приняли сыгранную Светой роль за чистую монету, уверились в ней настолько, насколько хотела того она. - Kак ты вдруг поняла? - робко позвала Ирка. - Я всегда знала. А, может, и вдруг... - Света глухо сказала: - Люблю я, Ириша. Ta в изумлении вскинула глаза, а Света воскликнула: - Я ведь тоже человек! - Да я ничего! Кто он? - Один седой и непонятный человек. Ирка помолчала, вдумываясь в ее слова, потом пораженно спросила: - Ты хочешь сказать, что он не... - Вот именно, - подтвердила Света, - он не.... - запнулась. - Не любит он меня. - Если непонятный... это... Вадим? - замирая, брякнула та. Света отвернулась. - Изменилась ты здорово... - ласково заметила Ирка, с состраданием рассматривая подругу. - Что ты делать будешь? - Не знаю. Они надолго замолчали. Ирка зажгла лампы, прислушалась к звону цикад и наивно, но стараясь казаться загадочной, сказала: - Кажется, он будет свободен. - Откуда ты знаешь? - Они с женой на грани развода! - Не верю! - в отчаянии воскликнула Света. - Здесь никто из приезжих не разводится! Ее щеки горели, и тяжелая головная боль мучительно била в виски, в глаза. Она глотнула вина, не ощущая его тонкого вкуса. Дело совсем не в жене! - Дело не только в жене, - сказала она. - Он меня не воспринимает. Я имею в виду, что он не видит во мне женщину... - Это в тебе-то! - ахнула Ирка. - А что же он в тебе видит?! Света резко встала, прошла вдоль стены, разглядывая картинки, тарелки, сувениры. Ирка понимала, что подруге тяжело говорить, ее незатейливое и доброе сердце разрывалось от сочувствия, но в этом было столько необычного и привлекательного, что она не нашла в себе сил отказаться от вопроса: - И что, Светик? - Он настоящий... может быть, моя первая любовь. - Не может он не влюбиться, - поддакнула подруга. Света отвернулась. На сердце тучей поднялась маета, острой тоской охватив душу. - Тонкое лицо и... равнодушие. Ему ничего от меня не надо... это ловушка. Меня тянет к нему... просыпаюсь ночью и не могу спать от этого... уже боль... невыносимо, - бормотала она, как будто не сознавая, что говорит кому-то постороннему. - С тобой было такое, Ириша? - У меня... без страстей, - проговорила та взволнованно, испытывая благодарность к подруге, подарившей ей такие увлекательные минуты. - Давай сообразим, что нам с тобой делать? У меня такой план. Но не судьба была Ирке изложить свою идею, потому что в эту минуту колокольчик неистово задребезжал, и перед ее испуганными глазами внезапно выскочил из-за угла и, отодвинув ее рукой, быстро вошел в дом Илья. Было ясно, что он ожидал увидеть здесь Свету. Но когда он разглядел ее в сумраке гостиной, то остановился, как вкопанный, и с отчаянием, с тяжелым напряжением впился в ее лицо. Ирка машинально вскинула руки и замерла у стены. - Я так и знала, что выследишь! - Света откинулась в кресле, лицо ее вытянулось и недоброе выражение играло на нем. - Что ты делать будешь? Вались на колени, клянись в любви навек, а мы с Иришей тебя послушаем! Илья содрогнулся, лицо его начало темнеть, и в какой-то момент показалось, что он бросится на нее, но он не бросился, а подошел и рухнул на колени. Глаза ее вспыхнули. - Все-таки по-моему! - крикнула она властно. - Вернись ко мне... Она впилась ему в лицо и зашипела: - Что же ты на колени передо мною встал? Ведь ты - любимчик женщин, они из-за тебя жизнь ломали! Для тебя, красавчика, Земля крутится. А я - телка, как ты с Шустером говоришь, меня можно трахать, когда угодно! - голос ее сел, и она впилась в него страшным взглядом: - А потом мной торгануть, махнуться со своим дружком! - Девочка моя, - закричал он истерично, - что я тебе сделал?! - Все, что ты сделал, мне противно! И не смей называть меня "девочка"! И никогда я не была твоей! - неистово завопила она. - Ириша, напомни сочную беседу! Ирка задумчиво посмотрела в окно, а Света воскликнула: - Я подслушала вас с подлецом Шустером! На деньги нас делите, мерзавцы?! Сколько предлагал за меня?! - она порывисто вскочила, оттолкнув его в ярости, но Илья схватил ее за ноги, и Света по инерции упала поперек кресла. Он бросился на нее всей тяжестью и впился то ли губами, то ли зубами в ее лицо. Она истошно закричала, а