Игорь Гергенредер. Буколические сказы --------------------------------------------------------------- © Copyright Игорь Гергенредер Email: igor.hergenroether()gmx.net, igor.hergenroether()epost.de Date: 21 Feb 2002, 19 Nov 2006 --------------------------------------------------------------- Игорь Гергенредер. Личное и космическое в соитии Впечатления Восторженного Человека До сих пор не определю чувство, ошеломившее меня, когда из темноты выбежали с хохотом девушки, буйно раскованные, сильные, совершенно нагие. Сверканье ядреных икр, ягодиц, мелькание торчливых грудей, огненные дерзкие взгляды - буря возбуждения смешала, смела мысли. Я восхищен? Безусловно! Сконфужен? Очевидно. Мы в огромном сарае, под потолком пылают мощные лампы, два прожектора укреплены на балке. Двери распахнуты в теплую июльскую ночь. Начинается завораживающий праздник деревенской молодежи, кратко называемый: гульба. Празднество негласно дозволено местными властями по случаю постройки двух сараев. Они возведены в поразительно сжатый срок. Вряд ли это произошло бы, не намекни начальство на гульбу по окончании строительства. Молодежь развила столь горячую энергию, что обошлось без помощи так называемых шабашников. Бич местности - прогрессирующая нехватка рабочих рук. Но тут их нашлось достаточно - перед самой-то уборочной! До того продуктивным оказалось обещание гульбы: дерзких народных игр с потрясающим любовным озорством, с откровенными актами совокупления. Парни, девчата, подростки в предвкушении безумно счастливой ночи стекались на строительство сараев и с дальней округи. Я видел группу из соседней Башкирии (из русской деревни). Девять пареньков и семь девушек проделали на мотоциклах путь в двести тридцать километров. Местные власти, решаясь в удавке хозяйственных забот прибегнуть к гульбе, идут на немалый риск. Областная парторганизация, прокуратура и КГБ проявляют интерес к неофициальным сборищам молодежи, в особенности же к тем, что связаны со старинными местными традициями. Даже в хрущевскую так называемую "оттепель" совершеннолетних участников гульбы настигали длительные тюремные сроки. При этом обязательно попадал за решетку и кто-либо из начальства - за халатность и попустительство. В то лето 1973 мне до чрезвычайности посчастливилось. Я присутствовал на празднике, подобного которому не было в южноуральских краях, по меньшей мере, лет двенадцать. Как выразить всю пылкость впечатления?.. Несколько парней играют на аккордеонах, звучат балалайки, башкирские бубны. Обнаженные девы приплясывают на гладчайшем некрашеном полу, шаловливо вскрикивают, прячутся друг за дружку, зазывно шлепают себя по бедрам. Игруний - десять-двенадцать. Это опытные девушки с обольстительно вызревшими прелестями; на головах - венки из цветов, роскошные волосы распущены. Ужимки, выплясы все темпераментней, озорницы задорно затрагивают парней. Мы образовали круг, пока еще довольно широкий. Вызывающе прекрасная нагота девушек, их неподдельный, стихийно-рвущийся азарт желания воодушевляют бунтарством. Страстность подъема так головокружительна, что переносит в иной мир, где реально утоление нестерпимой жажды. Жажды свободы, беззаветного наслаждения и героизма. Искренность вызова и красоты - без этого огня герою не родиться. Героическое дарится любовью. Девицы, смелея в телодвижениях, запевают, толпящиеся подхватывают: Повернусь направо, повернусь налево: Тут замедовело, там захорошело... Брюнетка с шельмецки-лукавым прехорошеньким личиком, колыхая передо мной крупными грудями, спрашивает, отчего я не пою? Или не хочу ни одну из них победить? Ее оттесняет коренастенькая прелестница с задумчивым, без улыбки, взглядом, произносит что-то, не слышное мне, - подружки хохочут. Взгляд опять и опять скользит от моего лица вниз - я чувствую, как краснею до корней волос. - Что ему петь? - и, указывая глазами, нагая девушка звонко поясняет: - Старичок торчком - победишь молчком! В сконфуженности не знаю, куда деться. Вот она, гнетущая закрепощенность: отравленный плод тотализированного воспитания. До чего сознание должно быть изуродовано, чтобы неописуемая прелесть естественного воспринималась как преступление против морали. Воздвигнутая ленинско-сталинским государством пирамида фальшивых ценностей высится вне здоровых основ народного мировосприятия. Под уродливым сооружением, поднятым на крови и лжи, нашли законное место массовая безмозглость, эмоциональное и духовное отупение, садизм в его разновидностях, мерзко-воровской "широкоохватный" разврат. Снующим внутри трухлявой пирамиды все эти явления - родные; просто правила запрещают о них распространяться. Но стоит кому-то выглянуть в мир разневоленных народных желаний - и у бедняги выпучиваются глаза; вот-вот его хватит кондрашка. Он истошно взывает к власти в невыносимом ощущении собственной обделенности. О, как ему жаждется, чтобы гнусность запрета, рождающая одичание и алкоголизм, омертвила и это чудом уцелевшее светлое озерцо естественно-чувственной жизни! Возмущение увиденным он передает посредством похабных сравнений и матерщины. А как раз этому и нет места в поэтичных таинствах любовного восторга. Исполненные трогательного юмора слова "старичок", "приветень" (лиричное образование от слова "приветить") могут у кого-то вызвать усмешку, но повернется ли язык назвать их циничными?.. Освобожденная искренность влечения ведет к чистоте, а не в закоулки порока. Не утомлюсь утверждать это, вопреки замечаниям, будто я - как выразился некий критик - "рискованно впечатлителен". По мне, гораздо хуже - недооценивать первозданную волю к игре, присущую и людям и животным. Стремление вырваться из пут и помочь в этом другим не пострадает, будь оно описано даже с некоторым - если угодно - пафосом. Мысль не более спорная, чем иная: нельзя раскрепоститься в каких-то полчаса. Услышав от девушки присказку, в которой слились смелость и доверительность, я понял, что происходящее - для меня еще не сияние полдня, а, скорее, полыхание огня с пляской вокруг него неистово ликующих мотыльков. Наверно, мои глаза выпучились - иначе коренастенькая чаровница и ее подруга-брюнетка не смотрели бы с таким насмешливым любопытством. Они обменялись репликами, прошептав их друг другу на ухо. Я напряг мои умственные способности, силясь изобрести блесткую остроту, но все, что приходило в голову, казалось пошлым или грубым. Меж тем девицы повели хоровод, с вывертами притопывая босыми пятками. Волнующее пение продолжилось: Хорошо медует приветень курчава, Старичок налево, кутачина справа... Ловлю взгляд коренастенькой, завидуя ее властной дерзновенной открытости: как очаровательно торчат чуть в стороны ее соски, напоминая рожки козленка! темный мысок растительности, подровненный бритвой, умилительно курчавится. Девушка в хороводе проходит с приплясом мимо меня, выкрикивает мне загадку: - Звездочка пред месяцем, полюбил - не свесится! Меня прошибает пот, теряю драгоценные мгновения. Брюнетка с шельмецким личиком, притопывая голой ножкой, бросает мне нетерпеливо: - Отгадывай, кто такие? Ну?! Сбоку от меня выступает на шаг парень. - Месяц - это вам старичок, а звездочка - приветень. Вот! Хлопки в ладоши, взвизги, хохот; девушки расступились - парень в середине стайки. На две-три минуты его заслонили голые спинки, ягодицы - и вот он стоит разутый, на нем только рубашка. Игруньи нервно толпятся, возбужденные его впечатляющей наготой. Лицо славное, почти детское - но он уже по-мужски кряжист. Красотка-брюнетка, крутнувшись, звучно шлепнула его по бедру босой стопой. Несколько подружек повторили ловкую выходку. Среди нагих шалуний появляется молодой человек с аккордеоном; громче и задорней наяривают бубны. Парень встает на принесенный табурет: озорницы награждают прикосновениями его выраженную мужественность. Меж тем из рук в руки передается довольно объемистый чайник. - Ягодная медовина! - раздаются тут и там голоса зрителей-мужчин. - Ну, а если разольет... Прелестницы принимают перед парнем беззастенчиво-притягательные позы, он поедает глазами гибких вожделеющих чаровниц. Миг - чайник повешен. - Держит! Держит, о-ооо!!! - Есть почин!.. - громко и радостно объявил кто-то из публики. - Будет гульба отменная! И вот уже приятный тенорок ввернул присказку: - От этакой стати гульба при понятии! Герой момента твердо стоит на табурете, выдвинув низ туловища. Девушки поочередно, наклоняя висящий чайник руками, отхлебывают из носика, сладострастно причмокивают, потирают груди и надпашье; отходя, потягиваются. Сколько зовущей неги! Благоухание летней ночи льется в распахнутые двери, в широкий проем с близкого неба сияют рог месяца и звезды-звезды-звезды... Около меня народ рассуждает: - Братан сказывал, в Привольном, в пятьдесят девятом, парнишка ведро с молоком держал. - Было, знаем! Посадили парнишку. Но заметь - с молоком парным ведро! - Именно! А с водой бы, к примеру, ведро не удержал. Хоть семи задницами подопри. - Пусть парное благодарит! Уж как оно полезно - и старичку, и приветени - парное-то молочко! - А наши хорошие, гляди-кось, как сластятся клюквенной медовиной... От дев, возбужденных ритуалом, взбодренных глотками сладостно-пенной медовины, исходят таинственно-окрыляющие волны. Восхитительная безудержность торжества воссоздала мир чарующих сказов, мы в самой его сердцевине, где нет гнета, хамства, матерной ругани и тюремной морали, но где всевластна вечно влекущая народная мечта о доступности необычайного. Мы среди нежного и задушевного, что вдруг выплеснулось из гениальной памяти сказителей и стало зримым, сама деликатность воплотилась в трепетные девичьи формы, в юные лица. Ликование бурливо-безбрежно: все новые и новые девушки, разнагишавшись, подходят отхлебнуть из чайника, потирая и пошлепывая разохотившиеся тела. Но вот чайник пуст. Озорницы с забористым смехом подхватывают парня, снимают с табурета. - Разгадка цветов! Бой любви! - разносится в гурьбе. - Собрание для обоняния! Посреди сарая вновь образовался круг. На пол ставят корзинки с влажными пахучими цветами. Парень стоит в круге; чайник, теперь уже легкий, - на прежнем месте. Высокая девушка, постарше остальных, щелкает пальцем по чайнику, сняв, бросает подружкам. Взяв то, что составляет предмет мужской гордости, ведет парня за собой на середину круга. У нее тонкое стройное тело, но груди большие; она чересчур сильно повиливает бедрами, и, однако, это идет ей. Игриво шлепнув парня ладонью, раза два ущипнув, она поворачивает его спиной к цветочным корзинам. - Ну, теперь гляди! - говорит кто-то сбоку от меня. - Ихняя судьба решается! Другой добавляет: - Не то что глупо щупаться или еще глупей тереться, нет! Тут задумка, да притом с красотой. Это и есть - гульба при понятии! Подружки подали высокой девушке корзинку с цветами. Выбрав цветок, она прижимает его к губам. Держит минуту-другую. - Хватит! - кричат подружки. - Не подыгрывай ему. Ишь, понравился до чего. Она нехотя отнимает цветок от губ, аккуратно помещает его ниже мыска и зажимает стебель меж ног. Страстнее гудят бубны, исстарались балалайки. Аккордеоны сменили разухабистую мелодию на что-то сентиментально-лиричное. Парень оборачивается, он заметно взволнован. Мягко обняв милую, привлекает к себе. Оба одного роста. То, чем парень так горд, находит цветок. Напруженная плоть упирается, тычется туда, где он зажат. При этом нос парня - у губ девушки. Ее руки нервно разминают его поясницу, спускаются ниже - пощипывают. - Переживает сколь за него! - воскликнула, не сдержалась одна из подруг. - Не смущай его, Валя! - вмешалась вторая. Он принюхивается, на лице отражается внутреннее напряжение. Брюнетка с лукавой усмешкой подступает к обнявшимся: - Ну, где твое обонянье? Разгадай! Бедняга колеблется, принюхивается опять. Болельщики подбадривают его криками, девицы азартно взвизгивают, бьют в ладоши, хлопают себя по икрам, ягодицам. Он должен назвать цветок, что прижимала к губам девушка, цветок, которого касается отнюдь не носом. Раздается голосок, полный сочувствия: - Тихо, вы! Не мешайте! Другие