кой знакомлюсь:
одна, видно, порода. Ладно. Хватит болтать. И без того наговорились - дальше
некуда...
     Рене провела в Даммари-ле-Лис немногим меньше месяца:  готовилась здесь
к  экзаменам. Из  окна ее комнаты со второго этажа был  как на  ладони виден
внутренний двор: в углу его рос большой раскидистый платан,  под  ним  стоял
огромный, на  всю семью,  стол,  сбитый из  серых  досок,-  здесь по вечерам
собиралось и ужинало на сельский лад семейство, дополняемое товарищами Андре
по работе. Далее за невысокой  оградой тянулся сад - тоже их владение: здесь
росли  яблони, груши,  сливы. По бокам с одной стороны располагался птичник,
из которого непрерывно слышалось квохтанье кур,  с другой - длинное каменное
помещение мастерской,  выходивший воротами  на улицу, а окнами - во двор и в
сад:  оттуда доносились стук молотков, жужжанье токарных станков и разговоры
рабочих. Двор был царством бабушки. Она  собственноручно кормила здесь  кур,
созывала их необычно звучавшим в ее устах фальцетом, употребляемым ею только
для этой цели, возилась в  огороде,  расхаживала по земле  и глядела  на все
кругом   с   важностью  городской   собственницы  и  с  заботливым  прищуром
хлопотливой, трудолюбивой крестьянки. Рене не помогала ей -  хотя бабка была
все время в работе, а Рене не была лентяйкой и лежебокой. Рене казалось, что
это  не  ее жизнь,  что она здесь  в  гостях и что было бы неуместно  и даже
неприлично предлагать свои услуги. Что ей действительно здесь нравилось, так
это возможность читать без помех  и думать над  книгами - что она и  делала,
проводя большую  часть времени в бабушкиной библиотеке.  Ей разрешили  брать
книги,  она садилась в вольтеровское кресло с высокой  спинкой, забиралась в
него  с коленями и читала тома из  бабушкиного  собрания, пока та склонялась
над грядками.  Однажды бабка  остановилась  под окном второго этажа,  откуда
Рене время от времени поглядывала вниз, позвала ее:
     - Что делаешь?
     - Читаю.
     - Кого?
     - Мопассана.
     -  Отыскала все-таки? А  я  его подальше засунула: чтоб не нашла. А что
помогать не идешь?
     - А вам это нужно?
     -  Да  не очень,  я  одна  люблю в  саду возиться, а  ты б  должна была
подсуетиться. Обычно навязываются со своей помощью.
     Рене подумала. Она была настроена в этот день благодушно.
     - Если б в самом деле было нужно, я пришла бы.
     - А как ты узнаешь, в самом деле или не в самом?
     - Это видно. Бедные люди просят,  когда без этого не  проживешь.  Тогда
идешь, не спрашиваешь.
     - А богатые?
     - Им только бы время провести, повеселиться.
     - А ты веселиться не любишь?
     -  Нет.  Я привыкла серьезно жить... Богатой  быть  тоже учиться  надо.
Хорошо когда с детства.
     Бабка поглядела на нее снизу, задумалась.
     - Тебя, гляжу, не переучишь... Вот вы какие. С Манлет твоей я так и  не
поговорила,  зато с тобой познакомилась.  Одного поля  ягоды -  я  с  самого
начала это говорила... Она тоже книги любила?
     - Нет. Ей это было не нужно. Она крестьянка.
     - По траве  да по листьям читала? А вот  мы не можем: нам о книгу глаза
тупить надо...-  и пошла  прочь:  не в  обиде на ее  откровенность, но и  не
слишком ею довольная. Впрочем, она мало кем была в жизни довольна...
     Это не значило, что  Рене вовсе не покидала стен своего  жилища. Она, в
первое время в особенности,  ходила в гости к  дядьям: дважды была у Андре и
Сюзанны и  раз - у  дяди  Камилла. Андре проводил день в мастерской, работая
наравне  с  наемными  рабочими:  переходил   от  одного  станка  к  другому,
останавливался там, где  возникали  задержки,  и  везде трудился  с  видимым
удовольствием  и усердием, без  устали,  с неброским, сдержанным  изяществом
движений,  свойственным  хорошему  мастеровому.   Пригласив  Рене,  он  стал
рассказывать ей о производстве,  будто она была на экскурсии.  Здесь  делали
дешевые украшения из  анодированного, или, как тогда говорили, американского
золота. Андре угадал дух времени, требующий не столько ценностей, сколько их
видимости, и предприятие быстро набирало силу.
     - Знаешь, чем мы занимаемся?..- Он вытягивал проволоку и искусно свивал
ее,  укладывая в  ложе будущего украшения.-  Угождаем женщинам. Что женщинам
больше   всего   нравится?..-  Он   ждал   ответа,   но  Рене   предпочитала
отмалчиваться.- Украшения, конечно.- И поглядел на племянницу: что та на это
скажет - Рене  так не считала, но спорить не  стала.- Только чистое золото и
платину может себе  позволить не всякая - вот мы и золотим  медь, получается
как настоящее литое золото. Это медная проволока - золото лучше всего на нее
садится. А покрытие гальваническое. Все  в  гальванической ванне происходит.
Раньше брали золото, раскатывали его в тонкий-претонкий  лист, как бумагу, и
приколачивали к форме, а теперь химия все в тысячу раз лучше делает. Толщина
-  хорошо если десятая  часть миллиметра, а  за всю  жизнь  не слезет:  если
только  напильником подпилить,- тогда медь покажется. Эта техника из Америки
пришла  -  поэтому  и  называют американским  золотом. Ценности  большой  не
представляет,  а  носишь  как  настоящее  - поди  разбери, цельное  оно  или
позолота. Давай  я тебе цепочку подарю. У меня завалялась одна,- и нашарил в
ящике  стола заранее приготовленную цепь, сотканную из изящно вдетых одно  в
другое  и хитро  скрученных звеньев.- Серег ведь  ты не  носишь? Уши себе не
продырявила?
     - Нет, конечно!
     - А что такого?.. Ну нет так нет. Цепочку всякая носить может - лишь бы
через голову пролезала.
     - Что  ты  ей пустую цепочку даришь? - Сюзанна стояла тут же: до  этого
она  молча  и  с  веселым  любопытством  наблюдала  за  племянницей.-  Кулон
какой-нибудь подвесь.
     -  Так  нет:  сам  хотел,- сокрушенно сказал  муж.- Вчера все  вывезли.
Нарасхват берут,- не то пожаловался, не то ненароком  похвастался он  Рене.-
Делать не успеваем.
     - Я ей дам. У меня  много,-  сказала Сюзанна и вдруг пропела:  - Много,
много в саду хризантем!
     -  Иди-ка  ты отсюда, со своими хризантемами,- выговорил ей  муж.- Тебе
тут вредно.
     - А тебе нет?
     - Мне полезно. Ты еще к гальванической ванне подойди.
     - Покажете? - В Рене проснулся интерес отличницы.- Интересно.
     - Покажу, конечно. Один раз дохнуть можно. Сейчас - кончу вот брошку...
Она у нас пятый год продается.  Идет - и хорошо, не меняем. А на самом  деле
плохо. Надо вперед смотреть, будущую моду угадывать. Тогда и в Америку товар
везти  можно. А я  вот  не  дорос до  этого. И, наверно, не дорасту никогда.
Руками все умею, а мозгами не ворочаю: ржавые они у меня. Тут молодой нужен,
а еще лучше - молодая: у женщин это лучше получается. Это дело вообще любить
надо. К себе примерять - тогда что-нибудь путное и придумаешь. Сюзанна могла
б этим заняться. Только и знает, что у зеркала вертится.
     - Ты ж знаешь, куда я смотрю, Андре,- возразила та.
     - Куда?
     - А ты догадайся.
     - Ума  не приложу. Учись и приходи к нам,-  сказал он Рене.- Сюзанну не
дождешься: у нее другие заботы. Рисовать умеешь?
     - Умею. Учителя так говорят во всяком случае...- Рене удавались рисунки
с натуры: она срисовывала листья, цветы,  насекомых - отображая их каркас до
мельчайших  прожилочек;  отсюда  и  пошел разговор, что она  наделена  даром
художницы.
     - Ну  вот! -  обрадовался Андре,  уже строя виды на племянницу.- А я  и
рисовать не умею - ничего изобразить  не могу: мне сделать брошку надо, чтоб
до нее умом дойти и чтоб меня поняли... Подошла? Нравится?
     -  Нравится,-  и Рене  для большей убедительности поправила цепочку  на
шее.
     - Да? Что-то я особого восторга не вижу.
     - Просто не показываю.
     - Конспиратор? Как отец твой. Но это хорошо. Меня например все насквозь
видят. Сюзанна в особенности. А тебя вон и бабка раскусить не может...
     Гальваническая ванна  была  в  отдельной  пристройке.  Там  резко пахло
хлором.  Рабочий,  стоявший  возле нее, был  в респираторе, который вряд  ли
спасал его от ядовитых испарений. Андре предостерег Рене:
     - Тут долго не задерживайся. Знаешь, что в ванне этой? Какой раствор?
     - Нет.
     - Цианистый калий. Тот, которым люди травятся. И хлор вдобавок. Знаешь,
что самое  трудное было в нашем деле?  - И  объяснил: - Лицензию на работу с
цианидом калия получить. Этой ванной весь город отравить можно. Вот на какой
воде золото наше замешено.  А это два электрода. Один - изделие,  а другой -
слиток золота. Видишь, как он тает? Растворяется.
     - Не жалко?
     - Так  на изделиях  все и  оседает. Куда  ему  деваться? Что его жалеть
вообще -  металл,  как все прочие?.. Вытаскивай,- сказал он работнику.- Уже,
небось, вдвое осело. Чего ждешь?
     - Вроде хозяин - при нем не распоряжаются.
     -  Я  тут  при чем? Ты здесь начальник...  В работе нет хозяина. Хозяин
после работы начинается...
     Они вернулись в мастерскую.
     - Понравилось? - спросил Андре.
     - Понравилось.
     - А что так неуверенно говоришь?
     - Не знаю. Не привыкла еще.
     -  Привыкай.  Тут ничего  хитрого.  Работай  со всеми да  живи  в  свое
удовольствие.  Верно, Сюзанна? - Он то  и  дело возвращался к  жене - как  к
печке, от которой  танцуют.- Отец твой не хочет жить, как все, а я другого и
не мыслю.  И не  хочу ни над чем задумываться.  Потому как во многих  мыслях
многие печали... Ну что? Какие вопросы еще?
     Рене не знала что сказать, оглянулась, спросила:
     - Золото кругом лежит, брусочками. Никто не возьмет?
     Неизвестно  почему она задала  этот неискренний вопрос  -  за неимением
других, видно. Андре он не понравился. Лицо его построжело.
     -  Кому  брать?..  Все  свои,  работяги  - они не  воруют,-  а слесарь,
стоявший рядом, пояснил:
     -  Своруешь  на  тысячу,  потеряешь  на десять.  Работа  важнее золота.
Выгонят - никуда потом не устроишься...
     Сюзанна пригласила ее на чашку чаю. Комната молодых супругов отличалось
от прочих:  в других была  мебель,  оставшаяся со старых  времен, добротная,
тяжелая, вросшая  в пол,  с  простой  грубой  резьбой  и  тугими  замками  и
запорами,- здесь же стояли новомодные, лакированные  шкафчики и комодики  на
гнутых  ножках,  с  позолоченными   виньетками   и  с  замысловатой  ажурной
фурнитурой.  Сюзанна  приготовилась  к встрече,  но отчего-то  волновалась и
робела. Она заранее расставила на круглом столике, который тогда называли не
журнальным,  а  чайным, чашки из тонкого фарфорового сервиза и наполняла  их
дымящимся ароматным чаем.
     - Любишь  музыку?  Я  сейчас  патефон  заведу. -  Она стала  налаживать
дорогой  новый граммофон  с картинкой,  изображавшей собаку и  ее  хозяина.-
Андре купил - чтоб не скучно было. У тебя такого нет?
     - Нет, конечно. У нас в кафе есть - в Стене.
     Сюзанна повеселела:
     - В кафе любишь ходить?
     - Бываю.- Рене могла добавить, что в одно из таких посещений разъясняла
рабочим Энгельса, но у нее хватило ума не говорить этого.
     Сюзанна кивнула: нашла сообщницу.
     -  Я  тоже люблю по кафе шляться. Сейчас  редко ходим, а  прежде, когда
Андре  за мной ухаживал, часто ходили,- прибавила она с сожалением, будто ей
стало жалко,  что  пора  ухаживаний  закончилась. Она  поставила  пластинку,
пустила ее по кругу.- Жава. Слышала?
     - Слышала.
     - Я ее  люблю очень. Попробуй чай.  Английский. Как и фарфор этот. Бери
конфетки.  Эти-то как раз французские. Они всегда тут  - захочешь,  приходи,
бери не стесняйся. Конфеты любишь?
     - Немного.
     - А я просто  обожаю. Сейчас меньше ем: говорят, нельзя, в  весе  можно
прибавить,-  многозначительно  сказала  она,-  а   тянет.-   И  пропела:   -
Тянет-тянет,  как  муху  на сладкое!..-  Потом с любопытством  поглядела  на
Рене.- Даст  тебе Франсуаза деньги? - и эти серьезные слова были произнесены
ею  беззаботно  и  беспечно.-  Не даст, мы с  Андре заплатим.  Раскошелимся,
развяжем кошельки,  узелочки!  - снова  напела  она,  будто  это  была часть
вальса, соскользнувшего с пластинки.- Уже решили. Не хотим только вперед нее
лезть. Если откажет, мы устроим по-тихому. Если человек хочет учиться, нужно
дать ему возможность, верно? - Рене была согласна с этим, но ей неловко было
признаться.- Нравится тебе наша комната?
     - Очень! - Рене подошла к книжной полке, потрогала книги - они были все
новые, будто только вышли из-под печатного станка.
     - Надо другие  шторы повесить,- следуя за ее взглядом, сказала Сюзанна,
не переставая  наблюдать за нею.-  Эти сюда  не подходят: тяжелые слишком. У
нас  здесь все легкое, на  тонких ножках.  Я  в  Париже одни  присмотрела: в
оборочках и  с  подвязками.  Как в  Мулен-Руж! -  прибавила  она кокетливо.-
Хотела купить, но Андре сказал, подождем, когда это случится,- скажем тогда,
что  они гигиеничнее... Тебя  книжки интересуют?  - спросила  она, видя, что
Рене незримо тянется к книжной полке.- Кого нашла?
