одыгрывать этим гештальт-львицам с искусственными мыслями и остуженными яичниками, да угрюмым петухам в белых халатах, по врожденной наивности верящим в то, что они своими "лечебными словесами" и горькими таблетками, большая часть из которых плацебо, могут заменить общение с Богом, принесение покаяния Всевышнему. Тут, очень кстати, сунул в полумрак болезненных видений свою умную, черноволосо-кудрявую (пожалуй, как у Немцова Бориса Ефимовича), слишком узковатую для славянина голову Саша Эткинд. Истинно современного его контр-агента, кондового представителя, если угодно, определяет иное понятие - "рожа кирпича просит", или еще того хлеще, кратко и ортодоксально - харя. Такие хари в изобилии сейчас присосались к каким-то питательным клапанам и обескровливают экономику страны. Но это не имеет отношение к Александру Эткинду. У Алксандра тоже был интерес к больным неврозами. Он выставлял их напоказ, на всеобщее обозрение, в своем замечательном учебнике об эросе невозможного. С ним за компанию впорхнула супруга - очаровательная, изящная балерина, с настолько развинченными суставами ног, что казалось будто тело ее идет лицом вперед, а нижние конечности - наоборот. Супруга спешила, словно, только для того, чтобы успеть убедить ученую публику: "нет в эросе ничего невозможного". Бодрый пудель коричневатого цвета увязался за своими человеческими родителями. Он тоже с особой миссией, которую тут же и разрешил: поднял ножку и обмочил больничную койку, демонстрируя свое понимание "эроса возможного". Саша когда-то учился с Музой на факультете психологии Санкт-Петербургского университета: уже тогда он увлекался пакетами диагностических методик, подаренных миру зарубежными специалистами. Именно за эрудицию и всезнайство его и подвергали маститые коллеги ученому остракизму, ели поедом, превращая жизнь в отменную тягомотину. Сотрясая планету давящей поступью, явился "каменный гость" - профессор Ташлыков в окружении посредственных и непосредственных учеников: его планида - гипноз, гипноз и еще раз гипноз! Но Муза сразу решила не отдаваться в его надежные руки. Потом в помещение вкатился Сашка Захаров - важный, надутый - и мыслями, и телом - приземистый и страшно гордый. Гордыня из него выпирала, словно огромное пузо у беременной женщины в момент опускания головки плода поближе к выходу из утробы. Тут же, затягиваясь на ходу окурком сигареты, медленно въехал в панораму еще один профессор - Витя Каган: на носу тяжелые роговые очки, под глазами увесистые мешки от чрезмерной борьбы с алкоголем, в глазах любопытство к рисункам детей (особенно девочек). Правда, быстро оценив возраст Музы, Витя притушил любопытство. Консилиум медленно собирался, образовывался и надувался, как мыльный пузырь. А вот приковыляла из потусторонности и сама Блаватская на коротких, кривоватых ножках (видимо позаимствованных по случаю и на время у кого-то из сакральных адептов): она щурила подслеповатые глаза на яркий свет земного дня и все время чертыхалась - к месту и не к месту. Ясно: здесь, безусловно, готовилось колдовство! Муза животным нутром почувствовала, что необходимо самым решительным образом вырываться из объятий медицинского шабаша. Не было у нее никакого невроза, тем более стойкого психоза, а было всего лишь транзиторное реактивное состояние, которое обязательно должно пройти самостоятельно. Просто необходимо самой, без постороннего влияния, поставить мозги на место! И слезы в таких случаях - лучшее лекарство. Следует подключить самозащиту, тогда удастся избежать и отчаяния. Муза окончательно стряхнула с себя наваждение, оглядела своих спутников: присутствовали только двое, самых любимых и доверенных - Володя и Феликс. Чувствуется, что они страшно переживают за свою единственную и неповторимую, только что вернувшуюся из каких-то неведомых краев. Врачи - ученые и неучи к тому времени пропали, растаяли, как кошмар в лунную ночь, ближе к рассвету. Всем было, о чем подумать, о чем поплакать! Остающимся на земле было завещано оставаться жить, добывая хлеб в поте лица. И прекрасная планета к тому времени все еще продолжала кружиться и кружиться по привычной орбите вокруг могучего светила - Солнца. Вещее посылается многим - особое завещание адресуется во время очередной смены поколений представителей конкретных генетических линий. Так было всегда и так будет продолжаться еще (хотелось бы надеяться!) очень долго. "Ибо, где завещание, там необходимо, чтобы последовала смерть завещателя, потому что завещание действительно после умерших; оно не имеет силы, когда завещатель жив" (К Евреям 9: 16-17). Post scriptum: Кто знает, как распорядился Господь Бог душами новопреставленных рабов Божьих Сабрины и Аркадия?! В какие новые народившиеся тела он их вселит: будут то люди, или звери, или растительные организмы, а может быть направят их вовсе в неживую природу - горы, одинокие скалы, холмы, озера, мосты или здания. Возможно Бог отдаст распоряжение покрутиться этим душам в галактическом Чистилище или Раю - недолгое или очень долгое время, дабы отдохнуть от земной жизни, стряхнуть с ног пыль путешественников. Ясно, что у Бога ничего не пропадет даром! И эти души пойдут по следующему кругу подъема еще на одну стадию, прибавляющую совершенство. В чем-то ведь они согрешили, отклонились от Божьих заповедей, которые простым языком, без всяких излишеств и накруток были переданы людям через Святых Апостолов, через Евангелистов, через Старый и Новый Заветы. Да, безусловно, желательно чтобы вселились родные души в своих новорожденных родственников, продолжающих накопление и совершенствование генетического материала, трансформированного в представителей новых поколений. Но у Бога свой суд и свое разумение, не понятное уму человеческому. Землянам в этом сложном процессе преобразований необходимо довольствоваться малым, но праведным. Сказано же в Псалме (36: 16-18): "Малое у праведника лучше богатства многих нечестивых, ибо мышцы нечестивых сокрушатся, а праведников подкрепляет Господь. Господь знает дни непорочных, и достояние их пребудет вовек". И ничего нет страшного, если судить по меркам Божьим, а не по разумению землян, в том, что рано были призваны на Небеса Сабрина и Аркадий: "Бог дал - Бог и взял"! Куда хуже, если кара будет перенесена и на потомков, вплоть до восьмого поколения. А здесь, в историях прожитых жизней, каждый заплатил самостоятельно лишь за свой грех. Когда умирал Сергеев, то он обратился к Богу с мольбой о вселении его души в сына: может быть его обращение и было услышано. Однако уже в том был грех маленького человека, проявляющего недоверие к справедливости решений Всевышнего! Подобные просьбы - лишняя мирская суета, действия, выходящие за рамки разрешаемого для простых, грешных людей. Бог и без той мольбы все уже решил сам: может быть, и направил Он душу Сергеева в сына Владимира, но, возможно, приберег ее для сына Дмитрия или внука Александра. Кто способен ответить точно: почему вдруг юный Саша воспылал страстью стихосложения, подобно Сергееву? К бабкам-гадалкам не надо ходить, чтобы почувствовать почти полное сходство манеры стихосложения, направление душевных откровений у деда и внука. Надо помнить, что от самого первого брака (тогда первую жену Сергеева Бог рано забрал на Небеса!) тоже оставалось на земле потомство: самый старший сын Сергеева, по некоторым данным, уже давно эмигрировал в Канаду и преподавал там какие-то универсальные, нудные знания, а дочь волею Божьей оказалась в Австралии, где зажила припеваючи и, скорее всего, не столь часто вспоминала своего бродягу-отца. У этой ветви Сергеевых тоже появилось потомство, потребляющее чей-то душевный материал. Кто и за кого будет просить Бога о снисхождении, о переселении души по "заявкам трудящихся"? Если уж пролетарскому правительству было недосуг прислушиваться к отчаянным воплям народа, то у Бога разве есть на то время и потребность. Сам Всевышний, а не мы, планирует эксперимент и определяет его условия. Вот и получается, как не вертись, что простому смертному должно принимать от Бога решения, как само собой разумеющееся, - не спорить, не суетиться, а только благодарить Всевышнего. Именно об этом размышляла сейчас Муза, и она не ошибалась в своих выводах, ибо была она представительницей Богом избранного народа. Муза была уверена, что и здесь, среди оставшихся жить, все будет происходить не по земным, а Божеским правилам. Она еще раз четко и ясно осознала, что для землян определена (неизвестно злым или добрым роком) простая технология поступков: всему головой была интрига, но это уже само по себе приглашение на казнь; затем подкатывалось безумие от слишком большого увлечения интригой (большое или маленькое - неважно!). От катастрофы могла спасти защита. Так искал ее Лужин в ослепляющей и уводящей от жизни игре в шахматы или в погружении в брак, любовь (вспомним роман БВП). Брак - это своеобразный способ отстранения от жизни, иначе наступит отчаяние. Примерно те же перипетии творились с Сергеевым, только у него были многочисленные браки, встречи. Финал его жизни - последний спасительный рывок в любовь к Сабрине. Далее следовал единственный исход - смерть. Муза многократно анализировала дела Михаила, Сергеева - все опять сводилось к маршрутам по этапам подобной схемы. Значит вывод прост: во-первых, уходить от интриги! Во-вторых, искать прочной защиты, но верной, надежной, без очередного греха! В-третьих, не впадать в отчаяние, ибо это само по себе грех, ведущий все равно к смерти! Ошибок у Сергеева и Михаила было много: они постоянно вертелись в роковом поле интриг, выстроенных, безусловно, не по их собственной воле. Но эти два относительно умных человека позволяли втянуть себя в эпицентр таких событий, а надо было всеми способами избегать их. Срабатывал какой-то коварный самосадизм - они, словно, напрашивались, конечно, любопытства ради, приглашения на казнь! Защита их была суетна, непродуктивна (а у Михаила и вовсе ошибочна). Все это - всплески вещего заблуждения, безумия, за которым обязательно следует смерть! Муза просила Бога избавить от подобной заданности оставшихся на земле близких ей людей. Бог, по видимому, не отвернулся от ее просьб. А, скорее всего, Всевышний давно предписал особый исход событиям и без просьб отчакявшейся женщины: Феликс возглавил и продолжил дело своего друга Магазанника, и никто этому не смог помешать; Владимир закончил летний отпуск в печали, но оставался живым и здоровым. Он с радостью приступил к учебе военному делу. Володя уже понял какое направление в ратном труде ему предопределено Богом. А самое главное, что у него в сознании и сердце, наконец-то, родилось откровение, если угодно, святое правило - завет слушаться только Бога! Определилась и житейская стезя новых родственников Володи. Стало понятным, что им необходимо быть всем вместе, поддерживать друг друга. Но, безусловно, и молодежь, и стариков ждали новые испытания, открывались новые страницы повести жизни. Скорее всего, новые события будут составлять целый том повествования: сложится целая отдельная книга, в которой, не спеша, обстоятельно, с досужим размышлением, стоит описать все от начало до конца - абсолютно достоверно! Именно тогда и возымело действие Откровение Святого Иоанна Богослова (14: 13) в виде гласа свыше, который способен услышать лишь посвященный, получающий покровительство от Оракула Петербургского: "И услышал я голос с неба, говорящий мне: напиши: отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними". Так будем же достойно выполнять каждый свою миссию - писатель и читатель, друг или враг! Антракт, посвященные! *** А.Г.Федоров ОРАКУЛ петербургский - 3 - (РЕЛИГИЯ - ФИЛОСОФИЯ - БЫТИЕ) Первое Послание к Коринфянам Святого Апостола Павла (1: 20): Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Санкт-Петербург 2001 г ББК 84 (2Рос = Рус) 6 Ф(33) Федоров А.