участницы гульбы неуступчивы: - Неколи нам ждать! Самим охота!.. Парень произносит беспомощно: - Щас скажу... - и без уверенности добавляет: - Куневата красавка вроде... Брюнетка протянула руку к промежности подруги, бесцеремонно выхватила стебель: - Не угадано! - помахала бутоном над головой. - Драпач! Все смотрите - драпач-цветок!.. - и стала со смехом, безжалостно толкать парня к краю круга: - Иди, иди - мучайся! Музыка смолкла, все разразились криками: подтрунивая, утешая, злорадствуя. Проигравший густо покраснел. Мужественность, благодаря которой он был героем события, разом сникла. Не угадав цветка по запаху, оставшемуся на губах милой, он лишался права на соитие с нею. - Валя, кого теперь выбираешь? - прозвенел вопрос бойкой красотки. - Иль я тебе изберу? У меня похолодело и одновременно защекотало в горле, ибо шельмецкий взгляд прехорошенькой озорницы остановился на мне. К счастью (а может, и нет!), Валя заявила, что ни с кем, кроме того, кто столь драматично открыл гульбу, играть не будет. Под вздохи: "Любовь! Любовь!" - она бежит к своему единственному. Вопреки неудаче, ему отныне безраздельно принадлежит ее сердце. По неписаным правилам, им нельзя соединиться в эту ночь. До конца гульбы (позднего утра) они останутся терпеливыми зрителями. А на середине круга - ладно сложенная смуглая участница с огромной шапкой иссиня-черных, как вороново крыло, кудрей; мелкие, рассыпчатые, они великолепным руном ниспадают на гибкую спину. У девушки страстно-привлекательное, с высокими скулами лицо, глаза полыхают из-под стреловидных бровей. Недлинные, с легкой кривизной, ловкие ноги исполнены остро-чувственной прелести. Игрунья пляшет в неистовом темпе балалаек и бубнов; мелькание икр, изумительно подвижных бедер завораживает. Приблизившись в пляске к краю круга справа от меня, танцовщица выбросила руку, указывая на молодого человека без рубашки. Выкрикнула загадку: - Гонял - упустил, упал - загрустил, шапка лилова: молодчиком снова! - Оголовок-посошок! - восклицает спрошенный; он заметно спешит, чтобы какой-нибудь соперник не опередил с разгадкой. - Всяко его зовут - кутак-напарье, старичок, теплюша! Толпящиеся взволновались: - Больно простую дала загадку! Кто хлопает в ладоши с одобрением, кто - свистит. - Понравился! Сговорились! - Коли б сговор - могла б и потрудней задать... - Да вы чего ополоумели? Ее право - без загадок выбирать! Она ведет избранника на середину, он уже успел сбросить все мешающее. У него копна пшеничных волос, приятно женственное лицо, усики, концами вниз, подчеркивают сочность губ; выражение несколько сладкое. Небольшого роста, сложения отнюдь не мощного, однако мужественность весьма внушительна. Девушка с силой шлепает его по круглой ягодице, он не остается в долгу. Тогда она награждает его шлепком, от которого зарозовела метка. Страстный смех, поощряющие возгласы. Кто-то из участниц кричит: - И так-то оголовок соколом! А от шлепа еще соколистей стоит! Девушка грубовато повернула молодого человека спиной к себе. Подали цветочную корзину. Выбрав цветок, она не целует его, а втыкает в свою черную шапку буйных, роскошных кудрей. Встряхивает головой: стебель держится в мелких плотных кудрях. Помедлив, она вынимает цветок, слегка приседает, чтобы удобнее зажать его. У нее гибкая тонкая талия, большой зад, кошачья грация движений. Она опускается на колени, принимает позу тигрицы, что встает ото сна, томно потягиваясь. Молодому человеку разрешено обернуться. Расставив колени, он удерживается на пальцах ног. Охватив ногами игрунью, склоняется над ней; пальцы его рук коснулись пола - крепко оперся ими. Нос притронулся к иссиня-черному руну. Дионис, собирающийся объездить вакханку. Умелые движения туловища... фаллос - под крутыми толстыми выпуклостями; очевидно, нашел цветок. Молодой человек погружает нос в плотные колечки руна, делает медленный вдох и, вскинув голову, выкрикивает хрипловато, с еле сдерживаемой страстью: - Черлок колючий! Девушка расставила колени - бутон упал на пол. Цветок тут же подхватывает подскочившая бойкая красотка: - Угадано! Колючий черлок! Экстаз всколыхнул толпу. - Не носом - напарьем опознал, по шершавости! Колюч-то черлок! - А то нет? Оголовком коснулся - и ясно! - Сколь говорено - на черлок не играть! - Она нарочно выбрала черлок: аж два отгада! - Сговорились! - Вы чего ополоумели? Шершавость! А то там, помимо черлока, ничего колючего нет?! Споры перекрыл крик: сперва сдавленный, потом - разнесшийся во всю силу. Восторженно-бешеное соитие! девушка, сладострастно прогибая спину, запрокинула голову - шапка кудрей скрыла от меня профиль счастливца, который безоглядно старателен. Заразительно-жаркая спешка самозабвенно действующих тел! Кругом молчание. Сколько минут прошло? Пять? Больше?.. Вдруг тихий голос произносит слева от меня: - Зачем об загадке сговариваться? - коренастенькая знакомая смотрит мне в глаза задумчиво, без улыбки. - Надо - я с месяцем сговорюсь! Буду его просить, почувствую себя звездочкой горячей, и он пошлет мне отгадчика желанного - на любую загадку, на любой цветок! Мужчина рядом с ней одобрительно смеется, переминается с ноги на ногу от желания. - Поглянь, как пахтают масло! Насчет загадки, может, и сговорились, но черлок он сам честно отгадал. Главное - вон как оба-то довольны. Заяц с топотком, гусь с гоготком, а скок до упора - завсегда не от вора! - мужчина, встав позади девушки, обнимает ее, покряхтывая, прижимает к себе выпуклые ягодицы, но она высвобождается, берет меня за руку, увлекает к выходу. Оборачиваюсь: пара завершила действо и застыла. Моя спутница глядит на блаженно изнемогших со жгучим сопереживанием; до чего меня тянет поцеловать ее! Мы выходим наружу, впереди вырисовываются широкие смутные пятна. Глаза после яркого света не сразу схватывают очертания кустов. Воздух невозмутимо тих, нас обволакивает густая душноватая теплынь. С озабоченно-деловитым гудением пролетел жук. Мне представляется, что он подвыпил, но крепко помнит о некой важной цели. Девушка приблизилась к кустам и, отстраняя рукой ветви, вошла в прогалину; иду следом. Где-то близко в листве ворохнулась, чуть пискнула птица. Я несколько раз уже прикоснулся к телу моей спутницы, теперь тронул ладонью ее плечо, но она не остановилась. Путь нам преградил плетень с одичало разросшейся по обе стороны высокой травой. Девушка осторожно пошла вдоль плетня, открыла калитку, мы оказались среди яблонь. - Добро пожаловать или от ворот поворот! - было вдруг сказано со зловещей издевкой. Я страдал, не понимая, отчего отношение ко мне стало иным. Хотелось думать: нет-нет, это не всерьез! Ночь дышала истомой и что, казалось бы, могла сулить, как не упоение? Нас обступал сад, за деревьями темнел дом, чью шиферную крышу выбеливал свет луны. Та, кого я в мыслях уже страстно ласкал, направилась к постройке: по виду, летней кухне. У двери порывисто прошептала мне: - Не злись, но не нравишься ты больше! - Что я сделал не так? - мой голос дрожал, и я едва не выругал себя от досады. - Только полезь... - произнесла она с угрозой и повернула голову в сторону дома, - окна открыты, отец и брат спят чутко - сразу вскочат. Я молчал, невыразимо страшась одного: что придется уйти. Она шептала: - Сперва не нахальничал, смотрел на нас, будто перед тобой незнамо какие бесстыдницы. А как никто не видит, начал прилипать. Ишь! Я этого не люблю! - Милая... - прошептал я покорно и елейно и принялся нанизывать одно ласковое выражение на другое... Она следила за мной: обнаженная, ладная, угрюмо насторожившаяся. - Не улестишь! Мне твои слова - против души! Вы, городские, - люди притворные. - Не городской я вовсе! В маленьком поселке вырос. - Но теперь-то в институте учишься... - Это вина моя?.. - прошептал я жалобно. Она бросила запальчиво: - Студент-умник! Будешь в институте своим подружкам рассказывать, какие деревенские девки бесстыжие, да и дуры еще! как ты им головы кружил. Негодующая прелесть вошла во флигелек, включила электричество и плотно закрыла дверь перед моим носом. В отчаянии я невольно возвел глаза к небу. В нем стоял твердо очерченный месяц, лучились звезды, испуская волны какого-то сладко будоражащего магнетизма. Смятение и горчайшая тоска внезапно родили во мне позыв к творчеству, стало слагаться стихотворение... Минуло минут десять, четверть часа. Я легонько постучался. - Скребешься, как котяра! - прозвучало ехидное. - А запора-то нет у двери. Я нажал на нее и попал в летнюю кухню. Сбоку у окошка стоял стол; у стены напротив, на покрытой тулупом лавке, полулежала моя любовь, она опоясалась чистым кухонным полотенцем. - Студент-студентяра! - произнесла с наигранной враждебностью. Вдохновение, владевшее мной, пробудило во мне отвагу. Я стал решительно делать то, чего хотелось. Снял, уронил на пол рубашку, за нею - брюки; предварительно извлек из заднего кармана и положил на стол записную книжку с авторучкой, которые всегда имею при себе. Моя пригожая легла на тулуп ничком, приподняла свою развитую попку и сделала вид, будто пытается рукой натянуть на ягодицу краешек полотенца. Волевым усилием я оторвал взгляд, присел на табуретку и принялся записывать мою импровизацию. Девушка смешливо наморщила носик. - Поросячья ножка торчит, а он пишет! - Что, что? - вырвалось у меня. - Как ты сказала? - Подруга называет такие поросячьими ножками. - Какие - такие? - спросил я обеспокоенно. - Эдакие! У нее узнай! - и насмешница искушающе-игриво повиляла попкой. Подавив стон, я неимоверным напряжением заставил себя сосредоточиться на стихе; зачеркнув несколько слов, вписал новые. Ненаглядная села на лавке, развела ноги и, перед тем как прикрыть ее ладошкой, продемонстрировала мне. - Дай, что написал! Я вырвал из записной книжки листок, встал перед хозяйкой, прошептал заискивающе, как только смог: - Хорошая... дотронься - и дам... Она прикоснулась к моему стоячему фаллосу, кратко и дразняще потеребила, затем, завладев листком, стала читать вслух: Пара лун взволнованно-устало В душной ночи жаждет опахала, Хочет и боится тонкой ласки Привередливо-застенчивая сказка. А упрямства крепкое копытце Победить ее стыдливость тщится: Нежности с обидой вперемежку Искушают сказку-сладкоежку. Но она с собой играет в прятки - И, на таинство заманчивое падки, Продолжают препираться глупо Сказка и упрямая за-а-а...