     - Колетт.
     - Не читала?
     - Нет. Мы не проходили. Современная?
     - Конечно. У  меня других нет. Возьми  почитай. Только после экзаменов:
слишком легкомысленная. Любовники, ветреные  женщины. Хорошо читать, когда у
самой жизнь  добропорядочная.  Для развлечения. Какой тебе кулон подарить? Я
много приготовила...- и высыпала на стол несколько штук сразу.
     - Это вам Андре подарил?
     -  Эти?  Принес  показать просто. Образцы продукции. Мне он  из чистого
золота дарит. Ты золото любишь?
     - Нет.
     - Потому что у тебя нет его. Как любить того,  чего нету...  Но и  я от
него не  в восторге.  Я  камешки люблю.-  Она  заулыбалась,  стеснительно  и
лукаво, будто выболтала  заветную тайну, запела: - Камешки камешки, где были
- у бабушки!
     - Бриллианты? - Познания Рене в этой области были самые ограниченные.
     - Почему?  Эти  как  раз не  самые  красивые.  Всякие:  красные, синие,
зеленые. Люблю, когда играют и переливаются... Подарить тебе? - надумала она
вдруг.
     Рене почти испугалась:
     - Не надо!
     - Боишься? Потом  перестанешь бояться. Когда вырастешь.  Это  Андре мне
дарит. Если случится что, говорит, всегда  продать можно. Те же деньги. Тебе
нравится Андре?
     - Очень!
     Сюзанна кивнула с удовлетворением.
     - И мне тоже. А что  нам, женщинам, еще нужно, верно?..  Или ты учиться
хочешь?
     - Да.  Я  этот возьму,- Рене потянулась  за  кулоном,  более  других ей
понравившимся.
     - Возьми два.
     - Зачем?
     - Менять будешь. Сегодня один, завтра другой.
     - Одного хватит.
     - Значит, постоянная женщина,- вывела из  этого Сюзанна и примолкла, не
зная, что еще поведать и подарить своей немногословной племяннице...
     Дядя Камилл  был в  ином роде -  ни Андре, ни Робер, а  что-то  среднее
между ними  обоими. Он  позвал  Рене в  конторку, находившуюся на территории
вокзала:  показать, как он работает, но  забыл об этом  и, когда она пришла,
удивился и глянул с неудовольствием,  как на непрошеную гостью, но пригласил
все-таки:
     - Это ты? Заходи... Хотя и не вовремя. У нас заседание секции...
     Кроме него в комнатке за узким  столом сидели двое в рабочих спецовках:
один - коренастый и разговорчивый, другой - долговязый и бессловесный; перед
ними лежали листки с черновыми записями.
     - Скоро взносы сдавать, а у нас, как всегда,  в кассе пусто: обо всем в
последнюю минуту думаем. К нам кроме железной дороги Даммари-ле-Лис приписан
- тут-то  и  морока вся...- и  обернулся к товарищам.  Рене села  в стороне,
послеживая за ними, и  они засовещались с прежней горячностью.  Верная своим
привычкам,  она  покосилась  в сторону однорядной  книжной полки, на которую
сверху были навалены истрепанные, засаленные  брошюры:  среди них она издали
увидела известного ею автора.
     - Что нашла? - в первый и последний раз полюбопытствовал Камилл.
     - Энгельса.
     -  Основоположник  научного коммунизма.  Тебе  рано  еще.  Сдай сначала
экзамены.  А  то ляпнешь  про  него  -  тебя  завернут  с  ходу. На  чем  мы
остановились? - спросил он товарищей.- На ком, вернее?
     Речь шла  о сборе  денег  с  сочувствующих,  или, как тогда говорили, с
симпатизантов.  Проблема  была деликатная: с одной  стороны, они не  обязаны
были платить, с другой - если с кого и можно  было  взять, то только с них и
ни с кого больше.
     - С Альбера будем  в этот раз? - спросил Камилла  коренастый: дядя был,
видно, главным в этой чрезвычайной комиссии.
     - С какого?
     - Рени, конечно.
     -  С врача?  - Камилл  помедлил, будто в городе было несколько  людей с
таким именем и фамилией.- Сколько он в прошлый раз дал?
     - Десять франков. Он деньги лопатой гребет.
     - Альбер Рени,-  не  слушая  его,  повторил Камилл и тронул в  раздумье
подбородок.- Как бы нам не оттолкнуть  его от себя совсем? Может, через  раз
просить будем? Не отойдет он от нашего движения?
     - Не отойдет!  А отойдет, так живо напомним. Враз клиентуру отобьем. Он
в Даммари-ле-Лис живет, а не в поганом Мелене.
     -  Нельзя  интеллигенцию отталкивать. Она  может пригодиться...  Он  на
прошлой неделе одну  из наших  пролечил,- виновато объяснил он.-  Совершенно
бесплатно.
     - Это кого же? -  Долговязый, как оказалось,  был  не вовсе  лишен дара
речи.
     - Нашу родственницу по  матери. Из Фонтенбло... Матери не откажешь - ты
ведь ее знаешь.
     - Булочницу?  -  вмешался  другой,  знавший  всех  в  городе и  за  его
пределами.
     - Да,- и Камилл поспешил прибавить: - Но чисто рабочего происхождения.
     Коренастый глянул  скептически, но не  стал возражать: в  ячейке царила
дисциплина и субординация.
     - Так брать или нет?
     - Попроси два  франка.  Скажи, на  бинты для  демонстрантов  - ему  это
понятно будет. Как-никак, его профессия.
     Коренастый занес в блокнот.
     -  Кому  идти?  Я к  нему  не пойду: он  давеча  мимо меня прошел и  не
поздоровался. И на прошлой неделе тоже. Совсем зазнался.
     - Поль сходит.- Камилл  оборотился к долговязому, и  тот молча кивнул.-
Скажешь, Камилл привет передает. Пролетарский. Кто дальше? Камилл Руссо? Это
тот, что всем  сочувствует? Его  в списке  правых видели. Мне об этом сказал
совершенно достоверный источник из их лагеря. А еще мой тезка!
     Коренастый был  настроен в  отношении  Камилла Руссо куда  добродушнее:
видно, у каждого здесь были свои любимцы и антипатии.
     - Боятся промахнуться,- объяснил  он.- Но он хорошо дает. Вы,  говорит,
моя тайная  любовь. Так в прошлый  раз сказал. И  в гостиную  позвал. Обычно
дальше прихожей не пускают.
     -  Эту тайную любовь  нужно двойным  обложением  наказывать.  Мы  не  в
борделе.  Нам не  только их деньги  нужны  - но и  публичные признания  этих
умников.  Хотя  они  часто  гроша  ломаного не стоят. Пусть  даст сорок. Для
митинга  в  честь  Советской  России.  Мы там  такое  угощение закатим,  что
полгорода  придет.  Так  наверху велели. Особо важное  мероприятие...  Руссо
этот. Вечно на двух стульях сидит.
     - К нему идти? - спросил долговязый: он был у них главный мытарь.
     - А как же? Он  к тебе не придет  - ты  для  него  не та птица. Где он,
интересно, правым  платит? В карточном притоне, наверно.  На  улице Фаберже.
Они все там собираются. Капиталисты - они и в свободное время только и умеют
что деньги делать. Другого ничего не знают и знать не хотят.
     - Где это?- поинтересовался коренастый.
     -  А  ты не  знаешь? -  пренебрежительно  удивился Камилл.-  На углу  с
маршалом Петеном. Там вечно шторы занавешены - не видел разве? А не даст - и
на него управу найдем. Он у нас охотник, ему раз в год разрешение надо брать
на отстрел уток, а у нас в мэрии свой человек в этом отделе - он у нас тогда
побегает и попляшет. Денег нет,- пожаловался он Рене.- Листовки напечатать -
и то не на что. То, что собираем, почти все департамент себе берет: у партии
там свои проблемы. В прошлом году кое что мэрия оплатила, так  в этом пришли
проверять  - скандал  закатили:  мол,  городские деньги на  партийные  нужды
направляете! Чуть до суда дело не дошло!
     - Что народные деньги на их любовниц и на колониальные войны идут - это
их не волнует,- проворчал коренастый.
     - О чем ты говоришь?! - воскликнул Камилл.- Народные деньги для них -их
собственные! У нас каждый  франк на счету,  а они в миллионах обсчитываются!
Ничего! Скоро  все переменится: кто  был ничем, тот станет всем  -  кто  это
сказал, Рене?
     - Энгельс.
     - Правильно! -  одобрил тот.-  Сразу видно, своя в доску.  Он  вместе с
Марксом. Заложили основы нашего мировоззрения!..
     Через  месяц  бабка  сообщила ей, что семья  будет платить за учебу, но
жить она  будет  в  Стене -  последнее было  произнесено ею категорически  и
бесповоротно. Платил за учебу Андре: выразил такое пожелание...
     Рене прощалась с  ними со сложным, противоречивым  чувством.  Ее  здесь
приняли, приютили  на время, но полностью своей не признали и на продолжении
родства не настаивали. Сказали, что всегда будут ей  рады, но о  комнате уже
не было речи: она  была член  семьи, с которым вели себя не по-родственному.
Но она  не  возражала, а  согласилась и с  этим. Дело  было  не в  поведении
отцовского семейства: в  конце концов, они и к отцу так  относились, и ей не
на что было жаловаться. Ей показалось в какой-то момент при расставании, что
она сама привыкла или приучила себя к  тому, что у нее ничего нет и не было,
и ей стало грустно  от этого, потому что каждому хочется хоть что-то иметь в
этом мире,  хоть  чем-то да свободно распоряжаться  -  особенно когда вокруг
тебя столько людей, живущих с легкостью и в достатке...


        7
     Лицей  носил имя  Расина  и  располагался  в аристократическом квартале
Парижа - на том его радиусе, что  идет от центра к Сен-Дени и Стену, так что
Рене, чтоб добраться до  учебы, нужно было лишь проехать  час  на трамвае  и
пройти полчаса пешком, получая всякий раз наглядный урок планировки большого
города,  состоящей в центростремительном и неприметном исчезновении нищеты и
броском центробежном приращении богатства. В лицее были высокие арчатые залы
и длинные,  узкие и столь же высокие коридоры. Он был построен пятьдесят лет
назад -  как учебное  заведение, за эти годы  успел  выйти  из моды,  но и в
старости  смотрелся величественно:  как  обломок уходящей  в  прошлое эпохи.
Ученицы  здесь  заметно отличались от бывших одноклассниц  Рене: они были, с
одной  стороны,  более  независимы,  взрослы  и  самостоятельны,  с другой -
скреплены  более  жесткой  и  неприметной  на первый  взгляд  дисциплиной. В
прежней  школе  было  больше  послушного  стада,  но  больше  и  порывистой,
непредсказуемой вольницы. Преподаватели  здесь вынуждены  были  считаться  с
лицеистками   и   соблюдать  известную   осторожность:   родители  их   были
обеспеченные и часто влиятельные люди.
     Рене  получила стипендию, давшую  ей  возможность  учиться, не платя за
образование.  Она  с  успехом прошла собеседование и привела в восторг  двух
экзаменаторш, рассказав им о  противоположных  мирах  и безднах по  Паскалю.
Мэтр Пишо, лицейский преподаватель литературы, на экзамене не присутствовал,
но был о  нем наслышан и встретил ее  с  нескрываемым любопытством. Это было
первое занятие Рене в новой школе и как бы ее представление  классу, который
тоже ее разглядывал - но не как мэтр Пишо, в упор и без стеснения, а мельком
и  ненароком:  как  умеют  это дети и  подростки, не  желающие выдавать свое
любопытство.
     - Кто что прочел  за лето? - Мэтр Пишо оглядел своих питомиц.- По лицам
вижу - утруждали себя не  очень. Невинны, как агнцы,  чьи глаза не  утомлены
чтением.-  Это  был старик-холостяк с  заостренным  кпереди лицом,  с белой,
когда-то богатой шевелюрой и перхотью на  воротнике, которую он недовольно и
небрежно с себя стряхивал.- С  вами все  ясно. А вот новая где?..- и поискал
Рене глазами, хотя давно ее высмотрел.- Ты осилила что-нибудь?
     - Я много что прочла. Целые дни читала.
     Рене не оробела от его бесцеремонного обращения: она была не из робких,
а когда к ней приставали с расспросами, делалась строптивей прежнего.
     - Других дел не было? Клубнику полоть? Или фасоль? Что там еще - в этих
огородах полют?  Я сто лет этим не  занимался. И в детстве, помню,  безбожно
отлынивал.
     - У меня бабушка огородом занималась.
     - Да?..-  Месье Пишо знал о ее простом происхождении и  о  том, что она
будет учиться на казенный счет, но не стал распространяться  на  эту тему: в
лицее  считали дурном  тоном  говорить  о  денежном положении  учениц  (хотя
постоянно о нем помнили) - и только глянул иронически.- И  что  же ты любишь
больше всего? Какие книги, я имею в виду.
     - Трагедии. Что-нибудь героическое.
     Ответы  ее: вопреки смыслу слов - звучали задорно  и почти  насмешливо.
Класс  принял  их  поэтому  за скрытую  издевку и  одобрительно  заерзал  на
стульях: решили, что пришла новая озорница и забавница.
     - А комедии - нет? - спросил на всякий случай месье Пишо.
     - Нет. Что над людьми смеяться? Я этого не одобряю.
     Класс засмеялся. Теперь и месье Пишо уверовал, что над ним потешаются и
водят его за  нос. Но поскольку придраться было не к чему: все было в высшей
степени чинно и благообразно - он решил ничего не  заметить,  но отступить в
тень и переключиться, в целях маскировки, на собственную персону.
     - А я  вот - наоборот, комиком стал. Гримасы корчу, а они  хохочут. Так
ведь,  Селеста?..  Где  она?..-  Он снова поискал  по рядам, нашел союзницу,
неудачно  прошелся на ее счет: - Это ты? Я тебя не узнал. Вон  какая за лето
вымахала!
     Это  была  фамильярность, непозволительная  даже для  шута, которого он
сейчас разыгрывал. Селеста возразила:
     - Не вымахала, а выросла, месье Пишо.
     - Какая разница? Это синонимы.
     - Пусть синонимы, но вымахивают пусть другие. А я расти буду.
