ачки и тактично стала вправлять студенистые мозги своим двум
коллегам-авантюристкам.  Правая ее  рука,  словно  стрелка  метронома  перед
предательски-наивными глазами  учеников начальных классов музыкальной школы,
рубила воздух в такт речи. Левая рука была как бы подготовлена для нанесения
акцентирующего удара по глупости. Она пыталась объяснить заблудшим садисткам
простые вещи - например то, что терзать больного с помощью некомпетентности,
- это ли не авантюризм высшей марки!
     Агеев  из последних  стариковских сил  сдерживался,  чтобы  не залепить
пендаля  двум  хищным  осам, прилетевшим на чужой мед!  Но  соревнование  не
состоялось  из-за различий  весовых  категорий  претендентов  на чемпионское
звание.  Я  же  продолжал  совершенствовать  свои   наблюдения   за  людским
материалом. Две голенастые лярвы все время преобразовывались: их мозг как бы
перетекал,  в виде капли жидкого  клюквенного киселя,  из  одной ипостаси  в
другую. Так  бывает, когда малое  количество  ценного  экстракта попадает  в
слишком большую посуду. По ходу действия  и вся внешняя плоть меняла  имидж.
Разные по базовой анатомии - одна ,  видимо,  с детства выглядела тонконогой
цаплей,  на  которой  никак  не хотело нарастать мясо,  другая  была  рыхлым
пастозным эксудатиком, вечно сопливым и кашляющим, - они по внутреннему миру
были чем-то страшно похожи.
     Их союз  создавал  впечатление  спаянного дуэта,  как  у мелкотравчатых
сучек, носящихся с  громким лаем по деревенским улицам. Назвать их кошечками
-  было  бы  оскорблением   для   благородных  существ!  А   так,  задорными
беспородными вислоухими оторвами, они могли носиться, скажем, по деревенским
улицам, лая на  все, что  попадало в поле  зрения. Правда, ни им  самим,  ни
окружающим  не  понятно  по  поводу  чего состоялся  весь  этот гвалд.  Было
очевидно,  что  явная отрешенность  от  умственной работы обоих дев,  мутили
Агееву разум и вгоняла в  черную депрессию. Он-то понимал, что если  человек
не  осознает границ собственной и своего  собеседника  компетенции -  то это
безвозвратная  стадия  педагогической  запущенности,  с  которой  не  смогла
справиться ни школа,  ни  институт, ни муж-вельможа, ни  здоровое  общество.
Куда  же Агееву,  уже  немолодому  и сильно больному печенью,  совладать  со
сложной учебной задачей.
     Агеева в той борьбе поддерживал один лишь призрачный миф - "сверхзадачи
и сверхчеловека",  дарованный читающей  публике еще Фридрихом  Ницше. Но все
равно, силы были явно неравными, оснований для реальной победы  в этой дуэли
не было: "низы" не  умели  понимать, а "верхи" не способны были говорить  со
стеной  неподбеленной.  В  воздухе сам собой  повис библейский  вопрос: "Кто
пустил дикого осла на свободу, и кто разрешил узы онагру,  которому степь  Я
назначил домом и солончаки - "жилищем?" (Кн. Иова 39: 5-6). Но такой вопрос,
безусловно, было  необходимо  направить прежде  всего  руководителю  славной
парочки. Но он, естественно,  как  благородный  человек,  был слишком  занят
делами государственными!
     Однако я  давно заметил  странный  эффект:  если трепать  струны  этому
нервному инструменту - начальнику -  то  в мозгу возникающие  сложные  звуки
преобразовывались  в музыкальную фразу, отдающую чем-то красивым, свободным,
бальным (не  хотелось  бы здесь нарываться  на простецкую рифму!). Все тогда
приобретало Венско-вальсовый колорит, летящий по кругу танцевальный восторг,
от которого кое-что весомое опадало и в подставленный карман.
     Руководство  нашим  учреждением  состояло  из универсальных,  а  потому
совершенно бездарных, "генералов" - они даже и украсть что-либо элегантно не
могли.  Вечно  конфузились,  и  их   "застукивало"  на  месте   преступления
недремлющее  око  общественного  контроля.  Этих  генералов  спокойно  можно
переводить  из поликлиники на управление, скажем, городской свалкой.  Эффект
был бы один  и тот же: кто-то,  что-то  сбрасывал бы  в отвал, а  генералы с
воодушевлением катались бы на  персональных автомобилях, ладили бы маленький
гешефт, да болтали без умолку о значительности своей миссии. Любой грамотный
эколог проведет здесь  четкую параллель:  он быстро усечет "тигмотаксии", то
есть  стремление низших  организмов  к  контакту  с  предметом.  Возьмите, к
примеру,  скопление  самок  червеца (Orthezia urticae),  которое  лепится  к
ровному субстрату, иначе  говоря, к  мягкому  креслу. Но  к шероховатому, то
есть  некомфортному  -  отсутствие  персонального  автомобиля  и возможности
откладывать  чужие  деньги в  рост  -  заставит  их держаться  порознь  и на
расстоянии. Отсюда и родилось  у древних выражение  - "чувствовать себя не в
своей тарелке". Причем, возникло это выражение, видимо,  еще  до  того,  как
появились  тарелки  и  люди научились  ими  пользоваться.  Та наука  шла  от
инстинкта выживания и питания!
     Олечка, улучив момент, найдя невинный  предлог, увела шайку головорезов
с глаз  долой, мило и  загадочно вильнув на прощанье аккуратным задом. Такое
явление  всегда вызывало у меня ассоциации с поведением юркой зеленой ящерки
или танцевально-двигательными  "па" известных в далеком прошлом вокалисток -
сестер Бэрри. Но для моего  цепкого взгляда только  одного  внешнего символа
женской  добродетели было явно недостаточно.  Проклевывалось  подлое желание
проникнуть в глубину явления. Было понятно,  что добродетели  Олечки исходят
из   породистой  интеллигентности   -  из  такого  чувства,  когда  неудобно
присутствовать при том,  как взрослые  люди творят  нелепости.  Потому  она,
изнывая  душой,  старалась  предостеречь, вытащить  из выгребной  ямы  своих
коллег -  незатейливых дамочек,  куда те обязательно  стремились запрыгнуть,
задрав высоко юбки.
     Относительно же меня Оля демонстрировал пикантный шарм, рассчитанный не
на слишком резвого кобелька, вяло застревающего уже на старте от непосильной
тяжести  кандалов   научного  творчества.  Видимо,  Олечка  в   жизни  своей
достаточно  сильно обожгла крылья, может  быть, и не единожды.  Но и  с меня
было достаточно  наивности общественного  огорода, где вперемежку  растут  и
сорняки и полезные культуры  с женскими  именами. Причем,  и  те и  другие с
азартом  маскируются под неотразимую и  недоступную  постижению мужского ума
ботанику. Ну,  пусть лучше так, чем никак!  Надо уметь  прощать  женщинам их
ошибки. Только мы, искушенные  мужчины,  особенно врачи-венерологи,  ведаем:
женщину украшает посредственность, а не посылы на чрезмерный интеллект или в
хлам расхристанную богатую творческую натуру.
     Уже  безотносительно Олечки,  я  заметил, что ум и творчество в женщине
иссушают плоть и очень тормозят достижение оргазма, тогда как  у мужчины все
происходит наоборот. Кстати,  в  таких  делах  очень  большое значение имеет
однотипность микробного пейзажа в местах вовсе неотдаленных. При чтении книг
верхние  дыхательные  пути  женщины  сплошь  заселяются  бумажными  клещами,
вызывающими  сильнейшую аллергию  на все,  в  том числе,  и на мужчин.  Если
судить по этому признаку,  то банальная микрофлора, присущая женским родовым
путям, куда  как  лучше  экзотической,  клещевой, заселяющей  носоглотку. Но
успешное распространение  вируса иммунодефицита, то есть  СПИДа, в настоящее
время сильно подкосило страсть к внебрачным связям со стороны представителей
обеих полов. Отсюда родилось повышение тяги  к чтению и научному творчеству.
Но  это ошибочное веяние - знания не способны спасти  Мир от  размножения  и
совершенствования различной  заразы. Только регулярный "безопасный секс" или
тотальное   воздержание  могут  помочь   решить  задачу  повышения   средней
продолжительности жизни.
     Я сидел на своем стуле, в своем  кабинете  и квасился от простой мысли,
сводимой  почти   к   декадансу,  к  порочной  экзистенции.  Его  Величество
Настроение  наползало на  меня  своими  жирными  ляжками,  округлым  женским
животом   с  волнующим   пупком,  освещающим,  как   маяк,  путь  в  ложбину
наслаждений, и губило всю чистоту морали -  я вдруг захотел ощутить события,
творимые сейчас в моем  кабинете перечисленными персонажами, в духе  прозы и
эстетической  философии  писателя  Генри Миллера  (1891-1980). Да,  да...  Я
совершенно  не  боялся  плагиата,   потому  что  я  подпал  под  настроение,
переживаемое персонажами многочисленных романов духовного развратителя Генри
Миллера. Передо мной проползли на четвереньках и по-пластунски, вверх и вниз
животом, его пошлые романы - "Сексус", "Плексус", "Нексус", они стали и моей
"розой  распятия". И я не  стеснялся того, наоборот,  я  уже был  вовлечен в
подобный  интеллектуальный   эксбиционизм  окончательно.   Во  мне  начинала
вставать  одна единственная пошлая мысль, которая и должна  вставать, как то
мужское  начало,  которое  только  так и  должно реагировать на  приближение
сладострастия. Генри Миллер из-за спины медицинской сестры  Валюши пробубнил
очередной пассаж: "А ее зубы сжали головку моего малыша,  и  она распалилась
так, что это стало  угрожать его жизни.  Обезумев от страсти,  она трудилась
вовсю, и я не на шутку испугался, что она отхватит самый нужный кончик моего
самого важного органа".
     И то сказать, я мысленно так основательно бичевал Жанну, Тину, мангусту
-  но за что? Только за то,  что у меня было  отвратительное настроение.  Не
доставалось  лишь сердобольной Олечке - редактору моих слов и мыслей -  да и
то,  только потому,  что я  оставлял ее на десерт и не включал в виртуальный
групповичок. Она была слишком сладкая и вкусная для моей поэтической натуры,
и я не собирался делиться с нею ни с  кем - даже  с моим, чего греха  таить,
больным  воображением. Ей будет  посвящено  особое вожделение:  когда  своей
ласковой  "вилочкой"  я  буду  спокойно,  не  спеша  выбирать  из  "десерта"
абрикосики, клубничку, и  прочие  ягоды, бесконечно  лакомясь сам  и увлекая
процессом "жратвы" ту, которую сравниваю с аллегорической вкуснятиной.
     Однако и те трое, на кого я выпустил ядовитых змей  из своего душевного
террариума,   были  отменно  миловидными  женщинами,   содержащими  телесное
разнообразие,  в  совокупности  составляющее  незабываемый  образ.  И  самое
главное, им, спору нет, были не чужды все земные пороки.  А святость, что ни
говори, под покровом ночи всегда тянется к пороку. Так стоит ли сомневаться:
именно   каверзы   приземленного  женского   ума,   податливость   плоти   и
проституирующее мировоззрение  надо  уважать, ибо  порочная  участь  женщины
запрограммирована Богом. Я тут же отнесся к Первой книге Моисеевой и еще раз
повторил про себя,  но  как бы  от Бога Всемогущего:  "Жене сказал:  умножая
умножу скорбь твою в беременности твоей; в  болезни будешь рождать детей;  к
мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать  над тобою"  ( Бытие 3:
16).
     Угрызения  моей  пятнистой  совести и осознание  оплеванной  невзгодами
женской  чести  вдруг совершили головокружительный  кульбит, и из памяти  на
злобу дня выплыло стихотворение моего деда  - Сергеева-старшего, который был
большим докой во всяких порочных поисках. И я было совсем надумал вспоминать
по  строчкам это  стихотворение,  как опять из-за спины Валюши вякнул  Генри
Миллер  (а,  может  быть,  эти  слова  произнесла   и  сама  обиженная  моим
невниманием женщина): "<i>Поставь меня,  как надо, и засади мне</i> - вот и  все, о
чем  она  попросила.   И  я   начал.  Холодная  ярость   владела  мною.  Это
действительно должна была быть наша последняя схватка".
     Прижата не одна - могучим
     полубогом.
     Пронзается до дна - бодучим
     носорогом.
     Как глупая коза - с арканом
     между ног.
     Бесстыжие глаза - с туманом,
     в потолок.
     Вас трое сытых дев - телесно
     обнаженных.
     Пришла пора утех - порочных,
     раздраженных.
     Сменяется дуэт - групповичком
     отменным.
     Явился всем поэт - не новичком
     примерным!
     <b>Так!
     Праведные будут славить имя
     Твое;
     (Псалом 139: 14).</b>

     Вообще,  стоит чаще вспоминать и о совершенно медицинской стороне дела:
интеллигентность,  полагаю, тесно соседствует  с виртуальностью,  а если эти
оба  качества  перенести в сферу  сексуальности,  то получается чрезвычайное
безобразие.   Очаг   эпилептического   возбуждения,   расположенный   вблизи
оргазмической  зоны,  у  виртуально  настроенных  на  секс  персон  способен
превратить жизнь  в  пытку,  из которой, правда, имеются  несколько выходов.
Первый  - это полный уход в виртуальность, то есть  диалектический скачек  к
методе,  использованной  по  библейским  сказанием  несчастным   Онаном.   В
современных условиях общения с эротикой возможно и применение тех устройств,
которые предлагаются в сексшопах. Но зачем же так безутешно мучить себя?!
     Второй  вариант  -  подобен  творчеству  Юза  Алешковского,  1929  года
рождения,  лауреата  Парижской  литературной премии. Такой  путь  сводится к
перевоплощению в писателя балагура-порнографиста,  стремящегося  развешивать
на страницах своих произведений матершину, как грозди вкуснейшего винограда.