агадка. Произнеся последнее слово, девушка зажмурилась от остроты эмоций - я заметил движение губ и помог ее ручке найти то, что было безмолвно названо. Подушечки пальчиков замерли на налитой зудом головке. Моя рука, несмотря на увертку чаровницы, с которой она несколько запоздала, добралась до промежности, тронула волосяной покров. Неудержимо повлекло затейливо понежничать с переполненной нектаром, но теперь ее владелица умело сопротивлялась, предпочитая пока пиру чувств их дегустацию. - Как ты написал - копытце? - прошептала с горловым смешком. Я прервал ласки и по памяти прочитал две строки. - Хочешь, - хихикнув, спросила она, - покопытить заливную? - Хочу-ууу!.. Велев мне пристроиться сверху нужным образом, она взяла штуку и, притронувшись ею к заветной, стала с моей помощью проделывать то, что я знал как "дразнение". Теперь процедура имела новое обозначение: моя возлюбленная с блеском показала творческий дар. Вознесенный на седьмое небо, я обогатился также выражением "пончик с разрезом"... Наконец-то мне дали угоститься им до счастливой отрыжки. Немного позже любимая сказала: - Чтобы скорей опять встал, поешь сметаны. Я не без удивления обнаружил, что "сметана" - не иносказание. Мне в самом деле предложили густую деревенскую сметану. Мы ели ее и, весело безобразничая, мазали друг другу щеки. Силы восстановились, но хозяйка потребовала: - Погоди! Посиди со стоячим и попиши что-нибудь... Скрепя сердце, я исполнил ее прихоть. Делая записи, спросил из неотвязного педантизма, не поделится ли моя любовь еще чем-нибудь любопытным? Она, лукаво взглянув, произнесла "звездочка" и "сигарить". Глагол означал известное действие, и я заинтересовался, не образован ли он от слова "сигара", которое, казалось бы, должно было оставаться чуждым лексике края. Моя милая не знала ответа, и впоследствии, несмотря на все мое усердие в исследовании вопроса, я так и не пришел к его окончательному прояснению. Зато выяснил, что "звездочка" может относиться и вообще к девушке. Звезды и месяц - это разгоряченные прелестницы и их возлюбленный... Сколь поэтична душа народа, как восхитителен внутренний мир девушки, если в сладостные минуты перед соитием она чувствует себя беззаветно горящей звездой! Возлюбленный обретает черты месяца - не ясноликого ли богатыря, повелителя, божества? "Он пошлет мне отгадчика желанного!" Месяц - это и прообраз суженого, вознесенный в космические пределы. Народное сознание свело в озаряющем миге соития личное и космическое, опоэтизировав повседневность. "Звезда из-под платья - ан месяц со статью!", "Отчего она горит? Больно месяц становит!" Сколько лиричности вносится в обозначение интимного! "Кучерявка", "елок", "лукавый прищур"... Какие еще слова-самоцветы приберегает мужское сердце для предмета желаний?.. Неменьшее богатство припасено и у девушки: "теплюша", "гусек-тупорылец", "посошок"... Тепло, согревающее сердце, неизменно облагораживает акт: "Как он меня вытеплил!" О счастье разделенной любви, о пережитой судороге она скажет: "Я вздохнула..." Герой события произнесет: "Я восхитил!" Объезжая в 1972-75 годах села в бассейне реки, которая некогда звалась Яиком, изучая то, что поистине заслуживает определения "феномен русского Приуралья", я встречал среди грубостей и оголтелого цинизма озорно звучащее: "А мы - восхищаться! А мы - обожаться!", "Завелись в леске коренья - ищут девки восхищенья!" Как часто слышалось: "Помедуем", "захорошеем"! Однажды мне повезло стать свидетелем такого вот объяснения в любви: "Я тебя восхищу!" - "Ой ли?" - "Была б приветень добра - навздыхаешься до утра!" Услышанное и увиденное я постарался, по мере возможности, передать в сказах. Надеюсь, что, несмотря на катастрофические деформации природы и деревенского быта, и сейчас еще жива в Приуральской Руси та неподражаемо образная речь, которая столь ладно лилась из уст сказителей: моложавых стариков, чей гений светился в каждой чудаческой ужимке. В свои семьдесят с лишком они делили усладу плотской любви с девушками, часто и у молодых крепышей вызывая зависть. Когда на Западе появились мои публикации об этих эпизодах, один американский ученый весьма неуклюже сыронизировал, высказав предположение: а не ловец ли я летающих тарелок? За меня вступился авторитетный германский специалист по России - вступился, напомнив человека, который путает честность с чесночным соусом. Профессор заявил в солидном издании, что я достоверно описал явление, известное как снохачество. К сему он присовокупил мысль, будто я показываю "развитие процесса". В советское-де время колхозные бригадиры, оделявшие вниманием своих снох, якобы получали, выходя на пенсию, право первой ночи: в отношении всех тех девиц, чьи родители и женихи не пользовались влиянием. Вызывает недоумение, почему мои публикации оказались поняты именно так. Сказители, которых я встречал, не были колхозными бригадирами, и девушки приходили к ним сами. Начиналась трапеза, хозяин любезно потчевал гостью, рассказывал какую-нибудь историю, пел что-либо старинное, затем происходило неспешное, носившее характер обряда, раздевание - и в завершение торжествовала плотская любовь. Девушек вела к сказителям потребность в бесценном опыте или - если понимать глубже - в одухотворении соития. Я касаюсь категории познания, относящейся к тому синтезу чувственного и духовного, который привносил в бытие села устремленность в космос. Народное миропонимание Приуральской Руси полагает ее местом, славным своими исполинами женолюбия и владычицами сладострастья. Бесконечно восхищаясь ими, народ самоутверждается в осознании непреходящей значимости края. Любовные отношения казака, казачки и персиянина в сказе "Лосевый Чудь" преисполнены того эмоционально-духовного накала, который сопутствует Приуральской Руси в историческом утверждении ее индивидуальности, когда то, что присуще России европейской, постепенно и непросто сживается с чертами Востока. Поглощая влияние Востока, русское Приуралье охотно признает его оплодотворяющую силу. Но мужественное начало, воплощенное в казачестве, само хочет властвовать этой силой и сохранить самобытность. Востоку, чьим представителем выступает персиянин, Приуральская Русь желанна, как бывает желанна многообещающая, с несравненными прелестями, любовница ("коса толстая, талия тонкая и большой, очень белый зад. Тугой, крепкий, очень хороший"). Престарелый любовник, казалось бы, преуспевает - но высочайше-упорна ревность мужественного начала. В конце концов оно достигает вожделенной мощи женолюбия. И выживает - гонимое! действует - влекущее! В сказе "Птица Уксюр" исполинское женолюбие не ведает недоступных пространств, "освоив" заокеанскую Бразилию. Владычица сладострастья - посланница бразильской императрицы - деятельно участвует в сбережении самобытного Приуралья. По-детски непосредственно открываясь экзотике, народное сознание ждет помощи отовсюду, ибо убеждено, что везде есть героические женолюбы и самозабвенные прелестницы. Их желание защитить естественность и значимость соития как исключительное достояние Приуральской Руси кажется само собой разумеющимся. Аравийские жемчуга и африканские страсти переполняют истории о Степовом Гулеване и Форсистой Полиньке. Если в "Птице Уксюр" на помощь Приуралью приходит мировая женственность, то теперь Приуральская Русь осознает собственную, самодовлеющую волю к спасению, перед которой вынуждена приклониться высшая власть - Сталин и Хрущев. Не постигший же сути местных поверий, глухой к евразийской ментальности Николай Бухарин кончает жизнь в подвале палача. Приуральская Русь обличает в Бухарине пренебрежительное легкомыслие, которое выказывают советские либералы к источнику народных идеалов, к вере в исключительность своего края. В Бухарине воплощена та извращенная женственность, что жаждет овладеть женственным же началом, заменив собой доминанту мужественного женолюбия. Неприятие духа евразийства привело Бухарина к тому, что он так и не понял причин кары. Глухота к духовным "табу" выглядит в представлениях народа кощунственной попыткой низвести таинство на уровень скотоложества. Не менее непримиримо изобличается и измена носителю спасающей силы - трансастральному исполину женолюбия - Степовому Гулевану, измена, на какую толкнул низы населения соблазн коммунистического рая. В наказание виновные лишаются радости совокупления, меж тем как соблазнившая их советская власть заискивает перед мужественной мощью исполина и упивается сладостью его достоинств. Обманувшиеся приходят к осознанию своего преступления. При этом вера в исключительность края вновь торжествует. Гулеван удостаивает избранниц непреходящей негой соития, оберегает его прелесть от опошления, печется о сохранении неповторимого Приуралья. Недаром здесь поселяется бесподобно очаровательная игрунья Полинька, особенно благоволящая к местному юношеству... Память и все духовное бытие народа окрашивает поразительный оптимизм, отчего поэзия совокупления, соединяя земное и космическое, делает Приуральскую Русь местом, волшебно притягательным для всего мира. Вступительное слово опубликовано в книге "Русский эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6). Игорь Гергенредер. Лосевый Чудь --------------------------------------------------------------- © Copyright Игорь Гергенредер Email: igor.hergenroether@epost.de Date: 09 Oct 2000 --------------------------------------------------------------- Буколический сказ Места эти звались Высокая Травка. Здесь было оренбургское казачество. Едешь четыре дня до Уральских отрогов, а травы с обеих сторон колеи двумя стенами так и клонятся на телегу. Высотой до конской холки. Через нашу местность бухарские купцы проезжали на Казань. Летние дни разморят, от травяного духа человек пьян; кругом птички паруются. Купец в телегу положит под себя всего мягкого, его истома и пронимает. Тут озорные девки разведут руками заросли и покажутся голые. Недалеко от дороги у них и шалаш, и квас для веселого ожидания. Заслышат телегу и бегут крадком наперехватки. На самый стыд лопушок навешен. Купца и подкинет. "Ай-ай, какой хороший! Скорей иди, барышня!" А она: "Брось шаль!" Посверкает телом, повертится умеючи - и скрылась. Так же и другая, и третья... Купец уж клянет себя, что не кинул: давай в голос звать. А они опять на виду: груди торчком, коленки играют. "Брось платок! Брось сарафан!" Он и кинет. Горит человек - что поделать? На одной вещи не остановится. А они подхватывают - и пропали. А он все надеется улестить... Вот так повыманят приданое. Но чтобы купец хоть какой раз получил за свой товар - не бывало! Какие ни нахалки, но тут казачки строги. Забава есть забава, но продажность в старину не допускалась в наших местах. Побежит купец вдогон - в травах его парни переймут: "Ты что, хрячина некладеный?!" Стерегли своих казачек. Бухарцы страшно обижались, что ругают хрячиной. Жаловались начальству: у вас, мол, ездить нельзя, такие оскорбленья терпишь от молодых казаков. "Мы свинину не выносим на дух! А казачки-барышни красивые, хорошие..." И ни слова не скажут про озорство. Все-таки хотелось купцам, чтобы им девки показывались. Но, конечно, такое озорство шло не отовсюду, а только от хутора Персики. Вот где снесли деревню Мулановку, там был в старину казачий хутор. Кто-то говорил, что его назвали по прелестям девок. Но вряд ли. Тогда все выражали гораздо проще. Выражали грубо, но чего стесняться, если особая красота казачек была: выпуклый зад... Как киргизские кобылы огневые, норовистые, так и те девки были. Умели заиграть хоть кого. Закружат голову и разорят. А вон в станице Донгузской жили казаки-староверы - там ничего подобного. Суровость! В Персиках веселье было от смешанности. Казаки много женились на калмычках. Около жили башкиры, они делали набеги на Калмыкию, приводили девушек. Те сбегали к казакам, окрестятся и замуж. Так же и красивых башкирок, если замужем за стариком, казаки сманивали. Потому даже русых было мало на хуторе, а светлой - и подавно не найдешь. Народ чернявый. Среди него выделялась Наташка: вон как среди грачей чайка. За такую красоту лучше б сразу куда упрятать - чтоб без убийств. Белокурая; коса вот такой толщины! Жила с матерью, та пьющая. У Наташки был Аверьян, но его родители ни в какую, чтобы он на ней женился: голь-голая. А красота - чего на нее глядеть? Наташка собирала себе приданое, дразня бухарцев, но мать все пропивала. А за хутором, на берегу реки Салмыш, жил старый персиянин. Для его дома возили отборную сосну из Бузулукского бора, за триста пятьдесят верст. Богач был. За какие-то заслуги наградило его царское правительство большими деньгами, и он почему-то угнездился у нас. Начальство его почитало, казаки относились с приглядкой. Уж такой приветливый; говорит как гладит, да медком подмазывает. Непонятный! Кто его знает: что он да как?! Вот по его детям, видать-то, и назвался хутор. Персики: то есть персиянина приплод, малые персы. Старый-старый, жил тихо, а после вдруг наплодил... Как вышло? Сперва он углядел Наташу на горячем песочке у Салмыша. Над берегом откос, вот с откоса он затрагивает ее: "Подымись ко мне в тень дерева, Наташа! Солнышко попечет". Тут Аверьян выходит на песок из кустов. У них с Наташкой только что была сердечность. Персиянин как ни в чем: "А, и ты, Аверьяш! как хорошо! Подымитесь для обсуждения". Взошли; он объясняет. Будет он красить в доме полы, и вот что. Если Наташка и Аверьян - так, как их мать родила - исхитрятся по свежей краске до его спальни дойти и не попачкаться, на постели побыть и тем же путем обратно, он такое приданое даст! Ни у одной девки на хуторе не было! Аверьян так бы его и зарезал. А персиянин посмеивается: "Я ее не коснусь. Вдвоем будете. Идите в обнимку. Хочешь, на руках ее неси, не