дешевого кафе, куда можно было бы зайти  и отметить окончание учебы. Подруга
не вполне ее поняла, но согласилась:
     - Про чужие несчастья не  знаю: мне что  до них  - но  я тоже  не люблю
самонадеянных. Люблю,  когда мужчина чуть-чуть робеет. И  чувствителен,  как
мой Марсель. С ним легко себя  чувствуешь и боишься  меньше. Я от парохода в
панике, потому что его рядом не будет.
     -  Будете  всю жизнь рука об руку  ходить? - Рене  словно бес  за  язык
дергал.
     - А это плохо?
     - Не знаю... Немного скучно, кажется.- Рене была настроена воинственно:
причиной тому, может быть, было ее одиночество на балу и после него.
     Эжени это не понравилось, но она решила не ссориться  в последний день,
хоть и сказала:
     -  Гарри слишком свободный, мой слишком  ко  мне привязан  -  кто  тебе
нужен, Рене?
     - Никто, наверно. Одна буду.
     - И что будешь делать одна?
     - Не знаю. Пока учиться.
     -  Учиться, Рене, это не  занятие, а так - в лучшем случае подготовка к
будущей жизни. Одна  семью  не создашь,- и Эжени, которой наскучило говорить
банальности, вспомнила, что  у нее осталось множество  дел, и  заторопилась,
чтоб не терять времени даром.
     - Зайдем  в какое-нибудь  кафе,-  попросила Рене.- Обмоем наш  "бак" по
философии.  Философии  все-таки,  а  не  домоводства  с кулинарией. Вспомним
старика Гегеля,  как говорил  один мой знакомый.-  Ей захотелось в этот миг,
чтоб рядом был Мишель, который бы охотно поддержал  с ней разговор о Спинозе
и о Канте.
     -  Ты,  наверно, его и ждешь? Знакомого этого? Ладно. Недолго только. У
меня не все еще куплено...
     Домой  Рене  пришла  достаточно  рано, и отчим  собрался  за  бутылкой:
отпраздновать событие. Мать посмотрела на это косо: успех дочери радовал, но
пьянство мужа пугало куда сильнее.
     - Но повод-то  какой!  - воззвал он к материнским чувствам.-  Не каждый
день дочь лицей кончает. Да еще с отличием! - схватил шляпу - и был таков.
     - Вина купи! - послала ему вдогонку  Жоржетта, но он уже ее не слышал.-
Сейчас  абсент  принесет,-  предрекла  она.- Который с  ног  его  валит,-  и
примолкла, удрученная.
     Рене подсела к ней на диван, приласкалась, что делала редко: она выпила
с Эжени красного.
     - Ты хоть  довольна, что  я лицей кончила? -  Ей захотелось услышать от
матери что-нибудь лестное и  приятное  - награду,  которую в младших классах
дети ждут от родителей за примерные  отметки в школе.  Оценки преподавателей
радовали ее меньше.
     - Довольна, конечно,- отвечала серьезным тоном Жоржетта, но в голосе ее
не слышалось ликования.
     - А почему такая невеселая?
     - Что веселиться?.. Опять пить начал. Кто кормить нас будет?
     - Я прокормлю. Уроки могу давать.
     -  Когда ты  их давать будешь? У  тебя  ж времени  совсем нет... Я тебя
почти не вижу... Как и его - когда он запивает...
     Отчим действительно пришел с абсентом.
     - Ничего другого не было,- лживо оправдался он.-  Было вино  подешевле,
но его б на всех не  хватило. Что нам одна бутылка? А абсент  - он за сердце
хватает!
     - Вот и пей его один,- сказала Жоржетта.
     -  Один пить  не буду! - поклялся  он.-  Что  я, алкоголик?  По  случаю
только,- и припрятал бутылку.
     Он изменился,  постарел, обрюзг  в последнее  время,  и даже  усы  его,
которые  он  отпустил, когда  стал  секретарем ячейки  и  за которыми прежде
ревностно ухаживал, повисли теперь, как две худые  тряпки. Секретарем он уже
не был: постарался Ив,  его  недоброжелатель, но  и в нем  самом  бойцовский
петушиный дух давно иссяк и выветрился.
     - Рене теперь  работать  пойдет?  Тут  Жиль  говорил  со  мной  о  ней:
понравилась  ему  сильно.  Хороший парень,  между  прочим.  Будь  я  девкой,
вцепился  бы  в  него обеими руками.  А  что? Головастый, все в руках  горит
-редкостный парень. Тебе ж и об этом думать надо - не только об учебе твоей.
     Все  словно сговорились учить  ее уму-разуму и  толкать  к  замужеству:
будто хотели избавиться от нее, всучив ей веретено и прялку.
     - Ты меня сватаешь? - спросила Рене.
     - Не сватаю, но очень уж тебя хвалит - видать, ждет, что передам.
     - Я дальше учиться пойду,- сказала Рене.
     - Вот те на! - удивился он, будто  об  этом  не было прежде  речи.- А я
ничего не знаю.
     - А зачем было "бак" получать? Для дальнейшей учебы.
     - И на кого же?
     - На юриста.
     - Ничего себе!  Адвокатшей  станешь?..  А  те,  в Даммари, дальше будут
платить?
     - Об этом еще не говорили. Сама расплачусь.
     - Жить здесь будешь? - закинул еще одну удочку он.
     Мать насторожилась:
     - А где же?
     - А я  знаю? - отговорился  тот.- Где живут юристы. Им же нужно ближе к
работе. Или к  учебе  -  что у  них там?..  Решай, в  общем, свои  вопросы,-
подытожил он, пользуясь тем,  что еще трезв.- Можешь, конечно, и здесь жить,
но тогда деньги  надо  давать  в общий котел. И  больше,  чем  те  пятьдесят
франков в месяц, что  они раньше  отсылали.  Потому как у тебя теперь другие
запросы будут. Да и поправку на инфляцию сделать надо... Давай-ка я все-таки
выпью  за  твои успехи.  Жанна вряд ли  такое  потянет.  Потому  как  не  та
наследственность. У нее отец - пьяница, краснодеревщик: эти  все зашибают. А
у  тебя  - профсоюзный деятель и с заскоком, говорят. А где  заскок,  там  и
чтение-учение...- и потянулся за бутылкой.
     - Наговорил,- сказала мать.- Утром сам вставай - я тебя будить не буду.
Ты  от  абсента  дураком делаешься.  Еще и выпить не  успел, а уже в  голову
ударило.  А  ты спрашиваешь, почему  я  не  радуюсь,-  почти  упрекнула  она
дочку...
     Робер  настоял на том, чтобы они поехали в Даммари-ле-Лис: похвастаться
дипломом и поблагодарить  за помощь. Тут  тоже  все  вышло  не  слава богу -
поначалу, во всяком случае...
     - Кто это?! Робер?! - вскричала  бабушка  Франсуаза,  едва они  вошли в
трехэтажный  дом на  привокзальной улице. Рене  она не заметила или  сделала
вид, что так.- Нет, это невозможно!  Как ты нашел сюда дорогу?! Что, вообще,
стряслось, что ты сюда явился?!
     - Рене экзамены  сдала.- Он снял котелок  и положил  на  стол, чувствуя
себя неловко.
     - Ах Рене сдала экзамены?! Она разве учится?!  Ты думаешь, у нас  такая
память, что мы все это в голове держим?!
     Оказалось, отец не был в Даммари с того лета, что она  провела  здесь в
счет испытательного срока.
     - Ты  думаешь,  можно так  обходиться с  матерью?!  - бушевала  бабка.-
Событие, видишь ли - решил навестить ее! Да что мне это событие, если у меня
сына, считай, нет: я о нем справки через  людей навожу, а  он  не удосужится
даже открытку к Рождеству прислать! И на мой день рождения не явился!
     - Ездил много,- повинился он.
     -  Да врешь ты все! Ты из дома не выходишь или из бюро своего, где черт
знает  чем занимаешься! Мне Люсетта  все  про тебя рассказала, нажаловалась:
думала, повлияю я на тебя. А я, знаешь,  что ей сказала?! Я тебя, милая, под
венец с  ним не вела и  в дела  ваши впутываться  не буду! Она тебе этого не
передавала?
     - Нет. Мы с ней месяц назад расстались.
     - Ага! Как раз  после того, как она  сюда приходила! Решила, видно, что
толку все равно не будет! А его и не будет - это давно всем известно!..
     Пока она отчитывала его, Рене успела обидеться и нахмуриться. Бабка это
заметила.
     - Ты извини меня - я рада,  конечно,  что ты кончила учебу свою, но это
все  мимо  меня теперь идет,  я к этому  отношения своего  не  чувствую!  Не
воспринимаю! Как я могу внучке радоваться, когда у меня сына, считай, нету?!
Он ведь  сначала  от  твоей  матери и  от тебя ушел, потом  подряд  от  трех
бабенок: не  знаю, плохие они были или  хорошие,-  это не важно -  теперь от
матери! Рекордсмен по части уходов!
     - Я-то здесь при чем? - спросила Рене с дрожью в голосе.
     - Не при чем - я тебя не виню, тебе так, заодно, попадает!
     Рене взбунтовалась, хотя бунт ее надел на сей раз вежливую маску:
     - Я, собственно, поблагодарить хотела. За деньги и за поддержку.
     - Тоже, между прочим, могла б и раньше объявиться!  - чувствуя фальшь в
ее  голосе,  напала  на нее  бабка.- Тоже вниманием не  балуешь!  И  у  тебя
открыток не нашлось? Если такая благодарная? Яблоко от яблони, говорят!
     - Это яблоко тоже была  от яблони,- показав на отца,  съязвила Рене,  и
бабка невольно примолкла и призадумалась.
     - Договорились! -  сказала она затем.- Дальше некуда. Кто от кого упал,
разбираемся...- и примолкла, не зная, как быть дальше.
     Сюзанна прибежала на шум, пришла ей на помощь:
     - Рене бакалавром стала? Это отметить надо! Сейчас Андре придет: я  ему
уже  сказала  -  принесет  что-нибудь.  У  меня  бутылочка  есть  портвейна!
Португальского! - пропела  она, как  в  оперетке.-  Рене нужно поздравить  -
сколько ж терпения надо, чтоб так выучиться! У меня б в жизни не хватило!
     - Не говори.- Бабка не то надумала, как ей быть, не то вправду пожалела
внучку.- Да еще при таких обстоятельствах... У тебя хоть отчим заботливый?
     - Заботливый,- отвечала Рене с вызовом: она не сразу прощала обиду.
     - Оно и видно,- не споря с ней, сказала проницательная бабка.- И что ты
дальше делать будешь?
     - Учиться на юриста.
     - Ничего себе! - опешила бабка.- У такого отца да такие дети. Мы  из-за
тебя, Робер, семейного  юриста провороним! - в  последний раз выговорила она
сыну.- Будем ее от дома отваживать - из-за того, что ты сюда носа не кажешь,
а она,  может, понадобится: они ж черт знает какие деньги заламывают за свои
советы...  Ладно. Идем к столу. Будешь  ты  юристом  или нет, а  бакалавр по
философии - тоже не шутка. У вас в роду был хоть один?
     - Нет.- Рене начала смягчаться и отогреваться.
     - Так  вот какая история  -  и  у  нас,  оказывается, тоже  не было: ты
первая. Так что отметим событие. Когда Андре придет?
     - Сию  минуту. Хочет Рене подарить  что-то. Боюсь, из  чистого золота,-
заговорщически зашептала она племяннице.- А я тебе пока сына своего покажу -
ничего  подобного  ты  раньше  не  видела! -  И  пропела:  -  Неза-быва-емое
зре-лище!..
     Они посмотрели ребенка, лежавшего  в комнате, где  жила когда-то Рене -
так что Робер съежился, увидев  его  здесь  (а бабка  про  себя злорадно это
отметила), потом  сели к столу, где Андре преподнес Рене  от всего семейства
тонкий витой браслет из литого золота. Была выпита  бутылка португальского и
затем еще пять - столового французского: бабка покупала его оптом вполцены у
заезжего торговца, который  продавал с  тележки  замечательное  красное. Все
были  сильно навеселе, оживились, и Робер - первый  среди них: он ведь,  как
было уже сказано, расцветал за  праздничным столом и последним покидал  его.
Даже  бабка  притихла, не бранила его  больше,  но,  улучив момент, все-таки
сказала:
     -  А  в  комнату  твою  племянник  с  нянькой  въехали.  Одна  мать  не
справляется,-  объяснила она, но это была лишь дымовая завеса: чтоб прикрыть
лобовую атаку.- Не пропадать же добру.- И Робер хоть не был с  ней согласен,
но смолчал, присмирел, не стал отстаивать своей собственности...
     Разговора  о  субсидиях будущей студентке не было.  Рене сама о  них не
просила, видя, к какой зависимости приводит иная помощь, оказываемая  даже с
самыми  чистыми  побуждениями. И  отец,  который  привез ее  сюда  с  тайным
намерением попросить о  том же, после оказанного ему приема тоже  не  посмел
раскрыть рта  - как  и бороться за свою  комнату: он стал в  последнее время
безразличнее и уступчивее. Да семья и не стала бы финансировать учебу Рене -
это было у всех на лицах написано.
     Рене,  не  имея средств, записалась, как  решила,  сразу в два  учебных
заведения:   на   юридический   факультет  Сорбонны  и  в  Свободную   школу
политических   наук   (Ecole  libre   des   sciences   politiques),   на  ее
дипломатическое  отделение. Запись на  занятия была  свободной, платить надо
было только за экзамены: за переход на последующие курсы - она  понадеялась,
что сумеет выкрутиться. Пока же она решила дать себе отпуск  - перед ней был
месяц свободного времени, который она, как ей казалось, заслужила всей своей
предшествующей примерной жизнью и таким же поведением.