Но  у  Алешковского  особая  интеллигентность  -  она   воспитана  дворовыми
компаниями,  военным  лихолетием,  безответной  юношеской  любовью и,  самое
главное, тюремной эстетикой.
     Надо  ли  тянуться  за  таким вариантом  сублимации.  Слава  Богу,  что
писателю, к счастью, повезло в личной жизни, он сам заметил в автобиографии:
<b>"Я уже полагал, что никогда на мой закат печальный не блеснет любовь улыбкою
прощальной,  как  вдруг, двадцать лет назад,  на Небесах  заключен  был  мой
счастливый,  любовный  брак с прекраснейшей, как  мне кажется, из женщин,  с
Ирой".</b>
     Но трудно  вытравить из  жизни удобный стереотип поведения, тем  более,
творчества. Именно здесь  и зарыта его собака,  которая смердит неформальной
лексикой    -    смесью    спрессованной    виртуальности,    сексуальности,
эпилептоидности и плохого воспитания.
     Алешковскому  удачно  подморгнула  солидарная  с  его  жанром  критика,
откопав особый оценочный термин - "каденция"  (от итальянского cadenza), что
означает, согласно словарю иностранных слов, "гармонический или мелодический
оборот,  завершающий  музыкальное  произведение,  его  часть  или  отдельное
построение".  Поддержка  Алешковского Нобелевским лауреатом Иосифом Бродским
звучит   почти,   как  эпитафия:  <b>"Повествовательная   манера   Алешковского
принципиально вокальна, ибо берет свое начало не столько в сюжете, сколько в
речевой каденции повествующего".</b>
     Вот  такое сакраментальное  замечание  и является смыслом  логики наших
отношений с  несравненной  Олечкой.  То  есть  мы  с  ней  находимся  в фазе
безудержной  "речевой  каденции",  которая,  к  слову сказать,  благоприятно
сказывается на здоровье обоих. А относительно моих литературных занятий и ее
редакторской работы могла бы подойти формула,  придуманная еще картежником и
гражданином, поэтом Николаем Алексеевичем Некрасовым (1821-1877), родившимся
в местечке  Немирово  Подольской  губернии,  а умершим  в  Санкт-Петербурге:
"Отец, слышишь, рубит, а я отвожу"!
     Медицинская  сестра Валюша победно грохнула металлический бикс на малый
хирургический столик.  Но психологическая проекция  была столь  откровенной,
что мой затылок нещадно заныл. В таких условиях мог стоять долго только звон
металла, нещадно  травмируя ушные барабанные перепонки. Валя  не мучила себя
азартом предупредительности,  у  нее  в  душе  почти  всегда  полыхал  пожар
воображения   и  решительных  откровений.  Но  в  этой  истории  именно  мне
приходилось включать тормоза  загодя, задолго до  того, как может  случиться
вполне   поправимое,  но   совершенно  не  нужное   для   продолжения   рода
человеческого.
     Публика,  если  бы она  присутствовала  здесь,  должна была разразиться
бурными овациями, которых не знали еще стены рядовых медицинских учреждений.
К  моему потрясенному  интеллекту  прилепилось  кое-что  дисциплинирующее из
Евангелия: "Ибо,  как Сам Он претерпел, быв искушен,  то может и  искушаемым
помочь" (К Евреям 2: 18).
     Короче  говоря,  наш  больной  получил  все,  что  ему  необходимо  для
успешного лечения и, заметно приободренный "ласковой" инъекцией ударной дозы
антибиотика,  влепленной ему сходу, в стоячем  положении, в  правую ягодицу,
отправился прихрамывая, как  колченогий Джордж Ноэл Гордон Байрон,  домой. И
то  подумать,  кто  будет  укладывать   больного  разлагающейся  мошонкой  и
практически полностью  утраченным  пенисом  на  кушетку,  покрытую беленькой
простынкой,  когда  смена  белья  в  теперешних  поликлиниках осуществляется
только раз в жизни и приурочивается к проведению  капитального ремонта всего
здания. Засветилось  радостью  и  лицо нашего  кабинета,  главной подсветкой
которого оставалась прекрасная Валюша! "Кто из вас без греха, первый брось в
нее камень" (От Иоанна 8: 7).

     <b>8.8</b>

     Закончился  прием  больных - вроде  бы  спало  напряжение, но одуревшая
голова болела  как-то по  особенному - нудно, тревожно, неспокойно было и на
душе. Известно, что каждый, например,  участковый терапевт, принимая больных
(особенно во  время эпидемии гриппа)  получает от  тех,  кому  он  помогает,
достаточно   внушительные  встряски  иммуно-реактивных  систем  собственного
организма.  Отсюда медленно, но настойчиво крадется,  не хуже,  чем  раковая
опухоль,  истощение  сил  сопротивления инфекциям,  быстрее  изнашиваются  и
прочие системы, ибо все  в организме взаимосвязано.  Так  разворачивает свои
жернова  и  зубастые  колесики  злейшая   патология,   называемая  вторичным
иммунодефицитом.  Ее  маховики  перемалывают  жизнь  медицинских  работников
намного  быстрее, чем  у  обычных людей.  Но возможно  и  прямое  заражение,
например  акушера во время ведения родов, когда увлекательное заглядывание в
тайные пещеры может сопровождаться  выбросами  от  туда  нечаянных фонтанов,
брызги от  которых  попадают  в лицо,  в глаза, нос и  рот.  Попробуй  потом
отмойся и отплюйся от возможной заразы. При срочных родах ты ведь не знаешь,
с  кем имеешь  дело,  с кем эта несчастная контактировала в  последнюю  ночь
перед родами.
     Занятные  биологические игрушки являются  расплатой  за особое доверие,
которое  оказывает Господь Бог  своим  избранным адептам -  медикам.  Трудно
сказать,  чем дальше  компенсируется  эта  особая  миссия  -  может быть,  в
последующих жизнях эскулапы получают дополнительные  льготы в виде отпущения
простеньких грехов и Бог им ссужает особое здоровье.
     Меня всегда озадачивало поведение, так называемой, больничной инфекции,
не щадившей  прежде  всего  медиков. Успокаивал себя лишь тем,  что микробы,
вызывающие венерические инфекции, вроде бы  не скачут по воздуху. Надо очень
стараться, как-то по особому тереться о  сифилитика,  чтобы  принять на себя
его радости. Правда, больной-грязнуля может оставить следы инфекта на многих
предметах,  но особенно опасно перекрестное  "опыление"  -  инструментарием,
шприцами, капельницами для  переливанием крови. Не стоит медику  прикасаться
открытыми ранами или мацерированной (содранной) кожей к вульгарной инфекции.
Однако  бывают случаи  -  острая  травма,  молниеносные роды  -  когда врачу
практически  невозможно  избежать осквернения.  Тогда приходится успокаивать
себя  превентивными ударными  дозами антибиотиков, да  психотерапевтическими
уговорами.
     Но  самая страшная зараза,  от которой  невозможно  избавиться,  -  это
сопереживание   страдание.  Психологические  микротравмы   истощают  нервную
систему. Когда, скажем, хирург открывает брюшную полость больного, попавшего
на операционный стол с язвенной болезнью, а там перед взором разворачивается
разрушительная война раковых клеток с  бессильными к сопротивлению тканями и
органами,  то  врач  переживает отчаянные страдания. Он перестает  помнить о
том, что, тщательно разыскивая пути возможного смягчения страданий больного,
наглатывается и сам патологических клеток. Врач, ощущая беспомощность науки,
терзает себя сопереживанием,  из  которого одни выходят с помощью  алкоголя,
преподнесенного заботливой операционной сестрой, другие  прибегают  к  почти
семейному  прелюбодейству со  все  понимающей  операционной  сестрой, третьи
застревают в страданиях надолго, скатываясь в невроз.
     Короче, я  вышел на  улицу в относительно  безрадостном  настроении. Но
природа подарила  мне  маленькую усладу, скромные гормональные восторги. Они
резонировали в моем хромающем мозгу несложными рифмами:
     Весна открыла слезные протоки,
     расплавив лед притихших душ.
     Определились тайные пороки,
     пустых волнений радостная чушь.
     <b>Господи! Ты слышишь желания
     смиренных</b> - людей обыкновенных;
     <b>укрепи сердца их; открой ухо Твое,</b>
     не разрушай жизни стих! Смягчи бытие!

     Влетев  в  последний  вагон  электрички  метро, я  успел плюхнуться  на
свободное  место  в уголочке  и  затих, закрыв  глаза, напрягая сознание для
того,  чтобы  вытеснить  боль  из  головы,  из  сердца, из  души.  Временное
бездействие никогда не нагоняет на меня скуку - я  думаю, или просто сочиняю
стихи. Кстати, о стихах: в записках  своего деда я нашел любопытное мнение -
он доказывал на  фактах, с помощью электроэнцефалографии, что те, кто  пишут
стихи,  страдают  легкой  эпилепсией.  По его  данным  прослеживалась  явная
конкордантность стихоплетства  и намеков на идеаторные автоматизмы, присущие
синдрому Кандинского-Клерамбо. Своеобразная "закупорка  мыслей" происходит у
поэта  из-за  "эпилептизации  нейрона   в  очаге",  но  банальная   судорога
разрешается переходом  в рифмовку слов. Все дело, видимо, заключается в том,
где  расположился эпилептогенный очаг,  иначе говоря, локальное  структурное
изменения мозга  - источник патологического возбуждения окружающих нейронов,
продуцирующих  фокальные эпилептические разряды. Чаще  всего  у женщин такие
явления -  следствие  неудачной  беременности, родов,  да  просто настроения
матери  на  отвержение ребенка.  У мужчин, скорее всего,  многое зависит  от
того, где  расположился патологический очаг возбуждения - может быть, близко
от центра полового возбуждения?!
     Я припомнил трагедию, случившуюся с братом и матерью Дмитрия. Валерий -
младший брат  - был явно нежеланным сыном. Ощущение такого отвержения пришло
к  ребенку еще в утробе  матери и впиталось  окончательно  вместе  с грудным
молоком.  Все  преобразовалось   в  патологический  очаг,  депрессию,  поиск
наркотика.  Но в  том случае заболевание  было  довольно  ярко выражено, оно
прогрессировало:   наркотик   превращался  в  средство  смягчения  приступов
помутнения рассудка. Клин вышибался клином: сумеречные состояния вытеснялись
наркотическим дурманом. Однако,  это был замкнутый круг: одно патологическое
состояние усиливало другое. Из  него  не  было выхода на свободу. И наступил
момент,  когда  защитный  ресурс  организма  был  исчерпан  -  "амбулаторные
автоматизмы"  с  садистической  окраской  были  местью  сына  своей  матери,
попытавшейся  не  любить  свое  дитя. Бог  не  прощает такие отступления  от
святого  инстинкта материнства. Лучше  уж  было  взять иной  грех  на душу и
вовремя  пойти на изгнание  плода,  на остановку  его  жизни  и  переселение
невинной души в близкого комменсала - собачку или кошку.
     Однако, если продолжать раскручивать гипотезу моего деда, то  окажется,
что литературное творчество -  продукт влияния все  той же эпилепсии,  тесно
сплетенной  с шизофренией.  Тому  есть  прямые  доказательства  -  например,
творчество Федора Достоевского. Но голова моего деда была устроена несколько
иначе: он очень любил прототипы своих литературных героев, готов был платить
им большие деньги уже за то, что они навеяли ему творческие переживания. Но,
как не странно, люди пытаются воспринимать собирательные литературные образы
по  слишком упрощенной схеме  - они начинают примерять одежку на себя. Какая
ошибка! Но она доставляет массу сильных переживаний  - заставляет заниматься
самоедством. А необходимо смотреть на вещи проще - даже если заимствуют твою
фамилию или имя, то это  дань всего лишь  фонетической гармонии (звучит  имя
хорошо!), а не желание  кого-либо  обидеть. Ведь все мы люди одной маленькой
планеты,  все мы  Маленькие  принцы,  и  одновременно  маленькие  обезьянки,
наречены  Богом  любить  ближнего, а  заодно и  дальнего.  Дед мой,  вообще,
пропагандировал неограниченный, но  "безопасный секс". В какой-то мере  и я,
даже являясь врачом-венерологом, разделяю его убеждения.
     Стук колес,
     как рифмы суть:
     любит - не любит,
     забудь - не забудь?!
     Но прилетает вагон
     к окончанью пути:
     где наши чувства?,
     любви не найти.
     Господи! Смилуйся,
     к тебе мы в пути!

     Но  если  так  получается,  то  в  сфере  любви  тоже  можно  усмотреть
эпилептоидную привязчивость.  Почему бы  не  считать, что чрезмерно  стойкие
чувства  к  определенной  женщине   -  это  своеобразное  застревание  через
формирование очага возбуждения не в гонадах, а в мозгу. А если добавить сюда
шизотимность и свойственную ей эксплозивность, то есть взрывчатое смещение с
одного образа возбуждения на другой, то тогда можно объяснить поведение, так
называемых  бабников.  А  поняв,  можно   вымолвить  вещую  фразу  Венедикта
Ерофеева: <b>"Я вас понимаю, да. Я все  могу понять, если захочу  простить... У
меня  душа,  как у троянского коня пузо,  многое вместит.  Я все прощу, если
захочу   понять".</b>   Это  уже  рассуждение   российского   принца,  успевшего
основательно  потоптаться  в дерьме. И в  том тоже нет  ничего  страшного  -
топтание исходит от очага патологического возбуждения в мозгу, от эпилепсии,
стало быть.