выпускай. Все останется скрытым: заплот у меня вон какой высокий, без единой щелки". Аверьян: "Ты иди к мужичью сули, а я - казак! Мы на всякое такое не продажны". Персиянин: "Ты характер показываешь потому, что соображения не можешь показать. Как по свежей краске пройти сени, коридор, залу и спальню до середины и не попачкаться?" Аверьян стал задумываться. Персиянин говорит: "Если попачкаетесь, деньги все равно дам. Ничего страшного. Только буду иной раз про себя напоминать. Но это безвредно. Может, и к удовольствию". Глядит на Наташку: что скажет? А она: "Я б согласилась, но только, мне кажется, вы будете подсматривать". Аверьян говорит: да! мы не согласны! Но Наташка тут: "Тебе-то что?! Погуляешь - другую возьмешь, с приданым! А мне как?" Начинает рыдать. Персиянин успокаивает: зря, мол, Аверьян, так. Все честно. Тот говорит: сколько денег-то? "Три с половиной тыщи рублей!" Тогда были огромные деньги. Аверьян чуть не присвистнул. А Наташка так его прямо за руку. А персиянин такой с ними обходительный. Аверьян спрашивает: будешь подглядывать? "Врать не хочу. Может, с саду подойду к окошку, из-за занавески гляну. Но вам это нисколько не заметно; значит, вы про то ничего не знаете. Не интересуйтесь!" Ладно - Аверьян с Наташкой уходят думать. Он даже отправляется в баню, чтобы паром себя прояснить. Тут и мысль ему: мыло! к мыльной руке сажа-то не липнет. Идут к персиянину: согласны. Утречко раннее, в саду у персиянина птички поют. Заплот кругом в два человеческих роста. Дорожка к крыльцу речной галечкой посыпана. Никого нет. Персиянин один. Выходит из пристройки: я, говорит, жду, жду... Двери дома настежь; крыльцо, сени и сколько внутрь видно - все покрашено темно-красной краской. Вот как уголь притухает: такой цвет. Прямо рдеют полы. С собой принесены таз и мыло. Просят персиянина удалиться. Разнагишались, ноги намылили и легоньким шажком... Скользко ужасно, но оба ловкие - чего! Таз и мыло несут. А постель разубрана! Как обрадовались, что дошли и краски ни полпятнышка ни на ком. Свадьбу уж видят. Сколько они ее ждали - тянет, конечно, друг к дружке. Ну дали жизни!.. Пупки сплотили, избенка гостя приняла, гость видного чина - в четверть аршина. Запер дых - разудал жар-пых. Загонял месяц звездочку, сладка курочке жердочка. Оба сгорают совсем. Наташка крики испускает. Оголовок прущий, вытепляй пуще! Персиянин за окном стоял, истоптал каменную плиту. Туфли на нем мягкие, а следы остались. Эта плита есть и сейчас. Когда Тухачевский в Гражданскую войну казаков повывел и стала на месте хутора Персики деревня Мулановка, эту плиту с глубокими следами мягких персидских туфлей сволокли к Салмышу. Бабы на нее клали сполоснутое белье. Ну, а тогда Аверьян с Наташкой нарезвились на персиянской перине! Играли, как котята. Выкидывали коленца. Тыквища белобокие то перину мнут, то на Аверьяна прут. Звездочка от скока прожарена глубоко. Ясный месяц-месяцок далеко кидает сок. Уморится гость в избенку встревать, приклонит головку, а Наташка белой ручкой берет и водит его по приветливой, по радостной туда-сюда. "Гони, миленький, лень, коли хочет приветень!" Да... Звезда около - гляди соколом! Он и взбодрится. Шапка лилова - молодчиком снова. Ладно - кончили баловство, опять ноги намылили и осторожненько вышли. Только успели накинуть на себя одежду - персиянин. Они ему: гляди ноги. Ни на одном ноготке краски твоей нет! Посмеивается. Отсчитал три с половиной тыщи ассигнациями. Аверьян скинул рубаху, завернули в нее пачки денег. А время уж к полудню. И как хорошо-то все вокруг, красиво! С радости куда? На сеновал за Наташкиным конопляником. Казацкая молодежь горячая. Наташка говорит: "Аверюшка, а я не знала, сладенький, какой ты у меня еще и умненький!" А он: "Я боялся, ты поскользнешься, но ты на скользком крепка!" И так они друг дружку хвалят, на сене милуются. Он ей косу расплетает, а она: "Аверюшка, как мы его! Ой, обхохочусь вусмерть!" Вдруг: что такое? И оба заморгали. У него на пальцах - красное, липкое. Ах, мать честная! На конце косы - краска. Наташкина коса-то белокурая ниже колен длиной. Когда на постели кувыркали друг дружку, коса летала себе туда-сюда и мазнула по полу. Веселье с них как рукой кто смахнул. Аверьян успокаивает: не бойся, ничего не будет! Деньги - вон; целы. Воды нагреть да с щелоком - все смоет! Сколько тут краски?! А Наташка глядит по-другому: "Аверька, ты невер! А я чувствую..." "Да чего это ты чувствуешь?" "Что приходит, то я и чувствую!" Аверьян вгорячах: и не надо, мол, воду греть. Пока греть - ты в болезнь умаешься со своим страхом и чувством. Взять овечьи ножницы, отрезать конец косы! Наташка как зыркнет на него: нет, нам не отвязаться... Он смотрит: ну, меняется девка! Нехорошо у нее в глазах. Все-таки сходили за ножницами, отмахнули у косы замаранный конец. Наташка требует: это надо сбыть персиянину. Отнести тишком, закинуть ему через заплот... Пошли задами, по назьмам, чтобы не привлекать любопытства. День за середину, жар палит. Аверьян так бы и потряс за грудь персиянина. Наташка под ноги показывает: гляди, трава сабина. Пожуй - томно не будет. Аверьян на нее: "Она же отрава!" А Наташка: "Чего нам теперь отрава-то? Попробуй маненько". Тут слепого дождя пролило. Аверьяна взяла какая-то слабость. Наташка его приклоняет: он мокрые листья пососал, стебли. Забылся. Очухался у персиянина под заплотом. Наташки нет. Но птичек кругом - стаи. Щебечут, скачут; всем хорошо, Аверьяну - непонятно! Обежал усадьбу: в заплоте нигде ни щелочки. Ну, изловчился - перелез. Окно дома в сад открыто. Узнает Наташкин смех. Заглянул: Наташка - ни лопушка на ней - с персиянином на кровати. Но полы не красные, а темно-синие. Такого цвета бывал раньше бархат. А нахальство творится! Наташка прилегла на персиянина, кончиком косы щекочет ему под носом. Тот ее похлопывает, поглаживает по заду, по спелым тыквам белобоким; а пальцы-то в перстнях, камушки - цены нет. Запрыгнул в окно. Девушка визжать. Персиянин скатил ее на постель, подходит. Он только до пояса раздетый, на поясе кинжал: рукоятка сама на Аверьяна глядит. Персиянин говорит: "Ты, пожалуйста, не злись! - показывает на свою бороденку, на усы. - Видишь, какие седые. Я ей ничего плохого не сделаю. Вас обоих еще не было на этом свете, а она мне уже снилась вот такая - белокурая барышня, коса толстая, стан тонкий и большой очень белый зад. Тугой, крепкий, очень хороший! У нас в Персии если мужчина такое увидит и не получит - умрет! А если получит, то так любит - тоже умрет". Прямо перед Аверьяном стоит, объясняет. Рукоятка кинжала сама в руку просится. "Ну так умри!" - Аверьян кинжал хап! И тут ему вроде какой голос велит: "Не коли! Не коли - брось!" А персиянин не шелохнулся, посмеивается. Аверьян ему под нижнее ребро и ткнул кинжалом. И тут как гроханет! Огонь, гром. Как огненный горох посыпался. И - темно. Очнулся в траве сабине, у которой давеча листья сосал. Наташка толкает в плечо, за волосы треплет: "Ты чего заснул, как пьяный некрут! К твоим отцу-матери пора идти - деньги показать". Он ее за ноги: я тебе другое покажу! Персиянин твой не поможет! Она очень легко вырвалась - такая в ней сила. Дурак ты, говорит, вон гляди... А дом персиянина так и полыхает. И никто тушить не бежит. К персиянину шли с Наташкой днем, а теперь уж темно. Аверьян оглядывается кругом и ничего не поймет. Одни сомнения. А пожар какой! Что сделалось-то? А Наташка: да мне, чай, не все равно? У тебя есть интерес жениться - так идем. А он стоит, не знает, как все понять. Впору опять в траву лечь. Тут ветром дунуло - принесло уголек. Упал под ноги, соломинку пережег. Наташка кричит: "Ой, ожглась! Бежим скорей!" Сама отстала, половинки от соломинки подняла. Он это заметил, но не смог ничего сказать. Растерялся человек. Вот его мать с отцом увидели пачки денег, три с половиной тыщи ассигнациями: женись! Сразу Наташка стала хорошая. И красоту вспомнили. Такой, мол, красавицы во всей местности нету! А пожар следствие разобрало: трупа нет. Значит, хозяин уехал, а дом сам поджег. По каким-таким мыслям - начальство будет дальше разбирать. Может, дело государственное... Конечно, было подозрение на Аверьяна: что он персиянина ограбил и куда-то задевал. Откуда вдруг у Наташки такие деньги? Но какой-то бухарский купец богатый обратился к войсковому атаману. Я, мол, через хутор Персики езжу, барышня Наташа мне понравилась. Я дал ей приданое... Особо никто не удивился. Бывало, эти бухарцы из-за девок на тыщи рублей раскидывали товаров с воза. Ну, после яблочного* поста - свадьба. Баранов жарят. Гостей собралось несметно: такое приданое огромное... Наташку наряжают. И тут сообщение - мимо хутора будет проходить войско. Возвращается из Персии с войны. Везут тяжелораненого генерала. У него последнее желание: если где поблизости свадьба, чтобы невеста к нему подоспела, вложила пальцы в его раны. Аверьян против. Пусть, мол, по другим хуторам проедут - сейчас свадьбы кругом... Но от генерала опять скачут. Ему, оказывается, уже рассказали, какая невеста, и он хочет, чтобы именно Наташу ему привезли. Аверьян не соглашается. А посыльные казакам говорят: генерал дает хутору десять тыщ рублей. Лишь бы только Наташка явилась к умирающему в шатер. И за то вам - десять тыщ! Этих денег как раз хватит, чтобы купить за Салмышом луга у башкир. У казаков стадо было огромное, а сколько овец! А табуны! Луга очень нужны. Ну, Аверьяна прижали. А ты, мол, как, Наташа: облегчишь гибнущему генералу мученья? Наташка: я, чай, не каменная! Приезжают в стан. От шатра всех отвели на сорок шагов, Наташка одна входит. Аверьян стоит, злится. Так ему это все не нравится! А из шатра вроде как смех. Казаков отпихнул и бегом в шатер. Там темненько. Но разглядел впотьмах, что Наташка с голыми грудями прилегла на генерала, и обоим весело. Аверьяну не дали кинуться, руки крутят ему, а генерал просит: "Ты, пожалуйста, не злись. Подойди глянь, какая рана у меня под ребром... Но я за нее ничего плохого не делаю". Аверьян: а... Так и знал! "А чего она не пальцы влагает?" Генерал поясняет: это говорится - пальцы. А влагаются в раны сосцы, дающие жизнь. Имел бы такие ранения, понимал бы про сосцы. Тугие, поспелые. Каждая девушка это чувствует и, если жалостливая, никогда палец в рану не тыкнет. Дай мне получить жалость для последних дней жизни. Аверьяна вывели, а он беснуется. На невесте - бесчестье! Казаки: что? какое бесчестье? Человек с войны, лежмя лежит... Молодой ты, а уж без стыда. Поедем завтра луга покупать - успокоишься. Но он на своем: на мне поругание из-за вас! Обида не дает стерпеть! Казаки тогда: ну, чтоб обида дала, сейчас обсудим. Значит, Аверька говорит, он потерпел ущерб, что Наташка лечила генералу раны. А у нас Фенечка кучерявая сколько мужа с войны-то ждет? Шестнадцати годов вышла и пятый уже ждет. Сердце-то уж - рана. Ходи, Аверька, к Фенечке - лечи рану. На общество не обижайся. А Фенечка - такая завлекательная казачка! Всем возьмет, как и Наташка. Только что волос черный, и смуглая; ноги тоже волосом поросшие кучерявеньким. Такие-то бабы непросты - особенно с мужским полом. Гладкая кобылка, скакунчик. Ладно - уговорился Аверьян с господами казаками. Но идет к знахарке. На хуторе жила старуха-чувашка; слова знала, травы. Колдунья. Аверьян к ней с подарком, с денежкой - и рассказал все-все; как опутал их персиянин и как дальше было... Генерал-то - это он. Что еще учудит? Старуха ведет в подызбицу. Пошептала в углы, козьим пометом посорила; берет из клетки крысу. Завязала ей лапки, кладет перед котом. Кот старый, головастый такой. Походил вокруг крысы, помочился на нее. Есть не стал. Пометил. Старуха берет ручного скворца, в другую руку крысу - и в погреб. Покричала там: вроде будила кого и выспрашивала... Вылазит: руки в крови, перышки налипли. Держит жабу. Посадила на то место, где лежала крыса. Жаба сидит. Старуха ей кричит: "Ертэн! Ертэн! Дай сказать - не сердись!" И рассказывает. Персиянин - колдун огромадной силы. Но другие колдуны сговорились и все ж таки с ним