Г. Оракул петербургский: Книга 3 (Религия - Философия - Бытие). СПб., 2001. - 320 с. ISBN 5-87401-085-8 В третьей книге "Оракула" продолжается повествование о трудностях и радостях жизни в современной России, но главные герои уже умеют выходить за пределы привычек и привязанности к "суровой отчизне". Жанр произведения позволяет вплотную приближаться к тому, что свойственно роману-назиданию, роману-проповеди, но только не роману-исповеди. Но и здесь в полной мере сохраняются принципы уважительного отношения к читателю, обеспечивающие ему возможность включаться в творческий процесс, додумывая вместе с автором варианты "душевных терзаний" героев романа. Интрига приключения присутствует везде, в нее поневоле втягиваются участники событий, однако, по главной сути, даже у молодых действующих лиц жизнь развивается по спирали, очень похожей на повороты судеб представителей предыдущих поколений. ISBN 5-87401-085-8 ( Издательство "Акционер и К[0]", 2001 ( А.Г.Федоров, 2001 Оглавление: стр. Послание первое: Тошнота 4 7.1. Забытье 13 7.2. Пора выкарабкиваться 23 7.3. Загадки памяти 25 7.4. Явление кота народу 30 7.5. Возвращение из ада 32 7.6. Воспоминания 37 7.7. Разговор с колдуньей 40 7.8. Письмо 47 7.9. Женская непосредственность 49 7.10. Блевотина 51 7.11. Психологическая диверсия 59 7.12. Ужас 63 Послание второе: Маленький Принц 70 8.1. Нинон 76 8.2. О принцах и принцессах, да нищих душах 84 8.3. Воспоминания 89 8.4. Эскулапство 91 8.5. Переполох в доме 100 8.6. Памятная прогулка 105 8.7. Танталовы муки 109 8.8. Версии 114 8.9. Смерть, где твое жало? 119 8.10. Ад! Где твоя победа? 129 Послание третье: Так говорил Заратустра 132 9.1. Арест по-парагвайски 140 9.2. Отвлеченная философия и вещая реальность 142 9.3. Время "рвать нитку" 151 9.4. Информация для размышления 172 9.5. Скрытный поиск 176 9.6. Набег 182 9.7. Мучача - по-испански девушка 185 9.8. Заколдованный круг 187 9.9. Инсайт 192 9.10. Реальность 195 Happy end 203 Post scriptum 206 Послание первое: Тошнота Французский уникальный писатель - для краткости и нагнетания некой таинственности спрячем его имя за частокол роскошной аббревиатуры ФУП - мог требовать от мыслящей публики того, чтобы к нему относились с искренним уважением и почитанием не только при жизни, но и после смерти. Он встретил кончину спокойно, не делая из этого истории. Но историю чаще всего "организуют" после смерти заметного человека те, кто вовремя не сподобился узнать по-настоящему и оценить ушедшего: отчизна всколыхнулась и всхлипнула общепопуляционным стоном. В данной повести имеет место тот счастливый случай, когда лучики славы успели достичь затылка виновника торжества - ему даже успели присудить Нобелевскую премию за вклад в литературу. Как бы подводя итог сделанному и отмеченному "благодарным человечеством", ФУП, уже протягивая хладеющую длань старухе с косою, скромно, но многозначительно прошептал, правда, основательно сдавленным болезнями голосом: "Сделано то, что надо было сделать". Сограждане перемешивали сострадание с ликованием, отдавая дань традиции наслаждения причастностью к бытию великой личности на земле Франции. Парижский литературный еженедельник (Les Nouvelles litteraires), как бы обобщая всплеск общенациональной гордыни и достойно резонируя литературно-журналистские рыдания по поводу, честно говоря, закономерного для старого человека события, грянувшего 15 апреля 1980 года, заявил, что общественность прекрасно понимает ценность "даже 20 неизданных страниц" последнего из могикан. Всем должно быть ясно, что страницы те "важнее для нашего существования, нежели все нагроможденье трактатов наших признанных философов". Смерть любого человека - это несчастье, горе, а если речь идет о "национальном достоянии", то следствием невосполнимой утраты, естественно, является вселенский плач. Трудно сказать, были ли приятны эти признания самому пострадавшему, наблюдавшему за кутерьмой признания уже из-за облаков, - ведь он являлся человеком атеистического мировоззрения, круто замешанного на иронии и сарказме, да еще на профессиональном занятии философией. Этот человек, будучи физически далеко не гигантом, изуродованный огромным числом болезней, уже несколько лет совершенно слепой, при жизни не очень-то чикался с общественным мнением ни у себя на родине, ни в других уголках планеты Земля. Он сочетал в себе эрудицию философа и талантище великолепного прозаика. Вот почему в купе со склонностью к эпатажности, раскованности все собранные качества можно отнести к разряду характеристик, присущих уникальной личности - индивидууму, философу, писателю, драматургу. Альберт Камю - другой нобелевский лауреат, так рано ушедший из французской литературу по роковому стечению обстоятельств (погиб в автомобильной катастрофе 4 января 1960 года), - когда-то сказал: "Хотите философствовать - пишите романы". ФУП в этом смысле был последовательным философом-литератором. Он начал свою особую философию даже раньше Камю, ибо Бог санкционировал его появление на свет почти на восемь лет раньше, чем Альберта Камю. Да и условия жизни, воспитания, получения образования сильно отличались у этих писателей. Камю был интеллигентом первого поколения - "кухаркин сын". Он рано начал работать и параллельно учиться, причем, все происходило в далеком и неспокойном Алжире - во французской колонии. Только благодаря огромному трудолюбию и одаренности юноша выкарабкался на поверхность океана людских страстей. История жизни ФУПа была значительно благополучнее, хотя и в ней собрались иные несчастья, но тоже с великим перебором. Двух философов-писателей связывало единое увлечение экзистенциализмом - направлением в философии и литературе, ставившим во главу угла "человеческое существование", а не "общественное развитие". Хотя, серьезно рассуждая, кто может отделить первое от второго? Потом эти два титана повздорят, разойдутся во взглядах, но только в частностях. Они останутся верными адептами основной идеи экзистенциализма - психологический мир отдельной личности дороже всего. И будет прослеживаться в их творчестве некая духовная перекличка по типу неосознанных, непрограммируемых реверсивных диад: "Тошнота" - "Чума" или "Стена"- "Посторонний", "Детство вождя" - "Взбунтовавшийся человек". Там и сям будет тянуться лямка доказательств "абсурдности бытия человека" - сладкая и противная, наивная и сакраментальная идея, чавкающая в философских челюстях, как смачная жевательная резинка. И эти два великих писателя-философа будут, как увлеченные дети, раздувать эту хорошо разжеванную резинку до величины шара в виде трепещущей социальной проблемы и давать ей с треском лопаться. Наверное, суть единого взгляда двух уникальных писателей отражает эпиграф, взятый Камю из литературного багажа Даниеля Дефо для своего эпохального романа "Чума", вышедшего в 1947 году, почти на десять лет позже, чем роман сотоварища по перу - "Тошнота". Эпиграф гласит: "Если позволительно изобразить тюремное заключение через другое тюремное заключение, то позволительно также изобразить любой действительно существующий в реальности предмет через нечто вообще несуществующее". ФУП начал трудный поход в Неизведанное и Несуществующее довольно рано. Сперва была сделана основная заявка на авторское право - для чего в Париже 21 июня 1905 года он соизволил родиться. Судьба выбрала для того в качестве "зачинателя" Божественного акта морского офицера и добрую, скромную девушку из академической семьи, главой которой являлся Шарль Швейцер - выходец из Эльзаса, оттяпанного в одночасье вместе с Лотарингией у Франции хищной Германией. Папа будущего литературного демона скончался поразительно скоро, продемонстрировав тем самым не очень радужные перспективы демографо-генетического благополучия своего чада. Мальчик очень скоро вместе с мамашей - молодой вдовой - вернулся под крышу, "отчего дома". Здесь и будет протекать его детство, превращенное взрослыми в некую игру, состоящую из формирования набора педагогических ошибок - демонстрации ученых амбиций, матушкиной зависимости и скромности, потуг на вундекиндство, запойного чтения классиков, первых ранних литературных проб, сплошь состоящих из подражания. Пользоваться "сбережениями" из кладовых памяти детства ФУП будет многократно, насыщая свои произведения занятными художественными деталями. Накопать оттуда первоклассных поэтических, психологических находок, отражающих динамику личности ребенка, юноши, он сумеет уже для одного из ранних литературных эссе под названием "Детство вождя" (1939), то есть в следующем за выходом "Тошноты" году. Надо сказать, что раннее увлечение "словом" трансформировалось в продукцию печатного станка довольно поздно: "Тошнота" вышла в свет, когда ее автору было уже более 30 лет. В "Детстве вождя" будет еще слишком много увлечений из игрушечной лавки Зигмунда Фрейда, но появятся и намеки на просветление: "Комплексы - это, конечно, прекрасно, но когда-то надо же от них и избавляться: как может принять груз ответственности и командную роль мужчина, сохраняющий детскую сексуальность?" С точки зрения экзистенциализма, ФУП находит гениально-экстраординарное решение для демонстрации стадии "выхода из комплексов": автор заводит отрока - главного героя повести, Люсьена - в альков отъявленного гомосексуалиста Бержера. Урок мужской (юношеской) проституции описан сугубо проективными методами: "Когда прошел первый миг ужаса и выяснилось, что это не так страшно, как он думал, им овладела мрачная, тоскливая скука. И он все надеялся, что это уже кончилось и он теперь может уснуть, но Бержер не давал ему покоя до четырех часов утра. "Надо все-таки закончить это задание по тригонометрии", - сказал себе Люсьен и постарался сосредоточиться исключительно на работе". Впоследствии с комплексами Люсьен благополучно справится и в нем заговорит истинная самость: "Я женюсь молодым", - подумал он. Он также решил, что у него будет много детей". Автор подключил все тот же проективный метод, с помощью которого произвел похороны зависимости от психоанализа у молодого, во многом сомневающегося человека: по ходу романа была сконструирована встреча с лицейским преподавателем философии, с которым и состоялась беседа-поддержка. Слова преподавателя подействовали отрезвляюще: "Это мода, - сказал он, - и она пройдет. Лучшее, что есть у Фрейда, вы найдете уже у Платона. И вообще, - прибавил он непререкаемым тоном, - я подобной дребеденью не увлекаюсь. А вы бы лучше Спинозу почитали". Проекция выровняла коварный психологический перекос, и читателю представилась вполне сформированная личность. Финал повести вполне предсказуем: "Часы на стене пробили полдень, Люсьен поднялся. Превращение совершилось: час назад в это кафе вошел миловидный нерешительный юноша, - сейчас из кафе выходил мужчина, вождь французов. Французское утро облило его блистающим светом, и он пошел". Юмор, как та же всевластная проекция, задействован во многих местах произведения - он отменный, французский. Юмор и откровенный сарказм отрезвляли сомневающегося читателя, вызывая улыбку и желание переосмыслить собственное поведение. Многим, видимо, удавалось такое перевоплощение, но в атмосфере, как грозовое напряжение, нависала негласная опасность: смеялся бы над дураком - да дурак свой. Однако основательный разбор динамики, социализации отдельно взятой личности будет произведен теперь уже зрелым мастером. Сложное явление - формирование "Я" - откроется читающей публике в автобиографическом романе "Слово" (Les Mots). В нем в 1964 году писатель заявит: "Мое победоносное "я" не оставляло своего насеста. Полагаю, что оно там и поныне. У каждого человека свои природные координаты: уровень высоты не определяется ни притязаниями, ни достоинствами - все решает детство. Моя высота - шесть этажей парижского дома с видом на крыши". Духовным наставником и кормильцем официально числился дед. Его обрисует вкратце благодарный потомок - внук с потугами на вундеркинда: "Его вспыльчивость и величавость, его гордость и вкус к возвышенному маскировали робость ума, которую он унаследовал от своей религии, от своего века и своей среды - университета". Ясно дело, наблюдательный мальчик был не прост: "Мое "я" мой характер, мое имя - все было в руках взрослых; я приучился видеть себя их глазами, я был ребенком, а ребенок - это идол, которого они творят из своих разочарований". Технологию воспитательных преобразований ФУП будет