теперь  без помех,  спокойно. (Мать  замечала  по
этому  поводу, что из этого  не следует делать вывод, что в Шанхае тогда  на
каждом углу сидели советские разведчики,  но в этом занятии  возможны  самые
невероятные случайности - как безобидные, так и достаточно опасные.)
     С Ван Фу все уладилось простым образом. Вилли  провел своего  соседа по
маршруту,  и  отныне  он  каждый день  приходил  в экспедицию, продавал  там
пирожки, заходил в кабинет к чиновнику, получал от него конверты, клал их на
дно лотка,  висящего  у него на ремне, отдавал  уже  использованные  бумаги,
переложенные   салфетками,  и   в  строго  назначенный  час   появлялся   на
перекрестке,  где его  ждала  Рене, приходившая  тремя  минутами раньше.  Он
передавал ей посылку, отдавал последние пирожки, за которые  не хотел  брать
денег,- она вручала ему почту, полученную и переснятую накануне, и спешила с
новым поступлением к  ждавшему ее дома Якову.  Связной ничего не  просил для
себя и ни о чем не  спрашивал: видно, ждал обещанного переезда в Союз и лишь
иногда туманно напоминал о нем.  Однажды  он  попросил врача  для заболевшей
супруги. Яков связался со своими,  и в  тот же  вечер больную  посетил  врач
посольства  -  он  несколько раз  приходил еще и довел  ее до выздоровления.
После этого сосед ни  на что  уже не намекал, ни  о чем не просил,  а  ждал,
видно, новой  беды, чтоб обратиться за помощью. Яков  как-то сам  вспомнил о
нем:
     - Он ничего не просит?
     - Нет. Как воды в рот набрал.
     -  Считает,  наверно,  что  мы  и  так  сильно помогли ему, когда  жена
заболела.  Надо будет ему  на День Октябрьской  революции  праздничный набор
сделать...
     Вместе с документами, которые поступали  к Якову по  иным каналам  и за
которыми  он часто и надолго  уходил  из  дома, пряча в  кармане маскарадные
усики  (он  прилеплял  их  где-нибудь  в безлюдном  парке или в подворотнях,
которыми богаты шанхайские улицы, и  старался уходить не той дорогой,  какой
являлся),- собиралась  большая  кипа  бумаг, нуждавшаяся в фотокопировании и
отправке по радио. Для  радио  Яков делал короткие выжимки, сообщавшие голые
факты и цифры, фотографировалось же  все  подряд - пленки передавались затем
из рук в руки по назначению. Иногда  негативы приходили  в письмах:  у Якова
был   на  стороне   почтовый   ящик,  где  накапливалась  подобная   опасная
корреспонденция.  Нареканий  на  работу  Рене  не  было:  и  шифрограммы,  и
фотографии ее были ясны и  легкочитаемы, но занята она была чуть ли не целые
сутки:  днем ее  руки не просыхали от  химических  реактивов,  а  ночью  она
допоздна передавала радиосообщения. Яков сидел рядом и, поскольку  ни на что
другое не был пригоден, был занят тем, что делал ей маленькие бутербродики и
кормил ее с рук,  как своих птенцов большая крупная птица. Бутерброды были с
красной икрой: она была  здесь  недорога, Яков любил  ее и покупал в больших
количествах...
     Он явно  ухаживал  за  ней  и все  более подпадал под  ее неброские, но
действенные чары. Да и было бы странно, если б было  иначе. Они жили  вдвоем
как на необитаемом острове, где  нет выбора, где все  предопределено  и дело
только во времени.  Болтая  с ней,  он  представал  перед ней в  ином свете,
выглядел покладистым  и уступчивым  -  особенно  когда рассказывал  о  своем
детстве и юности вплоть до комиссарства в Красной  Армии: в нем тогда что-то
таяло, черты лица разглаживались, и в голосе появлялось нечто мягкое и  даже
добродушное. Он был родом из Латвии, его отец был раввин в городе Тукумсе на
Рижском взморье, а сам он с малолетства готовился к тому, чтобы заменить его
на этом столь почетном для евреев месте. У него был старший брат - он должен
был бы занять его, но отец рассудил иначе.
     -  Про Лазаря он сразу  сказал: ему тогда  и десяти  лет не было - этот
раввином не будет. Застал его за разглядыванием голых женщин.- И улыбнулся с
лукавой стеснительностью.- Тоже вот - наметанный взгляд  был,  только не  на
марксистов,  а  на  правоверных  иудеев. Брат  у  меня шутник и правда любил
женщин. Сейчас в банке работает, у него  впереди большая карьера. А я в пять
лет уже учил Торе бедных детей в хедере.
     - Но с тобой он ошибся?
     -  Да.- Он сидел, погруженный в воспоминания.- Я помню: он умирал - это
было  в шестнадцатом году,  в Кременчуге,  куда нас  выслали как  пронемецки
настроенных  и  неблагонадежных,- он  вызвал  меня за  два дня  до смерти  и
сказал: "Янкель, я чувствую, тебя на сторону тянет - так вот знай: еврея без
Бога нет,  выбрось из головы все остальное",- и Яков от  души посмеялся, как
если бы сказал что-то очень смешное.
     - А ты?
     - Я  говорю: конечно, отец, конечно. А сам  читал  одного  Маркса и вел
занятия  по "Капиталу".  В  Кременчуге была  большая  социал-демократическая
секция - почти все стали большевиками. За редким исключением.
     - А мама?
     Тут  он  снова  настроился  на  шутливый   лад  -  только  иного  рода,
насмешливый.
     - Эта ничего по дому делать не хотела - романы писала. Которые никто не
читал и не печатал. Немного странная была особа.
     Ей не  понравилось,  что он  так  говорит  о  матери,  но она ничего не
сказала.
     - Что с ними сейчас?
     -  Не  знаю.  Все   контакты  утеряны.  Я  не  знаю  о   них  ничего  с
девятнадцатого  года.  С тех пор, как они вернулись из  Кременчуга. Один  из
братьев - это я знаю  уже по нашим каналам,- добавил он с гордостью,- нашего
поля ягода: коммунист и из активных. Самуил.
     - Ты сразу в разведку пошел?
     -  Нет. Я  должен был стать  историком.  Меня в  двадцать четвертом  из
Института красной профессуры вытащили. Устроили экзамен по иностранному - мы
еще удивлялись:  чего ради среди семестра. У меня немецкий - второй  язык  с
детства: дома  на  нем  разговаривали -  отец любил  все  немецкое. Я говорю
практически без акцента.
     - Это так,- согласилась она.-  Появляется небольшой,  когда по телефону
говоришь.
     - Правда? - удивился он.-  Мне этого не говорили.  Это, наверно, особая
интонация, а не акцент: я с шестнадцати лет ораторствую.
     -  Значит, ты с двадцать четвертого  года в стране не  живешь?  -  Рене
посмотрела на него, оторвавшись на минуту от пленок.- Это кое-что проясняет.
     - Что? - Он был настроен миролюбиво.
     -  Я  имею в  виду  твою непреклонность и категоричность. В  Москве уже
таких  нет. Там, насколько я поняла, все пообтерлись и  пообтесались.  Ты же
сохранил пыл гражданской войны и молодости.
     С этим он не мог согласиться - при всем тогдашнем благодушии.
     - Это ты просто не с теми людьми общалась и не в тех обстоятельствах...
Настоящие  революционеры  не  меняются,  остаются  такими,   какими  были  в
восемнадцать.  Иначе  это  не   революционеры...-  Он  переждал  неловкость,
возникшую из-за короткой размолвки, вернулся к себе: хотел, чтоб она знала о
нем побольше.-  Вообще, мне надо  было  стать историком. Историком я был бы,
думаю, не последним... А для разведчика у меня есть кой-какие недостатки.
     - Какие именно? - заинтересовалась она: это было немаловажно.
     - Я рассеян или, наоборот, слишком сосредоточен.
     - Это практически одно и то же.
     Он не стал спорить, продолжил свою исповедь:
     -  Однажды в  Берлине  оставил в  кафе  портфель, полный  архисекретных
документов...- и поглядел с виноватой, чуть озорной улыбкой.
     Ей стало не по себе.
     - И что же?
     - Вернулся через час - лежит, слава богу, на своем месте.
     Она покачала головой:
     - Не доложил никому?
     - Нет. Зачем?.. Там же ничего не тронули.
     - Могли прочесть и положить на место.
     - Вряд ли,- сказал он с сомнением.- У меня чутье на такие вещи.
     -  Обязан был,-  сказала  она, а он промолчал,  не очень  довольный  ее
замечанием: дело было старое, но разведка ничего не забывает...
     Он  был  уже однажды женат, жена отказалась ехать с ним за рубеж, и они
развелись, если вообще были зарегистрированы: тогда в партийной среде это не
было принято -  теперь она жила  в  Москве  с высокопоставленным сотрудником
министерства.
     -  Была плохая  марксистка?  -  простодушно подколола  она его, а он не
понял лукавства.
     - Почему?  Здесь-то как раз все  было в порядке: она и меня поправляла.
Латышки если становятся коммунистками, то святее самого папы.
     - А что же тогда?
     - Не хотела просто. Опасно - и дочь не хотела вывозить.
     - У тебя и дочь есть?! - несказанно удивилась она.
     - А я не говорил разве? Есть. Сколько ей сейчас? Дай посчитаю. Семь или
восемь.
     - Когда она родилась?
     - В двадцать седьмом. А месяца не помню. Тебе бутерброд еще сделать?
     -  Сделай.  Только  не  с  икрой:  это, наверно,  десятый будет.  Еще с
чем-нибудь.
     - Не любишь  икры? - удивился он.-  Пирожки с утра  остались. От нашего
поставщика.
     - С луком?  Давай,- и откусила из его рук пирожок, потому что свои были
заняты.
     - Ты  смотришь  хоть, что  печатаешь? -  Яков  гордился  получаемым  им
материалом.
     -  Нет.  Невозможно при  таком  количестве документов.  Мне б только не
смешать то, что от Ван Фу приходит, со всем прочим.
     - Это действительно было бы  ни к чему.  Там пометка о поступлении, его
печать и подпись.
     - Я знаю. Что мы переснимаем сейчас?
     -  Это  ценная  бумага,-  с  важностью  сказал   он.-  Я  по  радио  ее
продублирую. Секретная сводка о расходах на армию  по провинциям  и по родам
войск. Из нее многое можно вытянуть.
     - Это все та же девушка из приличной семьи?
     - Этого я говорить не имею права: чем меньше знаешь, говорят, тем лучше
спится,- но поскольку ты уже в курсе дела, то изволь - она.
     - Во что это обошлось?
     -  Дорого,  но  документ  того  стоит...  Ее,  правда,  из министерства
выгоняют.
     - Жалко.
     - Конечно, жалко. Такой источник уплывает.
     - Я имею в виду девушку,- осторожно сказала она.- Столько училась.
     - А это меня меньше всего волнует! -  отрезал он.- Подумаешь - училась.
Что это значит для мировой революции?
     Рене поглядела на него с легким осуждением, не зная, с какой стороны за
него взяться.
     - Тебе любой рабочий то же самое бы сказал. Они людей жалеют.
     - А ты откуда знаешь? - он поднял брови.
     - Я из рабочей семьи. Мой отец - столяр.
     - Правда? - удивился он.- Мне сказали, что ты из студенток.
     - Я  проучилась  неполный год  в Сорбонне, потом ушла в подполье, но до
этого прожила  всю жизнь в рабочей семье.- Она замяла этот не очень приятный
для  себя разговор,  оглядела  вороха и кипы переснятых  или  ждущих того же
бумаг и усомнилась: - Зачем все это? Москва требует?
     Он,  узнав  о  ее  социальном  происхождении,  заметно  переменился   в
отношении к ней, но с тем большим рвением напал на нее сейчас:
     - А ты как думала? Там все  собирается в одну большую  картину, которая
позволяет правильно расходовать силы и средства. Мировая революция не придет
сама, ее надо готовить и обеспечивать.
     - Подталкивать? - подсказала она, не  думая на этот раз насмешничать, а
он принял ее  слова за подначку и французское вольнодумство:  видно,  вокруг
термина "подталкивание революции" велись  ожесточенные диспуты и само  слово
было из лексикона левых.
     - Подтолкнуть ее нельзя,- суховато произнес он,- она должна созреть, но
мы, не впадая в авантюры, должны вовремя  вмешаться  и помочь ей родиться. В
Китае  мы  как  раз этим  сейчас  и  занимаемся...- и отошел,  рассеянный  и
чуть-чуть отстраненный: видно, был задет ею и боялся наговорить колкостей...
     Иногда этим все и ограничивалось, в другой раз он был более настойчив и
предприимчив  в любви:  садился  ближе и,  доказывая  что-нибудь, размахивал
руками в опасной от  нее близости. Она чувствовала  его напор и исходящее от
него желание, но не отвечала на них: она многого еще в нем не понимала, и ее
многое не устраивало.  Он  обращался к  ней  с  заготовленными  экспромтами:
видно,  обдумывал  их  в  одиночестве,  расставлял  ловушки  -   как  своему
корреспонденту, ставшему на идеологическом перепутье.
     -  Мне  уже  тридцать три,-  доверялся он в такие минуты.  Пора завести
семью. Без нее мужчина моих лет не смотрится...- Она не могла не согласиться
с этим: у нее у самой были те же мысли - только вместо тридцати трех лет она
думала  о  двадцати  с  хвостиком.- Я  очень хочу  детей! - и, окрыленный ее
сочувственным молчанием, распространялся далее:  - И чтоб их было не один, а
много. Как у моих родителей. Я по духу своему домосед и человек семейный.
     -  Да и я тоже,- призналась она.-  Я  тоже  детей  хочу. Но не много, а
двоих-троих хватит.
     Он понял это превратно, просиял, воспрянул духом.
     -  Элли!  Я знал,  что  ты  хочешь того же! Я  счастлив!  - и вскочил и
нескладно,  пренебрегая  условностями  и  не  соразмеряя  усилий,  попытался
заключить ее в объятья и неуклюже поцеловал в висок.