совладали. Силу его завязали, а съесть не смогли. Прогнали его. Он в наших местах и угнездился. А Наташка с Аверьяном его развязали. "Он вам свой хитрость, вы ему свой хитрость - связался узел один! Ой плохо!" - Старуха объясняет: как Аверьян удумал хитрость с мылом-то, тем и привязался к путам, какими был завязан колдун. А как Наташкину косу ножницами овечьими резанули, узел и перерезали - и путы спали с колдуна. "Ой, Аверька, трудно будет! Очень хочет он Наташка твой!" Велит почаще с Наташкой в бане париться, обкладывать ее на банном полке пареным сеном. Будет от нетерпенья Аверьяна почаще знать, а о том, глядишь, думать некогда... А по хутору уже разносится: показывается персиянин и в сумерки, и перед рассветом. Сманивает девок. Гуляют девки с парнями - вдруг из дикого малинника, из-за стогов как запоет кто-то. Голос чистый до чего, приятный. Так и заволнует. Глядь: одна девка побегла в дикий малинник или за стога, другая... Вот тогда и пошли дети-то персиянина: персики самые. Родители уж не больно стали девок от парней беречь. Для персиянина, что ль? "Ладно - уж гуляй попоздней, только на поющий голос не ходи!" Аверьян ходил ночами: может, услышит голос? Встречи ему охота. Живут с Наташкой, в бане часто парятся, он ее пареным сеном обкладывает, она с ним ладит - но в душу не допускает. Отвлечена! За любовь не похвалит, за ласку-то; не возьмет теплюшу ручкой - по сосцам поводить, посластить их. Ну, он к Фенечке. А уж та к нему ластится! На кровать оладьи с медом подает; только что молоком не умывает. Но томно ему. Уверен, что исхитряется Наташка погуливать с персиянином. Приходит опять к колдунье. Она его заставила возле козла посидеть, чтоб козлиным духом голову прочистило. Велит почаще у Фенечки бывать. Он объясняет: когда, мол, я у Фенечки, то вдруг чую - вся птица и весь скот на хуторе как взволнуются! Поветрие какое-то идет, в дрожь бросает. И кажется, Наташка уже в том сарае своем за конопляником, где мы ей косу резали. В сарае с ним! Как бы сделать, чтобы она от него ко мне бегом прибегла? Чтоб стала его презирать, чтобы плюнула на него, а ко мне бы стремилась? Как мне его силу себе забрать? Старуха говорит: "Ой-ой, как трудно будет! Не боишься?" - "Ничего не боюсь! Вот что хочешь отрежь мне!" - "Зачем резать? Деньги большие возьму..." - И приносит травяной настой. Аверьян деньги дает, не жалеет, а она ему: как, мол, снова накатит, ты попроси Фенечку не мешать и - в чем был - на лавку сядь. Выпей из этой бутылочки глоток, надень на голову ведро, сиди... Наташка будет к тебе вызвана. Сначала почуешь ее не в телесном виде. А после и сама, настоящая, прибежит. Гляди только, чтобы тогда с Фенечкой не поубивали друг дружку... Ладно - теперь он к Фенечке за двумя делами идет. Бутылка с собой старухина. Прежде чем любиться, он ее на поставец у кровати поставил... Вот за полночь. И вроде как птица и скотина со всего хутора на волю вышли. Кажется ему: бегут, летят к сараю Наташкиной матери. А может, то девки, бабы обернулись? К персиянину на гулянку-то невтерпеж... Вскочил с кровати, хочет из бутылки глотнуть, а Фенечка ему стаканчик: "Налей сюда. Там уж сладкая наливочка - от моей бабушки хранится. Хорошо подкрепит тебя. А я уйду на печку, не помешаю". "Хорошая ты! Уж, пожалуйста, не мешай". Выпил старухиного настою с наливкой Фенечки: его повело всего, закружило. До лавки чуть дошел нагишом-то, ведро с головы раза три ронял. Ну, сидит, а самого разбирает. Так палит всего! Ведро на голову надето, а Наташку отчетливо видит. Сперва, правда, только лицо. То злое было, отворачивалось, кому-то другому глазками этак делало... а тут оборачивается к нему. Губы раскатались, ноздри от нетерпенья так воздух и тянут, а глаза - во! - как у кошки! И тело проявилось. Уж ему Наташкиного тела не знать. Где надо, толсто - а как кругло! а стан тонок! И все ходит ходуном. Сосцы - как рожки у козочки. Колышется телом и к нему. На колени к нему. Как проймет их обоих дрожь! Ах, мать честная, - затрясло, заерзалось. Забыла персиянина. Презирает! Пощипливает Аверьяна, льнет, обнимает, голосу волю дала. А уж он-то! Уж так ее на коленях услащает. Запрет кутак-задвигун избенку и отопрет тут же, и опять, и опять - разудала стать! Избенка качнется, сама на гостя наезжает, берет к себе. Заходи, теплюша, вкусного покушай! Тесно ему, стенки гнутся, да не треснут. Аверьян, голова в ведре, уж как за гостенька рад! Хозяюшку избенки холит на руках: ерзай раскатисто, на кутак ухватиста. Рукам - приятность, гостю - вкуснота, рту - маята: расстегайчик налимий мнится. Не ведро - укусил бы. Ну, перебыли они. Скинул ведро, а с ним - Фенечка. Прижалась, сидит в обхват. "Что такое - так тебя растак... разъядри твою малину!" "Да ты ж меня звал!" - "Тебя?" - "Вот мне помереть, вот так сидючи! Так звал, молил - не совладала с собой. Жалко!" А он невеселый! А она: "Уж нам ли, Аверюшка, не хорошо?" - "Хорошо, да им-то хорошее! Не стерплю, чтобы чья-то сила лучше моей была!" Накинул на себя одежку и бегом к тому сараю - Наташкиной матери. Вбегает, а оттуда птичья буря на него. Крыльями лупят, когтями ранят: выметываются в двери. Гомон - ужас... Кое-как отбился, глядит, а в сарае только какой-то гусак и гусыня остались. В сене порылся - никого. Приходит домой, а Наташка сонная, злая. "Гуляешь, - сквозь зубы цедит, - сволочь! От тебя бабой разит - уйди от меня!" А чего он ей скажет? Но к утру опять ей не верит. Идет к колдунье. Рассказал все, просит: давай доведем до конца. Как снова накатит, надо, чтобы она была от него ко мне вызвана. Был бы он по природе меня сильней и лучше - а то благодаря колдовству, мошенству! Не выношу, чтобы его сила над моей была. Старуха говорит: будет больших денег стоить. "На, бери!" Она дополнительно над бутылкой с настоем пошептала и дает ему шапочку сурчиного меха. Шерстка шелковистая наружу. Чтоб не мешали, говорит, запрись в бане. Выпей настоя глоток, глаза махоткой завяжи, шапочку положи посреди бани. Сиди, жди жара. После иди: ищи по бане руками. Шапочка встретится на уровне твоего пупа, а под шапочкой будет сидеть Наташка. Ну что... Вот опять он у Фенечки. Только за полночь - взволновало его. Вроде снова птица, скотина летит, бежит к тому сараю... Вскакивает с кровати, а Фенечка как знает: "Идем, миленький, в баню - с вечера не остыла еще. Запрешься и делай, чего тебе охота". Ведет в баню, у него бутылка в руке. В бане ему стаканчик: "Налей сюда. Там уж капли веселые - от моей бабушки хранятся. Хорошо желаться будет тебе". Выпил настою с каплями - его и закачало. А Фенечка махотку смочила, завязала ему глаза поплотней. "Ухожу я, не помешаю. Запирайся!" Довела до двери его. Накинул крючок, из предбанника-то наощупки еле-еле в баню вернулся, положил шапочку на пол. Ноги не стоят. Нащупал лавку, ждет сидит... жар по всем жилам потек. И вроде как Наташкина спина проявилась... ноги... а лицом все не оборачивается. Его так и подмывает кинуться. "Ты, - шепчет, - шапочку надень! Шапочку..." И к ней - хочет Наташку за плечи взять. Ничего нет. Ниже руки - ничего. А как на уровень своего пупа снизил, наткнулся на голое. "Шапочка где? Шерстка шелковистая?!" - ищет ее голову, а она ее прячет: клонит, клонит... этак перегнулась пополам. Он наощупь-то к ее голове тянется до полу - чуть не упал; оперся на нее. И тут шапочка под руками... Ищет под шапкой роток, охочий зевок. Нашел - его словно током как шибанет! Аж зарычал. Сомкнулись - у обоих заперло дых. Кинуло в толканье-то. Такую силу свою почувствовал. Ну, персиянин, плевать на тебя! Сама радость наяривает. Не вмещает избенка гостя, хозяйка в крик: "Ох, ты, родина-отчизна! Укатала туговизна!" Гость избенку так-сяк, наперекосяк, а ей удовольствие. Как ни туг навершник у палицы - ничего приветени не станется! Запирай, кутак, потуже - не такого гостя сдюжу! Сделалось; махотку сорвал - Фенечка. Распрямилась, к нему обернулась, носиком, губешками об грудь трется: "Уж как меня звал, молил! Дверь отпер, кричишь - бегом прибегла. Боялась, застудишься... Уж нам ли не хорошо?" А она его в предбаннике давеча к окошку подвела: это он ставень на крючок запер. "Хорошо! Это тебе пока хорошо, - рычит, - когда он тебя еще не повлек! А то тоже к нему бегала б, небось. Не-е, доколь я в этом деле не пересилю, не будет мне хорошего!" Бежит к тому сараю. Уж так ему кажется: они там. А оттуда - козы, овцы. Свалили с ног, по нему бегут. Сколько их пробегло! Кое-как поднялся. А в сарае барашек и овечка остались. Все сено перерыл - никого нет. А Наташка дома зла! И горячая вся, как со сна: никуда вроде не выходила. Костерит его: "Сволочь! И правда гулять буду. С начальством буду!.." Но к утру у него опять к ней веры нет. Денег не так-то уж и осталось, но берет двести пятьдесят рублей и к старухе. Рассказывает - убивается перед ней. Ну скажи ты - как дело срывается! Что хочешь, но устрой мне преимущество у него отнять. Старуха повела его в омшаник, мертвых пчел на голову посыпала, пошептала всяко. После чем-то пахучим побрызгала на него - опять с приговоркой. И дает веревочку: на один конец воск налеплен, другой завязан петелькой. "Через твою боль, - старуха говорит, - будем действовать. Стерпишь?" - "Стерплю!" Ну вот, опять, дескать, надо запереться в бане. Восковой конец веревочки к стенке прилепить: петелька пусть свешивается. Глоток настою выпить, глаза завязать и на лавку сесть, но - высунув язык. Как Наташка в баню призовется, она наперво - веревочку искать. Найдет, петельку тебе на язык накинет, туго затянет и ну тянуть! Терпи из всей мочи. Кажется, уж язык перерезан, оторвется: все одно - выноси боль. Намучает-де тебя, намучает: стерпишь до конца - и уж тут она твоя совсем. Плевать на персиянина захочет, смех над ним. Ладно - но, придя к Фенечке, прилаживает в бане засов. Вот полночь проходит, и снова этак сильно взволновало его. Все то же кажется. То ли вправду вся птица, скотина с ума посходила, несется к сараю тому. То ли девки с бабами обернулись для озорства с персиянином. У Фенечки и в этот раз баня в аккурат вечером истоплена. Веревочку к стене прилепил, говорит: "Ты, Фенечка, пожалуйста, не обижайся, но из твоего стакашка пить не буду". - "Как тебе хочется, миленький. Но как выпьешь - вот эту изюминку в рот положи. Если будет трудность, легонькой покажется". Сам Фенечку из бани выпустил, на засов заперся. Волнуется - стеснение в груди. Все скинул с себя, а не легче. Глотнул из бутылки, изюминку в рот; завязал глаза, сидит - язык высунут. И тут этак-то приятно запело в ушах; жар, колотье по телу. И такая накатила охота - ну страсть! Вроде шорох вблизи... ага! Наташка вертуном вертится, дразнит. Веревочку от стены отлепила, петелькой перед пупом своим помахивает. И приспускает, приспускает. Раз - и накинула! Он думает: это только кажется, что не на язык, а накинула-то на язык... Но нет петельки на языке. Ну, думает, мать честная, эх, и боль будет сейчас! А она на веревочке и повела за собой. Поводила по бане, поводила - и давай мучить. Схватить ее, подломить - а, нет! "Не обжулишь", - думает. Мычит, стонет, а руки за спиной удерживает. "Вот она, боль-то какая имелась в виду - но стерплю до конца, сам не прикоснусь. Вправду будешь моя совсем. Наплюешь на персиянина". И наступала же она на него, напирала! Петельку распустила, льнет; ухватистость плотна, наделась звездочка месяцу на рог. Аверьян тыквушки ладонями приголубил, поддерживает; они откачнутся да наедут елком на оглобельку - размахалась! Разгон чаще - патока слаще. Этак тешатся, стоят, гололобого доят. Гость из избенки - изба за ним, он в обратную - стенки гнет. От гостеприимства Аверьян рыком рычит, а уж она!.. Коровы размычались в хлеву, думают: быка в бане душат, что ли? Но вот смешочки пошли. Над персиянином смеется! А как же, мол, до конца протерпел - не докоснулся до нее пальцем, пока сама не посадила курочку на сук. Справилось колдовство. Как кончилось хорошо! Развязал глаза - что ты будешь делать? Фенечка. Взяла в кольцо, на носке стоит. Он давеча дверь на засов запер, а ставень -нет. Она