анализировать много позже, когда поумнеет, наберется ученой и житейской, писательской мудрости. Он будет подмечать даже очень маленькие детали, а на них, как известно, и строится "художественность". ФУП не утерпит и ковырнет в зрелые годы еще один небольшой гнойничок в собственном сознании, из которого и брызнет фонтанчик гноя: "Подобно скупости и расизму, великодушие - это фермент, который врачует наши внутренние раны, но в конце концов приводит к отравлению организма. Пытаясь избавиться от заброшенности - участи творения, - я готовил себе самое безысходное буржуазное одиночество - участь творца". На всякий случай напомним, что гноя бояться не надо, ибо это всего лишь погибшие в борьбе с инфектом лейкоциты и сопровождающие их жидкости. Мальчик много читал, чем усердно хвастались "старшие товарищи", но Бог хранил его от глупостей и пагубных духовных увлечений. В нем последовательно утверждался сплав романтизма, атеизма и прагматизма, что позволит в дальнейшем критиковать "непонятное" и "непризнанное", а с такого мощного фундамента рвануть в философию. Вот одна из его сентенций: "Мистицизм создан для тех, кто не нашел своего места в жизни, для сверхкомплектных детей. Представь мне Шарль религию в другом свете, он толкнул бы меня на стезю веры, и я сделался бы жертвой святости. Но дед на всю жизнь внушил мне к ней отвращение". Мальчик, изрядно выпотрошив достойные мысли из книг библиотеки деда, откопал и взял на вооружение оборонительные клише против наиболее животрепещущих, заурядных соблазнов. Порой, по частностям, он перекликался с прустовским Сваном: "Надо же мне было так испортить себе жизнь из-за женщины, которая вовсе не в моем вкусе!" ФУП вовсю откровенничает с читателем по простой причине - он уже не ребенок. На момент написания книги о детстве, будучи мужчиной относительно зрелых лет, он уже мог почувствовать себя прожженным идеологом, а значит и литератором-мастером. Правда, такое волшебное сочетание дается не всем - на то необходима воля Божья. Посему откровения бьют не в бровь, а в глаз: "Мне случается в тайне быть хамом - этого требует элементарная гигиена. Хам режет правду-матку, но прав он лишь до известного предела". Плохое здоровье рождает и частые страхи смерти. Даже юнец вынужден сопротивляться. Однако и здесь настойчивость сопровождается успехом - выработано противоядие собственного изготовления: "Существовала зловещая изнанка мира, она открывалась людям, утратившим рассудок; умереть означало дойти до предела безумия и сгинуть в нем". Ребенок, в голову которого была уже загружена масса прозаических откровений, как с обрыва вниз головой, бросился в писательство, в сочинительство. Первый роман он написал в 8 лет, ценность его трудно достоверно определить, куда удобнее послушать самого автора многочисленных эпистолярных трудов: "Я часто писал наперекор себе, а значит, и наперекор всем, в таком высоком умственном напряжении, что с годами оно перешло в повышенное кровяное давление". Начинала открываться и утверждаться метода писательского труда, которая будет отличать этого автора до самой смерти от многих других: "Мое перо двигалось так стремительно, что у меня часто болело запястье.. Сочинительство - мой безвестный труд - было ото всего оторвано и потому осознавало себя самоцелью: я писал, чтобы писать. Открыв мир в слове, я долго принимал слово за мир". Такие университеты писательства, безусловно, шли на пользу, ибо формировался и оттачивался стиль, настраивался инструментарий писательской техники, мужал талант. Работа "без публики", как правило, плодотворна, особенно, если не прячется в душе змея подколодная, называемая честолюбием. Тогда часто переливающийся в бездонный сосуд дефицит признания - кстати, являющийся прямой дорогой в махровый невроз - становится более-менее компенсированным. Хотелось бы верить, что было искренним заявление мужающего писателя: "Мне понравилось быть неизвестным, я захотел продлить удовольствие, сделать неизвестность своей заслугой". Но современное сочинительство требует и фундаментального образования, которое мальчику вбивали в голову не всегда с большой пользой и отдачей: сперва тянулась несколько бестолковая учеба в лицее в Париже, затем с 1917 года - в лицее Ла Рошель, в городке, где директором верфи был отчим мальчика. В 1920 году юнец вернулся в Париж заканчивать среднее образование, а в 1924 году уже со знаниями, заметно унифицированными программой средней школы, молодой человек поступает в Высшую нормальную школу. Здесь начинается углубленное изучение философии и психологии. Юноша звезд с неба не хватал - да этого никто и не требовал - но именно в свободном режиме общения с наукой и отстаивается, кристаллизуется талант литератора. Ясно, что для тренировки фантазии, воображения необходима интеллектуальная свобода, если угодно, некое творческое безделье, а не прессинг школьной муштры. С 1929 года у молодого философа начинается стойкий любовный роман с Симоной де Бовуар. Это была своеобразная особа, обладавшая некоторыми незаурядными качествами: под микроскопом ее аналитических способностей начинается отслеживание "течения жизни" избранника. Она писала впоследствии: "Его разум всегда был в состоянии тревоги. Он не знал неподвижности, сонливости, уверток, уклончивости, передышек, осторожности, почтительности. Его интересовало все, и ни с чем он не соглашался... Он питал отвращение к рутине и к иерархии, карьере, очагу, правам и обязанностям, всему, что в жизни было серьезным. Он с трудом примирялся с мыслью, о необходимости иметь профессию, коллег, начальников, правила, которые надо соблюдать и которые надо навязывать. Он никогда не станет отцом семейства, никогда не женится"... Скорее всего, Симоне удалось перечислить универсально-необходимые качества писателя, решившегося на творческий подвиг. Таких подобий можно найти массу в истории не только западной, но и отечественной литературы. ФУП по образованию был профессиональным философом: после службы в армии (метеорологом) с 1929 по 1931 год, он работал преподавателем философии в Гавре вплоть до 1936 года, затем в лицее провинциального городка Лаон, а с 1938 года учительствовал в лицее Пастера. Шли годы и менялись некоторые взгляды у философа-проповедника: "Мне недоставало чувства реальности. Но я изменился. В течение долгого времени я приобщался к реальности. Я видел умирающих от голода детей". Но были еще более важные признания, говорящие о многом. Сперва он посылал миру откровения эгоцентрического план - "Я "один", то есть индивидуум, противостоящий обществу". Потом менялся гнев на милость - "Я внезапно понял, что я существо социальное". Единственная установка оставалась неизменной - неотделимость литературы от философии и приоритеты соподчинения. "Есть иерархия, иерархия в том, что философия на втором месте, а литература на первом". В философии его интересовало "воображение" - основополагающей проблемы для искусства. На этом широком поприще, увязая в жиже сомнений и спотыкаясь о колдобины противоречивых представлений, взрытых исследователями из постоянно растущего клана "предшественников", ФУП все же устоял. Ему не позволили упасть навзничь, видимо, основательные подпоры, подаренные музой философии. Та муза поддерживала и кормила одной из своих плодородных грудных желез Эдмунда Гуссерля (1859-1938) - немецкого философа, основавшего направление со сложным названием "феноменология" - другая железа досталась молодому творцу. Философа-писателя, рыскающего правильного пути, просто очаровала маленькая ремарка, брошенная, играючи, походя, Раймоном Ароном при их встрече в кафе: "Видишь ли, мой дружок, если ты феноменолог, ты можешь говорить об этом коктейле, а это и есть философия". Речь шла о философии ощущения, восприятия, настроения, вымысла, дарованных природой в той или иной степени практически каждому человеку. Оставалось только научиться правильно пользоваться бесплатным подарком. Феноменология помогала справиться с самой трудной задачей - с объяснением "обессмысленного, абсурдного мира". В 1940 году ФУП выпустит книгу, называемую "Воображаемое. Феноменологическая психология воображения". Не впадая в детальное обсуждения той книги, можно выделить в ней лишь некоторые интересные места, открывающие необозримые просторы для творчества: "Одним словом, объект восприятия всегда избыточен для сознания; объект же образа никогда не оказывается чем-либо большим, нежели имеющееся сознание о нем; он определяется этим сознанием - из образа невозможно узнать ничего нового, о чем бы мы уже не знали". Простой читатель, больно стукнувшись лбом о край такой абракадабры, обязательно чертыхнется и бросит что-нибудь обыденное: " Ну, блин! Ни въеду сходу! Тащи Нобеля сюда!" На то право простого читателя выбирать форму выражения своих "высоких" чувств. Позднее, в 1947 году, увидит свет другой труд, имеющий, пожалуй, для писательского дела наибольшее значение, чем философский трактат про "воображаемое". Миру будет подарено критико-литературное, психолого-философское исследование под названием "Что такое литература?". Но прежде произойдет примечательное событие, положившее начало бурному росту популярности и долгожданного признания оригинального писателя-философа: в свет выйдет первая книга - роман "Тошнота". Это случится в 1938 году, когда писателю будет уже 33 года, судьба в чем-то повторяет свои развороты - вспомним Иисуса Христа. Только мера ответственности и степень, вид награды за смелость ми откровение будут отличаться коренным образом. Кстати, надо напомнить, что в 1923 году ФУП опубликовал отрывки романа "Иисус-сова, провинциальный учитель". О себе он создавал роман "Поражение", в котором изобразил себя, ни мало, ни много, как в образе Фридриха Ницше. Скромность, бесспорно, - качество не из душевной копилки начинающего писателя и неоперившегося философа Война началась для французов, а значит и для ФУП, 1 сентября 1940 года - он был призван в армию; тянул лямку поражения вместе со всей страной; отсидел в лагере для военнопленных; по освобождению возвратился к творческому труду. Потрясения от социальных катаклизмов тоже наложат отпечаток на мировоззрение и творчество писателя. Пожалуй, "Тошнота" становится более понятным романом, если исследовать его, используя методологический инструментарий, обоснованный и задействованный в работе "Что такое литература?". Уж слишком тесно в нем сплелись эти два "откровения" - поэтическое и методологическое. Надо помнить, что эти произведения по времени несколько расставлены: отсюда и разный исход - начинающего раскрываться писательского таланта и возможности зрелого мастера. "Что такое литература?" оказалось произведением, менее задвинутым надуманными структурами экзистенциализма, раскрашенного под цвет феноменологии Гуссерля. Натуральный немчура обстоятельно, очень настойчиво, не спеша, с большим знанием дела подбирал и размешивал специальные философские краски, отражающие идеалистические свойства заумного эстетического колера. ФУП же в поиске "собственной правды" зарылся в страницах непростой и во многом спорной работы, оставаясь прямодушнее, откровеннее, ближе к жизни, к творческой лаборатории литератора-практика. С первых парадигм новой философии ФУП делит литераторов на две большие группы: Поэты и Прозаики. Поэты - это люди, которые отказываются "использовать язык". Отсюда набирается сил естественная для такого хода рассуждений абстракция: "Поэт - вне языка, он видит изнанку слов, как если бы он был чужд человеческому роду и на своем пути к людям наталкивался на слово, словно на барьер". Но все люди общаются с помощью возможностей языка. Именно такие реалии жизни, поведения людей являются основополагающими в искусстве. Они создают эффект единения и ограничения, одновременно: "Таким образом, поэтическое слово - это микрокосм". Но пользование содержимым такого микрокосма у поэта и прозаика неодинаковое: "Когда поэт сводит воедино несколько подобных микрокосмов, он поступает так, как поступают художники, когда смешивают краски на полотне; можно было бы подумать, будто он создает фразу, но это только видимость: он создает объект. Слова-вещи