Ирка, стоявшая, как в ступоре, заполошилась и резко дернула Илью за рукав. Нитки треснули, но Илья, казалось, не почувствовал ничего. Света била руками, тогда Ирка рванула рукав на себя. Он оглушительно треснул. В секунду общего смущения Света стремительно выскользнула с кресла, забежала за стол и закричала: - Вам еще никто не говорил, что вы - мерзавцы?! Проваливай! - Лицо ее подурнело и, казалось, она ударится об пол. - А что ты с женой сделал?! - Откуда ты знаешь? - взвизгнул он, и его передернуло. - Твой Шустер доложил! У него не задержалось: предавать дружка или нет - он утопит с наслаждением! Два ученых! Два ученых дружка-подлеца! - Не твоего ума дело - о науке судить! - Илья остервенился, чувствуя, что все сыпется на глазах: - Шлюха! - Я? - У нее закружилась голова. - А ты не переспал с сотней женщин?! Ты - развратная шлюха!! - Ты! - Ты!! Ирка у двери опустила глаза. Вдруг Илья стремительно обернулся к ней и, резко захохотав, воскликнул: - Домашняя скромница! А ты как за Боба выскочила за две недели, чтобы здесь остаться? Меркантильная блядь! Все вы - продажные, грязные шлюхи! Глаза Светы зажглись невероятным темным блеском. - Это ты говоришь нам?.. Да знаешь, как я ненавижу тебя?.. - она по-кошачьи приближалась к нему, и Ирке, замершей у притолоки, показалось, что она сейчас взовьется стрелой и с тонким воем вонзится ему лапами в волосы. Опустошенность, преследовавшая Илью с некоторых пор, его мучительная прикованность к этой женщине, безволие, подкашивающее ноги, упорное и горячее чувство, что вот - все пропало, внезапные страхи и предчувствия - как мало это походило на то, каким он себя знал. Глубоко, странно эта женщина перевернула его. Но почему она? Ведь таких у него было и будет немало. Именно она сумела стать с ним вровень - не считаясь, не дорожа им ничуть. Именно такую сладко преодолеть. Всякий раз, когда он думал о ней, он терял свою привычную силу, и эта целомудренная беспомощность открывала другого его, другую грань - естество, о котором он сам только догадывался: робкое, неотвердевшее сердце, сумевшее доверчиво открыть себя, как в стародавние детские времена. Илья обрадовался этому, словно внезапному тайному кладу. Он понял, что он богаче и больше, а, главное, много, много лучше. Это новое состояние было тепло, сладко, он упивался, размягченный. Тогда взгляд и душа его очистились, мысли сделались спокойнее, добрее, терпимее к тем вещам, право на существование которых он никогда не признавал до сих пор и которые, по большей части, и составляют окружающий мир. Сердце его отогрелось от этого понимания и от своей терпимости. И счастливый этими чувствами, он понял, что знает теперь разгадку любви: он любил ее, он любил и себя, и свои мысли о ней, о себе, а, главное, о своей перемене, о своей новой вере, и в этом было великое приятие мира - то состояние, которое он не ведал раньше, как единственное, дарующее счастье. Глядя в это светлое лицо, никто теперь не смог бы сказать, что у него трудная улыбка: теплом отзывались его глаза навстречу другим глазам и открытой нежностью смеялись губы. Но некому было порадоваться этой перемене: Светы не было рядом. Ее жизнь, лишь задев его краем, отошла и совершалась вдалеке, более не пересекаясь. Она видела его перемену, но это чувство не имело для нее значения, ибо ее глаза были развернуты на перемены, происходящие в другом человеке. Бегая по своему пустому дому, стараясь справиться с неостановимой болью, Илья постепенно стал утрачивать свое новое, волшебное состояние: ему не хватало благотворной подпитки. Ведь известно, как нечасто, трудно родятся возвышенные чувства, уступая место другим, более каждодневным, более общепонятным, особенно если ничто не вливает в тебя дополнительные силы быть иным, быть больше, чем ты был всегда. Тогда ты остаешься один на один со своей высокой заявкой, уже понимая, что ее осуществление - дело твоих внутренних усилий, невидимых, ненужных ровным счетом никому и неизвестно, свойственных ли тебе. В такой момент бывает трудно отказаться от вполне законного раздражения. Для Ильи это было тем более естественно, поскольку в своей неожиданной и трудной перемене он все острее стал