     Это было неблагоразумно. Во-первых, лучше  было бы, если бы она заранее
позаботилась о деньгах на осень и на зиму, во-вторых, ей не удалось весело и
с  пользой провести  отпуск. Всякий небогатый, необеспеченный человек знает,
как трудно  бывает  ничего не делать  и отдыхать по намеченному графику.  Ее
немногочисленные друзья, к которым  она, с тем или иным основанием, относила
Марсель, Летицию, Эжени, Люка,  Андре, Бернара  (Мишель, увы, отстал от этой
компании), разъехались или были  заняты своими  делами и не были расположены
делить с ней  свою свободу. Она увидела, что ее  товарищеские и приятельские
отношения  основывались  до  сих  пор на совместной  учебе или комсомольской
деятельности,  а простых повседневных дружков  или  подружек,  которым можно
было  открыть  душу и  провести  с  ними  время  в  пустой,  но  иногда  так
необходимой болтовне,  считай, вовсе не было. Париж пребывал  в августовской
лени:  политическая  борьба  и  та  взяла  перерыв  и  ушла на  отдых.  Рене
решительно нечего было делать дома, а ехать в гости в Пикардию или в Даммари
к Франсуазе не позволял возраст, помноженный на гордость...
     Не забывал ее только Огюст Дюма: не  то хотел приволокнуться за ней, не
то не терял надежд заполучить в  свои  агентурные сети. Однажды он,  в своем
потрепанном  морском  мундире,  явился  к  ней  в Стен,  вызвал  на  улицу и
предложил прогуляться по зоопарку.
     - Где?! - Рене засмеялась от неожиданности.
     - В зоопарке,- повторил он.- Была когда-нибудь?
     - Была раз в детстве.
     - Вот.  А я не был никогда.-  На самом деле, как он потом  признался, у
него  было мало денег, и он посчитал,  что на посещение  этого заведения  их
хватит, а на другое вряд ли.
     - Ладно. Но надо Жанну с собой взять.
     - Жанну? - засомневался он.- Это твоя сестра?
     - Ну  да. Я  с ней сижу сегодня.  Мать пошла  на рынок - не знаю, когда
вернется.-  Она проводила теперь с  Жанной  много времени, это выходило само
собою, и сестры в короткий срок сдружились.
     - Давай и  ее,-  решился  он.  Она подумала,  что  он  не  хочет лишних
свидетелей, а он просто подсчитывал наличные.
     Жанна была  худенькая капризная девочка, требовавшая к себе постоянного
внимания и  сильно испуганная пьянством отца,- хотя,  пьяный, он испытывал к
ней особенно сильные чувства и покрывал ее жаркими поцелуями. На новых людей
Жанна смотрела косо и подозрительно, беря в этом пример с Жоржетты.
     -  Это  мы  с этим дядей пойдем? Будешь разговаривать с ним, а  я сзади
идти? Купите мне тогда  мороженое,- потребовала она, и  Огюст  заколебался и
снова мысленно пересчитал свои финансы.
     - О чем ты думаешь? - спросила его Рене.
     - Думаю о том, что всегда ошибаюсь в двух вещах.
     - Каких?
     - В том, когда я закончу что-нибудь и сколько оно мне обойдется.
     -  Насчет времени - это ясно,- успокоила его  Рене.- Зоопарк небольшой,
обойти недолго.- Но ее ухажера интересовала больше другая сторона медали:
     - Мне  важнее второе...- Потом успокоился: -  Впрочем, чем короче,  тем
дешевле. Обычно так.
     Обычно, но не всегда. Жанна, почувствовавшая к нему неприязнь, тут же с
детской проницательностью разглядела, как он жмется и дуется, когда лезет за
деньгами  в нагрудный карман кителя, где у  него под металлической пуговицей
хранились вместе и мелкая монета, и неприкосновенные ассигнации. В проклятом
зоопарке было мало зверей, но целая толпа продавцов детских игрушек, сластей
и  прочих  вещей, которые  и купить-то  можно только  в таком окружении -  в
компании запертых  в клетку зверей, которые смотрят  на  вас через решетку и
напоминают  вам  о  счастье  свободы  и  о необходимости наслаждаться каждой
минутой жизни и не жалеть ничего для своих близких.
     - Купите вон ту  куклу,  мороженое, которое  я  просила,  и еще большую
сладкую вату, чтоб до конца хватило!
     -  Нет,  я так не могу! -  возроптал Огюст.- У меня  осталась сотня  на
черный день, и вижу, он настал! В эти клетки надо не бедных зверей сажать, а
торгашей  проклятых! С  их  лотками вместе! -  и  полез отстегивать заветную
пуговицу.
     - Я помогу,- успокоила его Рене.-  Сейчас  я ей длинный леденец куплю -
ей до конца хватит.- Огюст оставил карман в  покое.- Сколько ты получаешь? -
спросила она.
     - Я говорил тебе уже. Двести франков.
     - Но ты же член Центрального комитета?
     - Пока  что  с  испытательным  сроком.  А  пока испытывают, дают старые
гроши.  И целый год так  будет. Ладно.  Что мы все о  деньгах  да о деньгах?
Давайте веселиться. Или мы не французы?..
     В веселье  он оказался  и вправду  живее и забавнее, чем  в грусти. Ему
было за  сорок, но он вел  себя как мальчишка: дразнил хищников, перекидывал
ноги через барьер - правда, замученные неволей  звери отворачивались от него
и им пренебрегали,-  даже  взялся  на  спор прыгнуть с пригорка выше жирафа:
чтоб посмотреть, что у него между ушками. Рене он веселил,  а  Жанна глядела
на него недоверчиво и скептично: он ее чем-то не устраивал.
     -  Подумаешь: с горки прыгнул!  У нас  мальчишки с крыши прыгают.  И не
снизу вверх, а сверху вниз. И конфету мне все-таки Рене купила.
     - Ну и сестрица у тебя,- пожаловался он.- Я теперь понимаю, в кого ты.
     - В сестру?
     - В родню. У меня брат совсем другой по характеру.
     - Какой?
     - Миролюбивый и покладистый.
     -  Если  б мы были мужчинами, мы б, наверно, тоже  были  такими. Верно,
Жаннетта?
     -  Я  б не  хотела мужчиной быть,- отвечала сестра,  которая  и вправду
недалеко упала от семейного дерева.
     - Почему?
     -  Деньги надо тратить -  на детей и  на женщин. А  им не хочется. Себе
хотят оставить - на выпивку.
     Терпение Огюста на этом кончилось.
     - Все! Выкладываю последнюю сотню! Кутить так кутить! Приглашаю  вас  в
кафе, посредине павильона с макаками! Пусть смотрят, как гуляют французы!..
     Они  пообедали  в  кафе, в  которое действительно  отовсюду заглядывали
мартышки  и  вели себя при этом так непотребно,  что  приходилось все  время
пересаживать  Жанну с одного кресла на  другое и  занавешивать окна шторами.
Они  прогуляли  тридцать  франков, причем  Огюст  обнаружил  еще одно ценное
свойство французской души, а именно - не  жалеть о  деньгах после того,  как
они истрачены. Жанна и та осталась довольна.
     - Хорошо  посидели,- сказала она.-  Вы еще приходите. Только когда мамы
не будет.
     - Почему?- спросили те оба.
     - Потому что вы ей не понравитесь.
     - А это еще почему? - насторожился он:  от Жанны  можно было ждать чего
угодно.
     - Потому что вы для Рене слишком  старый. И потом, что у вас за мундир?
Вы, случайно, не пожарник?..
     Огюст  чертыхнулся, но  проводил их до дому, и они договорились о новой
встрече  -  уже  без Жанны  и с более серьезной  программой. Огюст предложил
посмотреть Версаль: как жили, спали и ели коронованные особы Франции. Рене в
Версале  не была и согласилась: в конце концов, именно так и проводят отпуск
самостоятельные,  закончившие школу  девушки  - в  экскурсиях и  в больших и
малых путешествиях...
     Они  поехали  в  Версаль,  вышли  из  поезда.  Впереди  виднелась  всем
известная классическая  перспектива  с  полукружным  импозантным  дворцом  и
геометрически правильным садом.
     -  Я люблю здесь  ходить: здесь пахнет старой Францией,- сказал Огюст с
романтической приподнятостью в голосе.- Ты Францию любишь?
     Рене не понимала, почему  Версаль  пахнет  старой Францией больше,  чем
иные места в  ней: она  предпочла бы в этом  смысле деревушку  в  отдаленной
сельской местности, но отвечала без колебаний:
     - Люблю конечно.
     - Вот. А она вся как бы  здесь сосредоточена.  Тут, в этом зале, лежала
Мария Медичи, когда рожала Людовика Четырнадцатого...
     Рене чуть не подпрыгнула на ходу:
     -  Не  Мария  Медичи,  а  Анна  Австрийская!  Хоть  бы  почитал  своего
однофамильца!
     - Я их все время путаю,- извинился он.- Матушка его, словом.
     - И не могла она здесь его рожать! - во второй  раз спохватилась  Рене:
как  в  страшном  сне,  когда  сидишь  на экзаменах и  говоришь  помимо воли
глупости  -  у  нее бывали  такие сновидения,  от которых она просыпалась  в
холодном поту, с чувством ужаса.- Дворец построен при Луи Четырнадцатом!
     Он осекся, поглядел на нее с упреком.
     - Ну может быть. Я в лицее не учился, а в морском училище это проходили
поверхностно...  Я  не  про то хочу  сказать. Я хочу, чтоб ты  почувствовала
величие старой Франции.
     - А это зачем?
     - Да так. Без этого нельзя. Надо оставаться собою. Но об этом  после...
Вот  и  дворец.  Пойдем  - тут  надо  осмотреть  все  по  очереди, ничего не
пропуская...- а Рене подумала, что революционеры не в первый раз уже берутся
за ее воспитание: чтоб дотянуть ее до своего уровня.
     В Версале была бесконечная анфилада зал с богатым убранством, в которых
постоянной была  только позолота, а цвет тканей, которыми были обиты стены и
потолки, менялся: синий, зеленый,  красный, желтый. Огюсту нравилась мебель:
столы, кресла, лежанки с  балдахинами -  он то и  дело примерял  ее к своему
воображаемому жилищу,  мысленно садился на  них  и ложился.  Рене  же больше
понравился парк с его газонами, каналами, скульптурами и фонтанами.
     - Почему? - спросил он.
     - Потому что парком пользовались  многие, сюда ходил народ,  а в  твоей
тронной кровати лежали только двое. Мы же с тобой социалисты.
     - Не социалисты, а коммунисты, не путай, пожалуйста,- поправил  он ее.-
Не делай таких ошибок. Чем тебе не нравится  этот столик? Подошел бы к  моей
комнате... Я здесь квартирку снял недалеко, в Медоне,- прибавил он.- Зайдем,
когда нагуляемся?
     - Снимаешь квартиру? -  не  споря с приглашением, удивилась она.- Это ж
недешево, наверно?
     - Не я плачу, а Центральный комитет. Я там за сторожа.
     - Тебе и деньги за это платят? - Она вспомнила Бернара.
     - Это уж нет. Ты плохо их  знаешь.  Хватит того, что пользуюсь ею время
от времени...
     Она  пошла  смотреть  явку  Центрального  комитета.  Это  был  приятный
сельский  домик в стороне от  больших дорог, с крохотным  садом и огородом -
идеальное жилье для молодой семейной парочки...
     - Здесь  я  ем,  когда  приезжаю,  здесь  сплю,- совсем как в  Версале,
показывал он ей,  бегая по комнате  и убирая со стульев  тряпки, а со  стола
тарелки с засохшей трапезой.- Тут печурка - подложишь уголь, всю ночь греет.
Не прибрано: я  давно не  был, а те, что  из Центрального  комитета, этим не
занимаются...
     Наконец он сел, посмотрел на нее особенно ласково и пристально.
     - Ну что, Рене?
     - Не знаю,- искренне отвечала она.- Что ты мне хотел сказать про любовь
к Франции? Какое она имеет ко всему этому отношение?
     - Прямое... Если б тебе дали выбирать  между французом и чужим, кого бы
ты выбрала?
     - Своего, наверно.
     - Даже если этот чужой был Фантомасом?
     Она изумилась:
     - Кем?!
     -  Фантомасом. Который всегда уходит  от полиции. Я тебя  приревновал к
нему. Поэтому и хочу увести в свою компанию.
     - С чего ты взял? У  меня с ним  никаких отношений. Виделись - и то раз
только.
     - Он так тебя хвалит... И ты бы не сошлась с ним?
     - Неприличный вопрос, но почему же? Сошлась  бы на необитаемом острове.
К англичанину и на необитаемом острове не  подошла бы,- пошутила она,  потом
сказала серьезнее: - Шая - милый человек, но свои ближе.
     -  Вот  это-то я  и  хотел от тебя  услышать!  Свои  ближе!  -  и начал
приставать к ней, побуждая перейти в спальню.
     - Перестань! Французы лучше, но не ты же один!
     - В настоящую минуту один!
     -  Ну значит,  давай закончим ее,  эту  минуту! - Она выскочила из  его
рук.-  Договорились:  это  больше   не  повторится?!..-  и  ушла,  сердитая,
восвояси...
     Но никогда не надо зарекаться. Всякое жилье притягательно помимо  своих
хозяев. Да  и слова людей имеют самостоятельную силу,  не зависящую от того,
кто их произносит.
     Началась  осень  и  с ней  - долгожданные  занятия  в  двух институтах.
Сорбонну она  посещала  вместе  с  Марсель, которая  тоже выбрала  профессию
юриста. Они сели рядом как близкие подруги, но если Рене ничем не выделялась
среди заполонившей аудиторию молодежи, то Марсель  с самого начала оказалась
на виду:  как дочь  известного всей стране  политического деятеля. Так вышло
само собою:  фамилия была у  всех  на слуху, а Марсель не только не скрывала
своего родства, но то и дело о нем напоминала и говорила, что поступает так,
борясь за признание партии, потому что отец и партия, как сиамские близнецы,
неразлучны  и неразделимы.  Она вращалась в кругу заметных  на курсе особ  -
чаще   молодых  людей,   чем   девушек,  а   к  Рене  возвращалась,  вдоволь
наговорившись или для того, чтоб наверстать  упущенное и просмотреть то, что
та успела записать в тетрадках: Рене вела их  со свойственной ей с малых лет
дотошностью.  Это  списывание не мешало  Марсель  сохранять по  отношению  к
подруге  прежний  покровительственный  тон  и  считать,  что  Рене  все  еще
нуждается   в  некой   доводке  и  шлифовке,  что  ей   не  хватает  чего-то
трудноопределимого: не то  светскости,  не  то феминизма,  входящего тогда в
моду,  и в любом случае -  уверенности в себе и  в своих суждениях. Рене все
это терпела и сносила, потому что друзей, вопреки общему мнению, не выбирают
и относиться к ним надо по возможности снисходительнее.