     У  нее был небольшой  любовный опыт,  но, будь он и много  богаче,  все
равно  вряд  ли  можно было  встретиться с более  неловким  ухаживанием. Она
поспешила высвободиться из его тисков, сказала с неудовольствием:
     - Вот  это лишнее!  Кто  ж так  накидывается,  не  спросясь?..-  и  он,
обескураженный, закусил губу, отошел и весь вечер  потом  дулся: они провели
его молча...
     На следующий  день чувство досады и неловкости было все еще  сильным, и
она сказала ему:
     - Давай не  путать служебные  дела с  личными. Так мы далеко с тобой не
уедем...- И он покорно согласился  с этим: признал, что в их условиях всякая
поспешность может лишь привести к ненужным осложнениям.
     - Вот видишь,- сказала она и решила впредь не доводить его до кипения и
избегать в разговоре всего чересчур личного.
     Но вода, как  известно, точит камень, и  того, что суждено, не минуешь.
Хотя,  оставаясь  с   ним  дома,  она,  может  быть,  не  уступила  бы  ему,
воздержалась от  близких отношений с человеком, парившим в столь возвышенных
сферах и  спускавшимся на землю, лишь чтобы  удовлетворить  телесные  нужды.
Дело  решили их походы в  гости,  в  компании таких же вынужденных, как они,
отшельников.  Среди советских  друзей  Яков  преображался:  делался веселым,
заразительно общительным, едва ли не компанейским,  смеялся  и  говорил  без
умолку. Она с удивлением смотрела на него в такие минуты и думала, что в нем
сидят  два человека: один дежурит в повседневной жизни и  на работе,  второй
просыпается, когда подсаживается к праздничному застолью. Правда, для  этого
нужно  было, чтобы его  сотрапезники занимали  видное  положение: Яков зорко
следил за этим и, если попадал  в общество второразрядных лиц и неудачников,
то  тяготился их соседством и был строг и пасмурен. Они ходили  чаще всего к
Муравьевым,  которые днем легально работали в Центросоюзе и торговали лесом,
пшеницей и  икрою, а после  работы  оказывали посильное  содействие  Якову и
другим  нелегалам: они  могли ходить в консульство  с  их поручениями и даже
посылками. Хотя они и говорили, что служат  Якову  и ему подобным мальчиками
на побегушках, но Яков  как-то сказал ей, что Муравьев занимает высокий пост
в их иерархии...
     (Собственно  говоря,  ходить  к  ним  они  не  имели  права  -  это  не
дозволялось правилами, но они делали друг другу поблажки, принимая известные
меры предосторожности: приходили к друзьям поздно, когда на улицах никого не
было, оглядывались в поисках слежки, заходили, при необходимости, в тупики и
подворотни и выныривали на соседних улицах.. В любом мало-мальски нормальном
государстве  за  официальными  представителями чужой страны  устанавливается
наблюдение, и разведчики  должны держаться от  них за  версту и  дальше,  но
Китай был страной особенной. В Шанхае иностранцы чувствовали себя хозяевами.
В случае ареста  их  передавали  их миссиям  - надо было  только  предъявить
паспорт,  вовремя  зарегистрированный в консульстве. Советских  людей это не
касалось, но наши нелегалы  прикрывались  западно-европейскими паспортами  и
вели  себя,  как их законные владельцы:  юридическое двоевластие  избаловало
приезжих  и  вконец  испортило  шанхайскую  полицию,  и  без того  поголовно
коррумпированную.)
     Муравьевы:  Александр  Иванович и  Зинаида Сергеевна - жили  в  удобной
двухкомнатной  квартире возле советского консульства: с этим кварталом  Рене
познакомилась  во время  своего вынужденного сидения  в гостинице.  Это были
спокойные,  благожелательные  и  приветливые люди,  относившиеся  к Якову  с
невольным  почтением:  как  относятся  к нелегалу  разведчики,  пользующиеся
официальным прикрытием. О Рене они были наслышаны и встретили ее радушно и с
любопытством. Яков был увлечен своей спутницей, гордился ею и ввел ее в  дом
с особенным чувством, которое хозяева сразу  распознали и про себя отметили.
Они угощали их сибирскими пельменями: Зинаида Сергеевна была  из Томска, и в
их доме это было фирменным угощением.
     - Подруга твоя,  наверно,  никогда их  не ела? - спросила хозяйка.- Как
звать ее? Ты ведь нам ее не представил? Или у вас это не принято?
     - Элли,- ответил за Рене Яков.
     - Элли - так Элли,- не стала спорить Рене. Хозяева засмеялись.
     -  Ну что? - спросил Муравьев.- Пойдем  за стол?  Или Абрам нам  лекцию
сначала прочтет?
     -  Лекцию,  конечно,-  сказала  его  супруга.-  Ты  же  мне  ничего  не
рассказываешь. Вот Элли - счастливица: с утра до вечера может слушать...
     Встреча  их начиналась обычно  с  того,  что  Яков давал  краткий обзор
происшедшего в мире за неделю: он ежедневно слушал английское радио, которое
опережало   газетные  новости  и  было  кратким  и  всеобъемлющим.   Зинаида
Сергеевна, выслушав его, восклицала:
     - Интересно-то как! А мы  живем - ничего  не знаем. Ты все это знал?  -
спросила она мужа.
     -  Слышал кое-что  в  консульстве. Нам  тоже  по  утрам политинформацию
читают.
     - А почему мне не рассказываешь?
     - Не думал, что это тебе так интересно. В следующий раз доложусь.
     В следующий раз было то же самое, да и в восклицаниях Зинаиды Сергеевны
Рене слышала наигрыш и дань гостеприимству.
     - Ты лучше нам расскажи теперь,- говорил  хозяин, когда Яков заканчивал
свой  облет земного шара и приземлялся в Шанхае,- кого ты еще разыграл? Мы с
Зиной в прошлый раз смеялись очень.
     - Ах это?! -  засмеялся  и  Яков:  он сам  любил  рассказывать  о своих
проделках и даже гордился ими.- На днях был на выставке - меня водила по ней
очень серьезная особа...
     - Кто? -Александр Иванович любил в таких делах точность.
     - Приятельница  Сун Цинлин,- пояснил  ему Яков: женщины могли не  знать
связанных  с  этим  именем  обстоятельств,  Александр  Иванович  же  кивнул,
подтверждая,  что ему все понятно.-  Весьма утомительная особа.  Сун Цинлин,
собственно, сплавила ее мне: англичанка, занимается историей живописи, может
назвать наперечет  всех  художников эпохи  Мин  и знает о  них столько,  что
никакого китайцу не снилось. Тут полно европейцев,  помешанных  на китайской
культуре,- сказал он Рене.
     -  Коммунисты их, между прочим, вербуют,- сказал  Александр Иванович, а
Рене подумала, что  то  же происходит с  любителями  русского во Франции, но
говорить об этом не стала.- Ладно, давай дальше.
     - Так вот, повела она меня по  картинной галерее, называет всех авторов
по имени...
     - А ты, небось, спросил, как они переводятся на английский? - попытался
угадать хозяин.
     - Нет.  Слушал, слушал, потом  спрашиваю: я  все это понимаю,  мне одно
непонятно - как эти картины держатся на стене и не падают.
     Они засмеялись, и больше всех - Яков.
     - Не поняла? - спросил Александр Иванович.
     -  Нет, конечно,-  я ведь  с  серьезнейшей  миной спросил  это.  Каждая
картина, говорит, прикреплена шпагатом к гвоздю - все десять раз проверено.-
И не падают? - спрашиваю.- Нет. Вы  же видите, висят. Я,  говорит, извините,
мысль потеряла и  не  помню, на  каком из художников остановилась...- и Яков
снова заразительно засмеялся.
     Однажды  и  Рене стала жертвой такого розыгрыша. Яков  позвонил  ей  из
города, представился хозяином  жилища  и, изменив голос, начал выспрашивать,
чем  они  занимаются  и  не  нарушают  ли  китайских  законоположений.  Рене
насторожилась, отвечала со всей доступной ей вежливостью и беспечностью, а у
самой кошки скребли на  сердце  - пока Яков не засмеялся, не выдал себя и не
похвалил ее за выдержку. Она сильно тогда разозлилась:
     - Ты что?! Разве так можно?! Я уже черт знает что подумала! - но он так
и не понял неуместности своего озорства...
     Потом  мужчины уединялись в кабинете хозяина: чтобы обсудить то, что не
предназначалось для ушей  женщин.  Зинаида  Сергеевна  оставалась  наедине с
гостьей.  Она  хотела  бы  задать ей  сотни  вопросов, но  знала, что это не
положено,  и  потому разговор вертелся  вокруг невинных тем: вроде того, где
они  с  Яковом  едят  и  где  покупают  продукты. Иногда,  впрочем,  она  не
выдерживала и осторожно выспрашивала ее о прошлом.  Рене говорила то, что не
могло  навести  на  ее  след: она и прежде была сдержанна на  язык, а теперь
вовсе замкнулась. Но  о своих злоключениях на "Полковнике ди Лина",  о  том,
как ее раскусили два итальянских морских офицера, она все-таки рассказала. К
этому времени подошли мужчины. Зинаида Сергеевна пришла в ужас:
     - Так и спросили - из какой вы разведки?!
     -  Да.  У  них спор был: один  считал, из английской,  другой не знал -
сказал только, что на  русскую разведчицу я не  похожа. На русских, говорит,
работают одни евреи и коммунисты, а я на ни к тем, ни  к другим отношения не
имею.
     - Интересное замечание,- сказал Александр Иванович.- Ценный  работник у
тебя. Ты-то Абрам, похож на того и на другого - тебя бы сразу вычислили.
     - Раскусили,- сказала Рене.- Хотя я ничем особенным там не занималась.
     - Способные ребята,- признал хозяин.- От таких подальше надо держаться.
     Яков принял все близко к сердцу, посерьезнел, сделался озабочен.
     -  Надо  менять паспорт. Они  могут сообщить по  приезде  в итальянскую
контрразведку.
     - Не думаю,- сказала Рене.- У них не было ничего -  одни предположения.
И не будут они впутывать в это  дело своего капитана: ему ж в первую очередь
влетит, если  выйдет  наружу. Эти  ребята из тех, кому своя рубашка  ближе к
телу. Говорят так по-русски?
     - Именно так и говорят! - поздравил ее  с успехами в  изучении русского
Александр Иванович. - И главное думают! - а Яков не унимался:
     - Ты уверена?
     - Абсолютно. Половина людей такова.
     - Если  не  девять десятых,-  сказал хозяин.-  Как  вот только  с  ними
социализм строить?
     - Ничего! - Яков  не унывал.- Десять процентов, если они организованы и
сжаты в кулак, могут все. Остальных уговорят или заставят.
     - Вопрос только в том, что из этого выйдет,- сказал Александр Иванович,
и Яков поглядел на него в минутном замешательстве.- Дай-ка им с собой икры,-
распорядился  он жене,  и  та  принесла  большую банку, наполненную красными
зернами.
     Яков, любивший икру до беспамятства, скорчил виноватую физиономию.
     - Но это ж дорого, наверно?
     - Перестань. Своим за копейки  дают. Надо  же как-то стимулировать. Чай
будем пить. Элли, наверно, красное вино предпочитает? - Это был единственный
намек на происхождение гостьи, но им все и ограничилось...
     Посещение  благополучных супружеских  пар:  а от их дуэта так  и  веяло
покоем,  взаимопониманием  и сыгранностью  -  могло склонить  к  браку  кого
угодно. И Яков в гостях, хотя оставался собою, выглядел иначе и вписывался в
приемлемые для Рене рамки. В нем чувствовалось что-то надежное и  безопасное
-  подобное  утесу, за  которым можно спрятаться в бурю. Рене  тогда  сильно
ошиблась,  но  ее  подталкивала  к  этому  внутренняя  готовность  к  браку,
потребность в  мужчине-защитнике  и помощнике. Она к этому  времени была уже
вполне зрелой и самостоятельной женщиной и именно поэтому начала нуждаться в
постоянном спутнике: к  этому  времени  женщина  начинает думать  о  семье и
детях, и мужчина нужен ей в первую очередь для этого. Она сама не знала, как
и почему ответила  согласием на его  очередное предложение, но  помнит, что,
когда  произнесла  его,  по  ней,  по  всему  ее  телу,  растеклось  чувство
безбрежного мира и спокойствия, будто она окунулась в мировую нирвану.
     Яков тоже был счастлив - но выразил это по-своему:
     - Элли! Теперь мир у наших ног! Мы с тобой будем  вдвоем делать мировую
революцию!..
     Она широко  раскрыла  глаза,  чувство  блаженства  в  ней  пошатнулось,
поколебленное прозвучавшим в ее ушах призывом. Она сама была сторонником той
же идеи, но  не хотела основывать на ней  или впутывать  в нее  свое  личное
счастье. Но дело было сделано, отступать было некуда.
     Было  8 августа  1934 года. Через два  дня ей исполнялся  двадцать один
год.  Яков  от  избытка  чувств  принес домой столько  цветов,  что  они  не
поместились  в  двух оставленных  прежним квартиросъемщиком вазах  и  в  тех
немногих кастрюлях, что были на кухне: дома  они почти  не  готовили.  Цветы
положили в  наполненную водой  ванну, а  счастливый жених побежал покупать к
ним  кувшины и чаши. Брак, конечно, не регистрировали, но Яков сообщил о нем
в Управление, а оно было для них святее церкви и самого ЗАГСа.
     В  этот  день  он  накупил ей  цветов на всю оставшуюся жизнь: позже их
почти не было.


        5
     Однажды Яков принес от Ван Фу запечатанный конверт -  с интересными, по
мнению  китайца,  материалами.  Прежде  он  давал им  документы  в отдельных
листах: взламывать и подделывать потом печати они не умели, и  некоторые,  и
по  всей видимости наиболее  ценные, бумаги оставались им недоступны.  Яков,
увидав пакет,  "пожадничал", позарился  на  него, как лисица на виноград,  и
взял его  на  авось:  вдруг  что-нибудь да удастся  -  у него  бывали  такие
"наития", когда  он руководствовался мотивами, ему самому не вполне  ясными.