     Однако почему  бы не продолжить развитие каверзных гипотез, переведя их
на   уровень  политической  деятельности.   И   здесь  начинаются   забавные
метаморфозы, суть  которых  в  меньшей степени  зарывается  немытым рылом  в
эпилепсию.  Она,  скорее  всего,  ныряет  в  то  дерьмо, которое  называется
банальным  хитрованством,  русской или  еврейской (любой другой!) смекалкой.
Разницы в эстетических  позициях, самой  мысли и деятельности,  зависимых от
национальной окраски, практически, не существует.
     Вот,  к примеру, памятный случай - бурление страстей на НТВ.  Слов нет,
речь  идет о весьма популярной  телевизионной компании, на  которой трудятся
талантливые журналисты. Но в поведении тех, кто представляет менеджмент этой
компании и  ее идейное вдохновение, с первого взгляда просматривается  вроде
бы только цепкость  и вязкость, свойственные отпетым эпилептикам.  Так часто
бывает с теми, кто плохо  помнит, что  он всего лишь Маленький  принц,  а не
Император или трусливо-азартный Прокуратор,  которого нам  уже показывало то
же   НТВ.   Однако  поверхностные  впечатления  оставим  простачкам.   Здесь
необходимо, как говорится, копать глубже.
     Начнем  плясать от печки.  Первое лицо, говоря на  привычном российском
сленге,  как только его  взяла прокуратура за жопу, вдруг резко откатывает в
вотчину сефардов - в Испанию, ибо чувствует в затылке рев буйвола,  а в носу
щекотание  - зов предков. У новоиспеченного испанца  рожа не треснет  ни при
каких обстоятельствах.  Ее к тому  времени основательно и на халяву насытили
русскими деньгами, отобранными от народа-голодранца. Но  насытившись ими, он
решает теперь  поучать бездарный народ  на свой манер. Его теперь совершенно
не интересует численность тех, кто хочет внимать его политическим версиям. И
в  первом и во втором будет заключаться коварное проявление эпилептоидности,
доходящей  до страшных  судорог, состоящих  из болезненных  амбиций.  Все же
понимают, что капитал не  заработан за счет, скажем, удачно  организованного
производства, а скорее подарен, а то и украден путем мошенничества.
     Я,  откровенно говоря, аполитичен,  меня интересует во всей той истории
только медицинская  сторона вопроса. А  поскольку  вагон электрички  приятно
покачивало,  а место мне удалось захватить весьма удобное, то я углубился  в
анализ событий - так  любопытства  ради. Априори я представлял себе ситуацию
как  бы в завершенном варианте: что будет, если  клановые интересы поставить
выше  федеральных,  государственных?  Иначе  говоря,  возвести  анархический
эгоизм до масштабов новой Всемирной революции! Журналисты начнут качать свои
права -  ложь выдавать за правду, медики перестанут лечить, а военные выйдут
на улицы с оружием в руках - поднимут самолеты в  воздух,  пригонят танки на
улицы  столицы. Затем кто-то  отключит  газ,  воду, электричество,  тепло...
Можно себе представить весь этот бардак!
     Солидарность - национальная или  клановая - штука  серьезная. Помнится,
другой  сефард, а  может быть и  ашкенази, с великолепной седой шевелюрой, с
физиономией  умной  борзой,  у которой все  - и  нос, и губы,  и  подбородок
стянуты  в  подобие  "хоботка",  почти как  у муравьеда, а  в фамилии еще  с
детства  напряженно барахтается буква "р" и  звенит занозистая  "з", берется
помогать   пострадавшему,   дабы   заработать   себе   на   пропитание.   Он
адвокат-муравьед,  умеющий своим длинным  "хоботком"  проникать  в неведомые
щели  и вытаскивать  оттуда  мелкие факты и фактики, тем он и  насыщает свою
юридическую прорву.
     Стук колес убаюкивал, возбуждая эпилептоидные ассоциации - но от нечего
делать, чем не займешься!
     Адвокат - всегда артист,  а классный адвокат - отличный артист. Поэтому
в душе  у  второго сефарда (ашкенази?) звучит  песня  о том, что "бригантина
поднимает паруса".  И  он сам,  как в  далекой юности,  сведя глазки в  одну
нотную  точку,  поет полюбившуюся  широкой  телевизионной аудитории песню  -
прямо, как складную  речь  в  суде  высшей  инстанции.  Он-то и подсказывает
первому  сефарду  верный по эпилептоидной логике  ход - создать  впечатление
политического преследования, развернуть шоу на потеху заокеанским судебным и
прочим властям.
     Теперь ищется умелый дирижер,  только уже в России.  Очень  умело и  ко
времени полпред  Евгений,  проводя  в  жизнь  установку  главного властелина
компании, спрятавшегося за границей,  поднимает  и разжигает бунт, намеренно
задавая ему политический тон. Нет  настоящих барабанов - колотят в картонные
коробки,  нет компромата  - мажут  сплетнями. Сами  участники, сидя по шею в
долга, твердят  о "захвате"  и  так далее...  Все  это приемы - наивные,  но
выигрышные,  особенно  для дураков  и  легковеров. Политический звон  крайне
необходим тому "изгою", которому нужно оторваться от острых зубов российской
прокуратуры, нацеленной на уголовное, а не политическое преследование.
     Теперь  несколько слов  о  российском адепте заморского властелина:  он
отличается  ухоженным и  растолстевшим ликом. Я не физиономист,  но  в  моем
восприятии,  лик  тот  почему-то  приближает  важного  журналиста  к  Малюте
Скуратову, в  исполнении  артиста  Михаила  Жарова.  Припомнились  сцены  из
старенького  фильма  "Иван  Грозный".  В  журналисте  уже  хорошо  прижилось
барство, позволяющее,  например, хвастаться с экрана телевизора своим винным
погребком в то время, когда простым российским алконафтам не  на что выпить,
не говоря уже о том, чтобы основательно закусить.
     К  нему,  родимому, - ни славянину,  ни  татарину,  по  отдельности, а,
видимо,  собранному  из  разных вспомогательных генетических  материалов,  -
подошли  бы мысли Андрея Платонова,  всегда  умевшего  служить  только своей
внутренней  идее:  <b>"Захару Павловичу  сильно  захотелось раскопать могилу  и
посмотреть  на мать - на ее  кости,  волосы  и на  все последние пропадающие
остатки своей детской  родины".</b> Но  всем ли  остальным  журналистам  присуща
эпилептическая  страсть гробокопателей? Может быть,  лучше  мать  вспоминать
чаще, обращая взгляд в собственную душу. Такие чувство должны просыпаться на
лирической, а не  бунтарской, основе.  Нечего являться по ночам на кладбище,
чтобы замаливать  таким экстравагантным способом грехи  против  всех и вся -
это из области ошибок поведения, а не борьбы за правду и справедливость.
     Снова ощутил  приятное  покачивание вагона: как хорошо,  что  никто  не
ввязался  в инспирированный бунт - все превратилось в бурю в чашке молока. А
то бы сейчас лечили пациентов пачками только ради того, чтобы сладострастный
сикофант, как говорили недавно,  состоящий  на  службе у империализма,  грел
жирные бока на испанских пляжах
     Родина-мать, бесспорно, грустит, не понимая, почему ее сирую и раздетую
собираются поучать именно  журналисты  и именно  компании НТВ.  Вообще-то, в
России  достаточно и  тех людей,  которые  не  разделяют  уверенности  кучки
самозванных  гениев, решивших,  что  они все удостоены  "золотых  перьев"  и
пожизненной  ренты на  право страстно  рыдать в микрофон. Нет нужды в зрелом
возрасте бросаться в объятия незрелой  подростковой реакции  группирования и
уж  тем более  не  по  возрасту и  чину  демонстрации  приверженности старой
поговорке:  "За   компанию   и   жид   удавился!"  Взрослый  человек  всегда
индивидуален -  в чем-то расходятся  его  жизненные  интересы  и  творческие
возможности с обобществленной толпой - потому он стремится осуществлять свой
выбор  единолично,  а  не скопом.. А  вот патологическое застревание в очаге
возбуждение - это уже свойство слабости или универсальной болезни.
     Ясное   дело:   тот,  кто   разыгрывает  партию   склочника-кверулянта,
поглядывая на телевизионную публику поверх полулуний очков, больше прагматик
(хоть и не в меру увлекающийся из-за переоценки свои достоинств), чем лирик.
Ему  вся  эта  свара  с  втягиванием альтруистов-истериков из  журналистской
братии нужна, как демонстрация своих организаторских талантов. Именно  такой
капитал будет  предложен иностранному работодателю  на  выгодных условиях. А
про  "серую  массу" забудется тут же по очень  простой причине - за компанию
готовы  удавиться не  "Евгений благородный", а  только  "ослы  благородные".
Умные, кстати, и по-настоящему талантливые, будут продолжать работать, ибо в
этом  заключается смысл профессионализма журналиста. А судороги  эпилептиков
предоставляются только неизлечимым больным. Попробовала  бы та же компания в
Израиле вещать в защиту палестинцев, против своего президента  - сразу башку
оторвут!
     Не стоит путать подобные персонажи с умными и порядочными,  знакомыми с
чувством  меры  представителями  любого  этноса  -  эти  никогда  не  станут
унижаться  до  участия  в  жалкой политической  возне,  они  всегда  высокие
профессионалы  и  разумным  трудом  куют свое счастье, помогают людям не  на
словах,  а на  деле.  Но беда-то,  однако,  состоит в  том,  что  почти  все
достойные евреи, немцы, англосаксы отъехали за кордон, оставив в России лишь
ошметки  породистых  генофондов.  Вот  и  получается, что  вождю  восставшей
журналисткой  братии,   как   искреннему  эпилептику,   остается   задача  -
размазывать   простывший  кисель  по  столу,   облизывая   пальцы  у  мелких
сплетников.  Но не стоит тому удивляться: "рыбак рыбака видит из далека",  а
кисель  перемешивается  с  киселем. Куда  что подевалось: от  журналистского
эстетства осталась  жалкая злоба  провинциальной кухарки, заводящей ссору на
кухне коммунальной  квартиры.  Как все же силен в людях большевистский метод
ведения политической  борьбы - оговор,  сплетня,  дрязга,  интрига,  митинг,
демонстрация, подстава.
     К счастью,  находятся и  умные журналисты, решительно отстраняющиеся от
азартной мерзости  эпилептиков, теряющих  контроль над здравомыслием.  Хвала
тем, кого больше интересует профессиональная  деятельность,  а не борьба  за
уплывающее  из-под  разжиревшей  заднице  кресло,  или  выполнение заморских
заказов. Самое  странное,  что все равно для  недоумков  грядет реченное: "Я
уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на  развалинах" (Псалом 101:
7).
     Телевизионный властелин, бесспорно, имеет таланты - он снимает занятные
фильмы, пудрит  мозги зрителям своими глубинными телеисследованиями. В таких
делах профессиональная зацикленность, иными словами,  очаг эпилептоидности в
мозгу, помогает, а не мешает собственной жизни и благополучию окружающих. Да
и рассказанные  сказки при  такой  патологической настойчивости  приживаются
крепче   к   душе   любопытствующего   зрителя,   с  разболтанной   логикой.
Очаровывается огромными окладами и простушки из-под Петербурга, которой тоже
лестна  тога безупречного  борца  за  невесть какую  и куда ведущую свободу.
Только   в  ее  исполнении  игра   скоре  смахивает  на  наивность,  чем  на
плодотворность.  Когда   на  шизофреническую   эксплозивность   наслаивается
истерическая  нарцисомания,  то  лепятся  парадоксы.  Теперь  такие  объятия
остается  спаять  и  закрепить  стойким  патологическим очажком возбуждения,
пусть даже без судорог верности. Тогда портрет хитренькой деревенщины готов,
а к нему хорошо подходит  и подлива из киселя.. Но свобода всегда была, есть
и  будет  явлением  строго   дозированной!  Игра  на  публику   тоже  должна
дозироваться, иначе появится отрыжка желчью.
     Евгений    -   от   слова    благородный    -   плавит    мозги   своим
коллегам-журналистам   и   доверчивым   согражданам,   сильно   подверженным
истерическому фонтанированию,  держа в кармане  свою  скромную эпилептоидную
тайну - ему-то обещано теплое местечко за границей. Отсюда и решительность -
жечь мосты, если того потребует ситуация. Коллеги-журналисты из своей или из
смежной компании, конечно, будут "опущены" без всякой рефлексии и упоминания
законов совести и профессиональной солидарности.
     Подключают  к  эфиру  знойную  бабищу  -  классическую  диссидентку,  с
огромным  стажем, с лихо подвешенным языком, уже  настолько свихнувшуюся  от
постоянного сотрясания воздуха на одной и той же ноте, что  для нее не имеет
никакого значения в какую сторону двигаться и  на кого вещать. Она мнит себя
огромным   специалистом   российской   истории  только  потому,  что  сумела
перекосить ее всю в сторону одного эпилептического очага,  одного вопля:  ее
конек  -  страстный  плач  по свободе слова.  Она  склонна  безответственную
болтовню,  разрушающую  устои, воспринимать, как важнейшее занятие.  Но  это
только ее выбор, но не всех остальных.
     Мыслительная  кататония  завела в свое  время  даму  в тесные  тюремные
палаты,  но   это,  естественно,   только   усилило   очаг   патологического
фиксирования.  Такие  люди  не  хотят  считаться  с  тем, что  другие желают
реализовывать  свое право на  то, чтобы слушать желаемое,  а не навязываемое
милыми парнями  и девицами.  Потому, даже если под фанфары НТВ собирается до
пяти тысяч истериков, нельзя показывать  фигу остальным миллионам сограждан.