соединяются магическими связями соответствия или несоответствия, подобно цветам и звукам, они притягивают друг друга, они друг друга отталкивают, они прожигают друг друга, и их слитность образует подлинное поэтическое единство, которое как раз и есть фраза-объект". Здесь утилитарный читатель - любитель заурядного детектива - опять получает право чертыхнуться или отматериться. Решительно отогнав Поэта от границ плацдарма действий Прозаика, ФУП совершает дальнейшую кровавую вивисекцию литературы: "Проза - это прежде всего настрой ума: мы имеем дело с прозой, когда, по выражению Валери, "слово проницаемо для нашего взгляда, как стекло для солнца". Теперь идет прилаживание понятия "слова" к подставкам экзистенциализма, ибо из него теперь собираются сотворить Памятник. Но самое забавное заключается в том, что из-под пера неумехи выходит произведение с отбитыми руками или ногами, еще того хуже - с отбитой головой. Твори на выбор! Как не вертись, но получается: "Слово - это некий частный момент действия, и вне действия его нельзя понять". С такой постановкой вопроса никак не вяжется основополагающее кредо. С одной стороны, из чего-то же родился краеугольный тезис: "В начале было Слово и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; и свет во тьме светит, и тьма не объяла его" (От Иоанна 1: 1- 5). С другой стороны, всем ясно, что скорее всего простые смертные не способны проникнуть в тайные кладовые "слова", а потому часто пользуются тем, что находят на свалке, помойке, в грязи на мостовой, иначе говоря, поднимают то, что валяется под ногами, блестит, как осколок пивной бутылки, в крапиве. Человеческое владение словом утилитарно и однобоко - чаще всего у заурядной личности оно переползает на уровень сленга. Конечно, прав в этом смысле ФУП, когда заявляет: "Писатель не предполагает и не строит догадок: он проецирует". Тут уже все превращается в примитивное общение - руки с инструментом, а мозговых извилин с проекциями. "Говорить - значит действовать: любая названная вещь уже не такая, какой она была прежде: она потеряла свою невинность". Нет ничего удивительного, что первая концепция загоняет исследователя в мышеловку последующих выводов: "Поэзия изначально творит миф о человеке, тогда как прозаик набрасывает портрет" Походя, видимо, не очень глубоко оценивая собственное заявление, ФУП выносит, к всеобщей радости, справедливый приговор себе и прочей читающей и пишущей публике: "Человек - это существо, перед лицом которого никакое другое существо не может сохранить непредвзятость, даже Бог". Поправим спешно метра: не надо путать предвзятость Божескую и человеческую - они не равны! Естественно, что ориентировка действий и жизненной позиции у человека прицелена на заурядную потребу социализации: "Житие человека имеет два лика: оно одновременно и успех, и провал". Но это, как бы малый круг интересов, а большой выглядит куда более многозначительнее: "Одним словом, литература по своей сути - это субъективность общества, подверженного перманентной революции". Дабы никто не попытался спорить с метром, своевременно следует удачный поворот деликатной, взвешенной, сугубо демократичной беседы. ФУП посчитал необходимым стабилизировать спор решительным окриком, если угодно, отповедью: "Нельзя забывать, что большинство критиков - это люди, которых удача обошла стороной, и тогда в порыве подступившего отчаяния они подыскали себе тихое местечко кладбищенского сторожа". В определенной части такое замечание справедливо, но не настолько, чтобы всех стричь под одну гребенку. Противоречия предыдущей установки просто выпирают исподволь из последующих совершенно справедливых замечаний метра: и то сказать, никуда не деть читателя, который практически всегда совмещает в себе роль сопереживателя и критика. Откажись читатель от паритетных отношений - и вся конструкция, под названием "Литература", повисает в воздухе, лишаясь прочной опоры двух ног. "Лишь благодаря соединенным усилиям автора и читателя возникает такой конкретный и воображаемый объект, как продукт умственного труда". Далее следует еще более конкретное пояснение: "Короче говоря, чтение - это направляемое творчество". И последний штрих, поставленный рукой профессионального философа и психолога, приходится в нужное место и в нужное время: "Чтение - это индукция, интерполяция и экстраполяция, а обоснованием для подобной деятельности служит воля автора". Теперь отойдем от философии и приблизимся к конкретике литературы. Приглашение к чтению "Тошноты", написанной автором, до селе неизвестным французским читателям, оказалось неожиданно удачным. Быстро становилось ясным, что автор наделен отменным талантом, но ему не дали время для творческого разбега: 1938 год - канун страшных потрясений, связанных со Второй Мировой войной. Видимо, предчувствие грядущих переживаний, горя, несправедливости, тирании и смерти реализовывается у натур, наделенных повышенной чувствительностью и способностью говорить со Временем почти на равных, выливалось в Тревожность и Тошноту: "Я вижу будущее. Оно здесь, на этой улице, разве чуть более блеклое, чем настоящее. Какой ему прок воплощаться в жизнь? Что это ему даст"? Ощущение почти физической близости несчастья, которое уже начинает сказываться на поведении людей - как "индивидуумов", так и общества в целом - давит на душу, мозг, вызывает тошнотворную рефлексию: "Тут ничего особенного еще нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты: оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри нашего времени - времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, - его составляют широкие, мягкие мгновения, которые расползаются наподобие масляного пятна. Не успев родиться, оно уже постарело, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет". Таково "крохотное счастье в мире Тошноты", его не пожелаешь и врагу, тем более себе, своим близким, родине. Спасает от отчаянья медлительность приближения событий: "Вот оно, время, в его наготе, оно осуществляется медленно, его приходится ждать, а когда оно наступает, становится тошно, потому что замечаешь, что оно давно уже здесь". Предчувствия могут быть страшными, символичными, но и к ним привыкаешь, как привыкают к слабому шелесту времени те, кто осужден на смертную казнь, но дожидающиеся ответа из самой высокой инстанции, куда подано прошение о помиловании: "Спокойно. Спокойно. Вот я уже не чувствую, как скользит, задевая меня, время. На потолке я вижу картинки. Сначала круги света, потом кресты". Человек не может остановить работу мозга, даже если он очень устал, перегрелся, зачерствел, ибо жить - значит отпускать с поводка верного пса по кличке Воображение: "Я леплю воспоминания из своего настоящего. Я отброшен в настоящее, покинут в нем. Тщетно я пытаюсь угнаться за своим прошлым, мне не вырваться из самого себя". И вот, когда напряжение ума достигает границ запредельного, происходит диалектический скачек, парадоксальный, как ощущение внезапной остановки: "И вдруг стоп: я почувствовал потертость - сквозь основу чувств уже проглядывает слово. Я угадываю: это слово вскоре займет место многих дорогих мне образов". Воображение, достигнув камня преткновения, спотыкается об него. И тем камнем было есть и всегда будет Слово, которое обязательно перевоплотится и в Вещую Мысль: "И рядом снова оказалась МЫСЛЬ, та самая огромная белая масса, от которой мне сделалось тогда так мерзко - четыре года она не являлась". Мысль - оружие обоюдоострое, опасное не только для окружающих, но прежде всего для самого автора неожиданного творца - на этом пути очень просто можно свернуть себе шею. И все тогда будет зависеть от того, какой шейный позвонок хрустнет: первый - то погибнешь в первые сутки, седьмой - дашь дуба к концу недели, если начал неосторожный поход за Правдой от начала творческого листа. Каждый ощущает такое явление по-своему: натура тонкая, к тому же способная набраться смелости заглянуть в трансцендентальное, может почувствовать далекую кромку Бытия: "Все замерло, моя жизнь замерла: это огромное стекло, тяжелый, синий, как вода, воздух, это жирное, белое растение в водной глубине и я сам - мы образуем некое единство, неподвижное и законченное, я счастлив". Но у писателя-философа, наверное, родится то эфемерное счастье, которое сильно потянет за руку в сомнительное действо - скорее всего, опасное, рисковое, ценою в жизнь, но сопротивляться которому сил не будет: "Если память мне не изменяет, это зовется необратимостью времени. Чувство приключения - это, пожалуй, попросту и есть чувство необратимости времени". Дальше появится Откровение и Сомнение - рука об руку они парочкой будут двигаться, играться, раздражать и манить литератора, помыкая его здоровьем, да и самой жизнью: "Я появился на свет случайно, я существовал как камень, как растение, как микроб. Моя жизнь развивалась стихийно, в самых различных направлениях. Иногда она посылала мне невнятные сигналы, в других случаях я слышал только смутный, ничего не значащий шум". Когда все именно так и завертелось в воображении, а не в реальности (Бог с ним - не страшно!), тогда появляется искус у творческой души - искус, с которым невозможно бороться, если ты поэт, фантазер, провидец. "Вот ход моих рассуждений: для того, чтобы самое банальное происшествие превратилось в приключение, достаточно его рассказать. Это-то и морочит людей; каждый человек - всегда рассказчик историй, он живет в окружении историй, своих и чужих, и все, что с ним происходит, видит сквозь их призму. Вот он и старается подогнать свою жизнь под рассказ о ней". Но если автор попал в яблочка и мишень творческой задачи поражена абсолютно точно, то она рушится и открывает тем самым горизонт - но на горизонте том - приближающаяся трагедия? Пусть ты еще не поднял глаза и не охватил всю панораму полностью, но тревожность уже включилась, как противный зуммер, пугающе нудно трещащий об опасности. Он звенит в затылке, вызывает естественные метаморфозы воображения: "Ничто не изменилось, и, однако, все существует в каком-то другом качестве. Не могу это описать: это как Тошнота, только с обратным знаком, словом, у меня начинается приключение, и, когда я спрашиваю себя, с чего я это взял, я понимаю, в чем дело: Я чувствую себя собой и чувствую, что я здесь; это я прорезаю темноту, и я счастлив, точно герой романа". Можно только добавить, что речь идет о герое опасного романа! В таких "приключениях" исход остается неясным. События могут развиваться по относительно простому сценарию, например, как этот: "Он одинок, как я, но глубже погряз в одиночестве. Вероятно, он ждет своей Тошноты или чего-нибудь в этом роде". Возможно и прессинговое нагнетание трагизма, смещающее планку отсчета времени жизни стремительно к нулю: "И вдруг мне становится ясно: этот человек скоро умрет. Он наверняка это знает - ему довольно посмотреться в зеркало: с каждым днем он все больше похож на свой будущий труп. Вот что такое их опыт, вот почему часто говорю себе: от их опыта несет мертвечиной, это их последнее прибежище". Вдогонку ФУП поддает себе и читателю по мягкому месту, наверное, только для того, чтобы резким движением погасить терзания собственной души, то есть "отреагировать" таким простым способом: "И вот не осталось ничего. Как не осталось былого блеска на следах высохших чернил. Виноват был я сам: я произнес те единственные слова, которые не следовало произносить, - я сказал, что прошлое не существует". Естественно, по такому поводу начинается маленькая творческая истерика, которая успокаивается сама собой лишь потому, что ее обязанность - успокоиться, найдя адекватный способ для достижения паскудной, тошнотворной релаксации: "И вот тут меня охватила Тошнота, я рухнул на стул, я даже не понимал, где я; вокруг меня медленно кружили все цвета радуги, к горлу подступила рвота. С тех пор Тошнота меня не отпускает, я в ее власти". Спасает изведанная тропинка к потаенному выходу, через который можно убежать от действительности, реальности, людского горя: "Мысли, словно головокруженье, рождаются где-то позади, я чувствую, как они рождаются где-то за моим