Она расслышала явственно только проклятую первую фразу, остальные проскочили мимо как в тумане. Урицкий продолжал говорить - она испытала вдруг неизъяснимо злое и враждебное чувство к нему, будто он всему был причиной,- не помня себя вскочила, ударила его в грудь, снова оттолкнула, выбежала в пустой коридор, там только кое-как опомнилась, но в кабинет не вернулась, извинения просить не стала, а пошла прямиком домой, где заперлась, зарылась в подушки, как черепаха в панцирь: чтоб никого не видеть и не слышать. Она даже не спрашивала себя, зачем и под влиянием какой ссоры Яков сделал это и почему не взял письма обратно,- никому ни о чем не сказала и старалась ни о чем не думать: до того было тошно... И она по-прежнему испытывала к Урицкому то недоброе чувство: "Еще один комкор, дающий мне советы!" Но теперь она знала, почему так зла на него. Теперь если б она и захотела, то не смогла бы вырваться из чересчур тесных объятий новой родины: на Тружениковском переулке сидели заложниками два самых дорогих ей существа, мать и Жанна, и она сама их сюда вызвала - с ведома и с подачи Урицкого... Но это была минута слабости. В конце концов, не они ее, а она их выбрала. И не столько их, сколько идею, которой, на словах во всяком случае, поклонялись и они тоже. Идея не может быть скомпрометирована плохими исполнителями: они не могут даже отбросить тень на ее белизну и сияние. Другое дело, что идея сама по себе может быть верна или не очень, но когда вы обручаетесь с ней и ввязываетесь в драку, у вас нет времени ставить ее под сомнение - это дело более поздних раздумий, несущих с собой переоценку и пересмотр прежних решений или только их части. 12 Это была с самого начала необычная поездка. Со стороны могло показаться, что ее просто высылали с глаз долой за ненадобностью, но конечно же дело было не так - скорее ее командировка была результатом нервозности, царящей в Управлении, где вовсю шли служебные расследования, готовящие почву для поголовных снятий с должностей и завершающих их кровавых репрессий. Ее послали одну. Она должна была и собирать сведения и передавать их по рации, которую ей же предстояло смастерить на месте. Так засылали опытных разведчиков с большим стажем, которые одни заменяют собой целые агентурные сети или начинают плести их на местах - так безопаснее, потому что чем больше людей знает о готовящейся операции, тем больше шансов за то, что она станет известна и тем, кому знать этого не следует. На международном жаргоне такие агенты назывались "потерянными детьми" - имя, подходившее ей в особенности. - Что больше всего вас интересует? - спросила она Урицкого. - Все,- отвечал он.- Какая помощь оказывается Франко, сколько увидите самолетов, танков - все одним словом... С одной стороны - все, с другой - одна. Звучало это не очень убедительно, но с приказами не спорят - их даже не обсуждают. Ей хоть дали на этот раз приличную сумму денег. Она стала собираться в дорогу. Родные ее были в какой-то мере обеспечены: им шла половина ее жалования. Жоржетта получила на себя и на Жанну санаторную путевку: поездка в санаторий в те годы была событием. Хоть тут все было относительно спокойно - она поехала. Путь ее лежал через Таллинн (тогда Ревель) в Копенгаген, после которого надо было искать дорогу в Испанию - как и в каком качестве, ей надлежало решить на месте в зависимости от обстоятельств. Последняя встреча со своими была в Дании - там ей должны были дать новый и окончательный паспорт, не замаранный советскими визами при въезде и выезде, которые могли привлечь к себе внимание полиции. После этого личные контакты с коллегами обрывались, и она должна была наладить связь с Управлением по радио. Первое препятствие возникло на советской границе. Ее багаж - иностранки, побывавшей в Союзе,- осматривали двое: мужчина-таможенник отнесся к ней снисходительно и перебирал ее вещи с видимым (хотя, возможно, и мнимым) добродушием - зато женщина была сверх меры бдительна и придирчива. Ей не понравился бульварный французский роман, который Рене везла с собой: на обложке была изображена сцена, которую она посчитала непристойной,- мужчина во фраке говорил что-то женщине в вечернем платье, которое таможенница, по незнанию туалетов высшего света и полусвета, приняла за ночную рубашку. Она отказалась пропустить эту книгу как неприличную и не подлежащую передвижению через границу. Между тем именно в этой книге был ключ для шифровки: человек, собиравший ее, помнится, сказал еще, что эту-то книгу никто ни в чем не заподозрит. - Я эту книгу к вывозу не разрешаю,- сказала таможенница самым безапелляционным тоном и отложила ее, чтоб не забыть, в сторону.- И не жалуйтесь - скажите спасибо, что вас при въезде с ней не завернули: я бы точно это сделала! - и принялась с удвоенным усердием проглядывать остальное: нет ли там другой порнографии... Приключение было не столь безобидно и анекдотично, как могло, на первый взгляд, показаться. Найти на месте второй экземпляр французского романа 1896 года издания было практически невозможно - во всяком случае, пришлось бы все бросить и только этим и заниматься, а обратиться к таможенному начальству означало раскрыть себя уже на границе. Рене попыталась воззвать к логике таможенников. - Непонятно,- сказала она, обращаясь преимущественно к мужчине и стараясь говорить по-русски хуже, чем умела,- какой смысл задерживать в стране книгу, которую вы считаете вредной. Пусть она за рубежом и оказывает свое тлетворное действие... Но обращаться к логике в таких обстоятельствах значит лишь злить проверяющего: по-первых, таким образом как бы ставятся под сомнение его умственные способности, во-вторых, ему заранее известно, что всякое логическое обоснование лишь прикрывает какой-то интерес, порок или выгоду (как оно было и в данном случае). - Мы в ваших советах не нуждаемся! - отрезала женщина и пригрозила: - Погодите, я еще не все у вас проверила! Тут, слава богу, вмешался ее коллега: она перегибала палку, а это всегда вызывает противодействие. - Что ты привязалась к книжке? - спросил он.- Не видишь, как она над ней трясется. Дорога, наверно? - спросил он Рене. - Как память,- отвечала правду она. - А ты посмотри, что тут нарисовано,- предложила напарница.- Сразу на обложке. Хоть бы куда в середину тиснули! - Ну и что они тут нарисовали? - Таможенник даже очки напялил - до того смотрел невооруженным глазом.- Молодой человек переговоры ведет. Очень культурно: на расстоянии, рук не распускает... Не знаю только, почему она в сорочке. Наверно, так у них принято. - Это не сорочка.- Рене невольно перешла на свой обычный русский, который был, впрочем, не намного лучше.- Так иногда выглядят вечерние платья. Таможенница глядела в оба глаза - не на иллюстрацию, а на то, как иностранка охмуряет ее товарища. - Какое вечернее платье?! Что вы мне глаза заливаете?! Что я не вижу, что на ней даже нижнего белья нету?! Где линия? Которая трусы обозначает?! Рене разозлилась: - Во Франции нижнее белье не всегда надевают,- сказала она - ей в отместку нравоучительно.- В жару в особенности. Таможенница изумилась: - Так и ходят?! Грязным задом трясут?! - Почему грязным? Моются,- возразила ядовитая иностранка. - А мы, значит, не моемся?! - Таможенница не обозлилась от обиды, а расстроилась: клин, как известно, вышибают клином. - Погодите вы, с вашими подробностями,- вмешался таможенник, решивший взять дело в свои руки.- Тут в корень смотреть надо. Может, там ничего нехорошего и нет. Что тут происходит вообще? О чем они говорят? На каком языке? - Он глянул на обложку. - На французском. - И о чем они договариваются? Рене конечно же не читала книги: знала только страницы, отведенные для шифровки, да и в них не вникала в смысл, но угроза подстегнула ее фантазию. - Он ей жениться обещал и пропал с концами. Так можно сказать по-русски? - Можно. Дальше что? - А тут он снова пришел, а она не знает: уйдет ли или захочет продолжить отношения. - Поэтому и штаны надеть забыла? - сообразил тот.- Видишь,- сказал он другой,- не все так, как поначалу кажется. У них тоже несчастья бывают - не одни увеселения.- Он поглядел с последним сомнением на француженку.- А зачем она вам, книга эта? Прочли, ума набрались - можно и оставить? - Не дочитала! - Рене испугалась, что наспех возведенное ею здание рухнет с другого конца.- Я же говорю: неясно, захочет ли жить с ней. Он говорил ей, что она его не устраивает, но окончательного отказа не было.- Это, в какой-то мере, было изложение ее случая - поэтому прозвучало убедительно и искренне. (Лучший способ врать - это, как известно, говорить правду, только не всю правду и не одну только правду, почему на суде и уточняют эти подробности.) - Ладно, выясни. Хотя если уже были сомнения, то дело, можешь считать, хреновое. Знаешь, что такое по-русски - хреновое? - Нет,- искренне отвечала Рене. - Не знаешь и не надо... Значит, ничего хорошего не жди,- перевел он все-таки и обернулся к подруге: - Пойдем. Пусть она свою книгу за рубеж везет, дальше ее мусолит - раз ей так хочется. - Да пусть,- сказала та, будто не отстаивала только что обратную точку зрения - лишь поглядела памятным взором на женщину, допускающую пребывание на улице без нижнего белья - пусть даже в самое жаркое время года... В Таллинне она увидела на улицах фашистов со свастиками на рукавах - таких же, как в Германии в тридцать третьем. То же было в Копенгагене. "Фашизм,- говорила она себе,- идет по Европе, заражая ее не только своим духом, но и сыпью, своими внешними проявлениями". Ее сомнения и душевная боль, вызванные "чистками" в России, понемногу улетучивались и пропадали по мере удаления от границы. В Копенгагене, на последней явке, ей дали британский паспорт на имя уроженки Канады Марты Саншайн. Канадское происхождение должно было объяснить и узаконить ее французский, а английское подданство (Канада была тогда британским доминионом) придать ей больше веса и облегчить прохождение через границы: к этому паспорту относились с особенной почтительностью. В нем были визы в Брюссель и в Лиссабон: хоть тут о ней позаботились, но это не облегчало ее задачи - ей предстояло объяснить, куда и зачем она едет, и если с Брюсселем все было ясно: он был по дороге на родину - то в Лиссабон, несмотря на визы, ее бы так просто не пустили: это была известная промежуточная посадка, трамплин для прыжка в воюющую Испанию, куда сейчас стремились слишком многие... В Брюсселе она докупила гардероб: то, что дали ей в Москве, ее лично удовлетворяло, но не годилось для роли, которую ей предстояло играть,- богатой канадки, разочаровавшейся в любви и в жизни и ищущей на стороне развлечений и утешения. Прежде всего она приобрела шубу: что за канадка без шубы - да и женщина в шубе производит иное впечатление, нежели в пальто, пусть самом модном,- так было, во всяком случае, в то время. Купила она также сумочки, прочие аксессуары верхнего платья, хорошее белье - обо всем этом офицер, ее готовивший, не подумал, хотя это была женщина. Вещи были куплены - что дальше? Как въехать в Португалию - даже при наличии визы в паспорте? Пытаться сделать это в одиночку без прикрытия, означало совершить туристическую прогулку за счет Советского государства и вернуться ни с чем: ее бы впустили, но на границе она бы неминуемо попала в поле зрения португальской охранки, тоже фашистской и нацеленной на вылавливание одиночек, пытающихся прорваться в Испанию, чтоб воевать там на стороне правительства. Нужны были связи, чтобы объяснить въезд в Португалию родственными отношениями, торговлей, коммивояжерством или другим, но где взять их? Компартия Португалии скрывалась в глубоком подполье и не могла ей помочь, да она и не имела права обращаться к ней: Коминтерн скрывал свое участие в испанской войне - никто из русских, например, не участвовал в ней под своим истинным именем, все брали испанские фамилии. К счастью, мировые секты не исчерпываются коммунистической и фашистской и в истории человечества бывали интернационалы помимо этих. Против универмага, в котором она докупала свои туалеты, располагался женский католический монастырь. Она не вступила в него и не постриглась - нет, но вспомнила, что родилась в