Им  бы  еще  раз,  поостыв от азарта  мифической драчки за "свободу  слова",
которое они почему-то страстно желают не высказать, а забить в задницу всему
остальному  миру,   перечитать   внимательно  Платонова:  <b>"Сторож  хотел  не
отвечать: за семьдесят лет жизни он убедился, что половину дел исполнил зря,
а три четверти всех слов  сказал  напрасно: от его забот  не выжили дети, ни
жена, а слова забылись, как посторонний шум".</b>
     Окончательный расклад прост:  эпилептики настойчиво  мобилизуют  массы,
истерики бьют в литавры, а прагматики-хитрюги злорадно потирают руки, готовя
себе теплые местечки за кордоном.
     Откуда, что  берется - может  быть, я задремал, притомившись в уголочке
уютного, почти пустого вагона, а, может, меня поволокло в обморок - сознание
вдруг стало  моделировать роковое видение: "И  когда  я увидел Его, то пал к
ногам Его, как мертвый. И  Он положил на меня десницу Свою и  сказал мне: не
бойся; Я есмь первый и последний  и  живый; и был  мертв, и се, жив  во веки
веков, аминь; и имею ключи от ада и смерти" (Откровение 1: 17-18).
     Приходил  в себя  я очень  медленно  - поташнивало  и  слегка кружилась
голова. Если аккуратно  и последовательно расшифровывать только что виденные
символы, то становилось даже страшно. Губы сами зашептали  без счета Молитву
Мытаря: "Боже, милостив буди мне грешному".

     <b>8.9</b>

     От метро до дома я шел пешком  и тревожность не проходила, а нарастала,
начиная давить сердце так, словно надвигался приступ стенокардии. Его трудно
было  объяснить  переутомлением  или  текущими  переживаниями.  Скорее,  все
сводилось  к плохому предчувствию. Все стало ясно, когда у ворот своего дома
я увидел служебный  лимузин  Феликса и его  охрану. Сердце  сжало  так,  что
сомнений уже не оставалось, что-то произошло экстраординарное.
     Феликс вылез из автомобиля мне  навстречу, пожал  руку.  Был он мрачнее
тучи. Годы уже порядком истрепали этого мужественного человека. Он несколько
обрюзг,   полысел,   поседел,   лицо   покрылась   морщинами,   собравшимися
выразительными складками на лбу и у носогубного треугольника. Но  глаза были
умные, пронзительные, заряженные решительностью, властностью.
     Феликс предложил мне  сесть  в автомобиль, сам тяжело плюхнулся  рядом.
Заговорил он не сразу, чувствовалось, что этот разговор дается ему с трудом.
Наконец, он разлепил губы:
     - Саша, я  решил обратиться  к тебе  первому  - Дмитрий-то ведь все еще
хворает - а дело не терпит отлагательства. Ты тоже, Саша, крепись.
     Феликс замолчал, видимо, пытаясь  справиться со спазмами, сдавливающими
горло, парализующими голосовые связки, затем продолжил сдавленным голосом:
     - Мне позвонили  из  одного ведомства и сообщили трагическое известие -
погиб Володя.  Подробностей пока не знаю - они вроде бы отрабатывали сложный
вариант десантирования из вертолетов на  море. Беда заключается еще и в том,
что тело его не нашли.
     Феликс словно бы разговаривал не со мной, а с самим собой или с  кем-то
еще, виденным только ему:
     -  Ты представляешь, что теперь будет с  Музой.  Ну, мы, мужики, как-то
еще можем себе объяснить такую смерть -  профессию-то Владимир выбрал крайне
рискованную, но Муза же ничего не захочет знать  и  понимать. Она сама может
броситься в море искать сына. Только так она воспринимает Владимира.
     Известие   поразило   меня   так   основательно,   что   я   совершенно
дезориентировался: только сейчас,  наверное,  я впервые  осознал особенность
профессии Владимира и  тех, кто с ним служил в этом  особом  подразделении -
они же все, фактически, были смертниками, только  каждому был назначен Богом
свой срок.
     Феликс молчал  довольно долго, пытаясь  справиться  с  переживаниями  и
найти правильное решение,  спасающее тех, кто  остался  на  земле, образовав
собой  компанию  близких  людей. Его мутило от  казавшейся несправедливости,
хотелось  понять,  почему Бог избрал такую  жестокую  кару именно для  этого
генетического  сообщества  -  сперва  позволил погибнуть  Сергееву-старшему,
потом Сабрине, Магазаннику, матери и брату Дмитрия, теперь очередь  дошла  и
до Владимира. Но пути Господни неисповедимы! Никакими долгими или  короткими
размышлениями  правильного  ответа на  такие  вопросы  не  найдешь  -  здесь
необходимо лишь Божье откровение.
     Решили ехать к Музе и как-то, общими силами, вводить ее в курс событий,
а  потом  уже  сообщать  всем  остальным. Муза открыла дверь  решительным  и
быстрым рывком так,  словно,  она давно ждала визитеров. Феликс понял, что и
здесь  сработало  ее колдовское свойство.  Испытующий взгляд черных глаз был
наполнен подозрением,  недоверием и  отчуждением,  словно  Муза уже  заранее
предупреждала вошедших, что никаким плохим вестям она верить  не собирается.
Так было  легче  Феликсу начинать тяжелую  миссию черного вестника. Он давно
привык  к  особенностям  своей подруги:  было  достаточно  сесть  на  диван,
поникнуть  головой  и  молчать,  ожидая,  когда  она  все  сама  прочтет  на
расстоянии.
     - Феликс, я  знаю с чем  ты пришел,  - нервно  заговорила  Муза, - но я
этому не верю! Понимаешь, не верю! Поэтому можешь не рефлексировать и тянуть
время.  Я жду от тебя сообщения официальной  версии. Итак,  что случилось  с
Володей?
     Но на этом  тяжелом вопросе она споткнулась  и долго не  могла потушить
конвульсию. Феликсу и Александру было ужасно  больно следить за тем, как она
боролась  с  эмоциями.  Александр  принес  из  кухни  стакан воды,  но  Муза
отстранила его рукой. Она вперила взгляд в Феликса и потребовала:
     - Говори, Феликс, не опасайся за меня, я все выдержу!
     Феликс еще ниже склонил голову и заговорил фразами-штампами:
     -  Мне  звонили  с места службы  Владимира и сообщили  страшную  весть,
Муза!..  Володя  разбился,  вернее,  пропал  без  вести  во  время  учебного
десантирования на Черном море, где проходило учение его подразделения. Нашли
его парашют с оборвавшимися стропами, но тело не найдено. Пока  еще не могут
понять, что могло произойти с ним,.. поиски продолжаются.
     Муза слушала Феликса вроде бы  внешне спокойно, чувствовалось, что  она
на грани истерики, в которую часто впадает человек, решительно  не  желающий
верить плохим известиям. Она защищалась от страшного горя, масштабы которого
для нее  никто  не мог измерить  и  понять  их  значение.  Горе надвигалось,
нависало  над  ней  огромной  горой,  многотонной  глыбой,  а  она  даже  не
собиралась сделать  шаг в сторону, чтобы избежать  участи быть раздавленной!
Она только закрыло лицо руками и о чем-то напряженно думала. Так длилось уже
минут двадцать.  Мы  с Феликсом  ждали,  чем все разрешится, какой выход,  в
какой  форме  найдет у нее  в  душе  это  потрясение?!  Муза  словно  ушла в
медитацию. Она пыталась разговаривать  с  кем-то тем,  кто находится в  ином
измерении,  в  ином  мире.  Затем  она  оторвала  руки  от  лица, решительно
выпрямилась и сказала жестким тоном:
     - Его там нет, понимаешь, Феликс, - жив Володя!..
     Можно  было  только  догадываться  о  том,  с  какими мирами только что
общалась Муза и откуда у нее такая уверенность в правильности своих выводов.
Феликс, конечно, не стал с ней спорить. Было лучше не гасить  в ней надежду,
пусть даже выстроенную на песке. Он только спросил:
     - Муза, успокойся,  мы понимаем же, что тебе виднее. Но я, полагаю, что
ты захочешь слетать на место катастрофы, посмотреть  все своими глазами, так
будет больше "проникновения" в твои сферы. Но это уже не нашего ума дело!
     Муза  словно  сорвалась  с  низкого  старта, она  заговорила  -  просто
затараторила:
     - Да, да, Феликс, я полечу туда сегодня же, но только без тебя - хватит
мне трепать тебе  нервы! Я возьму  с собой Александра, если он,  конечно, не
откажется? (Кто же мог отказаться!) Я хочу на все посмотреть своими глазами,
прочувствовать сердцем, и участие Саши, тоже врача, будет очень кстати.
     Чувствовалось,  что  Феликс  не хочет отпускать Музу даже  со  мной. Он
слишком любил эту женщину, понимал  ее сложный характер лучше,  чем кто-либо
на Земле. Он понимал, что у нее в этом деле от  жизни  до смерти - один шаг!
Она способна решиться на все, искрометно,  моментально, не посчитавшись ни с
кем - у нее были слишком хорошие учителя из прошлого! Но поделать уже ничего
было  нельзя,  и  Феликс  вытащил  из  кармана  пиджака  два  авиабилета  на
ближайший, вечерний рейс  до Новороссийска, передал мне записку с указанием:
к  кому  обратиться,  в какой  гостинице остановиться,  на кого  опираться в
действиях там, в незнакомом городе.
     Собирались быстро: я успел побывать у Дмитрия и вкратце  рассказать ему
о  трагедии,  естественно, предупредил  свой "девичник" -  там дело чуть  не
дошло до  умопомешательство,  особенно переживала, как ни странно, моя мать.
Странные  все же  эти  существа -  женщины: каждая  из них прячет  глубоко в
сердце какую-то свою тайну, которою даже врачебным профессиональным взглядом
не раскопаешь, но  приходит время, и  она неожиданно выплывает сама собой. И
ты,  вроде   бы  человек,  хорошо  знающий  свою  мать,  владеющий  методами
психотерапии, психоанализа, садишься в лужу. Попробуй отгадай: какую женскую
"проекцию"  сладила  себе моя матушка, используя  зрительный фантом по имени
Владимир.  Вот теперь  и  соображай,  почему  она  так  просто, без напряга,
рассталась с моим отцом и никогда о нем  не вспоминала, а  билась в рыданиях
после известия о  смерти Владимира. Кто  знает,  кого и с кем Бог или Дьявол
связывал в пары в прошлых жизнях, зарядив  их  генетическую память ощущением
вечной близости избранных - мужчину и женщину?
     В течение всего перелета Муза держалась молодцом, но была, естественно,
подавлена, погружена в себя, плохо реагировала на окружающие события. Похоже
было, что  она часто медитировала, используя близость самолета к космическим
траекториям,  но о  своих  разговорах с  зазеркальем она  мне  не  сообщала.
Посадка прошла благополучно,  и вот нас уже встречают  (Феликс позаботился),
привозят в гостиницу  - теперь необходимо дотерпеть до  утра. По-моему, Муза
не смыкала глаз - так ее на долго не хватит!
     Утром чуть свет  пришла  машина  и нас  повезли  на  берег моря,  затем
большим пограничным  катером доставили  на место.  Но, что значит место? Нас
окружала бескрайняя водная гладь, во все четыре стороны от которой была, как
мне казалось, бесконечность. Муза говорила о  чем-то с военными, я же узнал,
что  учение  тогда   проходило  ночью:  Володя  прыгал  замыкающим,  причем,
почему-то  его прыжок  затянулся  (позже покинул  вертолет,  что-то  его  не
устраивало в снаряжении, и  он исправлял его на ходу). Муза наматывала такие
детали  на  ленту памяти,  все  время что-то уточняя. Было понятно, что Муза
старалась в самых мелких деталях, в подробностях  ощутить ситуацию для того,
чтобы потом десятки  раз моделировать  ее дома.  Она даже попросила устроить
так, чтобы  побывать здесь ночью, примерно, в то  же время, когда  проходило
десантирование. Ее просьбу исполнили и мы побывали в этом  же квадрате еще и
ночью.
     Никому  из военных Муза ничего  не сказала, мне  же она  сообщила,  что
смерти Владимира здесь  не было,  здесь какая-то иная игра. Но она, эта  его
новая жизненная ипостась, принесет ему массу тяжелейших переживаний, поэтому
лично она готовится к худшему. Муза не знала только одного: хватит ли  у нее
здоровья, сил выдержать испытание до конца, помочь Володе своими колдовскими
методами, в которых он в ближайшее время будет очень нуждаться.
     Улетели  мы  из Новороссийска так же стремительно, как  и прилетели.  Я
только  успел увидеть несколько улиц, круто  спускавшихся  к  морю, приятные
зеленые скверы, площадку-захоронение с  вечным  огнем перед памятники героям
Советского  Союза, погибшим при  освобождении Города-героя. Там,  кстати,  я
нашел памятник Николаю  Сипягину  - командиру корабля, первым ворвавшимуся в
морской  порт  Новороссийска  и  успешно  высадившему десант. Это  был  отец
закадычного друга моего деда, с которым он учился в Нахимовском училище.
     Отблески памяти о былом  все же  перекликаются с моими предками. Я даже
успел побывать на каменных молах-заграждениях гавани от  штормовых ветров  и
несколько раз прыгнул  с них в уже достаточно теплую воду. Мне хотелось хоть
немного ощутить то, что в  своей работе ощущал Владимир. Мне показалось, что
вода  был  слишком черной и тяжелой - она  как бы  предупреждала меня: "Будь
осторожен,  не  шути со смертью!" Оставалось  непонятным,  как Володя  и его
ребята  решались  на  то, чтобы сигать из вертолета  в кромешной  тьме в эту
воду,  да  потом  еще  плыть,  борясь  с  недоброжелательностью  стихией.  Я
пересказал свои ощущения Музе, и это оказалось для нее очень важным.