замечать свою невыносимую оторванность в этой стране от того, что он знал и любил, от того, что мириадами неуловимых черт пронизывало, наполняло и составляло когда-то жизнь. Его гордость, его независимость надломились: с изумлением и даже страхом он ощутил себя по-настоящему одиноким. Среди австралов, где он не мог найти ни эрудиции по своему вкусу, ни психологического сближения, на работе, где он не уважал коллег за их невежество и отсутствие самозабвенного увлечения наукой, в русской компании, где он привык насмехаться над скудоумием знакомых, которые, живя здесь, быстро и неумолимо отставали. Может, и был один человек, от которого можно было услышать живые слова, - Вадим, но, черт побери! - это был совсем не тот человек, с которым Илья хотел бы искать сближения! Светка - яркая, близкая и насквозь своя, русская, - она, она была последней близостью, пристанищем в этой сумасшедшей пустоте. Он понял ее, как шанс, как последнее спасение. И так решив свою жизнь в момент, когда он оказался один на один с отсутствием будущего, в вакууме, который стал слишком велик для него одного, теперь он страстно и нетерпеливо ждал ее прихода. Сейчас, в одуряющей слабости перед ней, он услышал слова, которые люди наверняка говорили о нем, но которые он не желал ни понимать, ни знать, ни преклонить к ним ухо - потому они ударили его ослепительной молнией, оказавшись чудовищными, несправедливейшими. Она презирает! Сердце его сотряслось, и вся новосотворенная вялость отступила. И, освободившись, душа его тотчас вернулась к своим истокам, к своему понятному состоянию. Медленно и точно лицо его потемнело от страсти: все немедленно должно стать так, как хочет он. Окатив его стремительной волной, она невидимыми, волшебными мазками тяжело изуродовала его красивое лицо. Он молчал, трепеща и сдерживаясь из последних сил. Свысока, но остро разглядывал лица женщин, не ставя ни во что их мнение, но, как настоящий деспот, прищемленный в чем-то, нетерпеливо старался любой ценой вернуть свое безусловно особенное положение среди людей. Света наблюдала за переменой чувств на его лице. - Как мы тебя не оценили?.. - она впилась глазами в его мрачное лицо и заговорила, с наслаждением подыскивая слова, но волнение мешало ей это сделать: - С тобой так нельзя?.. - Не сметь... - произнес Илья в беспамятстве, а в голове черт знает отчего крутилось: несоизмеримы твои достоинства даже с похвалами возносящих. - Нас ценить надо, ласкать самолюбие наше? Какой он исключительный... А уж талантлив! Куда нам, черной кости, с тобой образованным тягаться? Разойдись - он идет! Еще мы чувствуем себя, - она вспомнила, - "чуждым обществу". Верно! Людей ты презираешь! Да ты без них дня не утерпишь, чтобы вокруг егозили, в рот заглядывали - без похвалы, поди, и заболеть можешь, ха-ха-ха! "Ай да Светка!" - ахнула Ирка. - Кто тобой восхищаться будет? Женщины! Мужики плюнут и уйдут, а женщинам ты свое величие покажешь, - она рассмеялась, и неожиданно свободно и сильно прозвучал ее смех. - Как ты перед нами, дурами, пыжишься, бедняга! Лезешь высоко, а оборвешься с треском, на потеху. Никогда тебе вверх не подпрыгнуть, чтоб ты, парень, знал! - прибавила она со злым юмором. Точно ударом его лицо продернулось судорогой - Илья, наконец, что-то понял всерьез. Последние силы оставили его: черты лица утратили изящество, поползли и сложились в безобразную харю. Долго сдерживаемое страдание, вынужденная покорность и бессилие рванули наружу. Он еще успел подумать, что именно унижение - вот чего он не простит! В секунду он вспомнил свою бывшую семью, Домашний Храм и, почувствовав в себе необыкновенную силу, как тогда, в те времена, бешеную нахрапистость, которой не смел перечить никто, заорал в точности, как в те пресветлые времена: - Да ты ничтожество передо мной!!! Ничем не сдерживаемый вал чудовищной разрушительности, злобы невероятной силы обрушился на них. Женщины смотрели завороженно. А он, сжавшись весь, плюясь, дико завизжал какую-то похабщину, приближаясь к Свете. Та не могла поднять руки, ступить шагу, полный ступор нашел на нее. В следующее мгновение он бы, наверное, раскроил ей череп, если бы в комнату, гогоча, не ввалился