католической Франции и в лоне этой церкви крестилась и причащалась, и решила прибегнуть к ее помощи (да простится ей это свыше: не она одна взывала к Богу не только из любви к нему, но и в поисках выхода из трудного положения). Она обратилась к настоятельнице монастыря и представилась девушкой из хорошей семьи (это, собственно, явствовало из ее шубы, но она лишний раз об этом напомнила: к грешницам из хорошего общества почему-то относятся лучше и делают им больше скидок и поблажек, чем девушкам из простых семей,- такова природа человеческая). Она, мол, направляется в Лиссабон, но хотела бы задержать свой отъезд на две-три недели и быть это время полезной церкви: это поможет ей забыть кой-какие душевные раны, которые лучше всего лечатся служением Господу. Это было правильно: нельзя начинать с просьб - надо сначала их отработать. Настоятельницу звали Флоранс - француженка с севера страны, где живут более строгие и внешне чопорные люди, но душа у них бывает жарче и живей, чем у жителей средней Франции. Мать Флоранс не стала ни о чем ее спрашивать, но направила к матери Луизе, ведавшей столовой, которую монастырь держал для продавщиц соседнего универмага: видимо потому, что те подвергались особым искушениям на работе - как со стороны клиентов, так и предлагаемой им роскоши - и нуждались в первоочередной заботе и попечении. Две недели Рене засучив рукава мыла посуду и разносила обеды, не требуя ничего взамен и лишь скромно подсаживаясь к продавщицам: разделить с ними трапезу. Она не искала общества матери Луизы, обсуждала с ней лишь число едоков и их посадку за столами, но та поглядывала на нее день ото дня все благосклоннее. По-видимому, она рассказала о Рене своей начальнице, или, скорее, та потребовала от нее отчета по прошествии некоторого времени: обе были любопытны, как это бывает свойственно пожилым дамам, отдавшим себя служению Богу и ближнему. Мать Флоранс вызвала к себе Рене для более обстоятельного знакомства, мать Луиза, разумеется, при сем присутствовала. - Мы все эти дни наблюдали за тобой, Марта, и составили о тебе хорошее впечатление,- сказала мать Флоранс, глядя на голову Рене, которая в этот момент прикладывалась к ее ручке. Разговор происходил в кабинете настоятельницы: здесь было много резного черного дерева, столь же дорогих, пожелтевших от времени, кружев цвета слоновой кости и гравюр на стенах, изображавших отцов церкви; над креслом настоятельницы висел большой поясной портрет святой, основательницы монастыря, его патронессы и попечительницы. Мать Луиза сидела у окна поодаль и, пока говорила начальница, помалкивала. Она построжела и даже посуровела по сравнению с обычным своим видом - зато мать Флоранс, приступившая к Рене с расспросами, была само гостеприимство и доброжелательность. - Мы бы хотели тебе помочь, если у тебя есть такая нужда...- Сердце у Рене екнуло, но она не подала виду, а задумалась над своими нуждами.- А наверно, она у тебя есть,- уверенно сказала мать Флоранс,- раз ты пришла к нам и взялась работать на кухне,- и пресекла величественным жестом лицемерные разуверения в обратном, которые появились уже на устах грешницы. Рене, подчиняясь правилам человеческого общежития, действительно намеревалась произнести вслух что-то подобное, но, увидев предостерегающее мановение руки, сообразила, что разоблачение ей даже на пользу, и примолкла.- Мы тебе поможем,- пообещала ей та,- но прежде хотели бы кое-что о тебе узнать и выяснить - чтоб не попасть впросак со своими благодеяниями. "Не мечите бисера" - так ведь сказано в Писании? Церковь велика и щедра в своих делах, но и она не любит тратиться попусту.- В продолжение всей этой вводной части она изучала и щупала взглядом Рене снизу доверху, но особенно сосредотачивалось на лице, желая прочесть в нем столь дорогое всякому церковнику чистосердечное признание в грехах и терпеливое ожидание своей участи.- Тебя крестили в Канаде? Рене встрепенулась: ход и обстановка разговора напомнили ей задушевные беседы в других стенах и обстоятельствах. - Нет,- чуть помешкав, отвечала она, снова вспомнив, что лучший способ врать - это говорить правду.- Я крестилась под Абвилем, на побережье, возле Ё и Дьеппа. В одной из тамошних церквей. - Кто крестил тебя? - Отец Жозеф. Его все очень любили. - Высокий и красивый? - без стеснения спросила мать Флоранс: ее годы позволяли ей такую откровенность.- Я его знала. Я бывала в ваших местах. Знаешь, где он сейчас? - Нет. Мы уехали в Канаду, когда мне пяти лет не было. - Отец был англичанин? - Канадец. Служил в это время. - Моряк, наверно? - Наблюдатель летного полка. Я даже не знаю, что это такое. - Я тоже,- успокоила ее мать Флоранс, проникаясь между тем доверием к ней именно вследствие ее неосведомленности.- Так вот отец Жозеф сейчас в Китае...- Пришла очередь удивляться Рене - она поглядела вопросительно на собеседницу.- Поехал миссионерствовать и исчез - мы о нем уже начали беспокоиться. - Там вроде тревожно? - спросила Рене.- Я в газетах читала. - Тревожней не бывает. Война...- и глянула значительно, затем ободрила ее: - Видишь, у нас с тобой и общие знакомые нашлись. А конфирмация была в Канаде? - Да. Мы живем под Квебеком.- Рене приготовилась рассказывать свою историю, сопровождая ее пересказом рисунков, которые она изучала в библиотеке Управления, но мать Флоранс отмахнулась от всего этого: - Бог с ним. В Канаде я не была и никогда уже не буду. Знаю только, что там французский язык уродуют. А ты говоришь вроде правильно. - Мама со мной только по-французски и говорила. И потом, я два года в Париже училась, все снова вспомнила. - Да. Родной язык не потеряешь. Другой не выучишь, а свой не забудешь. А что это за великие грехи перед Господом, о которых ты в прошлый раз говорила? Ну-ка говори. Представь себе, что ты на исповеди. Ни о каком смертном грехе Рене ей в прошлый раз не говорила, но спорить не стала. Грехи только украшают нас - вопреки широко распространенному в мире мнению. - Самый большой мой грех, мать Флоранс,- не таясь отвечала она,- не он сам, а то, что я в нем упорствую. Грехи надо замаливать, а я молюсь Богу и продолжаю нарушать заповеди. - Мыслями или поступками? - видимо, матери Флоранс была известна разница между обоими заблуждениями ума и сердца, а, возможно, и они сами. - И тем и другим, мать Флоранс. Каюсь и грешу, грешу и каюсь. Поэтому и мечусь по свету как неприкаянная. Мать Флоранс тут слегка нахмурилась: не от тяжести ее прегрешений, а оттого, что не любила в исповедях недоговоренности и туманных неточностей. - Ты любила мужчину? - Да, мать Флоранс. - Он был женат? - Нет. Женат он не был, но и на мне не женился. - А ты жила с ним? - с бесцеремонностью исповедницы спросила та. Молчание Рене было на этот счет красноречиво.- А сейчас что? Продолжаешь с ним встречаться? Что-то мы с матерью Луизой этого не заметили. А у нас на это глаз зоркий. - Хуже, мать Флоранс. Хочу найти его. Соблазн ушел - надо было бы перекреститься и поблагодарить Господа, а я ищу его по белу свету. - Хм! - Мать Флоранс переглянулась с матерью Луизой, и тут обе словно на время удалились из зала суда, хотя и остались на своих местах - так навострились понимать друг друга, что им было достаточно и безмолвной речи. - Упорство в грехе - великий грех,- признала мать Флоранс,- может быть, самый непростительный из всех, но и самой великой грешнице можно помочь и посочувствовать. Но ты не все нам говоришь.- Здесь она строго, едва ли не сурово поглядела на исповедуемую.- Ты не все рассказываешь, Марта, и грешишь еще и ложью, хотя правда могла бы уменьшить степень твоей вины перед Господом: она и очернит и обелит тебя одновременно! - голос ее зазвучал здесь почти что торжественно. Рене терялась в догадках: что они сумели про нее вынюхать? - Чего я не сказала, мать Флоранс? Чего именно? - Чего именно? - повторила та, глядя на нее со здоровым церковным цинизмом.- У тебя много таких грехов?..- Затем посерьезнела: - У тебя был ребенок, Марта, а ты нам не сказала этого. Где он теперь? Рене вначале удивилась, потом, как и полагалось по сценарию, устыдилась этому разоблачению: - Как вы узнали об этом, мать Флоранс? - еле слышно спросила она, не смея говорить громче.- Я этого никому не говорила. Мне больно,- и на глаза ее навернулись почти естественные слезы. - Это понятно,- невозмутимо кивнула та, проникаясь в эту минуту горячим сочувствием к падшей соотечественнице.- Как узнали, это не так важно и не так сложно - для тех, кто столько лет имеет дело с молодыми женщинами... Всякая женщина, помеченная благостью материнства, говорит и ведет себя иначе, чем невинная, не ведавшая греха девушка и не знавшая родов женщина... Когда ты переодевалась на кухне,- добавила она более прозаически,- и меняла платье на фартук, мать Луиза увидела у тебя внизу живота полосы, которые бывают только у рожавших...- Здесь мать Луиза потупилась, но из молчаливой роли не вышла, хотя у нее язык чесался отчитать мать Флоранс за излишнюю откровенность.- Что с ним стало? - Она, как в суде, хотела знать всю правду. - Умер в родах,- отвечала Рене со спокойствием, чреватым взрывом страсти.- Я с тех пор сама не своя и, главное, хочу сказать ему об этом. - Он этого не знает? - Нет. Уехал в Испанию. - На чьей стороне он? - как бы невзначай и вскользь спросила настоятельница, хотя это был, возможно, главный ее вопрос. - У генерала Франко, конечно. Он летчик, их полк формируется в Лиссабоне. - И ты хочешь туда поехать? - Хочу. - А что мешает? - Он не дал адреса: у них все скрыто - даже родители не знают, где он, а меня на границе или в Лиссабоне спросят, куда я еду, и хорошо если только назад завернут. А то и у себя оставят - до выяснения обстоятельств. - Это ты правильно говоришь... Теперь-то понятно, зачем ты к нам пожаловала...- Она призадумалась, решая некую арифметическую задачу.- В этом, значит, и заключается твое упорство в грехе? Это не самый большой грех, Марта. Нельзя, конечно, наживать ребенка вне брака, но любовь - дело Богу угодное, и он смотрит на нее снисходительно. А построение семьи приятно Ему в особенности... Так поможем ей, мать Луиза? Ехать туда одной, без рекомендации действительно бессмысленно и даже опасно. Особенно если она начнет искать этот полк со своим приятелем... Ты говоришь, она людей любит? - Мне так показалось,- разжала наконец рот мать Луиза.- По тому, как она обеды раздавала и тарелки перед девушками ставила. Их по-разному можно ставить, а она каждой прислуживала с уважением и вниманием - от первой до последней. - Как на первых христианских совместных трапезах,- вспомнила седую старину мать Флоранс и едва не прослезилась - от большого числа лет и от свойственнной ей восторженности.- Рискнем? Авось, она не подведет нас, не влипнет ни в какую историю? Ладно. Ты верующий человек - это у тебя по глазам видно, хоть ты и прячешь их под напускным простодушием. А на упрямство твое по-разному можно взглянуть. Нашего Спасителя тоже, может, называли упрямцем - те, кто не понимал Его и сами в грехе упорствовали. Поможем. Дадим тебе для лиссабонского монастыря медальку одну - ты ее там покажешь, а они тебе пособят: как уж смогут. А это немало. Особенно в Португалии. Писем мы не пишем: не любим связывать себя ими - медаль поможет тебе лучше всяких рекомендаций и ходатайств...- и подала Рене медаль с той святой, чей портрет висел за ее спиною,- как потом выяснилось, святой Агнессы.- Смотри не теряй ее и, если будут спрашивать на границе или еще где, откуда она, скажи, купила в монастыре,- там и правда, при входе продаются такие же - такие, да не совсем, а какая между ними разница, тебе знать не надо. Иди. В столовую больше не приходи. Я еще позвоню матери Инессе: чтоб не как снег на голову...