     - И дальше?..-  но Селеста оставила без  внимания  новую скабрезность и
пренебрежительно  отмолчалась.  Это  была  рослая, преждевременно  созревшая
блондинка, бывшая здесь верховодкой. Учителя любят таких: они для них как бы
рупор и лицо класса - с ними можно вести переговоры, но можно и нарваться на
отпор, на мелкие неприятности.
     - Ладно. И  здесь не  нашел  сочувствия.-  И  снова оборотился  к Рене,
по-прежнему его интересовавшей.- Что ты такое про  бездны  Паскаля говорила?
На экзамене. Говорят, слезу у мадам Шагрен прошибла. Расскажи и им тоже. Они
ж, небось, не знают. Хотя  проходили...- и глянул на нее вопросительно, а на
остальных - с легкой каверзой.- Что там за бездны? На ровном месте?
     Рене примолкла. Она почувствовала подвох, но отступать было некуда.
     - Своими словами рассказать?
     - А чьими же?
     -  Паскаля.  Лучше все  равно не  скажешь,-  и стала  читать  нараспев,
вначале несерьезно, почти шутливо, затем невольно разволновалась, и голос ее
задрожал и напрягся: "Человек - всего лишь  тростник, слабейшее из созданий,
но  это  тростник  мыслящий.  Чтобы уничтожить его, не надо всей  Вселенной:
достаточно  дуновения ветра, капли воды. Но  пусть Вселенная уничтожит его -
человек все  равно выше ее, потому  что  знает,  что  расстается с ней и что
слабее ее, а она этого не знает..."
     -  Про тростник - хорошо. Они  должны это знать,  но все равно  полезно
лишний  раз  послушать.  Наизусть  шпарит,-  сказал  он   классу  с  видимым
удовольствием.
     - Времени было много - вот и выучила,- сказала Рене.
     - Нечего было делать и выучила,- неточно повторил он, запоминая.- Давай
теперь про бездны.
     - Бездны я сама с тростником сопоставила. Это мое изобретение.
     - Да ну?! - совсем уже удивился он.- И как они звучат вместе?
     - Сейчас  скажу... Рассуждение  про тростник кончается  словами: "Итак,
все наше достоинство - в способности  думать. Только мысль возвышает  нас, а
не пространство и время, в которых мы ничто. Постараемся же мыслить  верно -
в этом основа нравственности..."- и примолкла, раздумывая над продолжением.
     - Хорошо - будем мыслить правильно,- повторил он, следуя за этой хорошо
известной  ему мыслью,-  в этом основа морали.- Скептик и атеист, он понимал
всю таящуюся в  этих  словах пропасть  сомнения,  и  это-то и вызывало в нем
удовольствие,  которым  он  не мог поделиться со своими  слушательницами.- А
бездны где? Ты же к ним нас подвести хотела? Где связь? - подторопил он  ее,
потому что был нетерпелив и непоседлив.
     - В том, что человек должен, но не может  мыслить правильно. Так он сам
пишет  в  отрывке  о  двух  безднах.-  Рене  поглядела   на  него  с  особой
проницательностью и стала, приблизительно уже,  читать на  память Паскаля: -
Перед  нами  две  бесконечности.  Одна огромно большая,  другая беспредельно
малая.  Человек  находится  между  ними,  между двумя крайностями.  Он может
наблюдать и понимать только то, что окружает его и лежит перед его  глазами,
что  близко ему размерами.  Середина  -  наш удел,  нам  не дано  преступить
границ,  предназначенных  нам  природой. С одной стороны, все  достоинство в
мысли, с другой  -  не  познать  непознаваемое. Где выход?  Нет  выхода,-  с
грустным разумением  сообщила  она  ему  и  снова  прочла  на память: "Начни
человек  с самого себя, он  бы понял, что ему  не  дано выйти за собственные
границы. Мыслимо ли, чтобы часть познала целое?.."
     - "Чтобы часть познала целое!" - вскричал учитель.- И опять наизусть! -
Это дословное цитирование  в особенности вывело его из себя: взволновало его
заскорузлое сердце - вместе с дрожащими струнами ее  голоса.- Все! Я тебе за
год вперед отлично ставлю - только не читай нам больше всего этого!
     - Почему?  - возразила Селеста, которой и Паскаль, и Рене понравились.-
Можно и почитать. Хоть знать будем.
     - Видишь,  еще и  помогать мне будешь,- сказал Пишо - уже  потише.- Ты,
небось, преподавателем литературы хочешь стать?
     - Почему? - Рене не думала о таком будущем.
     -  А  кем ты еще можешь быть? - с  неожиданной сухостью спросил он.-  С
такими восторгами и с  таким происхождением?.. "Человек  должен, но не может
мыслить  правильно."  Этим  обычно  кончают  жизнь, а  ты,  Рене  Марсо,  ее
начинаешь. Хорошо, если преподавателем литературы станешь. Иначе  добром это
не кончится...
     После  урока  девушки обступили  Рене, сидевшую  до  этого особняком на
отдельной парте.
     - Ловко ты его поддела,- похвалила Селеста, одобрительно глядя на нее.-
В лужу посадила.  Он сам Паскаля не  знает -  если  и  знал когда, то  забыл
давно. Пыжится, а толку мало.
     - Мы его не  любим,- подтвердила и  другая, Пьеретта.- А я про  Паскаля
ничего не слышала. Надо почитать будет. У меня дома должен быть. У родителей
целый шкаф литературы. Только не читают.
     - Нужно правильно мыслить,- протянула третья, Летиция: она на следующем
уроке пересела к Рене, чтоб рассказать ей о своей  любви к мальчику, который
старше ее: все остальные об этом слышали.- А как тут мыслить, когда в голову
целый день одно и то же лезет.
     - И что тебе в голову лезет? - Пьеретта прекрасно знала, что именно, но
решила познакомить ее таким образом с новенькой.
     - Пьер, конечно! - Летиции был настолько приятен предмет разговора, что
она готова была говорить о нем с утра до вечера.
     - Как вы целуетесь?
     -  Если бы! Я бы не  против. Хуже в тыщу раз!..- И поскольку все ждали,
поведала: - Как он после меня к другим женщинам идет. К нехорошим.
     -  К  проституткам,  что  ль? -  Селеста  любила  называть вещи  своими
именами.- Да он сдрейфит сто раз, прежде чем подойдет к такой.
     - А ты откуда знаешь? - ревниво спросила та.
     - Что ж я,  его  не  видела?  Смотрела, как  вы возле  школы стояли. Он
сюда-то боится войти - не то что в бордель.
     - Куда?! Ой какие ты слова говоришь! - скривилась  та.- Теперь только о
нем думать и буду!
     -  Нашли  что  обсуждать,- сказала  Пьеретта, не глядя на Рене и уже не
скрывая иронии.- Тебе сказано: думай правильно - в этом твое счастье.
     - Для счастья, положим, маловато,- признала Селеста.- Думай не думай, а
если денег нет, ничего хорошего не надумаешь.
     -  Да  и кто  решать будет,- сказала четвертая, самая разумная из них и
самая рассудительная,- правильно я думаю или нет? Если месье Пишо только.
     -  Для  этого  учиться надо,-  полушутя-полусерьезно  возразила  Рене.-
Книжки  читать.-  Девушки  потупились и  примолкли.- Я сюда учиться пришла,-
сказала Рене с вызовом, будто кто-то оспаривал у нее это право.
     - Все сюда для этого пришли,- возразила Селеста.- Что тут еще делать? -
А другая, до того не проронившая  ни слова, спросила невпопад, или у нее это
вырвалось:
     - Зачем тебе это? Бедная, что ли?
     Ее одернули, подруги обменялись с ней выразительными  взглядами, ничего
вслух  не  сказали,  но взгляды  их  были  красноречивее, чем  ее  случайная
обмолвка...


        8
     Дома успехи ее были приняты с гордостью, хотя и без излишнего восторга.
Родители  промолчали, когда она объявила  им  о поступлении  в  лицей:  дочь
уходила в чужие, неведомые края, и у них не находилось слов ей в напутствие.
Жоржетта  подошла,  правда,  пару   раз  к  новым  учебникам,  взяла  их   с
осторожностью  и даже  опаской,  будто они вышли  из-под  другого  печатного
станка, нежели прежние,  открыла, попробовала вчитаться, отложила эту затею.
Жан вообще не брал книг в руки - этот торчал после работы в кафе и на улице,
был на людях, там говорил и слушал, и ему не нужно было ничего другого.
     Он  продолжал  брать  Рене на свои  cходки  -  называл  ее теперь "моей
падчерицей-лицеисткой".  Жоржетта  была  этим  недовольна.  Вначале  она, по
обыкновению  своему,  молчала  -  только  неприязненно  супилась,  затем  не
выдержала:
     - Может, ты оставишь ее в покое? Она еще уроков не выучила.
     - Да у нас сегодня ничего не будет.  Обсудим только план работы на год.
И  бутылочку  раздавим.- Жан почувствовал себя  виноватым и  попытался таким
образом отшутиться. Жоржетта не поняла, вспыхнула:
     - Ей и пить с вами?
     - Да ты что, мать?!  - искренне  удивился он.-  Что ты говоришь вообще?
Мне  бумагу  надо  завтра  отослать. А я строки не могу сочинить. Говорить -
пожалуйста, хоть  с утра до вечера, а писать - баста,  тормоз...  Пусть сама
решает, идти или нет,- сказал он затем, не желая брать  на  себя всю полноту
ответственности.- Она уже взрослая.
     - Я хожу туда не потому, что меня Жан зовет,- сказала Рене матери, и та
уставилась на нее в недоумении.- Я тоже  считаю, что  за права рабочих нужно
бороться.
     - Видишь,  как  мы ее  распропагандировали! -  обрадовался отчим.-  Она
вообще молодец - я ее недооценивал...
     Матери это все  не  понравилось,  но она, будучи самолюбива и обидчива,
больше в их дела не вмешивалась.
     Между тем Рене не только думала, что надо  бороться за свои права, но и
считала, что Жан и  его  приятели  не спешат с  этим:  много говорят и  мало
делают, а иногда просто ищут повод для выпивки. В ней с возрастом проснулось
нетерпение, требующее  поступков  и  не удовлетворяющееся  словесами. Это  и
привело  ее к  событию,  которое  повлияло  на  все  последующие в ее жизни.
Поначалу оно представлялось незначительным, но так  устроен белый свет,  что
наибольшее влияние на нашу судьбу имеют именно такие, относительно невинные,
наши действия.  Всему  причиной была еще и ее чрезмерная грамотность, никому
не  принесшая  в  жизни  счастья,  и рано  пробудившаяся  любовь  к  ученому
остроумию, к тому, что сами французы называют "bon mot", "бонмо", а мы их за
это - "бонмотистами".  Но  главное было, конечно, что она перешла  от слов к
делу,- это была  ступенька, поднявшая  ее  на новый пролет опасной  и шаткой
лестницы.
     Они  возвращались как-то с отчимом  домой  после  очередного  заседания
ячейки.  Жан  не  успел в этот  раз залить бушевавший  в нем  пожар  любимым
красным и не мог поэтому успокоиться: цеплялся то за одно, то за другое...
     -  Гляди!  -  возмутился  он,  увидев  плакат  на  стене  дома.-  Опять
приклеили!  По  ночам,  что  ль,  стараются?  Или  пока  мы  в  кафе  сидим,
прохлаждаемся? Хоть патрули на улицу выставляй. Увидел бы - руки оторвал,  с
их  пасквилями  вместе! - и, подойдя к стене, начал  отдирать от  нее плотно
приклеенную афишу.
     Она изображала переползающего через границу коммуниста со звездочкой на
ушанке и с ножом в  зубах. Сверху были слова "Французская акция"  - это была
близкая к фашистам правая организация, угрожавшая таким образом перебежчикам
из  красного  зарубежья.  В  Стене правых  было немного, они не осмеливались
выходить на улицы, но  в Париже в  некоторых  кварталах  подобными рисунками
были заклеены целые улицы.
     - "Французская акция" - реакция,- загадочно произнесла Рене, глядя, как
отчим рвет на куски содранную им со стены бумагу.
     -  Что   ты   сказала?   -   вернувшись,  спросил  он,   взбешенный   и
взбудораженный.-  Видишь, как они это представляют?! Шпионы  через границу с
ножами  в зубах  переползают! Провокаторы! Натравливают на нас полицию! Хотя
те сами хороши! Заодно с ними! Одна шайка-лейка!
     - Акция-реакция,-  повторила  Рене и  объяснила: -  Две  буквы,  а  все
меняют. Если приписать сбоку. Французская реакция получается.
     - Это  точно! - невпопад согласился отчим.- Акционеры - они реакционеры
и есть, одна лавочка!
     Но Рене  уперлась. В воображении своем она уже  превращала коммуниста с
ножом в его партийного антипода  - с  помощью всего лишь двух букв алфавита.
Да еще отчим как назло сказал:
     - Слушай, тут от  меня требуют, чтоб я подростковую  секцию  при ячейке
организовал!  -  Гнев  словно  взболтнул его  память,  и  он  глянул на  нее
просительно.-  Составь  список  - я отправлю. Себя секретарем  сделай  - для
блезиру. От них иначе не отделаешься.
     - Нехорошо обманывать.- Рене не хотелось  начинать  работу в  партии  с
обмана и посылать вверх список несуществующей секции, но она сообразила, что
ее идея хорошо согласуется с директивой, спущенной сверху.
     - Да я понимаю! - с досадой сказал он.- Какие тут детские секции, когда
взрослых  раз-два и  обчелся! Я  Максу так  и  сказал -  это  тот, кто нас в
департаменте  ведет,  а  он: я сам в таком же  положении, такой  же  ерундой
занимаюсь: мне сверху шлют, из Федерации,  а тем из Центрального комитета, а
кто за ними, одному Анри известно -  или кто  у них там сейчас за  главного.
Меняются же все  время.  Понадобилось кому-то детей в  наши  дела впутывать:
надо  и их  в революцию вовлекать. Здравый  смысл терять начинаем.  А что ты
хочешь? Наверху  те же  бездари  и  чиновники...  Есть у тебя кого  в список
включить?
     - Бернара если только.
     - Ну если только Бернара, плохо наше  дело! - засмеялся он.- Революция,
Рене, в опасности...
     Пока  они   шли  домой,  она  окончательно  надумала  сколотить  группу
единомышленников и отметить ее  рождение шуткой с плакатом:  с самого начала
задавая тон  своей  последующей  партийной  деятельности  - тон  иронической
вольтерьянской  насмешки  над  власть  имущими  и блестящего филологического
изыска...