Вечером, уже  по  рассеянности,  он  положил  конверт  на  холодную  батарею
отопления.   Ночью   без  предупреждения  провели  пробную  топку  -  печати
расплавились  и  расплылись:  товар  был  безнадежно  испорчен.  Яков был  в
отчаянии. Рене  отличалась б<b>о</b>льшим  бесстрашием: в ней  в  минуты  опасности
появлялось особенное,  телесно  ощущаемое, "физиологическое" хладнокровие  и
бесстрастие - она посоветовала  рассказать все Ван Фу.  Тот  тоже  отнесся к
происшедшему  с  завидным  спокойствием,  хотя  и  по  иной  причине:  почта
проходила через его учреждение с проволочками - пакет мог застрять на неделю
без ущерба для его репутации. Но через неделю печати должны быть готовы и не
отличаться от настоящих,  предупредил он и  сказал это тоном, не допускающим
возражений:  мол, раз занимаетесь  таким делом, то для вас это пустяки, а не
работа. За дополнительное  вознаграждение  он  передал  им образцы  печатей,
подлежащих восстановлению. Надо было сделать с них достаточно твердый слепок
и с его помощью сделать оттиски. Подобной службы в консульстве не оказалось,
посылать печати дальше  по инстанции не было времени -  пришлось все  делать
самим, то есть Рене, потому что Яков пасовал перед всякой ручной работой: он
и гвоздя  не мог забить,  чтоб не отбить себе пальцы, ни зарядить  авторучки
без того, чтоб не  измазаться  с головы до  ног  чернилами.  К  тому же Рене
многому научили  в школе, которую Яков, имевший к началу  службы  в разведке
чин бригадного комиссара, конечно же не закончил.
     Из известных им материалов, употреблявшихся  с этой целью, относительно
доступна была ртутная амальгама, соединение металла  с  ядовитой ртутью. Она
применялась в зубоврачебном деле  и была в  продаже, но  требовалась в таком
количестве, что его  и спросить  было страшно.  Рене все же  набралась духу,
пошла в самую дальнюю аптеку на краю города, обратилась с необычной просьбой
к фармацевту. Тот, не  говоря ни слова, вышел из-за прилавка и так  же молча
выпроводил ее на улицу. Она вернулась домой и объявила  Якову, что,  если он
не хочет, чтоб ее заподозрили в попытке  отравить целый город, пусть достает
амальгаму через легальных  товарищей.  Яков так и сделал, и через день у них
было два килограмма этого вещества, не вполне безопасного для здоровья.
     Амальгама  была,  так сказать,  крупного помола  и, чтобы тесто  из нее
схватило  и  повторило  подробности  иероглифов  на  образце, ее  надо  было
разогреть  до  появления  капелек  ртути  и  полчаса  тереть  в  ступке   до
образования  плотной  однородной массы. Этим  и занялась  Рене. Работа  была
сделана, печати восстановлены, китаец взял пакет со снисходительной улыбкой:
мол, было из-за  чего  расстраиваться. Но этим дело не закончилось, а только
началось. Появилась  возможность брать документов вдвое больше прежнего, и в
апартаментах  на улице маршала Жоффра, помимо радиорубки и  фотолаборатории,
заработала  мастерская  по восстановлению  взломанных  печатей.  Китаец  был
доволен: он и получал теперь вдвое больше -  пришлось только  отказаться  от
услуг  курьера: сверхсекретные пакеты с печатями выглядели бы странно на дне
лотка с  выпечкой. И так уже начальник Ван Фу, хоть и получал свою долю, но,
не  будучи посвящен  в  тонкости  дела,  ругался по  поводу  того,  что  его
подчиненные едят пирожки, стеля под ними важные документы, отчего те выходят
из экспедиции с большими жирными пятнами, и грозился выгнать зачастившего  к
ним пирожника.
     Ходить  за  почтой стал Яков. Они  встречались  с  Ван  Фу  в китайском
ресторане,  куда  тот заходил после работы, садились  спинами друг к другу и
обменивались похожими сумками. Иногда, когда  Яков был в отъезде, это делала
Рене. Китаец был великий мастер камуфляжа: сидя  с приятелями, он болтал, не
глядел на Рене, а если бросал случайный  взгляд в ее  сторону, то  словно не
замечал и брал подложную сумку с рассеянным и невинным видом, продолжая спор
с собутыльниками; подскажи ему кто, что он ошибся, он бы  самым естественным
образом  поблагодарил  соседа  и  сослался  на  невнимательность. Но  такого
никогда  не случалось.  Сидя  в этом  злачном месте, посещаемом  чиновниками
средней  руки, Рене обратила  внимание на  то,  что в разговоре между  собой
китайцы  улыбаются  куда  реже,  чем  с  иностранцами,- более  того,  улыбка
показалась  ей  не характерной  для  них:  они  чаще  спорили,  наскакивали,
наседали  друг на  друга, ежеминутно менялись в  лице, но сохраняли  в  душе
некое пренебрежительное,  глубинное, имперское равновесие и  бесстрастие. Ей
показалось  еще,   что   мужчины  относятся  здесь  к   женщинам  свысока  и
неуважительно. Ван  Фу так и не сказал ей  ни одного слова, хотя  имел такую
возможность,  от  него  исходили  ничем  ею не  заслуженные  враждебность  и
осуждение:  может быть,  потому,  что ей,  хоть  она  и была  европейкой, не
следовало  сидеть в заведении, облюбованном  мужчинами: китайские правила на
этот счет были суровы - как и многие другие тоже.
     Пришлось расстаться с курьером, до того верно им служившим. Рене пришла
к нему в последний  раз с пустыми  руками. Он растерялся, когда услышал, что
от  его услуг решили отказаться, отнесся  к этому  как к большому несчастью.
Рене спросила, чем они могут ему помочь.
     - Да что уж теперь? - развел руками тот.- На свой страх и риск работать
буду... Может, лицензию мне справите?
     - А у вас ее до сих пор не  было?! - и Рене похолодела, подумав  о том,
что им грозило,  если  б его  задержали за незаконную торговлю. Она  обещала
помочь.  Яков  попросил  людей  из  Центросоюза,   те  внесли  их  недавнего
сотрудника  в списки, дающие  право  на  торговлю, дали патент, и теперь он,
когда бояться было уже нечего, начал работать с надежным прикрытием...
     К  концу  года Рене  забеременела:  Яков  был  неосторожным и  чересчур
страстным любовником. Это было безусловно лишнее, она колебалась и не знала,
что  делать. Яков,  узнав о беременности,  решил неожиданно и  по-своему: он
сказал,  что ребенок не  помешает, а будет работать  на конспирацию. Она так
хотела  ребенка,  что  готова  была  на  любое  его  оправдание,- тем  более
исходящее от другой заинтересованной стороны и одновременно ее начальства, -
и с облегчением оставила себе уже полюбившегося  ей младенца. Дальнейший ход
событий опроверг замысел руководителя: ребенок не успел помочь им в деле, но
план этот, видимо, изначально был порочен: нельзя  вовлекать детей в военные
действия, а для Якова и  любовь и рождение  ребенка были лишь частью мировой
революции.
     Между тем он вскоре начал  испытывать  сомнения,  и немалые. Поддавшись
великодушному порыву,  он быстро понял, что ребенок принесет с собой не одни
только  конспиративные преимущества, но и ощутимые тяготы и нагрузки: как бы
не  пришлось ему, советскому резиденту в Шанхае, стирать и гладить пеленки -
Рене была вконец загружена работой, и никто бы не  стал освобождать ее от ее
обязанностей. Менять  свои решения он не хотел:  не  любил терять  лица, как
говорили китайцы,- тем  более что сроки прерывания беременности вышли  -  но
вдруг  охладел и  стал  хуже относиться к жене, будто она была  единственной
виновницей всего происшедшего. Он стал безразличнее к ней как к  женщине и в
то же время начал ревновать ее;  нежная любовь сменилась колючим недоверием:
он подозревал не то ее, не то  не родившегося еще ребенка, которого хотел бы
спровадить на сторону...
     Но прежде был, как водится, политический конфликт, многое решивший в их
отношениях: спор из-за Франции, за положением в которой Рене следила со всей
пылкостью первой любви и молодости.
     -  Что  Франция?   -  шутил  он  и  прежде,  когда  отношения  их  были
безоблачными.-  Там ничего  не  решается. Страна пошлых  рантье  и  беззубых
политиков. Китай - другое дело.  Или Австрия, где дело дошло  до драки! - (В
Вене  в феврале  в течение нескольких дней  строились  баррикады и шла война
между рабочими бригадами и армией канцлера, сдавшего страну Гитлеру.)
     Она неизменно обижалась.
     - Но это моя страна!.. И не такие уж они беззубые!
     -  Ну  ладно! -  шутливо,  для видимости  соглашался  он.-  Пусть будут
зубастые. Если тебе это нравится... Акулы империализма!..
     Но на этот раз все было серьезнее и  чревато последствиями. Предыстория
спора  была такова.  Французские социалисты и коммунисты под угрозой фашизма
пошли на сближение: готовилась политика Народного фронта. В начале года было
достигнуто соглашение между обеими  партиями и радикалами о  согласованности
действий, в июле  был подписан пакт  о совместных выступлениях. На следующий
день после этого, в  двадцатую годовщину убийства  Жореса (<i>Вождь французских
социалистов,  пацифист  и  антимилитарист,  убитый  в канун  первой  мировой
войны.-   Примеч.  авт.</i>),  состоялась  огромная  демонстрация,   в   которой
участвовали все левые. Рене была  от  души рада  этому,  Яков же, по  своему
обыкновению, кривил рот в скептической улыбке и ни во что не ставил подобное
единство.
     - Но почему?! -  добивалась она от  него: они не были  тогда в открытой
ссоре, и она позволяла себе вольности.- В одиночку с фашизмом не справиться!
В Германии все это уже было - и чем кончилось?!
     - В Германии  еще ничего не кончилось,- вопреки очевидности спорил  он:
он слишком  любил эту страну, чтобы так скоро от  нее  отречься.- А с твоими
социалистами  можно  только вымараться  в дерьме -  ничего другого  ждать не
приходится.
     - Но почему?! -  не  понимала  она.-  Почему  мы так ополчаемся  против
возможных союзников? - а Яков злился в таких случаях всерьез:
     - Кто тебе сказал, что они  наши союзники? - неприветливо  спросил он и
на  этот раз.- Если ты так думаешь,  значит, ты не понимаешь азов марксизма.
По  мне лучше прямые враги, чем гнилые союзники.  Которые в последний момент
сбегут  с  поля  боя, оставив тебя неприкрытым!  Спаси  меня от друзей,  а с
врагами  я  как-нибудь  сам  справлюсь  -  так  ведь  говорится? Ты  что, не
понимаешь,  что  тот,  кто однажды стал  на стезю  реформ,  а  не революции,
никогда с нее не сойдет и будет всю жизнь пресмыкаться перед власть имущими!
Хорошо еще, если скажет это прямо, как твой Дорио, который просто  перебежал
к фашистам и объявил  об этом  в  открытую.  А то  будут  болтать, говорить,
философствовать - пока дело не дойдет до драки и тогда только обнаружат свою
сущность!.. Публика-то известная!..- и замолкал - не  потому,  что кончались
слова, а потому что закипал от злости и у него дух перехватывало.
     Дорио  и в самом деле откололся со своими друзьями от коммунистов, стал
публичным антисемитом  и  в своих речах симпатизировал Гитлеру: из  двух зол
выбрал ближнее. Рене  была  потрясена  его изменой: она ожидала от него чего
угодно, только не этого - но не преминула напомнить мужу:
     - Он, между прочим, был не социалистом, а коммунистом.
     Он  поднял  на  нее  тяжелый  взгляд и проронил тяжко  и  весомо  - как
жерновами промолол:
     - Значит, такие у  вас коммунисты.  А ты хочешь еще социалистов  нам на
шею  повесить... Знаешь что, Элли? - Ему надоела полемика, где он чувствовал
себя профессором, с  которым спорит  студентка,  не  слишком  сведущая в его
предмете.- Тебе надо начинать  с азов. Чувствуется, что  ты изучала марксизм
неосновательно. Как это полагается делать каждому, кто хочет стать настоящим
коммунистом. А не так - симпатизантом на французский манер.
     Это  было сказано  со  злым  чувством и было явной несправедливостью  -
учитывая то, что она здесь делала,  как рисковала и  как на  него вкалывала.
Мог бы и  вспомнить, что она беременна. Но политика  для  него  была превыше
всего, и он от нее  вел отсчет всему прочему.  (Особенно  когда это было ему
нужно или почему-то выгодно.)
     Она  тогда ничего  не сказала,  но  обиду  затаила. А  он  и  не  думал
извиняться  или как-то  сгладить впечатление  от разговора: нарочно  говорил
грубо, чтобы показать выросшую между ними пропасть...
     Он  стал, как  было сказано, открыто ревновать  ее - будто политическая
неблагонадежность неизбежно влекла за собой  ненадежность иного  рода. Может
быть, она была отчасти виновата в его  ревности, но если она и изменяла ему,
то, конечно,  не телом, а  душою, начавшей  грустить и тосковать  по обычным
человеческим радостям...
     Она встретилась  с  проезжавшим  через Шанхай  Гербертом: они  с Кларой
работали по соседству, в Северном Китае. У Герберта было два часа до поезда,
и они провели их в европейской  части города, в чайном домике, где пьют одну
и ту  же  заварку до десятых промывных вод, сохраняющих густой вкус  чая, от
которого в конце  концов  кол встает в горле. Герберт  был  весел  и доволен
жизнью: будто сбросил с себя груз, обременявший его прежде.
     - Мы  по-прежнему  вдвоем,- поведал он  ей  едва  ли не в первую минуту
встречи.- Клара развелась с мужем...