Костик, а за ним Боб с портфелем под мышкой. Все бывшие в комнате как будто были пойманы на лету, схваченные внезапностью вторжения. Боб, не успев договорить слова приветствия, уставился на замороженную группу. Выражения лиц так изумили его, что он остолбенел с поползшей вкось улыбкой. Ирка судорожно вздохнула. - Ничего, Боб, не происходит! - выкрикнул Илья и врезал по стулу башмаком. Тот с неистовым звоном грохнул о напольные часы, выбил стекло. Илья взвизгнул, с разбегу пнул входную дверь и вылетел вон. Ирка сделала шаг к подруге, но та задрожала с огромным напряжением и, сжав руками лицо, страшно закричала. Слезы хлынули, сотрясая ее, и Боб с Иркой, бестолково озираясь, потащили ее к дивану. У Светы началась истерика. Она то порывалась убежать через заднюю дверь в сад, обливаясь слезами, то долго не отвечала, обнимая Ирку, пряча лицо. Видно было, что Ирка глубоко потрясена этим неожиданным для нее обликом Ильи. Она определила Свету ночевать в своей комнате, а мужа и сына отдала на попечение друг друга до следующего дня. В печали прошел этот вечер. Света говорила и много плакала. Ирка слышала необычные вещи, не слыханные от подруги раньше. Глубокое, неясное еще для самой Светы изменение произошло с ней за последние месяцы, та большая работа, которая началась годы и годы назад - кто знает, как давно, - но не вызревшая, не проявленная раньше. Можно предположить, что в ее личности было что-то, что позволило соскочить с точки замерзания: сила чувств, искренность переживаний или обостренное чувство искажаемой справедливости - ответить одним словом трудно. Только то, что представляло для нее интерес, теперь оказалось в тени, и для нее мало-помалу наступили вот эти, настоящие времена. Под влиянием новой любви или отвергнутых, неразделенных чувств, или просто потому, что пришло время: кто угадает, почему и когда все, что скапливается в сердце годами, вдруг, без спроса, неумолимо пробивает себе путь наверх. Во времена прорастания созревших зерен, в те времена, когда легкими блестками опадают все щиты и за отшлифованной поверхностью собственного облика проступает нежная мякоть нетронутой сердцевины. Во времена самосуда, справедливость которого не открыта никому и приговор не очевиден и годы спустя... Света говорила - печальными и вдумчивыми были ее слова. Это были другие мысли и о других вещах, взятые с тех сторон, которые раньше не занимали ни ту, ни другую женщину. Как будто с натугой ржавого колеса ворочалось что-то внутри, разминая и поднимая из глубин никчемные до сих пор, но такие реальные и живые представления. - Ириша, - шептала Света, - знаешь кого я любила больше всего? Папу. Спросишь, зачем я от него сбежала? Та кивнула. - Он как будто неотсюда... - Света натянула на себя одеяло, как кокон. - У него глаза, как у ангела. Ты таких встречала? - Только слышала, что такие попадаются... - Когда я была маленькая, - Света тяжело вздохнула, - мне не нужны были подружки, я ходила за ним хвостом. Хорошо шла жизнь... А когда мне стукнуло одиннадцать, дома все пошло вкривь и вкось. Он стал другой, мной не занимался. То мама стала пропадать, то он. Я помню дома напряжение, как перед дождем. Мама сказала, что он уходит жить в другой дом. - Света помолчала, переводя дух. - Очень странно... у меня было чувство, что он бросил меня. Я уже никогда не могла от этого отделаться, ничего не помню до конца школы. Серый туман, нет этих лет... выпали. Потом уже какие-то друзья... И только месяц назад я узнаю от Николая Николаевича правду о моей семейке. - А он-то откуда знает? - Ирка разинула рот. - Папа ему выложил. Ирка, оказывается! - Света в волнении начала почесывать руки, - они обманули меня для "пользы ребенка"! Это у мамы был любовник! Папа ждал, что она перегорит и вернется. Не дождался. Она его из дома попросила, а раз я должна была остаться с мамой, он все взял на себя. - Благородный человек! Света сильно побледнела и пошла к двери. - Ты куда? - вскинулась Ирка. Света бесцельно повернула к окну, посмотрела на темные кусты. - Что мне делать? - А что ты должна делать? - Я же отца ненавидела! Я же мучалась без него! - в тоске проговорила она. - А когда он приглашение