     Идея  была хороша, но как всякая  другая  революционная затея  едва  не
споткнулась о малое - об отсутствие средств и, главное, исполнителей.
     Она начала все-таки с Бернара: больше было не с кого. Бернар был старше
ее: ему  было  лет  пятнадцать-шестнадцать.  Это  был задумчивый,  угловатый
подросток,  ни с кем не  водивший  дружбы  и словно застывший в ожидании. Он
приходил   на   собрания   ячейки,  отсиживал  здесь  часы:  словно  отбывал
повинность,  помалкивал,  а,  если  к  нему  обращались,  поспешно  кивал  и
немедленно соглашался, но так, что никто  не знал, о чем он при этом думает.
Вообще было  неясно, зачем он ходит в ячейку, но об этом здесь не спрашивали
и к нему если не привыкли, то притерпелись. Его мать была консьержка в одном
из немногих богатых домов Стена. Как-то  они возвращались с Рене домой, и из
его путаных и  невразумительных полуобъяснений-полупризнаний она поняла, что
мать его в обиде на жильцов, которые относятся к ней свысока, не как к своей
ровне, он же принимает это за должное, но зато всем прочим в жизни тяготится
и не знает, чем займется в будущем: у него ни к чему душа не лежала.
     Рене пошла к нему: приняв решение, она ни перед чем не останавливалась.
Консьержка с сыном жили при подъезде в комнате с кухней: жилье было отделено
от лестничной клетки стеклянной перегородкой, через нее можно было наблюдать
за входящими  в дом,  не покидая плиты и  готовки  пищи. Мать была  на своем
посту, Бернар - в смежной комнатке: он вышел оттуда  неслышно  и лишь спустя
некоторое время,  хотя сразу услыхал, что пришла Рене: решил узнать сначала,
для чего именно. Мать слушала Рене недоверчиво, потом с явным недовольством.
     - Никуда он не пойдет! - отрубила она,  хотя  Бернар  к  этому  времени
стоял рядом и  мог бы сам собой распорядиться.- Что ты  предлагаешь? Плакаты
срывать? - и закрыла дверь в  подъезд, чтоб, не приведи  Господь,  никто  не
услышал.
     - Не срывать, а  переделать. Там  приписать кое-что  надо.  Можно и  не
снимать, на месте оставить.- Рене была в  шутливом настроении и хотела, чтоб
другие отнеслись к делу так же.
     -  За  это, милая,  оштрафовать могут!  - осадила ее  консьержка.- И  в
участок свести. А у меня денег на адвоката нет - вызволять его  оттуда...  И
тебе это ни к чему.  Ты, говорят,  в лицей попала?  - Она глянула на  Рене с
нескрываемой  завистью.-  Помогли,  наверно?..  И тебя  там  по  головке  не
погладят, если  узнают.  Тебе-то  это зачем?  - сказала  она еще  раз.-  Ты,
считай, уже устроена. Это  мой балбес,- оборотилась  она к неловко молчащему
сыну,-  никак  не  определится. Учиться дальше  не может: мудрено слишком, а
работы подходящей нет.  Хорошие места разобраны, а на плохое я его и сама не
отправлю...
     Бернар все молчал: теперь достаточно красноречиво. Рене поняла, что для
нелегальной работы он не годится. Она задала все-таки еще один вопрос:
     - А в списки секции его вводить? У нас при ячейке секция организуется.
     Бернар задумался над предложением, но ответила снова матушка:
     - В секцию можешь включить. В этом как раз ничего плохого. Пусть знают,
что есть такой. Запиши и какое-нибудь место ему выдели.
     - Заместителем секретаря? - предложила Рене.
     -  Можно  заместителем!  -  Она повеселела.-  Годится.  Ответственность
небольшая, а место видное. Если понадобится, найдут. Главное, чтоб в списках
значился. В Сен-Дени вон в мэрии все красные. Может, и у нас будут. Чего нам
бояться - верно, Бернар? Нам терять нечего...
     С Бернаром не вышло. Она не  знала, к кому обратиться еще,  и пустилась
во все тяжкие: позвала алжирца Юсефа, за которого недавно  заступилась. Тот,
хоть и плохо  говорил по-французски, сразу понял, о чем идет речь, и замахал
руками, как мельница:
     - Я политикой не  занимаюсь! Это ваше дело - французское. Меня с работы
выгонят, если узнают. И меня и всю семью выселят!
     - Никто не узнает, Юсеф. Мы все ночью сделаем.
     -  Ночью?! -  еще больше перепугался  он.- Чтоб  меня полиция в участок
забрала! Оттуда еще ни один араб не возвращался! Ты что? С тобой даже стоять
опасно! Я  тебя не знаю  и ты меня не видела! -  и огляделся по  сторонам  в
поисках спасения. Он, по обыкновению своему, перебарщивал, но  страх его был
настоящий и не нуждался в особенном преувеличении.
     - В кафе ходишь? - Рене захотелось напомнить ему о недавно оказанной ею
услуге.
     -  В кафе больше не хожу. Мы теперь у  себя кофе пьем. У нас один такое
кофе варит - закачаешься! Только лицензии нет -  для своих только. Ох  опять
проболтался! - спохватился он.- Не говори никому, а то такой штраф наложат -
ввек не расплатишься! - и убежал от нее не оглядываясь.
     И от него Рене ушла ни  с чем. Обращаться было не к кому, и, как многие
зашедшие в тупик люди,  Рене невольно вспомнила не тех,  с кем ее  связывали
дела, а  тех,  кто ей хоть  немного,  но нравился:  так,  когда прячутся  от
стражей  порядка, ищут  в старых записных  книжках  адреса бывших  любовниц.
Многие большие дела людей начинаются с любви  - если не  с большого чувства,
то с его проблеска или тени. Она вспомнила Жака, который хоть и  не ухаживал
за ней по всем  правилам  искусства,  но останавливался  возле нее на улице,
уделял ей внимание  и  был  непрочь познакомиться  поближе.  Она не отвечала
тогда  на  его  авансы,  но  и  не  забыла  их - с  тем, чтобы теперь о  них
вспомнить. Со дня знаменитой  лекции об Энгельсе прошло два года. Жак сильно
изменился за это время, стал реже торчать на улице и не  задерживался больше
у каждой нарядной  юбки  - только оборачивался на  ходу и провожал очередной
собирающийся в складки  колокол вдумчивым и пытливым взглядом. Рене повезло,
она случайно встретилась с ним возле  дома - через пару  дней после визита к
неприветливой консьержке и неудачной вербовки Юсефа.
     Жак был принаряжен: в новой рубашке навыпуск,  с черной широкой лентой,
повязанной  вокруг шеи  вместо галстука, в полосатых щегольских  брючках,  в
лакированных штиблетах  - все это плохо шло к его  простому скуластому лицу,
ко  времени дня  да и  к  самой  улице, с ее  выстроившимися в  ряд, как  за
подаянием, бедными обшарпанными  домишками. Он  кого-то  ждал. Рене  подошла
первая.
     -  Ты?  - удивился он, будто  не должен был  встретить  ее здесь, а  ее
рассказ и просьбу выслушал с недоверием, которое тоже лишь недавно стало ему
свойственно.-  Акция-реакция. В  общем прикипела ты к ним. А я  тут  недавно
сидел с вашими.
     Он сказал это так, будто Рене должна была знать о его отсидке, а она не
знала и спросила невпопад:
     - За что?
     Он уклонился от прямого ответа:
     -  Да прогулялся, понимаешь, где не надо,-  и  глянул выразительно.- На
три  дня задержали  - отпустили: сказали, чтоб пришел сегодня. Я  вот и иду.
Думал: может, слинять, потом решил:  нет у них ничего,  чтоб  засадить  меня
надолго. В следующий раз - другое дело. А ваши - шумный народ. Большая шишка
от  вас была,  так они тот еще концерт устроили. И не  ту баланду  им дали и
газет, видите ли, нету.  Голодовку объявили, песни  весь день как оглашенные
пели, начальство  вызывали -  оно  к ним бегало.  Наши  тихо  сидят.  Могут,
конечно,  и  побузить, если надо, но если нет, то зачем?  Сиди не рыпайся, а
эти как нарочно шороху подняли. Политики: им чем больше шуму, тем лучше. Что
тебе?
     - Плакаты дописать. Две буквы подставить. И над ними крючочек.
     Он не стал вдаваться в подробности.
     - Это тебе художник нужен.
     - Чтоб две буквы написать?
     -  Буквы! У  него кисточки  должны быть, краски.  Это тебе не  Энгельса
читать. Заплатят что-нибудь?
     Рене не  была готова к  этому самому  простому  на  свете  вопросу,  но
отвечала искренне и с большой долей вероятия:
     - Нет, наверно.
     - Ваши никогда не платят,-  согласился он.- На халяву норовят. Сходи  к
Леону  -  может,  согласится  от нечего делать. Он в  клоповнике на Людовике
Четырнадцатом живет. Знаешь?
     - Нет.
     - Клоповника не  знаешь? Что ж  ты тогда знаешь вообще? А еще революцию
делать  хочешь,-  и  рассказал ей,  как  найти Леона.- Только  им  одним  не
обойдешься.  Один писать буквы должен, двое на  стреме стоять: один  в одном
конце  улицы,  другой  в другом. Я б тебе  дал  кого-нибудь, да  видишь, мне
сейчас не до этого. К Филину обратись: скажи, от меня - он все сделает.
     - А Филин кто?
     - Филина не знать?! -  изумился Жак.-  Да его пол-Парижа знает -  не то
что в  Стене.  На  соседней улице он  живет - его имя  назови только, к тебе
десять  ребят подбегут, свяжут тебя  с  ним. А  если  я снова понадоблюсь, к
Жозефине зайди: она в курсе,  где я да что. Тоже  вот - странная девушка, не
перестаю удивляться. Пока все  в порядке  было,  знать меня не  хотела,  как
влип, так нате пожалуйста. Ты, говорит,  пропадешь без  меня совсем. Вы что:
поэтому только с нами и связываетесь, что боитесь, пропадем мы без вас?..- и
не  дослушав  ее  ответа,  направился  к  кому-то, кто ждал  его  в скромном
уединении:  видно,  нужно  было закончить кой-какие дела, прежде чем идти  к
фликам с повинною...
     Клоповником  называли   стоявший  на  улице   Короля-Солнце  деревянный
флигель,  маскирующийся штукатуркой под солидные  каменные  дома, высившиеся
рядом. Внутри его была  череда одинаковых комнат, глядевших узкими окнами на
улицу  и столь  же  узкими  дверьми -  на общий,  шириной не  больше  метра,
внутренний  коридор с балюстрадкою. Раньше здесь была гостиница, пришедшая в
упадок и в негодность  и ставшая прибежищем разного рода неустроенных людей,
никогда  не  платящих  вовремя.  Ожидание  квартплаты,  с  одной стороны,  и
уклонение от нее, с  другой, наполняли напряженную умственную и нравственную
жизнь  этого  заведения.  Из  бывших  номеров шел  затхлый  и тяжелый  запах
слежавшихся  вещей  и  готовки  на  дешевом жиру  -  возможно,  рыбьем. Рене
спросила, где  найти Леона. Женщина, указавшая ей дорогу,  посмотрела на нее
так, будто она шла на любовное свидание. Рене не стала обижаться: во-первых,
она ни в чем не была повинна, а в таких случаях обида сносится легче, что бы
моралисты  ни говорили  по этому  поводу, во-вторых,  было даже лучше,  чтоб
женщина осталась при своем мнении: Рене  только этого и надо было.  Позже, в
расцвете  лет  и  сил,  когда она стала заниматься нелегальной деятельностью
вполне профессионально, она поняла, что любовное  прикрытие - самое верное и
надежное из всех возможных. Трудно отличить одного  конспиратора от другого:
идя  на  тайные  свидания,  мы прячемся от  людских  глаз  и  ведем себя как
подпольщики.
     Леон сидел один среди глухо зашторенной комнаты. И без того было темно,
а он еще  провалился в глубокое кресло, утонул в нем  по самую голову. Когда
она  вошла и окликнула его, он не сразу дал о себе знать, а  сначала выждал,
потом  привстал над  спинкой кресла,  отвел от  окна  край шторы. В  комнату
влился  узкой  полосой скупой дневной свет и  прорисовал  очертания широкой,
просевшей мебели и жильца, худого и долговязого.
     - Садись -  там  стул при входе. Скинь,  если на  нем что есть, на пол:
мать  вечно  все  на него  бросает. Будто другого  места нет. И  дверь  шире
открой.  Хозяин уже приходил сегодня, прочитал мораль свою. По второму  разу
не  пойдет:  потому  как  без  толку.  Ты  кто  такая?  Вроде  знакомая,  но
присмотреться надо. Против  света не видно...-  и раскрыл  шторы пошире, дав
дорогу потоку света.
     Это  был  черноволосый   юноша  лет  семнадцати,  тонкий  в   кости,  с
одухотворенным,  остановившимся  лицом  циника и мечтателя разом,  с  особой
грацией  в движениях, то  растянутых,  замедленных, то  напротив -  резких и
прерывистых. Рене назвала себя. Он перебил, не дослушав:
     - Рене? Я тебя знаю. Ты в лицей попала.
     - Это важно?
     - А ты думала? Не  каждый день случается.  Можно сказать, предмет общей
гордости. Матери теперь своим дочкам твердят: не все, мол, потеряно, учись -
глядишь, в люди выбьешься. Про парней уже не говорю: давно всем уши про тебя
прожужжали...
     Не  ясно было,  говорит ли он  всерьез  или шутит - видно, то  и другое
вместе. Рене вернулась к цели своего визита:
     - Мне Жак посоветовал  к тебе  обратиться. У него  неприятности сейчас.
Поэтому сам не пришел.
     Леон глянул недоверчиво.
     - Жак с вашей улицы? Что у тебя с ним общего? Если не считать того, что
он за всеми девушами ухлестывает. За тобой тоже?
     - Да нет.- Рене посмеялась такому предположению.- Я не по этому делу...
Мне плакат один  перерисовать нужно...- и поскольку Леон ничего  из этого не
понял, рассказала ему план операции.
     - И зачем тебе это?  - он  уразумел наконец, что  ей нужно.- За кого ты
вообще заступаешься?
     - За рабочих. Они за свою зарплату борются, а их шпионами  и  бандитами
изображают. Это провокация. Надо проучить тех, кто это расклеил.