затылком... стоит мне сдаться, они окажутся прямо передо мной, у меня между глаз - и я всегда сдаюсь, и мысль набухает, набухает, и становится огромной, и заполняет меня до краев, возобновляет мое существование". Этот запасной выход действует безотказно на пути к ирреальному по очень простой причине: "Моя мысль - это я, вот почему я не могу перестать мыслить. Я существую, потому что мыслю, и я не могу помешать себе мыслить". Можно попробовать покривляться в духе экзистенциализма, пококетничать с формулами бытия, нагрубить Богу. Так, вообще-то, чаще всего и происходит с персонами, заряженными индивидуализмом: "Люди. Людей надо любить. Люди достойны восхищения. Сейчас меня вывернет наизнанку, и вдруг - вот она - Тошнота". Можно обратиться и к образу всемогущего "доктора", причем, не перекрестясь, обмазать его дерьмом: "Доктор обладает опытом. Обладать опытом - его профессия; врачи, священники, судьи и офицеры знают человека наизусть, словно сами его сотворили". Но можно вытащить из наблюдений за жизнью более подходящий образ для показательного оплевывания, например, какого-нибудь заурядного буфетчика, тогда быстро найдутся детали, на которых удобно сосредоточить ворчливость нечистой совести: "Его голубая ситцевая рубаха радостным пятном выделяется на фоне шоколадной стены. Но от этого тоже тошнит. Или, вернее, это и есть Тошнота. Тошнота не во мне: я чувствую ее там, на этой стене, на этих подтяжках, повсюду вокруг меня. Она составляет одно целое с этим кафе, а я внутри". Но скажет же сам автор в порыве нечаянного альтруизма, и в словах его зазвенят колокольчики песни о справедливости, о трогательной предупредительности: "Вещи созданы не для того, чтобы их трогали. Надо стараться проскальзывать между ними, по возможности их не задевая. Тогда есть надежда на то, что и сам станешь вещью - надменной недотрогой, холодной "штукой", но зато спокойной, удовлетворенной и довольной любым положением вещей: "Тошнота осталась там, в желтом свете. Я счастлив: этот холод так чист, так чиста эта ночь, разве и сам я - не волна ледяного воздуха? Не иметь ни крови, ни лимфы, ни плоти. И течь по этому длинному каналу к бледному пятну вдали. Быть - просто холодом". Однако "бодрую вещь" и здесь настигает скука, медленно перетекающая в отчаянье - в тошноту. И это закономерно - не стоит ошибаться в безошибочном, в святом, в явном, тогда не будет запоздалых откровений-раскаяний: "Вещи выставляют себя напоказ друг другу, поверяя друг другу гнусность своего существования". Когда очевиден перебор в ошибках, в спотыкании и скольжении на ровном месте, то это плохой прогностический признак - отсюда верный путь к решению наложить на себя руки. Предвестник - все то же явление: "Тошнота не прошла и вряд ли скоро пройдет, но я уже не страдаю ею - это не болезнь, не мимолетный приступ, это я сам". Второй неверный шаг по этому пути - это "мрачные мысли": "И я сам - вялый, расслабленный, непристойный, переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли, - я тоже был лишним". Хорошо, если успевают прискакать на взмыленном скакуне трезвые мысли, тогда может забрезжить и спасительное просветление: "Лишним был бы мой труп, моя кровь на камнях, среди этих растений, в глубине этого улыбчивого парка". Но в природе и в человеческой жизни все относительно - простительна и некоторая (лучше краткосрочная) потеря прямого курса. Во всем можно найти оправдание, если само сознание не успело пойти в разнос: "Например, речи безумца абсурдны по отношению к обстановке, в которой он находится, но не по отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте абсолютное - абсолютное, или абсурд". А когда такое "познание" произошло, то резко меняется восприятие окружающей действительности и своего внутреннего мира, мира родных ощущений: "А случилось то, что Тошнота исчезла. Когда в тишине зазвучал голос, тело мое отвердело и Тошнота прошла". Вот тут-то и переворачивается твое личностное "Я" - с головы снова на ноги (во всяком случае, так многим кажется!). Тогда возникает далеко идущая по смыслу реплика: "И, не пытаясь ничего отчетливо сформулировать, я понял тогда, что нашел ключ к Существованию, ключ к моей Тошноте, к моей собственной жизни. В самом деле, все, что я смог уяснить потом, сводится к этой основополагающей абсурдности. Абсурдность - еще одно слово, а со словами я борюсь: там же я прикоснулся к самой вещи". Вот тут-то и начинается пляска конфабуляций (от латинского confabulo - болтаю), то есть выброс ложных воспоминаний, наблюдений, что чаще всего происходит при явных или мнимых нарушениях памяти. Тогда рождается многозначительная сентенция: "Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить существование: случайность - это не нечто кажущееся, не видимость, которую можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть, некая совершенная беспричинность". Запудривать мозги простому люду философы всегда умели мастерски, не стоит на них жаловаться: такие дефекты - их хлеб, то есть дефекты "чистого разума". Пусть их! В добрый путь и дальнюю дорогу творцы бури в чашке молока. Переварим еще одну очередную абракадабру - почти что мистическую формулу, откровение каббалистики: " Жалкая ложь, что - ни у кого никакого права нет; существование этих людей так же беспричинно, как и существование всех остальных, им не удается перестать чувствовать себя лишними. В глубине души, втайне, они лишние, то есть бесформенные, расплывчатые, унылые". Как же не родиться здесь помутнению рассудка и тошноте. Она может родиться и у доморощенного читателя, пытающегося постичь пропитым разумом, обхарканной душой "абсурдность бытия человека". Но, слава Богу: "Тошнота дала мне короткую передышку. Но я знаю, что она вернется: она - мое обычное состояние. Просто сегодня я слишком устал физически, чтобы ее вынести". Однако грянуло время апофеоза, и ФУП с чувством великого удовлетворения, настрадавшись под самую завязку, восклицает: "Но наступит минута, когда книга будет написана, она окажется позади, и тогда, я надеюсь, мое прошлое чуть-чуть просветлеет. И быть может, сквозь этот просвет я смогу вспомнить свою жизнь без отвращения". А когда все завершено, созрело ощущение, тогда и вера Божья воспрянет духом: "Милость и истина встретятся, правда и мир облобызаются" (Псалом 84: 11). 7.1. Который уже раз - пожалуй, восемнадцатый - у меня в голове крутится этот треклятый текст. Оказывается, поразительная ясность к чему-то выборочному возникает у больного в состоянии сильнейшей интоксикации, в преддверии откровенной агонии. То, что я серьезно болен и, практически, дышу на ладан, было ясно без всяких поправок на случайную ошибку. Все мое существо подвешено на тонком волоске, готовом оборваться в любую минуту. Плохо, но слышу сквозь звон в ушах какой-то отдаленный технический шум - агрегаты, машины шипят, что ли? Где нахожусь - не ведаю, что творится со мной - тоже не пойму. Да и, вообще, - испытываю ощущения человека, бредущего по вязкой трясине, покачивающейся над болотной бездной, готовой поглотить тебя в любое мгновение. Однако запах бьет в ноздри не болотный, а, скорее, эфирный - знакомый, медицинский, привычный. Странно, но глаза открыть не могу - забыл, как это делается, чему и какую команду надо давать? - чертовски забавная ситуация! По чести говоря, и желания особого добиваться зрячести нет, пусть будет так, как есть. Удивительно мягкое, нежное желание со всем соглашаться, никому не надоедать, не спорить, не надеяться... Агрессия испарилась полностью - забавно, однако! Не могу вспомнить своего имени и отчества, фамилии - это уже что-то настолько мифическое, что и пытаться бороться с провалами в памяти нет смысла... Однако отвлеченные тексты в голову лезут практически без спроса!.. Хамство, да и только!.. Помню хорошо, что я врач... но... опять поплыл, .. плыву быстро куда-то в потустороннее царство, в неведомое... Верно, затягивает полегонечку в царство теней, в преисподнюю... Чу! Остановка... Подождал немного: вроде бы начал возвращаться на землю. Мучает страшная головная боль - в башке словно раздули огромных размеров пузырь, и он теснит мозг, сплющивает его изнутри, то есть кору головного мозга распластывает по внутренней сфере черепной коробки. Трудно дышать, да и не хочется. Но, кажется, что-то дышит за меня - раздувает, а потом сжимает легкие. Воздух в них набирается и выпускается с большим трудом - какие-то вязкие пробки мешают свежему и отработанному потоку. Хрип, свист невероятный - может быть то и есть "технические шумы"? Болит грудная клетка - трудно ей, родимой приспособиться к ритму воздействия неведомой силы, управляющей извне дыханием. Гортань страшно саднит - на кол что ли ее посадили?.. Комок в горле не сглотнуть, мешает что-то... Так, так, придурок, - это я ласково к себе обращаюсь - собирай интеллект в кулак, думай, немного напрягай остатние извилины: все,.. включился, - конечно, я на управляемом дыхании, а в гортань втиснута интубационная трубка. Ну и славно, волноваться, сглатывать не стоит - отсос же работает. Он автоматически включается - очищает и гортань, и бронхи. Так пусть текут слюники, не страшно... Нет сомнений, варвары исцарапали слизистую по всему ходу интубации. Но это хорошее дело - видимо, с того света вытаскивали активно, старались, резвились на все сто. Странно, однако ж, врачебная грамота сидит в голове прочно - словечки всякие, названия так и всплывают, словно пузырьки воздуха в стакане с нарзаном, - все отлажено, действует без принуждения, а вот вспомнить имя и фамилию не могу! Наверное, потому что сам себя величал полностью довольно редко - все больше к другим обращался. Это, как с номером собственного телефона - если живешь один, сам себе не звонишь, то и забываешь номер. Ах, Боже ж ты мой, опять тошнота накатилась! Противно до ужаса! Да и рвать-то нечем, желудок, вестимо, пуст... Опять закачала противная трясина. Проваливаюсь... Поехали! Скорость увеличивается и вот приходит ощущение, что несет тебя стремнина - огромный водный массив - он крутит, как хочет, в водоворотах, на порогах, а впереди уже маячит сброс с высоченного водопада, улетающего в какую-то отвесную горловину, продолбленную среди мощных скал. Отвратительная невесомость, как у летящего на самолете в момент снижения для посадки, только почему-то летишь не лицом вперед, а спиной, затылком... И от этого мутит еще больше. Печальная тема - Темнота!.. Тошнота!.. Невесомость... Суки, братья по профессии!.. Следите за капельницей! Иначе я опять грохнусь в преисподнюю.! * * * Сколько был в отключке не ведаю - да и зачем мне знать, важнее чувствовать, что возвратился на Землю, выкарабкался, приплыл из неоткуда. И опять полез в голову этот дурацкий текст - ну, сколько можно? Кончайте борзеть, в натуре! Кстати, а что же это за текст? Ведь если я легко его воспроизвожу, то и смогу вспомнить все, что с ним связано: вот она ниточка, которая выведет меня из забытья. Как там Ильич говорил: "необходимо найти главное звено, потянув за которое, можно вытащить всю цепь". Классно, ведь вспомнил: Ильич - это вождь пролетарской революции, марксист. Он, безусловно, мудак, - но не более, чем все остальные. Нормально реагировал на свои несчастья: говорят, выл от осознания своей никчемности, когда болезнь доконала. Этого горестного воя даже местные волки пугались, а крестьяне-то обходили усадьбу в Горках крючкастой стороной. Разобраться основательно - то все мы, наверняка, такие же мудаки. Вот я, например, чего здесь валяюсь? Чего в беспамятстве околачиваюсь - дышать не хочу, блевать и писать стесняюсь - надо решительно кончать с пижонством! Кстати о птичках: а писаю ли я вообще, не говоря уже о регулярности святого анального акта? Токсины-то надо выводить из организма как-то. Что-то я не помню приятного тепла под попкой, как в детстве, да и пеленок давно никто не менял. Где же моя мамочка-то? Неужели бросила на произвол судьбы, забыла в трамвае. Может покричать, поплакать - кто-то и отзовется!.. Но не помню, как надо кричать, плакать, писать. А вот этот дурацкий текст про какого-то ФУП отлично помню. Страшное дело!.. Так,.. вернемся к нашим