- и Рене, с превеликой благодарностью и облегчением, снова приложилась к предложенной руке и попрощалась с ними обеими. Она захотела при выходе из монастыря купить эту медаль, чтоб сравнить, в чем они все-таки различаются, но поборола в себе лишнее любопытство - и правильно сделала, потому что монахини следили за ней из окна и отошли от него только тогда, когда она оставила их стены,- во всяком случае, только тогда провисла откинутая ими штора. На следующий день она пришла в столовую: чтобы поблагодарить мать Луизу, которой, как ей показалось, она накануне уделила недостаточно внимания, но та приняла ее суше обычного: может, до сих пор дулась на мать Флоранс за то, что уличила ее в подглядывании, а может быть, после откровений Рене усомнилась в ее добропорядочности: по-настоящему нравственные девушки не ведут себя столь бесшабашным и рискованным образом. Сама она ни за каким летчиком в Лиссабон бы не поехала... Рене вернулась от них как на крыльях, довольная и собой и ими. Ее поездка обретала смысл и становилась на ноги. Всегда надо действовать, а не ждать у моря погоды, говорила она себе, наше спасение - в действии и в движении, и самая великая история человечества - это басня о двух лягушках, попавших в кувшин молока: одна отказалась от борьбы и тут же пошла на дно, другая не переставала биться и сучить ножками, пока под ней не взбилась твердая опора масла. Теперь, с округлившимися от покупок чемоданами, храня на грудной цепочке заветное изображение святой Агнессы, она с легкой душой села в пароход, идущий в Португалию; ей нечего было бояться (хотя во французском Кале, где была часовая остановка, она на берег так и не вышла). - Куда едете? - спросил ее офицер, когда она, высадившись в лиссабонском порту, проходила таможенный досмотр и пограничный контроль в предназначенной для этого комнате. Офицер был галантен, но галантность его была в лучшем случае вызвана ее молодостью и миловидностью, в худшем - таила в себе подвох и ловушку. - К донье Инессе. В монастырь урсулинок. Он с уважением кивнул, но не преминул уточнить: - А от кого? - От матери Флоранс из Брюсселя. - Хорошо.- Ему понравилась эта почти военная точность ответов, он встал, оставил ее одну и пошел в соседнюю комнату к телефону: сверяться, как если бы это было неудобно делать в ее присутствии. Вернулся он вполне удовлетворенный наведенными справками и уже без той обязательной и ни к чему не обязывающей улыбки сердцееда, которая была теперь ему ненадобна. - Желаю вам веселого отдыха в Лиссабоне,- сказал он, вспомнил, с кем имеет дело, и поправился: - Я хотел сказать, памятных минут благочестия... Лиссабон - одна из красивейших столиц мира. Рене любила портовые города, но этот был особенно наряден: расположенный уступами на холмах, поросших вековой зеленью, на которых теснились в живописном беспорядке подпирающие друг друга старые башни, дворцы, жилые дома и церкви,- все облицованное плитками из цветного фаянса, который здесь шел как на внутреннюю, так и внешнюю отделку зданий. Город был разрушен до основания страшным землетрясением восемнадцатого века, но затем с удвоенным усердием и старанием застроен заново - уже с применением циркуля и линейки, так что в нем, помимо старых кварталов с их узкими переулками, которых никто уже не переделает, есть прямые лучи проспектов и широкие круглые площади, посредине которых стоят бронзовые памятники и каменные церкви. Но больше всего ей понравились жители Лиссабона. Может быть, это было результатом особого состояния души, гордости, порожденной успехом ее предприятия, но она всем в тот день восхищалась и все запечатлевала в памяти. Так, до конца дней своих она запомнила португальского юношу, который вызвался поднести ей тяжелые чемоданы до отеля (идти было далеко, через площадь, потому что она не смогла на своем плохом португальском объяснить шоферу, где ее высадить). Юноша конечно же не захотел взять с нее денег, но еще и наградил ее улыбкой - одной из тех, которые могли повести ее на другой конец света,- улыбкой гезов, благородных и веселых нищих, имевшей на нее столь сильное влияние. Казалось бы, пустяк, мимолетная встреча, но она сразу ввела ее в здешний мир: она будто увидела его снаружи и изнутри и окунулась в него, не испытав ни малейшей робости или зябкости: как входят в теплую воду реки разгоряченные жарой купальщики. Она поселилась в одной из дорогих гостиниц на Авенида Палас: нужно было держать марку и соответствовать своему нареченному богатству - осмотрелась в городе, успела наскоро полюбить его и, не теряя времени, отправилась на поиски лиссабонского отделения урсулинского монастырского ордена. Найти его не составило труда: португальцы, как всякий не очень богатый народ, любят гостей и спешат им на выручку. Помимо того, на Рене еще и падало сияние этой достойной и всеми уважаемой обители: будто она шла туда, чтоб постричься в монахини. Не прошло и получаса, как она стучалась в резные деревянные наглухо запертые двери, и вышедшая на ее исполненный светской суеты стук монашка, вначале неприветливая, сразу переменилась в лице и посветлела, едва услыхала имя доньи Инессы, и, не говоря ни слова, повела Рене через лабиринт коридоров и тяжелых дверей, открываемых каждая своим ключом, так что и у привратницы на поясе болталась огромная связка, а у настоятельницы монастыря ключей должно было быть еще больше, и трудно было представить себе, как они умещались на одной веревке. Донья Инесса сидела в кабинете, очень похожем на кабинет матери Флоранс, но сама ничем не походила на свою почтенную брюссельскую коллегу, знатока душ и их уловительницу. Когда Рене вошла, донья Инесса самым деловым и практическим образом стучала на счетах, сердилась, что у нее не сходится баланс, и была в эту минуту больше всего похожа на уставшего от цифр бухгалтера. Подняв глаза на вошедшую, она с минуту ее разглядывала, потом жестом пригласила сесть - о допуске к руке или иных вольностях не могло быть и речи. - О вас дважды звонили,- сказала она только, предваряя разговор и по возможности его сокращая.- Мать Флоранс и пограничник...- но медальку со святой Агнессой взяла с почтительностью, тут же спрятала ее в сейф как вещественную гарантию - и чуть-чуть подобрела.- Как она? Хорошо себя чувствует? - и, услышав успокоительные заверения Рене, отчего-то не обрадовалась им, а лишь построжела: - Это хорошо, если так. Мы сейчас все в таком возрасте, что с каждой все может случиться.- Сама она жила, видно, в ожидании этих естественных бед и избегала поэтому всех прочих, которые, в добавление к ним, могла навлечь на себя: заметного желания помочь Рене у нее, во всяком случае, не было.- У вас, я слышала, неприятности? - спросила только она, оглядев Рене с головы до ног, что означало, что болтливая мать Флоранс все ей рассказала.- Ищете кого-то? Не знаю, смогу ли я помочь вам. Мы так далеки от всего этого.- Она произнесла это с сомнением в голосе и снова поглядела на счеты: будто Рене не давала ей закончить годовой отчет или добиться положительного сальдо. Рене поняла, что надо просить по минимуму: хорошо, если поможет в малом. - Я в чужом городе, донья Инесса, и мне надо кое-чем здесь заняться. Я не буду докучать вам просьбами,- донья Инесса одобрительно кивнула,- ни тем более - проситься в вашу обитель.- Это Рене сказала уже из озорства, потому что настоятельница и представить себе не могла постороннее лицо, да еще с такой биографией, в ее сто раз замкнутых стенах и от неожиданности даже поджала губы.- Но не могли бы вы порекомендовать мне какую-нибудь девушку моего возраста из хорошей семьи, с которой я могла бы провести время и которой и я могла бы быть чем-то полезной. Мне бы хотелось побыстрее забыть прошлое и обратиться душой к Богу, нашему общему утешителю. Конечно, эта девушка должна быть глубоко верующей: когда сходятся два верующих человека, им не нужно много времени для знакомства - они и так едины в общей вере, в Христовом учении... Ох, Рене, Рене! Бог, конечно, великодушен и милостив, но не до такой же степени! Впрочем, донья Инесса пропустила мимо ушей ее взывания к Господу: этого она наслышалась больше, чем кто-либо, но умеренность просьб и, главное, встречное предложение о взаимной полезности заинтересовали ее: она была не вовсе лишена человеколюбия и старалась по возможности помочь своим знакомым и их семьям. - Это я вам, пожалуй, сделаю. Есть, например, Нинель Мендоса. У них свой дом в Лиссабоне. Это хорошая девушка, и вы, может быть, снимете у них комнату? - и глянула вопросительно. Рене подумала о рации, которую нужно было собрать, чтоб передавать по ночам шифрограммы на восток, и предложила иной выход из положения. - Переехать к ним я, наверно, не смогу: я привыкла жить одна - так и часы быстрее идут и времени для общения со Всевышним больше, но я бы могла, наверно, у них столоваться. Донья Инесса одобрила этот ход: - Можно и так. Так даже лучше, потому что донья Бланка: это мать Нинель - довольно стеснительная женщина. А деньги им нужны. Они аристократы, но поиздержались и обеднели в последнее время. Деньги нам всем тут нужны,- прибавила она по здравом размышлении.- Страна-то бедная. Чего ради, вы думаете, я за счетами сижу, вместо того, чтоб четки перебирать? Тоже вот - не сходятся концы с концами...- Она поглядела раздумчиво на Рене.- Вы в какой гостинице остановились? - Амбасадор Палас. - Вот видите! - почти упрекнула она Рене.- Значит, деньги у вас есть. И в каком номере? - Двадцать восьмом. - С видом на океан? - На площадь. Но все равно красиво. - У нас везде красиво. Я однажды прожила там день в номере с видом на море,- не удержалась, похвасталась она и в следующую минуту, устыдившись суетности своего порыва, решила кончать аудиенцию: - Ладно. Нинель к вам придет завтра вечером... Там еще брат-офицер - это вас не останавливает? Это было сказано со скрытой иронией, и Рене предпочла ее не заметить: - Нисколько,- бодро отвечала она.- Я надеюсь, он верующий? - (Брат-офицер - это, наоборот, было как раз то, что нужно.) - Верующий, верующий,- успокоила ее донья Инесса, а сама подумала, что мать Флоранс, наверно, совсем из ума выжила, если направляет к ней таких шельм и искательниц приключений. Но медаль святой Агнессы - дело не шуточное: она оставила ее у себя в сейфе - чтоб при необходимости отчитаться перед начальством, у которого могли возникнуть, в связи с этой гостьей, ненужные для нее вопросы и сомнения. Рене вышла от нее обескураженная суховатым приемом: словно наткнулась на неодолимую преграду, но предстоящее свидание с Нинель и ее семейством искупало эти издержки. Пока же, в ожидании знакомства, которое должно было ввести ее в здешнее общество, она занялась безотлагательными делами: нужно было подумать о рации и найти квартиру, потому что постоянно жить в Амбассадор Палас было и ей не по карману. Она нашла жилье в чистом, благопристойном центральном квартале города, построенном с помощью циркуля и линейки. В квартире было два неоценимых преимущества. Во-первых, она, как и ее двойник на улице маршала Жоффра, являла собой анфиладу комнат, общая протяженность которых была более чем достаточна для антенны; во-вторых, у подъезда постоянно дежурил полицейский. Это было ей кстати, и она даже не спросила, чего ради он тут дневалит. Нужен же он ей был потому, что самой большой неприятностью для нее был бы визит к ней воров-домушников, которым для обыска квартиры не нужно ордера. Что бы они сделали, найдя у нее передатчик, предсказать было трудно: бывают и грабители-патриоты, готовые сдать полиции шпиона и предателя родины. Квартира была богатой, просторной, нарядной и мало того что радовала взгляд, но еще и точно попадала в цель - соответствовала роли богатой канадки, которую она должна была здесь сыграть и которая (она предчувствовала это) должна была иметь успех и найти отклик в здешнем обществе: донья Инесса прозрачно намекнула ей на это. Теперь можно было заняться рацией. Ее надо было собрать конечно же самой - без обращения к специалистам. Приемное устройство легко переделывалось из радиоприемника, который она купила в соседнем магазине, но для передатчика нужны были особые, только для этой цели используемые лампы и силовой трансформатор. Его можно было заказать в мастерской, но для этого надо было указать адрес, который оставался в книгах заведения,- она решила рискнуть, но сделать это, пока жила в Амбассадор Палас. Для покупки ламп оставлять адрес было не нужно. Удивленный продавец спросил только, зачем они ей, богатой канадке,- она сказала, что ее просили об этом дома и чтоб она купила их именно в его магазине, который понравился ее родственнику при его последнем посещении Португалии. Как ни глупа лесть, она всегда действует безотказно: продавец посмеялся наивности ее родича, но гордость за предприятие взяла верх, и он продал ей лампы с особенно приятным чувством и, наверно, дома еще и рассказал жене о своей заокеанской известности. Ободренная успехом, она узнала адрес мастерской и пошла покупать силовой трансформатор. Здесь на хозяина произвела впечатление гостиница, в которой она остановилась: так же, как на донью Инессу, только еще больше - он продал трансформатор, не спрашивая, зачем он ей: предположив, наверно, что это очередной каприз обитателей роскошных апартаментов. Больше она не рисковала: остальное доделала сама - намотала катушки, собрала контуры, даже смастерила ключ для морзянки. Можно было работать. Ночью она вышла в эфир, связалась с рацией Разведупра, работавшей на испанской территории, передала, с помощью чудом сохранившейся у нее бульварной книжицы, которую она так и не прочла, хотя обещала это таможеннику,- что остановилась в Лиссабоне и ждет случая перебраться в Испанию. 