- сдержанная и
осторожная в высказываниях.  К сожалению,  не  в поступках... А  с Паулем мы
старые  приятели, он  о вас,  кстати, самого высокого мнения,  а его  мнение
дорогого стоит. Так что мы говорим это вам из дружбы, а не как начальство...
     Он  подслащивал  пилюлю,  залечивал  только что  нанесенную  рану,  но,
несмотря  на  это, у Рене  было  ощущение,  что она  получила  оплеуху.  Она
обозлилась, внутренне напряглась,  но спорить не стала. Слишком  многое было
поставлено на карту, а он пытливо глядел на нее, ожидая ее реакцию.
     -  Договорились? -  поспешил  заключить он,  видя, что  она крепится  и
держит удар.- Не  стоит говорить лишнего.  Не  мы одни слухи  собираем...- и
повеселел, готовясь  закончить  разговор  на  более веселой ноте: - А  так -
учитесь,  радуйтесь  жизни,  знакомьтесь  с  Москвой, пока  это  возможно...
Сколько  вам? -  спросил он уже не  для  протокола.- Самого  главного  я  из
дела-то и не вычитал.
     Все  он вычитал  -  хотел только подтверждения с  ее  слов: возраст был
слишком уж неординарный.
     - Девятнадцать,- с гордостью сказала она: она была уже совершеннолетней
- во всяком случае по здешним установлениям.
     -  Господи!  -  только и сказал  он  по-русски  и отпустил  ее  душу на
покаяние...
     Каждый день  теперь  ее отвозили  в  машине  с  задернутыми  шторами на
Воробьевы горы,  где  в  глубине  отгороженной  высоким  забором  территории
пряталась школа Разведупра. К ней приходили офицеры и поочередно вели  с ней
уроки:  как к ученице из богатой  семьи,  которая может  позволить  себе  не
посещать общие занятия. Остальных  слушателей  школы она  видела  только  за
обедом, поскольку ели все-таки в общей столовой.
     Постоянных  учителей было четверо: по фотографии, по русскому и  два по
радиоделу -  один  по  теории,  другой -  по  ремеслу "пианистки". Они  были
деловиты, подтянуты  и  особым,  служебным,  образом корректны  и участливы.
Характерами  они  были,  конечно, разные: один стеснителен, другой вел  себя
свободнее, третий  обнаруживал начальственные нотки, но  у всех  было  нечто
общее  - не  холодок,  но  некая обособленность и закрытость: они  постоянно
помнили, что находятся  на службе, а она хоть и своя, но приезжая,- чтобы не
сказать  чужая. Во Франции, после "Путевки  в жизнь", она представляла  себе
русских мужчин беспечно и широко  улыбающимися  - эти же если такими и были,
то где-нибудь  на стороне, а  здесь  улыбались скорее из  любезности и ни на
минуту не расслаблялись -  будто их всех заперли на замок и на всякий случай
вынули из них ключики. Странно, что так  было именно с коренными русскими. С
евреями (или  русскими еврейского происхождения, поправляла она себя, потому
что для  француза  еврей не  национальность, а вероисповедание): например, с
Шаей  или  с тем,  кто ее  принимал в Управлении, ей было  легче, они быстро
начинали  понимать друг друга  и соответственно друг к другу относиться.  Им
нечего  было  скрывать:  кроме,  разумеется,  профессиональных  секретов,- с
русскими  же  между нею  и  ее  собеседниками  вырастала если  не  стена, то
перегородка вполовину роста:  поверху  можно  было  говорить, но  внизу  все
пряталось.  Эти  молодые люди  ничего,  например, не  говорили  о  себе;  из
посторонних тем обсуждалась погода или передаваемые по радио новости, но и о
них они говорили как-то слишком общо, не сопровождая их комментариями. Можно
было сказать, что они  хорошо вымуштрованы, но слово это к ним не подходило:
Рене казалось, что они были такими  и до поступления на службу - если  это и
не было у них в крови, то глубоко засело в привычках.
     Один,  правда,  проговорился - стеснительный  учитель теории радио. Она
спросила его, откуда у него такой  хороший французский,- он  сказал, что  на
французском говорили у него дома.
     -  За  это  и держат,- прибавил  он  забывшись,  после  чего  запнулся,
пожалел, что сказал лишнее, и с удвоенным  усердием  принялся  объяснять  ей
устройство  диода, которое она  и без  него  хорошо  знала по  учебнику. Эти
слова: "за  то  и  держат"  -  засели  в ее памяти,  и  она  часто над  ними
задумывалась.  Ей  было не  ясно, почему молодому Ивану Петровичу так важно,
чтобы  его тут  "держали", и что это  вообще за отношения  между служащим  и
работодателем, когда один  "держит" другого. Она думала еще о том,  что если
бы  ей пришлось остаться в  России, то ей было  бы тяжело не  из-за языковых
препон, а из-за этих трудно преодолимых преград в общении.
     В столовой обедали человек десять - почти все сплошь немцы.  Они  легко
приняли ее в свой круг: она свободно говорила по-немецки, а на чужой стороне
знание родного  языка ценится в особенности.  Их  вывезли  из  страны  после
прихода  Гитлера  к  власти,  и   она   сразу  почувствовала  разницу  между
самостоятельно  принятым  решением  и  вынужденным отъездом.  Многие из  них
открыто  роптали,  скучали  по  родине  (хотя сознавали,  что  им  нет  туда
возврата)  и, отводя душу,  ругали  все русское.  Слушая  их,  она понимала,
почему  русские иной раз  замыкаются  в  себе  при  встрече  с иностранцами:
открывшись,  делаешься уязвимым, и  тебе  могут бросить  в  лицо  что-нибудь
язвительное и не вполне тобой заслуженное.
     -  Разве  это картофель?  -  пользуясь тем, что работавшие  в  столовой
женщины не знали немецкого,  бранился один  из них,  в  расшитом жилете: он,
видно, любил приодеться и донашивал  здесь  берлинские наряды.- Это  пюре? В
пюре кладут сливочное масло, а не паршивое растительное, от которого  у меня
изжога! Котлеты,  конечно, из вчерашнего  мяса! Или позавчерашнего:  если не
воняют, то попахивают. Пивом бы все это запить -не было бы так  противно, но
их пиво?! От него несет мочою! Франц, ты помнишь, какое пиво мы пили в нашей
пивнушке?..- и так каждый день, до бесконечности.
     Русские женщины хотя  и не понимали его,  но догадывались о смысле  его
речей, потому что они сопровождались красноречивой жестикуляцией и  тыканьем
пальцем  в  тарелки.  Они  дежурно  улыбались  и изображали  некое  безликое
улыбчивое гостеприимство:  им говорили перед  работой,  что у  них столуется
цвет европейского рабочего движения, и они хоть не знали  толком, что это за
цвет, но твердо знали, что им не следует ввязываться с ним в ссоры. Парень в
жилетке,  однако, настаивал: хотел,  чтоб и они узнали,  на какие  жертвы он
идет, обедая в их столовой, и что оставил на родине.
     -  Картошка   плохой,   мятый,-  разгорячившись,  переводил   он   свое
негодование на  ломаный русский.- Масло зонненблюм. Мясо есть испорчен.  Фон
гестерн! Позавчера! Другая неделя!..-  И они, продолжая улыбаться,  поспешно
спасались  от него бегством  за перегородку.- Не  понимай! -  говорил  он им
вслед.-  Ничего не понимай! Своя работа не понимай!..-  Это  он  говорил уже
своим, но в расчете на то, что его услышат и в раздаточной...
     Рене хмурилась, слушая  такие речи. Она не была привередлива в еде и не
находила, что  их так уж  плохо  кормят, но, главное, не  могла понять,  как
можно  в  таком  настроении  готовиться к  заграничному подполью. Она знала,
насколько оно бывает трудно в  собственной стране, где тебе все известно, но
в чужой? Где будешь тыкаться носом в каждую щель, пока какая-нибудь  тебя не
прихлопнет? Однажды она не выдержала и сказала:
     - Это неумно - ругать в гостях хозяина. И не очень-то справедливо...
     -  Сообщите по инстанции? - язвительно спросил один из них, и остальные
враждебно нахмурились, поосунулись  и примолкли. Она сразу  стала среди  них
белой вороной: они  решили, что она собирается  донести в Управление,  а она
всего-навсего выразила свое  мнение и  не думала  передавать его дальше. Так
бывает  всегда, когда запрещают мыслить вслух и говорить по  существу  дела:
что бы вы ни сказали  среди  общей  игры  в  молчанку, все  будет невпопад и
некстати. Немец знал,  что делал, когда ругал местную кухню,- его  бы за это
не осудили, Рене же, назвав вещи своими  именами, подняла  предмет  спора на
идейный  уровень, и в воздухе запахло жареным. Одна из  его соотечественниц,
которую  звали  Кларой,  вмешалась  в  ссору,  чтобы все  уладить.  Она была
влиятельна в своей компании: не умолкала и говорила больше других, встревала
в разговоры за несколькими столами сразу, рассуждала обо всем на свете и при
этом не теряла, как ей казалось,  чувства юмора. Она и к Рене приглядывалась
и  призывно улыбалась ей, надеясь  вовлечь ее в сферу  своего притяжения, но
Рене избегала соседства с ней и садилась в противоположном углу комнаты.
     - Не  стоит  видеть  политику там,  где ее нет,-  мягко  выговорила она
Рене.-  Шульц просто тоскует по домашней еде,  по  пиву, к  которому  привык
дома. Он,  наверно, слишком ругает здешнюю еду и  напитки, но  к  Советскому
Союзу  он,  как и  все  мы, относится с глубокой благодарностью. Это страна,
которая  приютила нас в тяжелую минуту и которой мы всем обязаны...- и долго
еще  распространялась таким  образом, так что  Рене уже не знала, что  хуже:
ругань Шульца или ее разглагольствования. Она решила не вмешиваться больше в
чужие   распри:   скажешь   что-нибудь  против   официальной   версии,  тебя
предупреждают о твоем несоответствии и  возможных последствиях, скажешь в ее
защиту, заподозрят в доносительстве: она, иначе говоря, отчасти обрусела.
     Паулю она  все-таки  рассказала об инциденте  в столовой: надо же  было
хоть  кому-то  излить душу  -  хотя  и его  начала  остерегаться.  Она  даже
предупредила его  о  том, что делится с  ним и ни с кем  больше. Он поглядел
неодобрительно,  но  конечно же дослушал  до  конца:  ни один  разведчик  не
останавливается в таких  случаях  на полдороге.  Ее соображения  не были для
него новостью.
     - Мои соотечественники? От них тут  плачут.  Вывезли всех подряд,  а не
как у вас  -  готовя каждого  по одиночке...  Тут не  все ясно, Кэт. Дураков
среди немцев мало. Может,  он  таким  образом себя бракует? Чтоб за рубеж не
послали. А его и не пошлют. Что там с таким нытиком делать?.. Не будь вообще
наивной.
     Это была  невинная месть  с  его стороны,  и она  не  обратила  на  нее
внимания.
     - А чем он будет тут заниматься?
     - Не знаю. В радио, например, работать. Вещать на великую Германию. Тут
немцы  скоро  понадобятся.  А доносить на них?  Зачем?  -  и глянул с легким
упреком.- Там и без меня  есть уши. О вас  это я так, по-дружески, настучал:
чтоб в будущем остерегались.
     Она кивнула - в знак того, что инцидент исчерпан.
     - Там Клара вмешалась, все уладила.
     - Эта  самого дьявола заговорит. Скоро мне понадобится...-  и поскольку
Рене не поняла его, пояснил: - У меня каша заваривается.
     Она поняла еще меньше и подняла голову в недоумении.
     - Луиза бунтует. Может, ты ее урезонишь? -  попросил он со знакомой уже
ей детской интонацией и  пошел к себе: разговор происходил в ее  номере, они
встретились  в коридоре,  а он,  вопреки обыкновению,  не  пошел  в соседнюю
комнату.
     Она  пошла к  Луизе, постучала.  Та  ответила  не сразу,  но пригласила
войти.  Когда Рене вошла,  она  сидела  спиной  к  ней  в глубине комнаты  и
вчитывалась в какую-то книгу.  Свет от  лампы падал на  нее, и Рене увидела,
что это немецкий путеводитель по Японии. Тут  и  Луиза поняла, что совершила
оплошность:  самой большой тайной, которую  скрывали жильцы  этой гостиницы,
было   место  их  будущей  работы.  К  гневу,  испытываемому  ею  до  этого,
прибавилась новая досада, она рывком засунула книгу под подушку, подальше от
глаз непрошеной гостьи, и стала  во весь рост, пряча взгляд, мечущий молнии.
Речь ее, прежде рваная  и  обрывистая, которую Рене  понимала с трудом, да и
Пауль  вынужден  был  прислушиваться, чтобы  разобрать  богемную  берлинскую
скороговорку,- стала необычайно четкой.
     - Вы завтракать  идете? Я сегодня пропущу. Идите  с  Паулем!  - и резко
отвернулась:  глаза   ее   сверкнули  и   налились  слезами,  а   некрасивое
неправильное  лицо набухло  и  покрупнело еще больше  - она  была  близка  к
истерике.
     Ни о каком завтраке не было и  речи,  Рене  не  за этим  шла  сюда,  но
поневоле ретировалась:
     - Встретимся тогда за обедом.- День был воскресный...
     Она засела у себя в номере, раздумывая над тем, что происходит у нее на
глазах и не находя в нем смысла. Через некоторое время она пошла за чем-то в
администрацию  и как нарочно столкнулась  на лестничной площадке с женщиной,
вышедшей из комнаты Пауля. Женщина эта, рослая,  даже дородная, из тех, кого
она причисляла к русским красавицам, глянула на нее со стеснительной улыбкой
и прошла мимо, а за ней в двери показался задержавшийся на миг Пауль. Увидев
Рене, он  удивился, решил, что она за ним  шпионит. Она  же  боялась  именно
того, что он ее в этом заподозрит - и всем своим  отчаянным видом и взглядом
показала, что  попала  сюда совершенно  случайно.  Он  усмехнулся, пошел  за
женщиной  далее,  а  Рене  как в  столбняке отправилась к администратору,  с
трудом припоминая на ходу, зачем он ей вдруг понадобился...