баранам: откуда взялся надоедливый текст? Думай, урод!.. - Понял, не дурак!.. Текст мне подарили - Кто? Соображай, жопа! Кто подарил текст, чей он?.. - Текст подарила женщина. Какая женщина? - Красивая женщина и звали ее... - крутись, вертись колесо памяти ... - Муза! Итак, красивую, зрелую женщину звали Муза. Уже хорошо - маленькая, но все же победа! Яркая вспышка света ударила в башку: что-то завертелось, защелкало (но, кажется, щелкало не в черепной коробке, а за ее пределами). Мягкая, нежная релаксация - успокоение, понижение напряжения, упокоение тревожности. Видимо в резиновую трубку капельницы вкололи дозу лекарства. Приятнейшее состояние удивительно благодушного человека, просто купающегося в покое и счастье. Можно себе представить: если я заинтубирован (а в том нет никакого сомнения), то на лице у меня постоянная улыбка идиота, добавим к ней еще и состояние тихого помешательства, радости! Страшно, аж жуть!.. Видимо, эскулапы закапали мне чего-то из тормозящего сверхмеры... Знают свое дело, черти, сами поняли, когда мне нужно помочь,.. скорее всего, на мониторе увидели какие-то знаки... Странное дело: о том, что касается медицины кора мозга быстро догадывается. Но о мирском нет четких представлений... До сих пор не пойму в какой стране я нахожусь, что со мной приключилось, и кто я по фамилии и имени. Одно мне кажется, что я все же мужчина, а не женщина. Какая-то внутренняя мужская уверенность присутствует во мне, даже вроде бы хочется крикнуть: "Бабу мне, бабу"! Хотя не понятно, а зачем мне нужна баба-то? Впрочем, какие-то далекие ассоциации выползают на свет Божий. Но вот, кажется, успокоилась пляска Святого Витте... Теперь поговорим о женщинах: Муза - тетка Володи Сергеева (брат по отцу!) звонила, пригласила меня посетить ее. Не помню точно когда это было - да это и неважно. Живет она по соседству - на Гороховой. Я выслушал долгий рассказ о родственниках - все было необычно до экстравагантности! Я, оказывается, Сергеев Дмитрий Александрович - по отцу - прошу любить и жаловать. Папаня мой был ходок, а мамочка, видимо, разбиралась немного в генетике, потому и решила утилизировать элитный генофонд. Недаром говорят: если хочешь родить от мужика ребенка, то значит любишь его. Это еще Фридрих Ницше утверждал, что самый лучший подарок для настоящей женщины от мужчины - это беременность, ребенок. Чем сильнее она хочет от конкретного мужика ребенка - тем, естественно, сильнее любит своего избранника. Вот она - народная мудрость, а заодно и психологическая проба, переплетенная со здоровой биологией! Итак, первая победа: я вспомнил свою фамилию, имя и отчество. Но только по отцу - а это значит, что отцовского во мне больше, чем материнского. А, говорят, евреи пишут национальность по матери - ошибочка, бред: национальность - явление не формально-паспортное, а биологическое. Генофонд необходимо тестировать - выяснять чего и от кого больше унаследовано. Понятно вам, сукины дети! Son of a beach? - так величают приблудных детишек строгие англичане и американцы. Не понятно, правда, почему то, что происходит на пляже, необходимо считать пороком. Может быть, именно там женщина встретила своего героя. Но пусть их! Теперь все же следует установить: соответствуют ли эти сведенья паспортным данным. Что я горожу: причем здесь паспортные данные? Опять формалистика!.. Все же я еще плохо владею собственным мозгом!.. Однако остались неразрешенными несколько вопросов. Первый - как я значусь в миру, под какой фамилией (имя-то наверное единое) и каким отчеством? Второе задание хуже первого: когда же состоялся этот примечательный разговор с прекрасной дамой? Может быть все было так давно, что я уже должен привыкнуть к новой информации о своем происхождении, а, возможно, все совершилось только вчера или позавчера? Печальный вывод нависал над моим затылком, как Дамоклов меч: ясно, что с головой моей нелады! Ретроградная, да, пожалуй, и антеградная амнезия налицо. Худо дело! Но нечего паниковать - надо пробовать разобраться во всем не спеша, потихоньку, последовательно и основательно. У меня был отец общий с Владимиром. Муза рассказала кое-что о нем и подарила рукопись одного из его, с позволения сказать, литературного эссе. Дома я прочитал его, и оно запало мне в душу. Почему запало?.. Черт его знает!.. Скорее всего от того, что сам я пребывал все мои 28 лет (О, возраст вспомнил!) в состоянии выключенности из мирской суеты - купался в море своих научных фантазий, не замечал погоды, остальных людей, забывая о личной жизни... Но об этом потом, попозже - наверняка, будет еще для самобичевания время. Пришлось перечитать нескольких французских авторов, и теперь вся эта литературная каша перемешивается в моей голове. - Сергеев,.. Дмитрий Александрович, вы меня слышите? - вроде бы снаружи раздается мужской голос. Голос повторяет один и тот же позывной несколько раз подряд. Видимо, кто-то извне пытается прорваться ко мне, в мою прострацию, в мое забытье, в мое виртуальное царство, в мою Тишину и Тошноту. Надо решить: отвечать или не отвечать!? Мне, вроде бы, и так неплохо - зачем чужие люди в моем доме... Стоп! Может быть, как раз я в чужом доме! Тогда чего же изображать немую статую - сфинкса, скажем. Надо отвечать, но как? Дурак, необходимо подать знак, что ты их слышишь. Буду пробовать шевелить пальцами рук, а может быть удастся и пошевелить всей ладонью. Откуда что берется!. Совсем недавно прикидывался идиотом - не знал, как помочиться, сглатывать. Надо же, теперь, не задумываясь над командами, пошевелил руками. - Сергеев,.. Сергеев!.. Дима, ты слышишь меня. Давай-ка, друг, открывай глаза, не ленись, симулянт! Интересно, какой говнюк решил спуститься в общении со мной до фамильярности?.. Точно, это же Коля - мой приятель. Свой парень в доску, с ним можно и в разведку пойти и в "острый опыт" спуститься. Глаза стоит раскрыть... Белая пелена! Но это, видимо, потолок, а не снег в горах и тем более не слепота. Я лежу на спине и глаза мои уставились в потолок. Надо сместить взгляд - вправо, влево, вперед! Вот и расширилась панорама - ясно, это палата реанимационного отделения. Во, а это друзья-товарищи, коллеги с ненасытными от любопытства рожами - никак не могут поверить, что пациент решил не умирать! А вот и Коля Слизовский - черная борода из под маски выбивается, морда худая, глаза взволнованные, тревожные (неужели из-за меня так переживал, дурень!). Никто его переживать и не просил. Очень нужно - страсти мордасти какие-то, телячьи нежности! Вот, заулыбался, и остальные пристегнули улыбки. - Дима! - опять говорит Коля. - Мы хотим вывести тебя с управляемого дыхания. Как ты себя чувствуешь? Не возражаешь, вообще-то? Мы тут все рядом, шприцы с зельем наготове. Рискнем? Ты моргни, дай знать - глазами. Чудак, вопросы задает - действовать надо, а не языком чесать. Я уже истомился с этой трубкой в зобу - снимать давно пора! Еще кору, дыхательные центры растренируют, черти! Манипуляция противная, даже с эстетической точки зрения (дать бы им всем по роже ногой, но не достать!): однако приятно, что при отключении "управилки" дыхательные центры лихо подхватили функцию: куда приятнее все же дышать самостоятельно! Колька ликует, как дитя. Анечка - медсестра-анестезиолог, красавица, умница, - прослезилась даже! Хорошие они все же ребята! Сейчас языками чесать будут - вопросики,.. вопросики,.. уточнения... А для меня все же радость особая - на Землю вернулся... Вот он я: некрасивый, худой, изможденный, с исцарапанной гортанью, трахеей, весь исколотый, с катетором в пипиське и капельной системой, присобаченной через иглу в правой ноге. Все тело сразу же зачесалось, заелозило... Зачем - на муку - они меня вывели? Из приятного времяпровождения я вывалился. Теперь забуду все сокровенные тексты, а стану фиксироваться на мирской мишуре!.. Впрочем, говорю и думаю чушь - человек обязан руководить собой сам! Коля Слизовский, не мешкая, принялся выполнять все необходимые мероприятия: осмотр, выслушивание (его, бесспорно, особенно беспокоили легкие), оценка периферической неврологической симптоматики. Слов нет, ковырялся он основательно, а потому довольно долго. Когда, наконец-то, угомонился, то вперил счастливые и задумчивые глаза в меня: видимо, результаты осмотра его обнадеживали, но, конечно, волнение за исход лечения все же оставалось. Дима, - начал он, - ты хоть помнишь, что с тобой приключилось. Для меня было ясно, что начинается проверка сохранности интеллекта. Интересует врача, не увяла ли кора головного мозга во время гипоксии, кислородного голодания. Может быть, находясь на управляемом дыхании, я деградировал, превратился в дебила. Захотелось пошутить - надо выдумать нештатную аггравацию, да такую, чтобы повергнуть Николая в транс, в хлам! Вот будет потеха! Я вперил непонимающий взгляд в эскулапа - моего друга, товарища, коллегу по исследовательской и лечебной работе: - Собственно, кто вы, молодой человек? Если вы из инквизиции, то все индульгенции я уже давно оплатил. И на торжественном сожжении Жанны д[,]Арк я присутствовал и осуждал колдунью. Орлеанская дева никогда у меня в чести не была. Чего вам еще надо, милейший? А алхимией, гаданьем на внутренностях я вовсе не занимаюсь! Отметите никчемные наветы. Все это я выпалил в один присест, видимо страшно охрипшим голосом. Коля поднял немного усталые глаза, посмотрел на меня молча, а потом сказал, как отрезал: - Кончай выпендриваться. Косить под пятнадцатый век - святая наивность. Да я запутаю тебя в датах, не говоря уже о фактах, событиях. Ты же неуч, хоть и ученый - ничего ты кроме медицины не знаешь, ты даже свои научные работы пишешь с грамматическими ошибками, а про пунктуацию и говорить не приходится. В школе ты валял дурака, потому что занимался в биологическом кружке при Университете, да пропадал в Зоопарке, мыл клетки в школьном живом уголке. Ты - недоросль, повернутая на биологическое мышление, и это как раз в тебе ценно. А в истории - ты сущий профан. Ну, скажи мне, например, в какие годы велась Столетняя война, уж если ты заговорил о Франции? А в каком городе сожгли Орлеанскую деву на костре? Ну что, заткнулся, глазами хлопаешь, ученый олух!. Помни пока я жив: Столетняя война велась с 1337 по 1453 год, а Жанну, обвиненную в ереси, сожгли в Руане. Ты там был, самозванец? Коля помолчал, наслаждаясь мимикой больного человека, мучающегося угрызениями совести, потом продолжил: - Ну, а теперь скажи, бездарь, в каком году Орлеанская дева была канонизирована? Коля ждал долго ответа, подсчитывая пульс. Он хорошо понимал, что правильного ответа не будет. На усталом лице "палача", прочно оседлавшего аверсивную терапию, застыла мина величественного превосходства. "Дурак, - подумал я, - изгиляется над больным и ослабленным. Попробовал бы сражаться со мной, когда я на коне и в полной боевой форме". Тем не менее, надо отдать должное - владеет Коля методом дисциплинирования пациента мастерски. Так раскатать зазнайку может только артист, мастер своего дела. Мысленно я ему аплодирую, но все принятое на свою голову обязательно возвращу с лихвой. Дай срок, паршивец! - Запомни, ученая моль, - продолжил топтать мои кости Слизовский, - канонизировали ее только в 1920 году. Именно в те годы в нашей стране большевики-идиоты начали рушить храмы - тем и вырыли они себе могилу загодя. Что оставалось делать мне - ослабленному болезнью? Мычать, да молчать. Да и чего греха таить, конечно, образование мое было однобоким, сугубо медико-биологическим. Коля на историческом фронте мог дать мне сокрушительное сражение. И я начал примирительно: - Ну, вот, Николай, с тобой уж и пошутить нельзя. Сразу срываешься в штопор, оплеухи развешиваешь. Чувствую, что провел ты у моей постели не одну бессонную ночь. Истомился, озлобился, зачерствел. Николай, конечно, простил мне неудачный розыгрыш. Просто он хотел установить дисциплинарные рамки. Известно, что все роковые несчастья у самых достойных врачей происходят при лечении своих родственников или закадычных друзей. Известно: "Нет пророка в своем отечестве"! Точнее: виной всему являются издержки дисциплины пациента, ибо он воспринимает