прислал, как я радовалась: "Теперь я накажу тебя за то, что ты украл, за то, что ты меня бросил!" - Ты его и вправду ненавидишь... - Потому что люблю. Они замолчали. Ирка натянула одеяло и, моргая, разглядывала подругу. - Светик, может, ты поешь или выпьешь, а? - Это идея. Спи, уже поздно, а я выпью чаю, мне все едино - не заснуть. - Света чмокнула Ирку и притворила за собой дверь. На кухне включила чайник, достала из холодильника кусок сыра, сделала бутерброд и, забыв чай на кухне, села в плетеное кресло на веранде. Ночь, как всегда, была красива, ночь, как всегда, была неизменна, роскошна и притягательна. Она отметила это привычно и принесла из кухни яблоко. Положила его на перила и затихла в кресле. Через несколько минут послышалось шуршание, по соседнему дереву соскользнул толстенький опоссум. Усевшись на огромный пушистый хвост, он взял яблоко в лапки и принялся его с хрустом есть. - Раскормила тебя Ирка! Легче с котами воевать, - подумала Света и тут же забыла о зверьке. Тоска охватила ее, она обвела глазами темный двор и плотно обступившие громады кустов. Какие-то смутные блики пробегали внутри, не определяя себя, нарастала боль. Мурашки пробежали по коже, она, быстро встав, в волнении прошла несколько шагов. Остановилась около железной бочки с водой, не отрывая пустого взгляда от черной поверхности. С усилием оторвала глаза, тоскуя, покрутила головой и, не чувствуя ног, вернулась к веранде. Села на нижнюю ступеньку, привалившись к стене дома. Боль нарастала, поднимая древние, как будто насмерть забытые чувства, такие глубокие, что, казалось, они поднимаются из ада. Она только успела подумать, что они, кажется, действительно оттуда, и в эту секунду мысли оставили ее. ...Жизнь совершалась внутри без слов, без возможности схватить концы и начала мыслей и даже без видимых образов, летящих чередой и внезапно ложащихся единственным словом. Она чувствовала пустоту, но не могла разрушить эту минуту, чувствуя, что эта пустота целостна, едина и заполнена каким-то важным смыслом. Сама эта пустота была глубиной и смыслом. Света замерла, чувствуя огромное напряжение, она не участвовала в том, что происходило внутри, не могла бы ни ускорить, ни оформить, ни назвать. Доведя нить до конца, эта бесформенная толща рано или поздно сама бы оформилась в неожиданное понимание - без специально затраченных усилий. Она глядела в темные кусты, не чувствуя тонкого и пахучего ветра, шелестящего и полного событий густого потока ночной жизни. Не видя горящей, медленно и неотвратимо идущей жизни ночного неба. Тучи затянули звезды. Тонкая рябь, волнение прошло по листам... Внезапно она очнулась, прошла в гостиную, вырвала из записной книжки несколько листков и начала быстро писать: "Дорогой папа! Я ненавидела тебя больше всего в жизни. Так случается с ребенком, если отец бросает его. Я даже не знала, как сильно это чувство. Ведь ребенок не осознает его и самого себя. Но ранние впечатления откладываются, как образы: иногда через слух, зрительно, а иногда и ни так, и ни этак, но они откладываются все равно. Подросток чувствует, какой монстр созрел в его сердце... Он хочет насолить своему отцу, чтобы ему стало хуже, больнее. Не важно, что отец не видит этого, а от этого страдает только он сам. Но ради мести подросток начинает грешить: все, что говорил любимый человек, надо сделать наоборот, и зло - лучшая мера наказания для этой цели. Моя жизнь была как раз такой... Дети могут быть злыми, но я думаю, что многие подростки жестоки прежде всего к самим себе. Папа, я люблю тебя и так виновата перед тобой. Я люблю маму и простила ее, потому что я большая, я теперь могу понять. Твоя Света". Глава 12 Вадим лежал, закрыв глаза, пил какие-то таблетки, потом долго отмокал в ванной под струей, превозмогая полную разбитость. Домашние ушли. Он слышал, как что-то крикнула Лена, но не разобрал. Дверь грохнула металлическим языком, все стихло. Вадим, одуревший от слишком горячей воды, сел в кухне на табурете, дожидаясь кофе. В мире был ветер. Муссон, страстный и влажный, пронизывал острой дрожью надвигающегося шторма, тонкой судорогой пугая тело, солеными иглами ввинчивал в город дух взрезанной рыбы, сырых