     Пауль позже зашел к ней.
     - Это моя жена, Кэт. Я советский гражданин, и это моя законная супруга.
По  субботам она  ко  мне приезжает. Ночевать-то  я  тут  должен... Она  все
понимает, а Луиза  бастует. Женщины требуют своего, но мы  не можем жить как
все, нормально...  А у Луизы еще  и не  все  в порядке с  нервами... В такой
степени,  что  я  не  знаю,  ехать   ли  нам  вместе  или  нет.   Там  такое
непозволительно... Вы когда кончаете учиться?
     - Через полтора месяца.
     - Нет,  мне  это не подходит.  Я скоро уезжаю. Вы  извините, если  я не
попрощаюсь с вами,  все  зависит от  случая. Давайте  руку, Кэт.  Может, еще
увидимся...
     Он  ушел,  не   зайдя  к  Луизе,  которая  слышала,  конечно,  все  его
перемещения и,  наверно, затаила на него новое зло, а Рене осталась сидеть у
себя,  раздумывая над  тем,  в  каких  отношениях  находится  ее  теперешняя
профессия  с привычными моральными  ценностями, которые жили  в  ее сердце и
которым, чувствовала она, грозила опасность  со  стороны  ее новых  друзей и
соратников...
     Он  и в самом деле вскоре уехал  не простившись. Луиза  тоже  исчезла -
куда,  никому  известно.  В один  из  освободившихся  номеров въехала Клара.
Вблизи   она   оказалась   не  столь   громогласна  и   утомительна,   какой
представлялась на расстоянии. У нее был поклонник, гамбургский моряк Герберт
- такой же Герберт, как  и Рене - Кэт и кто-то еще -  Клара:  имена давались
для  маскировки.  С  ним она  забывала  свое  доктринерство  и всезнайство и
опекала  его  как   маленького   ребенка.  Это  был  очень  стеснительный  и
интеллигентный  матрос  -  Рене таких  прежде  не видела.  Он был  настолько
деликатен  и  щепетилен,  что  не  посмел переехать  в номер Луизы, чтоб  не
компрометировать подругу,- Клара не могла этого  простить  и все время мягко
выговаривала  ему  за  это. Вместо Герберта сюда  вселился некий  вьетнамец,
вконец засекреченный и зашифрованный. Он жил, как ночная бабочка, и,  если б
не потребность в еде и других  делах, его б  никто не  видел и не слышал: он
выходил  из своего номера  и  крался  по  коридорам  ночью, когда  остальные
располагались удобнее в своих креслах: набирал в буфете продукты на сутки  и
шел боком назад, стараясь, чтоб его если увидели, то не в фас, а  в профиль,
будто так труднее было запомнить и опознать впоследствии.
     - Видишь,- говорила Клара Герберту,- вместо него  ты бы мог здесь идти.
Тоже, как  он, красться,  как воришка. Ты ж у нас воришка: крадешь  то,  что
тебе  не   положено...-  и  Герберт   не  знал  что  ответить,  смущался   и
отмалчивался.
     Они были влюблены  друг в друга и готовились к совместной командировке.
В присутствии Рене они  вели себя безукоризненно, но так,  что ей  все время
казалось,  что  они ждут не  дождутся,  когда она  их оставит. Она охотно их
покидала: ей  доставляло удовольствие  ублажать эту и  без  того  счастливую
парочку. Теперь она проводила много времени в  семье Марии:  та на  прощание
дала ей в  Берлине  московский  адрес - самое ценное свое достояние. Ее муж,
чех Дицка, жил с матерью в коммуналке на Собачьей площадке. Когда она пришла
к ним в первый раз, он не знал, куда ее посадить и какие воздать почести. Он
знал,  что  не  имеет  права  задавать  ей  вопросы -  кроме  самых пустых и
бессодержательных, и все спрашивал, как чувствует себя Мария и как выглядит:
пытался  по  невинным  ответам  Рене  домыслить и  воссоздать все  прочее  -
напрягался и  чуть  ли не входил в  транс, как медиум-прозорливец на сеансах
ясновидения.
     - Но настроение у нее бодрое? - допытывался он в десятый по счету раз.-
Головы не вешает?
     - Нет,- успокаивала его Рене.
     - Это главное,- итожил он.- А как  у нее с  венами  на ногах?  У нее же
ноги больные.
     Рене ничего не знала про больные ноги Марии.
     - Вроде ничего. Мы с ней много ходили по городу.
     - Значит, не жалуется. А раз так, значит, не очень беспокоят...
     На  самом  же деле ему хотелось знать, конечно, не это, а то, как живет
его горячо любимая им жена, чем  занимается и каким опасностям подвергается.
Он  был коминтерновец, работал  в соседнем  отделе,  знал,  что  делалось  в
Германии, и на душе его было тревожно. Он старался скрыть это от матери.
     - Вроде ничего  себя чувствует,- переводил он на чешский: его мать, как
и  многие другие  пожилые родители взрослых детей-коммунистов, переехавших в
Союз, продолжала говорить  на языке своей родины. Сам Дицка свободно говорил
на трех языках, и Рене оставалось только выбирать, какой больше  подходит по
настроению;  в  последнее  время  она старалась говорить  по-русски,  но это
давалось ей пока плохо.- И выглядит хорошо...
     Мать принимала это к сведению, кивала,  тоже довольствовалась малым, не
спрашивала  большего   и   щурилась  спокойно  и  доброжелательно.  Но  Рене
чувствовала за этим невозмутимым  и нетребовательным  фасадом  нечто иное: в
сморщенном от сплетения старческих морщин лице и в самой посадке головы была
какая-то незримая  застарелая  горечь  и  негласный дух противоречия. Может,
старуха думала в эту минуту о том, что у ее сына не самая лучшая супружеская
жизнь на свете,  что жена не может жить  отдельно от мужа и подвергаться  на
стороне чудовищным опасностям, а муж при этом  не имеет даже права спросить,
что происходит, и довольствуется пустяками: старики часто боятся высказаться
вслух, и  нужно следить за игрой теней на  их  рембрандтовских лицах,  чтобы
приобщиться к их думам и сомнениям...
     - А  как  она одета?  -  задавал новый  вопрос  Дицка, думая  хоть  так
подобраться к существу дела.- Там холодная зима была?
     - Не  очень.- Здесь  Рене могла позволить себе б<b>о</b>льшую откровенность  и
подробно и обстоятельно описывала гардероб Марии и погоду в Берлине.
     - Значит,  в  этом отношении  все  в порядке,- в очередной раз утешался
Дицка.- А остальное вы мне  обе когда-нибудь расскажете? - надеялся он вслух
и глядел на Рене бодро и просительно разом - она соглашалась, но большего из
нее нельзя было вытянуть...
     Дицка, несмотря  на занятость,  обошел с ней все  московские  театры: у
Рене было впечатление,  что он относится к ней не как к товарищу жены, а как
к ней самой, к ее второму воплощению. Она  посчитала, что была на семнадцати
спектаклях. Больше всего ей  запомнились "Ревизор" Мейерхольда,  "Бронепоезд
14-69" во  МХАТе  и  "Красный мак" в Большом.  Но  еще больше  полюбилась ей
московская публика. Она и сама обожала театр, но москвичи любили его  особым
образом, самозабвенно и трогательно. На сцене громко, ясно и во всеуслышание
излагали  свои мысли, спорили, ссорились и мирились актеры, и  зрители, сами
такой  свободой  не  обладавшие  и  предпочитавшие  в  жизни глухие намеки и
иносказания,  с восторгом  следили за смельчаками, любовались их ораторскими
позами,   бесстрашными   разоблачениями  и  выпадами   в   адрес  врагов   и
недоброжелателей. Сцена  дополняла жизнь, возмещала ее  изъяны,  и  артисты,
безмерно талантливые и  почти гениальные в своем театральном рыцарстве, были
героями поколения: они за него говорили и безумствовали. А  еще была музыка:
балет  и  опера.  Москва, бедная и  недоедающая,  с  хлебными карточками,  с
перегруженным   транспортом,   с   людьми,  гроздями   висящими   с   дверей
переполненных  трамваев  (метро только  начинали  строить)  встречала  ее  в
театрах  роскошью  постановок,  энтузиазмом  публики,  европейским   уровнем
исполнительства...
     После спектакля Дицка настаивал на  том, чтобы она шла к  ним  на чай с
чешскими пирожками,  которые пекла мать из ностальгической любви к прошлому.
Рене, у которой  к этому  времени  смягчился казарменный режим, так  что она
могла даже ночевать вне  гостиницы, не имела сил отказаться - у нее появился
второй дом в Москве, более обжитой и человечный, чем первый. В квартире жили
несколько семей, все были дружны и сообща встречали праздники. Она запомнила
один вечер, который открыл ей глаза на русское  общежитие. Это был  какой-то
праздник:  может быть,  день  Восьмое марта.  Рене знала, что  должна  скоро
уехать, и для  нее  это  было  еще  и прощание со страной - хотя сказать это
вслух она по-прежнему не имела права.
     Все, как обычно, собрались  на  кухне. Семен Иванович,  один из соседей
Дицки, обычно  устраивавший  кухонные посиделки, человек кипучей и проворной
деятельности, вопросительно поглядел на новую, совсем юную гостью.
     -  Это  Кэт.  Знакомая  Марии,-  представил  Дицка,  и  Семен  Иванович
понятливо кивнул.
     - А  вы сами откуда будете?  - Рене не поняла замысловато поставленного
вопроса и затихла в замешательстве.
     - Она  еще плохо говорит по-русски,- помог Дицка.- И вообще, Семен,  не
спрашивай.
     -  Ясно! -  разобрался во  всем сосед и проникся  к  Рене  уважительным
чувством:  он  любил все героическое.-  Подруге  Марии  у нас  всегда  место
найдется!   -  и  усадил  ее  на  место,  которое  показалось  ему  наиболее
достойным.- Когда ж она сама к тебе приедет, Дицка?
     - Не знаю, Семен,- с превеликим терпением отвечал тот.
     -  И как она вообще? Ничего не  знаем! - сокрушался за него  Семен.- Но
видно, так надо... Вам в Москве нравится? - спросил он Рене: из вежливости и
еще потому, что  ему, как многим москвичам,  в самом деле  позарез  хотелось
узнать чужое мнение о собственном городе, будто своего было недостаточно.
     - Нравится,- пролепетала она.
     -  Ну  вот! -  отозвался  тот,  удовлетворенный.-  А говорите, не может
по-русски. У нас здесь всех лучше. Сушки наши едите? Зубы есть?
     - Есть.
     -  Потому  что  у нас  такое  угощение,  что  без  хороших зубов делать
нечего.- На трех отдельных столиках, сдвинутых  вместе в  один большой, были
дешевые сласти и выпечка: конфеты, сухари, сушки горой и, на счет, бублики.-
А  что Феклы нет? - спросил он у своей крупной, рыхлой жены, сидевшей рядом,
неловко  молчавшей  и предоставлявшей  ему вести  переговоры  с  заграницей.
Супруга застеснялась - за нее отвечал сын, которому  было лет пятнадцать: он
был бойчее и современнее родителей.
     - Нести с собой нечего. Хлебные карточки потеряли.
     - Как это?.. Это сухари в хлебном отделе по карточкам даются,- объяснил
он Рене, ровным счетом ничего из этого  не понявшей.- Что  ж у них, и  хлеба
нет?
     - Не знаю,- сказал сын.
     - Так  спроси!  Без хлеба-то нельзя... Ладно, разберемся. У  нас  вроде
праздник сегодня?  Женский  день?  Может,  по  этому  случаю  того-этого?  -
загорелся он,  обращаясь за  разрешением  к  жене,  которая,  как оказалось,
правила его балом.
     -  Ничего.  Женщины потерпят,- ответила  она за всех.- Мы еще  к  этому
празднику не привыкли.- А там -  как знаешь,- прибавила она  затем:  чтоб не
предстать в глазах соседей семейным деспотом.- Как  хотите,- но  муж уже все
понял.
     - Нет так нет. Чаем  обойдемся,-  не  унывая решил он и послал сына  за
отсутствующими  соседями:  - Давай  зови их.  Что это значит - нести нечего?
Сегодня им нечего - завтра, может, нам? Тут на всех хватит...
     Сын привел приятеля, сына соседки - сама она осталась дома.
     - Что мать не пришла? - спросили его.
     - Не хочет.
     - Садись ты тогда. Вот тебе за двоих большая чашка...
     Чуть  позже пришла  и она  -  стала на  пороге,  глядя  на  собравшееся
общество.
     - Садись, что стоишь? Что раньше не шла?
     -  Да злюсь на себя,  что карточки потеряла,- и присела  на край стула,
будто отсутствие паевого взноса не давало ей прав на большее.
     - Как это потеряла? Небось украли?
     -  Может, и  украли,-  согласилась  она.- Никого ж за руку  не поймала.
Давайте лучше не говорить об этом.  А то снова переживать начну. Налейте мне
чаю, попрошайке.
     - Да конечно нальем. У нас гостья сегодня. Подруга Марии.
     - Вижу. Поэтому и пришла: любопытная... Совсем, гляжу, молодая.
     Самой  ей было лет  тридцать пять,  она  работала в  типографии  и жила
вдвоем с сыном.
     -  Вот я и  говорю! -  сказал  Семен,  хотя  прежде не  говорил  ничего
подобного.- Ей бы в  школе учиться. В  институт ходить,  а она по заграницам
мотается. И серьезная вроде девушка. Положительная...
     Рене  знала, что речь  идет о ней, и обратилась за помощью к Дицке. Тот
наскоро перевел.
     - По-французски говорят,- заметил наблюдательный Семен.
     - А ты откуда знаешь? - не поверила жена.
     - А я так - не понимаю, но угадываю. Так ведь? - спросил он Рене.
     - Этого нельзя спрашивать, Семен,- сказал за нее Дицка.- Я сам не знаю.
     - Так я и не спрашиваю,- лукаво возразил тот.- Вслух только свое мнение
высказываю...