13 Утром можно было переезжать в новую квартиру, где Рене провела ночь, налаживая рацию, но она вернулась в гостиницу и дождалась здесь гостьи. Нинель оказалась живой, красивой, исполненной внутреннего благородства, словно сошедшей с фамильной портретной галереи девушкой двадцати пяти лет, нисколько не кичившейся аристократическим происхождением, равно как и не стеснявшейся нынешней бедности ее семейства: истинные аристократы воспринимают перемены, происходящие с ними, как от них не зависящие: знатность сама по себе, а судьба - неотвратимая к ней поправка, с которой приходится считаться и мириться. - Вы Марта Саншайн? Я Нинель Мендоса,- и глянув особым образом, дала понять, что знает о ней достаточно, чтобы избежать лишних разговоров.- Какой номер красивый! Я никогда в таком не была! Дорогой, наверно? - и не дожидаясь очевидного ответа, спросила: - Как мы с вами говорить будем? Французский я знаю плохо, испанский лучше. - А я наоборот. Но по-испански почти все понимаю. - А я то же по-французски. Значит, я буду к вам обращаться по-испански, а вы ко мне по-французски. - Идет. А потом начну учить португальский. Говорят, нетрудно после испанского.- В Рене жила лингвистическая жилка, и она любила блеснуть ею и похвастаться знаниями в этой обманчивой и ненадежной области. - Может быть, и так,- с сомнением в голосе согласилась та, потом пояснила: - Мы не любим, когда так говорят. Знание испанского только мешает. Лучше начинать с португальского...- и оглянулась, запоминая обстановку.- Мебель, конечно, новая - хотя сделана под старую. Старой на все номера не хватит...- Затем лукаво спросила: - Донья Инесса сказала, что у вас личные неприятности и вы бы хотели у нас забыться? - И для этого приехала поближе к жениху? Нет, конечно, я хотела разыскать его, но теперь раздумала. - Почему? - Походила по вашему городу - он такой же большой, как наш Квебек или Брюссель, откуда я приехала,- как его искать тут? Я не хочу быть назойливой. И так уже сделала больше, чем нужно. Пусть теперь сам меня ищет или наткнется вдруг на меня на улице. Это лучше, чем если я разыщу его в казарме - вот, мой дорогой, я у твоих ног, делай со мной что хочешь. Нинель улыбнулась. Ей пришлось по душе это чисто женское сочетание поиска и убегания. - Хотите предоставить дело случаю? А где он служит здесь? - Если б я знала. Мне сказали по секрету, что у вас собирается "отряд ночных филинов", но об этом и спрашивать нельзя: можно вызвать подозрения. - Я спрошу у брата. Он у меня военный: правда, не летчик. Может и не знать. Ну и шуба у тебя! Это ничего, что я на "ты" перешла? На испанском это проще, чем если б я говорила с тобой на португальском. - На французском еще легче. Мы "вы" только совсем незнакомым господам говорим или очень уж почтенным. В Брюсселе купила. Свои в Канаде оставила: не думала, что на зиму здесь останусь. - Соболь? - Норка. Соболь у меня в Квебеке, а вторую покупать и мне не по карману. Не знаю только, придется ли носить здесь. - Если на что-нибудь легкое, то и здесь пару раз надеть можно. Это у нас особый шик - накинуть шубу, когда идешь, например, в театр. Хорошо от ветра защищает. Ты у нас столоваться будешь? - Да. Если позволите, конечно. - Я сказала матери - она забеспокоилась: не знаю, говорит, угожу ли твоей богачке. - Я совсем не богачка - у себя дома во всяком случае. - А здесь ею станешь. Но это она напрасно: готовит она прекрасно. Прислуги нет - за всем сама смотрит. Ты здесь будешь жить? - Нет, завтра перееду. На Авенида де Либертадо. Возле церкви святого Роха - знаешь? - Знаю, конечно. Это недалеко от нас. В новых домах, наверно? Номера не помнишь? - Тот, что с полицейским. - Да что ты? - весело удивилась Нинель.- В одном подъезде с начальником лиссабонской полиции жить будешь. Для чего, думаешь, там полицейского поставили?.. Тут пришла очередь изумляться Рене: с неприятным осадком в душе и с довольно кислой физиономией - она подумала здесь про рацию и предстоящие ей бдения в ночном эфире. К счастью, радиоволны на слух не определялись, передаточный ключ она клала на толстый слой фланели, гасившей звуки, а в Лиссабоне, как ее уверили в Управлении, пеленгаторов не было: у Салазара не было для них денег. Но в Испании радисты уже разъезжали с кочевыми передатчиками по дорогам страны, отчего "почерк" их изменился, стал неровным, дрожал на ухабах. Франкистов обеспечили немцы. Они могли ссудить деньги и Лиссабону. - Ничего страшного,- успокоила ее Нинель, поняв все по-своему.- Тебе даже не придется с ним здороваться. Он выходит через свою дверь в вестибюле и сразу садится в машину: не хочет, чтоб его знали в лицо. - Чтоб не грохнули. - Что такое "грохнули"? А, поняла: чтоб не съездили по физиономии. Но это их заботы - они нас мало касаются, верно? Приходи завтра. Мама уже меню на неделю составила. А я на уроки пойду: надо зарабатывать. Мама просила первый завтрак пропустить: не успеет приготовиться и перемыть посуду - начнем с завтрашнего обеда. Но потом надо будет ходить три раза в день - иначе она тебя заставит съесть в один присест и завтрак, и обед, и ужин: если загуляешь. Если предупредишь - другое дело...- и ушла, обертывая тонкое открытое смуглое лицо легким кружевным платком, спасавшим местных красавиц от здешних холодов не хуже канадской шубы. Мать, донья Бланка, оказалась на вид столь же приятная женщина, что и ее дочь: обе статные и осанистые, но если Нинель с легкостью несла по миру свое стройное и подвижное тело, на котором поневоле задерживались общие взоры, то у матери оно утратило гибкость и причиняло ей неудобства: она то и дело бралась за поясницу. Особняк их, старый, темный снаружи и изнутри, был обставлен мебелью прежних веков, нуждавшейся в смене обивки и ремонте дерева, о чем хозяйка напомнила, едва гостья перешла порог дома. - Осторожней - не заденьте этот комод и на стул не садитесь: развалиться может,- с мимолетным стыдом в глазах предупредила она Рене на своем языке, хотя та пока мало что понимала по-португальски и была на таком расстоянии и от стула и от комода, что никак не могла нарушить их целости.- Никак не можем починить,- повинилась хозяйка.- Ремонт стоит дорого, проще купить новую мебель, но не хочется: к этой привыкли, да и дети не позволяют: как-никак, наши деды на них сидели. Дед Нинель и Хорхе был грандом. Из всего сказанного ею Рене поняла только это и для поддержания разговора пошутила на испанском: - Это не он сломал стул? Великие люди обычно неуклюжи,- но этого не поняла уже донья Бланка: ее познания в испанском были ограничены, а понимать шутки на чужом языке, как известно, всего труднее. Беседа их непременно зашла бы в тупик, если бы к ним из своей комнаты на втором этаже не спустилась Нинель, ставшая посредником и переводчиком в их переговорах. - Вы какую кухню любите? - спросила мать, ободрившаяся с ее приходом.- Французскую, наверно? Она похожа на нашу, но наша острее - не знаю, понравится ли. Я сегодня овощи фаршировала - старалась меньше класть перцу: ребята добавят, если покажется пресным.- Она подождала, пока Нинель переведет, спросила затем то, из-за чего завела разговор и испытывала душевные муки: - Не знаю, сколько брать с вас... Сколько скажете, наверно, столько и будет. - Что она сказала? - спросила Рене, уловив, что разговор пошел о главном. - Говорит, что ты сама должна определить цену за обеды,- вынуждена была перевести Нинель, но упрекнула мать: - Наверно, так все-таки не делается. Наша гостья может и ошибиться: она не знает здешних цен. - Пять тысяч рейсов ей много будет? - В день? - Рене испугалась этих тысяч, но не подала виду и мужественно попросила перевести их в другую, более понятную ей, валюту по действующему в этот день курсу. - Пять франков, наверно,- посчитала Нинель: они все здесь быстро считали. Рене вздохнула с облегчением: - Так это мало? Пусть будет десять. - Десять тысяч рейсов серебром? - поразилась донья Бланка. - Ну да. Если это десять франков. Сколько это будет в долларах? У меня, собственно, доллары. Но не американские, а канадские. - А они везде ходят? - встревожилась мать. - Конечно,- успокоила ее дочь.- Канадский доллар дороже американского. Но его курса я не знаю. - Я поменяю на португальские рейсы, и все станет ясно,- сказала Рене. - Разберемся! - мать устала от этой бухгалтерии.- Посмотрите, что за обеды, потом будем торговаться... Фаршированные овощи были восхитительны - немного, правда, остры для непривычного неба Рене, но она была рада познакомиться с новой кухней: она ведь была богатой туристкой и искала развлечений. - Ну и как? - спросила хозяйка через переводчицу. - Ничего вкуснее до сих пор не ела,- искренне отвечала та, утираясь салфеткой. Донья Бланка пригляделась к ней. - Она к жениху приехала? - спросила она дочь. - Да. Он в армии Франко,- сказала та по-португальски и перевела затем Рене на французский. - Франко?..- Мать еще раз присмотрелась к француженке.- Странно. Она мне показалась из простых. Как твой Аугусто,- прибавила она: не в упрек Нинель, а для большей наглядности; она говорила по-португальски, полагая, что Рене ее не понимает.- Слишком свободно держится. Даже твой Аугусто как-то поважнее смотрится. Его-то отец был настоящим дворянином. Нинель покачала головой. Она пропустила мимо ушей суждение об Аугусто: оно было ей известно - но обиделась за новую подругу: - Даже когда столько языков знает? - Знание чужих языков, дочь, не свидетельство высокого происхождения, а, я бы сказала, наоборот. Зачем аристократу чужие языки? Ему нужно уметь держать нож и вилку. Ничего этого Нинель не перевела, но, как ни странно, Рене все поняла или угадала. Она слегка обиделась за свои манеры и решила на досуге заняться этим пробелом в своем воспитании: в последний раз такая проблема возникла у нее в Китае, когда она осваивала палочки для риса,- но от своего происхождения она отрекаться не думала и, скорее, гордилась им. - Я, донья Бланка, действительно из простой семьи,- сказала она хозяйке.- Родители мои - крестьяне. - Так это же хорошо! - воскликнула та, трубя отбой и жалея, что завела неосторожный, не ко времени, разговор.- Дворяне всегда душа в душу с крестьянами жили! Это ж две стороны одной медали! Рене не стала спорить: это не было в ее интересах, но на языке ее вертелось, что хотя медаль и едина, но одна сторона ее все-таки прямая, а другая - всегда обратная. - Как ты познакомилась со своим женихом? - Нинель была любопытна, как все невесты в мире. - Как познакомилась? - Рене пришлось снова сочинять и фантазировать, и, как всегда, ложь ее была замешана на правде.- Я приехала учиться в Париж, поступила в Сорбонну и одновременно в Высшую политическую школу... - Это самый известный институт в Париже,- с гордостью за подругу объяснила Нинель матери.- Там готовят дипломатов. - И высшую администрацию. Французы хотят, чтобы их бюрократы были людьми образованными. - И как ты туда поступила? - Как все. Поступить нетрудно. Платить надо за сдачу экзаменов. Они там трудные, и плата не освобождает от необходимости знать курс лекций... Но я б и экзамены сдала, если б не это...