     Муж Клары  был  из того же ведомства,  что и все они,  и Герберт  до ее
развода  тяготился  своим  мнимым  "предательством"  и  двусмысленностью  их
отношений. Они сидели в Мукдене и "обслуживали"  несколько "точек":  Герберт
разъезжал  по  Маньчжурии  и  собирал материал, Клара передавала его дальше.
Главным поставщиком товара был Рамзай и его группа.
     -  Ты должна его  знать,- сказал Герберт.- В Москве он был Паулем. Твой
сосед по коридору.
     Рене обрадовалась, хотя и постаралась скрыть это.
     -  Но он ведь собирался в Японию? - сказала она - как нечто  само собой
разумеющееся.
     - А  ты  откуда  знаешь?  -  лукаво  спросил  он.  Рене отмолчалась: не
говорить  же, что она  видела в руках Луизы  справочник по Японии, а Герберт
подтвердил, что Рамзай действительно собирается в Токио.
     -  Твой  шеф  был  у нас недавно,- вспомнил  он.-  Имел  с  ним крупный
разговор, после которого Рамзай неделю ворчал и чертыхался. Они  вообще не в
очень хороших отношениях с твоим,- предупредил  он ее -  на случай, если она
этого не знала.- А  мы жалеем  о Рамзае,- искренне  посетовал тот.-  Лучшего
товарища и более приятного в обращении человека  представить себе трудно...-
И  Рене  невольно  сравнила  его  настроение  и их  образ  жизни  со  своими
собственными, и в душу ее вкралось нечто похожее на зависть и сожаление...
     С этими чувствами, засевшими в ней, как заноза, она  вернулась к Якову,
с нетерпением ее ждавшему: была срочная работа, и он не находил себе места.
     -  Что так долго?!  - спросил он,  едва она  появилась на пороге: он не
выносил промедлений и ожидания - и глянул неодобрительно.
     -  Встречалась  с Гербертом,-  с  независимым видом, слегка  отчужденно
ответила она и  прошла в  спальню переодеться - вместо того, чтобы  с порога
кинуться к исполнению своих обязанностей...
     Яков  призадумался. Он  не  зря хвастался интуицией:  у него  был почти
звериный  нюх на  всякое  изменение отношения  к  нему,  на  уклонение, если
говорить  политическим языком, от проводимой  им линии,-  но,  будучи чуток,
зорок и проницателен (он сразу понял, что пришла другая Рене, нежели та, что
ушла из дома), он,  как  многие теоретики  и идеологи, был  способен лишь  к
грубому, приземленному объяснению  событий. Он  заподозрил  ее  во флирте  с
Гербертом.
     -  Ты знала  его  раньше? -  спросил он, нащупывая, как  ему  казалось,
истину.
     - Мы жили в Москве  в  одной  гостинице,-  отвечала она, поняв, куда он
клонит.- Он ухаживал за Кларой. Сейчас они вдвоем в Мукдене.
     Яков загадочно улыбнулся и натянуто пошутил:
     - Женщины любят уводить мужчин от своих приятельниц.
     Рене оторопела:
     - Заподозрить меня  в этом?!  Когда я беременна?!.  Яков,  ты совсем не
знаешь женщин!..
     Так он и было: Яков был очень неловок и нескладен в обращении с женским
полом  - но говорить этого не следовало.  Ни один мужчина  не захочет в этом
признаться,  но  решит,  что  за  этим  попреком  таится нечто  иное,  более
серьезное и потому умалчиваемое. Он наградил ее памятным взором и насупился.
Она  не  обратила  на это  внимания,  потому что ей хотелось поскорее узнать
другое:
     - Рядом с нами работает Рамзай?
     - Работает,- отчужденно согласился он, думая о своем.- До меня он был в
Шанхае - я сменил его. Ты этого не знала?
     - Откуда? Ты же не говорил этого.
     -  Я не все говорю, что знаю.-  Он хотел уклониться от лишнего, как ему
казалось, разговора, ей же хотелось во что бы то ни стало его продолжить:
     - Я его знала в Москве как Пауля.
     Яков снова насторожился: начал понимать, откуда дует настоящий ветер.
     -  Он  не Пауль, а  Рихард. Рихард  Зорге...  Ты  с  ним  тоже  в одной
гостинице жила?
     - В соседних номерах,- отвечала она с легким вызовом в голосе.
     Двери  соседних номеров и известная амурная репутация Зорге  - пылкое и
испорченное воображение Якова дорисовало все прочее.
     -  И  ты  не  была тогда  беременна,- прибавил  он, криво  усмехнулся и
окончательно  утвердился  в своих  подозрениях.  Она глянула с  иронией,  но
решила пропустить мимо ушей и это.
     - Герберт мне сказал, что ты ездил к ним в ноябре,- это правда?
     Голос ее звучал нейтрально и  бесстрастно, но для  Якова это  была лишь
очередная уловка -  ему было ясно, что Рамзай был  его предшественником не в
одном только в Шанхае.
     -  Ездил,- и  глянул  с  непримиримым  осуждением: это была его  манера
выказывать  свое недовольство - одинаковое, чем бы оно ни  было  вызвано.- У
нас  был  серьезный разговор на  общие темы, и я  составил докладную Центру.
Меня,  собственно,  и направили  туда для этого... У нас выявились серьезные
разногласия. Вернее, не у меня с ним, а у него с генеральной линией.
     -  И  в чем они заключались, я  могу  спросить? - внешне невинно, но на
деле уже сердито спросила она.
     - Кое-что могу  и  сказать,-  с  расстановкой  сказал  он и,  взвешивая
откровения,  продолжал  с  менторской  дикцией:  -  Он  считает,  что  линия
Коминтерна, начиная  с 1929 года -  с  тех  пор, как из его руководства ушли
правые с  Бухарином, с  которыми он  сотрудничал, сводится главным образом к
обеспечению существования  СССР,  а значение  активности компартий на Западе
принижается  и  ограничивается.  Критиковал  недостаточную  активность нашей
внешней  политики, наше вступление в Лигу Наций. Это означает, что  в оценке
политики Коминтерна он занимает явно  неустойчивую позицию, уклоняясь вправо
от  линии  партии  и недооценивая роль и  значение  СССР  как  базы мирового
коммунистического   движения,   и   одновременно   выдвигает   "ультралевые"
требования активизации коммунистического движения на Западе...
     - Ты все это написал в докладной?
     - Конечно,- сказал  он -  как  само собой разумеющееся.- Я цитирую себя
почти дословно.
     -  А  это обязательно надо  было  делать? - с  наигранным  легкомыслием
спросила она, но Яков  не  допускал легковесности  в идеологических спорах -
особенно теперь, когда они поссорились.
     - А  ты  как  думала? -  вскинулся он.- Речь  идет  о принципиальнейших
вопросах - какие тут могут быть скидки и приятельские поблажки?!
     -  В условиях,  когда мы воюем в  тылу врага  и подвергаемся ежедневной
опасности?..
     -  Что  ты  говоришь?!  -  еще больше изумился  он.-  Какое  это  имеет
отношение к принципам?! Что за  дикость вообще?!. Элли, я все больше начинаю
думать, что ты плохая марксистка!..
     Он не в первый раз говорил это, но теперь это был приговор:  не вспышка
гнева, а  обдуманное  и выношенное решение - Яков такими словами не кидался.
Она же вышла из себя: мужчин и идеологов она никогда не боялась.
     - А у тебя женщины  вообще были когда-нибудь хорошими марксистками, как
ты говоришь?!
     Он поднял голову: не ожидал от нее нападения - отвечал с вызовом:
     - Почему же нет? Моя жена, например...
     - Бывшая или  она и теперь  ею остается?..-  Он  промолчал: понял,  что
перегнул палку.- Зато она с тобой сюда  не  поехала!  Потому что умная, а не
дура, как я!
     Он покривился, спросил с двусмысленной улыбкой:
     - Ты считаешь, что помогать мировой революции - значит быть дурой? -  И
вид у него был такой, будто он заглянул в бездонную пропасть.
     Она помолчала, собираясь с  мыслями: за десять минут разговора они чуть
ли не дошли до разрыва прежних отношений.
     - Если бы я  так думала,- по-прежнему зло сказала она,- то сидела бы не
здесь, а в Сорбонне  и изучала бы римское право. И не думай, что я  жалею об
этом! Я  ни о чем вообще не  жалею!..- Но  Яков уже оставил идейную  стезю и
вернулся на интимную.
     - Значит, это был  Рихард?  - не слушая ее  излияний,  поправился  он.-
Извини, я подумал на Герберта. Он, говорят, хороший парень...
     Глупость и неуместность его слов, вместо того чтоб оскорбить и  обидеть
еще больше,  только  отрезвили  ее -  она поглядела  на  него  едва  ли не с
сочувствием: ревность ослепляла и туманила ему голову. Но ее задело другое:
     -  Яков,  ты  можешь  вообще  думать  и  говорить о женщине иначе как о
предмете  сексуальных  домогательств?  Или для тебя они все существа второго
сорта?
     Он почувствовал, что его загоняют в тупик: женщины не были  его сильной
стороной - и прибегнул к запрещенному приему: чтобы взять свое и отыграться.
     - Почему же?.. О Сун Цинлин  я так не говорю. И не думаю,-  и улыбнулся
едва ли не с победным превосходством...
     Так. Номер два в его послужном донжуанском списке. Сначала первая жена,
потом вдовствующая императрица. Но теперь у него за спиной была разведка, он
чувствовал  себя  прикрытым  ею  и  мог беспрепятственно  использовать  свою
козырную карту и мстить ревностью за ревность...
     Потому  что Рене тоже ревновала его - к  этой  женщине. Сун Цинлин была
одной из трех сестер, искательниц приключений и охотниц  за женихами: две из
них  женили на себе следующих один за другим  властителей  Китая, оставивших
для них своих первых  жен  и  обожаемых в стране сыновей-первенцев. Яков был
восхищен этим подвигом и все время твердил о нем Рене, будто она не знала об
этом прежде и не выучила наизусть  от его  многократного  повторения.  Выйдя
замуж, сестры  заняли  весь политический спектр Китая  и приняли  деятельное
участие  в борьбе  мужей:  вначале  Сун Цинлин,  жена  Сунь  Ятсена, первого
президента  Китайской  республики,  друга  Советского  Союза,  оказалась  на
вершине власти, потом ее  сменила жена Чан Кайши, нашего врага, воевавшего с
китайской  Красной Армией.  Третья  вышла замуж за известного промышленника.
Влияние  сестер поднималось и опускалось вместе с политической конъюнктурой,
но  никогда не падало  окончательно: они лишь  уходили в  тень и действовали
тайно, а  не  в  открытую.  Сун Цинлин  была  председателем  большого  числа
общественных и профсоюзных организаций: вроде Союза докеров Шанхая или Клуба
собирателей  старой  живописи,  под вывеской  которых скрывались  курьеры  и
собиратели  разных сведений. Если ловили рядовых  исполнителей, их  сажали и
казнили,  но  сами  сестры  были   неприкосновенны  -  как  принцы  в  эпоху
французских  Людовиков,  которые  всегда  выходили  сухими из воды,  так как
королевская  кровь  не  может  быть пролита.  Зорге,  работавший до Якова  в
Шанхае, преуспел в знакомстве с Сун  Цинлин и ее окружением: Яков шел по уже
избитой и протоптанной дорожке. Он восхищался умом и  красотой этой женщины,
тщательно  выряжался  перед визитами  к  ней  (он вообще  любил приодеться),
хвастал тем, что она, в свою очередь, говорит о нем много лестного. Брала ли
она от него  деньги или нет, Рене не знала: ее это  не касалось,  но думала,
что пользовалась  этой  возможностью, как делали это в Китае многие: слишком
уж  восторгался  Яков ее  изворотливостью. Наверно,  она  и мужчин любила  и
меняла  их  с  неразборчивостью  аристократки и  жадностью  сорокапятилетней
любовницы:  здесь  Рене  могла   только  ревновать  и  подозревать  Якова  в
профессионально необходимой  супружеской неверности. Сомнения ее упрочились,
когда  Сун Цинлин, переодевшись горничной, пришла  к ним домой  - поздравить
Якова с  днем  рождения.  Это  было уже совсем  ни  к чему  с  точки  зрения
конспирации  -  Яков  тоже  себя  вел  подчас  так, будто  и  он  был  особа
королевской  крови, не боящаяся ее пролития. Рене между тем относилась к Сун
Цинлин  не  только  как к  сопернице,  но  еще и  как к  своему  социальному
антиподу: сестры  вышли  из одной  из богатейших семей Китая. Странное дело:
Яков, без конца говоривший о классовой борьбе, этого не чувствовал, Рене же,
будучи  из простых, привыкла относиться  к сильным мира сего с неискоренимым
недоверием:  те не  любили класть яйца в  одну корзину и  распределяли между
собой все кормушки, чтоб в любом случае оказаться у еды и у власти.  Так или
иначе, но Рене не верила Сун  Цинлин и относилась к ней примерно так же, как
бабушка Манлет к своей графине: с опаской и со многими оговорками. Последней
выходки с  переодеванием  она ей не простила и наябедничала о ней начальству
(что  вообще  было  ей  несвойственно).  Сделала  она  это самым благовидным
образом: рассказала  о ряженой  и ее приходе к ним  Зинаиде Сергеевне: когда
они  с Яковом  в  очередной  раз  пришли  в  гости  к  Муравьевым  и мужчины
уединились для доверительного обмена мнениями. Зинаида Сергеевна поняла  ее,
передала  мужу, тот - дальше по инстанции или сам сделал Якову внушение. Сун
Цинлин  у  них больше не появлялась,  да и Яков стал говорить  о ней  меньше
прежнего  -  сейчас   только  вспомнил,  когда  Рене  разозлила  его  своими
нравоучениями.
     - С Сун Цинлин мы, кажется, разобрались,- напомнила она ему,- и надеюсь
-  окончательно,-  и он  должен был проглотить  эту пилюлю  и даже лицемерно
кивнул, как если бы признал свою неправоту в этом деле...