     Семен Иванович  излучал некую постоянную  живость, тепло  и участие. Он
пронял ими Рене.
     - Это неважно,- улыбаясь сказала она на своем чудовищном  русском.- Кто
я и откуда...- и неожиданно для себя самой добавила: - Скоро уезжаю...
     Дицка вопросительно глянул на нее. Семен  Иванович понял без дальнейших
расспросов.
     - А вот  за это-то надо и выпить! - решил он.- И тут  ты меня, жена, не
остановишь!..-  и пошел к себе  и мигом вернулся с сокровенной бутылкой. Все
молча ждали его возвращения, будто он чего-то не договорил и остальные ждали
продолжения его речи. Оно и в самом деле последовало:
     - За благополучное возвращение ваше выпьем - не знаю, как вас по  имени
и отчеству, только думаю, никакая вы не Кэт -  но это уж не наше дело. Что ж
мы, не понимаем?  Он вон как Марию ждет. Весь извелся. А когда приезжает, вы
и представить не можете, что  с ним делается. Весь изнутри горит и светится.
Вы приехали - он и то вон: просветлел весь, забегал, засуетился... Вон какую
жизнь себе  выбрали. Врагу  не пожелаешь,- и стал разливать  водку, сберегая
каждую каплю и распределяя всем поровну.
     А мать Дицки, сидевшая до того рядом немым  статистом, не  понимавшая в
разговоре ни слова и в нем не участвовавшая, здесь, кажется, все поняла и ее
старое  сморщенное  лицо печально  дрогнуло  и  застыло затем в еще  большем
оцепенении...
     В  середине  марта  34-го кончилась  учеба  Рене в  школе. Ей  было уже
двадцать. Заместитель Берзина вызвал ее  незадолго до этого к себе, спросил,
куда бы она  хотела поехать: у нее был выбор  из нескольких стран. В  Китай,
сказала  она,  найдя эту  страну в коротком списке. Почему туда?  Потому что
Китай был тогда горячей точкой  планеты. Там действовала своя Красная Армия,
освободившая   районы,  которые   были  названы  советскими  и   управлялись
коммунистами. Им помогали антифашисты разных  стран, и  в  первую очередь  -
Советский  Союз, принимавший дело  китайской революции за  свое собственное.
Даже балет Глиэра, так ей понравившийся, был посвящен китайской революции...
     Все это она говорила, потому что привыкла к этому времени читать газеты
и при необходимости говорить цитатами. Да она  и в самом деле так думала, но
было еще одно обстоятельство, которое побудило ее к этому выбору и о котором
она умолчала.  Рядом  с  Китаем  была Япония, а в  ней  -  Пауль.  Когда вам
предлагают  поселиться  в чужой,  незнакомой вам  стороне,  то  вы  поневоле
стараетесь держаться людей, хоть сколько-нибудь вам знакомых...
     - В Китай так в Китай,-  сказал он.- Нас это  тоже  устраивает. Вас там
ждут  с нетерпением... Погодите,  Рене,- остановил он ее, будто  она  хотела
уйти раньше  времени.- Тут для вас  подарочек...-  и, порывшись  в  бумагах,
подал  ей  лист   бумаги,  вполовину   исписанный  знакомым   почерком.  Она
подпрыгнула от радости и неожиданности.
     - Можно здесь прочесть? - по-детски попросила она.
     - Читайте,  конечно,- и  стал наблюдать за ней черным оком  испытанного
ловца душ, их знатока и поимщика.
     Это  было письмо  от  отца,  переданное  бог  знает какими  путями,  но
наверняка -  по  просьбе  ее собеседника.  Отец остался верен себе:  написал
только о своих делах и еще, намеками, о каком-то особом положении во Франции
-  не  мог ради такого  случая съездить в Стен, навести справки о сестре и о
матери. А может, писал наспех, по требованию...
     - Я могу взять это с собой?
     - Да, конечно!.. Только туда его не берите...
     Это  было самым обидным из всего им  сказанного, но она была  все равно
благодарна ему, что называется, по гроб жизни...
     Ей  предстояла  дорога в Китай: снова через Берлин - в Италию и  оттуда
пароходом до Шанхая.


        3
     У нее было два паспорта: один - до Берлина, другой  - для последующего,
вполовину  земного  шара, путешествия.  В первом  была  голландская фамилия,
которую  невозможно было произнести без насилия над собой:  она боялась, что
не вспомнит ее или не  выговорит. Прежде она легко пересекала границы: у нее
было  простодушное  и  приветливое  от  природы  лицо,  в  ней  трудно  было
заподозрить  злоумышленницу, и  она  научилась этим пользоваться - здесь  же
испугалась. Все, однако, прошло гладко. Ей дали место в люксовом вагоне (что
было нечасто, потому что денег у Разведупра было мало и на всем экономили) -
немец-пограничник  отнесся  к ней  снисходительно:  изучил только  печати  в
паспорте, остался  ими доволен  и вернул, ни  о  чем не спрашивая. В Берлине
она,  выполняя  инструкции,  сдала вещи на хранение в  соседнем  универмаге,
прошла  налегке  в  туалет, изорвала голландский  документ  в мелкие клочья,
спустила их в унитаз,  а фотографию, как ей было сказано, тоже изорвала,  но
не отправила туда же, а разжевала  и проглотила, будто сброса в  канализацию
было недостаточно. После этого она стала уругвайкой Денизой  Жислен двадцати
трех лет, родившейся в Брюсселе и проживавшей в Нью-Йорке, там же получившей
паспорт, а китайскую визу - в китайском посольстве в Риме. Она ехала в Китай
на  два  года  -  для изучения языка  и местных нравов.  Быть  уругвайкой ее
определили  товарищи  из  Управления:  устроили  ей  экзамен  и признали  ее
испанский для этого достаточным. Между тем она учила его только в лицее и не
имела потом  практики. Расчет был на то,  что у нее не будет случая говорить
на  этом языке,- или же  на то, что в Уругвае так  коверкают  испанский, что
сами испанцы плохо его разбирают.
     В  Берлине она пробыла ночь. Она  еще раз проверила вещи и, заглянув  в
лыжные  ботинки, оставшиеся с альпийского курорта, к великому ужасу  своему,
нашла, что  они  набиты  -  хуже не придумаешь -  страницами,  вырванными из
журнала  "Большевик". За это и в  Москве могло попасть: могли спросить,  как
она обращается с партийной печатью,- а о чем бы спросили здесь, лучше было и
не думать. Это была ей наука. Она была серьезная, осмотрительная девушка, но
каждый из нас может быть поразительно беспечным. Впрочем, говорила она себе,
это палка  о двух концах: бездумность опасна, но без уверенности в себе тоже
не обойдешься,  а  где  грань  между одним  и  другим,  никто сказать  не  в
состоянии. Она сожгла скомканные листы, набила ботинки немецкими газетами  и
решила впредь быть внимательней. "Не надо вообще,- говорила она себе,- брать
в дорогу лишнее. Лыжные ботинки в Шанхае пригодиться не могут, я взяла их из
женского скопидомства и еще,- добавляла она  в свое оправдание,- в память  о
моей несостоявшейся светской жизни."
     Через день она была в Милане,  красивейшем, описанном Стендалем городе.
Она не имела времени обойти его  или хотя  бы обвести взором, но постояла  в
священном  трепете перед "Тайной  вечерей"  великого  Леонардо:  есть места,
которые культурные люди  не могут  обойти  стороною. Воздав должное святыне,
она вернулась к своим обязанностям. Ей нужно было сообщить в Москву, что она
благополучно добралась  до Милана,  и дать для этого объявление в  "Коррьере
делла  Сера",  что  она  потеряла любимого  белого  пуделя  и  готова  щедро
вознаградить того, кто его разыщет. Объявление далось ей трудно: итальянский
и  французский  - родственники, но  давно разошлись в стороны, а нужно  было
составить фразу так, чтобы  сойти за  местную: не приехала  же она издалека,
чтобы  объявить об  этой  пропаже.  Ее  начальники  тоже  были  хороши,  раз
придумали такую ловушку.  Но или редакция не отвечала за тексты  объявлений,
или Рене написала его  грамотно, ей и это сошло с рук, и память об утерянном
друге до сих пор хранится в старых подшивках этой газеты.
     В Венеции ей не пришлось  уже думать об архитектурных красотах города и
любоваться каналами, как это делают все, кто сюда приезжает. Выяснилось, что
она попала в ту еще историю. Ей было велено приехать 24 марта в Триест, чтоб
сесть  там  на  один из двух пароходов,  отбывающих в Шанхай по 26-м  числам
месяца:  "Граф  Верде" или "Граф Россо". На месте же оказалось, что отбывают
они по очереди не по 26-м, а по 16-м числам,- кто-то ошибся на десяток, а ее
положение, из-за этой  путаницы с  графьями,  сразу стало безвыходным. Денег
было в обрез, жизнь в Венеции,  городе туристов, безумно дорога, ей бы никак
не хватило до 16-го апреля, да и ждали ее в Шанхае пароходом этого месяца, а
не следующего. Она стала искать попутное торговое судно, которые - она знала
это  с французских времен  -  соглашаются брать на  борт пассажиров, хотя  и
делают это  украдкой,  не  оглашая  дополнительные  прибыли. Правда,  теперь
возрос риск, что ее могут заподозрить в пути  или на берегу: из-за того, что
она пользуется сомнительными средствами передвижения.
     Ей повезло: она нашла в порту  сухогруз "Полковник ди  Лана", где  были
кабины  для попутчиков. Капитан судна был  одновременно и его владелец - все
решили за несколько минут, не сходя с места. Кроме нее был еще один пассажир
- молодой  юрист из  Германии,  еврей,  уходивший  от  нацистов,  начинавших
расширять свое "жизненное пространство",- пока что не за пределами страны, а
за  счет внутренних  резервов - коренных, но "инородных"  граждан. Он-то как
раз  и  выбрал  сухогруз, чтоб не  брать  билетов на регулярный пассажирский
рейс, где его могли снять  с парохода и передать  немцам:  в Италии у власти
был  Муссолини, и итальянцы обязались помогать  Гитлеру,  хотя не  старались
преуспеть  в этом.  Пассажир  был в нездоровом, взвинченном состоянии  духа:
нервничал, говорил  и  делал глупости  и  был притчей во  языцех  матросов и
кают-компании. Впрочем, итальянцы хоть и подтрунивали над ним, но относились
к  нему  порядочно: помогали, собственно,  бежать  от  Гитлера, хотя офицеры
судна,  по  всей  очевидности, принадлежали к  правящей  фашистской  партии.
Итальянцы,  думала  она,  наблюдая  за  ними,  народ  живой,  общительный  и
расположенный к иностранцам, которые любят ездить в их страну,- фашизм у них
не столько в груди, сколько на ней:  в мундирах и в знаках  отличия. Ей  это
тоже было на руку.
     Началась ее  одиссея. Пароход шел через Суэцкий канал с заходами во все
основные  порты  и стоянками в  них. Путь  предстоял долгий, прибывала она в
Шанхай значительно позже назначенного срока, но выбора у нее не было.
     На  пароходе  она  стала  предметом невинного  ухаживания и  поклонения
молодых офицеров, которые сопровождали ее на берегу и показывали ей попутные
достопримечательности.  Это  была обычная  флотская  галантность: кроме  нее
пассажирок на борту не  было, и моряки шутливо  спорили за  ее внимание.  Но
иногда ей казалось, что за этим кроется нечто большее.
     Свита ее  доходила  до  четырех-пяти  человек,  разодетых  в  помпезные
итальянские  мундиры,  расшитые  галунами  и   позументом   (хотя   это  был
всего-навсего торговый флот),  но  неотступных ухажеров было  двое:  Бенито,
который гордился тем, что он тезка Муссолини,  и  все  напоминал об этом,  и
Чарли  - почему Чарли, она так и не поняла: они не вдавались в свое прошлое,
хотя  и выпытывали у  нее ее собственное.  Бенито был живой, веселый брюнет,
Чарли - задумчивее,  флегматичнее, белее: может,  в нем и правда текла кровь
англосаксов. Они были неразлучны и вдвоем же ходили с нею. Они познакомились
в  Александрии, самом крупном порту Египта, где пароход делал первую большую
остановку.  Он  направлялся  в старый  порт,  куда его вел  местный  лоцман:
глубоководный  проход  посреди  моря был  узок  и  извилист, и  странно было
смотреть, как сухогруз петляет  на гладком, как стекло, зеркале залива. Рене
стояла на борту, офицеры подошли к ней.
     -  Синьорита  хочет  в  порт?  -  набравшись  духу,  спросил Чарли,  но
передоверил  потом разговор другу: не то поленился продолжать,  не то решил,
что тот справится с этим лучше. Он говорил по-итальянски, Рене хотя и поняла
его, но показала на языке жестов, что языка не знает.
     - Немка, англичанка? - спросил Бенито.
     - Уругвайка.- Рене  выучила эти  ответы, так, что от зубов отскакивало.
Все  они  были  в  уругвайском разговорнике,  который  нашли  в  Управлении,
полагая, что в нем она найдет особенности  языка, отсутствующие  в испанском
варианте.
     - И на каком же языке говорят в Уругвае?
     -  На испанском. Говорите по-испански?  - спросила она на  грассирующем
уругвайском диалекте испанского.
     - Нет,- по-итальянски ответил тот.- Французский, немного немецкий.
     -  Французский меня устраивает,- сказала она  на  своем языке.- Хотя  я
давно в нем не практиковалась.
     -  Неплохо  говорите  при  этом,-   заметил  он,  переходя  на  ломаный
французский.
     - Вы  тоже. У меня способности к  языкам. Еду  в Китай учить китайский.
Дали на это стипендию.
     Она  глядела  на  них  весело и  с  азартом,  у  нее  было  приподнятое
настроение: мы все остаемся детьми, а она никогда не была на Востоке и в тех
экзотических странах, где ей предстояло побывать. Между тем беспечность, как
она сама заметила, бывает опасна.
     -  А  я из-под Генуи,- сказал Бенито.- С  побережья. Там многие говорят
по- французски. Но не так, как вы. Вас, наверно, северяне учили?