в предбанник и влезь... "Уж как ты меня кричал! Ровно как ребенка волк схватил и несет. Сердце кровушкой залилось. Как не прийти?" Он ее обзывать. Столько денег переплатил, а все ты! все ты! Как будто мы и так не можем. Бегаю дураком! Хорошо, те гусыня с гусем, овца с барашком смеяться не могут... Ой! Его и осени! "А-а, пень-распупень, непечена печень! Наташка это с ним - гусыня с гусем, овечка с барашком! Они! Они..." И в избу. Хвать нож и к тому сараю... Подбегает, а от сарая - тени, тени гуртом. Заглянул: пусто. И в сене никого не находит. А за стеной есть кто-то; озорство, причмоки. Наташкин голос узнает. Крадком из сарая и вокруг, вокруг; в руке - ножик. А там, за сараем-то, - лосиха и лось. Она то голову ему на загорбок кладет, то носом в шею ткнется. А он боком потирается об нее. Громадный лось, рога - во такие! Аверьян притих под стенкой. Было б ружье... Или хотя б нож длинный, а этот, в руке: свинью не заколешь, только баранов резать... Да и то правда - и ружье не годно против колдовства. Не в оружии дело тут. "Ишь, - думает, - чем берет! Был бы ты по природе сильный, как лось, а то... Не стерплю!" И не может окоротить себя. Такой характер. "Я тебя, старика старого, пырнул, а лося - конечно, побоюсь? Не-е, убей, а в этой силе лучше меня не будь! Может, я ее и не отниму, но попытаюсь". Выкрался из-за сарая, прыг - и ножом ему под заднюю ляжку, в пах. Так по рукоять и засадил... Как лось лягнет! Гром с пламенем; голова, кажется, раскололась как склянка. На воздух подняло его, и послышалось: "Получи за упорство! Уважаю". Опомнился в избе у Фенечки. А над ним-то - Фенечка и Наташка. Ухмыляются и друг с дружкой этакие приветливые. Как понять? "Утро, - говорят, - просыпайся, миленький, просыпайся, хорошенький!.." И сметану ему, и баранину с чесноком. Двух кур с ним съели, рыбник с сазаном. Казаки жили богато. Все было. Телячьи мозги, пряженные с луком, подают... Пируют пир: хихоньки да хаханьки. И - играть-веселиться. А силища распирает его. Ходит изба ходуном. Дых переведут, перемигнутся - и опять дразнить его. То пляска, а то глаза завяжут ему, с колокольчиком бегают - в жмурку играют. Но вот охота ему выйти, а не пускают: "Что ты? Нельзя тебе, миленький... справь нужду в ушат..." Не поймет он такого угождения. А они отвлекают на озорство, он и отдается. Чует только - на голове что-то мешает. На другой лишь день поглядел на себя в зеркало. Ах ты, уха-а-а из уха: голова наподобие лосиной! И рога, и загорбок, и шерсть. Сперва-то на радостях да с бабьей возней взгляд на себя был замутненный: и шерсти даже не замечал. А тут вот она - по всему телу, особенно по спине. Но тело в основном прежнее, человечье. Ступня интересная: пятка человечья, а вместо пальцев - копыто раздвоенное. Ну, конечно, нельзя стало ему на хуторе быть. Ушел в Нетулкаевский лес: он тогда рос почти что до наших мест. Наташка с Фенечкой ходили к нему. После и другие бабы стали, за ними - девки. И сам он набегает из леса. Начнет на поле с кем озоровать - наутро стога раскиданы стоят. Или перед зарей станет купаться в Салмыше. Рыбаки думают: кто-то свой. "Не пугай рыбу, мужик!" А из воды вот этакая башка с рогами - ноги и отнимутся. А то в шалаше пастушьем заснет. Пастух туда нырк: и - ай, сваты-светы! разопри тебя дрожжи! На неделю онемеет. Чудо так чудо. Так и стали звать: Лосевый Чудь... А то, говорят, народ интересный жил на Урале: лесная чудь и горная чудь. Может, по ним зовут. Так ли, нет ли, тоже и в сарае, бывало, подкараулит. Скотина его принимает, тихая при нем. Баба туда без подозренья, а он нахрапом сзади... Она, бедненькая, взвизгнет - во дворе услышат: а-а, хрюшка визжит... Выйдет с плачем: чего на помощь не прибегли? в двух шагах от вас чего делалось... неуж не слыхали? Домашние сокрушаются: нет! Переглянутся: видать, была тебе примета, да ты проглядела. Ой, глядеть надо! Отчего у нас бабы и особенно девки так завязывают волосы косынкой, когда красят чего-нибудь? Попадет на волосы чуть краски - не миновать Лосевого Чудя. В глаза ей глянь, так и видно: будет у нее с ним свидание... Одни завязывают, другие озоруют. И волосы выпустят, и брызжутся нарочно краской. Отчего в нашей местности народ пошел горбоносый? Особенно и очень высокий? От него. И травы высокой давно нет, и живности, и рыбы нет, и птицы, вон глянь, не слыхать, мелиорация кругом, земля уделана, где тебе дикая малина? И речки стали как корова проплакала, деревни покинуты, а он есть. Еще и недавно видали его. *Успенский пост с 14(1) августа по 27(14) августа. В пост едят яблоки (Прим. автора) Пояснения аршин - 71 см встревать - всовываться, всаживаться тычком вытеплять - прогревать гололобый (перен.) - стоячий половой член с обнаженной головкой елок - заросшая рытвина, впадинка, канавка заперло дых - о бурно нарастающем наслаждении половым актом заплот - сплошная ограда из досок или бревен звездочка (перен.) - женский половой орган зыркать - зорко, жадно, остро глядеть конопляник - огород, засеваемый коноплей, обычно это удобряемая земля позади двора костерить - бранить, поносить кутак - дверной круглый деревянный засов, задвижка махотка - тряпица, обрывок старой материи маята - томление, истома, мучение месяц (перен.) - половой член навершник - головка, маковка, набалдашник назьмы - пахотная удобряемая навозом земля нахрапом - внезапно, бесстыдно, дерзко некладеный - некастрированный некрут - рекрут, призываемый в солдаты по повинности; перед отбытием на службу рекруты мертвецки напивались оголовок - верхняя утолщенная часть столба омшаник - утепленный сарай, где зимой держат ульи с пчелами палица - крепкая палка, дубинка, деревянная колотушка патока - густая сладкая жидкость, что образуется при варке арбузов, винограда; мед нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов переймать - перенять, перехватить кого-либо, остановить, поспев наперерез подызбица - при белой избе теплая пристройка, где зимой держат мелкий скот поставец - столик с ящиком, с полочками, со шкафчиком приветень (от "привечать", ласково принимать) - женский половой орган пряженные с луком - жаренные в масле с луком сабина - калмыцкий чай, пьяная трава, одурь-трава сплотить - пригнать одно к другому плотно, вплоть с приглядкой - присматриваясь, стараясь разглядеть в точности, распознать теплюша - половой член тишком - незаметно, скрытно, тайком, украдкой томно ему - нудно, тоскливо, тяжело; о ком-то, находящемся в угнетенном состоянии улестить - склонить к чему-либо обещаниями, соблазнить умаяться - утомиться, умучиться, дойти до изнеможения хрячина, хряк - кастрированный кабан щелок - настой кипятка на золе, в нем парили белье Сказ "Лосевый Чудь" опубликован в книге "Русский эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN5-88568-090-6). Игорь Гергенредер. Зоя Незнаниха Буколический сказ Озеро около нас прозвано Горькое, зато дела промеж мужиков и баб очень сладкие. Возьмутся бабы оладьи печь, когда первые комары полетят: знать, лето будет злое на приятную страсть. И мужиков-подстарков разберет охочесть, начнут на озорной гульбе с молодицами старичков резвить. А коли пропустят бабы без оладий первого комара, их самих испалит любовь. Не жизнь, а горечь - без молодого тела-то мужицкого. У всякого юноши ноги разуют, а посошок-оголовок обуют. Лесом на Щучье пойдешь и дале, на Каясан, - там повсюду народ задумчивый. Каждый третий мужик - крещеный татарин. Нового человека на интересном гулянье накормят, хоть лопни, а голым допустить до голой бабьей красоты - подумают. Долго будут на тебя глядеть-думать, каков ты сердцем-то на любовь. Можешь ты чего веселого из сердца дать или только запускаешь по голым титькам щупарика? А не доходя Щучьего, по всему нашему краю, народ тебя знать не знает, а поведет в озеро с мылом мыть. Вроде как ты пастушок Иван, от лесного духа пьян. Одна девушка, моет тебя, - овечка. Другая - козочка. Третья - телушка. От их ладошек звонких тела своего голого не узнаешь. Этак соком полнится, играет. А легко-то! Ну, птичка кулик! Стрелка поднялась, показывает полдень. Девушка-овечка за стрелку берется, промеж костров водит хозяина. Приговаривает: "Пастух Иван боле не пьян, посошок оловян!" Просит: "Обереги меня, овечку, от дикого зверя. А я стану твой посох беречь. Быть посошку оловяну в кузовке берестяном!" Ты рад припасть на голый пузень, а она вывернется из-под тебя в момент: "Ой-ой! Пьян пастух, на ногах не стоит, не убережет от дикого зверя!" Тут девушка-козочка за стрелку берется. Уж как она полдень-то кажет, стрелка тупорыленькая, как кажет! Ту же приговорку тебе - голая девушка, коза. И так же и ускользнет. Потом - телушка проделает... Вроде хорошо стоишь в круге промеж костров: и тепло в круге-то, комары не донимают - а донят-доведен до мученья. Тело от здоровья так и дышит, соком переполнилось, словно сладенька береза: от любой хвори отпоит и бабу, и молодицу. Легонько тело - ну, птичка синица! Однако ж, оставлено при своем интересе... А из-за костров - смехунцы-хиханцы. Только ты сердиться, а они и набеги враз. Хвать крепко тебя: девушка-овечка, козочка, телушка. "Стой на ногах, прямо стой, пьяный пастух! Не уберечь тебе нас от дикой зверинки, так ей отдадим тебя. Тебя поест - от нас отстанет". И прыгает в круг девушка-волчица. Тело нагое посверкивает, глаза жадные так и палят. "Не умел посошок оловянный утаить в кузовок берестяный - отъем я его тебе!" И пробует посошок ноготками. А ты стоишь прямо - крепко-накрепко держат тебя. "Зверинка дика - роток без крика". Встала на цыпки и роток, который без крика, надвигает на посошок, надвигает. А ты твердо стой; шатнешься - поддержат. Она тебя, ровно дерево, коленками обхватила, насела на стоячий, в уши порыкивает. "Ох, сладенький пастушок! Ох, доем! Был оловянный - будет мякиш пеклеванный!" А ты ей в лад порыкиваешь. Поталкиваетесь ладком. Стоять, качать ее помогают тебе подружки. А она про старичка: "Хочет убежать. Не отпущу, покуда не доем!" Припала к тебе, руками и ногами обхватила тебя и на твоем держится. Отъедает забубенного. Этак обедает интересно - и тебе перепадает. А уж и ты рад ее получше поддержать. Послужить для обеда. Понял, наконец, что это не больно-то и вредно тебе. И задохнетесь оба - от здоровья-то. Волчица сыта, и ты не обижен. "Пошел кисель овсяный - будет мякиш пеклеванный!" Ишь - радость. Всяк тебе скажет: мякиш после обеда - богатая жизнь! А задумчивый народ, соседи, говорили нам: "Не водите всякого этак-то обедать. Будет неприятность". Но наши не задумывались. Тут на-а тебе - приходит советская власть! Наши: ну, теперь из обедов вылазить не будем!.. То-то... Приезжает начальство. С наганом, в галифе, сапоги хромовые. Молодая женщина. Это после стали ее звать Зоя Незнаниха. А то - имя-отчество, строгий порядок. Собрала наших, как заорет: "Души врагов, как голую ложь, пока свинячья моча из ушей не пойдет! Воткнем им штыки во все чувствительные места!" Тут наши-то задумались первый раз в жизни: вести ее на интересный обед, нет? Найдется кто такой смелый - предложит ей раздеться? Нашелся говорун Антипушка. Гуленый холостой мужик, лет двадцати пяти. Крутил издалека, да намеком высказал ей. Народ, мол, желает раздеться догола ради удовольствия летней погоды, и чтоб вы заодно... А она: "Порадовал ты мое сердце, товарищ! Хорошо, что народ понимает - как не раздеться догола, когда надо столько умного народу одеть и обуть? Разденусь и я - но когда последнего мироеда своими руками раздену!.." И перетрясла наших. Ходила с наганом по дворам, в подполы лазила. Сколько пересажала, сколько - на высылку. Людей сажать - не репку, нагинаться не надо. Никакой жалости, кричит, не знаю - а лишь бы на каждую народную слезу отобрать полтинник, у кого спрятан!.. Вишь, сколь к месту слезливый народ у ней. До чего предана коммунизму. Вот его, говорит, я знаю - ненаглядный маяк. А боле - ничего! Что юноша и девушка делают - не знала. И не хочу, дескать, даже знать. Как она в Красной Армии служила, ей там ремнем руки связали и получили боевой подъем духа. Кричали на ней: "Даешь победу над Колчаком!" А она рыдала - потом Антипушке призналась. Рыдала и билась, и ей поставили на вид: "Колчака тебе жалко?!" Постановили просить извинения у обиженных товарищей. Простите, мол, мою слабость. Видно, есть еще у меня снисхождение к врагу. Вперед при этих классовых делах будет только одна суровость! Она думала, что и мужики этак же вяжут вожжами руки бабам и беспощадно делают детей. Ничего-де - всякая непреклонность на пользу коммунизму. Пусть дети рожаются готовыми красноармейцами.