     Когда   мы   вернулись  в   Санкт-Петербург,   Муза   выглядела   более
приободренной, но в  душе,  в своем сознании она уже  начала  вести какую-то
очень   ответственную   и   напряженную    работу,   практически   полностью
отстранившись от контактов с внешним  миром.  Она ходила в библиотеку, брала
домой  какие-то  книги, сидела над  ними. У нее появилась новая странность -
она стала скупать  репродукции,  видеокассеты  с  фильмами о Южной  Америке,
словно  пыталась  проникнуть  в ее материковые заросли колдовским  взглядом.
Никому и ничего она теперь не объясняла.  По-моему,  даже Феликс был отлучен
от ее внутренней жизни,  хотя она  продолжала с ним встречаться И он говорил
мне,  что  никогда раньше  не испытывал такой заботы  и внимания  к себе  со
стороны Музы. Если в былые времена  при встречи они, как  правило, обедали и
ужинали  в фешенебельных кафе и ресторанах, дабы не терять  время, то сейчас
она стремилась  встретить его дома, угощая любимыми блюдами, приготовленными
самой лично.
     Феликс переживал немой восторг от домовитости и домашности его подруги,
но его постоянно угнетала какая-то тайна, блуждающая теперь в их  совместной
жизни.  Но владела той тайной только Муза.  Порой, - так он откровенничал со
мной,  -  ему  казалось,  что все  это  выглядит как  сознательное,  заранее
готовящееся прощание  с ним, а, может быть, и с Землей, вообще! Естественно,
что  это заметно удручало Феликса,  но  обсуждать с  Музой подобные  темы не
имело  смысла, потому что  она  как-то  по особому  ласково,  но  решительно
сворачивала   разговор.   Оставалось   только   ждать    развития   событий.
Чувствовалось, что алгоритмы  такой  динамики были в руках  даже не Музы,  а
потусторонних сил, которым провидица уже давно подчинилась.
     Мы с Димой тоже довольно часто навещали одинокую женщину. Честно говоря
у  нас,  у  врачей, она  вызывала  ощущение,  возможное только при общении с
человеком,  несколько  тронутым  умом.  Скорее  всего,  это  так и было,  но
выражение  новых  преобразований  не  выходило  за  границы психологической,
поведенческой  компенсации.  Казалось,  Муза продвинулась  в  какие-то  иные
области  человеческих возможностей, и мы, простые, непосвященные люди, ее не
понимали. Мы, безусловно, пытались организовать замаскированные консультации
ее у специалистов-психиатров, но  она быстро разгадывала секреты наших затей
и со смехом рушила расставленные сети.
     Однажды,  когда, видимо, мы  уже порядком надоели  Музе  с  прилипчивым
медицинским альтруизмом, она заявила,  что примет консультацию только одного
человека -  профессора  Мягер  Валентины  Карловны.  Профессор  была уже  на
пенсии, проживала  в большой  бестолковой  квартире на Караванной улице, что
очень близко  от  нашего микрорайона. Разделяла  одиночество  с  профессором
ласковая  и страшно умная собака -  колли по кличке Эльза. Числилась собака,
видимо, со  старым профессором  в  больших подругах: пожалуй,  втихаря они и
разговаривали друг с другом  на каком-то особом языке,  который не дано было
понять другим  -  например,  большому  числу  искренних  и  верных  учеников
Валентины  Карловны.  Ученики  постоянно  навещали интересную женщину, но не
снимали при этом эффекта одиночества - уж слишком далеко ушла от  них вперед
Валентина Карловна. Это была крупная, стройная, красивая  женщина, достойной
немецкой породы, которую не смогли испортить некоторые вкрапления еврейского
генофонда, а славянским, слава Богу, здесь даже и не пахло.
     Мягер навестила Музу: они  по-доброму встретились  - Муза, оказывается,
когда-то   училась  у  нее   клиническому  мастерству   в   институте  имени
В.М.Бехтерева,  стажируюсь  на  отделении кризисных  состояний. Теперь Мягер
вспомнила эту  въедливую  тогда курсантку,  занимавшуюся  с одним из  циклов
повышения  квалификации.  У  Мягер  с  Музой  установились  какие-то  особые
отношения, совсем не похожие на общение врача и пациента, они  и говорили-то
вроде бы на особом языке, мало понятном мне и Дмитрию:
     - О,  дорогой коллега,  мы  с  вами оказывается  проживаем  под защитой
одного и того  же Оракула. Важно, что он  не только владеет нашими душами на
уровне всего Санкт-Петербурга, но и в районном масштабе.
     Неординарность вступления заставила меня и Диму  - нас, естественно, не
допустили до разговора по душам - затаить подозрение, что встретились не два
врача,  а   два  больных,  страдающих   примерно   одинаковыми  психическими
расстройствами.  Но  наши  уникумы  умели  прочитывать мысли  окружающих  на
расстоянии.  Как только такая скабрезность зашевелилась  под крышей наших  с
Димой костных черепов, то обе колдуньи тут же ее зафиксировали. Передать всю
силу феномена  брезгливости,  которым  мы  с Димой  были награждены,  мог бы
только непревзойденный писатель Иван Бунин - да и то, наверное, основательно
загрузившись французским коньяком. Я скоро представил себе сценку: Бунин под
хмельком возвращается домой, опираясь на руку своей последней молодой пассии
Кузнецовой. А в жалкой, небольшой квартирке в Париже его ждет старушка-жена,
которой дурит голову бездарный альфонс Зайцев.
     Мысли - если то можно называть мыслями - и слова застряли у нас с Димой
на  уровне бифуркации трахеи, даже не успев дождаться, когда воздушная струя
начнет  продавливать  воздух через голосовые  связки. Легкие  застыли на той
фазе  экскурсии,  когда наступает  почти моментальная  гипоксия  мозга. Было
ясно,  что  объединившиеся  колдуньи,  в  деловой  паре, принялись  зачинать
элегантные  эксперименты  с  теми  букашками,  которые  важно  и  возвышенно
называют  себя  настоящими   мужчинами.  Показав  нам   свою  силу,  Муза  и
профессорша  растаяли в  полумраке  прихожей  и  через  некоторое  время  мы
услышали их веселый,  вполне  здоровый  смех,  и  бойкий разговор  в дальней
комнате.  Чувствовалось,  что   разговаривают   они  обе  лежа  на  диванах,
расставленных у противоположных  стен. Колли -  Эльза сперва прошла с ними в
ту дальнюю комнату, но затем несколько  раз возвращалась в прихожую. Ей было
любопытно узнать: а стоят ли по-прежнему два столба с вытаращенными глазами,
отдаленно  напоминающие  людей,  или  уже,  от немоты,  длительной  задержки
дыхания  и  вещего очарования, грохнулись на  глянцевый паркет? Странно, что
наши кошки не входили в конфликт с Эльзой.  Они оставались на нашей стороне.
Кошечки несколько раздосадовались крутыми мерами и что-то сделали такое, что
вернуло  нам  дыхание,  но  обездвиженность  осталась  до  конца   разговора
колдуний. Надо сказать, что их прощание состоялось только ближе к полуночи.
     За  это  время женщины,  увлеченно переговариваясь,  иногда,  приблизив
головы,  переходя на шепот,  мигрировали по  квартире  -  готовили себе чай,
кофе, какую-то  снедь, пользовались туалетом. Эльза, метя пол пушистым рыжим
хвостом, следовала за ними, видимо,  осуществляя негласный контроль и охрану
Вездесущих  от  тех  двух придурков,  которые, по  ее  разумению,  не  очень
походили  на безобидную мебель. До сих пор я не могу  понять, как  выдержали
наши мочевые пузыри. Потом,  когда женщины распрощались и нам  было даровано
движение, мы  с  Димой  бросились к унитазу одновременно и отливали не менее
получаса, корчась от приятной, но  все же весьма ощутимой, боли в краниках и
основной  цистерне.   Стенки  наших   мочевых   пузырей  были  перерастянуты
настолько, что мышечная  ткань уплостилась  до очевидностей  паутины, и  вся
жидкость   держалась   вместе   только   за   счет   отчаянного   напряжения
соединительнотканной стромы, да небольшого участка висцеральной брюшины.
     Кошки  солидаризировались   с  нами,  но  Муза   продолжала  оставаться
беспощадной. Мы  угрызались  совестью довольно  долго, особенно потому,  что
профессор Мягер на прощанье, обратившись к нам, как каменным степным столбам
- остаткам кочевых культовых реликтов - вынесла однозначный приговор:
     - Юноши, успокойте свою клиническую фантазию и не пытайтесь вмешиваться
в  игры посвященных! Муза здоровее  всех вас, вместе взятых. Даже моя собака
это прекрасно поняла с первого взгляда.
     И   когда,   как  бы   в   доказательство   справедливости   последнего
высказывания, Эльза  повела  на нас  безупречно  умными  глазами, в  которых
отражалась  идеальной чистоты и красота,  мы с  Димой  были готовы встать на
колени  и  разрыдаться,  целуя  руки профессору Мягер  Валентине Карловне, а
заодно и все четыре лохматые и когтистые лапы Эльзы. Но продвинутая и еще не
слишком  обрусевшая  немка не  позволила  нам  перейти  к актам  славянского
язычества!
     Какие-то силы, а, может  быть, переполненные  мочевые  пузыри, удержали
нас   даже   от  поясного   поклона,  мы  лишь,   как  галантные   гвардейцы
екатериненских времен, боднули воздух головой и прижали подбородки к яремной
вырезке  грудины.  Валентина  Карловна  приняла  игру:  почти как  Екатерина
Великая  она  придвинулась к  нам  и  величественно  поколотила  наши  морды
ласковой монаршей ладошкой. На нас пахнуло приятными,  загадочными  духами и
особым, сногсшибательным откровением.
     Мы с  Димой почти одновременно почувствовали резкую боль внизу живота -
это  резво  отреагировала простата  - она увеличилась и давление жидкости  в
мочевом  пузыре  возросло.  Да,  монаршие  милости  -  особые милости! Но я,
наученный  горьким  опытом,  уже  боялся  впустить  эту  мысль  в  голову  и
неимоверным усилием  придержал ее в области  поясничного треугольника. Эльза
ехидно улыбалась - для собак  это редкость!  Но я, пожалуй, не  удивился бы,
если бы  она и  заговорила. Наши кошки взирали  на  сцену прощания с  высоты
холодильника,  куда они всегда запрыгивали, когда,  по их предположениям,  в
доме должен был начинаться бесплатный театр.
     Поэтическая литургия прокручивалась у меня в голове довольно медленно и
столь  обстоятельно,  что  я  успел   прийти  к  убеждению:  я  застрял   на
мифологическом  методе восприятия и  описания событий. Что-то напоминало мне
творчество Кафки  -  скорее  всего он страдал не только  туберкулезом, но  и
эпилепсией, круто замешанной на шизофрении. Мне же колдуньи сейчас впрыснули
как раз именно эту струю суггестии!
     Мы оставили Музу в покое, и  она  продолжала погружаться  в свои тайны.
Однажды я застал  ее  за рассматриванием  огромного  двухтомного  фолианта -
"Латинская Америка".  Муза  рыскала  по  территории Аргентины:  река  Парана
привлекла  ее  внимание.  Ее  взгляд  почему-то  следовал  из  низовья  реки
(впадающей  в   Атлантический  океан)  вверх   -  к  верховью,  истоку.  Она
основательно  задержалась на точке впадения в Парану реки  Парагвай:  здесь,
почти  в месте слияния двух  водных артерий,  располагался город Корриентес.
Выше проходила граница Аргентины  с Парагваем.  Потом пытливый  взгляд  Музы
порыскал вдоль  сворачивающей  вправо, идущей вдоль  границы реки Парана - к
Бразилии. Конечно, настоящий географ  должен был бы следить за течением реки
сверху вниз, но Муза почему-то настойчиво продиралась сквозь окружающие реку
чащобы именно вспять, не по правилам, а по какому-то внутреннему хотению.
     Муза уловила мой внимательный взгляд - взгляд  человека, не являющегося
соучастником путешествия, а лишь издалека наблюдающего за ним. Муза, видимо,
не обиделась на меня и лишь слегка поморщилась, словно говоря мне:  "Дурачок
ты все же еще".  Затем она  снизилась до уровня точки на карте, обозначенной
городком Санта-Фе и здесь ее  фантазия, воображение  застряли надолго. Через
порядочный  промежуток  времени Муза перевела взгляд  на городишко Асунсьон.
Все эти  местечки были обозначены на карте примечательным символом - морским
якорем. Значит здесь находились порты.
     Муза  наконец  прониклась участием к моим мучениям,  но не стала ничего
пояснять  определенно, а  только, скорее всего, решила смягчить напряжение и
подсластила пилюлю. Она  обратилась ко  мне с вопросом, как бы  привлекая  к
соучастию:
     -  Саша,  обрати  внимание:  какие  загадочные  места  имеются в  Южной
Америке. Меня страшно занимает дельта реки Парана и ее величавых притоков  -
это все полноводные реки, доступные и  для морских судов. Источник таких рек
- дождевые паводки, поэтому высота уровня воды в реках зависит от сезона, от
погоды. Но  по ним подготовленный человек  может  путешествовать,  незаметно
пробираясь на территорию  нескольких  государств. Однако  обрати внимание на
эстетическую сторону такого  путешествия: какой  прекрасный  растительный  и
животный мир можно здесь встретить. Про  людей я ничего не говорю -  они как
раз могут стать источником дополнительных хлопот.
     Муза  задумалась,  погрузившись  в  тайные  видения  надолго.  Я   ждал
возобновления ее реакции на меня более получаса. Затем, как будто не  прошло
и минуты, Муза, не обрывая нити предыдущих замечаний, возобновила разговор:
     - Саша, присмотрись к этим картинкам в книге:  Черная коата -  забавное
существо, а муравьед тамандуа. Викунья -  забавная козочка,  а лягушка пипа,
черепаха матамата  - названия-то какие экзотические, а про внешний вид я уже
и  не  говорю!  Вот  еще  интересно: птицы  нанду,  тукан,  гоацин,  рогатая
паламедия -  все отменные красавицы. Но занятны и эти экземпляры: капибара -
хомячок или поросеночек,  не разберешь, тут же выглядывает забавная мышка  -
вискаша,  а вот тебе -  ошейниковый пекарий,  занятный кабанчик!  С  голода,
наверняка в таких местах не умрешь.