     - У нас была преподавательница из Парижа.
     - Оно и чувствуется. Пойдете в порт?
     - Обязательно!
     - Составим вам компанию.
     - Будете загружаться?
     - Пшеницей.
     - И привезли что-нибудь?
     - Самую малость. Вино своим. Несколько ящиков. Потом разгрузим.
     - Не объявили в таможне?
     - Еще не хватало. Так - дружеская посылка. Но осторожность не помешает.
     - Здесь филиал компании?
     - Так точно. Не могут без итальянского пойла.
     - Грузоподъемность  две тысячи?  -  У нее  со  времени  ознакомительных
поездок по французскому побережью остались кой-какие познания  на этот счет,
и ей хотелось освежить их и заодно - ими похвастаться.
     - Две с половиной.
     - По судну кажется меньше.
     -  А  машинное  отделение  -  видите:  расположено  сзади?  Так  больше
вмещается. Но для этого нужно  сыпучий груз иметь:  легче распределить  вес,
чтоб не кренило.
     - Что она  спрашивает? - спросил на итальянском Чарли, которому надоело
молчать: его французский был самый простой и обиходный - для портовых девок,
а не для бесед с учеными стипендиатками.
     - Сколько мы  можем поднять на борт. Ей  показалось меньше, чем есть на
самом деле...- и  Бенито оборотился к  ней: - Для специалистки  по языкам вы
слишком хорошо знаете морское дело.
     Это было более чем резонно. Пришлось врать:
     - У меня в семье моряки.
     - Отец?
     - Брат. Показывал мне пароходы в порту,- и пошла потом на попятную: - Я
это так спросила  - из форсу. Вообще-то я мало что понимаю, но хочется, чтоб
за свою приняли...
     Пристали к берегу.
     - Пойдемте с нами. Документы предъявлять не надо.
     - Я и показать могу: там все в порядке...
     - Мороки  меньше. Быстрее на берегу  окажетесь. Идемте.  Как вас зовут,
прекрасная уругвайка?
     - Дениза.
     - Скажите еще что-нибудь по-испански. Чарли никогда не слышал.
     - Что, что? - обеспокоился Чарли, вслушиваясь в их скороговорку.
     - Ничего. Языки учить надо,- сказал ему Бенито.- Раз во флот пошел.
     - Мне того, что я знаю, достаточно. А что она говорить будет?
     - А я откуда знаю? Слушай.
     Рене  подождала, когда кончится  их  итальянский, и продекламировала на
испанском  стихотворный  монолог  из Лопе де Веги,  который учила наизусть в
лицее. Они слушали с завистью.
     - Что  это?  - Бенито ничего  не понял,  несмотря на близость романских
языков.
     - Стихи,- отвечала она.
     - Хорошо звучат.
     - Мои любимые,- с гордостью солгала она: насколько трудно всучить такой
товар коренному жителю страны, настолько же просто -  иностранцам:  что б вы
ни сказали  на  своем  мнимом  родном языке, все  будет  звучать в  их  ушах
музыкой, в которой нет ни одной фальшивой ноты. Она подумала тут о том, что,
пожалуй,  даже лучше,  что  едет  на этом  зерновозе,  а не на  пассажирском
лайнере, где наверняка  бы нашелся если не уругваец, то испанец и у нее были
бы нежелательные очные ставки и совсем ненужная конкуренция...
     На  берегу было столпотворение. У  причала  стоял большой  пассажирский
лайнер, арабы высыпали на берег. Узкая полоса набережной кишела туземцами  в
рваных бурнусах. Все занимались торговлей вразнос, протягивали  безделушки и
взахлеб  расхваливали их  на  гортанном  наречии.  Матросов они не замечали,
офицеров  тоже: эти, как  известно, не  платят - но пассажирку, глядевшую на
них с симпатией, облепили как мухи сладкое - от них отбоя не было.
     - Быстро, быстро,-  показывал ей короткими  жестами Бенито.-  Проходим,
проходим! Тут таких много...
     Но одному из торговцев и они воздали должное. Мальчишка лет двенадцати,
которому  бурнус  еще  не  полагался,   в  тряпье  на  голое  тело,  дочерна
загоревший, со смышлеными вороватыми глазами,  видно, угадал в ней интерес к
жителям колоний - умело перегородил ей дорогу и стал предлагать:  то камешек
из пирамиды фараона, то бусинку из той  же гробницы.  Убеждения убеждениями,
но  деньги, которых у нее было мало,  она умела считать и ни до  одного  его
товара не  докоснулась  -  только  продолжала  выражать  ему  глазами  живое
сочувствие. Видя, что древностями ее  не соблазнишь, мальчишка не растерялся
и в качестве последнего  и  неотразимого довода предложил  ей живого утенка,
которого,  как  факир,  вытащил  из-за  пазухи.  Ее  спутники  засмеялись  и
протянули ему пару мелких монет, оставив ему  птенца. Толпа,  увидав деньги,
разом  обернулась к ней и охватила  таким плотным  кольцом, что вызволять ее
пришлось им обоим и вытаскивать чуть ли не силой.
     -  Таланты  надо  конечно  поощрять,-  сказал  Бенито,-  но  не  такими
жертвами. Верно, Чарли?
     - Им нельзя деньги  показывать,- сказал тот, поправляя мундир.-  Они от
них звереют.
     - А как без денег купить что-нибудь?
     -  В этом-то все  и дело,-  сказал Чарли.- Если б я знал, то  был бы  в
другом месте.
     - Ладно,- сказал его друг.-  Не все им нас обманывать - пойдем и мы  их
облапошим.
     - Это  как? - обеспокоилась Рене, не желавшая никаких историй. В Москве
ей советовали отсиживаться на пароходе во время стоянок, но она рассудила, с
известной долей лицемерия, что тем лишь быстрей обратит на себя внимание.
     -  Пойдем  кофе  задарма пить.  В  лавку одну...  Только ничего  там не
трогайте - тут же всучат...
     Они  пошли  через живую стену людей;  вопреки  законам  галантности они
двигались вдвоем впереди, рассекая человеческие волны,- она, как на буксире,
шла сзади. В лавке, куда  они  пришли, густо пахло благовониями. Под  низким
потолком  лежали пласты  ковров ручной  работы,  керамика и  другие  местные
товары. Хозяин, толстый, пожилой, в феске, был словно облит с  головы до ног
маслом  и  патокой:  вязко,  медоточиво  улыбался  и  являл  собой   образец
восточного гостеприимства. Говорил он на  приличном английском, который Рене
знала  плохо, но  понять  могла,-  тем  более что он  приспосабливал  его  к
итальянцам.
     -  Привел   вам   клиентку,-  подмигнув  Рене,  сказал  Бенито.-  Хочет
посмотреть ваши сокровища. На набережной ей уже кое-что показали.
     - Ооо!  - запел тот и оглядел  ее  с головы до  ног и со  знанием дела:
словно всю обцеловал  глазами.-  Для такой покупательницы  ничего  не жалко.
Сейчас кофе будем пить. Синьорита любит кофе?
     - Yes, I do,- сказала Рене.
     - Ооо, она еще и по-английски говорит?
     -  Да,  с  ней поосторожнее,-  сказал Бенито.- Пойдемте, Дениза. Такого
кофе больше нигде не будет...
     Это было  правдой. Такого кофе она  нигде больше не пила: от крохотного
глотка  у нее  посветлело в голове и  словно распахнулась  душа - так  стало
легко и весело.
     - Как кофе? - спросил тщеславный хозяин.
     - Marvellous! Ausgezeichnet! Magnifique! - на  трех языках выразила она
восхищение: будто одного было мало.
     - Синьорита многоязычна? Откуда она? - спросил хозяин Бенито.
     - Из Уругвая.
     - Там все  так. Говорят на десяти языках. У меня был один оттуда. Разве
что китайского не знал.
     - А она вот едет изучать его.
     -  Значит,  перегонит.  Пойдите,  синьорита,  в  лавку  -  может  быть,
что-нибудь выберете. Хотя бы на память. Я так и быть - вам цену скину...
     Она заранее поблагодарила и ушла, окрыленная чашкой кофе. Но уходя, она
не  упустила  взглядом человека,  сидевшего  с  безучастным видом  в глубине
комнаты: по всей видимости европейца, светлого и высокого - может быть немца
или скандинава...
     Она перебрала  ковры,  осмотрела  чеканку  и  керамику -  выбрала самую
маленькую  глиняную вазочку  величиной  с чашку. Офицеры  вскоре  вернулись.
Хозяин, уже более спокойный и сдержанный,  лишь  покосился на нее, когда она
показала ему свой выбор, и еле заметным знаком показал, что платить не надо.
Они вышли на залитую южным солнцем набережную. Была весна, настоящей жары не
было, но  солнце  уже  припекало:  местные  его  не  замечали,  а  европейцы
заслонялись от него зонтиками и панамами.
     - С покупкой? - спросил Бенито.
     - С подарком. А кто там был у него в комнате? Европеец?
     - А вам-то что за дело? - грубовато  спросил он и неодобрительно глянул
на нее.- Для туристки вы слишком наблюдательны, синьорита...
     Она  осеклась,  прикусила  язык, оглянулась  на  Чарли,  который  молча
выразил те же чувства, и поняла, что с  обоими надо быть  осторожней. Бенито
посмотрел на нее, пожалел, что нагрубил, извинился:
     - Не знаю. Гость какой-то. А может быть, покупатель.
     -  Я действительно  слишком любопытна,-  повинилась она.- Но это первое
мое путешествие - мне поэтому все интересно.
     - Наблюдайте - кто мешает?  Вслух только  говорить не надо,- совсем как
инструктор в Москве, сказал он, и урок этот был вполне ею заслужен...
     На борту их встречал капитан.
     - Где были?
     - По набережной прошвырнулись. Дениза в  лавку захотела зайти - пошли с
ней.
     - К Мустафе ходили?
     - Ну да.
     - Что-нибудь купили?
     - Нет. Он ей вазочку подарил. Для фиалки или ландыша.
     - Плохую покупательницу привел,- сказал он, оглядывая пассажирку.
     -  Так  нет  других. Не  с  Блюменфельдом  же  идти.-  Это  был  еврей,
спасавшийся от гонений на родине.
     -  Нет,  только не  с ним. Он там, пожалуй, все вверх  дном перевернет.
Сегодня камбуз  с кабиной спутал и котел с супом опрокинул. Если  так дальше
пойдет, я его, пожалуй, в Адене арабам скину.
     - Аден - это чересчур, капитан. Нельзя быть таким жестоким.
     -  Суп тоже жалко. На такой жаре снова  его  варить...  Зайдешь ко  мне
потом,- и отошел от них, снисходительный и чуть-чуть рассеянный.
     - Разбежались? - спросил ее Бенито.- Теперь  до Порт-Саида. С вечера мы
на вахте...
     Она вернулась в каюту, которая за день раскалилась - не усидела в ней и
вышла на палубу, движимая любопытством, обострившимся и усилившимся во время
путешествия, и, уже избалованная мужским обществом,  решила присоседиться  к
Блюменфельду,  который  скучал  в  одиночестве  на  корме   возле  машинного
отделения. Он и  во время движения судна сидел там же: словно не слышал рева
машин,-  а может, нарочно лип к  этому месту: чтоб  никто  не  составил  ему
компании. На берег он не выходил: боялся преследователей и погони.
     - Я вам не  помешаю?  - Она присела на соседнее кресло,  от которого он
забыл или не сообразил вовремя избавиться.- Жарко, не правда ли?
     Он поглядел на нее в упор с неприкрытой подозрительностью, отвернулся и
ничего  не  ответил.  Ей  бы  посидеть для приличия, встать и  уйти,  но  ее
разобрала ненужная и неуместная жалостливость.
     - На берегу интересно. Я в первый раз в этих местах. А вы?..
     Вместо ответа он рывком вскочил и убежал в свою каюту, расположенную по
соседству с ее,  а она замерла опешив. "Не надо совать нос куда не просят",-
сказала она себе, но раскаяния такого рода всегда приходят с опозданием...
     В  Порт-Саиде,  с которого  начинается  Суэцкий канал,  офицеры,  как и
обещали, появились  снова и пригласили ее - не куда-нибудь -  а  в известный
публичный дом, именуемый за роскошь адмиральским: не  то развлекали ее таким
образом, не то испытывали на прочность.
     - А что я там буду делать? - удивилась она.
     - А  там ничего делать не надо,- отвечали они.- Это как магазин: можете
покупать, можете нет... Мы, собственно, будем в таком же положении...
     Публичный дом так  публичный дом. В  конце  концов, туристы для  того и
существуют, чтоб осматривать рассыпанные по свету достопримечательности. Они
прошли мимо  бронзового памятника  Лессепсу и углубились в  город: заведение
было расположено рядом  с  морем, но  скрыто для приличия стоящими  в первом
ряду  домами.  Здание было снаружи неприметно, но  внутри  оказалось едва не
дворцом, украшенным мозаикой и  выложенным персидскими коврами. Они прошли в
роскошно  обставленную большую  общую залу.  Туда вслед  за ними сразу вошли
пять или  шесть женщин - явно европейского происхождения. Одеты они  были со
скромностью миллионерш:  просто и дорого - от  профессии  у  них  был только
резкий, дурманящий  запах восточных духов,  настоянных  на розовой эссенции.
Они  относились  к  своему  занятию  как  к самому естественному  в  мире  и
держались  с  удивительным, почти врожденным  достоинством,  которое, видно,
всегда в них жило или было обычной  их маской, а  теперь еще и подогревалось
присутствием в  зале женщины. Зрелище это  произвело  на  Рене  неизгладимое
впечатление.  Она  почувствовала,  что их  судьбы в чем-то  схожи. Она  тоже
рисковала, как они, и все ставила на карту, но  они делали это за деньги, за
обеспеченность в будущем, а то, что  придумала для себя она, не  даст ей  ни
вознаграждения сейчас, ни покоя в старости...
     С ними был еще один офицер, совсем юный мичман, который сбежал от них и
через некоторое время  вернулся: он  молчал  с виноватым  видом,  но заметно
порозовел и оживился.