     Впрочем, с ним теперь все время надо было быть начеку.  Рене показалось
вдруг, что он  не  простил ей предательства и обращения к старшим,  а что-то
предпринял  в  ответ,  хотя и представить  себе  не могла,  что  именно.  Ее
насторожило,  что он  слишком безропотно пошел  на  мировую, на  попятную  и
чересчур быстро успокоился,- это было не в его характере. Вообще жизнь с ним
становилась опасным приключением, полным недосказанностей, неясностей и даже
ловушек, прежде ограничивавшихся  невинными розыгрышами;  это был не высокий
утес, за  которым можно  было спрятаться в непогоду, а непрочная  соломенная
крыша, готовая рухнуть при первом напоре ветра.



        6
     Но все это было полбеды -  хуже было  то, что началось у нее с памятью.
Она  стал замечать в ней зияния и пропуски - провалы, которые могли привести
к  провалу  совсем  иного рода.  Она  относилась к ним  до поры  до  времени
беззаботно, объясняла их беременностью и переутомлением -  пока не прозвенел
звонок, встревоживший их обоих по-настоящему.
     Рамзай со своей группой был в Токио. У него никак не налаживалась связь
с   Владивостоком.  Вместо  Ольги  Бенарио   с   ним  поехал  ас  радиодела,
передававший в минуту  рекордное количество знаков. Но то  было в Москве, на
Воробьевых горах, а здесь ни Рене в Шанхае, ни радисты на  советском Дальнем
Востоке его  не  слышали.  Рамзай нервничал,  сердился, считал, что виновата
принимающая   сторона,   передавал   Рене   записки,    в    которых   писал
полушутя-полусерьезно:  "Кэт, прочисти ушки". Начальство  решило направить к
нему кого-нибудь для проверки рации и устранения  неполадков.  Рене послали,
может  быть, для  того, чтоб дать ей проветриться  и развести  на время двух
неуживчивых  товарищей по работе, к тому же брачных партнеров, которые никак
не могли  притереться  друг  к  другу  окончательно:  замечено,что  короткая
разлука в таких случаях действует иногда целительным образом.  Так или  нет,
история об этом умалчивает,  но приехал человек, который должен был  сменить
Рене  на время отъезда, а ее послали в  Токио,  дали большую сумму денег для
Рихарда и новый шифр, который она должна была выучить наизусть и пересказать
Зорге при встрече: такие секреты бумаге не доверяли.
     Злоключения ее начались в день отъезда.  До того, в обычной обстановке,
память ее,  в общем, со всем справлялась,  а здесь, в предотъездной суете, в
один момент отказала. Пароход на Йокогаму уходил вечером, легальная связная,
которая должна была привезти деньги, опоздала, Рене получила от нее доллары:
их нужно  было обменять на иены. Банки были уже закрыты -  пришлось менять у
частников, которые дали ей ворох мятых, не складывающихся вместе ассигнаций.
Она забегалась. Кроме денег связная передала ей документ  для Якова, который
тот должен был прочесть и немедленно вернуть,- Рене положила его в конверт с
билетами и  начисто о нем забыла.  На пароход  она  успела вовремя,  но  все
действия ее с этой минуты стали машинальны, она перестала управлять  собой и
двигалась  как  заведенная.  Яков  узнал  от  связной  об  адресованном  ему
документе,  понял, что Рене  увезла его с  собой, послал ей на борт парохода
предостерегающую телеграмму:  "Ты забыла ключи",  а  она,  прочитав,  пожала
плечами: "Что еще за ключи?" - не придала ей значения...
     Они встретились с Зорге на  улице. Рене  была в  Токио  туристкой.  Она
ходила по улицам, разглядывала живописные одноэтажные улицы, и их встреча на
условленном  перекрестке, куда оба подошли в назначенное время, выглядела со
стороны  совершенно естественной и случайной. Они обрадовались друг другу и,
как  старые  знакомые,  направились  к  ближайшему кафе,  которых здесь было
великое множество. Зорге улыбался лукаво и жизнерадостно,  Рене попала с ним
в другой  мир, не имевший отношения  к прежнему, и на время  забыла о  своих
неприятностях - посветлела лицом, как на празднике.
     - Здравствуйте, Пауль,- напирая на  это имя, поздоровалась  она с ним.-
Не знаю уж, как звать вас теперь.
     - Зови просто Рихард,-  прошептал он ей на ухо,  подавая стул.- Я  ведь
здесь  снова  легализовался, выступаю под  настоящим именем  и фамилией. Для
своих только кличка - Рамзай, а для всех прочих, как положено, Рихард Зорге.
За мной ведь нет ничего - я  чист перед  родиной. Если только грехи и ошибки
молодости - так у кого их нет? Сейчас оттуда такие головорезы приезжают, что
я,  по сравнению с ними,  божья  коровка.  За это, наверно, и любят. А  ты -
Рене? - Он знал это еще с Москвы.
     - Рене,- добродушно отвечала она.- За мной тоже ничего не числится.
     Он посмотрел на нее с любопытством:
     - Жалеешь, что уехала?
     - Нет, конечно. Что жалеть? Прежнего не воротишь.
     Он согласно кивнул, построжел чуть-чуть:
     - Вернуться  можно, но себя там  не найдешь. И до сегодняшних  проделок
могут докопаться...- и снова заулыбался.- Как тебе Япония?
     - Да вот хожу...-  Она огляделась по сторонам.- Смотрю: дети пользуются
неограниченной свободою.
     - До пяти лет,-  уточнил он.- Потом начинается восточное рабство...- Он
посмотрел с новым любопытством - уже другого рода.- Тебя это сейчас особенно
интересует?
     - А что, видно? - удивилась она.
     - Да  не  видно,-  успокоил он ее,- а сплетничает  народ.  Живем как  в
маленькой деревне - все наперечет. А как узна<b>ю</b>т- одному богу известно. Такая
уж профессия... А с Абрамом тебе как?
     - Да  ничего.- Она отвела взгляд в сторону. Он  не  стал расспрашивать,
сказал только:
     - Он человек редкой  принципиальности...- и вернулся к своим заботам: -
Приехала помочь мне? Не работает моя связь. Радист вроде крупный специалист,
а не может наладить. Наверно, потому, что пианист чистой  воды  - к нему еще
техник нужен. Ты в технике разбираешься?
     - Разбираюсь немного.
     - Золото, а не  работник. Да еще такая красивая. Повезло Абраму во всех
отношениях.  Осторожней  только,-  предупредил он.-  Тут  пеленгаторы.  Они,
правда,  очень медленные, им полчаса надо, чтоб тебя засечь, но все-таки. Мы
будем передавать потом из  машины - разъезжать  или места менять, но сначала
надо с рацией разобраться. Не возить же поломанную... Москву вспоминаешь?  -
спросил он еще.
     - Вспоминаю, конечно.
     - И как она на расстоянии?
     - Такая же, как вблизи. Симпатичная.
     Он весело усмехнулся:
     - Это у тебя взгляд такой счастливый. Всем симпатизируешь.
     - Да нет. Взгляд  обычный...- и припомнила ему  московский  разговор: -
Смотрю не на город, а на пригороды.
     - А я за деревьями леса не  вижу? - засмеялся он.- Это то, что твой муж
мне сказал. Как ты ладишь с ним? С твоей терпимостью ко всему.
     - По-всякому,- осторожно сказала  она, не  умея и не любя жаловаться, и
прибавила с излишним оптимизмом: - Все образуется.
     - Зерно  перемелется, мука будет?  - сказал он ей в  тон другую  широко
известную пословицу и встал из-за стола.- Пошли, а то мне не терпится. Хотел
бы я,  чтоб и с моей рацией тоже  все перемололось.  А то, что я  сказал про
пеленгаторы,- информация самая  точная. Можешь считать,  из  первоисточника.
Минута-другая связи совершенно  безопасна, но  злоупотреблять не следует.- И
они  пошли на квартиру к радисту - уже не прогуливаясь, а прямиком и быстрым
шагом  (но если  бы  за  ними  и следили, то и этому можно было найти иное и
простое объяснение).
     Радист  ждал их у  себя. Вид у него был  чинный  и озадаченный - как  у
хорошего   немецкого  мастерового,   неожиданно  попавшего   впросак   и  не
справившегося  с  работой.  Рене  взялась  за рацию  и  нашла  ее исправной.
Приближался   час  передачи  из  Шанхая,  она  поймала  знакомый  почерк  ее
заместителя, который передавал шифровку на север: у него  была особая манера
передавать  букву  "л",  она  знала  ее  с  тех  пор,   когда  он  сидел  во
Владивостоке. Она  сразу установила с  ним  связь и, памятуя о пеленгаторах,
немедленно ее  оборвала.  Она  переглянулась  с  Зорге,  оба  посмотрели  на
радиста:  тот  сидел  белый как  мел  и  руки  его  тряслись.  Зорге  сильно
расстроился - вместо того, чтобы, как Яков, задрожать в гневе.
     - Что  ж ты так? -  спросил он  радиста. Тот залепетал  в  ответ что-то
невнятное   про  пеленгаторы  и  ушел  -  почти  выбежал  из  комнаты  из-за
неодолимого стыда и чувства собственного бессилия.
     -  Кто б  мог подумать?  - Рихард  искал  ему и себе оправдание.- Вроде
надежный  парень. Я его  еще  по  Германии  знаю.  Испугался пеленгаторов...
Ладно. Дело хоть так, но сделано. Очень много уж материала накопилось...
     Он  конечно же  не  говорил, что  за информация  и  откуда,  и Рене  не
задавала ему  вопросов. Только потом она, как все, узнала, что Зорге вошел в
близкое окружение немецкого  посла в Токио, пользовался  его доверием, был у
него  кем-то  вроде консультанта,  имел доступ  к  приходящим  в  посольство
документам  и  умудрялся  переснимать  их: не  современной техникой, которую
можно  спрятать  в очки или в  булавку  галстука,  а тогдашней,  громоздкой,
допотопной...
     - Что с ним будет? - спросила Рене.
     - Да  что  с ним  будет? - с досадой  повторил  он.- Отправлю  назад  с
нервным срывом и  с рекомендацией не посылать больше. Не губить же ему жизнь
за то, что он сдрейфил. Эх, Рене, Рене! Почему я тогда не взял тебя с собой?
Не доучилась бы немного, и что с того? Тебе ведь и звания не дали?
     - Почему? Была рядовой, теперь старший сержант.
     - Аа! - протянул он.- Это меняет дело...
     Ее миссия  была закончена:  она восстановила связь,  отдала деньги (про
деньги она помнила бы и  в полном беспамятстве) - ей оставалось  теперь, для
поддержания легенды, посетить какой-нибудь храм:  она  сама ничего не  имела
против этого, потому что оставалась любопытна, как и прежде.
     Но   поездка  не  удалась   -  вернулась   полоса  стихийных  бедствий,
нездоровья,  недомоганий,  затмений памяти  и  последующих  пренеприятнейших
прозрений.  Она  поехала  в ближний Киото,  попала  туда  как раз под Новый,
1935-й,  год, посетила  древний  буддийский храм,  от которого  не  получила
никакого удовольствия, потому что  ее постоянно мутило, тошнило  и рвало: не
то  от беременности,  не  то  от чего-то  еще  -  вернулась  в  гостиницу  с
намерением лечь как можно  раньше. Помнится, она столкнулась в лифте отеля с
Хертой  Куусинен,  которой они  незадолго до  этого  помогли  перебраться из
Шанхая в Японию. Херта разыгрывала здесь роль богатой американки,  и это ей,
видимо,  удавалось  -  судя  по тому, как увивались возле  нее  два  молодых
итальянца, очевидно, привлекаемые шелестом воображаемых ассигнаций.  Женщины
сделали вид, что не знают друг  друга.  Рене поспешила в номер, чтоб быстрее
лечь и забыться, да не тут-то было. Из ресторана звенела музыка, прерываемая
криками: шло  празднование  Нового года. Только она начала привыкать к этому
шуму, послышался другой, уже нездешний, грозный,  мерный и глубинный, словно
идущий из-под земли  грохот - потом все  зашаталось, как на палубе. Началось
обычное для Японских островов землетрясение,  на которое  местные жители  не
обращают  внимания: праздник внизу продолжался как ни в  чем не бывало  - но
для нее  оно было внове  и усилило,  как в качку  на корабле,  ее  тошноту и
рвоту.  Самочувствие ее  было  настолько  скверное,  что  землетрясение  она
встретила уже с фаталистическим спокойствием: это, мол, стихийное бедствие и
она не в ответе за него перед Центром - останется в номере и будь что будет.
Но и этого оказалось мало.  Все  тряслось  и  ходило ходуном, когда в  дверь
постучали и  вошла  молодая  японка. Беспокоить иностранцев в номере не было
принято, и Рене насторожилась,  напряглась и, собравшись с силами (а ей было
так плохо, что она почти не различала черт лица вошедшей), спросила,  что ей
надо. Японка вместо ответа подала  ей альбом и раскрыла его  - там  были все
сплошь усатые мужчины. Зачем, почему?! Вошедшая, извиняясь, объяснила, что у
хозяина  гостиницы такие же пышные  усы,- даже  еще длиннее, что  он состоит
членом  всемирной лиги  усачей и каждый Новый  год дарит своим  гостям такие
альбомы,- считая,  видимо, что  если  с пустыми  руками тревожить постояльца
нельзя,  то  с  подарком  можно.   Рене,   которая  готовилась  к   худшему,
поблагодарила ее, попросила положить альбом на столик и остаток ночи провела
в относительном  спокойствии: даже землетрясение  прошло  -  как  проходит в
наших широтах сильный, но короткий ливень...