     В Сорбонне  была  спокойная  рабочая  обстановка, хуже - в Политической
школе. Здесь преподавали международное право  и начинали предмет издалека, с
античных времен и с Гуго Гроция.  Вел курс профессор Блюм, лучший специалист
по  этому  автору.  Он  превосходно  читал лекции.  Это был невысокий лысый,
стареющий человек, который  загорался при одном упоминании о своем любимце и
готов был часами излагать  его мысли, уснащая  их ссылками из его книги и из
использованных  им авторов  - из этих  цитат и заимствований слагалась некая
ступенчатая Вавилонская башня, лезущая головой в небо и упирающаяся ногами в
землю,  в основание человеческой пирамиды. Рене больше всего  заинтересовало
естественное  право, которое существовало как  бы вне человеческих законов и
распространялось даже  на животных: еще Плиний, оказывается, говорил,  что у
слонов  существует  нечто вроде  справедливости. Мысль  эта так  взволновала
Рене, что она готова была  часами  над  ней думать  и  конечно же попыталась
поделиться  соображениями со своей  передовой,  продвинутой соседкой,  но та
ничего не поняла ни в Плинии, ни в Гроции и сказала только, что  Маркс вывел
свои законы  из экономики, а не из международного права и тем более - не  из
учения  об  инстинктах. Это  было  полбеды: можно  было  обойтись и  без  ее
понимания  -  хуже  было  то,  что  лекции Блюма  постоянно  срывала  группа
фашиствующих  молодчиков, которые не  хотели  учиться у  еврея.  На  третьей
лекции они начали  стучать линейками по столам, свистеть, топать ногами, так
что профессору пришлось свернуть четвертую лекцию, а пятой Рене не дождалась
вовсе. Она возмущенно оглядывалась по  сторонам, делала замечания хулиганам,
призывала соседей к тому же, но никто не хотел вмешиваться. Гроций был им не
столь  интересен, как ей,  а ссориться  с компанией бретеров было невыгодно,
потому  что  там были  отпрыски известных семей, которым  была предуготована
блестящая дипломатическая карьера.
     Она была вне себя от бесчинств сынков аристократов и подумывала уже над
тем, чтоб позвать в Школу боевиков Дорио, но это  было конечно же из области
фантазий. Ей приходилось много работать.  Денег не  было, она почти  не ела,
ходила только пешком,  перестала  покупать  книги  как раз тогда,  когда они
стали всего нужнее, искала уроки, но это было непросто - несмотря на степень
бакалавра: заботиться об  этом надо было даже не перед занятиями, в августе,
когда все было решено и ставки сделаны, а задолго  до того, годом или  двумя
раньше,-  чтоб теперь  существовать более или менее  безбедно.  Кроме  того,
нужно было  ходить  еще и на  улицу Мучеников и следить  там за ходом дел  и
движением  бумаг  - она похудела, осунулась, стала сдавать и  выбивалась  из
сил.  В этом  взвинченном,  напряженном состоянии души она пошла на  русский
фильм, который  имел  вещее  название: "Путевка  в жизнь"  и произвел на нее
неизгладимое и опасное впечатление. Сюжет его всем известен, но дело было не
в нем: ее  потрясла улыбка  старшего Баталова. Это  была  лукавая, призывная
улыбка  человека  скромного  и  ненавязчивого,  но  счастливого  и  зовущего
разделить с  ним радость жизни - эмблема  или  символ  нового  света: что-то
вроде ожившего и задвигавшегося по  экрану серпа и молота. Иногда целый  мир
виден  через маленькое окно  - ей показалось тогда,  что она увидела свет  в
окошке: всю Советскую Россию через одну  эту улыбку. Она вспомнила еще пение
казаков и решила,  что если в этой стране умеют так хорошо петь и улыбаться,
то, значит, и все остальное в ней должно быть так же прекрасно...
     На  шестой  лекции  профессор  выглядел  дряхлее  прежнего,  помятым  и
потертым. Он был бессилен опровергнуть обвинения врагов: он  не отрекался от
еврейства, но не мог и плюнуть им в лицо  - ему не хотелось терять места, за
его спиной стояли столетия унижений и  преследований, и он невольно принимал
их  если не за  должное, то за  обычное,  не впервые  случающееся  в истории
свинство.  Лекцию  снова  сорвали  -  на  этот  раз  с особенным  рвением  и
пристрастием. Взбешенная, Рене отправилась оттуда в Сорбонну и, не говоря ни
слова, потребовала от Марсель, чтобы та немедля связала ее с Дюма.
     - Зачем? -  спросила Марсель,  потому что все  хотела знать и  во  всем
принимать участие.
     - Просто так.
     - Но все-таки?
     Рене разозлилась.
     - Тебе этого знать не надо.
     - Личное что-нибудь?  - догадалась Марсель, и Рене согласилась, подумав
про себя, что двести франков для нее теперь настолько личное дело, что ближе
и не бывает....
     На встрече с Огюстом, который не заставил себя ждать, она дала согласие
на участие в нелегальной  работе. Огюст сказал,  что немедленно передаст это
по инстанции,- попросил только написать подробную  автобиографию и заполнить
столь   же   пространную   анкету.  Ей   было   семнадцать  лет,   она  была
несовершеннолетней, но  этот  пункт анкеты  ничего  не  значил для  ее новых
работодателей.
     Так из-за улыбки Баталова: той, с которой он нахлобучивает на лоб шапку
- и еще из-за того, что фашиствующие студенты, приверженцы полковника Рокка,
не дали ей заниматься полюбившимся  ей Гуго  Гроцием,  да еще,  конечно  же,
из-за нищеты, сызмала к ней приставшей, Рене перешла на подпольное положение
и вскоре самым естественным образом стала рядовым Красной Армии.


        21
     Не прошло  и  трех  дней  после  разговора  с Марсель, как  она увидела
Огюста, поджидавшего ее у ворот Сорбонны.
     - Что через  Марсель не передал? - спросила она. Ее подруга задержалась
в кругу умствующих и мудрствующих приятелей, и она пошла домой одна.
     -  Теперь  она не передатчик,- сказал он.-  Не  почтовый ящик,  как  мы
говорим. Надо найти какой-то другой способ вызывать друг друга. Но это потом
- сейчас нас  ждут  люди. Очень важная  встреча.  Они  прочли  твои  бумаги,
остались  ими довольны.  За тебя  Шая хлопотал - знаешь  такого?  - иронично
спросил он.
     - Знаю.
     - Я знаю, что  ты  знаешь,- веско  сказал  он.- Ты только там не говори
лишнего - а то можешь иной раз такое ляпнуть, что уши вянут.
     Это ее не волновало: об этом еще думать,  когда столько  поставлено  на
карту.
     - Кто будет? - спросила она только.
     - Русский из  Коминтерна,  то есть поляк,- зашептал он, оборачиваясь  и
глядя  с  предосторожностью  по  сторонам.-  Вообще-то   он   как  будто  бы
Владимиров, но у нас проходит за  Казимира. Шая тот  же,- приревновал он (но
это была  ревность  не любовника, а вербовщика).- Которого никто  не  видел,
одна ты знаешь.  И еще Филип, который у них как бы за главного.  Хотя за ним
стоят, конечно, другие... Ты не говори там про идею с письмами. Ту, что мы с
тобой в прошлый раз обсуждали.
     - Не прошла?
     -  Наоборот,  прошла,  мы  провернем  ее, но не  хотим  оглашать раньше
времени... Так настоящую сеть можно создать. Мы  немного иначе все сделаем -
как,  я говорить сейчас не  буду,  но ею  можно  весь флот  охватить...-  Он
помолчал многозначительно.- Это  может стать  нашей  козырной картой. У  нас
достаточно сложные отношения с русскими и с частью  партийного руководства -
я  тебе  говорил  уже  об  этом.  Русские  ориентируются  на  Жака,  а  нами
пренебрегают.  И  вообще, чересчур  всем распоряжаются. Хотя  у них  деньги,
конечно...  Шая  -  человек  Жака,-  прибавил   он  для  большей  ясности  и
определенности.
     - Кто это - мы?
     - Группа товарищей,- дипломатично ответил он.- Руководители партии.
     - Я в нее не вхожу?
     - Нет, если б вошла, мы  б тебе сказали,- отвечал он, не расслышав в ее
голосе иронии.- Тебе всего знать пока не надо.
     -  Я и не  стремлюсь к этому,- спокойно  отвечала она.- Я не любопытна.
Когда только  я  успею сегодня за  римское право  взяться? Там целый  раздел
наизусть учить надо.
     - О чем? - безразлично спросил он.
     - О семье, женах и конкубинках. А что?
     - Ничего, но  боюсь, оба института тебе, Рене, придется пока  оставить.
Ты  еще  молода  -  успеешь  закончить.  Перерыв  сделай - оно и  для головы
полезно.  И  с  секретарства в  районе надо уходить.  И сделать  это хлопнув
дверью.
     - А это зачем?
     - Ты хочешь, чтобы секретарь района коммунистической молодежи был еще и
нелегалом? Чтоб нас снова обвинили в шпионстве в пользу Советского Союза?  У
нас были такие случаи. Разгром сети Креме знаешь?
     - Слышала.
     - До сих пор не  можем отмыться. Из Москвы категорическое требование  -
не вовлекать членов Компартии в нелегальную деятельность.
     - И вы не вовлекаете?
     - Вовлекаем, но  тут же выводим из ее членов. Так что ты и из комсомола
должна уйти. Если мы сегодня поладим.
     В этом была своя логика, хотя и парадоксальная. Рене вздохнула.
     - А ты как же? - спросила она Огюста.- Ты же член Секретариата.
     - С такими, как я, сложнее. Мы как бы связные. Сами ни во что не лезем,
но  все  знаем и как  бы  ведем  вас за  руку.  "Пасем",  если  на  их языке
говорить.- Судя по  тому, как ему нравился подпольный жаргон, он  сам только
учился  этому новому для него делу.-  Но и  нам лучше не попадаться. Поэтому
будем соблюдать предосторожности. Вот и дом. Ты дорогу запомнила?
     - Конечно.
     - А адрес забудь  и не смотри на него. Чтоб лишнего не запоминать: чтоб
не вспомнить потом где не надо...
     Они вошли в большой многоэтажный красивый  дом -  такой,  в  каком жили
преуспевающие коммерсанты,  которые могли себе  это позволить,  и  артисты и
всякого  рода авантюристы, которые жили шире,  чем  разрешали  их  средства.
Внизу была консьержка, встретившая их  более чем  любезно. Они сказали номер
квартиры,  она кивнула и назвала  этаж. Они поднялись  на  лифте, отделанном
дорогим  деревом,  как  каюта  на океанском теплоходе. Встретил их невысокий
средних  лет  толстяк  в  очках:  с  польским  шармом  и   грацией  в  самых
незначительных  его движениях, делавшимися особенно заметными в  обращении с
девушкой. Взгляд у него был чуть рассеянный и исподволь изучающий;  но он не
злоупотреблял  этим  и  старался  смотреть  в  сторону:   чтоб  не   смущать
собеседницу. Говорил он с акцентом, но быстро и без запинок.
     - Консьержка  не спрашивала ни  о чем?.. У меня с ней, правда,  хорошие
отношения... У меня с ними всегда хорошие  отношения,- усмехнувшись, добавил
он, беря у Рене пальто и делая это бережно и заботливо.
     - Как  вы этого добиваетесь? - спросил  Огюст; он не хотел отставать от
разговора и, сняв пальто,  без приглашения вошел в гостиную. Казимира, с его
церемонностью шляхтича, это покоробило, но он не подал виду.
     - Да  так и добиваюсь, как все. Подарки делаю  да говорю приятные вещи.
Шоколад помогает. А как еще с женщинами  вести себя и разговаривать?.. Вы не
так  считаете?  Вас  ведь  Рене  зовут?  -  Он   посмотрел  на  свою  гостью
внимательнее прежнего.
     - Не знаю,- уклонилась от ответа  Рене: ее заинтриговал этот человек, и
интерес  к необычным и одаренным людям со странной  судьбой надолго задержал
ее потом в разведке.- Я не ем шоколада.
     - Ответ  предельно  ясен, хотя  и  зашифрован,- сказал  Казимир.- Люблю
ясность иносказания. Без нее в нашем деле никуда. А где Шая? - В  его голосе
послышалась озабоченность.-  Он  обычно не  задерживается. А  вот он...-  Он
открыл дверь Шае. Тот, как и в прошлый раз, был весел и подвижен, как ртуть,
и круглое лицо его лучилось и щурилось  в хитрой и лукавой улыбке, будто шел
он не на конспиративную явку, а на свидание с женщиной.- Что задержался?
     -  Смотрел за  консьержкой. Между парадными  дверьми стоял: не будет ли
звонить после вас. За вами шел,- кивнул он Огюсту и Рене.
     - Мы вас не видели,- сказала Рене.
     - А меня никто не видит. Прозрачный, как из целлулоида. А  консьержка с
телефоном  - нет  ничего хуже.  Одной  рукой вам машет  вслед,  другой номер
набирает.
     - Не звонила?
     - Нет. Спросила только, не к вам ли и я тоже.
     - Это потому что сразу после них. А Филип где?
     - Теперь он смотрит: не звонит ли после меня. Что вы ей говорите хоть?
     - Говорю, что  набираю  людей  в колонию.  В  Пондишери,  на  работу  с
каучуком.-  И  уточнил: -  Не  бойтесь: администраторами,  а  не  сборщиками
гуттаперчи.  Знайте,  если   спросит.  Объявление  дал  для  прикрытия.   Не
куда-нибудь,  а  в "Пти-Паризьен". Приходится отвечать на телефонные звонки,
когда сижу здесь. Что, слава богу, не часто бывает. Вот и Филип. У него свой
ключ.
     - А почему у меня нет? - пожаловался Шая.- Мне как раз такой комнаты не
хватает!  - и подмигнул  Рене.- В ней спрятаться  ничего  не стоит.  В  этом
огромном гардеробе, например. Тут для двоих уголок найдется,- и огляделся по
сторонам в поисках других укромных мест, в которых можно было скрыться, если
бы вдруг нагрянула полиция...
     Пришел Филип, они посерьезнели.  Филип  вел заседание: видно, занимался
бумажной стороной дела.