     -  Сбегал уже?  - спросил  Бенито, не стесняясь попутчицы.- Это  у  нас
денежный мешок  - ему  все  нипочем. Ты когда у  родителей  деньги  просишь,
говоришь хоть, на  что они уходят? -  Юноша  молчал:  ему было неловко.-  На
самом деле, все  это пустое,- сказал Бенито, будто и это разъяснение входило
в программу экскурсии.- Все эти ковры да пианино у окошка. Нужны адмиралам -
чтобы   вспомнили  о   доме,  о   котором  тоскуют.  Поэтому   и  называется
адмиральским.
     - А тебе это не нужно? - не то спросил, не съязвил Чарли.
     -  Нет. У меня и дома ковров нет -  зачем они мне здесь? Ничего, что мы
вас сюда сводили? - спросил он попутчицу.
     - Нет,- с легким сердцем отвечала она.- Интересно.
     - Вы у нас молодец,- похвалил он.- Ничем не гнушаетесь...
     Они вернулись на пароход: больше в Порт-Саиде смотреть было нечего.
     - Что-нибудь интересное видели? - спросил их капитан.
     - Даже очень, капитан. Но один Бенедетто мог это пощупать.
     - Этот Бенедетто! Где он?
     - Сбежал по дороге. Побоялся, что будете его расспрашивать.
     - Жди! Небось, в другое  такое место побежал. Его отец сюда и отправил,
чтоб  оградить  от  него  соседских  девок.  Вы извините меня,  ради  бога,-
спохватился  он,  вспомнив  о  стоявшей  рядом  девушке.- Эти  наши  морские
подробности...
     -  Ничего. Она  своя в доску,- сказал Бенито, и  Блюменфельд, почему-то
оказавшийся  рядом:  он  незаметно подошел  к ним с борта - здесь вздрогнул,
словно ему раскрылся некий секрет,  отвел от них невнимательный, напряженный
взгляд и пошел спотыкаясь на корму - коротать время в одиночестве...
     Суэцкий  канал  прошли  за  пятнадцать   часов:  вечер,  ночь  и  утро.
Допускаемая скорость здесь была десять километров в час, пять с лишним узлов
в морском  исчислении,- только в естественных расширениях канала, в  озерах,
которые он пересекает, разрешалось  ее  увеличение.  Они  выходили  в Суэце,
Джидде и Адене. В  Адене  было светопреставление, кошмарный сон наяву: голая
скала  над  морем,  костлявые,  хилые,  истощенные арабы разного возраста  -
многие  из  них  харкали  кровью -  лезли  с  борта на  корабль,  брали  его
приступом: клянчили,  вымогали истошными  голосами  подачки,  почти  угрожая
пассажирам своим изнуренным туберкулезным видом.
     Едва отошли от этого ада, как новое событие,  на этот раз чрезвычайное.
Сбежал Блюменфельд - как  раз в том Адене, куда капитан грозил его высадить:
исчез после кратковременной стоянки в порту.  Вещи его  остались - он взял с
собой только самое ценное: паспорт, деньги.
     -  Зачем я  сказал тогда  это? -  сокрушался капитан.-  С  кормы же все
слышно. Когда машины останавливаются. Испугался, что я его им брошу.
     - Может,  он с самого  начала  знал, что высадится?  -  спросил Бенито,
более скептичный и недоверчивый.- А вас водил за нос? И всех других тоже?
     Капитан не поверил.
     - Что  ему делать  в  Адене? Пропадет  же. Вот  дурак!  - повторял  он,
неизвестно кого: себя или пассажира  - имея в виду, а Рене думала о том, что
виновата она и никто больше. Нечего  совать нос  в чужие  дела и  навязывать
свое общество нервным людям - особенно  когда  сама  не  в  порядке и можешь
произвести  впечатление человека с двойным дном, выдающего себя не  за того,
кто ты есть на самом деле...
     В Бомбее оба офицера снова вызвались сопровождать ее - на этот раз, как
ей показалось,  для того,  чтоб подвести  итог знакомству и  поставить в нем
точку: такое  было, во всяком случае, выражение на их  лицах.  До Бомбея она
выходила  на берег  одна: они  работали. Кое-что  из того, что она увидела в
Индии,  надолго  запомнилось  ей   -  как  аллегории  или  предзнаменования,
откладывающиеся  в сознании и требующие истолкования в будущем. В Карачи она
была на ферме  крокодилов  и кормила  их мясом.  Животные были  пресыщены  и
ленивы, но служащий, стоявший рядом, не уставал напоминать посетителям, чтоб
они  не  кормили  их с рук,  а  подавали мясо на шесте, снабженном крючьями:
иначе те  могут  отхватить и руку  с  подачкой вместе. Крокодилы на людей не
зарились -  они и на  мясо еле глядели: скашивали  на него  сонные  одурелые
глаза и не всякий раз сдергивали его с  палки. Вход  был  бесплатен, платить
надо  было  за  кормежку - возможно,  за всем  этим стоял какой-то  особенно
предприимчивый торговец мясом...
     Британская  Индия  не  понравилась  ей:  уличной нищетой  и  бесправием
местных жителей  и английской ухоженностью европейских кварталов - красными,
как  на родине хозяев, кирпичными  домами, пальмами  и стрижеными  газонами.
Рене была не  только антиколониалисткой, но и,  как большая  часть французов
того времени, еще и противницей Англии: тут были давние счеты наций - отсюда
и  ее особая антипатия  к увиденному.  Хорошо, что она не  сказала  об  этом
вслух: учитывая  дальнейшее  развитие  событий,-  научилась  к этому времени
держать  язык  за  зубами.  В Бомбее,  по  которому  они гуляли  втроем,  на
тротуарах рядами, вповалку лежали люди. На проезжей части, и без того узкой,
постоянно возникали заторы  из-за  коров,  которые  считались священными, но
были тощими, состоящими из одних  костей,  будто у них напрочь отсутствовали
мышцы,  жир  и мясо; они становились поперек движения, и их нельзя  было  ни
согнать, ни  тронуть пальцем. И здесь  улица жила в ожидании подачки, всегда
готовая  на  мелкое  вымогательство.  Она  сфотографировала факира,  который
вымазался навозом  и  сидел  неподвижный  и  бесстрастный,-  оказывается, он
только этого и ждал и  потребовал у нее деньги, вчинил иск  за позирование и
за натурную съемку. Она дала ему монету: чтоб не ссориться с толпой, которая
явно была на его стороне,- он зашумел вдвое, обругал за  то,  что дала мало,
запросил  рупию. На ее счастье, вмешалась ее свита в мундирах - увели ее под
руки, а то в конце  улицы уже замаячил  высокий  стройный полицейский-сикх в
тюрбане, в  мундире  болотного  цвета,  который  неизвестно чью  бы  сторону
принял...
     Они побывали в знаменитой  башне  молчания, на которую парсы выставляют
покойников.  Их  каста  запрещает  загрязнять  человеческими  останками  три
главные стихии  вселенной: землю, огонь и воду - поэтому они оставляют трупы
питающимся падалью  грифам:  эти птицы, тучные и  сонные, как  крокодилы  на
ферме, сидели на ветках соседних деревьев - в ожидании очередной трапезы...
     - Ну Дениза, выкладывайте, кто вы такая,- сказал  Бенито. Они сидели на
терраске маленького кафе,  под большим раскидистым зонтиком, спасавшим их от
прямых лучей солнца.- У нас с Чарли спор, и мы хотим знать, кто выиграл...
     - Я  же  вам  сказала.- Она  не очень удивилась  вопросу, словно  ждала
чего-то подобного.- А что вы подумали?
     -  Что подумали? - Бенито помолчал, Чарли в это время весело ухмылялся,
и ей показалось, что он на ее стороне в этом споре.- Сначала испугались, что
вы из таможенной полиции...
     - Таможенная полиция не берет билета до Китая,- сказала она первое, что
пришло ей в голову.- Максимум, до Порт-Саида.
     - И не бывает такой умной,- ухмыльнулся еще веселее Чарли, который стал
вдруг вполне прилично говорить на французском.
     - Возможно,- согласился с обоими Бенито.- Но на свете  бывает всякое, и
надо было проверить и это. Стало быть, не из таможни - кто тогда?
     - Студентка из Монтевидео,- сказала она.
     - Нет,- не согласился он на этот раз.-  Слишком уж  вы любознательны. И
смелы к тому же. Студентки так себя не ведут.
     - А вы не допускаете, что образованный, всем интересующийся человек сам
по себе может быть любопытен?  - не сдавалась  она: она была в этом уверена,
но надо было еще убедить собеседников.- И вести себя соответственно?
     Они, однако, так не думали: не сталкивались до  сих пор с бескорыстными
просвещенными людьми, путешествующими, как герои Жюль Верна, по земному шару
из одного научного любопытства.
     - Короче говоря,- сказал Бенито,-  решили мы, что вы из  разведки. Весь
вопрос, какой. Я думаю, из британской.
     На этот раз она и вправду опешила.
     - А Чарли?
     - А он, как всегда, не знает. Вот и разрешите наш спор.
     -  Особого  спора  не вижу: раз он  не знает... Может, из русской?  - в
насмешку над ними спросила она.
     -  Из русской  вряд ли,-  усомнился  Бенито,  а Чарли призадумался.- На
русских работают евреи и коммунисты, а вы ни на тех, ни на других не похожи.
     - Что ж вы не  донесли на меня? - оценив наконец в полной мере нависшую
над ней опасность, спросила она: чтоб знать, чего ждать в ближайшем будущем.
     -  Кому  и  на кого? На собственную пассажирку?  Моряки своих гостей не
выдают.
     - Показал бы я ему, если бы он сдал  человека из Интеллидженс Сервис! -
Чарли выдал свои проанглийские наклонности.
     - Да  и  капитану  бы  не  поздоровилось,-  продолжал  Бенито.-  Чтоб я
капитана под удар подставил? Да пусть они оба сдохнут, Гитлер и мой  тезка с
ним вместе, раньше  чем я своего капитана заложу... Не хотите говорить? А  я
так и знал, что не скажете.
     - Не скажет конечно,-  сказал  Чарли и встал.- Пойдем  на борт.  С  ней
сидеть опасно. Если верить тому, что сам говоришь...
     Больше  они  втроем  не  гуляли,  теперь она  сама  себя  развлекала  и
сторонилась  близкого  знакомства  с  кем  бы  то ни было:  когда  начинаешь
говорить по существу, а не по дежурному этикету, нетрудно и проговориться...
     (Есть разряд людей, говорила потом мать, которых разведчик, равно как и
другие  злоумышленники   и   лица,   скрывающиеся  от   правосудия,   должны
остерегаться в  первую  очередь.  Это  те, кто  по долгу службы  видит много
людей: они сразу выделяют тех, кто не похож на остальных, не проходит  через
общую гребенку,-  да и полиция  нацеливает их на  это. К таким  людям  можно
причислить   портье  гостиниц,   поездных  контролеров,  иногда  официантов,
комедиантов  (потому что у актеров зоркий  взгляд  и  недоверчивая натура) -
наконец,  таких же разведчиков, как  вы сами.  Это не значит,  что, раскусив
шпиона,  они немедля побегут  в полицию: частные  люди вообще  неохотно туда
обращаются - но вам, чтоб почувствовать себя неуютно, будет достаточно  и их
скрытного испытующего взора. К таким знатокам  относились, наверно, и Бенито
с  Чарли.  Хотя  пассажиров  за год у  них  набиралось не  так уж  много, но
половина из них  была  сомнительного свойства - поэтому, наверно,  они  ее и
вычислили.)
     Пароход полз по подбрюшью Азиатского континента,  промышляя каботажем и
оставляя  далеко  позади себя все  сроки  плавания,-  ее появление в  Шанхае
отодвигалось  все  дальше.  Капитан брал  на борт пассажиров, на  которых не
хватало  местных катеров, и  высаживал их через две-три  остановки: в каютах
они  не  нуждались и пережидали  время  на  палубе, не тяготясь безжалостным
пеклом. Он  заработал, по наблюдениям Рене,  кругленькую сумму,  но  она  не
была, как догадались Бенито и Чарли, ни контролером его компании, ни агентом
таможенного ведомства.
     Любопытства у нее  не убавлялось, но она  довольствовалась теперь своим
обществом. Между  Пинангом  и Сайгоном они оставили  по правому борту остров
Пуло-Кондор  -  место  каторги,  известное страшными "тигровыми клетками", в
которых  уже  ее  соотечественники,  французы, держали  политических узников
руками вьетнамских  наемников. Это были ямы, крытые сетками, где можно  было
только  сидеть под  палящим солнцем  и нельзя  было  встать,- сюда  попадали
революционеры-аннамиты, которых она знала в Париже. Пароход туда не заходил,
но она не могла не содрогнуться, не исполниться священного ужаса, минуя этот
остров,- это тоже была святыня: как  "Тайная  вечеря" Леонардо, только иного
свойства...
     В Пинанге на пароход сел "типичный колонизатор", как  она его назвала,-
конечно  же  англичанин,  владевший  каучуковой  плантацией  во  Французском
Индокитае.  Она  до  конца  жизни  затаила  к  нему  неприязненное  чувство.
Сухопарый, подтянутый, поджарый, он являлся к столу капитана в страшную жару
в смокинге и держался со смешными церемониями. Присмотревшись, она заметила,
что под смокингом у него лишь манжеты и манишка и надет он на голое тело, но
в этом не было еще ничего плохого  - лишь комическая  преданность традициям.
Ехал он до Сайгона и пригласил офицеров, и Рене с  ними, в  свой  загородный
дом  отобедать.  Среди  приглашенных были  и  Бенито с Чарли: теперь  они ее
сторонились и лишь любезно раскланивались на расстоянии - ее это устраивало.