     Мне было  нетрудно  понять  куда Муза  клонит - она  резервирует Володе
победу в его трудной жизни. Но это же явная фантазия: Володя погиб и об этом
окончательно и  самым категорическим  образом заявлено  его командованием! В
такую  реальность  может не  верить только больной  человек, с  основательно
поврежденной психикой. О чем же тогда она толковала с профессором психиатрии
В.К.Мягер - может  они  обе тронутые, но мастерски маскируются. Однако,  кто
мне дал  право  отнимать  последнюю надежду  у Музы!  И я  продолжал слушать
больную женщину внимательно
     -  Да, да, Саша, - "нельзя отнимать надежду". - повторила слово в слово
мою мысль Муза.  А, самое главное, никто  не сможет у меня ее отнять,  пусть
даже не  пытается!. Все, о чем я  говорю, мне известно лучше, чем кому либо.
На этом и закончим твои сомнения относительно благополучия моего ума.
     - Музочка, - перебил я ее, - не в том заключаются мои сомнения, что все
это похоже на  сказку. Но хотелось бы  прочувствовать стройную  логику. Твой
метод проекций мне  интересен, но  не  понятен. Так  не обижайся же на меня.
Если  ты  объяснишь все хорошо, то, может быть, и я уверую  в справедливости
твоих гипотез.
     Но Муза решительным жестом остановила меня:
     - Саша, милый, ты никогда не сможешь освоить мой метод, ибо это дано не
каждому.  Ты  уж извини  меня  старуху, и  не  обижайся, ладно?  Давай лучше
продолжим наши размышления о природе Южной Америки.
     Муза  вновь   вперила   глаза  в  книгу,  задумалась,  потом  принялась
озвучивать  свои  представления, ее безусловно волновали некоторые  реальные
вещи, и она как бы искала моего совета:
     - Саша, посмотри сюда: грозный  ягуар, анаконда, громила ревун, в  воде
болтаются стаями пираньи,  моментально сжирающие любую  живность. Видишь, не
все так просто, здесь много и опасности! Читаем дальше:  "Из паукообразных в
тропиках  Латинской  Америки  скрываются  пауки-птицееды.  Укусы,  например,
"черной вдовы", родственной каракурту, болезненны и опасны для человека".
     Муза насторожилась, как маленькая девочка, увидевшая буку:
     -  Саша,  из  удавов встречаются огромные анаконды, способные  задушить
крупное  животное,  а  значит  и человека.  Ядовитые  животные  имеют  яркую
отпугивающую окраску.  Кожные  выделения многих лягушек-древолазов  ядовиты.
Так слабое животное защищает свою жизнь.
     - Черте  что?! - воскликнула  перепуганная Муза и решительно захлопнула
книгу. - На сегодня хватит экзотики и страха. Пошли, Саша, пить чай.
     Интересные  переходы  настроения  наблюдались  у Музы  - от  искреннего
страха,  от пламенных идей-фикс она быстро перескакивала на  заурядное и  не
опасное  для  воспаленного сознания. Конечно,  я пошел  пить с нею  чай,  но
сомнения в благополучности ее ума только росли.
     Примерно, через двадцать минут, пока готовился кипяток, заваривался чай
и  сервировался  стол,  Муза,  прямо без  перехода  и объяснений  по  поводу
вынужденной экспозиции, заметила:
     - Ты прав, Сашок, я легко перехожу  от неприятного  к приятному  в моих
теперешних мыслях. Но это только  от того, что я нахожу быстрое и правильное
объяснение  и отвержение своим опасениям. Согласись, что того, кого посылают
в тропические заросли,  сперва  тщательно и основательно готовят. Ну, а если
готовят, то не будет такой человек подставлять свою кожу  ядовитым  жабам, а
шею страшной анаконде, да и с ягуаром он, надеюсь, справится. Как думаешь?
     И  этот пассаж  я  воспринял,  как попытку Музы  себя  защитить, увести
подальше  от   реальностей   -  от  страшных   переживаний.  Кто  же   будет
сопротивляться такому способу защиты душевного равновесия. Но с Музой теперь
было  очень  трудно  говорить, если пытаться таиться  от  нее или вести, как
говорится,  двойную  игру,  то  Муза,  быстро  расшифровав  чужое  сомнение,
замыкалась, глядела на собеседника с некоторым презрением.
     - Да, ты прав, Саша, играть со мной не стоит, меня надо просто оставить
в покое, если уж не желаешь помогать.
     Я усовестился  своих  "темных мыслей",  и решил  раз  и  навсегда  быть
искренним с Музой.
     - Музочка, я вижу, что ты вербуешь меня в соучастники, и делаешь ты это
не престижа ради, а от  нужды великой. Муза я готов к такой роли, располагай
мной  по своему усмотрению. Только не обижайся, если моя логика будет давать
сбои - ты не сомневайся в  моей верности твоему делу. Просто, согласись, мне
трудно все принимать на веру, пока я не вошел полностью в круг посвященных.
     Муза посмотрела на  меня  внимательно.  Может  быть в ее глазах впервые
появилось  доверие  к  моим словам.  Она,  видимо, оценивала  качество  моей
искренности  и готовности стать верным адептом  ее виртуальной деятельности.
Даже психические больные очень долго приглядываются к лечащему врачу прежде,
чем  распахнуть перед ним кладовые своего особого разума. Скорее всего, Муза
прочитала меня лучше, чем я сам, и она, наконец-то, смилостивилась:
     -  Сашенька,  дружочек,  ты должен наконец-то понять:  мой метод  можно
освоить,  перенять,  научиться  ему только  тогда,  когда  бросишься  в  эту
глубокую реку  с головой. Так делают отчаянные красавицы,  разуверившиеся  в
любви к заурядной личности, а потому решившиеся уйти в русалки. Надо  верить
в такое перевоплощение отчаянно и бесповоротно, как в Бога.
     Муза  разливала  чай  в  аккуратные   чашечки  и  продолжала  о  чем-то
напряженно  думать  -  бесспорно,  то  были  очень  ответственные  раздумья.
Наконец, она что-то решила для себя и молвила:
     - Саша, пойми  меня правильно:  мне необходимо  помочь  ему.  Не  будем
произносить имен -  это  не принято  в  наших кругах: если ты  веришь, то  и
знаешь, о ком  идет  разговор, ради кого ты отстраняешься от мирской жизни и
концентрируешься на  единственном  объекте твоего  внимания, напряжения всех
психических и  физических сил,  которые  собираешься транспортировать  в его
распоряжение.  Надеюсь, ты  готов к такой  неимоверно трудной  и напряженной
работе? Или лучше сейчас же отказаться  от трудной затеи  -  халтурить здесь
нельзя,   не  получится.  Помни,   запуская  бумеранг,  что  он  обязательно
возвращается и бьет  тебя по голове за недоверие! Ну,  а если охотник верит,
то бумеранг четко приходится в хватающую его ладонь.
     Муза сверлила меня глазами:
     - К  сожалению,  Саша, -  продолжала Муза,  за  свою непростую  жизнь я
слишком много  исчерпала сил, и меня  сильно давят опасения,  что их уже  не
хватит. Да, да может не хватить ресурса, времени жизни на то,  чтобы довести
это тяжелое дело  до конца.  Мне  необходим помощник,  которому я смело могу
передать свои функции.
     Что еще я мог ответить  Музе  -  она вила  из меня  веревку, а я хотел,
чтобы это продолжалось! Я  готов  был  идти на любую авантюру, даже если она
уводит, так называемых, нормальных людей, за  пределы  разумного. И  я,  как
верный  и   последовательный   ученик,   ответил  своему  учителю  кратко,..
исчерпывающе: "Да, я согласен идти до конца"! И мне стало значительно легче:
все переживания, неудобства ушли куда-то далеко и теперь не  касались меня и
моих взаимоотношений  с Музой.  Я вспомнил Господа Бога, увидел вдалеке деда
своего - Сергеева и  ощутил значение  вещих слов:  "Сыны  рабов Твоих  будут
жить, и семя их утвердится пред лицем Твоим" (Псалом 101: 29).

     <b>8.10</b>

     Жизнь  завертелась  колесом:  мы  с   Музой  превратились  в  очевидных
шизофреников. Во всяком случае, так отзывались о нас за глаза Дима, Феликс и
домашние  женщины.   Наша  жизнь  постепенно  превращалась  в  трудовой  Ад.
Оставалось только во  все горло воскликнуть: "Ад! Где твоя победа?" Теперь я
был  вынужден  перечитывать  массу  литературы  по Латинской  Америке.  Муза
загружала мои кладовые памяти  все большей  и большей информацией о деталях,
казалось  бы  на  первый  взгляд,  не  имеющих  никакого отношения  к  нашей
генеральной  теме.  Муза  набивала  мой  мозг  фаршем   из  информации,  как
последовательная   еврейка   набивает   щуку   избранными   и   перемолотыми
компонентами.   Она  лишь  сортировала   информацию   на  стратегическую   и
тактическую, но пока  еще не сообщала  мне главную свою задумку. Порой из-за
этого я не  понимал  поставленную моим  требовательным учителем задачу. Но я
свято верил в  правильность  метода  обучения, каким  пользовалась  Муза,  а
потому соглашался до боли сильно биться головой об стену, которую я не знал,
как обойти стороной, но не переставал снижать  усилия. Собственно, наверное,
в   воспитании   способности   преодолевать   чрезвычайные   психологические
трудности, концентрировать усилия и состоял метод Музы.
     Однако было очевидно и другое: Муза заметно сдавала, ибо ее организм не
выдерживал такого напряжения. Порой мне приходилось задерживаться у нее, и я
имел возможность видеть, что такое истинная самоотверженность, доходящая  до
фанатизма.  Когда  она  проводила   какое-то   свое,  только  ей   понятное,
колдовство,   мне  тоже  приходилось  участвовать   в   таинствах  -   такое
священнодействие могло длиться  ночь на пролет. К  утру от  напряжения воли,
сознания, рассудка я превращался в выжитый лимон.
     Нинон косилась на меня,  как на ненормального, и по возвращении домой я
встречал ее  подозрительные взгляды. Она, конечно,  не пыталась  меня мучить
расспросами о реальном наполнении наших с  Музой ночных бдений - но если это
были  не  подозрения  в  измене,  то   любопытство-то   здесь,   безусловно,
присутствовало.  У  Нинон успешно  рос живот, ибо  наши старания  увенчались
успехами. Мы с нетерпением ждали  ответа на вопрос - что же может родиться в
результате  постельных  игр  двух  уже  немолодых  эскулапов.  Такие  святые
ожидания, конечно, успокаивали Нинон - ведь любая  женщина  долго тешит себя
иллюзией,  смысл  которой заключается  в том,  что  самый крепкий крючок для
мужика - это  отцовство. Бред собачий! Связывают мужчину и женщину неведомые
силы, как правило, не подвластные осмыслению - просто так угодно Богу.
     В  самом  начале  наших  творческих  заморочек,  при  первых  симптомах
недоверия со стороны  Нинон к моей высокой нравственности, Муза имела  с ней
конфиденциальную беседу, после которой моя малютка превратилась  в шелковую,
внимательную  к   моей  интеллектуальной  озабоченности  и  нежно-доверчивую
женщину. Она  не была  такой  даже во  времена нашей  юной любви,  когда все
принимается  в диковинку  и однозначно-доверительно. Святая  наивность! Мы с
Музой  могли слиться  в любом варианте экстаза,  без  ограничения  времени и
творческих задач. Муза  оставалась  неотразимой женщиной даже в свои  зрелые
годы. А я был ее  рабом по духу и плоти: весь - до мозга костей. Так, что же
говорить  о  пустяковых  пещеристых телах, - о  какой-то  там,  с позволения
сказать, губной  гармошке. Но  мы, как истинные христиане, руководствовались
высшими целями, а не заурядным блудом. Проще говоря, мы давно уже находились
за гранью помешательства.  Родная  Земля уже нас  не держала,  мы, как йоги,
основательно  сбросили  вес  и,  не  сильно  подпрыгнув,  могли  зависать  в
атмосфере.
     Да,  Муза  таяла  на глазах:  она больше  лежала  на  диване и в  таком
облегченном  положении  продолжала  читать нужные  книги,  настраиваться  на
восприятие  и передачу мыслей на расстояние, периодически впадая  в глубокий
транс. Причем, она делала это настолько отчаянно и с полной отдачей, что мне
приходилось  в буквальном  смысле  вытаскивать ее  за руки  из потусторонней
стихии.  Я  начинал  опасаться, что  однажды,  дав  себе  команду на  полное
самоотрешение, она уже не сможет возвратиться из-за зазеркалья. Но мы с  ней
уже не могли отступать.
     Муза перешла на какую-то особую диету, помогавшую концентрировать волю,
энергию, и это  наносило дополнительный ущерб ее здоровью.  Она  похудела за
месяц на двадцать килограмм. Сперва  я подумал о туберкулезе или онкологии -
стрессовые факторы могут вытворять любые штуки с человеком, особенно,  когда
он сам напрашивается на это. Я пытался выжать из нее согласие на комплексное
обследование, но в ответ она  лениво махнула  рукой  и не стала поддерживать
острую беседу. Пришлось подключить Феликса, но она только обняла его за шею,
и он растаял, ослабел в ее  руках, запросил прощенья. Муза молила только  об
одном - не мешать ей выполнять свою последнюю миссию.