     - У нас сегодня  Рене  Марсо, дочь  профсоюзного  деятеля и крестьянки,
секретарь  Коммунистической  молодежи  девятого  района  Парижа. В юношеском
движении с пятнадцати лет, недавно получила степень  бакалавра по философии,
сейчас студентка Сорбонны и  Политической  школы, но хочет целиком посвятить
себя  боевой нелегальной  борьбе с международным империализмом. Самые лучшие
рекомендации от  нескольких известных коммунистов - каких, не буду называть,
чтоб не очень зазнавалась,-  пошутил он.-  А  если говорить правду, то такие
рекомендации не  оглашаются.  Так  что  всем  нашим  требованиям  ты,  Рене,
подходишь - давай теперь тебя послушаем, что ты хочешь найти для себя в этом
закрытом для других участке международного рабочего движения, который, сразу
скажу тебе, опаснее всех прочих. Мы, конечно,  не оставим  тебя в беде, если
что случится,  но об этом  надо знать  с самого начала, да  ты  и  сама  это
понимаешь. Многие  из  товарищей,  которых,  как  мы  говорим,  посадили  за
антимилитаристскую деятельность, на самом деле были  связаны  с нами. Не все
конечно, но многие.
     Казимир перебил его:
     - Что  ты все о грустном? Совсем это не обязательно. Умный человек в их
сети не  попадает  - погляди  вон  на Шаю. Чем  бы  ты,  Рене,  хотела у нас
заняться?
     Она не поняла:
     - Есть выбор?
     - Спросим, конечно, к чему у тебя  душа лежит. Иначе толку не будет. Не
знаешь  нашей работы?  Курьером можешь быть,  вербовать  новых  сторонников,
секреты воровать - к чему у тебя душа ближе?
     - Там разберемся,- сказал Шая.- Что вы девушку в краску вгоняете? Такие
вопросы и уголовникам не задают - каждый выбирает по ходу дела.
     -  Я бы хотела,- не  слушая  Шаю,  сказала  Рене,-  делать  то,  что не
противоречит естественному праву человека.
     - Ты что?! - испугался за нее Огюст.- Какие естественные права?!
     - Погодите,-  заинтересовался Казимир.- Она  же  учится  на юридическом
факультете  Пусть объяснит - юристы-то мы не очень грамотные. Не до того - с
нашими делами да занятиями.
     -  Естественным  правом  каждого  является  право  на жизнь  и  свободу
выбора,-  сказала, как на экзамене,  Рене.- Поэтому,  например, вербовать  я
никого не буду.
     - Почему? - спросил Казимир.
     -  Потому что  каждый волен жить как хочет, и склонять человека к тому,
что он считает преступлением, само по себе незаконно.
     - Рене! - вскричал Огюст.- С такими мыслями здесь делать нечего!
     -  Да  погодите вы! -  сказал  польский еврей, от рождения привыкший  к
склокам и к сварам.- А с государством можно бороться?
     - Можно и нужно,- отвечала та.- Государство само ведет себя преступно.
     -  Теперь,  кажется,  начинаю  понимать,-  сказал  Казимир,  не  вполне
потерянный    для    юриспруденции.-   Интерес    одного    человека    выше
государственного?
     -  Вот именно,- сказала Рене.- Я лучше буду курьером - для тех, кто сам
решил  свою судьбу. А остальных оставлю в покое.  Нельзя обманывать  людей -
это всегда выходит боком.
     - Может  быть, и  так,- сказал Казимир: не то  всерьез, не то в поисках
примирения.-  На последнем процессе самое большое  впечатление произвели те,
кого  обманом  вовлекли в сбор разведывательных  данных. Народу  это  больше
всего  не понравилось. Не трогайте простых людей -  так  сказал  мне один  в
зале.
     - Именно вам? - удивилась Рене.
     - Вообще сказал, никому в частности.  Я с ним  вместе  возмущался...  А
может, и  мне  специально,-  передумал он вдруг.- Сейчас, с  твоей  помощью,
догадался: французы бывают проницательны...  Ладно, Рене. В нашем деле нужны
мыслящие  самостоятельные  люди,  имеющие  свои  принципы  и  поступающие  в
соответствии  с  тем,  что считают нужным...- И прибавил с грустным польским
местечковым   юмором:  -  В  России  бы  твоя  философия  не   подошла:  там
естественное  право не в почете,  а  здесь - давай, действуй!..-  И те двое,
Филип и Шая, одобрительно переглянулись.- Курьером так курьером. Вербовщиком
тебе действительно быть  не  надо. Для этого есть другие ...  Будешь  деньги
получать,- прибавил он тоном посуше.- Пятьсот франков - немного, конечно, но
столько  получает рядовой Красной Армии: во всяком  случае,  на  французской
территории. А командировочные, дополнительные расходы они будут оплачивать,-
и указал  на  Шаю и Филипа.-  Связь пока через Огюста,  он при необходимости
свяжет с Шаей и обратно. Что, отпустим их?
     -  Вроде  так,- сказал Филип  и задвигался  на своем стуле: был доволен
исходом дела.- Нам тут еще кое с чем разобраться надо...
     Огюст понял, что от него с Рене хотят отделаться.  Это не входило в его
планы.
     - Казимир,  а как  быть с выгнанными моряками?  Мы это  дело провернуть
хотим.
     Казимир посуровел.
     - Так где  ж оно?  Я давно о  нем слышу  -  и  никакого  движения... Вы
сказали  о  нем Барбе, тот был  в Москве  и о  нем даже не заикнулся ...- Он
смотрел жестко и выразительно.- Где они, эти списки? Кому вообще эта мысль в
голову пришла? Я прежде всего этого не понял. Вам?
     - Ей,- вынужден был сказать Огюст: ему не хотелось врать при девушке.
     -  Ей?! -  поразился Казимир.- А с каких  это пор она посвящена в такие
дела?
     - Дела еще не было. Она в разговоре придумала.
     -  С ее отношением к естественному праву? - и Казимир перевел взгляд на
Рене, пытливый и недоумевающий.
     -  Сама  потом  пожалела,-  призналась та.-  Меня спросили,  как  лучше
сделать, я и сказала. Не подумавши.
     - Не подумавши,- проворчал Казимир.- Вы интригуете,- сказал он Огюсту.-
Да еще Рене впутываете... А нам дело нужно, а не интриги.- И Огюст помрачнел
и не нашелся с ответом.
     Шая сменил тему разговора: он не любил  безвыходных положений - поэтому
его и не могла поймать полиция.
     - Я тебе  адрес дам  для начала,- пообещал  он  Рене:  будто  сулил  ей
золотые горы.- Связь одну обеспечь. У парня ценные документы на руках, горит
желанием передать их, а мои растяпы не могут до него добраться. Один сунулся
- прямо  в  ворота базы,  где он служит,- так его чуть не взяли. Сказал, что
заблудился.
     - И отпустили? - не поверил Казимир.
     - "Отпустили!" Сотню  франков  сунул  - только  после  этого.  Пришлось
изымать  из  непредвиденных  расходов.  Это  в  Алжире,  Рене.  Поедешь? Наш
департамент, французский.-  Последнее  слово он  произнес  с  легкой иронией
инородца.
     - Поеду, конечно.
     - И бумаги привезешь?
     - Привезу.
     - Может, скажешь как?
     - Зачем раньше времени? Может, все будет иначе. Не так, как я думаю.
     - Может, все будет иначе,-  повторил Шая, запоминая.- Золотые слова. Их
бы  где-нибудь  на  видном месте  вывесить...  Не  попадайся только  с этими
бумагами.  И  не  смотри, что в них. В  нашем деле, чем  меньше знаешь,  тем
лучше. Приходи завтра к отцу - я дам все, что нужно.
     - А здесь нельзя? - спросил Казимир.
     - Здесь народу слишком много,- сказал Шая.- Вы, шеф, начинаете забывать
азы конспирации.
     - А у него надежно?
     -  Для  нее  безусловно.  Она  ж  у  себя дома  будет.  А я  как-нибудь
пристроюсь. У него там роскошный черный ход с видом на помойку...
     Они вышли с Огюстом на улицу.
     - Договорились? - спросила их консьержка.
     - О чем? - спросил Огюст, а Рене дернула его за рукав и сказала:
     - Договорились.
     - Но это далеко же очень?  -  Консьержке, умасленной квартиросъемщиком,
хотелось услужить его гостям.
     - Далеко, конечно, но условия приличные.
     - Это главное,-  согласилась та.- Сейчас такая жизнь, что на край света
поедешь, чтоб заработать. Но говорят, это трудная работа - сбор каучука.
     - Мы не сами собирать будем. Едем клерками и администраторами.
     -  Администраторами  легче,- признала  она и  отпустила их со спокойной
совестью: удовлетворила потребность в общении, которого,  как ни странно, на
этом бойком месте ей было недостаточно...
     - Ты прирожденная разведчица,- сказал Огюст.
     - А ты кто? - Она была недовольна его похвалою.
     - А я так, любитель. Везде и  во всем. Может, зайдем в кафе, обмоем это
дело?
     - Да  нет уж. Мне в бюро нужно... Какими  глазами я на  своих товарищей
смотреть буду, не знаешь?
     - Это важно? - спросил он.
     - Для меня очень,- сказала она.- И вообще - во всем нужно разобраться -
прежде чем  обмывать. На это всей  жизни,  кажется, не хватит...-  предрекла
она, и они расстались...
     Шая  встретил  ее у  отца, рассказал,  как и куда  ехать, назначил срок
поездки.
     - Связь мы  с  тобой  иначе будем  осуществлять.  Не  через Огюста.  Он
слишком болтает... Удивляюсь, как он вообще  на тебя вышел. Обычно мы его ни
во что не  посвящаем. Не  знаешь?..- Рене  знала,  но промолчала.- Не хочешь
говорить?  Это не  положено... Но  на первый раз  прощается.  Тем более  что
ситуация деликатная: он, как-никак, отвечает за нас в руководстве...- Это он
произнес со свойственной ему насмешливостью и дал затем телефоны для связи.-
Прочти и верни - я сожгу: чтоб глаза не мозолили... Запомнишь? - с сомнением
спросил он.
     -  После римского  права? -  и процитировала  ему  на латыни законы  из
Двенадцати таблиц - к сожалению, не успела пойти дальше. Но Шае и этого было
достаточно.
     -  О  господи!  Говорил  мне  отец: "Учи  науку,  по  наследству ее  не
получишь". Он у меня был, считай, неграмотный. Год в  хедере учился. Когда ж
ты все это выучила?..- и поглядел на нее с одному ему понятным сожалением...
     В прихожей дожидался Робер: знал, что ему не следует присутствовать при
их разговоре.  Рене вдруг  поглядела на  него с болью и сочувствием. Отец за
последнее   время  стал  каким-то  безвольным  и  безразличным,  взгляд  его
потускнел,  лицо  поблекло,  сам он пообносился, брюки были с бахромою.  Шая
тоже учуял неладное:
     - Ты что, Робер? Плохо себя чувствуешь?
     - Да нет... Денег с тебя не мешало бы взять.
     - За что? - удивился Шая.
     - Все  за  то же.  За  аренду  помещения,-  сказал  он:  так  же упрямо
настаивая, как совсем недавно отказывался.
     - Ты же не хотел брать?
     - Так пока жена была, можно было...
     -  А   теперь  подруги  -   от  них  не  отвертишься?..-   Шая   глянул
проницательно, Робер отмолчался.- Не знаю. Я предлагал в прошлый раз - тогда
у меня были  на то полномочия.  Теперь снова надо спрашивать. Это  ж  не мои
деньги...- Робер  не стал спорить, удалился  с достойным видом, а Шая  вдруг
спросил  ни с того ни  с  сего, ни  к  кому не  обращаясь: - Или он  за тебя
компенсацию решил  взять?.. Извини,  Рене,  на  этом  свете  чего только  не
насмотришься. До сих пор же отказывался...
     Ее  произвели в рядовые  Красной  Армии, и  она  стала получать пятьсот
франков в месяц:  ее оценили дороже Огюста, поскольку  она  стала агентурным
работником. Когда  она  принесла  их  в  первый раз  домой,  мать  им  очень
обрадовалась:  отчима  за  его прежние  заслуги с  фабрики  не  выгоняли, но
зарабатывал  он  мало и, главное, все пропивал - накопились  долги, они жили
теперь на ее солдатское  жалование. Рене говорила, что  деньги частично идут
от семьи отца, частично - это плата за уроки. Мать, зная Робера и его семью,
плохо  в  это верила,  да и  отчим  относился скептически  к ее объяснениям,
подозревая что-то иное, но  вслух ни тот, ни другая сомнений не высказывали:
это было не в их интересах, она кормила теперь их семейство.


        22
     Ни при первом ее путешествии, ни  во  всех подобных последующих не было
ни одного случая, чтобы те, кто  их готовил, не допустил промахов, ставивших
под угрозу как  само предприятие, так  и его исполнителя.  Так было и позже,
когда подготовкой занимались целые отделы, так, тем более, теперь, когда все
делал Шая,  знавший, как скрыться  от полиции,  но не умевший прятать от нее
других: это разные искусства, требующие каждое своих мастеров и навыков.
     До  Марселя она  доехала  на  поезде с удобствами. Поездка  заняла чуть
более суток, и к следующему полудню она была в старом  порту, где синяя вода
прямоугольной гавани пересекается в разных  направлениях белыми треугольными
парусами яхт, причаленных к  берегу  или движущихся  в  направлении  моря  и
обратно. Пароход Компании морских перевозок, как и сказал Шая, отходил через
час.  Хорошо, что она прибыла  раньше, а не обратилась в последний  момент в
кассу: ей бы  не  продали билета как несовершеннолетней. Она узнала об  этом
случайно:  разговорилась с  пассажиркой,  едущей  тем  же  рейсом. Насколько
немногословна  и  неразговорчива  была  Рене  в  прежней,   мирской,  жизни,
настолько общительной сделалась теперь: ее словно подменили, она поняла, что
настало время  говорить и  спрашивать. Что делать?  Она узнала, что пароход,
прежде чем взять курс в открытое  море, сделает заход в Тулон,  где  доберет
пассажиров,  и  решила этим воспользоваться.  Кассир недоверчиво осмотрел ее
свидетельство о рождении, отказался продать билет до Алжира, но она упросила
дать его до Тулона, где у нее будто бы заболел дедушка.