У себя дома хозяин повел себя со  всем своим колонизаторским блеском. Вилла,
по  которой он их торжественно провел, была  похожа на  магазин,  в  котором
дорогие вещи казались случайно выставленными рядом на продажу. Но и это было
полбеды.  Хуже  было  то, что  он оказался любителем  розыгрышей,  столь  же
пошлых, как и он сам и все в его доме. Это были разного  рода метлы и ведра,
спускающиеся на голову того, кто входил в  комнату, чучела змей, бросающиеся
стрелой  в   сторону  гостей:   эти   розыгрыши   были  его   страстью,  для
удовлетворения  которой он и пригласил к себе их  компанию. Рене запомнила в
особенности один фокус, коснувшийся, так сказать, ее лично. Она села на стул
и не заметила  на  пестрой  обивке свежий птичий помет, замаскированный  под
рисунок ткани.  Радости  хозяина  не  было предела. Он буквально  заржал  от
счастья,  а она  распрощалась с единственным  белым  костюмом, который имела
глупость надеть в экскурсию. Он повел их затем в свою спальню. Кровать в ней
была не  двуспальная, а трех- или четырехместная и рядом - огромное зеркало.
Рене решила,  что он спит с несколькими  женщинами, и он, поймав  ее взгляд,
усиленно закивал  и сказал, что она поняла его совершенно верно, что большая
кровать  нужна, чтоб  спать  сразу  с  двумя  и  тремя  "конгай"  (женщинами
по-вьетнамски) и чтоб отображение в зеркале еще их и удваивало. Эти "конгай"
были повсюду,  они держались развязно:  постоянно заглядывали в двери, нагло
изучали   гостей,  призывно  дефилировали  перед  хозяином.  В  доме  царила
разнузданность  гарема, в  котором забыли  закрыть двери: он, видно,  набрал
свой  штат  на набережной. Сам он через некоторое  время начинал производить
впечатление чудака: угловатый, вызывающе дерзкий - джентльмен в смокинге, но
без нижнего  белья, как аттестовала она его потом попутчикам, не попавшим  в
эту   увеселительную  прогулку.   Ее  костюм   и   вечер  были  окончательно
испорчены...
     В Сайгоне, преддверии Китая, ее повели в опиумную курильню. Она увидела
курильщиков опиума, лежавших в неудобных позах, с  отрешенными  безучастными
лицами - спящих с приоткрытыми  глазами. Впечатление было  тягостное, но для
нее не новое. В Париже она пришла как-то  к товарищу-аннамиту и  застала его
за этим занятием. Обычно живой, восприимчивый, деятельный, он предстал перед
ней тупым существом, не желавшим ничего видеть и слышать...
     В  Хайфоне начались муссоны. Каждый день в один и тот же час  начинался
проливной, как из ведра, дождь, который длился неизменно полчаса -  не более
того  и не менее. С непривычки было странно:  будто кто-то наверху, сверяясь
со временем, льет вниз воду из гигантского чайника.
     В Гонконге (они  все-таки приближались к Шанхаю) ей запомнилось другое.
До  этого в  Хайфоне  к  ним  присоединился японец,  образованный  и  хорошо
говорящий  по-французски.  Он счел  своим  долгом познакомить  пассажиров со
своим уголком  земного шара и повел их в китайский ресторан,  где  собирался
удивить китайской кухней. Но в ресторане говорили на южнокитайском диалекте,
а он знал только  северный  и,  поскольку  его не понимали,  не смог сделать
заказа: на пальцах в китайской кухне можно показать только палочки для риса,
все остальное  слишком изощренно  для языка жестов. Они сидели в невыносимом
пекле и спасались тем, что сушили лицо салфетками, которые держат перед этим
на сильном жару: только их раскаленное прикосновение облегчает зной и делает
еду  возможной.  Дело  не  двигалось,  они собирались уйти, когда  их вожаку
пришла  в  голову счастливая,  хотя, в общем-то, заурядная мысль  - спросить
меню, написанное китайскими иероглифами (знание их обязательно  для  ученого
японца). С их помощью он в два счета сделал заказ, а ей пришло в голову, что
эти магические знаки не зря  сохраняются со времен египетских пирамид: языки
приходят  и уходят, а  рисунки остаются и обеспечивают общение в разноязыком
регионе.  Такова была догадка, и она  была довольна  ею,  потому что  любила
мыслить дедукциями...
     В конце мая она прибыла наконец в Шанхай  - огромный порт, ворота Китая
и его  проходной двор.  Никто ее  не встретил:  она опоздала на  месяц.  Она
поселилась в одной из  двух указанных ей гостиниц  и  стала ждать -  всерьез
опасаясь, что ее не хватятся.  Так  оно и  вышло.  Прошел  месяц, деньги  ее
кончались,  никто на  связь  с ней не выходил.  Она  ходила  взад-вперед  по
грязной,  словно вымазанной  салом комнате, пела куплеты  из полюбившейся ей
русской песни о том, что "никто не  узнает и  никто не придет", и смотрела в
окно, где напротив гостиницы  располагалось...  советское консульство!  Путь
туда был ей заказан - пойти к своим было бы вопиющим нарушением конспирации.
     В те годы иностранцы  в  Китае  могли  жить в  отелях  и есть  в долг в
течение месяца - после этого наступала неминуемая расплата. Месяц подходил к
концу, ждать  было нечего - она решилась. В один  из  вечеров - это  было 10
июля, лил сильный дождь - она отошла  подальше от гостиницы, наняла рикшу  и
попросила  доставить  ее до отеля, объяснившись  с  ним  на здешнем  ломаном
английском, который назывался "пиджин-инглиш" и представлял собой чудовищную
смесь  из   всех  языков  и  наречий.  У  ворот  консульства  она  попросила
остановиться раньше времени и, расплатившись последними монетами, выпрыгнула
из повозки -  полуголый рикша побежал враскорячку дальше, а она нырнула  под
сплошную стену ливня к двери консульства: слава богу, вокруг никого не было.
У входа стоял  старик-китаец, работавший по найму. Он, к счастью, впустил ее
в  прихожую  и  внял ее просьбам - позвать  кого-нибудь из  советских. Вышла
русская  женщина,  которой  она  сказала только, что приехала  и никто ее не
встретил. Этого было достаточно.  Женщина позвала ее в вестибюль, где к  ней
вышел молодой человек,  которого она  случайно  видела в  Москве на  встрече
зарубежных антифашистов с московской молодежью. Он тоже ее узнал,  нисколько
ей  не удивился, будто все происходило  не  в Шанхае,  а на Арбате,  и молча
провел ее внутрь дома, за закрытые от чужих глаз двери...
     На следующий  день она вошла  в  комнату, где сидел  красивый  брюнет с
тонкими, одухотворенными чертами лица, глядевший рассеянно, сосредоточенно и
в  то  же  время  чуть  свысока  и  покровительственно, с  пышной шевелюрой,
плотного,  упитанного телосложения: что называется,  в  теле. Увидев  ее, он
поднялся  и  пошел  ей навстречу,  радостно улыбаясь,  живо блестя глазами и
кривя рот в гостеприимной, подкупающей улыбке.
     - Это  вы,  Кэт? Вы  наконец приехали? Теперь у  меня  будет  настоящая
радистка!..
     Это была ее первая встреча с Яковом.


        4
     - Но как же так вышло, что ты приехала с таким опозданием? - озабоченно
спрашивал  он,  продолжая улыбаться.- Я  ходил  две недели  подряд,  наводил
каждый день справки в  обеих гостиницах - потом решили, что что-то случилось
и ты  уже  не приедешь.  В  Центре о  тебе знали только, что ты благополучно
добралась до Милана.
     Она рассказала  об ошибке готовившего ее работника и о своих, в связи с
этим, злоключениях.
     <i>-</i> Во всех наших бедах виновата именно такая безалаберность,- сказал он,
внимательно  ее  выслушав.-  Но я  действительно  тебе  рад! - повторил  он,
невольно  скосив глаза  с лица вниз  и  окинув ее всю  виноватым  взглядом.-
Теперь я смогу передавать куда больше информации.
     - А что с прежним радистом?
     - Пьяницей  оказался,- наигранно-равнодушно  сказал он, но по лицу  его
прошла тень давней неприязни.- Работает под настроение,  когда  захочет.  Он
тебя ждет - поедет теперь в Союз.
     - С плохими рекомендациями?
     - С наихудшими. Ты наверно устала?
     (Они сразу перешли на "ты", что  было принято в  их кругу и, к тому же,
они говорили на немецком, где это обращение естественно.)
     - Почему? Я хорошо выспалась в консульстве.
     - Где?! - поразился он.- Они мне этого не говорили.
     - Мне некуда было деться,-  и рассказала о последних  днях в Шанхае. Он
глядел недоверчиво.
     - И как выехали из консульства?
     - В  машине с занавешенными  створками.  Я пригнулась, когда выезжали с
территории.
     Он покачал головой.
     - Это непорядок. Китайская полиция, конечно, слаба, но все-таки...
     - Иначе бы я тут не сидела. Ни явки, ни телефона.
     -  Это они в  Москве напортачили. Ладно,- повеселел он.- Alles gut, das
endet gut.  <i>("Все хорошо, что  хорошо  кончается",</i> <b><i>нем</i></b>.) Пойдем пообедаем. Я
проголодался... Надо бы и представиться друг другу. Я Максим Ривош, а ты?
     - Дениза Гислен.
     -  Дениза  на  каждый  день  не  пойдет.  Слишком  запоминается. Что-то
аристократическое,  из  высшего света...- И оглядел ее с  головы до ног так,
как если бы в ней  не было ничего аристократического.  Он смотрел на нее уже
без  стеснения,  с  полным на то  правом,  и ей показалось, что  он  ждал ее
приезда не для одной смены радиста.- Будешь Элли.
     - Почему?  -  После стольких  смен имен  ей  было безразлично,  кем она
станет теперь, но все-таки...
     -  На  таких  именах не задерживаются.  И  тебе  оно  подходит.- Он  не
подумал,  что  такая  похвала  может и  обидеть, а  она сделала вид,  что не
заметила этого.- Как ты относишься к китайской кухне?
     - Положительно. Правда, в последнее время кормили из рук вон плохо. Я в
кредит жила. Там, между прочим, порядочный долг скопился.
     - Надо будет заплатить. А то могут возникнуть неприятности.
     - По почте вышлю. Если она здесь надежная.
     -  Тут  все ненадежно, но почта как раз приличная... Пожалуй, так лучше
будет,-  согласился  он, и она  только потом  узнала,  как много значило это
согласие: он всегда оставлял за  собой последнее слово.- Тебя мог кто-нибудь
увидеть?
     - Если только из окошка. Такой дождь, что на улице ни души не было.
     - Все  равно... Идем обедать,  а я тебе  потом прочту небольшую лекцию.
Введу, так сказать, в курс дела...
     В ресторане он заказал утку по-пекински и стал  учить, как есть ее, она
же показала ему, как пользоваться палочками.
     -  Ты умеешь? - удивился  он.- А я не  смог научиться.  У меня с руками
вообще плохо. Головой -  пожалуйста, могу работать сколько угодно, а  руками
на хлеб не заработаю. Ты когда из Москвы?
     Ее удивило, что он говорит здесь об этом, и она это ему сказала.
     - Аа! - отмахнулся он.- Никто не слушает. Так когда?
     - В марте,- невольно переходя на шепот, сказала она.- А что?
     - Значит,  ничего не можешь  рассказать... Там все переменилось.  Сняли
Берзина,  теперь на его месте Урицкий, а по нашей  линии  - Карин. Ты их  не
знаешь? - спросил он: в надежде узнать хоть что-то.
     -  Нет. Вообще мало кого  знаю.  Мое дело было учиться.- Он взглянул  с
разочарованием:  его  волновали  кадровые  перемены, а  она по-прежнему мало
интересовалась  руководителями,  зная  по французскому опыту,  что они могут
меняться, но на деле это отражается мало...
     Дома  он, как  и обещал,  прочел ей лекцию о  положении  в  Китае  и  в
сопредельных ему странах.
     - Чтобы понять, что здесь происходит,- перейдя на дружеский  лекторский
тон, начал он,- надо представлять себе, что Китай, при всех переменах в нем,
остается, как и  прежде,  предметом вожделений и  яблоком  раздора  основных
империалистических  держав:  здесь  сталкиваются  интересы практически  всех
стран - прежде всего Японии и Великобритании, но еще и Соединенных  Штатов и
твоей Франции.  При  этом  они не забывают все вместе нападать  на Советский
Союз и чинить нам препятствия в любом нашем, даже самом невинном, начинании.
Мы  здесь поддерживаем  Красную  Армию и  объявленную  в  Цзянси  и  Фуцзянь
Советскую республику, хотя знаем, что в руководстве ее не  все  гладко и что
вообще  марксизм тут очень  специфичен и имеет,  так  сказать,  национальную
окраску.-  Последнее   он   произнес   с   заметной  иронией,   но  не  стал
распространяться  на эту  тему.-  Сейчас  они вынуждены  перебазироваться  в
западные, более безопасные  области,  где  можно  спрятаться в горах:  но  в
Жуйцзине их со всех сторон обложили войска Чан Кайши и готовы их уничтожить.
Однако, и у самого  Чан Кайши дела далеко не  блестящи и положение его очень
шатко. От него фактически отпали южные провинции, север под властью японцев,
которые ставят здесь марионеточных правителей  и подкупают генералов здешних
армий. Его положение  усугубляется еще  и тем, что в Китае существуют давние
традиции  гражданских  войн, в  которых провинции  и вооруженные силы  легко
откалываются от  центрального правительства и  объявляют себя  независимыми.
При этом им совершенно все равно,  какими лозунгами  пользоваться,- лишь  бы
дорваться до  власти  и  грабить. Сейчас, например, на сторону Красной Армии
перешли  несколько  генералов  правительства,  но,  как  ты   понимаешь,  им
коммунистические идеи меньше всего свойственны. Но Япония для Китая - первый
враг:  она готовит  его захват -  и рано или поздно,  но  Чан Кайши вынужден
будет обратиться к  союзу с нами, потому что западные  державы здесь  ему не
помогут. Пока что он ведет себя к нам враждебно и преследует коммунистов, но
Китай - такая страна, где общая картина может каждую минуту перемениться...
     Его  разветвленная,  как ветки большого дерева, чересчур связная  речь,
хорошо поставленный голос смутили ее, но она дослушала до конца и спросила:
     - Чем мы, в связи с этим, должны заниматься? - Она была человеком дела,
и ей нужно было знать, что будет делать она, а не великие мировые державы.