требования врача, являющегося близким человеком, ни как приказ, а как пожелание. Это дает ему право не выполнять лечебные предписания. Кроме того, безусловно, снижается магия лечебного воздействия. Скажем, муж для больной жены - всего лишь муж, сексуальный партнер, которому можно предъявить массу претензий. Какая, к чертям, здесь магия - бытовой конфликт всегда путается под ногами. Примите на счет еще и обязательные претензии к своей жене мужа-врача, фокусы которой порой давно стоят у него поперек горла. - Коля, друг, скажи, - продолжил я допрос, - почему ты называл меня Сергеевым. Что - это официальная моя фамилия? Коля посмотрел внимательно, слишком долго для простого человека. Видимо, в нем врач пытался оценивал степень розыгрыша степень розыгрыша и выраженность болезни. - Дима, сколько я тебя помню, ты всегда был Сергеевым - и в школе, где мы с тобой учились в одном классе все десять лет, и в период обучения в институте, и в аспирантуре, и потом, работая ассистентами, преподавателями в институте - или, как теперь его обозвали, - в педиатрической академии. Ты спустись на землю, возьми голову в руки. Ты - Сергеев Дмитрий Александрович, кандидат медицинских наук, преподаватель кафедры детских инфекций, успешно выполняющий сейчас докторскую диссертацию. Могу подсказать тебе и тему твоей диссертации: "Инфекции, вызываемые у детей легионеллами". Это как раз та инфекция, которая чуть-чуть не загнала тебя на тот свет. Ты ведь в беспамятстве находился семь суток, претерпел две клинические смерти. Сейчас у тебя тотальная, сливная пневмония. Правда, с Божьей помощью, пневмонию тронулась в стадию разрешения. Но у тебя еще и инфекционный миокардит. Как ты понимаешь, вовлечены в процесс почки - амилоидозик сопливый грядет. Прочие системы организма тоже подранены, так что лежи смирно, не трепыхайся. Выполняй все назначения врача - мои назначения, иначе башку оторву напрочь. Понял?! Для меня, конечно, все это было великой новостью, в том числе и известие о родной фамилии, и я поспешил дополнить уточнения: - Коля, а не объявлялась ли по мою душу женщина по имени Муза? - Была, была здесь такая особа - Муза Ароновна Зильбербаум - весьма броская женщина, скорее, даже неотразимая и демоническая личность. За пять минут разговора всех очаровала, околдовала, загипнотизировала - суперэкстрасенс какой-то! Это что: благодарная пациентка или непонятная дальняя родственница? На даму сердца вроде бы не тянет по возрасту. Правда, кто знает - может ты в граофилию скатился, и теперь тебя влекут пожилые, а дальше дойдешь и до откровенных старушек? - Пошляк ты, а точнее - мудак! - вот тебе мой ответ, Коля. Это сложная история, да, пожалуй, понимание ее не подвластно твоему циничному врачебному разуму. Все здесь завязано на памяти о моем отце. Да ты помнишь, наверняка, хотя бы по литературе, профессора Сергеева Александра Георгиевича?. От Музы я узнал подробности моего появления на свет, а также некоторые другие, сугубо личные истории. Коля промычал что-то неопределенное, суть которого сводилась к тому, что цинизма у меня еще больше, чем у него, а мой нынешний лиризм связан с падением жизненного тонуса. Вот именно для этих целей и будут, по его мнению, полезны посещения демонической женщины. Однако он ничего не говорил о моей матушке. Это озадачивало. Будем разбираться и в этом: - Коля, скажи-ка откровенно, что с моей мамой? Где она, здорова ли? Когда я задавал эти вопросы на башку навалилась гора переживаний и подозрений - в глазах потемнело, я стал проваливаться куда-то. Эмоциональный шок - было последней моей мыслью. Шок от предчувствия чего-то трагического, неотвратимого, страшного! Не знаю через какое время я очнулся: тихо шуршали и чавкали мониторы, висела в воздухе гробовая тишина. Повел головой и глазами из стороны в сторону (трудно еще было координировать даже такие простые функции). В поле зрения попала со спины ладненькая фигурка медицинской сестры реанимационного отделения - в бледно-зеленой униформе (изящные тапочки-туфельки, штанцы, рубашка с короткими рукавами, колпак, маска). Она возилась со шприцами у малого операционного столика. Лицо не разглядел, не узнал даму. Но как все же они красивы наши медицинские сестры за своей тайной работой - волшебницы, кудесницы, валькирии. Ах, если бы они такими оставались и дома! Цены бы им не было. Претенденты на руку и сердце стояли бы длинными очередями. А уж если к внешнему эффекту добавит избирательный, многообещающий безопасный секс, да мудрейшее качество женщины - заурядность мышления!.. Мечты, мечты, где ваша сладость - не помню чьи стихи. Да, Бог с ними, - что я, в конце концов, энциклопедия лежачая! В глазах еще гуляла белая пелена, и давила на мозг слабость. Тошнило - мелко, с провокационным подкатом от эпигастрия (из-под мякитки) вверх к кадыку: явно поражены некоторые паренхиматозные органы, да железы безобидные. Печень шалит, взбрыкивает и поджелудочная железа замирает, почки вяло фильтруют. Но что приятно и от этого никуда не деться, - простата и яички работают качественно - иначе с какой стати облизывать взглядом силуэт медицинской сестры тяжелому больному!. Прогностический признак безошибочный - жить, бесспорно, будем и блудить тоже! "Все нам можно, только действуй осторожно"! Прочь второстепенное! Необходимо разобраться со своей болезнью. Коля говорил (или приснилось мне это?), что у меня легиолнеллез. Законный вопрос: откуда? Вроде бы разговор шел и о том, что я выполняю докторскую диссертацию по этой теме. Может быть ноги растут из этого "холма"?! Надо все осторожно вспоминать, не впадая в рефлексию. Всплывает в памяти виварий, клетки с лабораторными животными (кролики и далее кошечки и коты), радиоизотопная лаборатория в подвале корпуса ЦНИЛа. Был случай: проводили мы с Колей (моим наперсником ученого разврата) серию опытов с заражением кроликов легионеллами (Legionella pneumophila), маркировали ткани изотопами. В группе контроля оставили самых сытых, да и кормили их отменно. Затем шла забивка, проверка, сканирование срезов, субстратов из различных органов, дыбы установить избирательность воздействия инфекта. Контрольных кроликов - нет слов, грех то тайный, - но пустили на мальчишничек: потушили в сметане и с холодной водочкой слопали с друзьями-товарищами. Помнится, при подсчете проб оказалось, что в это контрольное месиво попал один зараженный кролик. Может быть он напакостил - от него я и заразился? Невероятно,.. но говорят же: Бог шельму метит! Но что-то здесь не то: ведь была мощная термическая обработка - кроликов тушили в сметанном соусе, заливали в желудке водкой, а легионелла - бактерия весьма нежная, нестойкая. Хотя и здесь имеются тайны: никто не знает как легионеллы выживают в магистралях горячего водоснабжения в вентиляционных системах, в калориферах, в кондиционерах? Ведь первые заметки о вспышках массового поражения тяжелым респираторным заболеванием появились в 1976 году: отмечали непонятную инфекцию в Филадельфии среди делегатов съезда Американского Легиона, проживающих в гостинице. Что-то подобное было зафиксировано и раньше - в 1957 году среди работников предприятия по упаковке мяса в городе Остине, в 1965 году в психиатрической больнице Вашингтона, в 1968 году среди служащих и посетителей окружного отдела здравоохранения в Понтиаке, в 1974 году в той же гостинице Филадельфии. То были признаки появления новой загадочной инфекции, легко возникающей среди даже медицинского персонала, посетителей учреждений, постояльцев гостиниц, пациентов некоторых больниц. Смертность от инфекции была высокой, эффективного лечения и диагностики еще не знали. Это теперь известны более-менее хорошо некоторые повадки госпожи легионеллы - грамотрицательной аэробной палочковидной бактерии. Примечательно, что эту кокетливую заразу не так просто вырастить на искусственных средах: более-менее успешно проходят с ней фокусы по искусственному выращиванию при использовании агара, содержащего древесный уголь, дрожжевой экстракт, обогащенный альфа-кетоглютаратом (BCYE-альфа). Но, к сожалению, BCYE-агар, являясь отменной питательной средой для многих бактерий, то есть он не обладает селективными свойствами. Возишься, возишься с такой кормежкой заразы, а получаешь месиво из бактерий-разбойников в компании с грибами. Приходится колдовать, повышая селективный эффект с помощью цефамандола, полимиксина, анисомицина. А строить диагностику на биохимических качествах бактерии вообще бесперспективно - вот и крутись как хочешь! Я с удовольствием прошелся по кладовым памяти только для того, чтобы проверить на сколько они опустошены болезнью. Оказывается, кое-что сохранилось! Вся эта научная тарабарщина, способная вывихнуть мозги непосвященному, - всего лишь диагностический тест на умственную ограниченность, проверка качества мышления. Было очевидно, что какие-то куски жизни из памяти выпали за время болезни напрочь, но это в малой степени коснулось профессии. Вся надежда на то, что со временем утраченное восстановится. Вдруг ясный удар, как молнией, по сознанию: в памяти всплыла история, которая вызвала прилив сильнейшего стыда и угрызения совести. События те произошли раньше, до тех развлечений с коллективной жрачкой, называемой мальчишником. Любой эксперимент - это варварство по отношению к лабораторным животным. Недаром И.П.Павлов на собственные деньги состряпал памятник лабораторному псу. Угрызения совести и его, великого ученого, мучили. А сколько заморено в лабораториях морских свинок, мышек, крысиков, кроликов, кошечек. Кошечек ловили бомжи и приносили в виварий по цене - пятерка. И нам, грешникам, приходилось их мучить и забивать в остром опыте, естественно, ради интересов науки. Многие черные страницы нашей научной деятельности всплывали ясно в ночное время, превращаясь в кошмарную пытку, состоящую из совершенно справедливых угрызений совести. Жил одно время в компании нашего лабораторного кошкотария замечательный кот - без имени, неопределенной масти, но больших размеров и примечательного характера. Он так поставил дело, что при кормлении вперед его никто из собратьев к пище не совался. Ел барин всегда обстоятельно и долго. Остальное племя молча взирало на чревоугодника - но таковы были порядки, которые он завел, и мы ему не мешали - мы тоже уважали кота. Нарушитель из числа собратьев карался выволочкой, а нас он, при слабых попытках восстановить демократию, одаривал презрением. Зато в кошкотарии всегда был покой и порядок - все особи знали свой час и свое место. "Всесоюзного старосту" щадили, не вводили в опыт, ибо он был формальным лидером - вожаком лабораторный стаи. Однажды принесли к нам еще одну кошечку: была она настолько женственна, что возникал даже некий гипнотический эффект - эффект "принцессы на горошине". Под гипноз попадали даже люди - лаборанты, младшие и старшие научные сотрудники. Наш лидер сломался с первых минут: он позволил кошечке спать рядом с собой - на подстилке, в тепле у батареи. Он помогал ей вылизываться и с божественным терпением ожидал, когда она насытится казенной пищей, не подпуская при этом к кормушке остальную стаю. Она же принимала подарки судьбы, как должное. Безусловно, это была настоящая, искренняя любовь. Но несчастье со счастьем ходят парою. Я на длительный срок уехал в командировку и, когда вернулся понял, что случилось непоправимое - кошечку включили в острый опыт, не было в живых уже и примечательного кота. Это я не уберег любовников - в спешке отъезда не проинструктировал нового старшего лаборанта. Мне рассказали следующее: когда кошечку в наркозе распяли на препаровочном столике, подошел кот. Кошки избегают глядеть на экзекуции, у них, как правило, не отмечается видимого сопереживание, но наблюдать страдания других они все же не стремятся. В данном случае имело место отступление от общего правила: наш кот смотрел на истязания так, словно хотел запомнить эти муки своей подруги на века. Говорят, что по морде у кота текли слезы, но дать обратный ход опыту уже было невозможно. Вожак не отрывал тяжелого взгляда от страшной картины обнаженных внутренних органов, пульсирующего сердца, взметающихся