     - Вот ты как вопрос ставишь?..- Он мельком  поглядел на нее.- Хозяева -
свиньи,  конечно. Но ты думаешь, наш брат  лучше? Такие же сволочи -  может,
даже хуже, потому как голодные. Я сначала, как  ты, думал -  по молодости, а
теперь -  шалишь, обхожусь без политики. Мне и одному  хорошо,  сам  с собой
разговариваю. Знаешь, чем я до тебя занимался?
     - Мечтал, наверно?
     - И рядом  не  попала. Не в том уже возрасте. Два года как не мечтаю...
Время  слушал.  Сидишь впотьмах,  от  всего отключаешься и  время  начинаешь
слушать: как оно капает. Один на один, и никого больше. Ты не оборачивайся,-
сказал  он, видя, что Рене оглядывается в поисках настенных часов.- Часы тут
ни при чем - это не  от них тиканье. Может,  сердце стучит - в уши отдает, а
мне кажется, что время... Не слушаешь его?
     -  Нет. Я поступки люблю. Когда делаешь что-нибудь, время быстрее идет.
Оно тебе подчиняется, а не ты ему.
     -  Жди! Подчиняется  оно тебе!  Оно тебя в  обман вводит,  а потом свое
возьмет.  Вперед  убежит  -  или уйдет  в сторону,  так  что  ты  его  и  не
поймаешь... А вообще -  тоска, конечно. А ты философ. Расскажи  толком,  что
тебе надо. А еще лучше - плакат покажи.
     - Нет его. Был один - отчим порвал в клочья. В Стене их нет -  в Париже
зато много. На конечной остановке автобуса. Там все ими обклеено.
     - Еще и в Париж ехать?.. Может, нарисуешь, как он выглядит?
     Рене набросала общие черты плаката.
     - Какой колер хоть? Цвет какой?
     - Не знаю. Бурый, наверно. Я его  и минуты не видела.  В темноте к тому
же.
     - Это ж  самое главное:  какие краски с  собой брать. По  бурому белила
хорошо идут. Подписать две буквы вверху?
     - Да. И "ре" с "акцент эгю" написать.
     - А это зачем?
     -  Так положено. Надо  все грамотно сделать. Чтоб видели,  что и мы  не
лыком шиты.
     - Не лыком шиты,- повторил он и глянул мельком.- А  веселее  что-нибудь
нельзя? Простому человеку наплевать на этот  "акцент  эгю". Сам в первый раз
слышу. Дулю не хочешь посередине плаката нарисовать? Чтоб всем ясно было?
     -  Дулю? - Рене не была готова к новшеству, но сердце ее  было  открыто
всему толковому и разумному.- Но это трудно, наверно?
     - Трудно?! Да я тебе ее в  два счета, одним росчерком пера изображу,- и
Леон  показал, как  будет  выглядеть  растиражированная  на  плакатах фига.-
Народу буквы ни к чему - им картинку подавай. Заплатишь хоть?
     - Нет, наверно,- повинилась Рене.- Может, удастся что-нибудь выбить, но
не обещаю.
     -  Хоть честно  говоришь... Не  знаю...  Еще  кто-нибудь будет?  А то я
только  свою  работу  делать буду,  а ведра с красками  носить  да на стреме
стоять - это пусть другие.
     - Найду,- пообещала Рене.- Двоих хватит?
     Он глянул снисходительно и насмешливо.
     - Хватит.  Поставят  краску  возле  меня и  за угол пойдут. А ты стоять
смотреть будешь. За правописанием...- Рене  встала, готовая  идти дальше, за
другими подельниками.- Не боишься? Как ты меня нашла хоть? В зверинце этом?
     -  Женщина показала. Посмотрела на меня, будто...- и Рене недоговорила,
застеснявшись.
     - Будто ты шлюха уличная? - бесстрашно выпалил он.- А у них  другого  в
голове  нет.  Воображение  напрочь  отсутствует.  Такая  уж  публика -  голь
перекатная.  А ты за  их счастье бороться хочешь. Ладно. Приходи, когда  всю
команду соберешь. А я пока время послушаю -  что оно мне  еще нашепчет...- и
снова опустился в кресло, уткнулся в него по самые уши...
     Еще двух помощников она нашла у Филина. Она, как и посоветовал ей  Жак,
пошла на  соседнюю  улицу  и обратилась там к  первому встречному мальчишке.
Тому  было  лет  одиннадцать-двенадцать, у него  были  живые  наблюдательные
глаза; звали его, как выяснилось  потом, Батистом; он  держал за руку совсем
уже крохотного малыша и просьбе ее нисколько не удивился.
     - От кого сказать?
     - От  Жака.  С  улицы  маршала Фоша.- Рене научилась уже  ссылаться  на
отсутствующие авторитеты и пользоваться их заочной поддержкой.
     Батист кивнул и приказал своему подопечному:
     - Стой, не уходи никуда. Вчера ушел,-  нажаловался он Рене.- На ярмарке
были - я его три часа потом искал.  Залез под  карусель и заснул там. Хорошо
под колеса не попал. Последи за ним. Его Люком звать...
     Он вернулся с Филином и еще одним парнем, стал в отдалении и снова взял
за руку Люка, который, по его мнению, каждую минуту мог исчезнуть. Филин был
одет по той же моде, что и Жак: бант на шее, лиловая рубашка навыпуск, узкие
брючки,  лакированные  ботинки -  все  не  к  месту  и  не ко  времени,  как
генеральский мундир, носимый везде  и во всякое  время  суток и только в бою
сменяемый на  гимнастерку. Но  если к Жаку эта одежда только прилипала и еще
не  пристала вплотную, то с этим франтом  она срослась  окончательно. Второй
парень, крупный, неповоротливый, в светлой коричневой паре, гляделся важно и
спесиво,  но и у  него  это выражение  лица  сменялось  просительным  и даже
заискивающим, когда он поворачивался к спутнику.
     -  Помоги,  Филин. Дай  работу  какую-нибудь.  Без бабок сижу  - совсем
прожился. Девки все. Сосут как конфету. В кредит и слышать не хотят. Никаких
грошей не хватает.
     - А ты их так бери,- сказал ему тот.- Что им платить вообще?
     Парень вспыхнул с досады:
     -  Так это только ты можешь. Ты у нас каид. <i>(Глава банды на французском
жаргоне. Примеч.  авт.)</i> А я без них не могу. Мне они каждый день нужны, и не
какие-нибудь,  а покрасивше, поприличнее. Дай, Филин, что-нибудь подходящее.
Я отработаю при нужде. Позовешь - разве я откажу когда?..
     Филин не отвечал: видно, точил на него зуб или набивал  себе цену - как
некий чиновник, который, как известно, ничто так не любит, как показать свою
силу  и  унизить просителя. Вместо ответа он зорко оглядел улицу и нашел  на
ней Рене.
     - Это ты от Жака?..- В его взгляде было нечто оправдывающее его кличку:
глаза  его хоть и не были похожи на два круглых блюдца,  но глядели столь же
неотрывно  и  жестко, как у сравниваемой с  ним  птицы.- Как  он  там?  - Он
приветливо  осклабился,  в  лице  его  появилось  умело разыгранное тепло  и
участие. В  воровском  мире -  точно  так  же  как  в бюрократическом  (чтоб
продолжить сравнение) - уважение к рекомендателю переносится на посыльного и
здесь тоже  не  обходится  без оказания  необходимых почестей и произнесения
любезностей.-  У него неприятности?  Ты  ему скажи,  мы  поможем. В беде  не
оставим,- добавил он внушительно, обращаясь к публике сзади него,  хотя  там
были только Батист с малышом да субъект в коричневом костюме, который слушал
его  рассеянно  и был  занят своими, далеко  не  радостными  мыслями.  Филин
отметил  эту невнимательность, запомнил  ее и нарочито ласково  обратился  к
Рене: - Что у тебя? Чем могу помочь?
     Рене рассказала, в который уже раз, про  зловредный плакат и про борьбу
с клеветниками и эксплуататорами рабочего класса. Филин слушал и не слушал в
одно время.
     - На стреме, словом, постоять? - подытожил он,  перебив ее.- А  почему,
зачем  - этого  не надо. Чем  меньше  будут  знать, тем  трудней потом сдать
будет,-  пояснил  он, видя,  что она  совсем  неопытна.- Ты работу  хотел? -
оборотился он к парню в коричневом, который совсем уже рассеялся и глядел по
сторонам, хотя  и сохранял просительную позу.- Возьмись. Жак  просит. А я по
делам пойду,- и ушел стремительной походкой,  похожий на птицу -  уже не  на
увальня-филина,  а журавля на  длинных ногах-ножницах. У  него было  столько
дел,  что он  решал  их именно так, как большой  начальник:  по  два, по три
разом, закрывая одно другим и сталкивая двух просителей носом к носу.
     Если Филин слушал  и не  слушал  Рене в одно время, то парень не слушал
вовсе и пропустил мимо ушей все ею сказанное.
     -  Что  у  тебя?  -  спросил  он ее, обретая прежнюю  важность  и  даже
сановитость.
     - На стреме постоять.- Рене научилась воровской краткости.
     -  На стреме? -  Парень опешил от  ее дерзости,  но спросил все-таки: -
Сколько дашь?
     -  Ничего,  наверно,- беспечно  отвечала  та.- Может,  у  отчима  выбью
что-нибудь, но вряд ли.
     Парень  оторопел вдвойне и  воззрился на нее исподлобья. Так низко  его
еще не опускали.
     -  Может, свечку подержать? Твоему  отчиму?..- Он  ругнулся  про себя и
двинулся восвояси.  Батист,  следивший  за  порядком  в  отсутствие  Филина,
напомнил ему:
     - Филин недоволен будет. Он не любит, когда не подчиняются.
     Парень  остановился  на  полпути, подумал,  признал справедливость  его
слов, обратился к Батисту:
     - Может, ты постоишь? Не мне же: меня за версту  видно. Как телеграфный
столб буду.
     - Можно, конечно,- покладисто согласился тот.- Но надо дать что-нибудь.
У тебя девки, а у меня этот на руках,- и показал на Люка.
     Парень ругнулся, выудил из кармана серебряную монетку.
     - Последняя,-  не то  соврал, не то  сказал правду он и  ушел,  бормоча
ругательства. Батист припрятал денежку.
     - С Люком пойдете? - спросила его Рене.- Он не помешает?
     - Наоборот.  Поможет только,- сказал Батист.- Будешь стоять с  ним - на
тебя никто не подумает. Верно, Лючок?
     - Верно,-  прокартавил тот,  и Рене так  и не  поняла, работают ли  они
вдвоем, в паре, или Люк и вправду - вольная птица...
     На дело пошли ночью. Вечером отсиживались в кафе, где Рене истратила на
сэндвичи и пиво, которого  не пила, некую накопленную  ранее сумму, потом  у
Леона, где допивали уже не закусывая. Она  сказала матери и отчиму, что едет
к  отцу, так  что операцию скрыли  даже  от Жана. Действовать  надо  было  в
Париже,  но в  этом  и заключалась  соль замысла:  врага  настигали в его же
логове. Можно было подъехать на автобусе, но Леон и Батист настояли на пешем
переходе: разношерстная компания,  да еще  на последнем рейсе, могла  задним
числом привлечь к себе внимание специалистов. С той же конспиративной  целью
они прошли весь путь не главными улицами, а узкими переулками и  задворками.
Леон шел  впереди крупным размашистым  шагом  свободного художника, ничем  в
жизни  не  стесняемого  и  не  обремененного;  за ним,  соблюдая расстояние,
катился  Батист с ведрами  в  руке; далее, тоже  на  определенной дистанции,
спешила  Рене,  таща за собой  Люка. На площади у конечной  станции автобуса
было темно  -  глаза  выколи, так  что непонятно было,  как  можно исправить
что-нибудь в  плакатах, которых было тут великое  множество:  все стены были
ими обклеены,  но  оказалось, что Леон обладал зрением  кошки.  Он без труда
разглядел ползущих отовсюду бандитов с  кинжалами в зубах: их  было тут  что
тараканов в его гостинице - и принялся  за дело с искусством и  вдохновением
истинного художника: клал последние штрихи и мазки на незаконченные творения
и  доводил их  до совершенства. Батист  подсовывал ему  ведерко с  краской и
зорко следил за дальними и ближними  подступами к площади;  Рене была занята
тем, что опекала Люка и была, как  ей  казалось, лишней в этой компании. Она
не знала еще своего истинного назначения "подсадной утки",  и выяснилось оно
для нее самым неожиданным и драматическим образом.
     Она  в  очередной  раз на всякий случай оглянулась и вдруг  увидела  за
собой двух  полицейских  в форме, бесшумно  выросших за  ее спиною. Они тоже
обладали кошачьим зрением.
     - Ты что тут делаешь? - спросил один.
     -  Да  не одна, а  с  пацаненком,- прибавил  другой, зажигая  спичку  и
освещая  Люка.-  Попрошайничаете? Сейчас  в  участок сведем. Чем занимаетесь
тут?
     -  Брата  искала,-  наугад  и  без  колебаний  соврала Рене:  пошла  по
проторенному пути -  так  лгать  всегда легче.-  Такой  увертливый. Сбежал с
ярмарки,  три часа искала. Заснул под  каруселью...- и Люк не  подвел ее, не
ударил в грязь лицом, прошепелявил:
     - Голеву в колеса засунул. Хорошо не слямалась...
     Он не врал, говорил правду, но вышла  хорошая поддержка ее лжи, которую
она  произнесла с неожиданной  для  себя легкостью.  Полицейские засмеялись,
спросили,  где она живет,  она отвечала, что рядом. Они вызвались  проводить
ее,  она сказала,  что  хорошо знает квартал и  остановилась отдохнуть после
длительного перехода. Они откланялись  и пошли дальше. Времени,  которое они
провели с ней, хватило с избытком для того, чтобы Леон и  Батист отбежали на
сотню метров и,  устав от  безделья, вернулись обратно. После их ухода  они,
уже без  помех и препятствий,  доделали свою работу  с удвоенным  рвением  и
задором: будто их вовсе не прерывали.