     - Погоди, до этого еще дойдем... Хотя могу и сейчас  сказать.  Если  ты
так хочешь...- Он был недоволен тем, что его прервали, но, посмотрев на нее,
вернулся в  хорошее  расположение духа:  Элли положительно  ему  нравилась.-
Заниматься будем всем. Снимать и передавать по рации то, что попадет в руки,
а найти здесь можно  что  угодно - лишь бы были деньги... То, что я сказал,-
прибавил  он  веско и многозначительно,- нужно, чтоб увидеть картину во всей
ее полноте и совокупности.  Марксист должен видеть явление в его законченной
целостности - нельзя не видеть за деревьями леса.
     - Вы покупаете информацию? - спросила она.
     -  Не всегда. Бывают  и идейные источники... Хотя с ними трудно.  За их
идейностью часто стоит  страх.  Боятся, что покарают,  если  не  согласятся.
Красные если  не  на  пороге  власти,  то имеют  длинные  руки...- и  глянул
выразительно.-  Потом, есть и  общие  беды, связанные с  тем,  что  все  это
интеллигенты,  а  это, как понимаешь, народ  не шибко  надежный.  Приходится
иметь дело с  ними, потому что именно они работают  в  министерствах и могут
достать то, что тебе нужно, а не рабочие шанхайских верфей и заводов...  Вот
у меня сейчас один такой. Я тебе покажу переписку с  ним,-  и полез в  сейф,
вмурованный  в стену.-  Мне кажется, это письмо  удалось мне. Я оставил себе
копию.
     - Зачем? - удивилась она.
     -  А  что?  -  Он глянул с  веселой снисходительностью.-  Не  положено?
Ничего: тут нет ничего особенного. Прочесть?
     - Прочти,- согласилась она, хотя предпочла бы сама ознакомиться  с  его
произведением: предпочитала верить глазам, а не ушам.
     Он приготовился к чтению.
     - Чтоб понять все это, надо  знать, что адресат мой - из хорошей семьи,
европеец  с университетским образованием: он пока у нас не работает, но  мог
бы претендовать на самые трудные  задания. Вызвался  по идейным соображениям
помогать нам - одно дело сделал, а другое не стал, посчитал ненужным. У меня
есть еще  одна такая - с приличными родителями: я ее вызвал, сказал ей, чтоб
она сняла для  разговора номер в гостинице,  а она  отказалась:  девушке  ее
круга, видите ли, не пристало посещать бордели,- и глянул саркастически.
     - Может, так и есть? - потеряв на время осторожность, сказала Рене: она
понимала чувства девушки.- Может, надо было в другом месте встретиться?
     Он снова недовольно поморщился, но у них был медовый месяц знакомства.
     -  Нет,-  поправил  он  ее  все-таки.-  Задания  старших  товарищей  не
обсуждаются, а  выполняются.  Она  могла  при  встрече  сказать  мне, что  в
следующий раз хотела  бы увидеться в другом месте, и мы  бы вдвоем подумали,
как лучше, но если так рассуждать, то вообще ничего не сделаешь...- и глянул
выразительно,  ставя в споре точку и не допуская дальнейших  возражений.- Ей
стало не  по себе, но  она благоразумно смолчала.  Он  вернулся  к письму: -
Читать?
     - Читай, конечно.
     - "Дорогой друг! - начал он вслух - не тем тоном, каким читал лекцию, а
более  оживленно  и поучительно.- Мы должны решить сейчас,  каково  будет  в
дальнейшем  Ваше участие  в  работе. Но  прежде  чем  принять  окончательное
решение  по этому  вопросу,  мы  должны  обсудить и  уяснить  себе некоторые
фундаментальные  для этой  цели  вещи..." Извини,  если  не  все  гладко:  я
перевожу  сейчас  с  английского  на  немецкий. "В  мире  нет  ничего  более
почетного,   чем  быть  рабочим  революционером,   состоять  в  пролетарской
революционной  организации.  Право называть  себя  рабочим революционером не
может  быть  дано  себе самому, нужно заслужить  его  делами,  революционной
активностью,  преданностью нашему делу. Вы еще не совершили таких поступков,
у Вас почти нет  революционного опыта. Нельзя винить Вас в этом. Вы молоды и
только начинаете работать на Революцию. Насколько я Вас знаю (а знаю я  Вас,
конечно, мало), Вы можете стать настоящим опытным борцом - при условии, если
всецело посвятите  себя этому делу. Мне показалось, что Вы серьезны, что  на
Вас можно положиться, что Вы  сильны духом. Мне представляется также, что  в
Вас есть необходимый  хребет революционера и что Вам не хватает только опыта
и  практики революционной деятельности. Конечно, я увидел  в Вас и некоторую
самонадеянность, но этот грех обычно  не слишком опасен, потому что проходит
с  опытом и со временем..."  Это пока что китайские любезности,- пояснил он,
чтоб она  не уставала слушать,- а  теперь я ему слегка всыплю,- и продолжил:
"Однако некоторые последние Ваши поступки в значительной степени  поколебали
мою  веру  в Вас и  эту мою оценку.  Самое важное  в работе революционера  -
дисциплина.  Каждый  член  революционной  организации  должен  безоговорочно
подчиняться  любому ее  приказу -  без колебаний и "торговли".  Кто этого не
делает, кто  не хочет понять этого элементарного требования революции,  тому
лучше  держаться  от  нее  подальше. Мы  борцы, каждый  из  нас  принадлежит
огромной  армии  единомышленников,  которая   сильна  и  побеждает,   будучи
дисциплинированной,  и неизбежно терпит поражение от  классового врага, если
забывает о порядке в своих рядах. Кто не может или не хочет подчиняться, тот
не боец - какими бы  соображениями он при этом не руководствовался. Я имею в
виду,  конечно, же случай, когда Вы  отказались выполнить приказ, данный Вам
нашей организацией.  Этот  приказ  был серьезен  и ответствен, он  составлял
существенную часть работы, которую  Вам хотели доверить. Мы  все обдумали  и
решили, что  Вы  можете ее выполнить  и  что Вам можно ее поручить. Мы очень
удивились, и это  было  для нас большим разочарованием -  когда мы услышали,
что  Вы, невзирая  на революционный долг, отказались выполнить этот приказ и
нарушили таким образом революционную дисциплину. Я все еще надеюсь,  что эта
серьезнейшая ошибка  была  случайного характера.  Однако, прежде  чем решить
вопрос  о  Вашей  дальнейшей  работе,  мы  должны  поставить перед  Вами ряд
вопросов и услышать на них исчерпывающие ответы.
     А)   Готовы  ли  Вы  соблюдать  строжайшую  дисциплину?  Готовы  ли  Вы
подчиняться без оговорок и сомнений?
     В)  Согласны  ли  Вы подчинить интересам организации  все стороны своей
жизни,  каждую  частность Вашей личной  жизни - в той степени,  в какой  они
могут быть связаны с интересами нашей работы?
     С) Хотите ли Вы быть в полном распоряжении нашей организации, которая и
будет решать, что Вам делать и куда ехать?
     Если Вы не можете или не хотите принять к руководству эти  элементарные
правила  революционной деятельности, Вам и нашей организации  лучше прервать
всякие  связи. Мы не потерпим повторения случая, аналогичного тому, что имел
место,  и должны быть  уверены в том,  что отныне Вы будете строго выполнять
все наши указания..."
     Яков приостановился  - не для того, чтобы  она задумалась  над  смыслом
прочитанного, а  чтобы дать ей необходимую паузу перед наиболее существенной
частью послания.
     - "Что-то  с  Вами  не  так. Со мной  редко  случалось,  чтоб я в корне
неверно  оценил  политическое  лицо того  или иного человека. Я  по-прежнему
надеюсь,  что  мое  первое  впечатление   о  Вас  было  правильным,  что  Вы
действительно  обладаете  необходимыми  для  революционера  качествами.  Мне
кажется, что на  Вас  оказывает плохое влияние окружение, что Вы дали увлечь
себя  выполнением так  называемых  социальных функций, которые сами по  себе
ничтожны. Вы все еще  стоите на  перекрестке путей. Есть только одна дорога,
достойная жизни,- это  путь к Революции. Вы  должны пойти  по  нему. Но  для
этого   нужно  соблюдать   правила   движения  на  этой  главной  магистрали
человечества.  С лучшими пожеланиями и т.д. " И далее постскриптум: "Если Вы
хотите встретиться со мной лично, мы это уладим..." Ну как? - и поднял глаза
в ожидании ее оценки.
     Рене  притомилась,  слушая его. Она давно  уже не слышала столько  слов
кряду,  прочитанных  или  произнесенных  без  задержки   и   остановки.   Ей
показалось,  что  он  прочел  это письмо  не  без  задних  мыслей,  а  ей  в
назидание,-  после  того,  как  она   заступилась  за  девушку  из  хорошего
семейства. Ей стало не по себе, но ссориться не имело смысла.
     - По-моему, все хорошо,- сказала она.
     Он загадочно улыбнулся: готовил какой-то хитроумный ход.
     - По-моему тоже. Я ему ловушку поставил. Не заметила какую?
     - Нет.- Рене любила прямодушного Декарта и плохо понимала иезуитов.
     -  Неужели?..  Я  приглашаю  его  свидеться.  Это  приглашение  -  даже
замаскированное  под предложение - должно быть принято: молодой революционер
должен стремиться к таким встречам - они ему нужны  как  воздух.  Посмотрим,
что он ответит...
     Она примолкла.
     -  А та девушка, которая не  захотела  в номерах останавливаться,- тоже
получит такое предупреждение?
     Он почувствовал противостояние, натянуто улыбнулся.
     - Эта за деньги работает. Хотя и притворяется идейной. С ней проще.
     - Большие деньги?
     - Разные. В зависимости от  качества информации.  От ста пятидесяти  до
пятисот китайских долларов.- Это  были большие деньги по тем  временам, и он
объяснил:  -  Она  приносит  интересные  бумаги.  Например,   годовой  отчет
Китайского банка.
     - Но она коммунистка или нет? - Ее заинтересовала эта девушка:  тень от
нее падала каким-то образом на нее самое:  может быть, потому,  что они были
одного возраста.
     - Не думаю, что формально она в партии. Тут не ясно, где кончается одно
и начинается другое, и потом - никто тебе эти вещи не скажет: это не Европа.
Что  касается  денег, то  сначала она просила  на  жизнь,  когда  что-нибудь
приносила,  потом  это стало  системой. Ей  нужны  деньги, чтоб поддерживать
определенный  уровень и продолжать на  нас работать. Она показывала мне свои
расходы - в месяц получается около трех тысяч...- И поскольку Рене поглядела
с сомнением, поспешил отговориться: - Такая худая, невзрачная. Совершенно не
интересна как женщина. И глупая. Недавно сказала, что хочет посоветоваться с
отцом, продолжать ли наши  отношения или нет,- я насилу разубедил ее. Отец -
видный чиновник в Нанкине.
     - Это теперь  столица.-  Рене покачала головой.- А нашего адреса она не
знает?
     -  Нет,  конечно. И  лица тоже...- и пояснил: - Я,  когда  иду на такие
встречи, усы приклеиваю.  Делаюсь усатым джентльменом. Узенькие усики, как у
Гитлера...  У  нее брат  коммунист  - поэтому  ее  привлекли.  Здесь  все на
родственных отношениях держится, а идейны они или безыдейны - тут всякий раз
путаница. Они вступают в партию семьями... Пройдемся по Шанхаю?
     -  Нет,- воспротивилась она хоть этому.-  У  меня вещи, надо  разобрать
их... Где я буду ночевать?
     - В этой комнате. Я на кухне.
     - Здесь тесно,- согласилась она и  добавила из приличия: - Главное, что
негде развернуть антенну. Надо искать другую квартиру. Где Вилли работал?
     - У себя дома. Здесь мы с ним не сработались. Но это неудобно.
     - Еще бы! Нести через город документы?!
     - У нас машина.
     - Все равно...- но он уже утомился от  ее возражений и углубился в свои
дела,  в  предполагаемые  встречи  с  информаторами,  во  внутриполитическую
ситуацию в стране, где все было так запутано...
     Вилли заехал за ней  на следующий  день утром на видавшем виды "форде",
содержавшемся, однако, в образцовом порядке. Яков еле кивнул в ответ  на его
приветствие, Рене же встретила с тем радушием, которое выказывают друг другу
люди одной разведывательной профессии. Они тотчас спустились вниз. Вилли был
невысокий  русый  парень лет  тридцати пяти: немного старше Якова,  которому
было тридцать три, но это никак не сказывалось на их отношениях. У него была
легкая беззаботная улыбка, которая не сходила с его лица - даже тогда, когда
его  что-то  коробило:  как сейчас встреча с Яковом. Он  любовно огладил бок
машины.
     - Водите? - спросил он Рене.
     - Нет.
     - На  курсах не учили? Что  ж  они?  Никак  не  могут  решиться. Машин,
наверно, нет...- Она смолчала: ему не следовало знать и говорить  о том, что
она была на разведкурсах,  но здесь царили свободные нравы.- Как вы без меня
будете?
     - Шеф не водит?
     - Он? Да  он самовар не разожжет - не то что это. Меня поначалу из дома
вызывал - гвоздь  забить... Не  знаю,  как теперь.  Тут  езда  взад-вперед -
половина всей работы.
     - Такси будем брать.
     - Таксист заложить может...-  и  поскольку  она  не поняла, пояснил:  -
Выдать. Вы по-русски ни бум-бум?
     Она не знала, что такое "бум-бум", но поняла его.
     - Нет.
     - А  я,  наоборот, только его и  знаю. По-китайски еще могу  - понимать
начали.
     - Здесь можно жить с одним русским?
     - А почему нет? Русских полно.
     - Белогвардейцы?
     - Всякие. Кто сызмалу тут, кто бежал: одни от белых, другие от красных.
Китайцы к нам лучше, чем к европейцам, относятся. Так что делаем сегодня?
     - Квартиру ищем. Общей длиной пятнадцать метров.