и снова сжимающихся легких. Кот явно пытался принять, оттянуть на себя страдания подруги. Он, застопорив немигающий взгляд, не пропускал ни одного мгновения тяжкой агонии еще живого, родного существа. Скорее всего, после раннего отлучения от матери в его не очень долгой, но боевой свободной жизни, любовь к этой кошечки была единственная, и для себя он решил - последняя! Он видел ее душу, еще кружащуюся здесь же, над тканями, органами распростертого в муке беззащитного тела, превращенного в анатомический препарат. Мужественный кот поставил все, в том числе и свою жизнь, на кон - он ни в коем случае не должен был пропустить момент полета этой души туда - к Богу! Кот, словно знал, что он вскоре заставит себя, испытывая великое счастье, последовать за своей подругой. Кот зафиксировал в мозгу все алгоритмы прихода смерти. Ему только необходимо было зафиксировать траекторию полета души. У кошек своя навигация, особое чувство пространства, и эти свойства реализуются у них на не ведомом науке уровне. Мы до сих пор еще не знаем того, как рождается кошачье мурлыканье. Кот впитал все имеющее отношение к смерти, видимо, только для того, чтобы дать возможность проследовать и своей душе тем же маршрутом. Всю ту сцену, войдя ненароком в лабораторию, наблюдал Николай Слизовский. Он схватил нерв ситуации моментально - решительно отшвырнул лаборанта и прекратил муки, быстро отключив сердце мученицы. Только теперь кот первый и единственный раз издал разрывающееся болью, стоном, отчаянное "Мяу"! Жуть этого вопля ощутили все присутствующие - люди, остальные кошки, кролики. Коля встретился взглядом с котом: говорят, что такие встречи страшные и роковые. Потом Николай - прожженный экспериментатор, загубивший сотни жизней лабораторных животин, - не мог без слез рассказывать о том, что он прочел во взгляде настрадавшегося кота. Тело кошечки положили в полиэтиленовый мешочек и отдали в распоряжения вожака: он пролежал не шевелясь, с закрытыми глазами на подстилке рядом с завернутым трупиком - на то место, где любимая кошечка еще совсем недавно спала, одаривая нежным живым теплом своего избранника. Кот пролежал, обнимая пакет, только до вечера - к 20-ти часам здесь было уже два закоченевших труппа. Николай, задержавшийся допоздна, сам обнаружил бывших любовников мертвыми и без ошибки поставил диагноз - молниеносная идиопатическая кардиомиопатия по шоковому типу с остановкой сердца! Гистологическое исследование в таких случаях определяет массивные поля интенсивного интерстициального и переваскулярного фиброза, созревшего так быстро, что трудно в это даже поверить. Все то происходит на фоне минимально выраженных некрозов и вялой клеточной инфильтрации. Кот, словно впитав клетками мозга алгоритмы смерти своей подруги, затем мысленно повторил весь путь зафиксированной агонии на патофизиологическом уровне в своем организме, развернув при этом смертельный удар прямо на хромосомный аппарат клеток. Жесточайшим волевым импульсом это убитое горем существо сумело остановить сердце, дыхание, работу эндокринных органов и отключило в последнее мгновение ненужный мозг. Не нужно было ему сознание, хранящее горе утраты, образ последней пытки, мучений дорогого существа. Потом, позже, я имел возможность уточнить у многих специалистов, работающих с лабораторными животными, встречалось ли что-либо подобное в их практике. И мне ответили, что аналогичные случаи бывали - либо с кошками, либо с собачками, даже с морскими свинками. Значит наш опыт не единственный - животным свойственны переживания не менее сильные, чем людям. А мы беспардонно вторгаемся в чужую жизнь, распоряжаемся судьбой существа, принадлежащего только Богу. Высокомерие и черствость движут нашими поступками, позволяя считать жизнь братьев меньших чем-то мало значительным и безусловно относящимся к нашей мирской, человечьей компетенции. Но за такие грехи тоже придется платить. Память о любимой, единственной и неповторимой, была у нашего кота, которому мы и имя-то достойное не удосужились дать, сильнее удара осиновым колом по голове. И наносил такой удар беззащитному существу человек-садист. У бездомного и одинокого в горе кота отняли единственный случай соприкосновения со счастьем, оставив его ни с чем в этом страшном, агрессивном, абсурдном мире. Кто сказал, что можно убивать животное ради того, чтобы поиграть в исследование человечьих проблем? Играйте, если вам то угодно, на самих людях - ведь это же их, а не кошачьи, проблемы. Кто дал такое право человеку? Скорее всего, человек украл такое право у животных, пользуясь своей силой и властью. Сама жизнь, проходящая перед глазами загнанных, затравленных слабых существ подтверждала Святые слова: "Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения" (Псалом 145:3). Я ни на минуту не сомневаюсь: моя болезнь - это расплата за грех! Кошки - наши сотоварищи по поиску социальной гармонии, но не только. Эти загадочные существа обеспечивают нам адаптацию к природе: они сопровождают нас по жизни, защищая, например, от крыс, приход которых в дом всегда ассоциируется с появлением горя. Боевые, самоотверженные кошки профилактируют страшные болезни, переносимые крысами, но они еще и очищают наш микромир от вредных мистических воздействий. Ведь когда первой впускают в новый дом кошку, то дают ей возможность без помех оценить присутствие чертовщины, трансцендентных наводок, полтергейста, которые затем она примет на себя, оградив тем самым от вредных воздействий своего сотоварища - человека. Кошки - всегда самоотверженные жертвенники, ибо таково их предназначение, обозначенное Творцом жизни на земле. Понятно, что не стоит бояться мистики без оглядки: мистика - это то, что еще не познано наукой. Вполне вероятно, что в этом мешке тайн спрятано обыденное, не приносящее вред человеку. Однако кошку всегда сочетали с колдовством и чарами, против которых человек оказывался бессильным. Являясь природным консументом человека, эти маленькие зверки порой оказывались сильнее самого "царя природы". Как известно, латинское consumo переводится как потребляю. Так вот кошки за незначительную плату в виде тепла человеческого очага и горсточки пищи потребляют и то, что мешает человеку, от чего ему грозит злейшая опасность. Даже в музеях давно поняли этот феномен и содержат на страже раритетов кошачьи стайки. В этих замечательных ласковых существах живут души тех, перед кем мы провинились. Их взгляд - напоминание о наших грехах перед младшими братьями и сестрами. Потому ни один человек не может встретить прямого, откровенного кошачьего взгляда, иначе последует такой всплеск угрызения совести, от которого разорвется даже самое черствое сердце. Кошки и здесь берегут жизнь человека - они не позволяют читать человеку свои потаенные мысли и всегда отводят взгляд первыми. У древних римлян было поверье, что каждый человек наделяется гением - своего рода Ангелом-хранителем. Он сопровождает человека по жизни от момента рождения и до смерти, определяя, подсказывая какие поступки тот должен совершать, а какие отвергать. Римляне даже пировали с друзьями ради того, чтобы доставить приятное своему гению. Женщинам особо помогали гении женского рода, которых торжественно величали - юноны. И если большинство древних римлян "местным гением" считало змею, которую одаривало прекрасными, сочными, спелыми плодами, то в нашей современной жизни, когда змей порядком истребили, кошки заняли почетное место всесильных хранителей судеб. Отсюда и простенький вывод - в каждом доме на равных правах с человеком должна жить кошка. Многое за время моего пробуждения от беспамятства уже встало на место - моя память всколыхнулась и дух покрепчал. Сознание прояснилось, наверное, окончательно, под действием вспышки, называемой пробуждением от смерти. Что-то подобное, скорее всего, произошло в то последнее мгновение у лабораторного кота, когда он вдруг понял, что уходит из жестокого мира в обнимку с любимой. Но то было финальное прояснение, с последующим движением точно наоборот, а сегодня я надеялся на возвращение к жизни. Кто знает, - скорее всего, мы все лабораторные коты, состоящие на службе у высшего разума. Нам надлежит потому демонстрировать и меньше гордыни. Ясно, что надо настойчиво изучать не только биологические закономерности, но и законы морали, прописанные в Священном Писании, ибо это тот регламент, который установлен свыше и доведен до нашего сведенья не шутки ради. По ним будет осуществляться Страшный суд и выноситься конечный приговор нам всем, в том числе, и с учетом того, как мы относились к братьям своим меньшим. Мне слышался верный зов: "Я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырех животных, говорящее как-бы громовым голосом: иди и смотри". Я хорошо помнил, что эти слова были из Откровения Святого Иоанна Богослова, из шестой главы, из первой стихиры. Далее я заснул здоровым, крепким сном - сном-рывком к окончательному выходу из Забытья, из Тошноты, движению к Настоящему и Будущему! 7.2 "Пора выкарабкиваться решительно и бесповоротно!" - то были первые слова, с которыми Коля подошел к моему "кровавому ложу". Нет, нет - крови видимой не было, но была память раздавленной болезнью плоти, когда кровь, вяло циркулирующая в организме, хранила еще ростки тленья. Слава Богу и его помощникам - эскулапам: я уже стряхнул сон, контролировал ситуацию. У меня не было никакого желания сопротивляться разумному, и мысленно я согласился с Николаем: "Пора выкарабкиваться окончательно!". Но мысли мыслями, а объективная реальность - штука суровая. Голова моя периодически уплывала в какие-то края неведомые, мысли все еще концентрировались избирательно - только на чем-то приятном и очень близком к профессии, а вот сведенья о личной жизни давались с большим трудом. Я даже не мог вспомнить где живу, с кем живу, женат ли, есть ли у меня дети. Мне порой казалось, что я инопланетянин, давно побывавший на этой планете, и теперь, после длительного отсутствия, по возвращению пытаюсь вспомнить далекое прошлое. Мистика и реальность в моем сознании все время сталкивались лбами, переплетались руками и ногами, запинались друг о друга, спотыкались и падали мордой в беспамятство. К тому же ужасно мучила эта отвратительная слабость, легко переходящая в противное мелко-предательское выпадение ритма сердца - вовсю хлестали экстрасистолы. На плечи словно бы давила тяжелая гора, сгибающая позвоночник, скрючившая меня как вопросительный знак - символ, обозначающий массу неведомых сведений. Безобразно нудно тянула неотвязная боль в сердце - казалось, ощущалось почти физически точно, что какой-то "коленчатый вал" треплет ножки пучка Гиса, наматывая их неровным пучком пряжи. Боль нельзя было локализовать и описать точно, ощутить в форме занозы, чтобы, поднатужившись, вытащить из сердечной мышцы. Ясно, что это лиходейничал инфекционный миокардит, сопровождающий общую тяжелую инфекцию, в которой еще приходилось основательно разобраться. Коля молча, долго и внимательно выслушивал мое сердце, легкие, выстукивал границы поражения, мял живот, определял степень увеличения печени, колотил по почкам, собираясь по всем правилам выявить симптом Пастернацкого, потом достал неврологический молоток и принялся проверять периферические рефлексы. Наконец, мой нечаянный экзекутор отошел к негатоскопу и уставился в подсвеченные рентгенограммы. Далее пошла считка результатов кардиомониторинга, разбор клинических, биохимических, иммунологических исследований крови. Все шло своим чередом, по тем правилам, которыми бы руководствовался и я сам. Только сейчас, мне не хотелось вникать во все эти тонкости - какая-то отстраненность от врачебных правил присутствовала во мне: хотелось больше искать влияние потусторонних сил, исследовать мистические феномены, а не заниматься абстракциями, алгоритмами ученого надувательства. Было ясно, что все получиться лишь так, как угодно Богу - судьба моя давно нарисована в виде космической параболы - она всего лишь фрагмент, светящаяся лента в общем, переливающимся блестками генетическом калейдоскопе. Бог или мой Ангел-хранитель видит и слышит песнь той серпан