- и Рене показала глазами вокруг себя, имея в виду, конечно же, не их гостиную, а то, что было за ее пределами и охватывало Португалию, Испанию и еще пол-Европы, если не больше.- Вам интересно? - Конечно интересно! - воскликнула Нинель, а мать в подтверждение этих слов встала из-за стола и отошла к окну: чтоб не мешать рассказу и чтоб удобнее было слушать. - Там готовили дипломатов. А где дипломаты, там, извините меня, аристократы - это их сословное занятие... Нинель перевела матери, та усмехнулась, но с места не сдвинулась, осталась стоять у окна. - Началось все с ссоры. У нас был профессор - не буду называть его фамилии - он был еврей. Мне, простой крестьянке, это все равно: профессор есть профессор и мы все французы, но у аристократов - не всех, конечно: там были молодые люди из очень высоких фамилий - было другое к этому отношение. Они вели себя из рук вон плохо: стучали ногами, били линейками по парте - специально приносили их для этого. Их отцы и дяди были послами и высокими чинами в министерствах, и они чувствовали себя хозяевами положения... Нинель исправно и вполголоса переводила это матери. - Бывают и такие,- согласилась та, мельком глянув на рассказчицу.- Мы их тоже не любим. У них душа холопов: они редко бывают хорошей крови. Настоящий аристократ всегда помнит свой долг: он как священник - только что не дал обета. Но я не вижу пока ни любви, ни повода для знакомства. - Твой знакомый был из их компании? - спросила Нинель. - Нет. Если бы! Тогда было б все просто - я б училась дальше! - присочинила Рене, подчиняясь законам романической прозы.- Он сидел за отдельной партой и не принимал участия в их бесчинствах, но именно с ним мы и поссорились. Тем я сделала замечание: они не давали слушать, а мне было интересно, что говорил профессор,- но они и не оборотились в мою сторону: подумаешь, девица без роду и племени, о которой никто не знает,- что с ней разговаривать. Только он посмотрел на меня внимательно, ничего на лекции не сказал, но после нее подошел, и здесь-то мы и начали дискутировать...- и Рене примолкла, будто ей нелегко было вспоминать прошлое... На самом деле в Политшколе была такая история - если не такая, то чуть-чуть на нее похожая. Рядом с ней, через ряд, действительно сидел молодой человек, углубленный в себя, погруженный в учебу, почти не глядевший по сторонам и вызывавший этим любопытство студенток, которым было мало простого, понятного, нужно было еще чужое, непознанное. Рене он приглянулся своей сосредоточенностью: она сама была такой же - и еще затаенным и скрытным высокомерием, которое она не прощала другим, а у него оно почему-то ей понравилось. Она первая подошла к нему, они разговорились, он проникся к ней доверием и сообщил, что он убежденный фашист и учится здесь, чтоб и дальше бороться за правое дело, но уже вооруженный знаниями: его однопартийцев часто и незаслуженно считают неучами. После этого конечно же чувства Рене погасли, не успев вспыхнуть,- она поспешила с ним расстаться, и вот к этому-то он как истинный фашист и отнесся подозрительно: угадал, что все дело в политике. - Что он говорил тебе? - Нинель ждала продолжения. - Для начала скажите, как его звали? - спросила мать.- А то уже интересно, а имени нет - слушать трудно. Это могло быть ловушкой, и Рене помешкала - хотя сообразила потом, что осторожничает напрасно. - Имени я вам, донья Бланка, не назову,- сказала она все-таки.- Он здесь под вымышленной фамилией. Германия участвует в испанских событиях, но не хочет, чтобы ее воины были известны. У него могут быть неприятности, если я начнуу его искать по немецкому имени. Поэтому я и отказалась от прямых розысков,- пояснила она Нинель, которой прежде давала иное объяснение своим поступкам.- Увидимся так увидимся, нет так нет. Будет хоть знать потом, что я за ним сюда ездила,- этого достаточно. Здесь донья Бланка ей наконец поверила. - До чего хитры женщины. И где ж ты хочешь его увидеть? В госпитале, если ранят? - Летчиков, донья Бланка, ранят редко,- сказала Рене, и хозяйка поежилась от ее откровенности.- Может, отдыхать приедет... Может, я туда поеду, в Испанию - если повезет,- выдала она наконец заветное желание.- Но об этом я никому не говорю - так что и вы меня не подводите. - Значит, любовь началась с ссоры? - спросила Нинель, которую любовь привлекала больше, чем военные действия.- Он тоже из аристократов? - Нет. Наоборот совсем.- Рене скинула со лба прядь волос, как делала это в минуту глубоких раздумий.- Его отец - небольшой чиновник в министерстве иностранных дел и влиянием не пользуется. Но он был самый убежденный фашист из всех, кто там учился. Идейный. Мечтает о всемирном государстве без денежных тузов и профсоюзных демагогов - без плебейских армий, которые, как он говорил, собираются на Востоке, чтоб поработить разложившийся Запад... - Не так быстро: я не успеваю,- пожаловалась переводчица.- Что ты зачастила? - Потому что тысячу раз от него это слышала. Мы не во всем с ним расходились. Он, например, тоже считал, что не надо саботировать лекции - опускаться до этого. Но и он считал, что с евреями надо кончать, что они никогда не поддадутся нацистскому перевоспитанию,- посмотри, говорит, на их кривые улыбки: их сам черт не переделает, носятся со своим Богом под мышкой, будто присвоили его, взяли себе на откуп, совещаются с ним каждый день, считают себя поэтому всегда правыми. В этом отношении он целиком доверял Гитлеру. "Майн Кампф" у него всегда был на столе... - Француз? -Нинель уже начала кое-что понимать: у них в городе тоже были фашисты. - Из Эльзаса. Отец - немец: поэтому его в летный отряд взяли. - А почему вы сошлись с ним? - осторожно спросила Нинель, которая не могла ни позволить себе того же со своим женихом, хотя они давно были повенчаны, ни даже перевести этого вопроса матери. Та, впрочем, догадалась, о чем идет речь: у нее тоже открылись вдруг лингвистические способности. - Почему сошлись? - Рене тут и вправду задумалась, и в ее рассказе немец-фашист, которого звали Францем, связался почему-то с Яковом.- Потому что я люблю людей, знающих, чего они хотят. То есть люблю я улыбчивых и веселых, а тянет меня именно к таким - серьезным и идейным. Они меня чуть-чуть подавляют, но мне это даже нравится... - Что она говорит? - спросила мать. - Думаешь, это легко? - сказала Нинель и перевела что сумела. - Это потому, что она крестьянка,- упрямо повторила донья Бланка.- Ей нужен человек, который бы говорил ей, что надо делать. Рене не обиделась на нее: замечание было колким, но она сама думала о том же. - Нет, донья Бланка. Мне поводырь не нужен, я без него обойдусь. Что мне нужно - так это то, что всякой женщине,- надежного друга. Мне они видятся среди идейных, и тут-то я, наверно, и ошибаюсь. Если во мне есть что от крестьянки, то излишняя доверчивость. Но ведь и не все крестьяне таковы - большая часть, наоборот, хитра и лукава... Знаешь, что он мне сказал, когда я сказала ему "да"? - спросила она Нинель, надеясь на то, что мать вовсе не понимает по-французски. Так оно и было, но по краске, залившей прекрасное непорочное лицо дочери, мать почувствовала неладное.- "Теперь мы будем делать вдвоем фашистскую революцию!".. - Нинель засмеялась, а мать, ничего не поняв, поджала губы и поглядела на обеих в высшей степени подозрительно. - А ты что? - Да мне показалось это немного странным, и я спросила: "А что, если я вдруг не захочу ее делать?" "Получишь тогда полный расчет",- сказал он и весь день потом дулся: нельзя шутить на такую тему. Так оно в конце концов и вышло. - Не захотела вступить в партию? - Не в этом дело - хотя и это тоже... Сказала ему как-то, что нельзя всех стричь под одну гребенку, надо людям дать свободу, чтоб жили как хотели, а он мне на это - это у тебя от гнилого либерализма, от твоего лживого католичества, что раз так, то нам не о чем больше говорить и незачем жить вместе - раз мы не понимаем друг друга в главном. - Он был протестант? - спросила донья Бланка, поняв только слово "католический". - Не знаю,- сказала Рене.- Их не понять. Вместо апостолов у них Гитлер - ему его было достаточно. Нас никто не подслушивает? - спохватилась она и огляделась по сторонам. - Никто, Марта, тебя в Португалии в этом не упрекнет и не выдаст,- торжественно обещала донья Бланка: Рене знала, на какую педаль нажимала.- Наши фашисты ходят в церковь. Попробовали бы не ходить - их бы сразу поставили на место. - Не все,- поправила ее дочь.- Брат ходит каждую неделю, а синьор Томмази, кажется, ничего не признает, кроме своей ячейки. Хотя и итальянец. - Кто этот Томмази? - Руководитель их фашистской секции,- сказала Нинель.- Мой брат ведь тоже фашист. - Но не такой, как Томмази,- сказала мать.- Наш Хорхе прежде всего внук своего деда... С братом Рене познакомилась на следующий день. Тот был недоволен тем, что мать взяла на пансион чужого человека: он не любил посторонних в доме. В первый день он нарочно не пришел обедать вовремя - под предлогом затянувшейся прогулки, но когда все-таки пришел и сел в одиночестве за стол, мать рассказала ему трогательную историю о девушке, последовавшей за женихом чуть ли не на поле боя, и он проникся к Марте тем особенным чувством, которое военные испытывают к женщинам, сопровождающим их в военных тяготах и сражениях. - Тогда не бери с нее совсем денег! - объявил он.- Что за обед такой вкусный? И вино замечательное? - Потому и замечательное, что ее взяли,- объяснила она. Он принял это к сведению и проникся поэтому к Рене еще большей симпатией. - Кого она ищет хоть? Может, помочь нужно? - Она не называет имени - говорит, что не положено. - И правильно говорит,- одобрил сын, у которого одной заботой стало меньше. - Отряд назвала. Не то ночные грифы, не то черные вороны. Летная эскадрилья - формируется в Лиссабоне. А сам он полунемец-полуфранцуз. Отец - немец, поэтому взяли в германские войска. - Все правильно. А почему у нее фамилия такая, если она француженка? - От отчима. Отец, видно, непутевый был, прощелыга - она до сих пор опору в жизни ищет. Ездит за ней по всему свету. - Все женщины такие - других не бывает. Рыба у тебя сегодня, мама, бесподобная. Попробую узнать про этих летающих птичек. - Осталось еще на гостью посмотреть,- осторожно ввернула мать.- Богатая - денег куры не клюют. Продала фамильные бриллианты, чтоб сюда приехать... Может, врет? - Почему? Так оно и есть. Мы тратим, они копят. Врут, когда за аристократов себя выдают, а не когда в крестьяне записываются... Может, эти бриллианты ее дед у своего графа в доме нашел - в их Великую революцию. - Сейчас все в прошлом,- сказала благоразумная мать.- Кто взял, того и деньги... Симпатичная, между прочим. Десять языков знает. Училась в Высшей школе в Париже. Хорхе удивился. - Ты что, меня за нее сватаешь? Чтоб я у своего боевого товарища невесту отбил? - шутливо сказал он и добавил серьезнее: - Хватит нам одного мезальянса в доме. Мать с ним не согласилась: для нее свадьба Нинель была решенным делом. - Аугусто хорошо относится к Нинель. И ей с ним хорошо. - Не хватало еще, чтоб плохо к ней относился... Я не против их брака, но он не из тех, которым хвастают в обществе... Хорхе пропустил из приличия ужин и пришел знакомиться с Мартой на следующий обед, где подавалась знаменитая испанская паэлья: донья Бланка хотела показать, что знает не одну только португальскую кухню, и начала со своих ближайших соседей. Хорошая еда настраивает на дружеский лад. - Как вам в Лиссабоне? - спросил Хорхе, блюдя этикет и задавая протокольные вопросы: как аристократу, как военному и просто как красивому молодому человеку ему достаточно было говорить банальности, чтобы нравиться женщинам. - Мне кажется, это самый красивый город в Европе,- с чувством сказала Рене. - Самый красивый город в мире,- поправил он. - Но я не везде еще была. - И не надо. Это и так всеми признано... Навел я справки,- сказал он, обращаясь не то к Рене, не то к матери.- Не черные грифы и не ночные вороны, а королевские фазаны. И не отряд, а эскадрилья. - А мне сказали, грифы,- упрямо возразила Рене: ей никто ничего подобного не говорил, но если начала врать, надо поддерживать свою версию. - А вам никогда правды не скажут,- сказал красавец в нарядном мундире, делавшем его еще более привлекательным и мужественным.