водорослей, поднимающихся из тяжких глубин, и чувство яркого, неумолимого события. Стеная, повизгивали деревья, и соседский кот, раздираемый укусами ветра, вздыбя усы, с укором поглядывал на небо. Вадим поставил Вивальди и глотнул кофе. Нужно как-то переломить тревогу и невыносимое чувство ошибки, всегда после снов наполняющее голову. Это чувство появлялось все чаще, и все труднее было избавиться от него. "Не тот это город и местность не та..." Он посидел, и, забыв о кофе, пошел в кабинет. Стол был завален черновиками и статьями. Вадим заглянул в какую-то бумагу. Посидел, поглядывая в окно, переложил листки. Встал, собираясь что-то сделать, но сразу же сел на место и долго разглядывал старый букет в узкой вазе. Достал бумаги из стола, прочитал одну из них и положил в общую кучу. Болела голова. Он медленно отправился на кухню, выпил таблетку. Проигрыватель тихо посвистывал. Он выключил его. Открыл дверь, чтобы выйти в сад, и нос к носу столкнулся с Ильей, звонившим в его дверь. Илья пришел в сопровождении пожилого благообразно-седого человека, с любопытством выглядывавшего из-за его спины. Несмотря на обычную для Ильи самонадеянность, почему-то казалось, что именно он выглядывает из-за спины своего знакомца. Вадим ощутил какую-то необъяснимую тоску, от этого смутился и жестом предложил войти, не поднимая головы. - Познакомьтесь, - сказал Илья, - новое пополнение, недавно из России - Соломон Якобсон. Доктор наук. Новый гость был невысок ростом, с седой густой гривой, которую он поминутно укладывал назад растопыренной пятерней. Он сильно потел в, по-видимому, новом для него австралийском климате и, уложив волосы, каждый раз отирал лицо и двойной подбородок тыльной стороной ладони. Этот подбородок даже нельзя было назвать двойным, потому что с фасадной части он образовывал как бы вторую шею, упираясь нижним концом почти в середину груди, и служил хозяйской голове своего рода подставкой, наподобие фараоновых. С этой устойчивой шеи гость смотрел на собеседников несколько сверху вниз, отстраненным и отчасти недоумевающим взглядом, как если бы не понимал, кто это перед ним и зачем. На своем стуле Соломон устроился с большим удобством, несколько раз привстал, ища лучшее положение. Разгладил жилетку. Взял из вазочки печенье, окунул в чай и стал обсасывать мякоть. Вадим вспомнил, что когда он был маленький, его ленинградская бабушка тоже любила макать печенье в чай, чтобы сделать печенье мягким, и его научила тому же. Гость рассматривал комнату большими, темными глазами, с какой-то неизменной печалью, навевающей мысли о непреходящем, вечном. Они с Ильей несколько раз переглянулись, когда Илья сказал: - У Соломона - гениальная идея, он фирму открывает. Джарру будет гнать. - Как? - переспросил Вадим. - Красное дерево, местную джарру надо гнать в Москву: на стройматериалы в России цены высокие, а здесь это золото стоит копейки. Клондайк! Деньги пойдут страшные! Соломон ищет хороший двор под склад. Кое-что уже нашли, но надо еще. Как у вас с территорией? - Этот двор хозяйский, - ответил Вадим, но Соломон заметил: - Все можно уладить, - и достал из сумки, стоявшей у его ног, бутылку хорошего красного вина. - Давайте земельку осмотрим? Они вышли в сад, обошли дом. Илья знал, куда привел Соломона. Вадим снимал небольшой дом в одном из спальных районов. Как это часто бывает в Австралии, такие районы клиньями садов выходят на более или менее обширный кусок леса или пастбища, а те, в свою очередь, перемежаются новыми спальными районами и парковыми зонами. Хозяин дома, в котором обитал Вадим с семьей, обладал изрядным куском земли, сам дом занимал только малую его часть, а остаток был неосвоенной пустошью, сильно изрезанную оврагом, на которой хозяин, по-видимому, еще не решил, что лучше построить. А, может быть, у него не было денег. Так или иначе, но Вадим был до некоторой степени временным совладельцем изрядной земли, которой не было ни у кого из знакомых эмигрантов, и вот этот обширный участок и был очень соблазнителен для Соломона в смысле размещения на нем поместительного склада. Окинув взглядом открывшуюся перед ним удачу, Соломон забегал, вымеряя шагами размер поля и