     Перед  отъездом она снова  свиделась с  Зорге. Они  провели  полчаса  в
какой-то кондитерской.  Беседа  была пустяковая, на  неслужебные темы -  оба
смеялись и шутили,  и она вспоминала потом этот разговор с запоздалым стыдом
и раскаянием:  что он должен был о ней подумать? Рихард  говорил ей, что ему
нравятся японки, что они очень милы,  ему жалко их, потому что  их ни во что
здесь не ставят, он  хотел бы завести  с кем-нибудь  знакомство, но  боится:
слишком опасно. Она же жаловалась на крыс и тараканов, которых страшилась до
смерти: в Шанхае  водились огромные, с мышь, тараканы, а в Токио в ее номере
хозяйничали крысы, которые ничего не боялись: то замирали под половицами, то
шныряли  из  угла  в  угол в поисках съестного,  а  когда  она  пожаловалась
соседям, то те, уже  привыкшие к этому  соседству, хладнокровно посоветовали
ей швырять в них Библию, которую японцы, в подражание Западу, клали (наверно
для этой цели) европейцам на прикроватные столики...
     Рихард слушал все со своей обычной, понимающей и лукавой, улыбкой  - на
этот раз немного грустной. Потом он неожиданно сухо прервал ее:
     - Ладно.  Надо идти.  Тебе еще собираться в обратную дорогу. А  то  так
можно  и  заговориться...- и посмотрел  подбадривающе  и заботливо: - Давай,
Рене.  Спасибо за помощь. Дай бог, еще увидимся...- и  снова одарил ее одной
из  своих чарующих,  призывных  улыбок,  похожих  на  ту,  которая  когда-то
выманила  ее  из  Франции  в  Россию  -  только,  в сравнении с  той, глуше,
прозрачнее и бледнее...
     Больше  они не виделись, и странное  дело -  для нее это была не просто
последняя встреча  с товарищем, а нечто  большее, что  поставило точку  в ее
старой жизни и окончательно отделило ее от новой. Может быть, виной тому был
Рихард,  который  так  неожиданно  прервал  их  разговор,  может,  ей  вдруг
показалось,  что  он был  последним  человеком из  ее  старого  окружения  -
мостиком, по которому она перешла из того мира в нынешний...
     Она  вернулась  задумчивая в гостиницу, случайно получила тот  же номер
(она сдала  прежний  и  отдала  вещи на хранение,  не зная,  сколько времени
пробудет  в городе) и, к великому удивлению  своему, увидела,  что  оставила
свое  грязное  белье  в  корзине:  его  не  успели  забрать  оттуда.  Сильно
обескураженная этим: она  всегда берегла одежду,  это было  заложено в ней с
детства - она  взяла конверт с билетами, который с  Шанхая лежал в ее сумке,
открыла его и увидела злополучный документ - вспомнила о  нем и  о том,  что
ему  совершенно незачем было ехать с  ней  в  Японию. И только вернувшись  в
Шанхай, она, к  великому ужасу  своему, вспомнила, что забыла передать Зорге
новый  шифр.  Этого  уже  она  никак понять  не  могла  и,  что  называется,
остолбенела. Ясно было, что с ней творится что-то неладное. Яков,  обычно не
спускавший  промашек  своим  подчиненным,  здесь ничего  не сказал -  только
глянул на нее с тревогой и озабоченностью, и за эту тревогу в его глазах она
простила ему многие его прежние нападки и несправедливости.
     Ее  отстранили  от  работы  и  вызвали врача  посольства.  Он осторожно
расспросил  ее об условиях  работы и, узнав о ртути, сразу поставил  диагноз
ртутного отравления - сказал, что если работать с амальгамой, то надо делать
это с вытяжкой, которую, на худой конец, можно устроить в  камине: такой был
всесторонне   образованный  доктор.   Она  стала  заниматься  теперь  только
фотографией, ей  велено было побольше  лежать и поменьше напрягаться. Группу
дополнили  товарищем, который сосредоточился на печатях,- уже с  соблюдением
необходимых мер предосторожности.
     Здоровье ее  поправлялось медленно. В феврале у  нее открылось маточное
кровотечение:  дело  было на улице, под ней пролилась большая  лужа крови. К
счастью, она была не одна: Яков, сопровождавший ее, нанял рикшу и отвез ее в
американский  госпиталь,  где   кровотечение  остановили.  Через  неделю  ее
выписали. Она изменилась: стала раздражительна, уже не  мирилась с  тем, что
терпела прежде. Под  ними,  этажом  ниже, жил  китайский  чиновник,  который
каждый день  после обеда  курил опиум,- зловонный  дым  поднимался к  ним  и
вызывал у нее спазмы  горла. Уговорить китайца не курить было невозможно: он
церемонничал,  вкрадчиво  улыбался  и  отмалчивался  -  она заставила  Якова
сменить  квартиру,  и они переехали. Их "мальчик", "бой",  которому было  за
шестьдесят  и который  выглядел еще старше, беспрестанно и надрывно  кашлял:
был явно болен туберкулезом. Она говорила мужу, что его  надо  рассчитать  и
взять  другого,-  иначе он заразит  их  и  будущего ребенка.  Яков возражал,
говорил, что как коммунист не может  уволить больного человека, и ничего  не
предпринимал,  хотя она  знала,  что  из любого положения можно  при желании
найти выход. Так оно и получилось: со стариком договорились, что он передаст
место племяннику - оно осталось в семье, а для китайцев это главное...
     Приближались роды, она думала теперь только  о них, полагала,  что  все
худшее позади, и готовилась к самому светлому, что может быть у женщины.
     Но  оказалось, что  и  это были не  беды: настоящие  несчастья зрели  в
тишине и готовились  выйти  из небытия  наружу. В апреле Яков стал  скрытен,
замкнут,  задумчив  и сумрачен. Она чувствовала неладное, но ни о чем его не
спрашивала: раз не  говорит,  значит,  так  надо  -  таковы были  законы  их
профессии. Дело было не только в его тревоге, передававшейся на расстоянии,-
он и вести  себя стал так,  будто  попал  в некий опасный  круг,  будто  его
загоняли в сети: стал делать что не положено - приносил,  в частности, домой
в большом количестве секретные документы, чего раньше не делал, потому что у
него были другие места для хранения, в  которых  он, видно, боялся теперь их
оставить.  Ей он  сказал  только,  что перестал  доверять  одному  из  своих
китайских помощников и что идут провалы. Вечер третьего  мая  они провели  в
гостях у отъезжавшего в Москву  товарища. Перед этим Яков был в консульстве,
что  вовсе было необычно, но  он не сказал  ей, зачем ходил  туда. Когда они
вышли,  он  сказал вдруг, что не может  проводить ее домой,  что ему нужно в
другую сторону,- посмотрел на нее искоса, с глухой тревогой, и ушел. Роковым
оказалось  именно то,  что он  не  проводил  ее до  дома  и не  оставил  там
компрометировавшие  его документы. Она  вернулась одна, отпустила боя,  села
ждать. Якова не было  ни  в тот  день,  ни  в следующий. Позвонили легальные
товарищи,  спросили, дома ли он,- она ответила, что нет. "Тогда бросай все и
иди к нам",- сказали они.  Она  ушла,  захлопнув дверь квартиры: у  нее даже
ключа не  было - ей  открыл бой,  который  унес  с собой  ключ, другой был у
Якова.
     "Яков  арестован,- сказали ей, когда она пришла к своим.- Его  заманили
на китайскую территорию. Его выдал китаец, работавший  на  него и перешедший
на другую сторону" - все успели выяснить, пока она до них добиралась.
     Началась новая жизнь, в которой старые обиды и недоразумения показались
удивительно ничтожными:  так, когда начинается  война, прежние беды в глазах
людей становится пустячными, не заслуживающими даже упоминания.


        7
     Яков  имел  все основания  тревожиться  перед  арестом. В  Ханькоу  был
задержан китайский  коммунист,  бывший  посредником  между  ним  и  Лю  Сяо.
Последний  служил офицером в тайном  отделе  полиции,  готовившем  войсковые
операции; он получал сведения  о предстоящем перемещении армий и обеспечивал
их полицейское прикрытие: превентивные  аресты,  слежка  за  подозрительными
лицами и прочее - поэтому обладал, по меньшей мере, двумя важными секретами:
войсковыми и полицейскими. Прежде он  был  (а для немногих оставался) важной
фигурой в  Китайской компартии, но  при разрыве с  Гоминьданом  сумел выдать
себя  за раскаявшегося коммуниста, прошел  через  сито специально созданного
для этого управления Тангпу, пользовался полным доверием начальства и быстро
продвигался по службе: в соблазн и  в  назидание бывшим товарищам по партии,
оказавшимся  не  столь  способными  вывернуться  наизнанку.  Он  тем   более
преуспевал, что, как все перевертыши, работал не за страх, а за совесть: как
бы наверстывал упущенное и всегда был готов к выполнению приказа, а не думал
только о выпивке и борделях и о скорейшем выходе на  пенсию, как его коллеги
в полиции, лишенные каких-либо убеждений. Скопление  положительных качеств в
одном лице подозрительно и должно было породить  сомнения его начальства, но
каждый живет, как ему удобнее, и его руководители, такие же бездельники, как
и их подчиненные, не могли ему нарадоваться. Работал он не столько на Якова,
сколько на своих -  они терпели сейчас поражения в южных провинциях страны и
готовились к  переходу  в западные, более  безопасные, районы - Чан Кайши же
стремился  заблокировать   их   в   Южном   Китае.  С  Яковом  у  него  были
взаимовыгодные  отношения.  Тот  помогал  ему передавать  наиболее  важные и
срочные сообщения  по  радио:  рации  у Лю Сяо не было, и  связь  со  своими
осуществлялась по  старинке,  курьерами. Ввиду важности этого союза ему было
придано  несколько посредников. Пленки и секретные документы, которые нельзя
было никому доверить, возила Вонг, двадцатидвухлетняя, не по-китайски рослая
и крепкая девушка, всецело преданная Лю, его представительница в Шанхае. Она
регулярно ездила  к нему в Ханькоу - под  предлогом тайных любовных свиданий
(которые были, видимо,  не  столь ложными, как оба они это  представляли, но
это никого, кроме них, не касалось). Якову Вонг напрямую  не подчинялась, но
любезно выполняла его деловые просьбы, а  в  непосредственное подчинение ему
были приданы  двое: 29-летний Ло Хайпонг и 22-летняя  Ванг Вейли - вот из-за
них-то Яков  и  нервничал  и сетовал  на  китайских  товарищей,  следовавших
китайской  мудрости, по  которой ни один  добрый  хозяин  не  отдаст другому
хорошего мула, но оставит в своей упряжке.
     Вербовка  обоих  происходила  у  Якова   на  глазах   и  осуществлялась
одинаково:  давно  налаженным  и  довольно  грубым,  обезличенным  способом.
Занимался  ею  Сяо,  приятель Лю  Сяо и Вонг и,  как понимал Яков,  один  из
резидентов   Компартии   в  Шанхае.  Сяо  работал  под  маской   шанхайского
интеллектуала из  бывших профессоров или учителей, оставивших службу, живших
случайными  заработками   и  разглагольствовавших  дни  и  ночи  напролет  в
пяти-шести излюбленных ими кафе  и  чайных.  Официанты этих заведений,  люди
наблюдательные и памятливые, давно заметили, что каждое из них посещается им
в определенные дни недели, и шутили над этим, но Сяо  только  отмахивался  и
говорил о неодолимой косности своих привычек - на деле это были его приемные
часы и явки. Свою роль  Сяо  разыгрывал  блестяще: будто и  в самом деле был
прирожденным и неистощимым болтуном и краснобаем, жившим лишь для того, чтоб
побольше поговорить на этом  свете,-  но  в  жизни это был человек жесткий и
довольно  грубый, что  часто давал  понять  завербованным  им  людям  -  как
правило,   легковерным,  внушаемым  и   чересчур  верившим  создаваемому  им
светлому,  безоблачному  облику. Да  и  глаза  его  выдавали -  они  глядели
особняком,   отдельно   от   празднично   улыбающегося  лица,   въедливо   и
настороженно,- но это надо было еще увидеть, потому что он искусно прятал их
в узких щелках век и  в толстых  складках  лица. У обоих новобранцев: у Ло и
Ванг были братья-коммунисты, активисты  и функционеры Компартии,- поэтому на
них  и  упал  их  жребий:  родство  вообще  -  вещь великая,  а  в  Китае  в
особенности:  никто  не покажет  против  родственника,  они были  как  бы  в
заложниках.  Обоим  дали  сначала читать  "прогрессивную" литературу,  затем
обменялись с ними мнениями о прочитанном. И Ло и Ванг из любезности отвечали
на вопросы учителей так, как те ждали от них, потому что в Китае  не принято
возражать старшим, а что они в действительности думали на этот счет и думали
ли что вообще, было уже не столь  важно.  Почва была нащупана -  следующий и
решающий  шаг заключался в  том,  что обоим,  уже  за деньги, давали перевод
других подобных книг: Ло, например, перевел на  английский книгу самого Сяо,
которая называлась "Разрыв с рабством"; она вышла на китайском и была как бы
его визитной  карточкой, узаконивавшей его сидение в кафе, на литературных и
прочих диспутах,- он  по  десять раз на дню ссылался на нее в своих  спорах.
Деньги - самая хитрая  вещь на свете: вам кажется, что вы  зарабатываете  на
жизнь,  а вы, оказывается,  участвуете в распространении опасных,  порочащих
правительство взглядов,  а  если еще  и  переводите  их  на  иностранный, то
выдаете их чужим и  повинны еще  и в государственной измене и предательстве.
После книг оба переводили условные  письма, приходившие  Якову с мест (плата
за  работу   тут   снижалась  вдвое:  чтоб   новички   не   воображали  себя
профессионалами). В  этих письмах  они  ровным  счетом  ничего  не понимали,
потому что они были написаны обиняками и звучали примерно так: "Тетушка ждет
вас  к себе в гости. Она  сломала  ногу" - откуда  было им знать, что тут не
столько приглашение  приехать, сколько просьба выслать денег и побольше: чем
важнее  была  поломанная  часть тела,  тем  большая  сумма  требовалась. Чем
бессмысленнее,  с   другой  стороны,  были   такие   послания,  тем  сильнее
связывались  ими  переводчики:  они  чувствовали,  что  участвуют  в  чем-то
зловредном  и  таинственным,- письма так и кишели  вывихами, ушибами и иными
травмами.  На  следующем этапе  неофиты  становились  посыльными,  почтовыми
курьерами,  перевозчиками  денег   и  здесь-то  и   вовлекались   в   работу
по-настоящему:  теперь им было  не  отвертеться.  Тут начинались  трудности:
понимая,  что  погрязли в  деле  по макушку,  они если не спохватывались, то
начинали упираться, спорить по пустякам, тормозить и пробуксовывать.