- За такую болтовню могут и по шее надавать. Но мне это уже не грозит, потому как здесь их нет - отбыли в неизвестном направлении: каком, сами догадывайтесь. - Королевские фазаны? - повторила, заучивая, Рене: готовила ночную шифровку. - Да, и я вам не говорил ничего. Теперь она базируется в Андалузии. На юге Испании. Приходите к нам в клуб. Завтра воскресенье - мы едем с экскурсией в Порто. - Не в сторону Испании? - не без грусти спросила она. - В прямо противоположную,- и засмеялся: - Ее туда тянет. Не надо было мне говорить об эскадрилье. Теперь ей Португалия в тягость будет. Приходите - может, развлечем вас немного. Будут мои друзья-офицеры и их сестры с подругами. Народ в высшей степени приличный. - Женатые остаются дома? - А что им еще делать? У нас тут не Франция. Поэтому мы и не торопимся...- и улыбнулся, как бы приглашая ее в соучастницы этого неторопливого ожидания... Вечером того же дня, ближе к ночи, из дома, охраняемого полицейским, в Москву полетела эфирная голубка, извещающая тамошних орнитологов о перелетах королевских фазанов, о миграции этой редкой породы птиц в пределах Иберийского полуострова... Она поехала на следующий день в Порто - город, расположенный севернее Лиссабона, второй по значению порт Португалии. Старенький потертый автобус был занят молодыми людьми с военной выправкой и горделивой осанкой, свидетельствующей о их высоком происхождении. С ними было несколько девушек, державшихся среди них привычно и уверенно и словно записанных в состав курсантского училища: это были невесты будущих офицеров. Рене представили как богатую канадку, приехавшую в Лиссабон для встречи с женихом, но здесь с ним разминувшуюся: после этого она как бы со всеми породнилась, вошла в теневой женский список военного училища. - Это Марта Саншайн,- объявил Хорхе, заводила в этой компании.- Она приехала сюда к своему жениху: он готовился в одном военном лагере, но не застала его, потому что он уже отбыл в неизвестном направлении! - И автобус в дружном патриотическом порыве загудел и зааплодировал, давая понять, что догадывается в каком направлении улетел неизвестный герой и что они заодно с ним - если не телом, то душой и мыслью. Рене села возле Нинель и ее жениха Аугусто, которого Нинель, пользуясь ее присутствием, уломала поехать с ними: чтоб познакомить с подругой и заодно с друзьями ее брата. Он согласился только из-за Марты, к которой на расстоянии чувствовал симпатию - из-за того, что та не скрывала своего крестьянского происхождения: сам он терпеть не мог аристократического чванства и был дворянин лишь наполовину - отец его, видно, любил простых женщин. Когда раздались аплодисменты, Рене встала и сказала на ломаном португальском (небольшой нации приятно услышать свою речь от иностранца), что надеется все же найти своего суженого. Это было встречено новым смехом и одобрением и воспринято почему-то как французская фривольность, позволяемая одним парижанам и парижанкам. Она извинилась за свой португальский, попросила заранее простить ей будущие оговорки, которые, как она видит, уже успели из нее вылететь, и наконец села - популярность ей была отныне обеспечена: португальцы, даже аристократы, впечатлительны, любят яркое слово и довольствуются в жизни малым. Нинель чувствовала себя в родной стихии: она была сестрой своего брата, Аугусто же - как рыба, выброшенная на берег. Он разговаривал вполголоса и обращался к одной Нинель, а та, напротив, говорила нарочито громко и все пыталась вывести его на общий разговор: ей он нужен был для того, чтобы узаконить наконец в глазах друзей брата их непростые, хотя и давно тянущиеся отношения. Курсанты относились к ее жениху не то чтобы настороженно, но вяло и без интереса - он был не их поля ягода, это было видно на расстоянии и читалось с его лица большими заглавными буквами. Рене посочувствовала Аугусто. Она ломала здесь комедию, делала это по расчету, и неизвестно, что бы испытывала сама, будь на его месте. Это был красивый (как многие португальцы) высокий черноволосый молодой человек сугубо интеллигентного, то есть вдумчивого и слегка саркастического типа: ни то ни другое военной братии не нравится и ею не одобряется. Рене, вообще говоря, военных любила, но они ей нравились, если так можно сказать, в подневольном состоянии: она ведь была на стороне всех унижаемых и угнетенных, но здешние курсанты, хотя и не были еще офицерами (а может быть именно поэтому), были раньше срока высокомерны и спесивы, и у многих эта черта грозила остаться навеки: они метили в большие начальники. Но как разведчице это было только ей на руку: спесь и гордость болтливы - ребята говорили без удержу и, чувствуя себя в своем кругу (они оглядывались только на Аугусто, а Рене сразу признали своею), кичились друг перед другом осведомленностью и посвященностью в дела взрослых. Поскольку это были дети больших родителей и военных, послушать было о чем, и Рене только этим и занималась. - Слышали: наши заняли Картахену,- говорил румяный щекастый крепыш, у которого были уже все замашки офицера генерального штаба.- Вчера у отца был генерал Миранда - говорил это как факт, не подлежащий сомнению. Много наших погибло - минимум втрое больше, чем сообщают, но и тех полегло видимо-невидимо. - Ура! Виват! - прокричал автобус, и вместе с ним и дружески настроенная Рене - лишь Аугусто не ко времени покривился: он не любил публичных изъявлений патриотизма. Рене начала уже подумывать о нем как о возможном объекте вербовки, но дело было деликатное: к нему надо было подступаться не сразу, а исподволь, осторожно; кроме того, она не хотела отбивать жениха у Нинель, с которой подружилась,- в той мере, в какой это было возможно в их положении. - Это очень важный плацдарм для последующего наступления,- продолжал розоволицый стратег - не то развивал свои взгляды на положение воюющих сторон, не то повторял услышанное.- Там, кстати, отличилась эскадрилья королевских фазанов! - и с особым значением поглядел на Рене: видно, и до него дошел адрес ее любимого. - Виват Марте! Ура, ура, ура! - прокричала трехкратная здравица, и Рене снова встала и поклонилась. Лицо ее сияло тихой радостью от услышанного. - Я надеюсь, что смогу попасть к нему,- сказала она, оставляя в стороне скромность и подавая таким образом заявку на поездку в Испанию. - Браво! - закричали дружные молодые люди, и среди них первый - сын генерала.- До встречи в Мадриде! - Если там все кончится,- предупредил мудрый Хорхе, который не зря пользовался тут авторитетом.- Эта история грозит, друзья, затянуться. Но мы ко всему готовы - мы воины, а воин думает и размышляет, но прежде всего подчиняется - такова его участь, и мы с ней не спорим! - Браво, Хорхе! Ты говоришь как поэт. Как Камоэнс! - Все равно! - стоял на своем пылкий поклонник Франко.- Как евреи говорят: в следующем году в Иерусалиме, так и я скажу: в следующем году в Мадриде! - Что ты помянул их? - зашикали на него, будто он сказал что-то неприличное.- Хорошо Томмази нет - он бы задал тебе перцу. - Так потому и говорю, что его нет,- упрямствовал тот.- Я его люблю, конечно: он мой идейный вождь и руководитель, но гуляю я без него. Как и без родителей и без ротного воспитателя... Что: не так сказал что-нибудь? - Все так, но помолчи лучше. Не говори лишнего. - Среди нас чужие? - и огляделся по сторонам в поисках возможных соглядатаев, но встретил лишь сочувственный и вместе с тем насмешливый взгляд Аугусто: тот не мог существовать без иронии - остальные сочли тему неприличной и исчерпанной. - Замяли разговор,- сообща решили они.- В Порто в казино пойдем играть. Марта, играть будете? Она хотела сказать, что не играет на казенные, но конечно же этого не сказала. - Сама не буду, но куплю по жетону для каждого. - Это взятка? - шутливо осведомился кто-то. - Почему взятка? Это взнос в ротную кассу. У кого есть деньги, тот и платит - так, кажется, в армии? - Так! - воскликнул тот, что не хотел гулять с идейным вождем: он был чуть ли не влюблен в канадку.- Вы, Марта, своя в доску! Я бы вас выбрал своим ротным и гулял бы с вами как со своим товарищем, как с простым курсантом.- (Откуда ему было знать, что она старше его по чину - лейтенант, только из другой армии?)- Долой деньги! Да здравствует казино! Гип-гип-ура, камарадос! - Ты выпил сегодня? - спросил его сосед. - Нет, со вчерашнего не отойду. А что - заметно? - и оборотился почему-то на Аугусто. - Вам и вправду нравится, что испанцы колошматят друг друга? - не обращая на него внимания, спросил Аугусто Рене на хорошем французском.- По вашему виду не скажешь, что вы так кровожадны. Нинель услышала это, упрямо и недовольно мотнула головой, но не стала вмешиваться в разговор: была слишком хорошо для этого воспитана. Рене внимательно посмотрела на ее жениха. К ним прислушивались, кто-то мог знать французский, ей надо было быть начеку и не говорить лишнего. - Мне не нравится, когда люди убивают друг друга - это не по-христиански,- благожелательно и спокойно сказала она,- но когда люди дерутся, приходится выбирать чью-то сторону. Иначе остаешься посредине и тебя с обеих сторон затолкают и затопчут. - Ты ему этого не втолкуешь,- вполголоса и тоже на французском сказала Нинель.- Хочет быть над всеми. Или в стороне от всех - сама никак не пойму. Рене это тоже было интересно - только по другой причине, чем Нинель, и она посмотрела на Аугусто в поисках разъяснений. - На самом деле я думаю,- упорствовал тот, черпая упрямство в соседстве военных,- что было бы лучше, если бы мы остались в стороне от конфликта. Малые страны должны уступать большим право драться... Он все-таки поостерегся сказать это на родном языке или хотя бы испанском, который понимали многие. Но и Франция была не за горами: кое-кто слушал его внимательно и скептически, а те, что не понимали, старались уловить смысл по общим латинским корням слов и по настроению разговаривающих. Рене решила кончать с опасным противоборством. - Думать можно что угодно,- сказала она нарочно по-испански, чтоб все поняли,- но когда дело доходит до драки, нужно действовать, и тут без выбора не обойдешься. Немцы, я думаю, все-таки ближе к нам, чем русские.- И все в автобусе, до того делавшие вид, что заняты разговорами между собой, здесь снова как сговорившись и без задержки прокричали здравицу в честь решительной канадки, которая не ждет у моря погоды. Ее теперь только за канадку и принимали - к французам здесь относились с симпатией, но предметом для подражания они быть не могли: с ближних соседей никто не берет примера. - Вы именно канадка,- сказал ей Хорхе,- а француженкой только прикидываетесь. Что я, француженок не знаю? Сидят дома - ждут мужей, потом детей, а вы все бросили и поехали! Как на лыжи стали! Там правда много снега? - Достаточно,- сказала Рене, вспомнив российские снегопады.- Иногда дома с крышами заносит. - Красиво? Рене была готова к таким вопросам: она не напрасно часами разглядывала в библиотеке Управления, хранившей фотографии всех стран и частей света, ландшафты новой родины и могла говорить о них часами, но вместо этого сказала только: - Красиво. - Но как? Рассказали бы, пока едем. - Что рассказывать? Приезжайте и увидите. - Далеко же? - Разве? - удивилась Рене: для нее действительно не было теперь дальних расстояний.