Сколь слез, мол, ради нас задушено, столь причитается нам полтинников!.. Радовалась, что по ночам редкая баба кричит. Суровый народ! Некого-то и заставлять - извинения просить, за слабость. Заставила лишь сделать колхоз. Объезжает кругом на коне, учитывает полевую работу. А теплынь, раздолье! Мышки в траве снуют, ястребок парит. Облачка - лебяжий пух. Солнышко так и морит на жгучий сон. Рысит Зоя перелеском: от жары потеет, от бдительности - холод на сердце. Глядь, на краю овсяного поля - какое-то колыхание. Ну, думает, никак враг колхозного строя затеял чего... Стреножила коня, крадется с наганом к опасному месту. А девичий смех как вдруг вырвется - да еще, да еще! Страсть как хорошо кому-то... Развела овсы руками: ей и засвети в глаза. Мужик без штанов и девка нагишом, рады радешеньки. Сплотились пупками, потирают друг дружку, помахивают телами. Зоя вгляделась: руки у девушки не связаны, глаза сладкие - ни слезинки в них. И к мужику молодица этакая ласковая! Он было присмирел чего-то, а она ручкой дотянулась до двух яблочек молоденьких, давай их завлекательно теребить-куердить, ноготками задорить. Они и закачались опять: о девичьи балабончики голые, тугие, беленькие - тук-пристук. А мужик, сквозь радостный задых, называет девушку изюминкой, медовым навздрючь-копытцем... Такие нежные говорит слова - Зоя прямо потеряна. Не знаю, думает себе, нельзя представить даже, чтоб этак делали детей. А что же они делают? Удивилась до того - дуло нагана уставила себе в переносицу, почесывает дулом лоб. После сурово хватает мужика за пятку. Он - лягаться. Оторвался от голого-то, от горячего - Антипушка. Рычал, да и обмер. Зоя с наганом, а он с сердитой пушкой. Куда там уймешь ее! Так и нацелился в Зою навершник лилов, не боится зубов. Она в галифе, а наганом, однако, прикрылась. Я вас, говорит, посажу, это я знаю и не сомневаюсь. Но должны вы сказать, что делали, потому что этого я не знаю. И глядит на обоих, на голых-то. Антипушка и перевел дух. Незнаниха! Чуть не прыскает мужик. Уж он ее сквозь видит. Сажайте, говорит, товарищ, - мы люди не капризные. Мы самое-то чувствительное на съеденье отдаем, лишь бы овсы спасти. Вестимо - врагу хуже ножа колхозный урожай!.. Зоя как вскочит! Гимнастерку обдергивает, сапогом - топ! Ну-ну, мол, где враг? Вот Антипушка объясняет. Крадется-де враг воткнуть в колхозное поле зловредный колышек. А она - и указывает на девушку - предстающая полевая печаль. И говорит печаль врагу: я тебя, догола-то раздев, пойму! Ой, пойму! И задушу сурово. А враг посмеивается - не голая ты печаль, не совладаешь. Ну чего - тогда она душит его голая. А поле-то вот оно, родимое: лелеет колхозные овсы. Эдак борются полевая печаль и вражий смех. И он начинает одолевать. Вот, мол, ха-ха-ха, воткну в колхозное-то единоличника посошок! А печаль: "Не успела Красная Армия воткнуть тебе штыки в чувствительные места, так я заслоню поле своим самым чувствительным..." Лишь только он хотел на колхозное посягнуть, она навздрючь-копытцем и переняла посошок единоличника. Тут уж и сама голая печаль в смех. Хи-хи-хи - не уйдешь теперь! Он бы выскочить, а навздрючь-копытце за ним, за ним, балабончики подскакивают, тугонькие. Заслоняют поле колхозное, поерзывают по нему, баюкают. Он кричит: "Я середняк!" - "Хи-хи-хи, ты-то середняк? Ты-то?" Так и спорят - спорщики... Зоя его слушает, Антипушку, глядит: "Нет, этот не середняк. Уж это я знаю, размер-длину!" Да, мол... Качает головой. Все и объяснено. Если бы допускала суровость, как бы я посмеялась на вашу темноту! Но хорошо болеете за колхозное. Чувствительно. И очень здорово высмеян и опозорен враг. Вот соберем урожай и сделаем такое представление на всю область. Вы уж постарайтесь! Убирает наган в кобуру и снова в объезд. Вздыхает. Эх, снять бы галифе да позащищать поле колхозное! И чего я на наган больше надеюсь, чем на свои балабончики? Неуж они у меня не прыгучие?.. Антипушка и девка глядят вслед: ну, Незнаниха и есть! А жар-то томит. Дух полевой пьянит. Тем более и в лесу сердце волнуемо... Вот день-два минуло - едет Зоя лесом колхозные ульи проверить, а тело плотно одетое так и просится на волю. Кругом ягода спеет, наливается, зверюшки жирок нагуливают. Как телу-то наголо не погулять? Не потешить себя в речке? Давно, чай, балабончики упружисты заслужили - вон зрелые какие. И все-то они ездят, все они - а на них никто... Смутно эдак-то у Зои на душе, но сурово сдерживает свою чувствительность. Едет бережком, а тут бывший помещичий сад одичалый. Встал конь под яблоней, задумалась Зоя, а над ней шепот: "Потянем подольше - насластимся больше!" А другой голос: "Да, так сидючи, больно-то не разгонишься! Ха-ха-ха!" А первый голос: "Скок-поскок - есть яблочко!" А второй: "Ты держи меня получше - как бы не сорваться". - "Хи-хи-хи, чай, у меня не середняк - не сорвешься!" Зоя задрала голову, а на яблоне, на толстом суку - Антипушка без штанов, ноги свесил, помахивает. На нем угнездилась голая девушка, титеньки наливные в грудь ему потыкивает, ногами его обняла - упасть боится. Заняты оба - не видят, не слышат, кто под ними. У них одна мысль: кто из них рискует больше? Девушка говорит: "У меня риск двойной. Или твой сук подведет - упаду. Или тот сук не выдержит - расшибемся оба". Антипушка в ответ: "Зато, коли кончится хорошо, у тебя сладость двойная: два сука тебя не подвели, сделали свое дело для тебя". Девушка взвизгнула, подскочила. Антипушка: "Скок-поскок - еще яблочко! Только, пожалуйста, не части-и. Потянем подольше - насластимся больше!" А она: "На то и влезла на дерево, чтоб обуздать себя. Да, видать, невысоко мы сели..." И давай подскакивать. Антипушка: "Ой-ой, сук трещит!" Тут Зоя как крикнет снизу. Чуть не слетели оба. Слезли - стоят перед ней, мнутся. Она вынула наган: "Не знаю, чего вы на суку делали, но где тот враг, что подучил вас выбрать слабый сук?" Антипушка: "Ой-ой, кругом враги, кругом... Ищут, лишь бы колхозному делу повредить. Знаешь, какое ты дело спасла, дорогой товарищ?" Зоя строго глядит: "Какое?" Антипушка кивает на яблоню. Рожала, мол, она яблочки вот такой величины - и показывает на свои причиндалы. А мы ее учим вот эдакие крупные рожать - и берет девушку за голые балабончики. На то и покрикиваю: "Скок-поскок - есть яблочко!" И балабончик Настенькин придерживаю, яблоне указую. Чтобы яблонька поняла, родимая. Этак мы за лето все обучим, колхозное-то... Зоя спрыгнула с седла. Да, мол... Качает головой. Верю, что душевно болеете за колхоз. Но до чего же вы темные люди! Не бдительные. Враг кругом, он и навредит, что сломится сук и не кончите вы по желанию. Расшибетесь, товарищи, не сделав коммунизма. И вдруг со вздохом Антипушку обняла: "Жалко мне тебя, беззаветно открытый товарищ! Уж больно подходишь ты своей голой правдой для коммунизма!" А он про себя: "Ну, Незнаниха и есть! При этаких балабончиках..." И тоже стал жалеть ее. Она: "Что мне с вами время терять! Враг, может, из ульев колхозный мед крадет, отдаляет, сволочь, коммунизм". А Антипушка: "Отдаляет, ой, отдаляет! Правильно чует твое сердце, Филимоновна, медовую недостачу. Оттого, поди, и телу-то томно?" А и как не томно? Конечно: одна мысль - коммунизм. Вот-вот, по меду страдание каково - Антипушка ей - и должны мы это сделать ради коммунизма! "Да что, милый?" - "Э-э, Филимоновна! Ты едешь ульи проверять? А главный-то улей у тебя проверен?" - "Не знаю..." - "Ну-ну, зато ты и Незнаниха! А ну-кось, скидай с себя..." - "Вы спятили, товарищ?" Тут Антипушка построжал: "Где твоя суровость, Филимоновна, коли боишься быть бесстрашно голой ради коммунизма? Зато и рыщет враг не пойман, что ты даже главного улья не знаешь. Не укажу тебе врага-лазутчика!" Зоя-то: "Необходимо указать, товарищ!" Топчется - ну, он ее вмиг разул, стянул галифе. Трогает рукой ее чувствительность, касается нежно навздрючь-копытца. Вот он и главный улей непроверенный - медом полнехонек. А вот лазутчик - и показывает свой оголовок: вишь, воспрянул! Так перед ульем и выперся весь: бери его голыми руками, врага. А Зоя: "Ох, и темен же ты! Я думала, действительного лазутчика укажешь, а не шутки шутить". "Я темный, а за коммунизм болею, - Антипушка ей говорит и оборачивается к голой девушке. - Коли ты, Филимоновна, хорошей боли душевной не знаешь и знать не хочешь, мы с Настенькой лазутчика в улей заманим, уваляем в меду. Не пожалеем себя, а силы его лишим. Только тогда и будут понятны, кто колхозное, сладкое-то крадут... Все наши станут..." И прилагает Настеньку на ласковую травку, на бережок, холит ей рукой навздрючь-копытце: мани, мол, улей-колхозничек, проказливого лазутчика. А Зоя, в одной гимнастерке, голыми балабончиками прыгучими по травушке ерзает. "Стойте! Чей улей главный?" - "Твой, Филимоновна". - "Как же, товарищ, ты думаешь поймать врага, если сам изменяешь нашему делу?!" Антипушка руками и развел: "Ты же, Филимоновна, жалеешь себя..." "Ишь ты! Что тебе дороже - колхозный мед или бабье ломанье? Посажу подлеца!" Ну, коли так... за то сесть, что не засадил - без совести надо быть! И отходит от Настеньки, обнимает Зою, балабончики гладит ядреные, хочет ее нежно положить на травушку. Она: "И все ж таки не знаю! Не темное ли делаем?" Ну, Незнаниха!.. "А ты возьми крепко лазутчика - может, узнаешь..." Вот она взяла его ручкой, пожимает. "Ну, узнала чего-нибудь, моя хорошая Филимоновна?" - "Да вроде чего-то узнаю. И выпустить жалко, и впустить - сомнительно. Действительно ли ловим врага? Не дать бы партейной ошибки. А ты гладь балабончики-то, гладь..." Тут Настенька привскочила, голенькая. Погладить-де и после можно, а пока надо беззаветно отдать себя на поимку лазутчика! Что без толку держать? Чай, не безмен, а ты не продавщица. И из Зоиной ручки отняла, развертывает Антипушку к себе, пошлепывает его по заду: "Мы лазутчика обманем, на медок его заманим. Вишь, сторожа пьяны, сладенька без охраны... На-кось! На-кось!" Зоя и встала во весь рост. Ноги без галифе подрагивают, стройные - прелесть! Балабончики поигрывают, голые, а она оттягивает на них гимнастерку. "Поняла я теперь, - кричит, - что это не ловля, а колхозная покража! Я вам дам - сторожа пьяны. Никогда еще не была пьяной от вида врага, а коли сейчас опьянела: у меня есть чем его накрыть..." Как толкнет Настеньку! А Антипушку опрокинула навзничь и насела на него - ровно как на стременах опустилась на хитрое седло. "Не сломи, ездучая! - Антипушка кричит. - Придержи галопец, не слети с седла! Голову не сломи, головку бедовую - еще пригодится нам с тобой головка..." А Зоя: "Сломлю - потому что, сам знаешь, правда на моей стороне!" Антипушка: "Ах, ах! Хорошо!.. Может, он и не враг, Филимоновна?" А она балабончиками по нему ерзает взад-вперед, прыгучими. "Не отвлекай, товарищ! В коммунизм едем!" И уж когда возле Антипушки прилегла, сладко дышит - сказала на лежачего: а все ж таки он враг. "Почему?" - "Уж больно хочется его поднять и засадить..." Вскоре и сделала: правда-то на ее стороне. С тех пор стала широко преследовать проказливых лазутчиков. Привлекла весь колхоз. Мужиков крепких тогда у нас было полно. До чего веселая наладилась жизнь! И как уважал Зою народ. Мужики ей: "Спасибо, Филимоновна, за колхозный мед!" А бабы: "Спасибо, родная, - все лазутчики теперь наши! Очень богатый у нас колхоз". До сих пор вспоминают старики: при Зое, мол, только и видали коммунизм. Пояснения балабончики - колобы, колобки из теста, круглые хлебцы; (перен.) - ягодицы баюкать (здесь) - сладко успокаивать, завораживающе усыплять