     - До Тулона дам,- не сразу, но решился он.- Каким классом?
     - Последним, конечно. Зачем тратиться на час дороги?
     - Не час, а два, и не последним, не с эмигрантами, а третьим, так ведь?
     - Так.
     -  Вот.  Если  б  моя дочка  была  такой  же  благоразумной, я  бы спал
спокойно. А  с моей меня страшные сны мучают,- пожаловался он и дал ей билет
до Тулона.
     Она  прошла  на  пароход и осмотрелась  - как делают это все первый раз
путешествующие на море, но задача ее, в отличие от них, заключалась  в  том,
чтоб найти место для ночевки.  Пароход  был огромный, его  каюты и залы  для
пассажиров  распределялись таким  образом,  что богатая  публика  первого  и
второго классов помещалась в кабинах спереди, а бедная - сзади, возле машин,
которые  пока что  бесшумно и  лениво перебирали  колесами,  но знающие люди
сказали  ей,  что нет такого  шторма,  который  бы перекрыл рев действующего
машинного  отделения.  Третий класс располагался  в  салонах:  отдельных для
мужчин и для женщин - в  них ночью навешивались гамаки и ставились койки, но
эти  скопления  людей показались  ей  ловушками,  где  спальные  места  были
пронумерованы и предназначены для поимки таких,  как она,  "зайцев". Поэтому
она стала присматриваться  к площадкам,  огороженным для  эмигрантов,- тоже,
слава богу, раздельным. Они представились ей более безопасными  - но там, за
полчаса до отбытия,  все  было  поделено, разграничено  и впритык  застелено
разноцветными  лоскутными  одеялами  -  стояли даже  бедуинские  палатки: их
хозяева возвращались  домой после  кочевки  во  Францию. Соваться туда  было
опасно: отогнали  бы, как чужую собаку, и  подняли шум, от которого бы ей не
поздоровилось.  Поэтому она  решила дождаться Тулона и ночи - а там будь что
будет.
     До Тулона  она просидела в  баре:  это  был  все-таки ее первый морской
вояж, и она позволила себе кое-какие вольности - а именно ситро, оказавшееся
невероятно  вкусным,  и мороженое:  тоже,  как  она  сказала  себе, хорошего
качества. В Тулоне она начала волноваться. К счастью, того, чего она боялась
больше всего:  поголовной проверки  документов,-  не было; кто-то из команды
стремительно прошел по  палубе, объявил остановку и спросил, все  ли  готовы
выйти, потому  что потом такой возможности  не будет и возвращаться придется
уже  из Алжира.  Он миновал и бар - она в это время с особенным пристрастием
изучала  дно  стакана  с мороженым, и  офицер конечно  же не обратил  на нее
внимания. Пароход наскоро принял  новых  пассажиров, развернулся,  отошел от
Тулона и взял курс на юг, к берегам Африки.
     Впереди были  сутки  ходу.  Пароход  был  новый, с мощными двигателями,
делал  пятнадцать-двадцать  узлов  в  час,  а от  Марселя до  Алжира семьсот
пятьдесят  километров.  Никто по-прежнему  не следил  за  пассажирами  и  не
проверял билетов - видимо, все должно  было решиться ночью.  Чтобы скоротать
время, она  попробовала завести разговор со  сверстницами из первого класса,
но  матери тут же  отозвали дочек  и начали  выспрашивать  у  них,  кто  эта
случайная  попутчица:  буржуазия, как  известно,  сама оберегает  себя, если
полиция не выполняет своих обязанностей. А может, они сами  были любопытны и
им тоже  недоставало развлечений. Рене не рискнула  знакомиться  с матерьми,
крикнула  девочкам, что  идет к родителям, и направилась к  салону  третьего
класса. Это все прояснило и расставило по местам.
     - Видишь, она из третьего класса,- сказали мамаши дочкам.- Всем хочется
поговорить с кем-нибудь из первого. Будто мы какие-то особенные...
     На подходе  к  третьему  классу  стояли спасательные шлюпки,  прикрытые
брезентом. Рене как бы из любопытства заглянула  в одну  из  них.  Там можно
было  свернуться  клубком  и  спрятаться.  Она,  однако,  не  научилась  еще
чувствовать спиной опасность. Какой-то добродушный матрос выплыл из мертвого
пространства позади нее и заглянул вместе с ней в шлюпку:
     - Смотришь, выдержит ли тебя?
     - Ну да. Сколько сюда влезет, если тонуть будем?
     Он построжел: суеверные матросы не любят подобных разговоров.
     -  Все кому надо, а вы  в первую очередь.  Давай вали отсюда. Любопытна
слишком...- И ей пришлось ретироваться.
     Хотелось есть. Для ресторана у нее не было денег - да она бы и обратила
на  себя внимание: если б села за столик. Есть на ходу тоже было рискованно:
все ели или за столом или в семейном кругу, устроив себе нечто вроде пикника
под тентами  или козырьками верхних палуб. Она снова пошла к эмигрантам. Там
было жарко, душно и  стоял  невероятный грохот  от машин, которые здесь были
совсем  рядом.  Она  повернула  назад. Еще немного, и на  ее курсирование из
конца  в конец парохода должны были  обратить внимание. Делать  было нечего,
оставалось  ждать  чуда,  но когда  его  сильно  ждешь,  оно  в  самом  деле
случается.
     В  отстойнике  для  женщин-эмигранток,  в  спертом,  зловонном,  душном
воздухе,  накалившемся  от прямого солнца и вибрирующем от махового движения
гигантских колес, от этого земного ада, у одной из арабок начался припадок с
бессвязным криком и столь  же бессмысленными  телодвижениями: она рвалась из
рук  родных,  извивалась,  как  большая ящерица,  билась головой о палубу  и
кусала  губы  до крови.  Рене  поняла, что  пробил  ее  час.  Она  назвалась
студенткой-медичкой, подскочила к припадочной, стала уговаривать, удерживать
и упрашивать ее, так что ее родственники,  пришедшие в ужас от происходящего
и боявшиеся, что их выбросят за борт вместе с одержимой, успокоились и  даже
стали относиться к ее безумству как  к болезни: раз ею занялся доктор,- а не
как к бесовской пляске, как они сами  вначале думали. Отныне  Рене была  при
деле,   а  действующий  человек  порождает  куда   меньше   подозрений,  чем
бездеятельный,- он их просто не вызывает. На пароходе началась тревога: и до
первых классов дошли ее смутные отголоски, в третьем же царила паника: арабы
боялись психической заразы - того, что с ними в  жаре и  шуме случится то же
самое. Больную  изолировали в медицинской каюте, и Рене  неотступно смотрела
за  нею. Старания ее были приняты  с благодарностью.  Пароходный  доктор,  в
мундире, со шкиперской бородкой, если что когда и знал, то давно забыл и был
рад  любому совету и, тем  более, помощи. Из подходящих лекарств  у него был
только бром - зато в преогромном количестве; он прочел надпись на этикетке с
помощью Рене: она хорошо знала латынь, из которой он помнил лишь "мисце, да,
сигна"  <i>("Смешай, выдай, обозначь." Примеч. авт</i>.) Вдвоем они  выдали больной
около  полулитра  четырехпроцентного  брома,  после чего та  мирно  заснула:
здоровью ее отныне ничто не грозило. Врач был в восторге от Рене и от успеха
их лечения. Он предложил ей отправить  больную назад в  эмигрантский отсек и
посидеть  с  ним наедине,  но Рене отсоветовала  ему делать  это: вдруг  все
начнется снова  - он послушался,  потому что  по складу своему был склонен к
подчинению. Рене  попросила  поесть - он ушел и принес  из камбуза  котелок,
которого хватило бы на четверых матросов с избытком.
     Рене  дождалась  глубокого вечера: на море  быстро темнеет -  и  повела
больную,  шатающуюся   от  избыточной   дозы  брома,  к  родственникам.  Она
отказалась  от  гостеприимства  доктора и сказала, что пойдет  спать в каюту
второго класса. На  деле  она  провела  ночь  в семье  больной,  где  к  ней
отнеслись как к принцессе берберского племени: отец вышел из  палатки, и она
заночевала  в ней: на ковре,  укрытая  одеялом и со всех сторон  подоткнутая
подушками. Ночь была свежа, и эти предосторожности оказались нелишними.
     Утром  никому в голову не пришло  проверять  билеты на выходе  - все  с
нетерпением ждали города.  Алжир вскоре показался впереди, на курсе: широкая
подкова  из  европейских домов  и  улиц,  окруженная  по  бокам серо-желтыми
песками и  дюнами побережья, а  сверху и снизу -  какой-то  особенно чистой,
бездонной  голубизной  неба  и  моря:   пестрый,  телесного  цвета  моллюск,
стиснутый сверху и снизу полукружными синими раковинами.
     Пассажиры вышли  толпой на  берег.  Арабы чинно распрощались  со  своей
спасительницей: они спешили в горную часть Алжира. Пароходный доктор подошел
к ней.
     -  Где  вы были? Я везде искал вас ...- И ей пришлось дать ему  понять,
что  его любопытство не вполне прилично. Он  обиделся, запоздало приревновал
ее, назвал  сквозь зубы шлюхой и оставил в покое. У него, как он думал в эту
минуту, были самые  серьезные намерения на ее счет - поэтому он и счел  себя
вправе обозвать ее таким образом...
     Она была в Алжире. Было два часа дня. Ей  нужно было попасть  в городок
Джемму.  До него было пять километров и шел автобус: если  верить  Шае и его
клочку  бумаги. Автобусная  остановка была  в дальнем пригороде. Она  прошла
через  старую  арабскую  часть Алжира,  где вместо улиц  были  узкие  крутые
лесенки,  по которым могли забраться только  ослы и люди, дошла  до  окраины
города,  за которой  тянулась сухая  степь, ничем не отличимая  от  пустыни.
Автобус оказался перестроенным автомобилем со снесенным верхом и со стоящими
в ряд дощатыми сидениями, так что  никто не смог бы угадать, какой модели он
принадлежал изначально; он не отправился  в путь, пока не  заполнился людьми
до отказа.  Так  или  иначе,  но она добралась до  Джемму.  Это  был военный
городок, главным украшением которого была  высокая  железная решетка  вокруг
военной части.  У ворот  стоял  часовой, тут  же  по соседству  -  окно  для
справок. У  нее хватило ума назвать себя невестой  рядового. За перегородкой
сидел  усатый  рослый сержант: в первую минуту  он показался ей  любезным, в
следующую вежливость его обернулась наглостью.
     - У вас есть разрешение на свидание? - спросил он.
     - Нет, я только что приехала.- Тут-то он и переменился:
     - Оставьте заявление и приезжайте, когда вызовут.
     - Когда?
     - Может, через две недели, может  - никогда. Как  вести себя будет. Вот
если вы б были проституткой, тогда другое дело!..- неожиданно прибавил  он и
засмеялся - вместе с молчаливым напарником, который сидел рядом.
     Ей  бы  обидеться за себя и  за всех невест  Франции,  но ей было не до
этого.
     -  Вы  шутите, конечно,-  сказала она.- А  мне нужно  сегодня же с  ним
повидаться.
     - Только  по  разрешению капитана!  -  повторил  он,  и  в  голосе  его
зазвенели  медь  и железо армии,  после  чего  окошко с  шумом захлопнулось:
видно,  она  не  приглянулась  ему  своим  ученым   видом  и   педантической
назойливостью.
     На площади перед  воротами ходил  армейский патруль, вокруг были  дома,
лавки  -  среди  них  должна была  быть  гостиница,  о  которой  сообщал  ее
предшественник, любивший ездить с удобствами.
     Гостиницу  она  нашла быстро.  Хозяиномь  ее был загоревший до  черноты
испанец:  она  поняла  это  по  обрывкам  фраз,  которыми   он  обменялся  с
работником. Ему  было около пятидесяти  - возраст внушил ей спокойствие,  но
приветливым  его назвать было трудно:  говорил он  с привычным  и застарелым
ожесточением.
     - Не пустите меня переночевать?
     - На сколько?
     - На ночь. Завтра к капитану пойду  - просить о свидании с солдатом.  Я
его невеста.
     Он поглядел испытующе, поверил ей, спросил на всякий случай:
     - Совершеннолетняя? Документы есть?
     - Нет. То есть документы есть,- и полезла за ними в сумочку,  с которой
не расставалась.- Но мне нет еще восемнадцати.
     - И  не  доставай.  Несовершеннолетнюю  не  возьму.-  Это  было  второе
упущение Шаи - не менее опасное, чем первое.
     - Куда ж мне деться?
     -  Туда,  откуда  приехала. Тут  военная зона: видишь,  патрули  ходят.
Найдут тебя, так  меня взгреют, что не откупишься.  Поезжай в  Алжир -  пока
автобус не уехал.
     - Возьмите хоть до утра посудомойкой.
     - Зачем?  - Он присмотрелся к  ней, думая, что она предлагает ему нечто
иное, отказался: - Езжай. Мне эти торги надоели. Зачем?  Вечером целая орава
понаедет  -  не буду  знать,  куда  от нее деться.  Жену  не могу  привезти:
неприличное заведение  стало. А оно всегда так  и  было. Армия не может  без
этого...- и, произнеся эти непонятные слова, ушел во двор своего заведения.
     Она  пошевелила  мозгами и  сообразила,  что к чему.  Это  было  второе
указание оракула, но на подобное перевоплощение ей надо было еще решиться  и
не влипнуть при  этом в историю.  Пока что  нужно было вернуться  в Алжир: в
этом малолюдном месте ничего не  стоило привлечь к  себе внимание -  хотя бы
из-за скуки, которая одолевала патрульных посреди пустой площади. Она уехала
в том же тряском вездеходе, что  и приехала сюда,  и  пошла к  морю -  снова
через  старую  часть города.  Положение ее  было безвыходно,  но  философия,
которую   она  только  что   сдала,   учила  ее,  что   таких  положений   в
действительности  не бывает:  безнадежность - в нашем воображении, а в жизни
полно  потайных  дверей: их надо только найти и -  не взломать  - а, смазав,
тихонечко открыть,  чтоб не скрипнули. Она увидела баню и пошла прежде всего
туда: смыть с себя двухдневный пот  и пыль, налипшие  на нее на пароходе и в
Алжире.  Она заказала отдельный номер:  несовершеннолетних туда, слава богу,
еще пускали -  растянулась  во  весь  рост в теплой  ванне и заставила  себя
расслабиться. Мысли ее сами собой выстроились в ряд и приняли верный оборот.