- Подумаешь: Тихий океан. Сели на самолет или на пароход и не заметите, как окажетесь на другом конце света. - Из всего вами сказанного,- прошептал ей на ухо Аугусто,- это самое дельное... Ночью из кругов эфира, близких к начальнику лиссабонской полиции, в Москву полетела весть о том, что в Лиссабоне высокие генеральские чины - в частности генерал Миранда - сообщают о захвате франкистами Картахены: потери их по время штурма вдвое-втрое превышают признаваемые. Еще там говорилось, что по дороге в Порто из Лиссабона замечены большие серебристые строения - по всей видимости ангары, и вокруг них разбит палаточный лагерь: все это на полпути между Порто и Коимброй. А в самом Порто есть казино, в котором играют высшие чины государства, в том числе - министр путей сообщения: он просадил круглую сумму и был бледен как полотно - как игрок, играющий на чужие деньги. Все это ей показал и рассказал Хорхе, который, пользуясь своими связями, провел ее в тайную комнату для особо важных гостей, скрывающих посещения этого далеко не богоугодного заведения. Всякий разведчик становится поневоле сплетником... На следующий день за обедом было неприятное объяснение, в котором она была отчасти повинна. Они сидели вчетвером. Хорхе хвалил ее поведение накануне. - Марта просто молодец. Все от нее без ума. Не девушка, говорят, а штабной ротмистр. - Ничего себе комплимент! - мать чуть не поперхнулась от неожиданности. - Ты ничего не понимаешь. Большей похвалы от курсантов не дождешься. А вот Аугусто вел себя из рук вон плохо! - и бросил всердцах салфетку. Он с самого начала хотел сказать именно это, а похвалил Рене только для контраста, чтоб представить будущего родственника в еще худшем свете. Нинель упрямо потупилась, не желая ни соглашаться с ним, ни пререкаться. - И что он наделал? - донья Бланка перевела недоверчивый взгляд с дочери на сына, потом на Рене, будто она была виновна во всем этом. - Сказал пару вещей. Которые многого стоят. По-французски - будто он один его знает. Мне сказали, чтоб я поостерегся брать его с собой и поговорил с ним. Это по-дружески: могли и настучать куда следует. Не знаю, зачем все это моей сестрице. Нинель поморщилась, упрямое выражение скользнуло по ее лицу, но она и на этот раз смолчала. - Что ж он сказал такого? - матери наскучили многозначительные оговорки и проволочки. - Сказал, что испанцы зря колотят друг друга и что малые государства должны держаться в стороне от военного конфликта. Как какая-нибудь Швейцария. - Про Швейцарию он не говорил.- Нинель не понравилось, что на ее жениха наклепали лишнее. - Ну, значит, додумали: я ж французского не знаю. Тут открой только рот - за тебя договорят и доскажут... Самое важное, что он и в самом деле так думает. Хочет в стороне остаться, пока другие драться будут. Это не наш человек, Нинель. Ему бы дома руки у камина греть, а что на дворе: война ли, революция - это его не касается. - Он другими делами занят,- заступилась за жениха сестра; она не была уверена в своей правоте, но это не мешало ей спорить.- Его интересует история страны... - А делать он ее не хочет,- прервал ее брат.- Марта правильно сказала: нельзя сидеть между двух стульев - со всех сторон нападут и ни от кого пощады не дождешься. Это ж гражданская война - тут брат на брата идет, а ты мне про историю. Про литературу еще скажи. - И литературой он тоже занимается,- вперекор ему сказала сестра.- Это другой его конек. - Очень он нужен сейчас, конек этот... Не выходи за него, Нинель. Втянет он тебя в историю, из которой потом не выберешься. Нинель показала наконец характер: - Я как-нибудь сама в этом разберусь. - Конечно,- подхватил он.- Замуж тебе за него идти - не мне же... В этой семье каждый имел право на свое мнение, но обед был безнадежно испорчен. Донья Бланка поглядывала с осуждением на детей и на Рене, будто та и вправду была в чем-то виновна, будто с ней в семью пришли раздоры и разногласия... Они молча доели великолепную уху по-португальски, рецепт которой знали только на этом побережье, но от второго отказались - решили перенести его на ужин, чтоб матери было меньше работы. Рене поднялась из-за стола и собралась уходить, когда Нинель, успевшая подняться к себе, окликнула ее с лестницы и позвала в свою комнату. Комнатка была невелика и вся уставлена мебелью, книгами и семейными реликвиями из фарфора и бронзы. - Самое печальное, Марта,- сказала она, переходя без лишних слов к главному,- что я сама все понимаю. Они никогда не сойдутся: мой брат и жених - и если я выйду за него замуж, то разрушу этим и без того хрупкое семейное равновесие. Они хуже чем враги - готовы убить друг друга, и я им не преграда. Поэтому и говорят, что надо выходить за своих - пусть дурак, да свой, знакомый... Говоря это, она раздражалась и лицо ее, обычно милое и покойное, искажалось некой навязанной ей извне воинственной одухотворенностью. Рене не нашла что сказать - кроме очевидного: - Но ты же любишь его? - Любишь не любишь! - Нинель не раз уже думала об этом, и ей не хотелось возвращаться к пройденному.- Что можно сказать, когда столько времени ходим и проводим время вместе, а до любви так и не дошли - потому что не положено: мать бы с ума сошла, если б узнала. И замуж нельзя, потому что денег нет и когда будут, неизвестно. Он думает, что его ждут на кафедре, а в действительности профессор, на которого он рассчитывает, сам еле на своем месте держится - мне друзья Хорхе сказали. Его включили в список неблагонадежных. У нас же скоро все будет, как у Гитлера. - Профессор - еврей? - Рене была почему-то в этом уверена. - Какой еврей? - невесело удивилась та.- Евреи - те, что заметнее,- давно в Америку сбежали... За своих взялись. Евреи - это у них для начала было, для разгону... Не знаю что делать. Ей-богу, не знаю. Если и я его оставлю, это окончательно его раздавит. - Я-то ни в чем не виновата? - спросила Рене, которая уже начала думать, что внесла споры в их семейство. - А ты здесь при чем?.. Что он с тобой по-французски говорил? Прежде не с кем было? Все до тебя тлело, а от твоего присутствия только вспыхнуло... Он, собственно, и поехал, чтоб с тобой познакомиться. Какая-то, говорит, странная по твоим описаниям канадка получается. Но тебя-то это меньше всего касается... Напрасно она так думала. У Рене была своя работа, и она сидела и ждала своего часа. Аугусто если и не был открытым антифашистом, то очень на него смахивал: и видом своим, и внутренним пафосом. Но она не торопилась. Если бы его выгнали отовсюду - включая дом Нинель, она бы закинула удочку: уж очень нужен был ей помощник - пусть даже такой, как этот строптивый любитель португальской истории и беллетристики. Но пока ничто не определилось, нельзя было соваться. Самые опасные люди - колеблющиеся: их может занести и шатнуть не в одну сторону, так в другую. Потом он все время говорил, что не хочет ни во что вмешиваться, и это невольно настораживало... Разговор с ним подтвердил ее мысли и сомнения на его счет. Он произошел едва ли не на следующий день. Аугусто сам ее нашел: почувствовал духовное родство с ней и захотел излить душу. Они пришли в одно время к донье Бланке: Рене - обедать, он повидаться с Нинель. За стол он никогда с ними не садился, хотя его всякий раз звали: тоже был горд, как нищий потомок грандов, - это сословное сходство больше всего и раздражало Хорхе: будто Аугусто надевал чужой мундир или не положенные ему знаки отличия. В тот день обед запаздывал: донья Бланка, чувствуя себя виноватой перед Мартой за то, что была накануне с ней неприветлива, отправилась на дальний рынок за необходимыми ей для какого-то необыкновенного обеда продуктами, Нинель, знавшая об этом, задерживалась, и они могли говорить, никого не стесняясь. Аугусто не скрывал своих политических антипатий - только вот симпатий у него, кажется, не было. - Ненавижу фашистов,- напрямик сказал он Рене, едва они уселись в прихожей, где стояло ведро для зонтиков и два стула для нежеланных посетителей; в каждом доме имелся такой уголок: отстойник для коммивояжеров и дворников.- Видеть их не могу - не то что иметь с ними дело.- Наверно, его сильно допекли в университете: раз он так разошелся.- Не знаю, Марта, что вы в них находите или нашли в ком-то из них - меня это очень удивляет. Я вообще не слишком вам верю. Лицо у вас умное, интеллигентное - свободное, что ли. А свобода - это то, чего они больше всего на свете не любят. Прямо терпеть не могут и сжить со свету готовы любого независимо мыслящего человека!..- Он снова вспомнил университет, заново пережил какую-то сцену в нем и почти затрясся от сдерживаемого им гнева. Не в ее интересах было спорить с ним - хотя и без свидетелей, но и оставить его слова без ответа тоже было рискованно: мог бы бог знает что подумать - например, заподозрить ее в провокаторстве. - Не знаю, Аугусто,- сказала она в раздумье.- Крайности всегда плохи, но середину политического движения занимают обычно люди разумные и сдержанные - они и берут верх в конце концов.- Она поглядела на него умудренным взглядом опытного бойца, побывавшего во многих сражениях,- хотя он был старше ее, вернулась потом к своей излюбленной теме, пытаясь придать ей на этот раз новое звучание: - В самом деле надо прибиться к какому-то берегу, к какому-нибудь рубежу - в одиночку не устоять ни при каком повороте событий. Она нарочно не уточняла, к какому берегу он должен пристать, и он, при желании, мог бы обратить на это внимание, но ему было не до этого - он только отмахнулся от нее: что за рубежи она ему предлагает? - Какой там берег?! Я хочу делать свое дело, для которого родился, а не петь военные марши! А мое дело - это португальская история. Ее ж никто в мире не знает. Чьи наши имена известны? Васко да Гамы да Камоэнса, которого никто уже не читает даже в Португалии? Кого вы знаете из нашей литературы? Вы, грамотный человек из Европы или Канады - не знаю уж, откуда именно?.. Рене и в лицее кое-что читала и перед командировкой прочла ряд книг из богатейшей библиотеки, составленной из книг, конфискованных у недавнего правящего класса и, потом, у тех, кто пришел на его место, но успел сойти с политической сцены. Она перечислила ряд имен и произведений, прочитала на память две-три строки: у нее была хорошая память на чужие вирши. - Подчитали наверно перед поездкой,- догадался он, не зная только, где и как черпала она свои знания.- Но все равно - класс. Поздравляю. Жаль, что скоро расстанемся: я бы вам многое рассказал на эту тему. Я, между прочим, пришел к Нинель делать предложение. Рене встрепенулась. Она не ждала от него такой прыти. - Замужества? - спросила она, как сделала бы на ее месте всякая женщина. - Какого замужества? Брачное предложение я ей сделал пять лет назад - никак не поженимся, хотя скоро юбилей предложения справлять можно... Предложу ей поехать в Америку. Там обещают место в университете. Один чудак португальского происхождения в третьем колене собирает команду - изучать литературу иберийского полуострова в ее связи и развитии. Бабка у него испанка, а дед португалец. Профессор мой меня туда засунул, потому что здесь нам обоим делать нечего, но ему на пенсию идти: слава богу, говорит, пенсию можно и при демократах, и при фашистах получать - разницы в деньгах нету... Теперь стала понятна и его откровенность, и торжествующая словоохотливость. Эта Америка не раз уже вставала у нее на пути - как третий путь, как запасный выход из европейского тупика и лабиринта. Вербовка у нее на глазах рушилась и разваливалась. - А она поедет? - спросила Рене на всякий случай. - Конечно поедет! Даже брат поддержит и изменит отношение ко мне. Дураков у нас нет, поскольку все бедные, а бедным зевать не приходится. В Европе сейчас война начнется, тут всем достанется - и правому и виноватому. Разбирать не станут, кто на каком стуле сидит, а вот отнять могут оба. - А родители ваши? - У меня мать только. Отец оставил ее в конце концов. Дав мне свою фамилию... Возьму мать с собой, если ей туго тут придется. Пока что надо нам там обосноваться, переждать эту вакханалию... Словом, Аугусто был не из тех, кого можно было завербовать в Красную Армию: был не дурак - в отличие от некоторых... Ей стало немного не по себе и даже завидно. Где ее собственные планы? Чем она хотела заниматься раньше? Юриспруденцией, международными отношениями, теорией естественного права? Где все это теперь, и что она здесь делает?.. Пришла Нинель - молодые заперлись у нее в комнате, Рене осталась ждать обеда словно небесной манны. В ее душу вторглись беспричинная грусть и столь же беспочвенные сомнения... Но длились они недолго - на следующий день она пришла в себя и укорила себя за малодушие. Нужно было продолжать вести прежний светский образ жизни, который является залогом успеха в любом обществе, в любом уголке земного шара. Она встречалась с друзьями Нинель и Хорхе, ездила с ними на экскурсии, побывала в Эшториле, Сетубале, снова в Коимбре, наносила визиты, принимала у себя гостей, угощала их отборными и недоступными им напитками (один