     Рене  не  умела благодарить  и не  делала этого.  На  обратном пути она
спросила только, не хотят ли они,  чтобы она включила их в список  юношеской
ячейки. Леон  сказал, что ему в высшей степени наплевать на то,  будет ли он
где-либо значиться или нет, но если ей это  нужно, она может располагать его
добрым именем.  Батист изъявил согласие: ему было  лестно, что его имя  хоть
где-то  да появится: пусть  даже в черном  списке -  в его возрасте люди еще
тщеславны. Только с Люком вышла заминка. У него не  было ни адреса, ни  даже
имени. Люк была подпольная кличка, данная ему сердобольным Батистом: малыш с
рождения жил на нелегальном положении...
     В  лицее  их проделка  наделала много  шума - особенно среди  учителей,
которые, неизвестно почему, интересуются политикой. Мэтр Пишо пришел в класс
взбудораженный,  взъерошенный:  он  ездил на  автобусе, сошел на  той  самой
конечной станции и с изумлением ознакомился с новой версией старого плаката,
переползшего за ночь в чужой стан и перелицевавшего друзей в противников.
     - Кто-то ночью расстарался! - изумлялся он.- Да как!.. Фига - цветочек,
а не кукиш! И что характерно, мерзавцы - акцент эгю над "ре" поставили! Нате
вот вам, по  всем правилам орфографии! Это кто-то из грамотных старался. Вот
кого  бы на чистую воду вывести! Кто-то ведь учил их или даже теперь учит  -
чтоб они знаниями своими стены марали!
     Мэтр Пишо одной половиной  своего мозга был вольнодумец и вольтерьянец,
но с  тем большим рвением и даже удовольствием вторая половина его, жесткая,
косная и неуступчивая, хлестала по щекам первую: чтоб привести в чувство и в
соответствие с реальностью...
     -  Это  кто-то  из  ваших  постарался,- без стеснения  сказала Селеста,
подойдя  к парте, за  которой  сидела  Рене,  и  таким  тоном, что  та  даже
вздрогнула: не прознала ли она что-нибудь.
     - Почему наши? - выигрывая время, спросила она.
     - Не парижане же. У нас народ спокойный живет. Обеспеченный.
     -  Да  и мы  не промах,  сами-с-усами.- К Рене липли  в последнее время
такие  обобщения.- Не  бедствуем,- а  Летиция, с которой она  теперь сидела,
сказала примирительно:
     - Это из Сен-Дени кто-нибудь. У них там красная коммуна. Скоро на Париж
войной  пойдут  -  как  Сен-Антуанское предместье. А Стен  при них  так -  с
боку-припеку,-  и Рене молча поблагодарила ее за  поддержку, намеренную  или
случайную...


        9
     Но еще больше шуму наделала эта история в рядах комсомола и партии.
     Началось с того, что спустя день-другой Жан пришел домой позже обычного
и  рассказал по большому  секрету, что  в  Париже кто-то перемалевал плакаты
правых так, что они стали работать на красных. Руководство партии в восторге
от этой затеи и ее исполнения, но не знает, кто за ней стоит - полагают, что
кто-нибудь из  Сен-Дени,  потому  что  это их  конец  города и  они  склонны
действовать  на  свой страх и риск, никого  о том не оповещая.  Жоржетты при
разговоре,  слава  богу,  не  было: она  готовила  на  кухне  ужин,  и  Рене
беспрепятственно поведала  отчиму,  чьих рук  это  дело,  и приложила к сему
список  новоиспеченной юношеской  секции, о которой  Жан  забыл и думать. Он
изумился,  не поверил, но она  убедила  его, рассказав подробности,  которые
невозможно  выдумать.  Отчим,  не  ожидавший  от  нее  такой  прыти,  сильно
озадачился и стал  думать теперь над тем,  как довести этот факт до сведения
тех, кому это надо было знать, и утаить от всех прочих.
     - Матери не  говори ничего,- предостерег он в первую очередь.-  Она нас
за это не похвалит...
     Он должен был сообщить о случившемся наверх по партийной инстанции: там
горели желанием познакомиться с автором мистификации. Надо было отправляться
в  Сен-Дени,  но  отчим  не  захотел  ехать  сам и  хвастать  там  подвигами
падчерицы.  В этом была бы какая-то излишняя  родственность - к тому  же  он
опасался, что Жоржетта пронюхает  о его поездке и тогда он точно уж окажется
в ее  глазах виноватым. Поехал  Ив. Он  и в  других подобных  случаях служил
связным  между ячейкой  и  партийным руководством: Жан  любил  иметь дело  с
народом и,  чем проще, тем лучше,-  Ив, напротив, простых  людей чурался  и,
будучи по натуре своей теоретиком, тяготел к  мыслящей прослойке партии. Сам
он пришел в  восторг от случившегося и долго, с влажными от чувств  глазами,
смотрел на список из четырех (где Бернар совершенно незаслуженно числился на
почетном  втором месте).  Он только  пожурил  Рене,  с ласковой  мягкостью в
голосе: за то, что она взялась за дело одна, не посоветовавшись со старшими.
Известно,  однако,  что   наши  недостатки   -  обратные  стороны  наших  же
достоинств: именно это  своеволие  и неосмотрительность  и  вызвали  горячий
отклик  и безусловное  одобрение обойденных  ею старших  товарищей - в самом
деле,  в  кои-то  веки  внизу что-то  сдвинулось,  пришло в движение и чьими
руками? Тех, кому от роду не было и шестнадцати.
     Ив и Рене поехали  вдвоем в Сен-Дени, где их  ждали. В Сен-Дени уже  не
первый год подряд на выборах побеждали  коммунисты: это был оазис коммунизма
в  одном из предместий  Парижа среди  капиталистической в остальном Франции.
Мэрия   ими  контролировалась,  и  коммунисты  здесь  сильно  отличались  от
остальных  членов  французской  компартии,  еще  не  достигших  власти и  не
испытавших ее чар и влияния:  соприкосновение и общение с ней  делает людей,
как  известно, с  одной стороны, взрослее,  с другой  -  циничнее. Секретарь
комсомольской  организации  Сен-Дени  занимал   одну  из   комнат   в  мэрии
(противники  партии успели обвинить  ее в том, что она использует  нецелевым
образом муниципальные  помещения, на что партия отвечала,  что занимается  в
них  не политической,  а  культурной деятельностью,  входящую  в компетенцию
мэрии). Секретарь  по  фамилии Фоше, курчавый  парень  лет двадцати  пяти, с
хитрыми,  лукавыми  глазами, всегда  готовый  на розыгрыш и на  иносказание,
встретил Рене весело и насмешливо:
     - Это та, что всем дулю показала? - спросил он Ива.- У нас от нее все в
восторге. Дорио ее видеть хочет.-  Дорио  возглавлял коммунистов Сен-Дени  и
был  восходящей  звездой  национального  и   даже  мирового  значения:   его
признавали в Коминтерне  и  побаивались в Политбюро  Французской компартии.-
Тут только об этой дуле и говорят. Предложили даже эмблему из нее сделать! -
и засмеялся.
     -  Для партии? - Ив в  кругу  близких  друзей  и единомышленников терял
всякую бдительность  и забывал идейную строгость - раз  допускал такого рода
промахи. Фоше воззрился на него с удивлением.
     - Ну уж! Для комсомола. Для партии - это чересчур. Да  и для  комсомола
тоже...-  И  пояснил  Рене:  -  Мы  же власти  добиваемся  -  представляешь:
завоевали ее и что предлагаем рабочему классу? Такую эмблему? Лучше уж  серп
и молот.
     - Их всегда дать можно? - невинно спросила та.
     -  Всегда,-  эхом  повторил тот и поглядел на  нее с  интересом.- Ты, я
вижу, та еще штучка. Недаром дулю придумала. Она у тебя всегда в кармане?
     - Это  не я придумала.  Про  дулю.-  Рене решила  раз и навсегда решить
вопрос об авторстве и восстановить справедливость.
     - А кто же?
     - Леон.
     - А это кто?
     - Художник, который рисовал ее.
     -  Любимая  его тема? Он предложил, а ты  взяла на вооружение.  Значит,
твоя идея. Наша задача - подбирать подобные перлы и пускать их в дело. Народ
творит  историю, но для нее нужны люди вроде нас  с  тобой, которые собирают
идеи, как пчелы пыльцу с цветка, и претворяют затем в мед и сахар революции.
Без этого она никогда  не состоится. А сборщики эти, в свою очередь,  должны
быть  собраны  и сжаты в кулак - это и есть партия, которая живет  народом и
для  него, но  еще и  является его руководителем...-  и глянул выразительно,
ставя точку в длинной тираде.- У тебя, Ив, дела какие-нибудь?
     Ив понял намек, поднялся.
     - Есть кое-что. Плакаты приехал забрать. Антимилитаристские.
     - Осторожней с этим. Что тебе предлагают?
     - "Руки прочь от Советской России".
     - Это можно. А то у нас один влип  недавно.  На плакате было  написано:
"Солдат, бросай оружие!", а это, оказывается, преступление: нельзя оружие на
землю   бросать  -  за  это   срок  дать   могут.   И   призыв   к  этому  -
подстрекательство: тоже подсудное дело. Они ж только ждут к чему придраться.
А  "руки прочь" -пожалуйста. Хоть лапы.  Хотя  на лапы могут и среагировать.
Оставляй Рене: пусть она Дорио дожидается. Пусть, вообще, осмотрится. Может,
ей еще сидеть здесь придется. Сколько тебе?
     - Пятнадцать с половиной.
     -  Еще  полгода  - и выбирать можно. А  можно и  теперь накинуть. Если,
конечно, возражать не будешь...
     Ив ушел, и секретарь пригляделся к Рене:
     - Чем ты занимаешься хоть?
     - В лицее учусь. Здесь недалеко. Лицей Расина.
     - В лицее Расина?! - удивился он.- Как же тебя там терпят?
     - Они не знают, что я в ячейку хожу. Я в ней под фамилией Салью.
     -  По отчиму? Это ты  ловко  придумала. Может, тебя с самого  начала по
нелегалке  пустить? Раз у тебя это так  хорошо с ней получается?..  Хотя для
этого-то, конечно, рано... А с отчимом у тебя какие отношения?
     - Обычные.
     - Отчим твой из  другого теста.  Этот выше не подымется. Он из тех, кто
хорош  только в драке.  Бузить, других на это подбивать, людей мутить -  это
они умеют, а после захвата власти неизбежно становятся в оппозицию. Не могут
иначе. Это и в России так, и у нас:  не те  масштабы, а проблемы одинаковые.
Для правления нужны совсем другие  люди, чем для  бузы.  Вроде  вашего  Ива:
гибкие, которых можно мять как проволоку.
     - Я думала, он упрямый.
     - Ив? Это он с виду  такой - жесткий и несгибаемый. Когда с чужими дело
имеет.  А свои  что угодно из него лепят. И ты тоже подойдешь,- подбодрил он
ее.- Только по другой причине. Ты умная, все поймешь - такие тоже нужны... А
остальных всех менять нужно  -  и друзей, и союзников, и попутчиков. В  этом
трагедия всякой революции...
     Как  бы  в  подтверждение его слов в кабинет вошел  еще  один активист,
круглый,  покатистый, как колобок, и такой же лысый. Он был старше Фоше  лет
на десять, но  это не  сказывалось  на их отношениях:  это  был союз равных.
Пришедший  подсел  к  столу  -  чтобы  поделиться  жгучей  новостью,  но  из
осторожности оглянулся на Рене.
     - Не стесняйся: свои,- сказал секретарь.-  Это  Рене, та, что по Парижу
дулю расклеила.- Новоприбывший уставился на девушку с недоверчивой иронией.-
Это Фишю, Рене. Я Фоше, он Фишю - запомнить несложно. Что у тебя там?
     Фишю повернулся к нему.
     - Любэ подрался с Фонтенем. Прямо на заседании комиссии.
     Секретарь удивился, но не преминул объяснить Рене:
     - Оба - наши советники в муниципалитете. Проходили по единому списку...
Фигурально, надеюсь?
     -  Какое там фигурально? Пришел бы я из-за этого! Прямо по фигуре: если
в этом смысле, то фигурально. Глаз ему подбил - идет сюда жаловаться.
     - Сюда зачем? Пусть в партийный суд обращается.
     - Хочет сразу на Дорио выйти. Все знают ваши отношения.
     Секретарь не обрадовался этому предпочтению.
     - Мне только этого не хватало. Из-за чего подрались хоть?
     - Не знаю. Из-за идейных разногласий. Из-за чего дерутся еще?
     - Ладно.  Пусть с ним Дорио разбирается. Это его уровень: когда  в глаз
бьют. Что еще нового? Ты из Парижа? Что там?
     Фишю скорчил гримасу, означавшую худшее.
     -  Там  все  плохо.  Ему на  вид  поставили.  За  утрату  революционной
бдительности.
     - За что?
     -   За  поездку  в   Будапешт.  В  фашистскую  Венгрию.  Сочли  поездку
политически неуместной.
     - Они ж в курсе были? Он у них отпрашивался.
     - Не  могут теперь найти протокол  заседания. Он у них, оказывается,  в
черновике был... Ловушка. А теперь в "Юманите" статья будет.
     - Для этого и делалось.
     - Конечно!..
     Они  помолчали,  взвешивая  факты и  забыв  на  время  о  существовании
девушки.
     - А зачем он поехал туда вообще? По большому счету?
     -  Если по правде...-  тут  Фишю  снова  оглянулся  на Рене: скорее  по
привычке, чем с опаской,- то венгерка  приглянулась, с которой  он  в Москве
познакомился,- и выразительно глянул на товарища.
     Тот кивнул: для него это не было новостью.
     - Венгерки красивыми бывают,- сказал он.- А бабы его погубят.
     -  И  деньги,-  многозначительно  прибавил другой:  оба  они,  как  два
музыканта,  разыгрывали  концерт  по  известным  им  нотам,  пропуская,  для
экономии, отдельные такты и целые фиоритуры.- Валюта.
     - А как, с другой стороны, без  валюты в  чужую страну ехать? - защитил
друга Фоше.- Весь вопрос, сколько.
     - Много,- сказал Фишю и уже не оборотился в сторону Рене, а  показал на
нее глазами: ей, мол, ни к чему эти подробности. Фоше призадумался.
     - Может,  и  нам какую-нибудь статеечку тиснуть? На  них тоже криминала
хватает.
     -  Куда? В наш  "Независимый"?  Сен-Дени агитировать не надо. У нас нет
национального  органа печати - я давно ему это говорю.  И потом - как это ты
себе представляешь? На пять человек  кляузу писать? Это значит на всю партию
ополчаться.  Им  легко  на  одного всем  скопом наваливаться: паршивая  овца
завелась, чистка  рядов -  это всегда убедительно  и  приветствуется.  Закон
улицы.