     - Ни хрена себе! Сколько ж она денег жрать будет?
     - Много, наверно. А вы как из положения выходили?
     - Да у меня маленький домишка -  я проволоку протянул:  белье  повешу -
вот и вся  любовь. Сосед спрашивать  начал: что ты  все время белье сушишь -
ссышься, что ль, по ночам?
     - Что такое ссышься?
     - Мочишься, значит. Вы извините - это я его слова передаю. Так я теперь
ее  без белья держу  - надо  будет, повешу. Где квартиру  будем  искать - во
французской концессии или в английской?
     - Во французской.
     -  К  своим  потянуло?  -  Она  только  потупилась от этого  очередного
нарушения конспирации, а он не  заметил  - вел машину по оживленной  трассе,
ловко  маневрируя   между   рикшами,  которые  держались  тротуаров,  но  не
пренебрегали и серединой улицы...
     - Меня вот тоже  к  своим потянуло,- продолжил он прерванный разговор.-
Поеду к себе на Рязанщину,  уйду  из армии к чертовой матери. Если отпустят,
конечно... Завтра вас учить водить  машину буду. А то отберут - если узнают,
что водить некому. Тут многие на нее зарятся.
     - Остаться водителем не хотите?
     Он покосился на нее.
     -  Да  меня  вроде  не  этому учили.  Это  я сам  осилил.  И нет  такой
должности... В  любом случае с Абрамом  я не  сработаюсь. Он меня терпеть не
может.
     - Абрам - это Яков?
     - Ну да. Его кличка. Ничего про меня не говорил?
     - Нет,- соврала она.
     -  Ну  да! - не поверил  он.- Всем  говорил, а  вам  нет?.. Что пью, не
подчиняюсь? Все пустое. Просто он все с места в карьер делать хочет и злится
из-за любой промешки,  а  я  люблю,  чтоб  все  с чувством,  с толком  было,
покушавши.  Мне  в  разведке делать  нечего...  Хотя,  с другой стороны, я и
ошибок почти не делаю... С какой улицы начнем?
     -  Да  с  какой  угодно.  Вот  маршала  Жоффра  -  очень  привычно  для
французского слуха.
     - В каждом городе есть? - Она не отвечала, и он, усмехаясь, притормозил
возле  большого дома с европейским фасадом, с чистым  ухоженным  газоном и с
француженкой-консьержкой, уже выглянувшей из окошка...
     Шанхай в те годы  был разделен международными соглашениями на китайскую
и европейскую части:  последняя состояла, в свою очередь, из  французской  и
английской концессий. Европейская  часть была  обозначена линией, за которую
не заходила власть китайской  полиции: она не имела здесь права арестовывать
кого  бы  то  ни  было  -  тут  были  свои   службы  порядка,  подчинявшиеся
иностранцам.  Прислуга была в массе своей китайская,  и  в ней, наверно, все
были осведомителями шанхайских служб  безопасности, но делала это она спустя
рукава, исходя прежде всего из собственных интересов.
     - Пойдете со мной? - спросила она Вилли, покидая машину.
     - Зачем? Пусть думают, что  вы  с личным шофером приехали: больше будет
уважения. Тут все на  таких пустяках  держится...  Торгуйтесь  с ними.  А то
обманут, как на базаре...
     Она обошла несколько  домов, и к каждому он подвозил ее и ставил машину
на  видном  месте,  под  носом  у боев  и  консьержек.  В  одном  из  домов,
называвшемся почему-то  Самаркандским,  она нашла то, что  искала,- анфиладу
комнат общей длиной двадцать метров, с камином (где можно было жечь бумаги),
с черным ходом и даже с  вмонтированным  в стену сейфом. Управительница дома
запросила  двести долларов в месяц, она  сбила цену до ста  семидесяти, и та
еще осталась довольна:  значит, можно было торговаться и дальше. Она обещала
переехать на следующий день и вернулась к Вилли.
     - Ну что?
     - Все нормально.
     - Сколько содрали?
     - Сто семьдесят.
     - А сколько вы срезали?
     -  Тридцать. Начали с  двухсот.  Можно было дальше снижать. Она  что-то
слишком довольна осталась. Улыбалась.
     - Да они  всегда  улыбаются. Такой народ, не обращайте на это внимания.
Погодите, надо еще  к Ван Фу  съездить, вас  с  ним познакомить: чтоб  знали
хоть, где это... Не знаю, как у вас это теперь  получаться будет. Пирожки им
вон везу.
     - Где?
     - В корзине - не чувствуете, как пахнет?  И мне ни к  чему:  не угостил
вас. Абрам сбил  с толку. Угощайтесь.  Русские пирожки  -  на  них тут такой
спрос, что на всех не напасешься...
     Рене, которая до сих пор и вправду словно нюх потеряла - настолько была
сосредоточена на деле,-  теперь почувствовала  роскошный  запах,  издаваемый
корзиной на  заднем сиденье, прикрытой белой тряпкой. Она  взяла пирожок - с
луком и с яйцами и с удовольствием его съела.
     - Понравилось? Еще берите.
     - Хватит. Это ведь для дела?
     - Ну? За что они нам почту-то дают?..
     Они выехали из французских владений в китайскую  часть города, где было
шумно, людно и грязно, и вскоре подъехали к  незаметному  невзрачному  дому,
скрывавшему  в своих стенах экспедицию  некоего китайского  государственного
учреждения. Вилли надел белый фартук,  взял корзину и, наподобие  лоточника,
понес  ее  к заднему  входу  дома, где  его хорошо  знали  и  приветствовали
гортанными китайскими звуками. Вернулся он с пустой корзиной, на дне которой
лежал сверток, аккуратно прикрытый той же пеленкой.  За  ним вышел китаец  в
чиновничьем   мундире   с   круглым   безучастным   лицом   и  решительными,
начальственными  манерами.  Он  заглянул  в  машину,  увидел  там  Рене,  не
поздоровался с  нею, но сказал  что-то Вилли  по-китайски,  потом Рене  - на
скверном английском:
     - Так не пойдет. Я приду завтра.
     Вилли сказал ему что-то, он согласился, но повторил Рене:
     -  Скажи  Ривошу, чтоб пришел. В пять  вечера,- и показал, во избежание
недоразумений   и   для    большей   доходчивости    (видимо,   не   доверял
сообразительности женщин) пять коротких толстых пальцев.
     - Что он сказал? - спросила Рене.
     - Да  то же, что и я. Почту надо каждый день забирать. Я под разносчика
пирожков  работаю, и рожа у меня простецкая - очень удобно и все довольны. Я
еще и  соседу своему русскому помогаю: он без денег  сидит. Мне за  комиссию
платит,- и  засмеялся.- А  тебя  он видеть у себя  не хочет. Чтоб,  говорит,
европейская барышня  каждый день ко мне  сюда являлась и от меня с подарками
уходила - только об этом говорить и будут.
     - И что делать? - Она понимала у него лишь каждое второе слово из двух,
но  этого  было достаточно:  он  говорил,  как  и работал,  обстоятельно и с
избытком.
     - Это уж не  наше дело. Поладят  как-нибудь.  Когда двое хотят одного и
того  же, то найдут выход из положения...  Приехала, значит? -  Он  поглядел
весело и лукаво.- А мы тут совсем тебя заждались. Абрам места не находил.
     - Вконец разругались с ним?
     -  Да не  я с ним, а он со  мной. Как я могу с  начальником ругаться?..
Надеюсь,  у вас лучше получится.  Как-никак, женщина.  Девушка. Не будет вас
марксизмом  есть. А  я с расстройства даже "Капитал" купил, начал первый том
читать: чтоб развиваться,-  так еще и по  шее схлопотал. Нарушаешь, говорит,
конспирацию это раньше надо было читать и в сердце держать, а теперь выброси
и так, чтобы никто не видел.
     - Выбросили?
     -  Еще чего! Продал букинисту в лавку.  Что добру пропадать?.. Не все ж
делать,  что начальство  велит.  Не всякое,  говорят,  лыко  в строку... Ему
только  не  говорите,  а  то  прибавится  -   новый  штрих  в  отрицательной
характеристике...
     Он подвез  ее к дому. Она настояла, чтобы Вилли поднялся  с  нею.  Яков
удивленно поднял бровь, увидев его, но ничего не сказал. Рене рассказала ему
о  нанятых апартаментах и  о новых трудностях в экспедиции. Яков озадачился:
Ван Фу был ценным поставщиком информации, и ему не хотелось его терять.
     - Может, встречаться с ним на улице? - предложила Рене.
     - Будешь стоять часами,- сказал Яков, и Вилли подтвердил:
     - Они никогда вовремя не приходят... Может, я соседу предложу?
     - Какому? - недоверчиво спросил Яков.
     - Тому, что пирожки делает.  У него свой интерес в деле. Можно сказать,
живет на это. Будет теперь все от начала до конца делать. Без комиссионных.
     - И его здесь потом принимать? - скептически спросил шеф.
     - Почему? Можно выходить  на улицу,  каждый раз в одно место  - этот-то
опаздывать не будет. Деньги только не надо через него передавать.
     - Украдет?
     -  Да почему?!. Я  б такого не  рекомендовал. Просто испугается больших
сумм - подумает: что-то неладно.
     - А в почту не посмотрит?
     - Нет,-  спокойно  сказал  Вилли.- Скажете ему, чтоб не смотрел,-  и не
будет. Я  скажу, вернее.  Вас  испугается.-  Он  вскоре уезжал  и  не боялся
говорить  дерзости.  Яков не  заметил  ехидства  или притворился,  что  так,
задумался.
     - Может, правда, так сделать?
     - Конечно. Главное - ничего не меняется.
     -  Кроме того, что  наши бумаги бог  знает в  чьих руках  будут. Кто он
хоть?
     - Русский человек. Назад на родину хочет... Если ему намекнуть на  это,
то все будет делать и денег не запросит. Я, пока здесь, все отрегулирую.
     - По положению он кто?
     - Рабочий. Токарь. Работы вот только нет.
     Профессия безработного произвела на Якова выгодное впечатление.
     - Но кадровый рабочий?
     - Кадровый, кадровый. Какой еще? Других не бывает.
     - Ладно.  Надо  будет  на  него  взглянуть и с  Ван  Фу  переговорить,-
согласился Яков.- Перейдем с ним на  месячную оплату.  Раз в  месяц можно  и
встретиться. На нейтральной территории.
     - Да  хоть на его собственной. Этого  он не  боится. Делится, видно, со
своими...
     Вилли ушел, Рене решила замолвить за него словечко:
     - Может, лучше, если он останется?
     - Кто? - Яков не сразу ее понял.
     - Вилли. Тут работы на троих хватит, а он, смотрю, оборотистый парень.
     Яков замер: он не привык, чтоб  совались в его дела и в  принимаемые им
решения.
     - Он тебе понравился? - на всякий случай спросил он.
     - При чем здесь это? - Она удивилась тому, как быстро переводят мужчины
дела из служебных в интимные.- Я о работе думаю.
     Яков хмыкнул.
     - Это  он перед тобой старается,  а  вообще  второго такого оболтуса  и
разгильдяя нету... Не вмешивайся,  Элли. Все уже решено,  и бумаги отосланы.
Как  ты  это себе представляешь  -  я назад  их запрошу? У нас тут серьезная
лавочка.- Он был недоволен, но попытался скрыть это.- Когда переезжаем?
     - Завтра.
     -  Так  надо  все  готовить?  - и  остановился в  замешательстве  среди
квартиры, ставшей сразу и чужой и тесной...
     Всю ночь Рене паковала и собирала вещи - Яков стоял  рядом и если что и
делал, то  самые простые вещи: связывал веревками  готовые узлы или давил на
крышки чемоданов, чтобы  захлопнулись. Нельзя сказать,  чтоб он отлынивал от
дела,- напротив,  он искал его и ждал, когда оно подвернется,  но был просто
удивительно непригоден к любой ручной  работе. Даже когда он давил на крышки
чемоданов, Рене боялась, что от избытка усердия он продавит их насквозь: так
с одним и вышло...
     Утром  Вилли привез рацию. Рене, давно уже  горевшая желанием увидеть и
потрогать ее, потянулась к ней, Вилли попридержал ее руку.
     - Успеешь.  Поехали?..-  и, загрузив  доверху  машину, повез Рене и  ее
новое имущество в четырехкомнатные апартаменты на улице маршала Жоффра, куда
они вдвоем перенесли вещи и где  она с помощью  Вилли протянула  из  конца в
конец антенну, скрыв ее за плинтусом, так что снаружи не было  видно.  Рация
была исправна,  Рене вышла на связь, передала условный сигнал, отключилась и
с признательностью поглядела на своего предшественника: каким бы разгильдяем
он,  по оценке  Якова, ни  был,  но рацию  и машину  содержал  в  образцовом
порядке. Они вернулись. Вилли распрощался с обоими: с ней сердечно, с Яковом
сдержанно и ушел - ему надо было готовиться к собственному отъезду.
     - Даже не попрощались как следует,- заметила Рене: она работала с Вилли
два дня,  но  успела  к  нему привыкнуть.- Надо  было хотя б стол  устроить,
отметить...- И Яков, который  работал  с ним два  года,  ничего не сказал  в
ответ: и сам понимал,  что следовало поступить именно так - сделать вид, что
не помнит на Вилли зла  и проводить его по-товарищески, но для этого  он был
слишком упрям и своенравен.
     Квартира, которую она  нашла, имела лишь один недостаток: была чересчур
хороша  и, как красивая невеста, нравилась многим.  Ночью она вышла в  эфир,
чтобы  установить постоянную  связь,  начала передавать  сообщение, но сразу
обнаружила,  что  где-то  рядом  действует  и   создает  ей  помехи  сильная
радиостанция. Она тут  же прекратила связь: ее  тоже могли  засечь  таким же
образом -  и доложила об этом Якову.  Тот на  следующий  день навел справки.
Оказалось, что  этажом  ниже  работал  товарищ из  Коминтерна, которому  его
гнездо  подошло по тем же  параметрам. Военная разведка имела  приоритет над
коминтерновской - товарищу  оттуда, хоть он  и  занял место первый, пришлось
переехать,  и она работала