из них так и сказал ей: "Ну и напитки вы себе позволяете!"), подавала им маленькие, величиной с ноготь, бутерброды со всякой всячиной, которая в процессе готовки меняла цвет, вкус и запах, так что гости не могли догадаться, чем их угощают, подружилась с полицейскими, сменявшимися у ее дома,- не познакомилась только с самим начальником полиции, который и вправду был неуловим и недосягаем, как и подобает главе городской полиции. По ночам она передавала на восток то, что ей успели наговорить друзья Хорхе, делавшиеся день ото дня все доверчивее и болтливее, но Испания оставалась так же далека от нее, какой была в Брюсселе или Копенгагене. Она начала роптать и думать, что напрасно теряет время и тратит казенные деньги, но на поверку потом вышло, что этот период ее иберийской кампании был самым полезным и плодовитым: она передала отсюда много сведений, которые были тем более интересны московским аналитикам, что шли не с мест сражений, где в разгаре событий все преувеличивают и невольно вводят в заблуждение, а на некотором расстоянии от них, после отбора фактов и их просеивания. Но тогда она не понимала этого. Ее тяготило пустое и праздное, как ей казалось, существование - не ожидание Испании, а сама светская жизнь, в которой она поневоле принимала участие и жестким правилам которой должна была подчиняться. Она сгорала от нетерпения, полагала, что последние недели идут на холостом ходу, не прибавляют ничего нового, но когда счастливый случай наконец подвернулся, оказалось, что все предыдущее: и сидение в Лиссабоне, и поездки по Португалии, и многочисленные и ненужные на первый взгляд связи и знакомства, благодаря которым к ней по-настоящему здесь привыкли,- все это было необходимым условием для того, чтобы свести ее с этим случаем. Жизнь умнее нас, и если она нам благоволит, а мы от нее чего-то ждем, она сама все устроит так, чтоб желание наше исполнилось,- не надо только мешать ей, роптать на нее, подгонять и раньше времени отказываться от ее тайных даров и от того, что сами прежде задумали. 14 Лиссабонские студенты, среди которых было много фашистов, собрали для франкистов колонну грузовиков с одеждой и продовольствием. Поскольку оружия и боеприпасов в ней не было, англичане, которые, в согласии с международной договоренностью, перекрывали и контролировали границу со стороны Португалии, разрешили им въезд в Испанию. Сопровождало колонну большое число энтузиастов - среди них Хорхе Мендосо, представлявший вооруженные силы, сочувствовавшие Франко. Нинель пригласили как его сестру, Рене - как ее подругу, зарекомендовавшую себя с лучшей стороны в прежних поездках. Немалую роль сыграло и то, что Рене расщедрилась и наняла легковую машину с шофером до Севильи и обратно. Теперь Томмази, руководивший колонной, мог возглавлять ее не только духовно, но и физически, трясясь на заднем сиденье американского форда, едущего с помпой впереди процессии. В машине - в обратном порядке подчинения - сидели: Рене как пожертвовательница, Нинель как ее подруга и Хорхе как брат последней. Томмази был тот самый вождь молодых фашистов, с которым предпочитали встречаться на идейных сходках, но не в часы досуга, не в свободное от фашизма время. Достаточно было взгляда на него, чтобы понять причину такого предпочтения. Характера он был несносного и вида самого неприглядного: молодой, но болезненный, худой, с желтоватым, как у цыпленка, лицом и с тонкими, паучьими руками и ногами - при этом был преисполнен чванства и особой фашистской спеси, полагавшей, что победа в мировом столкновении уже одержана и пришло время пользоваться ее плодами. Он был очень занятым человеком, у него не было времени на любовные похождения, он утешал себя дорогостоящими случайными связями и не преминул сообщить об этом своим спутницам - стыдливая Нинель сначала не поняла его, а когда до нее дошел смысл его разъяснений, залилась краской и отсела от него подальше: побоялась, видимо, заразиться (он сел сзади, между девушками, но, слава богу, занимал своим задом немного места). Но теперь, продолжал он, у него есть время, и он не преминет воспользоваться им для интриги с порядочной женщиной - при этом он глядел не на Нинель (Хорхе не потерпел бы подобной вольности в отношении сестры), а на Рене, у которой такого защитника не было. - В Севилье будет не до этого, там все расписано по часам и минутам, и мы будем под наблюдением,- самонадеянно втолковывал он ей,- а вот в гостинице на той стороне границы, где остановимся, чтоб утром двинуть в Севилью, у нас будет шанс развлечься. Я думаю, вам придется это по вкусу... Говорил он так, будто согласие Рене было ему заранее обеспечено или они обо всем уже договорились; беспорочная и неопытная в таких делах Нинель приняла его всерьез и спросила об этом подругу, но та сказала ей по-французски, что она об этом думает: синьор Томмази лицеев не кончал, французского не знал и сарказма ее, слава богу, не понял. - У нее жених в Испании,- буркнул Хорхе, которому тоже не понравился разговор, бросавший тень и на его сестру, поскольку происходил в ее присутствии.- Летчик в "Королевских фазанах". - Он, надеюсь, простит нам.- Томмази был настроен игриво, но настойчиво.- Потом он ничего не узнает: они строго засекречены. - У вас, как у коммунистов, общность жен? - съязвила Рене, и сделала это напрасно: во-первых, нельзя ссориться с руководителем поездки, во-вторых, надо выбирать выражения - Томмази не выносил упоминания о евреях и коммунистах. - У кого это - у вас? - насторожился он, и в голосе его послышался звон металла, непонятно как родившийся в его птичьей глотке. Рене не сробела: надо было пока не поздно,ставить его на место, но нашла все-таки дипломатический компромисс: - У мужчин Италии. Это не смягчило фашиста - а, может, ожесточило еще более: вопрос был принципиальный, а в таких случаях он никому не давал спуску. - Мы все здесь, независимо от национальности, связаны одной целью, и у нас нет ваших и наших,- отчитал он ее - как это делали другие в другом конце света.- И не говорите мне о коммунистах. С ними у нас один разговор - к стенке и пли! А есть ли у них или нет общность жен - это вопрос другой эпохи: мы в этом разбираться не будем, а расстреляем их вместе с их женами...- и присмотрелся к Рене, решая, к какой известной ему категории лиц она относится.- Вы француженка? - Да.- Рене уже не знала, как выбраться из тупика, и отвечала наугад, как ученица, плохо подготовившаяся к экзамену. - Вы из галлов. У вас круглое лицо. И галльская насмешливость в глазах. В вас нет франкской определенности и надежности. Вы ведь не аристократка? - Нет! - беспечно отвечала она, мысленно посылая его к черту, с его расовыми теориями: расистов она на дух не переносила. - Это заметно,- сказал он.- Все аристократы Европы германского происхождения - поэтому мы на них и опираемся,- и кивнул на Хорхе, который, несмотря на реверанс в его сторону, слушал его весьма недоверчиво. В его роду тевтонов не было - были скорее арабы и мавры, но фамильное генеалогическое древо об этом стыдливо умалчивало,- в любом случае, он не хотел ни лезть в эти дебри, ни противоречить своему руководителю. - Вы-то сами итальянец? - спросила Рене: говоря это, она не имела в виду ничего плохого, но Томмази именно так ее и понял и грудью стал на свою защиту: - Я итальянец по крови, но немец по духу! Меня бы никто не поставил на мое место, если б было как-то иначе!..- и добавил внушительно и назидательно, как если бы сказанного было недостаточно: - Кроме того, я навел некоторые справки. Мы из северной Италии, она долго входила в состав Священной Римской - а точнее, Германской - империи и вся вдоль и поперек исхожена немцами. Я, например, каждый день физически ощущаю, как из меня выливается итальянская беспечность и вливается немецкая бодрость и сила духа! Меня знают люди, которые разговаривали с самим Фюрером! - Последнее он произнес совсем уже "на ура", но затем сбавил тон и спросил Рене с завистью: - А ваш жених чистокровный немец? Ей бы ответить утвердительно, но ее спутники знали иную версию событий, и ей не хотелось предстать перед ними вруньей. - Отец - немец, мать - француженка. Это не умерило его горечи. - Немец,- согласился он.- Мы не признаем национальности по чреву матери. Человека создает дух, а его дает отец - особенно мальчику. Мы обсудим это в более удобной обстановке,- пообещал он, давая понять, что не отступается от прежних намерений,- только будет осуществлять их с большим почтением к отсутствующему третьему - и и в ожидании этого события стал смотреть в окно, на пробегающие мимо сухие, цвета песка и охры, полуголые ландшафты внутренней Португалии... Других происшествий до границы не было - если не считать того, что у едущих сзади грузовиков - сразу двух - прокололись шины. Томмази вылез из машины и, прячась за кузовами грузовиков от воображаемых партизан-герильеро, принял участие в разборе инцидента и рассмотрел, в качестве руководителя, лопнувшую резину. Вернулся он с вполне установившимся мнением: - Положили шипы на дорогу. Коммунистов и здесь хватает! Ничего, мы скоро поставим их всех к стенке! - Нашли колючки? - Хотя Рене и спросила это с самой доверчивой интонацией и с самым наивным и дружественным выражением лица, на которое была способна, он снова окрысился: - Надо обязательно что-нибудь найти, чтоб придти к такому выводу?.. Без этого нельзя догадаться? - Он заподозрил ее теперь еще и в покрывательстве преступников.- Они делают это так, что шипы отлетают на двести метров в сторону, и никакая полиция их не сыщет.- Он, кроме прочего, был еще и великий фантазер и прибегал к большой лжи для изничтожения своих соперников.- Если так пойдет дальше, возникнут трудности. Две запаски у нас есть, но это последние. Рене сдалась на милость победителя: - Может, я их куплю? - Но он, вместо того, чтоб подобреть и смягчиться, только разбушевался еще больше: - Все откупаетесь? Думаете возместить этим отсутствие стойких убеждений? Купить, как в вашей церкви, индульгенцию? - Он поглядел прокурором, потом передумал: - Ладно, давайте. Они в дороге черт знает какие деньги за эти запаски заламывают. Готовы четыре колеса с себя снять, кузов на дороге оставить, потом за ним приехать - лишь бы сорвать куш, содрать с проезжих втридорога. Может, они шипы и подкладывают,- выдвинул он новую версию событий, но деньги взял как за старую, и немалые. Рене стало жаль их: время шло, новых поступлений не предвиделось, а старые на глазах таяли ... Больше шины не прокалывались: видно, партизаны, совершив дерзкую вылазку, ушли в свои логова: землянки и горные пещеры. Границу миновали вечером, у Бадахоса. Рене в первый и в последний раз переходила ее с цветами, аплодисментами и едва ли не с оркестром: кто-то подыгрывал им на двух гитарах, сидя за воротами погранзаставы. Сразу за шлагбаумом, на испанской стороне стояла гостиница, о которой говорил Томмази и на которую он сильно рассчитывал. Рене разместилась в одной комнате с Нинель. Та, скинув с себя дорожный плащ и заодно с ним - путевые заботы и волнения, преобразилась: излучала радость и довольство жизнью. Рене хотела спросить ее о причинах перемены, но Нинель сама поделилась счастливой новостью: - Мы с Аугусто уезжаем в Америку. Не сразу: нужно еще кое-что оформить. Он не хотел, чтоб я ехала сюда: вдруг попадешь, говорит, в какую-нибудь историю, но тут уж я настояла на своем - дай, говорю, побыть с братом. Неизвестно, когда снова увидимся. - А он тоже на своем настоял? - догадалась Рене. - Да.- Нинель стеснительно засмеялась.- Потребовал, чтобы мы провели ночь вместе. Помнишь, когда я к тетке в Барейро ездила? На самом деле я вечером оттуда вернулась. Хорошо там нет телефона. Рене вспомнила молодость: - И что он сказал тебе наутро? Нинель снова стыдливо улыбнулась, но стыдливость эта была для нее приятного свойства. - Сказал, что зря потеряли столько времени. Надо было пять лет назад этим заняться. - Ты тоже так считаешь? - Я еще ничего не считаю,- благоразумно отвечала та.- Не могу никак привыкнуть. - К чему? - К новому положению... Жаль нет его здесь. - Его только не хватало. Он и Томмази сцепились бы на первом повороте... Брат не против вашего от