     - Кто стоит за всем этим?
     - Как всегда, Морис, хотя формально это решение Бюро - этот трус всегда
общим мнением прикрывается. За ним Жак, а остальные нос по ветру держат.
     - А что Москва говорит?
     - Говорит в лице Ману, что это наше внутреннее дело: сами, мол, в нем и
разбирайтесь. Что в  высшей  степени  подозрительно и доказывает,  что они в
этом дерьме по самые уши.  Если б правда  были не в курсе, что  само по себе
невероятно, то непременно бы вмешались: как это без них такое затеяли?
     Секретарь проследил цепочку безупречно выстроенных фактов.
     - Все так. Это они предупреждают. Чтоб не зарывался.
     -  Может,  так,  а  может, уже  взялись. Там на предупреждения время не
тратят...-  и Фишю поспешно  встал, услыхав шум в коридоре и чей-то громкий,
ораторский по тембру и по постановке голос.- Фонтень  идет! Разбирайся с ним
- я все это уже слышал!..
     - Вот тоже - человек из прошлого,- успел сказать Фоше Рене в промежутке
между двумя посетителями.- Был одним из основателей Компартии, а теперь куда
деть  не  знаем.  Сейчас  будет  про учредительный съезд  рассказывать...- и
переменился в лице в ожидании гостя: сделался любезен, терпелив, участлив...
     В комнату вошел крупный осанистый человек с надутым, оскорбленным лицом
и  глазами, мечущими молнии. Не говоря  ни слова, он стал ходить взад-вперед
по  кабинету,  оглядываясь  то  на  Фоше,  то  на Рене, потом сел  избычась,
наклонив голову набок и произнес давно ожидаемую фразу:
     - Когда я в девятнадцатом году голосовал за присоединение к Коминтерну,
я не думал, что в двадцать восьмом, среди бела  дня,  на  заседании комиссии
муниципалитета,  мне  набьет морду  кретин  из  моей  же  партии!  Все!  Это
последний звонок! Либо он уйдет, либо уйду я и со мной вся фракция!
     Секретарь постарался угомонить его:
     - Погоди, Фонтень. Нет у нас никаких фракций. Мы едины.
     Фонтень поглядел на него зло и косо.
     - Хорошо, нет фракций. Можешь называть это как хочешь. Уйдут мои друзья
- те, кто голосовал за меня в  прошлый раз и будут голосовать в следующий. И
мы сообща  решим,  оставаться ли  нам в  одних  рядах с  этим  гориллой  или
действовать самостоятельно.  Пусть бедно,  но в  целости  и  сохранности!  В
тесном контакте с вами,  конечно, но  на безопасном расстоянии. Чтоб  нам не
били морду при всяком удобном и неудобном случае! Передай это Дорио. Я думал
его дождаться, но, видно, не выдержу: все внутри клокочет!
     Секретарь снова попытался его утихомирить:
     - Погоди, Фонтень. Не кипятись. Мы его взгреем, конечно...
     Фонтень поднялся, прошелся по кабинету, глянул недоверчиво.
     -  Вы,  я вижу, все уже обсудили. И  решение приняли.  Поэтому ты такой
хладнокровный.
     - Я, Фонтень,  всегда хладнокровен. Иначе тут делать нечего. Из-за чего
вы поругались хоть?
     Фонтень замнулся в себе, мрачно опустил глаза, отвечал с горечью:
     - Мы  не ругались. В этом-то  все  и  дело, что  я с  ним не ругался. Я
только напомнил ему о социалистических рабочих традициях, а он как услыхал о
них, вскинулся  как полоумный и подскочил ко мне с кулаками. Они у вас что -
звереют при одном упоминании о социализме?  Нет, это вопрос решенный. Либо я
-  или,  так  скажем,  мы  -  либо   этот  террорист.  Надо  положить  конец
безобразию... Я  думаю, и  вам не нужна сейчас лишняя  свара,- прибавил он с
неожиданным  коварством и злорадством в голосе.-  Учитывая  ваше собственное
положение.  Если меня верно информировали о последнем заседании Политбюро! -
и  резко вышел вон,  по-прежнему  кипя от  злости  и  негодования,  но еще и
затевая новую интригу.
     -  Пошел  новость  разносить,- проводил его  секретарь.- Через  час все
только об этом говорить и будут,  и уже ничего не уладишь и не погасишь. Сам
себе яму роет.
     -  А  зачем Любэ  драться полез?  - Рене,  как  всегда,  вступилась  за
слабейшего.- Драться нехорошо.
     - Да, конечно, нехорошо,- согласился секретарь.- Но это Любэ. Он с ходу
в морду бьет. Он у нас охранной службой руководит. Знаешь такую?
     - Не знаю, но догадываюсь.
     - Вот и молодец. Чего не  знаешь,  о том надо догадываться: всего знать
невозможно. На этом месте он хорош - надо было его там и оставить. Я говорил
это Дорио, но Любэ,  видишь  ли, в советники захотелось.  Чтоб жене его было
что  сказать соседям. Ему, конечно,  врежут за это, и нам действительно ни к
чему эта история  - независимо от  того, что о  нас  в Политбюро думают.  Но
Дорио  Любэ не  пожертвует. Он сам драться  обожает. В  демонстрациях вперед
лезет и непременно  в  какую-нибудь  потасовку  ввязывается. Такой уж у него
характер. У каждого политического деятеля свой облик. За  это его и любят, в
конце концов. Он десять раз в каталажках ночевал.
     - Всякий раз выпускают?
     - Выпускают, конечно. Фигура национальная.  Известен всей Франции, да и
за ее границами. Такого  отпустят - во избежание неприятностей. Мелкую сошку
могут  оставить,  срок ей  влепить,  а  чтоб  страдальца  из  Дорио  делать,
популярности ему набавлять? Пресса ведь сразу шуметь начинает... Ну что? Как
тебе у нас? Сложно поначалу? Трудно разобраться?
     - Не очень. Не знаю только, что я на вашем месте делать буду.
     - Ты уже к моему месту примеряешься? - удивился он.
     - Вы ж сами сказали.
     - Сказал, но не всему  же верить, Рене. Запомни это для  начала.  А еще
точнее,  ничего не  бери на веру. Мы лично верим  только Марксу  и  Ленину -
потому,  что не  были знакомы с  ними. А если б были, то еще вопрос -  может
быть,  тоже  остерегались. Верить  надо  не  людям,  Рене, а  идеям: эти  не
подведут. Тем более что их всегда на свой лад перекроить можно.
     - Я Дорио жду? -  спросила она, покоробленная его цинизмом,  к которому
не успела еще привыкнуть.- Чего он хочет?
     - Посмотреть  на  тебя,-  и глянул многозначительно.- Нам, Рене,  нужны
настоящие люди,  а они на дороге не валяются, их искать  надо. У него нюх на
таких, он тебя учуял на расстоянии. А когда узнает, что ты в лицее  учишься,
вообще не  отстанет. Любит умных  и ученых: питает  слабость к  образованию.
Сам-то он  только курсы  Коминтерна в Москве кончил -  зато учился, говорят,
блестяще. Его там на руках носили.  Зиновьев про него сказал: наконец-то  во
Франции настоящий большевик появился. Знаешь, кто такой Зиновьев?
     - Нет.
     - А Мануильский? Товарищ Ману, как Фишю сказал?
     - Тоже нет.
     -  Ну и не надо тебе пока.  А то в лицее проболтаешься. Узнаешь,  когда
сюда придешь...
     Дорио  оказался крупным массивным  человеком с большим лобастым лицом и
недоверчивыми  крупными  глазами:  на  первый   взгляд   неповоротливый,  но
исполненный внутренней силы, словно  собранный  в  скрытую пружину.  От него
исходило некое излучение, вербующее ему новых  сторонников  и  почитателей -
своего рода чувственный магнетизм,  привораживающий к  себе женские сердца и
мужские взгляды. Он умел в два счета завести  толпу на митингах, увлечь ее с
собой  на пикеты и  заграждения и  действительно был любим  рабочими  больше
всего за то, что первый и без оглядки ввязывался в бой с полицией и вел себя
при  этом как  уличный бретер  или мушкетер эпохи Людовиков. По тому как  он
прошел  и сел к столу,  было видно,  что и  в  эту  минуту он невольно и  по
привычке  взвешивает каждый шаг и вкладывает  в  него свой  природный дар  и
приобретенное   актерское   искусство,   чтобы   опутать  очередную  жертву,
заполучить ее в свои сети.
     - Это та девочка,- спросил он и  взыскующе уставился на Рене,- что весь
Париж плакатами обклеила?
     - Она,-  сказал Фоше.- Не весь Париж, но она. И еще трое ребят с нею...
Фонтень приходил.
     - Жаловаться?  Это потом. Сначала это: это  важнее,- и показал на Рене,
от которой не  отрывал пытливого взгляда, будто стремился влезть в ее душу.-
И все четверо из юношеской ячейки? Говори, не смущайся.
     Рене и не думала стесняться.
     - Не совсем так. Сначала обклеили, потом в ячейку вступили.
     -   Сначала  сделали  революцию,  потом  вступили  в  партию?  -  Дорио
повеселел.- Это по-нашему. А кто они такие? Ребята твои.
     - Леон  -  художник, без работы сидит. А Батист с Люком уличные ребята.
Гавроши.
     - А ты чем занимаешься?
     - Учусь в лицее Расина.
     - В лицее Расина? А дружишь с ними?
     - Нет. Только для этого познакомилась. Другие не хотели.
     - Еще  бы!  Кто  этим  заниматься  будет? Для  других каштаны  из  огня
таскать. А кто познакомил тебя с ними?
     - Жак.
     - А это кто?
     - Был хороший парень. Теперь вор с нашей улицы.
     -  Вор с нашей улицы. Замечательно.- Дорио получал видимое удовольствие
от  разговора.- Видишь? А  ты мне про Фонтеня. Что  такое Фонтень? Вчерашний
день,  и  ничего  больше. Ну хорошо,  с теми ты только  для  "акции-реакции"
познакомилась. А с Жаком-то у тебя другие отношения. Любовник, небось?
     -  Да нет!  -  Рене  посмеялась над его предположением.-  Нравилась ему
чуть-чуть. Ему многие нравятся.
     - Но не обошлось без этого. А оно никогда не обходится.
     Рене свернула разговор, не дала ему оседлать любимого конька:
     - Нельзя ему помочь? Он сидит сейчас.
     - Где?
     - Не знаю точно. Можно узнать.
     - Но в тюряге?..- Рене подтвердила это  молчанием.- Можно попробовать.-
Дорио помедлил для виду.- Но вряд ли он эту помощь примет. Могут неправильно
понять:  через  полицию же пойдет. Лучше деньги  дать. Они  каждому понятны.
Сколько у тебя? - спросил он Фоше.
     - Немного. Франков тридцать.
     - Вот и дай их. А она отнесет куда надо.
     - Жозефине,- сказала Рене.
     - Видишь.  Не  такое уж это шапошное знакомство: какая-то  Жозефина еще
объявилась...-  И  поскольку  Рене  молчала,  спросил:   -  Ты-то  сама  чем
заниматься хочешь?
     - Не знаю. Учусь пока.
     - А зачем в политику полезла?
     - Для разнообразия... И не люблю несправедливостей. Это ж несправедливо
- рабочих шпионами изображать.
     -  Да уж конечно. Какие шпионы могут быть? Да еще  с кинжалами в зубах.
Кто  теперь через границы  с ножами  в зубах переползает? Клевета, и  ничего
больше... Пойдешь к нам?
     - Кем?
     - Кем придется.  На кого выучишься. Ты, главное,  учебы не  бросай: нам
умные и  культурные люди нужны. Смотри только, чтоб тебя из лицея  твоего не
вытурили. За твои художества. Надо как-то маскироваться.
     - Она в ячейке под другой фамилией выступает,- сказал Фоше.- По фамилии
отчима.
     -  Видал?  Да она прирожденная нелегалка. Ладно, Рене. Ступай и  жди от
нас сигнала. Можешь  считать,  ты у нас  на крючке - мы от тебя не отстанем.
Если  захочешь, конечно,-  оговорился он.-  Насильно  мы  никого к  себе  не
тащим...
     - И что этот Фонтень? - спросил он, когда Рене вышла и с лица его сошла
маска  добродушного  гостеприимного   хозяина   и   очертилась   неуютная  и
пренебрежительная складка.- Как гиря на ногах - Фонтень этот.
     - Любэ на него наехал. Глаз ему подбил.
     - Это я уже слышал:  десять человек по дороге  доложили. Любэ, конечно,
надо дать по рукам:  чтоб не  распускал их  -  надо  знать, где  можно,  где
нельзя, но с Фонтенем тоже надо кончать. Небось, снова надумал учить: у него
манера  такая - вверх  палец  подымать и  двигать  им взад-вперед.  Школьный
учитель - как был им, так и остался.
     -  Говорит,  что нам  ни к чему теперь бучу  затевать. Учитывая решение
Политбюро.
     - Так и сказал?  - удивился Дорио.- Это он напрасно.  Наоборот -  самое
время. Чем раньше мы от него отделаемся, тем для нас лучше.  Он всегда мне в
обузу был,  а сейчас тем более. Я ж его из  жалости подобрал. Меня русские о
нем спрашивали, я так и сказал - пожалел, а они не  поняли: не знают  вообще
такого чувства. У них давно к нему претензии - с тех пор, как он в Москву на
переговоры ездил и условия Коминтерна не принял.
     - Один?
     - Один. Сказал, что слишком жесткое подчинение, или что-то вроде этого.
Там еще Кашен был  - так этот, как старая  проститутка,  подумал,  подумал и
подписал,  остался на празднование  годовщины  революции, а Фонтень уехал на
неделю раньше.
     -  За  ним  шесть процентов  голосов?  -  не столько  спросил,  сколько
напомнил Фоше.
     -  Было, когда  мы  позвали его,  а  когда  выгоним, хорошо,  если  три
останется.  Те,  кого  выгоняют,   теряют  половину  обаяния,-  и   невольно
призадумался: применил пророчество к собственной судьбе и персоне.
     Фоше угадал ход его мыслей:
     - Кто на Политбюро больше всех шумел?