     Потом,  много позже, она  расскажет мне,  что  очень спешила  пройти ту
стадию решения  своих  волшебных задач, которые никто, в том числе, и я - ее
ученик  и  верный  адепт,  -  не  сможет  выполнить.  Так, она  застряла  на
визуальном поглощении карты Аргентины в маленькой точке -  Санта-Фе. Тогда я
уже немного понимал  действия Музы. Здесь, в  этой  точке  на земле  далекой
Аргентины сливались реки Парана и Рио-Саладо, превращая  обширную территорию
провинции  в  болотистую  низину,  покрытую  субтропической   и  тропической
растительностью.  Это  был довольно  крупный  по местным  масштабам  город с
населением,  приближающимся  к  300  тысячам.  На  правом  берегу  реки были
выстроены несколько портовых терминалов,  обрабатывающих и  крупные  морские
суда. Отсюда шел вывоз  главным  образом  зерна, но шла откачка  из танкеров
нефтяных  продуктов,  отгружалась  металлообрабатывающая продукция  и другое
барахло.
     Но  не  о  том она  пеклась - материальное ее не интересовало. Внимание
Музы приковали сведения о том, что город был основан еще в 1573 году, правда
потом (в 1651  году)  его  несколько сместили,  отодвинув от реки.  В городе
размещались  такие  национальные  реликвии,  как университет, музей  изящных
искусств.  Но особо впечатлило Музу  то,  что  здесь располагался  Монастырь
Сан-Франсиско с церковью, построенной еще в 1680 году. Эти сведения наводили
Музу на мысль о том, что здесь существовал свой Оракул, и она просила у него
помощи и покровительства для своего посланника. Что-то, по всей вероятности,
в  такой  беседе  не  ладилось, и  Муза настойчиво продолжала  свои  уговоры
запредельных сил.  Интересно,  что  свои  вопросы,  как  потом оказалось, ей
удалось решить через женщину.
     Однажды Муза вытащила из загашника фотографию (природа появления ее мне
до сих пор не ясна): женский портрет посвящался особе южноамериканского типа
-  скорее  всего девушке, ибо  уж слишком чиста была изображенная  натура, в
женщине всегда чувствуется печать-изъян, оставленные дефлорацией и интимному
общению  с мужчиной. Девушка  была в национальном костюме,  характерном  для
миштекского  этноса, правда,  эта  атрибутика  уже  ближе к  Мексике. Волосы
черные,  черты  лица  точеные,   правильные,  удлиненные,  глаза  с  волевым
прищуром, губы идеальной,  влекущей  формы, в  ушах тяжелые  серьги,  скорее
всего,  культового образца, шея и грудь безупречные. Ожерелье кровавого огня
и  преобладание  красного  цвета  в  вышивке одежды -  свидетельство яркости
натуры, причастности  к  каким-то особым таинствам.  Муза просила  запомнить
этот образ и обращаться мысленно  к  нему,  когда я почувствую необходимость
помогать нашему адепту.
     Еще какие-то  трудности, по разумению Музы, должны были всплыть в точке
Корриентес и  в Асунсьон  -  в  городках,  расположенных на изгибах  границы
Аргентины с Парагваем.  Здесь тоже должна была помочь девушка, отмеченная на
фотографии.  Да,  безусловно,  все напоминало  мистику,  но  я  и  не  думал
сомневаться в справедливости высказываний  моего учителя, я  только старался
проникнуть своим скромным пониманием  в глубину тех тайн,  которыми  владела
Муза. Но учитель успокоил меня:
     - Саша, как  только ты подхватишь у меня эстафету, все сразу же встанет
на  свои  места. -  заявила  Муза слабым голосом. - Чувство ответственности,
появляющееся тогда, когда ты  один на один остаешься с проблемой, мобилизует
ресурс жизненных сил моментально!
     Я, естественно, попытался возражать:
     - Муза, не рано ли вы себя хороните? У нас еще так много серьезных дел.
Неужели вы хотите всех нас сразить на  повал? Вспомните, пожалуйста, хотя бы
о Феликсе!
     Скорее всего,  Муза  давно  уже  все  для себя  решила,  и она даже  не
захотела тратить время на пространные ответы.
     -  Саша,  дорогой,  с  Феликсом  мы все  как-нибудь  уладим  -  он  вне
опасности, и я его еще подожду - не на этом, так на другом рубеже жизни.
     Я  боялся  продолжать этот  разговор  с  Музой  и  поспешил  перейти  к
уточнению деталей наших усилий. Осадок в душе  оставался  тяжелым и мрачным:
было  очевидно,  что  Муза  начала  какой-то  особый  отсчет  времени, а  от
привычных категорий оценки  жизненных  привязанностей она давно отошла.  Все
выглядело,  как на старте  космического корабля:  экипаж готов  к выполнению
задачи, он уже сидит в кабине, мечтает  о  встрече  с иными галактиками,  на
пульте управлением  полета идет отсчет  особого времени -  времени до начала
совершенно  иного  существования.  Но ясно,  что качество  взаимоотношений с
Землей и Богом у экипажа  корабля и  у людей,  остающихся  в  прежней жизни,
совершенно иное. И Музу не пугало новое состояние -  она просто не понимала,
как можно бояться того, что является продолжением  ее индивидуальной миссии.
Ей не было никакого дело до переживаний остальных людей, ибо они для нее уже
являлись существами иного плана.
     Во мне  бурлили  разные  мысли  и страсти:  я  чувствовал себя  адептом
колдовской  программы,  но и  врачом,  который  обязан  оценивать  состояние
человека  с позиций медицинской  науки и практики. Последнее заставляло меня
возвращаться  к  размышлениям  о  генезисе  необычного  состояния пациентки.
Страшная утомленность  Музы  могла  свидетельствовать  о  развитие "синдрома
хронической  усталости",  который  возникает   под  действием  герпес-вируса
шестого типа. Бороться с  такой инфекцией современная медицина не умеет.  Ее
отрешенность  от правил  жизни,  уход в  какой-то особый  мир,  отгороженный
высоченной  стеной от  остальных людей,  от того, что  называется социумом -
тоже особое  явление. Но  его динамику можно подогнать под действие,  скажем
вируса болезни Борна, вызывающего, по мнению ряда серьезных ученых, развитие
и  прогрессирование  шизофрении.  Во  всяком  случае,  имеются основательные
доказательства     того,     что     среди     больных     шизофренией     и
маниакально-депрессивными  состояниями  процент сероположительных реакций  к
такому вирусу  значительно выше, чем у всех остальных. Да  и  те "остальные"
могут  просто еще  не осознавать  своей патологии, а потому не  обращаться к
психиатрам, однако носить  в  себе  легкое начальное  тление  -  неизлечимую
болезнь.
     Муза была таким образом, как бы приговоренная, прокаженная, отданная на
заклание -  какие угодно  страшные  определения могут  подходить  к  данному
случаю.  Мне от таких  размышлений становилось не  по себе, и  я сознательно
гнал их подальше. Я заметил, что и кошки стали по-особому относиться к своей
хозяйке -  они лелеяли ее, пытались  своей заботливой  лаской скрашивать  ее
жизнь, но реально  помочь хозяйке-другу, с каждым  днем уплывающей дальше  и
дальше из реальности, они уже не могли - это было выше  их сил. И  преданные
животные, пожалуй, тоже уже сделали свой выбор -  они  готовились уходить из
жизни вместе с ней.
     Мне  вспоминались  исследования  в  этой области,  свидетельствующие  о
близости клинической картины у моих подопечных к установленным стандартам. В
моей голове все время зудела  никчемная мысль о том, что  вирус Борна  - это
объект  с  негативно-нитевидной  внешностью,  наблюдаемой   под  электронным
микроскопом, он  имеет  несегментированный геном, который представлен  одной
молекулой  РНК,  состоящей в  свою  очередь  из  8910  или 8904 нуклеотидов.
Отвратительное  существо,  столь  простенькое   по  строению,  но  хищное  и
неотступно всеядное, приносит страшные разрушения ценному человеку.  Болезнь
Борна  у  животных   характеризуется  распространенным   менингоэнцефалитом,
заражение которым, видимо, происходит  через верхние дыхательные пути. Вирус
таким образом находит  себе  удобное  место  и вкусную пищу - он  растворяет
мозговую  ткань  в  специфическом  воспалительном  экссудате,  вызывая  либо
совместимые  с жизнью неврологические поражения,  либо  дает старт  острому,
почти    молниеносному,    течению.   Тогда   быстро   возникает   нарушение
чувствительности, человека или зверька сковывает  неподвижность (гипокинез),
нарушается поза,  осанка. Порой процесс сопровождается и гиперстезией, когда
резко  повышается реакция  на малейшие раздражения, возникает  психомоторное
возбуждение  -  больной  становиться неадекватен, суетлив, агрессивен -  он,
проще  говоря,  безумствует без  ограничений.  Развивается  картина  острого
живота  со страшными кишечными коликами  и прочими  тяжелыми неприятностями.
Где Муза могла лишиться защиты своего истинного Оракула и так подзалететь со
здоровьем? - сие только одному Богу известно!
     Всегда трудно разбираться  не с тем, что первично, а что вторично - это
особенно касается медицины.  Музу очень трудно было поставить  в один ряд  с
банальными  больными,  но  и объяснить  ее  нацеленность  на сверхзадачу без
подключения  привычных  медицинских  закономерностей было  нельзя.  Колдунья
ловила  меня  на  кощунственных размышлениях  моментально:  тогда  ее  глаза
наполнялись  смехом  -  демонстрировать бурные реакции  чрезмерно ироничного
человека  она  уже не  решалась.  Но  и  этого немого  укора  было  для меня
достаточно, чтобы  браться  за  ум  и продолжать  нашу  странную  совместную
деятельность.
     Видимо, что-то смягчилось в жизни нашего ведомого, и Муза слегка отошла
от усердных занятий, но только не  для того, чтобы  дать себе отдых - просто
не  требовались  сейчас чрезмерные  усилия. Она  даже словно бы наслаждалась
какими-то своими, мало понятными мне, победами. Бог не отнимает у  смиренный
всего без остатка, даже если  прошлые поступки того заслуживали, - перерыв в
напряженной  работе  для колдуньи был  своевременен. Но  вытянуть  ее  из-за
приграничной полосы уже было невозможно: настал день,  когда Муза  попросила
вызвать из Москвы Феликса и собрать  всех  близких для того, чтобы, как  она
выразилась, "передать последнее послание". То был самый грустный день в моей
жизни. Перед общей встречей Муза шепталась только со мной:
     - Саша, - еле слышно вымолвила на глазах слабеющая женщина, - ты только
верь мне  и  верь в себя. Все, что необходимо для продолжения колдовства,  я
вложила в  тебя. Помни  о Владимире, концентрируйся  до  предела! Фотографию
женщины держи перед глазами - это его спасительница на  сегодняшний день, да
и, пожалуй, на  всю оставшуюся жизнь. Ничему  не удивляйся - каждый человек,
того не замечая, так много успевает  нагрешить за свою жизнь, что он достоин
массы  наказаний. Но грехи свои перед  Богом мы  не замечаем,  а  по  поводу
заслуженной кары постоянно ноем. Ты не ходи, Сашок, этими путями!
     Муза  молчала долго, собираясь не с мыслями, а с силами. Было очевидно,
что  даже простой разговор требует от нее максимальной  мобилизации ресурса,
который был уже на исходе. Но она все же продолжила свое послание для меня:
     - Саша,  передай Володе,  когда его  встретишь, что я очень  любила его
отца... и сына тоже - так и передай - слово в слово! Но помни, Саша, что я и
всех вас люблю, но те двое для меня были, по Божьей воле, избранными - ты не
завидуй, не обижайся... Сейчас же, при общении на расстоянии, не сообщай ему
о моей смерти - ему и так очень трудно. Дерзай, Сашенька, "дерзай дщерь"!..
     Муза затихла,  и  я еще  раз смог  обратить  внимание  на  то, как  она
исхудала  за эти  месяцы, как сдала в  этой  тяжелой,  может быть,  неравной
борьбе. На  той стороне ее противником был Дьявол, а  этого  победить  очень
непросто! Но  Господином был другой человек - манящий, зовущий,  действующий
на разрыв  аорты ради  каких-то  особых воинских  задач,  а потому  временно
забывшей о ее существовании. Его стон она слышала  издалека, мучилась вместе
с ним, стремилась  помочь во что бы то ни стало. Но при этом она губила себя
-  поглощая всю  без остатка энергию  жизни, отпущенную Богом только для нее
одной. Она, как  голодный осьминог, теряющий  голову,  присасывалась к своим
тайным кладовым и уничтожала себя самою, впитывая и отсылая потенциал борьбы
другому - своему далекому партнеру.

     Нет музыки такой ужасной,
     нот нет таких, как крик!
     Надеждой трепетной, опасной
     залеплен рот и остановлен миг.
     Стон запыхавшегося война,
     летящего на перерез врагу,
     пугает меньше, чем нечеткое,
     звучащее вдогонку - "Помогу!"
     Никто ей не поможет больше,
     как только Бог Один - Един!
     Ну, потерпи еще подольше -
     Он жив - далекий Господин!

     Уже после довольно  продолжительного отдыха  Муза  говорила о  чем-то с
Феликсом. Он вышел от нее заплаканным и позвал всех прощаться.  Муза сделала
слабую попытку улыбнуться и это ей удалось. Но от той улыбки у всех полились
слезы.  Муза  молча  помахала  нам  рукой  -  она  уже  уплывала - вздохнула
последний раз глубоко  и замерла навечно! Не было  в том  безысходности, и в
моей голове звучали слова: <b>"Призри, услышь меня, Господи, Боже мой! Просвети
очи мои, да не усну я сном смертным;  да не скажет враг мой: "я одолел его".
Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь" (Псалом 12: 4-5).</b>

        x x x


     <b>Послание третье:
     Так говорил Заратустра

     "Also  sprach  Zarathustra"  (Ein  buch  alle  und  keinen).  Frielrich
Nietsche.</b> "Так говорил Заратустра" (Книга  для  всех и ни для кого). Фридрих
Ницше. Двойная  транскрипция  названия  известного произведения, написанного
известным автором, значилась  на титульном листе рукописи.  Пришлось, прежде
всего,  задуматься  по  поводу  психологических корней произведения,  а  они
всегда  растут  из души,  сердца,  мозгов,  плоти их  автора.  Ницше являлся
цветком из клумбы традиционно богословской, досточтимой  среды: дед и прадед
преподавали  богословие, а  отец  - Карл Людвиг  Ницше -  служил лютеранским
пастором. Первый  ребенок  у сравнительно молодого  пастора,  возглавлявшего
небольшой  приход скромной  деревеньки Реккен  в  Тюрингии,  расположенной в
широкой долине на рубеже Пруссии  и Саксонии, появился на свет после четырех
лет терпеливого  ожидания. Пришелся тот счастливый  день  на  знаменательную
дату  -  15  октября 1844 года -  день  рождения  короля, и  добропорядочные
родители славили  своего властелина  и,  конечно, прежде всего,  благодарили
Господа Бога. Пастор происходил  из польских  дворян, однако  кровь его была
заправлена не шляхецким буйством,  а  покоем  и поиском одиночества, был  он
отменным   музыкантом,   часто   восхищавшим  односельчан  своими  органными
импровизациями.    Мелодии    соответствовали     одиночеству,     семейному
затворничеству,   меланхолическим  настроениям   и   эстетическому  колориту
окружающей природы. В счастливый день рождения своего первенца пастор сделал
запись в церковной книге: "О,  октябрь, благословенный месяц,  -  ты  всегда
приносишь мне радости, но из всех твоих подарков - это  самый проникновенный
и чудесный:  я даю крещение своему первенцу. Сын  мой, твоим именем на земле
будет Фридрих Вильгельм, в память короля, моего благодетеля, в день рождения
которого  ты  получил  жизнь".  Теперь  уже без  длительных ожиданий,  но  в
положенный по природе срок у пастора родился еще один сын и дочь.
     Горе  в эту спокойную  семью пришло  в августе 1848 года: пастор упал с
крыльца,  ударившись головой о каменные  ступени;  скончался  он после  года
безумия и страданий, терзавших не только его самого, но и всю семью.
     Примечательно, что Фридрих  долго не  начинал говорить,  а знакомство с
агонией, приближением  смерти  любимого  человека  лишь  добавили  в копилку
детской  души опасные переживания.  Повышенная  тревожность была основой для
болезненных  видений,  нацеленных на ожидание  приближения новой катастрофы.
Относительно произошедшей трагедии  у мальчика создался определенный образ :
"Когда у дерева  срезают верхушку, то  оно увядает, сохнет  и птицы покидают
его ветви. Наша семья лишилась своего главы, всякая радость улетела из наших
сердец и глубокая грусть охватила их". Тогда  еще не родился Зигмунд Фрейд и
лечением неврозов, особенно детских,  никто,  видимо,  серьезно и со знанием
дела, патогенеза  этого  тонкого заболевания не  занимался. Лечило  Фридриха
Вильгельма  Ницше  лишь  только  время  -  тоже неплохой лекарь,  но  сильно
зараженный изощренным лукавством и непостоянством.
     Позднее  сестра Фридриха - по мужу Елизавета Ферстер -  в своих книжных
воспоминаниях  приукрасит жизнь брата,  а заодно и возведет  свою роль в его
"драме"  на пьедестал  почти монашески верного служения. На впечатлительного
мальчика  свалился огромный груз - ласка обездоленных существ, тоже, видимо,
пораженных  неврозом,   но  на   особый,  женской,  манер.  Фридриха  тешили
рассказами о романтической были и  откровенных небылицах  -  о  приключениях
польских рыцарей. Он с  некоторыми мальчишескими неурядицами,  свойственными
болезненным  и  легко   рефлексирующим  натурам,  справился  с  обучением  в
Шульпфорте, где ему,  несмотря на явный  провал по математике, выдали диплом
об  окончании  курса  наук.  В  1862  году Фридрих  с несколькими  школьными
друзьями  поступает  в Боннский  университет. Позже он скажет:  "Я приехал в
Бонн с горделивым предчувствием богатого неисчерпаемыми событиями будущего".
Ницше мучают приступы нестерпимой депрессии,  непонятные головные боли, и он
старается бороться с ними - делает большие прогулки по соседним деревням, но
не прерывает  напряженных  занятий  филологией  - той  дисциплиной,  которая
должна  стать его профессией. Ницше  был традиционно для его  семьи неплохим
музыкантом,  и собственное  музицирование  или  общение с  искусствами  тоже
способствовало выздоровлению. Это иногда помогает, но чаще нет.
     Ницше вырывается в Берлин, живет  у своего богатого товарища две недели
и  наблюдает  азартную  жизнь,  молчаливо  выслушивает  отчаянные  сентенции
молодого повесы, уже слегка зараженного фанатизмом:  "Пруссия погибла. Евреи
и либералы уничтожили все своей болтовней; они разрушили  традиции, погубили
взаимное   доверие,   развратили   мысли".  Ницше  решает  продолжать   свое
образование в университете Лейпцига.  Он вполне солидаризируется с отповедью
ректору  университета,   который  из  предосторожности   позволил  себе   во
вступительной лекции заявить о Гете: "У гения  - свои пути, но для  простого
смертного они небезопасны. Гете не был хорошим  студентом, не берите  с него
пример,  пока  вы будете в университете". Аудитория  ответила рыком  молодых
глоток: "Hou!", "Hou!" (долой! долой!).
     Фридриха Ницше почти  мгновенно  был надолго излечен от сплина  удачным
приобретением: "Я не знаю какой демон шепнул мне, чтобы я купил  эту книгу".
Речь шла об очередном эпохальном  труде Артура Шопенгауэра: "Мир, как воля и
представление".  Ницше,  видимо,  сходу  выхватил  фразу:  "Я  убежден,  что
кем-нибудь открытая истина или новый луч света, брошенный им на какую-нибудь
неизведанную область, могут поразить другое мыслящее существо и привести его
в состояние  радостного  и утешительного возбуждения; к нему обращается он в
эту  минуту  и  говорит  с  ним, как  говорили  с  нами  подобные  нам  умы,
успокаивающие нас в пустыне жизни"...  Не мог человек с такой чувствительной
душой,  как   у  Фридриха   Вильгельма   Ницше,  устоять   против   соблазна
"вовлеченности" при знакомстве со смачными парадигмами знаменитого философа:
"Жизнь есть  желание,  а  желание  бесконечное  мучение". Гротеск  духовного
протеста индуцировали и еще более хлесткие обобщения: "Прогресс - это глупая
выдумка философов, угождающих толпе; Воля, компрометирующая Разум,  не имеет
ни  начала, ни  конца, она  абсурдна, и мир, одушевленный ею,  лишен всякого
смысла".
     Молодым людям  и, тем  более,  натурам, заряженным сверхмерным  женским
воспитанием,    свойственно   "обожание",    как    особая   форма    любви,
распространяющаяся   и  на  своих  интеллектуальных   кумиров.  Ницше-юноша,
безусловно, боялся бурления смелых мыслей  собственного изготовления, и он с
радостью  позволил  Шопенгауэру  снять  кандалы  со  своих  интеллектуальных
фантазий.  С лета 1866 года  таким метаморфозам  начали очень способствовать
успехи политики Бисмарка  -  страстного,  взрывчатого и хитрого  аристократа
высшей  пробы, решившего  вытащить Германию  их  помойной ямы.  Он  принялся
сгонять  жестким кнутом  все  маленькие  княжества под  одну  прочную крышу,
называемой Империей. Ницше не  удержался от  жажды  кружения в  политическом
вихре, он  засуетился с формулированием  далеко  идущих мыслей: "Мы достигли
успеха, он  в  наших  руках,  но  до  тех пор, пока  Париж останется центром
Европы, все будет по-старому". В дальнейшем, когда Ницше призовут на военную
службу, он  с увлечением и  гордостью будет бряцать саблей, топать ножкой  и
изрекать смелые  сентенции:  "История  есть  ни  что иное,  как  бесконечное
сражение бесчисленных и разнообразных интересов, столкнувшихся на своем пути
в  борьбе за существование". Однако мало-помалу Ницше повернется снова лицом
к своему учителю-философу. Он  вспомнит, что политика и история - это что-то
очень  похожее  на призрачную игру  или  игру  с  призраками.  Юный  философ
наконец-то   с  головой  нырнет  в  ласковый   поток  изучения  искусства  и
философских систем античного мира.  Новое обожание, новый  кумир мысли  - им
стал его университетский преподаватель. Ритчлю.  Ему  будет отдавать Фридрих
восторги души, очень рано  потерявшей наставника  по плоти - отца. Родится и
новый житейский афоризм: "Этот  человек -  моя научная  совесть". А  процесс
творчества с тех  пор будет подчиняться четкой аксиоме, о которой он сообщит
своему товарищу:  "Каждый  серьезный труд оказывает  на  нас,  как  ты  сам,
наверное,  испытал, моральное воздействие. Усилие,  делаемое нами  для того,
чтобы сосредоточить свое внимание на заданной теме, можно сравнить с камнем,
брошенным в нашу жизнь:  первый круг  не  велик по объему, число последующих
кругов увеличивается,  и  сами они расширяются". В процессе творчества Ницше
стал  обращать  огромное   внимание  на  стиль  своих  эпистолярных  трудов,
оттачивая их до филигранного качества. Он сам пишет о том вполне определенно
и ясно: "Словно  завеса упала с моих глаз. Я  слишком долго  прожил в полном
неведении  стилистики...  Прежде  всего я хочу, чтобы мой стиль был легок  и
носил веселый оттенок. Я применяю к выработке стиля ту же систему, которую я
применяю к моей игре на рояле: это будет не только воспроизведение заученных
пьес,  но  и  насколько  возможно  свободная  фантазия,  всегда  логичная  и
красивая".
     Прусские акценты легко вырываются из  души Фридриха  Ницше, как  только
судьба сводит его  с воинской  службой:  в 1867 году он был  вынужден пройти
"курс  молодого бойца", послужить  в  артиллерийском полку, квартировавшем в
Наумбурге.  Воинской  доблести  Ницше  посвятит  свой  талант публициста  на
столько  основательно, что  на  его афоризмах будет строиться  даже  бешеная
фашистская  пропаганда.  Но  пока его переписка  с друзьями и родственниками
лишь  слегка  щекочет мужскую  гордыню. Он  замечает, что  в воинской службе
масса  положительных  качеств: "В  ней  есть  постоянный призыв  к  энергии,
которая особенно хороша,  как противоядие парализующего  людей  скептицизма,
действие  которого  мы  наблюдаем  вместе  с  тобой. В казарме  узнаешь свой
собственный  характер, в ней научаешься приспособляться  к  чужим  людям,  в
большинстве    случаев   очень   грубым".    А    далее   идет    откровение
показательно-честолюбивого плана: "Разве можно не гордиться,  если  среди 30
рекрутов получишь отличие  как лучший кавалерист? По-моему, это  лучше,  чем
получение   диплома   по  филологии"...  Правда  он  отдает  отчет  качеству
собственных восторгов, от которых все же  не в состоянии удержаться: "Мы уже
так созданы, мы  знаем, чего  стоит  подобная похвала,  и,  несмотря на это,
удовольствие  неизменно отражается на нашей физиономии". Впоследствии  Ницше
добавит в копилку милитаризма еще  несколько смачных высказываний. Например,
чего стоит это: "Моя исходная точка - прусский солдат". Или еще пересоленное
творение:  "Если отказываются  от  войны, то, следовательно, отказываются от
жизни в большом масштабе".
     Ницше довольно часто болел, но духовный его рост не ослабевал, а мужал,
разворачивался  стремительно. Уже на 23-м году  жизни  в  полной мере взошла
заря его  славы. По  возвращении  после болезни в  Лейпциг,  он был встречен
друзьями и преподавателями с распростертыми объятиями. Из Берлина пришел для
него  заказ  на  историческую  работу,   в  Лейпциге  ему  предложили  вести
критико-музыкальный отдел в периодическом  издании. Ницше интересуется всем,
кроме политики, но  и поступающие  предложения  о  сотрудничестве взвешивает
тщательно, отказываясь от неудобных для него.
     Ницше  вручили  выпускной диплом без экзамена. Это было  сделано  ввиду
исключительного  случая  -  в  награду  за   его  прежние   научные  работы,
лейпцигские профессора  не считали возможным экзаменовать  своего одаренного
коллегу. А в  скором времени через  Ритчеля ему делается  предложение занять
кафедру  профессора университета в Базеле.  Фридриху тогда  шел  только 24-й
год.
     В   этот  период  у  Ницше  завязывается  дружба  с  Рихардом  Вагнером
(1813-1883), ставшим и  новым кумиром, и источником творческой  подпитки,  и
очагом  интеллектуального  конфликта. Здесь, видимо, Ницше мог помочь совет,
настойчиво даваемый его учителем Ритчлем: "Сдерживайте себя для  того, чтобы
быть сильным". Но Фридрих не всегда был способен следовать разумному совету,
и в такие минуты  он  вытаскивал  из-за пазухи сильно полюбившуюся сентенцию
одного немецкого мистика: "Страдание есть самый скорый способ для постижения
истины".
     В скором времени серьезные  испытание не преминули свалиться  на головы
тысячам германцев и  французов, больно ударили  они и  Ницше  - в 1870  году
началась  война между  великими державами. 7-го августа он читает в Утренней
Газете:  "Немецкие  войска  победили, потери  громадны". Пр