     Ло  Хайпонг  в  недавнем  прошлом был  учитель  английского.  Он  успел
проработать  последовательно в нескольких школах,  но ни в одной из  них  не
удержался и из-за своей  необузданной чувственности потерял в конце концов и
семью и  работу: заболел одновременно  гонореей и  сифилисом  и вынужден был
уехать  лечиться  в другой  город  - подальше  от  своих  работодателей.  Те
каким-то  образом  узнали о случившемся,  и  то, что он заболел сразу  двумя
нехорошими болезнями, а не одной, сыграло роковую роль в его судьбе: ему это
запомнили  -  одну  бы,  может  быть, и  простили.  Устроиться  в  школу  по
возвращении он не смог и подрабатывал частыми уроками, мечтая о литературных
переводах.  Этим  и воспользовался  хитрый  Сяо.  Ло и  прежде водил  с  ним
знакомство, но не как самостоятельная фигура, а  через своего брата. Тот был
видным коммунистом - Ло же в  партию не шел, да его туда бы и не пригласили:
Сяо  позвал  и  подобрал  его не для  себя,  а  для  Якова.  Ло  был человек
своенравный, ненадежный, в глазах европейца непредсказуемый, экстравагантный
и едва  ли  не странный,  но  китайцы  ничего  особенного в нем не видели  и
относились  к нему заметно  пренебрежительно. Пока  он переводил  "Разрыв  с
рабством",  все  было  ничего,  но  когда  ему  доверили  перевод  секретных
документов, требующих дословной точности и педантизма в передаче цифр (из-за
которых они,  собственно,  и похищались),  тут  Яков, что называется,  взвыл
по-черному.  Ло  пропускал  целые  абзацы, перевирал  цифры, писал китайские
фамилии  и   названия   здешних  мест  на  английском  так,   будто  нарочно
зашифровывал их: ему было невыносимо тошно переводить эту скучную материю. У
Якова были из-за  него крупные объяснения с Центром, и он зарекся давать ему
такие  переводы в  будущем.  Ло перевели  на оперативную работу и дали ему в
подчинение Ванг, которая тоже  была  хороша штучка, только  в ином роде. Это
понравилось Ло  больше: как многие педагоги он любил распоряжаться людьми, а
Ванг нуждалась в постоянной опеке, поскольку была нерешительна и беспомощна,
как ребенок. Ло запугивал  ее и, кажется, склонял  к сожительству. Яков  это
чувствовал и вступился бы за нее, если б она пожаловалась, но Ванг, при всей
своей детскости, предпочитала, как многие китайцы, не выносить сора из  избы
и не доносить иностранцу на соплеменника.
     Ло был большим фантазером. Он мог принести список японских  консулов  в
главных  городах Китая и вручить его Якову, всем видом своим  показывая, что
ждет за него большущее вознаграждение.
     - Нет,  за  это  я  вам ничего не  дам,- говорил Яков:  он  всегда  был
прижимист, а в Китае, будучи стеснен в средствах,- в особенности.
     - Но это  список  консулов,-  повторял тот, явно рассчитывая  на другой
прием  и на солидный куш: чтоб немедля отправиться с ним в веселые  кварталы
города.
     - Да я его в справочнике найду. Если он  мне будет нужен,- иронизировал
Яков, постепенно выходя из себя, хотя и не показывал еще этого.- Я вас о чем
просил в прошлый раз? Мне нужны списки частных детективов Шанхая - вы на них
и сосредоточьтесь.  За  них и  деньги  получите.  Зачем мне список  японских
консулов?
     - Но я над ним работал,- упорствовал  тот, не  думая  уступать, и тогда
Яков  (он  умел это)  переходил  на  иной,  фельдфебельский,  тон  и  рявкал
что-нибудь  нечленораздельное  и по-английски не слишком грамотное  - только
тогда  Ло уходил -  не  прощаясь  и  сохраняя  на  лице выражение скорбного,
уязвленного самолюбия. Яков  платил ему 50 долларов в месяц, но  выдавала их
Вонг (не путать с Ванг), которая продолжала опекать его со стороны китайцев:
Яков  не доверял  ему  и  не  хотел  иметь  с  ним  денежных отношений.  Ему
оплачивали квартирку на улице короля Альберта и закрывали все счета, имеющие
какое-либо отношение, даже самое отдаленное, к подпольной деятельности: газ,
свет,  лампочки,  которые он  жег  одну  за другой, бумагу,  которой изводил
столько,  сколько не  переводит  большой писатель,-  он  нес на оплату  все,
включая совсем сомнительные расписки на клочках бумаги, пахнущие откровенным
надувательством. Ему указывали на это: бывший учитель привычно оскорблялся -
унижения  и обиды копились в  его душе и  ждали своего часа, умеряемые  лишь
страхом и желанием подзаработать. Яков решил расстаться с  ним при первой же
возможности, но она пока что не представлялась.
     Что касается Ванг (чьей судьбой заинтересовалась  Рене), то она была из
хорошей семьи: ее  отец  и дядя были  видными чиновниками в Нанкине,  бывшем
тогда  столицей Китая. Брат ее,  на  погибель семьи и свою собственную,  был
отправлен на учебу в  Германию, откуда  вернулся  законченным коммунистом  -
настолько прожженным, что сдал  товарищам  по  партии сестру, которая меньше
всего подходила для этого.  Эта переводила как раз прилично, без пропусков и
ошибок, но постоянно бегала спрашивать о трудных местах к опекавшей ее Вонг,
которая была для нее во всем высшим авторитетом. Та в конце концов сбыла  ее
с рук,  хотя и ее должна была вести, как Ло Хайпонга: во-первых, редко когда
могла  ей помочь,  потому  что не имела, в  отличие от нее, университетского
образования,  во-вторых,  та  шла  к  ней  через  весь  Шанхай с  секретными
документами  так,  будто  это  были  письма  от  деревенского  дедушки.  Для
оперативной работы Ванг годилась еще меньше: это с  ней был казус, когда она
отказалась снять номер в дешевой гостинице для свидания с Яковом. Яков вовсе
не  доверял  ей  и  каждую  свою  встречу с  ней  обустраивал конспиративным
образом: не  открывал ей мест  своего  пребывания,  ни самого  своего вида,-
являлся к ней в опереточных усах, похожий на Гитлера. Что же касается Ло, то
этот  знал его в  лицо: с  ним  надо было встречаться чаще и  приклеивать  и
отклеивать усы по десять раз на дню было бы  еще опаснее. Ванг заподозрила и
Якова в  том, что он, вслед за Ло, имеет на нее особые виды, но это было уже
совершеннейший  абсурд: Яков, еще с России, любил рослых, статных, уверенных
в себе светло-русых женщин, с которыми и  Рене было не сравниться и  которым
он прощал все, включая  плохое знание  марксизма, а тщедушную, незрелую Ванг
он и представить себе не мог в своей постели, чему она, как многие женщины в
подобных ситуациях, не могла поверить, и на честного Якова легла тень: дыма,
мол, без огня не бывает. Это она похитила секретный годовой финансовый отчет
страны, то есть  брошюру с основными его цифрами, в  министерстве, где в это
время работала, и сделала это нагло и просто, как не посмел бы  ни  один  ас
шпионажа: подняла вместе с  другими бумагами со стола начальника, который не
заметил этого, ни того, как она  она вернула его на место на следующее утро.
Она  получила тогда  большое вознаграждение и месяц  ходила именинницей,  но
потом  ее  выгнали  из  министерства:  не  за украденный отчет,  а за полную
непригодность  к ежедневному будничному труду,- и она повисла тяжким  грузом
на  разведсети Якова:  выполняла, как  говорят  в таких  случаях,  отдельные
поручения. Когда она поехала  отдыхать к  бабушке в провинцию, Ло дал ей  по
просьбе  Якова  вопросник  для  заполнения,  по  которому  в  Центре  хотели
составить впечатление о настроении рабочих, крестьян и  армии в  провинции,-
она  привезла  вместо  этого  годовой план  ремонта дорог  в Синцзяне:  тоже
стянула со  стола дядюшки, который потом дома все вверх  дном  перевернул  в
поисках  пропажи. С этим  планом дорожных  работ  у Якова  было связано одно
неприятное воспоминание. Его следовало выбросить, но Яков отличался какой-то
плюшкинской  скупостью в  отношении похищенных им бумаг и  почти  физической
невозможностью расстаться с ними.  Он ни с кем и ни  о чем не советовался, а
тут  решил  вдруг  спросить  Муравьева, как поступить в этом  случае,-  сама
ничтожность  предмета подтолкнула его к этому. То ли Муравьев  встал  в этот
день не с той  ноги, то ли еще что, но, посмотрев на толстый  сброшюрованный
альбом,  каждая страница  которого  была  покрыта сверху  донизу  китайскими
загогулинами, которые  надо было  еще  грамотно перевести, он рассердился  и
заворчал:
     - Да выкинь ты его к такой-то матери! Мы Центр совсем хламом завалили -
скоро хранить будет  негде! Что им этот план  - свои бы дороги строили!..- И
поскольку  сказано это было без должного уважения не  только к Якову, но и к
отечественным дорожникам, Яков  поглядел  на него  с недоумением  и, в  свою
очередь, обозлился и  проникся еще большей  неприязнью к виновнице выговора.
Это она  же  простодушно  сказала ему,  что хочет  посоветоваться  с  отцом:
продолжать  ли  ей  нелегальную  работу или отказаться  от  нее,-  Яков  еле
уговорил ее не делать этого...
     Сейчас он направлялся скорым шагом (он всегда  так шел: не умел  ходить
медленно) на поиски Сяо, который в  этот день и час должен был  быть в клубе
любителей американской книги.  Здесь  при  магазине был  бар для  постоянных
клиентов, которые могли пригласить  с  собой  одного-двух приятелей. Хозяева
подобных    заведений   сочетали    европейскую    рекламу    с    восточной
патриархальностью в  общении  с  клиентами:  их  бесплатно  потчевали  чаем,
сухариками и даже пивом  - последнее было местного  изготовления,  теплое  и
скверное на вкус, но китайцы пили его с важностью и, оставаясь в душе тысячу
раз подданными  Поднебесной,  воображали,  что приобщаются  таким  образом к
западной   цивилизации;  бесплатно  здесь  пили,  впрочем,  одни  постоянные
клиенты, приглашенные платили  за них вдвое.  Подобные места высоко ценились
подпольщиками и заговорщиками всех мастей: даже  сыщики  не  могли  запросто
придти сюда  и подсесть к столику  - нужна  была  клубная карточка.  Яков не
нашел Сяо  и вежливо,  едва  ли  не  подобострастно обратился  с вопросами к
бармену. Тот, хоть и знал его в лицо, отнесся к нему с полнейшим равнодушием
-  лицо его сделалось каменным  и  непроницаемым, он и самого Сяо припоминал
уже с трудом,  путал с кем-то и совсем не знал, где его искать  и как  с ним
связаться. Кроме того, как это часто здесь бывало, когда это  было им нужно,
такие люди напрочь забывали английский и говорили на нем, как рикши, знавшие
только два слова - куда и  сколько; в довершение дерзости он спросил у Якова
ту самую карточку, которой тот  обзавестись  так и не удосужился. Дело пахло
заговором. Вонг  тоже  исчезла не  сказавшись: очевидно,  китайцы  узнали  о
провале в Ханькоу и разбежались в  разные  стороны. Якову тоже бы надо  было
сжечь мосты  и  уйти в тень, но он жил по европейским  понятиям  и не считал
себя вправе  поступить  таким  образом -  оставить Лю Сяо без  помощи и  без
прикрытия. Сам Лю имел возможность сбежать в любую минуту, поскольку по роду
службы мог выписать себе командировку  хоть  в  Аляску,  но в Ханькоу у него
оставалась  семья  с  тремя детьми -  их-то  и надо было  оттуда  вызволить.
Накануне Яков  послал  туда Ванг:  она  отвезла  тревожные письма  и семьсот
американских долларов. Ванг должна  была уже вернуться, и теперь ждали мадам
Лю: ее надо было переправить с детьми в какое-нибудь безопасное место...
     Отказавшись  от мысли связаться с  китайцами, Яков решил пойти по своим
адресам:  надо  было  предупредить людей  -  чтоб  отсиживались  дома  и  не
высовывались наружу. Он шел, сосредотачиваясь на шанхайской ситуации,  но не
забывая и  ежедневно  складывающейся  в  его  голове  картины,  отображающей
движение   мирового  революционного  процесса:  подобная  светящаяся   карта
постоянно горела разными цветами в  его воображении, и красной краске  в ней
предстояло  вытеснить  все  прочие  цвета  радуги.  Сейчас  его более  всего
занимали  события  в  Европе:  перспектива  Народного фронта  во  Франции  и
становление  фашизма в Германии. Германия была его  второй духовной родиной:
отец и вслед за ним вся семья боготворили немецкую культуру, читали наизусть
Гете -  потом уже сам  Яков в начале тридцатых пробыл там два года советским
резидентом и проникся на месте немецким революционным духом. Насколько любил
Яков эту  страну, где  коммунисты были людьми особенно надежными и твердыми,
которыми он не  уставал восхищаться, настолько  же недоверчиво и скептически
относился  он  к  Франции,  отличавшейся политическим и  иным  легкомыслием:
тамошние товарищи позволяли себе, пусть в шутку, сомневаться в том, что  сам
Яков  считал незыблемым  и  неприкосновенным. Эта  оценка не изменилась даже
тогда, когда Германия пошла по роковому для нее пути, а Франция заигрывала с
левыми идеями: люди могут заблуждаться, но нутро их остается прежним - лучше
терпеть временное поражение в  борьбе с  открытыми врагами  рабочего класса,
чем водить  дружбу с оппортунистами, с  гнилыми временными попутчиками,- так
думал Яков в эту минуту, хотя иному было бы сейчас не до этого...