оглядывая подъездной путь. - Власти хранить не разрешат! - крикнул ему Вадим на другой конец участка. - А кто их спросит? Земля очень для меня подходящая! - И соседи не дадут. Соломон обернулся и, засмеявшись, погрозил пальцем: - Надо написать в правительство письмо, что здесь все прогнило и нужен Сталин! Вадим улыбнулся, но в сомнении прошел несколько шагов и отрицательно покачал головой. Илья показал рукой на улицу: - Все с дороги видно, - и повернул к дому. Вадим уже открывал дверь. Соломон прошел вдоль изгороди, выглянул на улицу поверх ворот, рассмотрел ее и пошел за всеми. В кухне Илья пробежал глазами заголовки русских газет, лежащих кипой на столе, Вадим отвернулся приготовить кофе, а в этот момент Соломон взял со стола бутылку вина и положил в свою сумку, но, заметив выразительный взгляд Ильи, вытащил ее и поставил на стол. Вадим расставил бокалы, открыл вино. - Когда начнем осваивать земельные угодия? - весело спросил Соломон, весь подавшись к Вадиму. - А зачем вам столько земли? - Вопрос серьезного человека! - засмеялся Соломон и разлил вино по бокалам. - Я начинаю большое дело. Он достал из кармана очки в золотой оправе, пачку карманных салфеток, ручку, калькулятор, и все это разложил перед собой в каком-то знакомом ему порядке. - Надо бы консультацию получить, с чего начинать? - предложил Вадим. Но Соломон, оказывается, за два месяца научился заказывать бесплатно переводчика и с ним все бумаги изучил. Вдобавок получил все возможные пособия и уже встал в очередь на бесплатный дом для малоимущих. - Я нашел золотой бизнес - месяц-два и пойдет настоящая прибыль! И вам, Вадим, предлагаю! - лицо его просияло. - Шустер тоже начал хорошо, - заметил Илья. - Видел я его. Мелкий жулик. А мы займемся делом, - Соломон весь повернулся на стуле к Вадиму. Тот неуверенно ответил, что от него в этом деле мало пользы, но Соломон твердо сказал, что ему и знать ничего не надо, он сам схемы придумает, отладит аккуратно. Через этот склад будут проходить партии дерева. Вадим замялся, пробурчал что-то и оглянулся на уже закипевший чайник. Тогда Соломон подумал и добавил: - А деньги я вам буду перечислять в Россию, чтобы в Австралии налоги не платить. - Подпольный бизнес? - Вам хочется купить этот дом? - спросил Соломон, не ответив на вопрос. - В общем, да. - Вот вы мне поможете, а я вам помогу! - Закон придется нарушить. Как я помню, территорию вокруг дома нельзя использовать под бизнес. - Ведь своих денег вы никогда не наберете, я правильно понимаю? Вадим уклончиво кивнул. Соломон, откинувшись назад, свысока осмотрел лежавшие перед ним предметы, выбрал очки, достал из пачки салфетку и неторопливо протер их. Его жесты и сама неспешность выдавали уверенного в себе человека; как будто он уже много раз предлагал подобные сделки и знал нужные аргументы. Кажется, Вадим почувствовал правоту Соломона, что да, денег ему не собрать, поэтому он несколько скис и ссутулился над своей чашкой. Соломон взглянул на него, подышал на уже совсем чистые очки, протер их еще раз и одел. Свободно откинулся на стуле, покрутил головой на своей фараоновой шее-подставке: у него был вид импозантного ученого высокого ранга. Обежав комнату глазами, он остановил взгляд на Вадиме и сказал неожиданно располагающе и доверительно: - Я, может быть, дам вам денег. Так сказать, кредит... Вы купите дом, и у нас с хозяином вообще никаких проблем не будет! - находчиво закончил он и весело оглядел собеседников. Вадим с сожалением заметил, что он этот дом снял через агентство и хозяина не знает - здесь не принято напрямую. - Так давно живете, а простые вещи не знаете! - махнул рукой Соломон. - Есть специальная контора, вы показываете им свое австралийское гражданство, платите десять долларов, и в обход вашего агента они в два счета находят вам хозяина! - Быстро вы тут все узнали... - Большой опыт, образование и смекалка, - засмеялся Соломон, а Вадиму захотелось расспросить его побольше; ему все труднее было отказать гостю. У него был располагающий вид старого советского интеллигента, очень знакомый Вадиму по Петербургу, весь его облик казался неуловимо старомодным, как будто Соломон сошел с фотографии послевоенных