У нее была зацепка. Надо было искать проституток: они наверняка собирались в
Алжире -  и ехать с ними, представившись  невестой  солдата, которой не дают
свидания: слово  "невеста"  священно  для всякой девушки. В  конце концов, в
достижении своих целей она уже  не раз прибегала к помощи уголовного мира, и
ничего страшного в этом не было: никто не посягал на нее - это были такие же
люди, как она, только с другого берега жизни...
     Пока  она  растягивалась  в горячей  бане,  стемнело.  На  улицу  вышли
девушки,  стоявшие  в  тени домов и в дверях кафе  в ожидании клиентов.  Она
стала  подходить к ним:  как делают это неопытные  молодые  люди  в  поисках
временной подруги,-  от  нее  шарахались,  не понимая,  чего  она хочет, или
подозревая  нечто  особенное.  "Проходи, проходи!"-  слышала  она  от каждой
второй и не могла объяснить им, чего хочет: здесь плохо знали французский  -
для уличной  торговли было достаточно двух-трех знаков и столько  же  чисел.
Наконец  она  набрела  на более приветливую особу, которая от нечего  делать
заинтересовалась ею и поняла, что ей нужно.
     - Джемму? Кто туда едет - не знаешь, Фатима?
     Фатима, стоявшая  рядом, мельком глянула на предполагаемую конкурентку,
проворчала:
     -  Кого  везут,  тот  и  едет...  Саида  надо  спросить. Хочешь  к  ним
присоединиться? Там без тебя много желающих.
     Фатима слишком хорошо говорила по-французски, и сама ирония ее  звучала
по-марсельски.
     - Да нет. У нее там парень служит. Повидаться хочет.
     -  Зачем? - пренебрежительно сказала та,  но подошла ближе.- Посмотрела
бы ты здесь на них - больше б не приезжала.
     - Я люблю его,- сказала Рене с чувством.
     Фатима насмешливо глянула на нее,  но любовь - это вторая после свадьбы
священная дойная корова для всякой нормальной девушки.
     - Поговорю с Саидом,- обещала  она.-  Идти надо для этого.  Он  в  кафе
сидит, в кости режется. Просаживает  все, что с  нас собирает. Тоже вот - на
кой с ним связались?
     - Я постою,- сказала первая.
     - А если снимут? Кто место стеречь будет? Не она же?..
     Все,  однако, кончилось благополучно, никто никого не снял, и через час
Рене   болталась  в   набитом  до  отказа  девушками  автомобиле,  таком  же
необъезженном и тряском, как  и  первый. Девушки гоготали, толкали  и щипали
друг друга:  предстоящая встреча с солдатами возбуждала их -  несмотря на их
профессию и  на отвращение к любви, которое они должны были испытывать. Рене
они  словно не  замечали.  Они  приехали в  ту  же гостиницу. Хозяин-испанец
разместил девушек на первом этаже, в чуланах и подсобках, и велел до поры до
времени не высовываться.
     - Господи! Это ты опять? - только  и сказал  он, увидев дневную гостью.
Рене пошла  на  обдуманную  по дороге  хитрость: заговорила с ним на ломаном
испанском  и   довольно   бойко  произнесла  приготовленные  заранее  фразы:
по-немецки  она  говорила  свободно,  на  испанском  хуже.  Но  хозяину было
достаточно и этого: на его языке в Алжире почти не говорили.
     - Откуда ты испанский знаешь? - удивился он.- И что раньше не  сказала?
Я б  тебя устроил - не пришлось  бы с этими шалавами договариваться.  Откуда
ты?
     -  Из  Тарба.  Верхние  Пиренеи,-  соврала  она.-  У  нас  там  говорят
по-испански.
     - Я знаю! Пиренеи!  - вздохнул он.-  Когда  я  их увижу? И  парень твой
оттуда?
     -  Парень  из  других  мест,-  без  запинки  солгала  она  и  прибавила
загадочно: - Познакомились случайно.
     - Любовь с первого взгляда? Так у меня и с женой было. Она андалусийка,
а я из Сарагоссы. От вас недалеко. Что ж делать-то?
     - Они обещали мне его вызвать. Через первого, кто придет.
     Хозяин покачал головой:
     -  Ну и  ну! На что только  любовь не идет? У  тебя наша кровь - южная.
Ладно. Пока что я тебя хоть не с ними,  не в хлеву этом, поселю, а на этаже,
где у меня приличная  публика ночует. Только ты уж  извини, утром  я тебя  с
ними выпровожу. Потому  как  в  самом деле нельзя. У меня  здесь не  полиция
даже,  а  военная администрация. С теми  все ясно: деньги берут, а эти - как
найдет  на них, упрутся  иной раз, как ослы. Уже и  деньги не нужны, до того
заупрямятся. Сколько ни имею дела с военными - что им надо, понять не могу.
     - Проституток пускают, а невест нет,- в тон ему пожаловалась она.
     -  Это-то как раз понятно!  -  возразил  он.-  От невест они  тосковать
начинают, в петлю лезут, а от девок им только веселей служится.
     Ее покоробила эта мужская логика, но она не подала виду.
     - Сколько я вам должна? За номер.
     - Да  ничего ты  не должна. Буду я с любовников деньги брать?  Жене  бы
тебя показать, да, видно, в другой раз. Когда снова приедешь. Я тебя тогда у
себя  в  Алжире  поселю.  У меня там  квартира, а не  как  здесь  -  бордель
армейский...
     Гостиница,  как   все  типичные  арабские  дома,  состояла  из   двора,
окруженного  со всех  сторон двухэтажным, квадратным  в плане строением.  На
первом этаже ("ре д'шоссе" по-французски) были  вспомогательные помещения  и
удобства - туда  и попали наши веселые девушки; на втором - галерея из более
приличных комнат,  соединенных между собой  коридором, обнесенным деревянною
решеткой. Хозяин дал ей чистую ухоженную комнатку  в конце коридора (чтоб не
маячила  у  всех  на виду) с  видом на три серебристых  оливковых дерева под
окнами: других  деревьев здесь не сажали. Она  села и стала смотреть в окно.
Одна  из  девушек с первого  этажа  вошла к  ней, забралась  без стеснения с
ногами в плетеное кресло, и Рене, по-крестьянски чопорная, отметила это  про
себя с неодобрением. Алжирка хорошо говорила по-французски: поэтому ее к ней
и прислали.
     - Хорошо у тебя как. Будто ждешь полковника.
     - Я жениха жду,- сказала Рене ей в отместку.
     -  Да я знаю. Поэтому и  пришла. Тебе придется дать.  Там три франка на
выходе платят и пять франков сержанту. Он столько  же, сколько я, получает.-
Рене, не говоря  ни слова, полезла в туфлю, в которой держала сбережения.- В
туфле держишь? Это правильно:  мы тоже так. Только туфли другие  надо - чтоб
не  соскакивали,-  и  оглядела Рене  с  головы до ног.-  Это ты в таком виде
приехала? И на пароходе так ночевала? -  На Рене была  белая, сильно помятая
блузка и длинная черная юбка.- Кто тебя провожал сюда вообще?
     - Никто.  Сама.-  Тут  Рене сказала правду: Шая  до  таких  мелочей  не
опускался. Она подала  требуемые деньги. Девушка  спрятала их  во внутреннем
кармане шаровар.
     - Завтра  на рынок пойдешь и такие же, как у  меня,  шальвары купишь. И
красную кофточку: чтоб не пачкалась.
     - Да  я вообще, боюсь,  отсюда  не уеду.-  Рене решила, что  одно  дело
сделано,- надо думать о следующем.
     - Это почему?
     -  Я несовершеннолетняя,  мне в Марселе билет дали только до Тулона.  А
дальше зайцем ехала.
     - Дадут! - уверенно пообещала та.- Нам это тоже говорят,  а мы им: кому
там нужны совершеннолетние? Деньги надо сунуть, короче говоря.
     - Сколько?
     -  Десятки  хватит.  Надо  только тебя подкрасить  будет.  А то  ты  на
какую-то институтку похожа. Хочешь, сейчас размалюю? Хотя у тебя жених:  еще
выгонит. Как его найти, кстати говоря? Я первого ж пошлю, кто с меня слезет.
     - Бернар Бегу.
     - Как он выглядит хоть? Этот Бернар Бегу твой!
     Рене замешкалась: ей забыли сказать, как выглядит жених.
     - В первом батальоне. Высокий.
     - Ну а еще что? Кроме того, что высокий.
     - Красивый. Что я тебе еще могу сказать. Курчавый.
     -  Курчавым он дома был - здесь обрили. Ладно. По фамилии найдем. Когда
мазаться будем? Сразу, как уйдет?
     - Завтра. Надо еще с хозяином распрощаться. Он обещал в следующий раз к
себе взять.
     - Да уж: если покрашу, не захочет.
     - В машине,- решила Рене.- Я с вами отсюда поеду. Рано утром.
     - В машине трясти будет, не знаю, что получится. Как хоть звать тебя?
     - Марией.
     - Магдалиной? Ладно. Занятно с тобой. Какая-то ты необычная,- и, сделав
это проницательное заключение, девушка  легко соскочила  с кресла и  сбежала
вниз, где ждали вечерних посетителей...
     Бернар  Бегу оказался  невысоким  -  ниже  не бывает,-  наголо  обритым
парнем, с  вытаращенными глазами  и с  обиженной  физиономией.  Он кипел  от
злости на начальство, на судьбу, отправившую его в это пекло, и на сержанта,
который взял с него пять франков за свидание с невестой.
     - Он же не  знал, что я невеста? -  вступилась за сержанта  Рене: она и
здесь стояла за справедливость.
     - Ну да не знал! Весь полк в  курсе! Невеста под видом шлюхи  приехала!
Засмеют теперь.  Я ему  говорю:  какие ж деньги, когда своя приехала,-  а он
мне: а мне какое дело? Я, говорит, твою кралю в окошке видел! Вот гад! На  -
тут  чертежи,  ценные  очень.   Мы  танк  ремонтировали:  меня  в  ремонтные
мастерские  сунули, потому  что я, видишь ли, им строй порчу.  Не той  ногой
хожу, и глаза из шеренги  вываливаются. Вот я им и покажу,  как у меня глаза
вываливаются! Новые  чертежи охраняют,  как сокровище какое, а что в  ремонт
идет, им уже и не нужно. Идиоты!
     Рене испугалась чрезмерного шума: он был слишком громогласен.
     - Говори  шепотом... Если  проверять будут, меня Марией звать. Родом из
Тарба. Ты, кстати, откуда?
     -  Из Лиона. Кто  тебя проверять  здесь  будет?..  И как это  я с тобой
познакомиться мог, в Тарбе этом?
     - Так уж вышло.
     - Никто в наших местах на стороне не женится.
     -  Ну  сделай  для  меня  исключение,-  пошутила  она,  а он  понял  ее
превратно, по-своему, и недоверчиво на нее уставился:
     - Прямо здесь?
     Она опешила от такой дерзости.
     - Нет, потом когда-нибудь. Когда  из армии вернешься... Сейчас я думать
буду, куда твои чертежи деть. В чем ты их принес?
     - В рукав засунул.
     - И я тоже так сделаю,- и заложила чертежи в рукава кофты.
     Он все медлил и мешкал.
     -  Слушай, но как же так? Я  пять франков  заплатил,  у меня все  кипит
внутри... Дай хоть денег, я к этим пойду.
     - Прямо от меня?
     - А что? Наши так делают. Не хотят своих девок портить. Дашь?
     - Дам. Сколько?
     - Десять, наверно.
     - Они говорили, пять.
     - Ну  пять. Хотя чертежи больше стоят...  Я думал, может,  сразу  двоих
взять...
     Она дала ему десять франков  и вписала их в тетрадь: чтоб не запутаться
в расчетах...
     Утром в машине над ней потешались:
     - Высокий! Ты что, лежала только с ним,  что не разглядела? И красивый!
Страшнее не бывает. Глаза  как вылупит! - Одна  из  девушек узнала его лучше
других и смеялась поэтому громче прочих. Впрочем,  ее веселость не  заражала
подруг: девушки больше всего на  свете хотели  спать и мужчины  не только не
интересовали их, но, полагали они, лучше бы их вообще на свете не было.
     - Давай  я тебе макияж сделаю,-  сказала та, что приходила вечером: она
была  бойчее   и  наблюдательнее  прочих.-  А  то,  гляжу,  совсем  закисла.
Поругалась со своим, что он сразу к Зулейке побежал?
     - Поругалась,- честно призналась Рене.
     - Из-за чего?
     - Все из-за того же. Столько не виделись, а ему только это и надо.
     - Врешь  ты  все,-  сказала она,- а  зачем,  не знаю. Кто  из-за  таких
пустяков  ссорится? И разве так ссору с  женихом переживают?  Ладно, давай я
тебя разукрашу,  чтоб к тебе  вопросов больше не было,- и достав из глубоких
карманов  румяна  и  белила,  начала приводить  лицо Рене  в соответствие  с
правилами ее новой профессии. Машину трясло, рука гримерши дрожала - вышло в
итоге нечто похожее на павлиний глаз или на разрисованного боевыми  красками
индейца.- Вот теперь порядок,- сказала  она.- Теперь к тебе никто приставать
не будет.
     Девушки дали ей из  своих запасов старые шаровары и кофточку - так  что
не пришлось  даже  заезжать на рынок - и  заставили водителя  довезти  ее до
порта, а там передали знакомым,  направлявшимся во Францию.  Ее приняли,  не
задавая  лишних вопросов и  не отягощая себя лишними о ней заботами. Одна из
девушек  взяла  билеты на  всех: она знала кассира и зашла  к нему с заднего
входа - потом все  гуськом,  провожаемые игривыми взглядами  членов команды,
проследовали на пароход и расположились  в зоне для эмигрантов, вдоль борта,
где было  удобнее  спать  и  где никто не наступал  на тебя,  отправляясь на
прогулку  к местам общего пользования.  Во время плавания девушки  вели себя
безупречно, и когда кто-нибудь заигрывал с ними, отвечали примерно так:
     - Иди иди! Мы не на работе. Ступай к порядочным: это они  когда  попало
трахаются, а мы девушки честные, даем только на работе...