     Он направлял  шаги к человеку,  занимавшемуся паспортами, которые могли
понадобиться в случае  общей тревоги. Идти туда было не время и небезопасно,
но накануне он взял в консульстве  четыре паспорта, ждавшие транзитной визы,
и они  сейчас мертвым грузом оттягивали его карманы.  Не надо было их брать,
да и сотрудник,  согласившийся  вдруг  отдать их, не  имел на  это права, но
Якова, когда  он  увидел  их, словно что-то озарило, и он  настоял на своем:
разведчики падки на чужие паспорта и не могут смотреть на них равнодушно. Он
поколебался еще некоторое  время: идти ли, нет, к этому "Мартынычу", который
занимался такой работой еще в России, или вернуться в консульство  и  отдать
злополучные "корочки", но по обыкновению своему решил продолжить начатое: он
не любил отступать, менять решения и создавать у людей впечатление человека,
который сам не знает, чего он хочет.
     Он сделал крюк, подошел к киоску, торговавшему газетами со всего  мира,
и купил как  обычно  с десяток газет  на  разных языках и  различных идейных
направлений. Он  предпочитал сухую и бесстрастную информацию,  которую могли
позволить себе  только официозы  правящих правых партий, так что  по спектру
покупаемых  газет его можно  было  принять за консерватора.  Такими газетами
были в  то  время (да и потом  тоже)  английская "Таймс",  швейцарская "Нойе
Цурихер  Цайтунг",  парижская  "Фигаро"  -  но  он  докупал   к  ним  еще  и
австрийские, и китайские для иностранцев, и  даже  чешские и новозеландские:
эти он просматривал наискось,  по диагонали и тут же выбрасывал,  на что оба
боя, старый и потом  молодой, глядели как  на сущий перевод денег  и если не
теряли к  нему  уважения,  то  принимали его  за  сорящего  деньгами богача,
которого  не грех  лишний  раз обсчитать  и выставить.  Хозяйка  киоска, уже
знавшая выгодного для нее покупателя, которого интересовал весь  земной шар,
подготовила ему толстый сверток, и  Яков, не заглядывая внутрь,  заплатил не
торгуясь.
     - Вы,  наверно,  деловой  человек? -  спросила  она:  видно, накопилось
любопытство к этому времени.- Смотрите, что где поднялось, а что упало?
     -  Нет, я  журналист,-  вежливо  отвечал  он.-  Пишу  книгу  про Китай.
Поскольку страна большая, приходится  следить  и за остальным миром тоже.- И
она почтительно кивнула:  из  уважения к его атлантовой  ноше, а Яков  пошел
дальше, заглядывая  на ходу в  лондонскую "Таймс", где  внимание его  равным
образом привлекали как близкие, так и далекие от Китая столбцы и события...
     Мартыныч жил в  конце  города.  Яков, вооруженный плохим планом Шанхая,
долго ехал к  нему на трамвае, потом на рикше, затем ему пришлось попотеть в
поисках адреса с  четырехзначным номером. Рикша тоже  не был знаком с высшей
математикой,  но сообразил,  что время идет, а денег ему не прибавляется,  и
лихо выгрузил  его у первого фонарного столба, объявив с важностью, что  его
дом здесь  и нигде больше,  после чего  укатил к центру, подальше от рабочей
окраины,  где люди не хотели ездить на себе подобных. Китайцы то ли не знали
арабских цифр,  то ли не желали  впутываться в чужие дела - но лишь пожимали
плечами в  ответ  на просьбы Якова и предлагаемые  им бумажки с адресом.  Он
долго бы крутился здесь по дворам и закоулкам, если бы не  любезный, учтивый
серб, который разъяснил  ему на языке близком к  русскому, куда и  как идти,
довел  до  дома,  видя,  что  тот  его  не  понимает,  и даже  отказался  от
вознаграждения - в Шанхае кого только не встретишь. Мартыныч был дома. Он не
ждал Якова, но нисколько не удивился его приходу: незваные  гости были здесь
чаще приглашаемых. Это был невысокий плотный человек лет пятидесяти и самого
невзрачного  вида: в выцветшей, когда-то  клетчатой  рубашке  и  в  потертых
коротких брюках, висевших на новеньких  помочах, единственной  обновке в его
одеянии,-  но  глядел  при  этом  независимо и  даже начальственно. Про него
говорили,  что он  специалист  по  подделке паспортов и трудился вначале  на
уголовников,- потом  его, из  уважения к незаурядным способностям,  взяла  в
штат российская полиция. После революции он похитил и вывез бланки паспортов
разных стран  и печати к ним: одно время работал на белую армию, потом, с ее
крушением,  бежал с драгоценными "ксивами" в Китай и здесь промышлял на свой
страх и  риск, постоянно подвергаемый опасностям, ставшим его привычкой. Про
него говорили, что он "рисовал" документы за сутки,-  в  Москве  целый отдел
Разведупра занимался тем же  чуть ли не целый месяц:  со всеми  необходимыми
для этого запросами и пересылками. Открыла Якову его жена  или сожительница,
которую он  тут же выставил из комнаты, но  она мелькала  в просвете двери и
явно подслушивала.
     -  Не  бойся. Пусть  слушает,-  успокоил  хозяин гостя,  видя,  что тот
косится  в  ее сторону:  одного этого  взгляда  было  ему  достаточно,  чтоб
составить представление о том, кто  к нему пришел и что, следовательно,  ему
нужно.- Она у меня немая.
     - Совсем не говорит? - удивился Яков.
     - Почему? Говорит, если спросишь, а так помалкивает. Что надо?
     -  Кое-что по вашей специальности.- Яков огляделся по сторонам.- Может,
присядем?
     - Садись конечно - чего спрашиваешь? - Хозяин продолжал изучать его,  и
невнимательное  лицо его отражало эту внутреннюю работу: он  словно заполнял
на  посетителя карту.- Это я засиделся, не хожу никуда в Шанхае этом, а люди
ходят. Ты по-русски-то ботаешь?
     Надо сказать,  что  разговор до  сих пор происходил  таким образом, что
Яков обращался к нему  по-немецки, а он отвечал по-русски: Мартыныч тоже был
хороший полиглот, поездил по  белу свету и понимал  разную  речь, но говорил
только на языке своих предков. Яков решил не выдавать себя:
     - Очень плехо,- сказал он.- Предпочитай немецкий.
     - Да? - Мартыныч поглядел недоверчиво и  проницательно.- А я  думал, ты
из русских жидов.
     - Найн,- сказал Яков.- Еврей, только немецкий.
     - Хорошо хоть от веры не отрекаешься.  Сбежал  оттуда?  Вам  там сейчас
туго приходится - ждем от вас пополнения. Давай, чего надо?
     Он настроился  благожелательно:  уголовный  мир (сходившийся в  этом  с
коммунистами) был на стороне угнетаемых и преследуемых - изгнанный фашистами
еврей  нуждался  в  его  помощи.  Яков понял,  что  может продолжать,  и  во
избежание недоразумений, перешел на ломаный русский:
     -  Есть  четыре  паспорта.  Нельзя   сделать  дубли?  -  сказал   он  с
просительной интонацией,  которая появлялась  у него  всякий раз,  когда  он
просил о чем-нибудь: будто всякая просьба была для него необычна и требовала
самоуничижения.
     -  Четыре  дубля?  -  удивился тот,  вовсе  не ожидавший такого размаха
сделки.
     - Да. Говорят, вы умеете?
     - Могу,- признал  Мартыныч без  ложной скромности.-  Если  только  трех
девяток в номере нет. Тем более - если больше.
     - Трех девяток? - Яков глянул непонимающе.
     -  Ну.  Печаточки потерял  при переезде.  Переезжать  с  место на место
приходится. Как  тебе  вот. А откуда ксивы? Из  каких стран, я  имею в виду.
Откуда они у тебя, ты мне все равно не скажешь, да мне и не надо.
     - Два французских, один чешский, один китайский.
     Мартыныч глянул еще недоверчивее.
     - Французский  -  это корочки у меня есть,- сказал он  с важностью,  не
означавшей, однако, что он берется за работу.
     - А я, естественно, любую сумму.
     -  Любую  -  положим, не любую,-  поправил хозяин,  зорко следивший  за
бравадой  и преувеличениями  и выдавая  этим человека  из  уголовного  мира:
насколько  этот  мир любит позерствовать  в обыденной  жизни,  настолько  же
пристрастен  к точности в  торговле.- Я ведь тебе ничего  еще  не предлагаю.
Покажи, что принес.
     Это  был решающий  момент. Показать  паспорта значило открыться больше,
чем хотелось  Якову, но и не показать тоже было нельзя: разговор  бы на этом
прекратился. Яков достал злополучные документы.
     - Но это между нами,- снова просительно и настойчиво сказал он.
     Мартыныч поморщился: он не привык к такого рода предупреждениям.
     - А между кем еще? Мы ж с тобой не на площади торгуем...- и  просмотрел
документы  с дотошностью хорошего пограничника.-  Настоящие,- признал он.- И
девятки всего две...  На. А то ты на месте не сидишь, боишься: отберу я их у
тебя. Номера обязательно те же?
     - Натюрлих,- сказал Яков, беря паспорта и успокаиваясь.- Кому они нужны
с чужими номерами?.. Проверить могут.
     Мартыныч покосился на него:
     - Все-то  ты знаешь... Некоторые  так берут  - было бы что полицейскому
под  нос  сунуть.  А у  тебя,  гляжу, фирма  серьезная.- Он, кажется, принял
решение и лишь из приличия тянул время.
     - Ну так как? - подторопил его Яков.- Можно надеяться?
     -  Надеяться  всегда  можно,-  возразил  тот:  его  снова  не  устроила
неточность формулировок.- Подумать надо.
     - Долго думать нет времени. Возвращать надо.
     - Ну и верни. Перепиши текст - может, и сделаю.
     - Фотокопии подойдут?
     -  Еще лучше: печати легче срисовывать...У тебя, гляжу, все налажено...
Что ж ты своего ксивщика не имеешь?
     - А что это? - Яков  вспомнил, что он немец  и  не обязан знать русскую
феню.
     - Не понимаешь? Ну да, ты ж германец... Оставь свой телефон или адрес -
я сообщу, когда соберусь.
     - Этого-то как  раз  у меня  и  нет,- сказал  Яков  со  вздохом,  пряча
паспорта во внутренний карман френча.
     - Чего у тебя нет?
     - Ни телефона, ни адреса.
     - На улице ночуешь?..  Ну нет  значит нет. Я  только с солидными людьми
дело имею,- сказал он, хотя предпочитал как  раз маленьких клиентов, которые
не могли  втянуть  его в большие  неприятности.  Якову оставалось лишь криво
усмехнуться, пожать плечами и забыть о паспортах - до поры до времени...
     После него  Яков пошел к двум молодым американцам, которым в этот  день
была назначена  встреча.  Собственно,  учитывая обстоятельства,  можно  было
перенести ее, но Яков, как было сказано, не любил отменять принятых решений,
зная, как  расхолаживающе  действует  это на новичков: революция должна быть
подобна поезду и  следовать твердому графику,  не знающему в пути задержек и
опозданий. Американцы были присланы ему из  Коминтерна - с советом проверить
и прощупать  их,  прежде чем допустить к  делу. Они  прибыли  из Нью-Йорка и
мечтали об участии в  китайской  революции.  Якову они сразу же понравились.
Это были энтузиасты, рвущиеся в дело. У них не было за  плечами марксистской
школы - оба были из интеллигентов:  Марк - учитель, Эдвин - юрист, так  и не
начавший практиковать, но оба возмещали ее отсутствие практической сметкой и
развитым классовым чутьем: будто оба вышли  из гущи  пролетариата,  а не  из
рыхлой безыдейной прослойки американского среднего класса. Следуя полученной
директиве, Яков  испробовал  их в  двух  делах и недавно  назначил последнее
испытание:  отправил  обоих  в  Кантон  -   для  военной  рекогносцировки  и
зондирования  населения. Правда,  китайский, с  которым  они знакомились  по
самоучителю  в Нью-Йорке, они знали лишь  настолько, чтоб спросить дорогу от
вокзала до отеля, но это ведь не помеха для  зоркого наблюдателя: настроение
населения можно оценить и по выражению лиц на улицах и по языку жестов.
     Они жили в квартире, за  которую платили  сами:  настаивали  на  этом и
говорили, что скопили в Нью-Йорке достаточную сумму, чтоб доставить себе это
удовольствие.
     - Это у нас политический туризм! - сказал в  прошлый  раз, засмеявшись,
Марк  - из  них двоих  он был общительнее и вел внешние переговоры: Эдвин же
был  вдумчив, сосредоточен и расположен  к меланхолии.- Подумаешь: пятьдесят
долларов!  Для  нас  это  небольшие  деньги!  -  Но пятьдесят  долларов были
деньгами  и для американцев, и Яков все-таки  всучил их  им: это была оплата
проезда и  гостиницы  в Кантоне.  Насколько  он  был  скуп,  когда  из  него
вытягивали деньги, настолько же неосмотрительно  и  безоглядочно щедр, когда
от них  отказывались; хорошо, что такое случалось нечасто, а то бы он вконец
разорился. Сейчас  он спешил к ним  на свидание, хотя время для  этого  было
самое неподходящее: ему еще надо было поспеть к Элли.
     - Так что же удалось выяснить? - спросил он, когда они все  уселись  за
столом в маленькой  квартирке во французской концессии,  на улице маршала Ош
(французы  любили называть  улицы  именами своих маршалов:  в память о своем
боевом  прошлом и в назидание прочим). Жилье было  сдано  на одно имя, пот