     - Да никто не шумел. Там не шумят. Морис мораль читал - в сочувственном
тоне:  чтоб не обижался. За  ним  Жак, конечно, стоит.  А за тем русские. Не
поймешь уже: кто первый, кто  второй, кто третий. У Жака нелегальный аппарат
и деньги. А Морис так - для вывески и для внутреннего пользования.
     - Будешь ответные меры принимать?
     - Нет. Без толку. Пока в тень уйду. Сыграю в их  игру, покаюсь, признаю
свои  ошибки.  Зачем?  Это  не даст ничего.  Тут  надо  по-крупному  решать:
остаемся или откалываемся.
     - Раскол?
     - Можешь  как угодно  называть.  Но пока рано. Посмотрим, что у русских
будет. Все в личности упирается. Я с  ними ладил, пока в Коминтерне Зиновьев
и Каменев были. С ними можно было дело иметь: живые люди, хотя и чокнутые. А
теперь  этот  -  грузин усатый. У него  вид, будто он с того  света прибыл -
бесчувственный, как мертвец, и тупой, как ботинок деревянный. Я когда смотрю
на  него, мне все хочется подойти и в  морду ему  двинуть, а  веду  себя как
положено, подольщаюсь к нему даже. А он,  хоть ему это  и лестно, чувствует:
вообще чует  все, как  какое-то животное. С  ним  я точно уж не полажу и  не
сговорюсь - новых врагов наживу только.
     - Но и без русских нельзя?
     - Почему? Они  далеко  от нас.  Можно и  обойтись. Подождем,  во всяком
случае. Может, они сами его кокнут.  Потому как он им всего  опаснее. У тебя
деньги есть?
     - Сколько? И зачем, главное? - И секретарь, не дожидаясь ответа,  и без
того очевидного, снова, во второй раз за вечер, полез в железный ящик.
     - Сколько можешь. Но не тридцать франков, как этому бедолаге... Девочка
гениальная. Смотри: в два счета разобралась, как за дело взяться и где людей
найти,   главное.  И   без  большого,   заметь,  энтузиазма  -   из  чувства
справедливости и для развлечения: от нечего делать. Надо будет ее и правда к
рукам   прибрать.   Сделаем   ее   секретарем  девятого  района:  там  место
освобождается.
     - А куда Роже уходит?
     -  А хрен  его  знает.  Не то в центральный аппарат, не то в садовники.
Наверно, руководство  к себе перетянуло. Мне, засранец,  не доложился. Я сам
на конференцию приеду, речь  скажу. Давай деньги, не скупись.  У казначея не
возьмешь  ничего:  видеть  меня не может  - теперь и ты жмотишься? Для  дела
нужно.
     - Какого? Сотня - нету больше.
     - Давай двести.
     - Это, между прочим, четвертая часть моей зарплаты.
     - Тебе прибавим. Мне в форме надо быть - это ж вам всем нужно.  Как мне
жить вообще? В Будапешт не езди, в  бордели не ходи  - там тебя журналисты у
дверей подкарауливают.  Остается в гости  ходить -  это еще не возбраняется.
Пойдем со мной. Там две дамы будут - очень нашей партией интересуются.
     - Надежные хоть? В газеты не побегут?
     - Нет, за них я спокоен. Из тех, кто себя не афиширует.
     - Профессионалки?
     - Да как хочешь называй. Для меня все женщины - женщины. Идешь или нет?
     - Нет. Я женат. Хватит того, что допоздна  здесь  сижу,-  если изменять
начну, тут же выгонит. Они ж чувствуют все - как твой Сталин.
     -  Придется одному двоих ублажать.  Нечего жениться было.  Революционер
должен  отдавать себя целиком делу партии. Тут пятьдесят не  хватает. Давай:
отнесешь на представительские расходы. И на поправку здоровья лидера...
     Рене  с трудом разыскала Жозефину:  чтоб  передать ей денежное пособие.
Жозефина  жила в  фабричном  общежитии, расположенном  за  чертой города, по
дороге, ведущей  к сельскохозяйственным угодьям.  Дом  был  барачного  типа,
построен самым  простым образом,  без  всяких ухищрений:  длинная  коробка с
низкой  крышей и частым  рядом окон,  свидетельствующем  об  узости  комнат;
удобства  были снаружи.  Этот барак возвел  муниципалитет и гордился им  как
решением проблемы переселенцев, но жилье это никому еще не принесло счастья,
никто не гордился получением  здесь места. Из всех видов бедности  худшая не
та, что граничит с  нищетою,  а та,  что проходит на виду у  прочих: то, что
ежедневно  свидетельствуется людьми,  узаконивается в их глазах и унижает  и
оскорбляет  нас всего более:  лучше  уж с  важным  видом войти  в  большой и
красивый дом  и  забраться  тайком в тесную  и  низкую  конуру  под  крышей.
Впрочем,  счастье трудно сыскать:  эта птица вообще  редко ночует под нашими
стрехами.
     Рене спросила, как попасть в общежитие  -  ей уклончиво  ответили,  что
Жозефину сейчас вызовут.  Ей  показалось,  что  девушки, вешавшие  белье  на
веревках,  протянутых по  двору, не хотели, чтоб она вошла внутрь. Жозефина,
вскоре к ней вышедшая, подтвердила ее догадки:
     -  Здесь постоим,  в  дом не  пойдем. Там  девчонки  догола  разделись,
стесняются. У нас стирка сегодня: вода горячая.
     Рене назвала себя. Она кивнула.
     - Я помню. Ты  лекцию читала,- и,  помявшись, добавила: - Про Энгельса.
Видишь, и фамилию запомнила. Потому что Жак про тебя сказал, что ты умная, а
я приревновала малость,- и обнажила в улыбке крепкие здоровые зубы.
     Это  была  рослая,  степенная  блондинка  с  гладко  зачесанными  назад
светлыми волосами,  вчерашняя  крестьянка. Глядела  она поначалу терпеливо и
как  бы подслеповато,  но в  следующую минуту  словно  прозревала, глаза  ее
оживлялись и блестели. Деньгам она, как и предсказывал Дорио, обрадовалась.
     - Сколько тут? Тридцать? Не разгуляешься, но посылку собрать можно. Или
на сигареты  оставить... Это  не  твои?  - подумала она  вдруг и  замерла  с
деньгами в кулаке.
     - Нет. Из Сен-Дени, комсомольские.
     - Общие, словом,-  успокоилась она.- Ему  уже  передавали.  Из  другого
общака. Ладно, завтра отнесу,- и засунула деньги в вырез платья.
     - Будешь  ждать  его? - Рене набралась  смелости и задала этот, как  ей
показалось, вполне взрослый и естественный вопрос.
     - Подожду, конечно.- Жозефина близоруко потупилась, потом призналась: -
Плохо одной.  Девчонки  тут - с ними  легче, конечно, а  так -  как  в чужой
стране живешь.-  И  глянула проницательно.- Хорошо тебе: ты у своих, а мы не
поймешь где - и  не в гостях и не у себя  дома. Савоярка,  и весь  разговор.
Только что по-французски говорим. Да  и то, оказывается, не так,- поправляют
все кому не лень.
     - А зачем уехали?
     -  Делать  там  нечего. Фабрику закрыли - без работы  остались. Сначала
парни уехали, потом  мы  за  ними.  Мать вот его  -  тоже слышать обо мне не
хотела,-  припомнила  она еще  одну  обиду: - Зачем тебе  приезжая, говорит:
своих, что ль, нету? А теперь признала. Молчит, правда, но начала считаться.
Завтра вдвоем  с ней пойдем. Он вообще хороший парень,- прибавила она, будто
Рене в  этом сомневалась.- Забавный. И ласковый. Полез только куда не  надо.
Не в свое дело.  Говорит, больше не буду... Подожду его -  потом, глядишь, и
ребенка смастерим,- и  неожиданно заулыбалась во весь рот.-  Тебе  этого  не
понять, а мне в самый раз. У  нас в деревне говорят, кто в двадцать  пять не
родит, тому  там  и  делать  нечего.  А  мне двадцать  четыре...- и  глянула
выразительно.- Разболталась с тобой. Стирать пойду.  У нас стирка сегодня по
расписанию.  Весь  двор  занавесим  - не пройдешь, будем, как по лесу ходить
аукаться,- и ушла домой, унося с собой  нерасплесканную свежесть деревенских
чувств, а Рене поплелась домой, обескураженная и чем-то даже уязвленная...
     Причиной этого мимолетного расстройства духа была, конечно же, ничем не
обоснованная и глупая ревность к Жаку - тем более неуместная, что она питала
к  нему  лишь дружеские чувства  и  никогда  не хотела большего. Досада  эта
улетучилась,  едва она успела дойти до  дому,- для этого  нужно было  только
одуматься и напрячь умственные способности. Ревность прошла,  но зато другая
мысль, более въедливая  и бесцеремонная, пришла ей на  смену. Рене подумала,
что ей  свойственно поступать без  оглядки,  пренебрегать  тем, что дорого и
важно другим, а потом спохватываться, расстраиваться и обижаться оттого, что
она  не  успела  к  общей  дележке,  и  вот  этот-то  внутренний   звонок  и
предостережение и остались без  ответа  и должного возражения - с ее стороны
или того, что руководило ее поступками...


        10
     В лицее по-прежнему ничего не знали о том, что она делает после уроков.
У  нее была  сложившаяся репутация  примерной  отличницы, не приходившей  на
занятия без выученных уроков, и она ревностно блюла ее. Она взяла за правило
читать  учебник  дважды: в первый  раз как  всякую другую книгу, потом - для
ответа учителю: читая урок во второй раз, она мысленно его рассказывала, так
что  на следующий  день  ответ  ее  катился  гладко, как по-накатанному.  За
невозмутимой  примерностью   те   в   классе,  что  были   наблюдательнее  и
проницательнее прочих, подозревали  нечто большее,  но за неимением сведений
на этот счет помалкивали: в конце концов, каждый имеет право на свои  тайны.
Иногда кое-что  прорывалось все-таки наружу.  Так,  одна из учениц заметила,
что она ходит в лицей как на службу. Что скрывалось за этим замечанием, было
ли оно  колким  или  нет, Рене не  поняла,  но  отчего-то  рассердилась: она
отличалась обидчивостью, а по мелочам и пустякам в особенности.
     То, что она скрывала, не интересовало ее одноклассниц. Если здесь что и
прятали,  то домашние тайны,  которые  могли  понизить  их  обладательниц  в
общественном  мнении. Ценилось прежде  всего происхождение: имелось  в  виду
аристократическое - давняя слабость сословной  Франции. Безусловных дворянок
в  классе было  немного:  три или четыре.  Они не зазнавались,  не  кичились
предками, но  держались  особняком:  так получалось само  собою, и никто  из
посторонних  не притязал на участие  в их компании. Когда не  было  высокого
происхождения, в  ход шло положение  родителей - прежде  всего служебное. Им
тоже открыто не хвастали, но не забывали  время от  времени о нем напомнить:
могли, например, объявить во всеуслышание: "Отец распределял вчера кредиты в
банке: он же у меня заместитель председателя". Такие сообщения встречались с
молчаливой иронией, но принимались к  сведению -  как напоминание о том, что
было и без  того известно и не подлежало  оспариванию.  Богатство,  особенно
недавнее, считалось неприличным и не подлежащим огласке - напротив, им могли
лишь уколоть в  глаза или опорочить заочно. Про Селесту, которая по-прежнему
верховодила  в  классе,  одна из  подруг,  разозлившись на  нее, заметила  с
ехидцей:
     - Выступает, а сама  каждый год в Лион ездит. У нее там дед с  бабкой -
булочники: сумку  денег с собой дадут, а она  их здесь мотает...- и умолкла,
решив, что сказала и так более чем достаточно...
     Бедность тоже  не поощрялась  и могла  быть осмеяна - не в открытую, но
иносказательно. Лицейский кодекс чести говорил, что денег должно быть много,
но  они должны  иметь  безупречное происхождение. Быть булочником, например,
считалось непристойным. Профессии родителей  были на последнем месте - после
происхождения  и чиновного положения; это  была низшая ипостась общественной
жизни,  предполагающая  необходимость  трудиться,  что  считалось  не вполне
приличным.
     Рене  была вне этого  соперничества. Она пришла в класс со стороны,  из
низших слоев  общества,  чтоб учиться  на казенный счет,  и с  самого начала
объявила всем, что ее отец (она не  стала называть  его  отчимом,  чтобы  не
запутывать одноклассниц своей семейной жизнью) - краснодеревщик. Она сказала
именно так, а не то, что он простой столяр, и одна из слушательниц, дружески
к  ней  расположенная,  уловила  намек  и  заметила  по  этому  поводу,  что
краснодеревщики  иной  раз  хорошо   зарабатывают  -   если  они,  например,
реставраторы мебели.  Рене бы смолчать, но честность ее  взяла  верх, и  она
сказала, что он хоть  и  краснодеревщик, но работает на фабрике.  Дополнение
это было принято с замешательством и непониманием: ей дают шанс повысить без
всякого обмана  свои акции, а  она отказывается. Одно дело  - реставрировать
мебель: человека, занимающегося этим, можно приравнять к художнику, другое -
ходить  каждый  день  на  фабрику.   Слово  "фабрика"  вообще  было  не  для
произнесения вслух:  воображение сразу начинало рисовать грязные темные цеха
и иные непотребные  ужасы,  и то, что Рене  не  знала и не  понимала  этого,
сбрасывало ее вниз, к основанию общественной лестницы.
     Еще одна девушка в классе выглядела заговорщицей  -  картой, положенной
на стол лицом книзу, носительницей некой тайны. Это была Летиция - та, что в
первый день подсела к ней и с которой она до сих пор сидела за одной партой.
Что  это был за секрет,  Рене  поняла  не  сразу,  хотя  за  год  они  тесно
сблизились и едва ли не подружились. Вначале ей казалось, что тайна эта - во
влюбленностях и любовных приключениях Летиции: та действительно только о них
и говорила, остальное ее  мало интересовало. Но это был  секрет Полишинеля -
из  тех,  что разглашают  нарочно,  на каждом  шагу  говорят  о них  и берут
обещание  не передавать далее -  и все с  одной  целью: скрыть нечто другое,
более важное и существенное.  Обе конспираторши были и в  самом  деле чем-то
схожи, и  кто-то в классе подметил,  что они не случайно  сели рядом. Все  с
этим согласились, хотя никто не мог  сказать, в чем заключается их сходство.
Летиция тоже ничего  не  говорила  о  своих родителях,  но это  не мешало ей
чувствоват