     Она обернулась в Марсель и  обратно за пять  дней. Шая вытаращил на нее
глаза, когда она вынырнула на одной из явок.
     - Уже?! Пустая, наверно?
     - Почему? - и подала чертежи танка.
     - Ничего не понимаю! И сколько это все стоило?
     - Сто двадцать восемь франков.
     - Всего?! Да туда одна дорога двести.
     - Это  когда совершеннолетние билеты берут, а  у несовершеннолетних все
иначе,- и  рассказала ему о своих злоключениях.  Он схватился за  голову, не
зная, как извиняться перед ней, но просмотрел все-таки тетрадь расходов.
     - А это что за тринадцать франков?
     - За любовь.
     - Какую? Чью? - не понял он и глянул подозрительно.
     -  Бернара  с  проституткой.  И  сержанту   надо  было  отстегнуть,-  и
рассказала ему еще и эту эпопею, после которой  он застыл  за столом, закрыл
голову  ладонями и скорчил невообразимую мину: он был экспансивен и, когда у
него не хватало слов, обращался к языку жестов.
     - Ох уж эти католики! - сказал он только.- Доведете меня до колики!.. А
что  у  тебя в  руке? -  Теперь, когда она отдала  ему папку с чертежами, он
увидел лежавшую  под  ней  книгу  (которую она взяла с собой в Алжир,  но не
нашла времени для чтения).
     - Гуго Гроций,- отвечала она.- Интересная, между прочим.
     Это отбило у него последнюю охоту разговаривать:
     -  Все, ступай,  больше нету мочи! -  и  вернулся  к чертежам,  которые
притягивали его куда больше: - Посмотрим, что ты привезла. Жаль, если ерунду
какую-нибудь.
     - Это уж не моя вина будет,- сказала она  и прибавила: - Он сказал, что
в ремонтных мастерских к чертежам относятся легче, чем  в проектных бюро. Их
там взять легче.
     - Это  он правильно сказал,- оценил  Шая.- Это учесть надо... А знаешь,
что отец твой отчудил?
     - Нет.
     - Снова отказался от денег, которые я ему  предложил и которые сам же и
просил у меня. Все, говорит, больше не надо.
     - Настроение переменилось, значит.
     - Да? - Шая посмотрел  недоверчиво.-  Вы,  французы, гляжу, все немного
чокнутые...  Бери  неделю отпуска.  Закончи дела  свои. Тебе нужно со  всеми
рассчитаться,- напомнил он.
     - Я помню. Это меня больше всего и пугает...
     Ей надо было уйти из  комитета и всех оповестить о своем отступничестве
-  таково было  задание  уже не  Огюста,  а Филипа и Шаи.  Она собрала своих
комсомольцев: их к этому времени  было больше,  чем тогда,  когда она пришла
сюда,- и старших товарищей, явившихся с Дуке вместе. Она объявила  всем, что
уходит из  комсомола,  потому  что  решила  всецело  посвятить  себя учебе и
последующей  практической  деятельности.   Ей  сначала  не  поверили,  потом
опешили,  поняли  до  конца,  что она  сказала,  и  посмотрели  на нее с тем
смешанным чувством боли, растерянности, отвращения и разочарования, с  каким
глядят  на неожиданных  предателей.  Ей  не  подали и  руки  на  прощание  и
проводили молчанием,  и  она до последних дней жизни запомнила и их взгляд и
ледяное безмолвие. Она стала предательницей и, не будучи  ни в чем виновата,
ощутила на себе незаслуженное клеймо позора...
     На ее место сел Бернар, которого протолкнул Ив;  впрочем, Бернар и  сам
уже  научился  довольно  бойко  болтать  на  том  птичьем языке, на  котором
говорили тогда (и потом тоже) многие партийные активисты, и  не портил общей
картины.
     Другой холодный душ вылила на нее Марсель Кашен. Рене пришла на лекцию,
села по  старой памяти возле нее  - послушать о  реформах Солона и Клисфена.
Марсель, увидев ее, пришла в ужас:
     - Рене! Мы не можем больше общаться! Ты же знаешь, вся  наша семья  под
наблюдением полиции! Не дай бог, отцу  опять  что-нибудь припишут! Это будет
катастрофа  для партии -  если его снова выведут из строя. Мы не  имеем даже
права разговаривать с нелегалами!..- и отсела от  нее,  как от ядовитой змеи
или скорпиона.
     Рене не стала  слушать про  Солона и Клисфена, собралась и пошла домой,
злая на нее и до глубины души оскорбленная...
     А чертежи  танка оказались древними  как  мир - он  был построен еще до
войны и  не представлял собой никакого интереса. Но это уже  не вина, а беда
шпиона,  когда   он,  рискуя  головой,  достает,  вырывает  зубами  то,  что
оказывается никому не нужно. Это промахи и просчеты его прямого начальства.


        23
     Рене стала курьером, собирающим почту, которую готовили ей  другие. Оба
института пришлось оставить. Она рассчитывала когда-нибудь в них вернуться и
написала в обоих заявления о временном уходе по семейным обстоятельствам, но
конца   этим  обстоятельствам   видно  не  было.   Оказались  невозможны   и
самостоятельные занятия: чтоб подготовиться к сдаче экзаменов экстерном.  Ей
было не  до учебы. Она стала жить по  календарю  и по часам, в ней включился
внутренний  счетчик: от одного поручения к другому. Занятия наукой не терпят
такой суеты и дробления времени, им нужно отдаваться целиком и без оглядки -
она же стала считать каждый  прожитый день, часы и  минуты.  Так происходит,
когда человека в чем-то сильно стесняют, вяжут по рукам и ногам: в тюрьме, в
ссылке,  в  армии -  а она  была  теперь рядовым Красной  Армии. Новая жизнь
изменила  ее. Она и вести себя  стала  иначе: чувствовала себя  увереннее и,
странным образом, беззаботнее и беспечнее, хотя именно теперь в ее  жизни  и
появилась  настоящая  опасность:  она  была  из  тех,  кого  внешняя  угроза
подстегивает и открывает в них запертые до того шлюзы...
     Конечно  же ей по-прежнему мешали и  не давали покоя рогатки и препоны,
связанные  с  ее  несовершеннолетием. Ночевать  у  товарищей  по  партии  не
разрешали  правила  конспирации,  а  гостиницы  были  для  нее закрыты.  Она
старалась  ночевать в поездах,  заранее сверяясь с расписанием, но поскольку
она могла позволить  себе только места в общих вагонах, спать приходилось на
ветру  и  на  проходе. Беда  была  в том,  что  русские  - а  за  ними и  ее
французские руководители - были сосредоточены на  прибрежной  полосе: кто-то
хотел знать все о ее состоянии и о кораблях, стоящих на рейде и на приколе,-
будто  завтра хотел  высадиться  здесь  с десантом. Полиция  в таких  местах
особенно придирчива:  где-нибудь  в  сельской  местности  ее,  ни  о  чем не
спрашивая, без лишних слов,  пустили бы  на ночь - здесь же хозяева отелей и
слышать об  этом  не  хотели: им не нужны были неприятности. Кроме того, для
разъездной кочевой  жизни, которую  она теперь  вела, она  была недостаточно
экипирована.  Тот,  кто посвятил  себя подобной жизни, должен  иметь в своем
ранце не жезл маршала, а смену белья и одежды на случаи резкой смены погоды,
а  у нее такой не было: она довольствовалась одним платьем  зимой и другим -
летом, имея  дополнением  к ним  легкий плащ, который был хорош  днем, но не
спасал ночью;  одежда  на любую  погоду и  на  всякое  время года - один  из
немногих верных признаков обеспеченности и материального благополучия.
     Все это не могло не  кончиться плохо  - тем более  что в их  семье были
случаи  ревматизма и  она была простудлива. Как-то она  заболела  в  поезде,
протряслась всю ночь в лихорадке, с трудом вышла на  Гар-дю-Нор и, путаясь в
мыслях, начала соображать, что делать дальше. Прежде  всего надо было отдать
пакет, за  которым  она  ездила,  потом где-то  скрыться  и  заняться  своим
здоровьем. Домой идти было нельзя: она не знала, чем больна,- не хватало еще
заразить родных,  чтоб те ответили жизнью за  ее  сумасбродства.  От отца не
было толку: за ним  самим  нужен  был  уход,  и он непременно бы  сплавил ее
матери. К  Шае  не поедешь: надо было сначала звонить  посредникам и заранее
договариваться о встрече - он жил  в подполье, явки его каждый раз менялись,
а у  нее  не  было сил  провести  день на ногах на улице.  Она  взяла такси,
отвезла пакет по назначению: человеку, который служил почтовым ящиком, потом
поехала-таки в бюро к отцу - в надежде отлежаться там, но оно было заперто -
так же, как и снимаемая им квартира: он, со слов  соседей, в  очередной  раз
куда-то съехал никому не сказавшись. Тут  она вспомнила дом в Медоне: дома и
их  стены  имеют  свою   собственную  притягательность  -  когда  вам  негде
остановиться, вы вспоминаете в первую очередь жилье, потом его обитателей.
     Огюст, слава богу, был на месте: он жил теперь здесь постоянно, экономя
на квартире.
     - Это ты?  - удивился  он,  вовсе не обрадовавшись ее приходу.- У  меня
вечером конспиративная встреча. Может, завтра придешь?
     - Не могу. Я заболела.
     - Чем?
     -  Простыла,- сказала она и повалилась  рядом с диваном: оступилась или
присела раньше времени. Он разволновался, бросился поднимать ее.
     - Тогда  оставайся, конечно! Я положу тебя  в  спальню - думаю, они  не
заметят... Но врача я все-таки позову завтра, а не сегодня.  Нельзя, чтоб он
их видел...
     Она легла  в кровать с чужим, несвежим  бельем, но пренебрегла  этим  и
ничего не сказала: одеревенела, как корабль, получивший в  шторме  пробоину,
потерявший ход и отправленный моряками в  доки. Полежав некоторое  время без
движения, она позвала Огюста и попросила, чтоб он сел рядом.
     - Посиди со мной. Больше некому.
     Он молча сел рядом на стуле, в том же беспогонном мундире, уже порядком
поизносившемся. Она отметила это  про себя, хотя ей должно было быть  сейчас
не до этого.
     - Жар и голова кружится... Так и умереть можно. А я еще ничего в  жизни
не испытала. Даже любви не  было...  Ляг со  мной, пожалуйста...- У  нее и в
самом  деле в  лихорадочном  жару, вместе  с предчувствием  близкой  смерти,
возник страх, что  она  не сделает  главного  в  жизни,  для чего рождены  и
предназначены женщины.
     Огюст вынужден был подчиниться, хотя мысли его были о чем угодно, но не
о  любовной связи  - он согласился на  ее настояния  лишь  после  длительных
колебаний  и  других  проявлений  мужской  слабости. Добившись  своего,  она
успокоилась, будто  совершила то, чего от  нее  требовала природа,  и с  нее
теперь нечего было взыскивать, и заснула. Огюста  же начала  мучить совесть,
он  позвонил от соседей руководителям,  перенес  встречу на  следующий день:
благо это  ничего в  истории  человечества не меняло - и побежал за жившим в
Версале доктором.
     Доктор пришел,  увидел следы  недавней  близости, решил,  что лихорадка
связана с нею (бывают и такие случаи), выслушал  нелепые разъяснения Огюста,
ничего  не понял, поглядел  на него как на любовного маньяка, и  снова - уже
внимательней -  на  больную. Он нашел у нее воспаление легких и настоятельно
посоветовал положить  ее в  больницу. Идти в больницу она не захотела и даже
открыла, чтобы  сказать  это,  глаза и губы. Врач  услышал ее  голос, увидел
выражение лица -  понял,  что в  происшедшем  виновны оба,  и потому обоих и
простил, сказал даже, что есть  медицинская школа, предлагающая это средство
как  лечение. Он  согласился вести  ее  на  дому  -  естественно, за хорошие
гонорары  -  и  ушел, предписав  кучу лекарств,  из которых, по  сегодняшним
понятиям, хорошо если одно-два были не вредны, а полезны для ее здоровья.
     Несмотря на лечение или  благодаря  ему,  ей  стало на  следующий  день
легче, она встала  и прошла  к  умывальнику.  Ей было неловко, она не хотела
повторять недавний опыт, сказала об этом Огюсту.
     -  Конечно,  конечно!  -  поддакнул  он  ей.- И  доктор это  запрещает.
Подождем, когда выздоровеешь...- И она не стала разуверять его или обсуждать
случившееся: чувствовала себя еще слишком слабой, почти безжизненной.
     - Так и не пришли твои заговорщики?
     - Я на сегодня встречу перенес.
     - Кто придет?
     - Барбе, Селор и Дорио.
     -  Господи!  Его  еще не хватало.- Меньше всего  на  свете ей  хотелось
сейчас встречи с этим человеком.- Может, мне уйти?
     - Никуда ты не пойдешь. После того, как все так хорошо началось.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Твое  состояние,- вынужден  был слукавить  он:  утром  он смотрел  на
приключение иными глазами, чем накануне вечером.- Тебе же лучше?.. Может, он
и не  придет.  В последнее  время  он  всех прокатывает...  Но я тебе  вчера
все-таки чем-то понравился?  - Он искал извинений  своему  поступку  и хотел
представить его порывом любви, захлестнувшим их обоих.
     Она усмехнулась:
     - Понравился.
     - Чем?
     - Своим  мундиром...  Ты же знаешь, я люблю бедных...- И хотя  он  ждал
совсем иного, ему пришлось удовольствоваться этим.
     Вечером пришли  конспираторы. Огюст  закрыл ее в спальне и  попросил не
слушать того,  о чем будут говорить в смежной комнате. Пришли только Барбе и
Селор,  два члена правящего триумвирата партии.  Третий, Дорио,  в последний
момент обманул  их  и не явился, чем они  сильно возмущались, а  Рене  этому
только  радовалась.  Она невольно слушала разговор из  спальни:  никогда  не
присутствовала на столь высоких совещаниях.
     -  Что ты хочешь от Дорио? - говорил  Барбе: голос  его она слышала  на
митингах, но сейчас, в отличие от трибуны, он звучал нотой ниже, надтреснуто
и бранчливо.- Это же  князь! Он будет  со своим  уделом переходить от одного
сюзерена к  другому и при этом никому не подчиняться! У него Сен-Дени, и ему
плевать на  все остальное!  И в  Бобиньи  такие  же!  Ладно, мы  с ними  еще
разочтемся - когда руки до них достанут.