лет. Вадим почувствовал, что время словно сдвинулось: как будто не было развала России, нет и не было никакой Австралии... а попал он в свое детство, встретил своего молодого отца... в фетровой шляпе и широких брюках. Илья тоже как будто почувствовал внутреннюю паузу в разговоре, необходимость для Вадима усвоить новую идею, и, кажется, чтобы придать Соломону больший вес, спросил, когда тот защитился. Оказалось, что Соломон не западный доктор, с одной диссертацией, а - настоящий, с двумя, вторую писал одиннадцать лет. Издал две монографии и множество статей. Работал в Москве. Став доктором, он был поставлен зам. директора института по науке; при этих словах Илья сел немного поровнее, но смотрел весело и независимо. Спросил, не хотел ли Соломон эмигрировать в Израиль. - Жена в израиловку отказалась ехать наотрез. К тому же у нее родственников пол Москвы, и не бедные люди. И что я нашел бы в нищем израиловском кибуце после такого места... - Соломон скривился. - Это точно. И здесь вряд ли найдешь, - отозвался Илья сумрачно, думая о своем. - Хотя, кажется, уже нашел... Соломон кивнул и заговорил в том смысле, что сейчас в России трудные времена, надо бизнесом заниматься, да и всегда надо было. Страну надо модернизоровать, обновлять, снабжать добротными профессионалами с новым, реформаторским мышлением. Без катаклизмов стране не подняться. На последние слова Соломона Вадим поморщился. Но тот не заметил, а заговорил о решающей роли новых проектов - социально-организационных, предпринимательских, в которых люди должны отработать способы продуктивной деятельности, подниматься и развиваться, улучшая, тем самым, рынок труда. Необходим общий организационный подход вместо отдельных сфер и практик. Сейчас нет ни писателей, ни производственников, ни ученых - им всем для работы придется кому-нибудь подчиняться. Хотя бы некоторым социокультурным проектам. Нужно научить людей работать. Научить людей жить. А вот организатор, так сказать, продвинутый мозг, способен составить для них инструкции: как науку делать, как книги писать, что думать... - А почему не стать легальным и не зарегистрировать фирму? Это копейки стоит, - неожиданно спросил Вадим. - Тогда вы-то мне зачем? - не смутившись, ответил Соломон. - Ну, согласны? Вадим покачал головой: - У меня все есть... - А будет еще больше! - возвысил голос Соломон. - Новый "организационный подход"... - повторил Вадим. - Как гнать без налогов красное дерево? - Спасаю священную частную собственность от глупости законодателей-крючкотворов! - Похоже, собственность святая, когда она ваша, а когда чужая - совсем не так строго? Вы про новые сферы и практики рассуждаете, а не доходите до мысли, что собственность только тогда священна, когда священна собственность последнего бомжа, - закончил Вадим таким тоном, как будто поставил на разговоре точку. - Вы не хотите своей выгоды видеть, брать, что в руки идет! Поэтому живете бедно, поэтому и в России бардак! - возмутился собеседник. - В нашей с вами стране, Соломон. - Моя бы страна была бы богатой, потому что я работаю головой! - Это, я думаю, преувеличение. Ведь это дерево вы сами не вырастите, и в России из него ничего не изготовите, и даже налогов не заплатите - от вас пользы совсем нет никакой. - Польза есть всегда, - рассмеялся Соломон, глядя на раздраженное лицо Вадима. - Весь вопрос в том: доски вы строгаете или смотрите на вещи широко? Я бы предпочел второе, думаю, что вы - тоже. Надо работать над социальными проблемами, не затушевывать их, а показывать противоречия, находить решения. - Со своей шеи-подставки Соломон высоким голосом сыпал слова, как горошинки, быстро-быстро, округло: - Руководить должны социальные инженеры, имеющие академическую подготовку в человеческой психологии, социологии, политологии и прочих социальных науках. Я не романтик, а прагматик. - Да нет, нация душой управляется, а не торговлей. Соломон рассмеялся, как будто ждал от Вадима подобных слов. - Душа попов семенит впереди прогресса? - он оглянулся на Илью, весело отдуваясь и утирая влажный подбородок. Отодвинул пустую чашку, ноги под столом вытянул, отхлебнул вина и сказал: - Поверьте профессионалу, душ