безмен - ручные рычажные или пружинные весы вестимо - ведомо, известно, знамо, само собой разумеется, истинно гульба - коллективная забава, пирушка, шумное продолжительное веселье ерзать - сидя, беспокойно двигаться, скользить забубенный - бесшабашный, разгульный, распутный, буйный, удалой и беззаботный; (перен.) - фаллос задорить - горячить, распалять куердить - ерошить, трепать, взбивать кузовок - коробочка, лукошко; (перен.) - женский половой орган навершник - маковка; жердочка на крестьянском ткацком станке; (перен.) - пенис навздрючь-копытце (здесь) - цветок мака; (перен.) - влагалище (от "вздрючить" - сексуально овладеть) оголовок - утолщенная верхняя часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) - головка полового члена охочесть - вожделение, желание, страсть пеклеванный - хлеб, выпеченный из мелко размолотой и просеянной муки, преимущественно ржаной подстарок - человек старше пятидесяти посошок (перен.) - пенис прыснуть - внезапно, терпя-терпя и не выдержав, разразиться смехом резвить (здесь) - веселить движением, отдавать подвижной, ловкой игре старичок (перен.) - фаллос стрелка (перен.) - половой член Буколический сказ "Зоя Незнаниха" опубликован в книге "Русский эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6). Игорь Гергенредер. Как Митенька попался Буколический сказ Черные брови у девушки - уж какая краса-то! Но еще и признак круглого зада. Упроси какую из наших чернобровых. Поймет, что это тебе нужно по-серьезному, для знания - разденет свои балабончики: гляди! Сыщешь где круглее? Ни в жисть! И эдак потянет тебя на поцелуй - изумительно. До того захочешь проверить свое изумление, что вильнет она ими ненароком - и без касания брызнет у тебя сок. Слава о наших чернобровеньких, задастеньких расходилась по всем уральским местам и даже до Ташкента. Потому в старые-то времена делались у нас в Поиковке сравнительные смотренья. Съезжалась вся девичья красота аж от верховьев Боровки, с Уральского городка и станицы Сыртовской. Июнь-кормилец погодой дарил. Назначали день перед посевом гречихи, когда земляника на полянках закраснеется. С вечеру у нас пекли сладкие балабончики в натуральную величину из белой муки. Размер снимался с самой обходительной девушки. Пекари ее вертят, нагинают, занимаются - а уж она прячет личико стеснительно. Ухмылки не допустит, на озорство не изругнется. А они не жалеют для балабончиков масла-сахару, кладут мед-белец - смазать молодцу конец. Наутро молодцы несут балабончики навстречу гостям. А те-то - красотки белокурые, рыжие, русые; и чернявеньки, как у нас. Под легкими юбками свои балабончики припасли, на важное дело: умыты настоем цветка цикория. В межеулках - ароматы, бриты есть и кудреваты. Гостям уже накрыты столы. Покормят ушицей из ершей, пирожками с сомятиной, творогом со сметаной, с сахаром да имбирем - и поведут красивых в Щегловый лесочек. На опушке и сейчас можно сыскать трухлявые столбушки от лавок. А сколь там растет маку да жасмину дикого! Когда Тухачевский проходил боями нашу Поиковку, на опушке Щеглова лесочка обратил свое внимание на жасмин. Велел его повыдергать, чтобы привольно рос один мак - цвет и любовь революции. Сколь годов минуло - и опять жасмину полно... Сказывают, когда Тухачевский попал под репрессию, было спущено сталинское указание - восстановить жасмин! А в старую-то пору всю опушку оплетала ежевика. Для наезду гостей, для сравнительного смотренья лавки стояли гладкотесаные. Ведут молодцы сюда молодиц, а щеглы перекликаются, в медунице пчелы гудят. Пустельги падают в кипрей - кузнечиков цапают. Уж как раздольно в полях поодаль от лесочка! Над Сыртовскими холмами синева сгущена - кажись, будто грозовая туча. Это к богатому медосбору. Народ следует чин чином, у мужиков волосы квасом смочены. Дело-то важное - выпимши никого нет. Бабы этак в полутени, чтобы жар не больно донимал, но, однако ж, чтобы все было в аккурат наглядно, расстилают самаркандские покрывала. Малиновые, зелеными полумесяцами расшиты, золотыми павлинами. На лавки, на первые места, стариков садят самых старых. Бороденки седые, на головах волосишки - пух; губами жуют, а глазки ласковые - чисто дети! А в лесочке приготовлен высокий плетень; с листвой прутья-то - еще не пожухла. За плетнем девушек одевают для дела. Кто этим не занят, веночки плетут. Парни с ушатами за ключевой водой спешат. Какому сердцу не томно?.. Ну, гляди, - пошли девушки. Уж как оно все строго соблюдено! У каждой на тело голое, душистой травой обмахнутое, надета белая рубашечка - оторочена голубыми кружевцами. Рубашечка ровно на девичью ладошку спускается ниже пупка. Эдак деликатно-то! Прически убраны лентами, на шее - бусы, на пальцах - перстеньки. Ступают девушки шажком плавным, но сильным - этаким перекосистым, - чтобы балабончики повиливали да подскакивали, чтоб было видать, как загуляют в работе, в патоке и в поте. Любуйся всласть! Прошлись, приятные, - ложатся на покрывала ничком, занята мысля толчком. Рубашечки беленьки, кружевца голубые, до поясницы. Подружки подносят балабончики сладкие, сдобные - и девушкам на их балабончики кладут. Трепещут игрунчики-кругляши, меж них палочка попляши! Девушки легонько ими подрагивают, запевают звонко: "Балабончики медовы, вкусноту отдать готовы?" А подружки заливисто: "Обязательно! Завлекательно!" Девушки на покрывалах подкидывают резвей. "Балабончики ядрены, подарите смех да стоны!" - "Обязательно! Завлекательно!" Красавицы в смех звонкий вдарятся - да кидать колобки вовсю: подружки еле поспевают ловить. "Балабончики прыг-прыг, подарите сладкий крик!" - "Обязательно! Завлекательно!" Тут босого паренька, глаза завязаны, пускают на покрывала. Девушки на четвереньках, козы, собьются в гурт: визжат, балуются, выставляют свои тугие игрунчики. А уж он хвать-хвать, досконально берет наощупки - вертлявый щупарик. Переберет всех, переберет, обхватит гладенькие кругляши, щекой прильнет к ним: "До Сибири, до морей балабонов нет круглей!" Скинет повязку с глаз, а тут и весь народ подступит. Глядит, взаправду ли самые круглые провозглашены? Заспорят, конечно. И уж тут вся надежда на стариков. Дряхленькие, бороденки седые, волосишки на головах - пух, а выручали. На ножках слабеньких покачиваются, а девичьи калачики оглядывают с такой лаской - чисто дети! После и ручками пощупают - старенькие, да честные. И либо дадут согласие пареньку, либо затянут голосками дрожащими: "Сладкие коренья, зелен виноград, укажи, сравненье, покруглее зад!" Другого парня, на глазах повязка, - на покрывала к девушкам-то. Он усидчив, а уж и люди строги. Чай, каждая девушка заслужила правду для своих сдобненьких. Не удовлетворит этот парень честность стариков - зовут третьего. Народ квасом освежается, ягоду ест, за дело болеет. После полудня устанут старики - укажут победившие кругляши. И непременно они, самые круглые-то - у чернобровенькой! У нашей причем - из Поиковки. Этакими смоляными стрелами брови! И до чего идут они к белым балабончикам сахарным! Приклонит она головку к траве, возденет их, и кладут на них веночки, один на один. Парень оголится до пояса, обмывает шею да плечи из ушата ключевой водой. Победившая девушка перед ним, глаза из-под бровей - пламя. Рубашечка на ней беленькая, оторочена голубыми кружевцами - ровно на девичью ладошку опускается ниже пупка. Натрогался сдобных, любезный, - полюбуйся подбритеньким навздрючь-копытцем. На воздухе свежем глаз оно нежит. Парень глядит не оторвется, а девушка смешочки сыплет. Ты восстань, головка вольная, где ты сыщешь боле гольное? Гольный мед в навздрючь-копытце - умоли пустить напиться! Да и как не пустить, когда ее круглость с завязанными глазами вызнал? Вот она повернется со смешочком, он легонько брызнет из ушата, а она: "Балабончики как лица, в ключевой они водице!" - "Ха-ха-ха!" - подружки смехом-то и зальются. А парень усадит ее на плечи голые, мытые - и ну катать. Рубашка на ней пузырится беленька, балабоны ядрены - елдыр-елдыр на крепких плечах. Парень катает ее по всей опушке, да с припевкой: "Мои плечи гладки, закинь на них пятки!" А девушка: "Хи-хи-хи! Для этакой потачки встань-ка на карачки!" А подружки: "Обязательно! Завлекательно!" Парень: "Ой, упаду, миленька, - ежевика оплела все кругом!" Она ручки ему в волосы запустила, держится: "Ой, боюсь - не урони... подопри меня колышком до самого донышка!" - "Обязательно! Завлекательно!" Он расстегнет штаны - колышек ослобонить, - и вроде как запутался ногами в ежевике. Эдак деликатно уронит девушку через голову вперед, в маки-жасмин. На четвереньках красивая, смоляные брови: вроде растеряна бычка - не поймет насчет толчка. Рубашечка задралась до плечиков беленька, кругляши сдобятся-дышат, ляжки потираются - в межеулок зовут. А парень всей мыслью занят, как из ежевики ноги повытаскать, да не удержался недотепа и на нее, красивую, навались: обжал ляжками калачики, худым пузом на поясницу ей лег. Ишь, лежит некулема. Девушка: "Ой, запутала рученьки ежевика, стреножила. Ой, судьба моя горька - не уйти от седока!" А парень: "И я запутан. Не свернуть тебя на спинку под колышек-сиротинку!" А подружки: "Ты и так спроворь тычок, сиротинка-старичок..." Девушка с парнем: "Обязательно! Завлекательно!" И спроворят. Давеча она сдобные подкидывала - теперь худеньки подкидываются над ее кругляшами. Жилисты и худы, только нету в том беды. Вся сласть в корешке. Сиротинка - но и ему счастье: не запутался в ежевике-то. Набаивает навздрючь-копытце в полную меру. Какая-нибудь девушка как крикнет: "А другие старички не готовы ль на тычки?" И пошло катанье! Борьба с ежевикой лукавой: у кого - обритенько, у кого - курчаво. И как у девушек лакомки сирописты, так и щеглы в лесочке преголосисты! Сочувствуют и птица, и зверинка девичьему счастью. Кто уже понабаился вдоволь, в обнимочку сидят, пьют ключевую водицу из одного туеска. Ягоду едят сочную, давят друг у дружки на губах. А у остальных так набаиванье и идет: у кого пузо на балабоны, у кого живот на живот. Старики квасу напились, отдохнули после трудного сравненья - в ладошки хлопают: чисто дети! И до чего им отрадно на сердце от любезности: что молодежь старичками прозывает мужскую примету, девичью досаду... Но и на стариков бывало нареканье. Особливо от молодых казачек станицы Сыртовской. Были средь них огненно-рыженьки, кудреваты; глаза кошачьи - зеленое пламя. Уж как они уверены, рыжие, что их балабончики круглее всех! Ваше старье, дескать, подсуживает. "Ах вы нахалки! - наши-то им. - И не конфузно вам перед их детскими глазами порочить честность? В беленьки рубашечки обрядились, балабоны умыли настоем цветка цикория, а у самих совести нет!" Казачки: "Ладно, набаились мы у вас задушевно, а все одно - ваше старье куплено!" - "Да чем их купишь? Они, бедненьки, до того честны - сколь ни щупают, а ни у одного не набрякнет. Чай, сами-то видите..." А рыжи-кудреваты: "Ха-ха, не купишь?! Они концами бороденок промеж балабончиков щекочут! Мы не выносим, а ваши-то терпят. Тем и покупают". Споры, перебранки, а как кончить дело без возражений - не знали. Так докатилось до Москвы, до Питера. Когда после царя Керенский получал власть, в числе другого присягал: не петь, мол, про кудри рыжие, зеленые глаза. По всему, дескать, видать - у поиковских чернобровых зады круглее!.. А как большевики его убрали, все наши сравненья были взяты под пересмотр. На то, мол, и необходима народу советская-то власть! Прислали к нам Куприяныча, портфель полон декретов, а не хренов подогретых. Я, говорит, доведу вас до дела! Черняв-худенек, бороденка клинцом, глядит удальцом, на глазах - стеклышки-пенсне. В самые жары ходит в черном пиджаке суконном, пуговицы белого железа. Тело-то не потеет, а только руки. Девушки перед ним в сарафанчиках легких - верть-верть балабончиками: ну, приложит он ладонь? А Куприяныч им только руки пожимает: "Да, товарищ, вот-вот начнем. По порядку!" Девушки: "Фу! И что это оно такое?.." А и началось. Накинул первый налог - не стало у нас самаркандских покрывал малиновых. Накинул второй - нету