     - Ничего, что она там? - напомнил другой - стало быть, Селор.
     - Да уж чего хорошего? -  проворчал Барбе: он был зол на Огюста за  его
неуместное  рыцарство.-  Этот  Огюст  всегда  кого-нибудь  себе приведет!  -
нарочно громко сказал он: чтоб слышала  больная в спальне.-  И непременно на
явочную квартиру!
     -  Может,  в сад выйдем?  - предложил Селор: он был более  покладист  и
снисходителен, что и было причиной того, что он не был первым в партии.
     -  Это  нет  уж.  Сегодня  свежо, а  я  только  недавно  с  радикулитом
развязался. Просто говорить будем тише...
     Они так и начали, но  потом языки  их развязались, и  они разве  что не
кричали. Рене не спала  и не бодрствовала, но  даже  в  таком  промежуточном
состоянии слышала их  военный совет, постоянно  перемежаемый  бранью. Верная
своему правилу не  запоминать  лишнего,  она не  вникала в их речи, но  они,
казалось,  сами этого добивались:  будто она  была публикой, на которую  был
рассчитан их ворчливый пафос. Они собирали голоса в предстоящем голосовании,
которое  представлялось  им решающим:  у  руководителей  партий  есть  такая
слабость - преувеличивать значение выборов.
     -  Как Федерация Севера? Она будет что-нибудь предпринимать?  Или опять
уйдет в  кусты?  Луи начнет  когда-нибудь  действовать? Или он  умеет только
подмахивать нашим и вашим? Огюст, ты у нас отвечаешь на Федерацию Севера? Ты
ведь  сам, кажется, оттуда?  Не  партия,  а  удельные  княжества!  Маркизы и
бароны, а не коммунистические руководители!
     Селор ответил за Огюста: выручил в трудную минуту.
     -  Что  Огюст  может?  Их  Москвой надо пугать.  Ты ведь  приехал с  ее
поддержкой  и благословением? - обратился он к  Барбе - не то с вопросом, не
то с утверждением.
     - Что Москва? - заворчал тот  сильнее  прежнего.-  Ты же знаешь  -  что
спрашиваешь?  С  Зиновьевым  у  меня  наилучшие  отношения,  а   с  Берзиным
(<i>Руководитель  разведки Красной Армии того времени.- Примеч. авт</i>.) не очень.
Он же требует, чтоб я чуть не лейтенантом его стал! Ведут себя как восточные
сатрапы! И, главное, никак между собой не договорятся. Зиновьев сам не очень
уверенно себя чувствует.
     - Может, тогда держаться за того, кто больше всех значит?
     -  Мы уже определились и взяли курс на Зину. Надо соблюдать приличия...
А Берзин ставит на Жака. У него с ним давно налаженные отношения.
     - Это плохо,- сказал Селор и снова не то спросил, не  то посоветовал: -
Но нашим этого знать не  надо? Пусть считают, что все в  порядке. Может, еще
десять раз переменится. Кстати,  и Москва не любит, когда  говорят,  что они
между собой не ладят.
     -  Это-то ясно,-  сказал Барбе.- Общие цели мне давно  ясны, мне сейчас
нужно голосование на Секретариате. Нужно потеснить Жака и выгнать эту старую
лису Кашена. А  заодно  и всех  профсоюзников. Надо,  короче  говоря, делать
ставку  на единение  сил  при дальнейшем давлении на тех,  кто так или иначе
связан  с  социалистами.  Это наш первый враг  сегодня. Так  ставят вопрос в
Коминтерне.
     - Опять социалисты,- вздохнул Селор.- Что они дались им так?
     - Все дело в них. Они, конечно, не первые наши враги -  слабаки, есть и
похуже, но они та  фигура, в противоположении  которой осуществится  в конце
концов  наше  единство   и  консолидация.  Это  диалектика,  закон  единства
противоположностей. Важен не враг, а жупел - не понятно?
     - Не очень,- сказал Селор.
     - Я вижу, и ты заражен их влиянием.  Надо будет  тебя послать  в  школу
Коминтерна.  Там все доходчиво объясняют - не  заметишь,  так выучишься... А
эта девочка - что она вообще делает? Кроме того, что живет с тобой, Огюст?
     - Работает на Жака. С самим Фантомасом.
     - Что?! - Барбе понизил голос,  но  так, что его  слова стали  слышны в
спальне  особенно отчетливо.-  Прямо  во  вражеском  логове?..  Тогда  пусть
переходит к нам. Раз твоим гостеприимством пользуется.
     Огюст подошел к двери и прикрыл ее - хотя был уверен, что Рене спит.
     - Я как раз об этом и думаю,- зашептал он заговорщически.
     Барбе повеселел:
     - Ну раз так,  с тебя все грехи снимаются. Старайся на полную  катушку.
Смотри  только,  чтоб тебя не переиграли, чтоб наоборот все  не вышло...-  И
Рене,  которой  надоел их мужской  треп,  закрыла глаза и  заснула:  ей даже
показалось в какой-то момент, что она выздоровела...
     Следующая неделя была идиллической. Рене поправлялась, Огюст окружал ее
заботой  и  вниманием.  Рене  потихоньку вела хозяйство, Огюст помогал ей  и
ежедневно, со скрытой целью,  осведомлялся о ее здоровье. Спал  он в  другой
комнате. Наконец он решил,  что она достаточно выздоровела для возобновления
телесной близости. Но начал он не с этого:
     - Слушай, я поговорить с тобой хотел.
     - Поговори.
     - Ты не слышала, о чем мы говорили на встрече?
     - Нет.
     -  О голосовании на  Секретариате. Оно,  кстати говоря, опять ничего не
дало. Все на своих местах осталось.
     - Может, это к лучшему?
     - Да не скажи. Нам не нравится, что русские слишком много на себя берут
и слишком многое у нас  отнимают. Мы  не рабы... Слушай, Рене. Учитывая наши
отношения теперь, может, ты будешь рассказывать мне, что у вас происходит?
     - Где?
     - У Жака и у Шаи.
     - Жака  я  ни разу не  видела, а то,  что делается  у нас  с  Шаей,  не
подлежит никакой  огласке.  Это же азы конспирации, Огюст... Это ты, кстати,
сказал Марсель, что я перешла на новое положение?
     Он хотел соврать, но не вышло, и он объяснился:
     - Ей нужно знать. У нее отец - видная фигура.
     - Которую вы хотите сместить?
     Он заупрямился:
     - Хотим. Когда сместим, тогда все будет иначе. А пока  так... Не хочешь
заняться любовью?
     - Нет. Я сегодня уйду.
     - Куда?
     - Домой - куда же? Там, наверно, меня хватились.
     -  Может,  все-таки останешься? Мы же хорошо эту неделю жили? Как муж с
женою - только что не спали вместе.
     - В этом-то и было самое лучшее.
     Он  не стал  спорить:  в  нем все-таки жило  какое-то  скрытое от  всех
благородство.
     - До следующей болезни, значит?
     - Значит, до следующей болезни. Или другого несчастья.
     -  Хорошие  перспективы,-  сказал он.-  Грустней  и короче романа я  не
видывал.- Она улыбнулась, и они расстались.
     После этого  Шая вызвал ее обсудить  кой-какие события.  Кроме  него  в
комнате  на  одной  из запасных,  сугубо  секретных  явок сидел  Филип,  что
означало,  что  разговор предстоит серьезный.  Филип был представитель Жака,
который  сам  на людях  не показывался  - это  было  бы  слишком опасно: его
характерный профиль знали многие.
     - Как себя чувствуешь? - до Шаи дошли известия о ее болезни.
     - Ничего. Все прошло. А что случилось? Англичане подвели? - В последней
посылке были материалы и с другого берега.
     - Да нет. Тут другая история, чисто французская...
     Он был необычно вежлив и  похож  на Блюма, на мудрствующего профессора.
Говорить ему было неловко, он  преодолевал  внутреннее сопротивление. Филипу
хотелось говорить еще меньше:  при  первых словах Шаи он  вдвинулся глубже в
кресло и поглядывал оттуда со скучающим, сторонним видом.
     - Какие  у тебя отношения  с Огюстом? - отставляя  в сторону приличия и
профессорские манеры, вдруг напрямик спросил Шая - и поперхнулся собственной
наглостью. Рене вспыхнула:
     - Это имеет какое-нибудь отношение к делу?
     -  К  нашим  делам  нет.  Но  тут, понимаешь,  кое-что  произошло.  Его
разобрали  на партийной  комиссии и  разжаловали. Не утвердили испытательный
срок и не  вернули  в Федерацию. Он под сомнением.  Надо,  конечно, чтоб это
утвердили  в Секретариате,  но так оно и  будет... Потому что  против него и
группы в целом выдвинуты серьезные обвинения...
     - Когда это было?
     - На прошлой неделе.
     -  Я  не  знала этого...  И поэтому  вы  спрашиваете,  в каких  я с ним
отношениях?..- Шая развел  руками,  а Филип неудобно повернулся в  кресле  и
застыл в напряжении.- Жила у него неделю - что еще?
     - Ты больная к нему приехала? - помог ей Шая.
     - И это известно... Откуда?
     - Да болтают. Они же языка за зубами держать не могут.
     - Болела. После Дьеппа, где опять не могла найти гостиницу.
     - Почему к нам не пришла? - тихо укорил он ее.
     - Куда?! Как бы я нашла тебя, Шая? Я с ног валилась. Приехала  к своему
связному. За что вообще я должна отчитываться?
     Филип резко  встал и вышел  в  соседнюю комнату, дав еле заметный  знак
своему товарищу, чтоб прекратил дознание.
     - За меня, наверно,- сказал Шая.- За  то, что не  обеспечил тебе явки и
не дал адреса на крайний случай... Теперь терзаться буду. Я ведь тебя больше
люблю, чем ты думаешь... Не хочешь, значит, рассказать о них?
     -  Нет,-  отрезала она.- Я нанималась работать против  капиталистов и в
пользу первого рабочего государства, а не против своих товарищей.
     Он покачал головой, поглядел с нетерпеливым осуждением.
     - Будем считать, что ты ничего не говорила... С ними плохо, Рене. Дело,
конечно, не в Огюсте, а в Барбе. Они собрали материал на симпатизирующих нам
моряков и решили  им  воспользоваться.  Понесли  его  в  Коминтерн  - там им
сказали,  что  этими  вопросами занимается Разведупр  Красной  Армии, а  они
заявили, что к ним там отнеслись не по-товарищески: в приказном тоне, видите
ли, разговаривали. Может,  кто-то  и получил  там  нагоняй: чтоб был  впредь
полюбезнее, но нам прислали четкое распоряжение,  чтоб мы от них отделались:
они  становятся  опасны.  Если будут еще кому-нибудь предлагать свой  товар.
Французы же любят поторговаться...
     Она пропустила мимо ушей поклеп на свою нацию.
     - Что значит - отделаться?
     - Успокойся - ничего страшного. Отправят  работать по профессии. Но для
них это хуже каторги. Это не мы с тобой, кто рискует каждую минуту.
     - Дорио тоже с ними?
     - Господи! Ты и Дорио знаешь! Собрала всех в одну кучу? Этот-то как раз
в последний  момент устранился, но  ты сторонись его больше всех, держись от
него подальше. Та еще птица! Значит, я пишу - с тебя все подозрения сняты, и
вообще ты золото, а не работник.
     - Это и писать нужно? - удивилась она.
     - А ты как думала?  Все в этой жизни  должно  быть занесено на бумагу и
изображено в  виде буковок  - никак  вы  эти прописные истины не поймете,- и
залучился  в  прежней,  сияющей,  чуть-чуть  маслянистой   улыбке,   которая
настолько выделяла его  среди прочих, что было совершенно непонятно, как его
до сих пор не поймали сыщики...
     С Огюстом  она встретилась  еще раз. Он сам вызвал ее в  Марсель,  куда
его,  как он  писал, сослали  на галеры - на небольшой сухогруз, совершающий
каботажные  рейсы вдоль берега Франции. Устроили его туда  по знакомству его
прежние морские товарищи -  может быть,  из того списка, который стал теперь
яблоком  раздора и гулял по  столам  заговорщиков. Центр, словно в  издевку,
поздравил его с этим устройством, сообщил, что продолжает считать  его своим
боевым   товарищем,  и  поручил  следить  за   береговой  линией:   отмечать
свершающиеся в ней перемены.
     Письмо от него привез его брат Роберт. Звали его так, потому что он вел
торговые дела в Южной Америке и там его имя в английском переложении звучало
солиднее  и убедительнее.  Он  пока  что  был  коммивояжером,  но  мечтал  о
собственном  деле.  Он приехал к ней из Марселя:  съездил к Огюсту и захотел
поговорить о нем; судьба брата его волновала - особенно теперь, когда он был
на другом конце земного шара и  не мог ни  помочь ему, ни как-то повлиять на
его положение. Не  будь этого  разговора, она, может  быть,  и не поехала  к
Огюсту,  потому  что  была на  него  сердита,  но Роберт растрогал ее  своей
братней заботливостью.
     - Я был у него только что - он мне про  вас  рассказывал,-  сообщил он,
как бы невзначай  посматривая на Рене и прощупывая ее  взглядом.- Он просил,
чтоб  вы приехали  к нему и взяли кой-какие письма, которых  он не  мог  мне
доверить... Что за странную жизнь вы ведете? - и  снова ненароком глянул  на
нее,  сверяя свои впечатления с  рассказом  о ней Огюста.- Вы,  правда,  еще
молоды, а ему сорок три - ему скоро на пенсию идти по морским правилам, а он
всего-навсего мичман. Что это  за пенсия будет, мичманская? Я про такую даже
не  слышал. Съездите к нему, пожалуйста. Я еще и денег  ему недодал: сказал,
что  нет, а  на самом  деле  пожадничал.  Вы же знаете,  мы, французы, народ
прижимистый.  Я  хорошее  дело с аргентинской бараниной  провернул,- грустно
похвастался он.- Перспективный рынок - хочу им заняться,- и подал ей деньги,
свернутые в рулончик.-  Извините -  в  таком виде,  походном. Нам приходится
верхом ездить:  засовываем в сумки - привыкли.-