ужики не стали на порубку ходить. Не выгонишь, рублем не заманишь. Знают: кто через птицу Уксюр возжается со старухой, в буреломе проживают. Логова у них. В буераках укрываются, нарыли себе пещер да ям. Ради старухиного именья! Благодаря этому опасению никакая стройка не идет. Начали фабрику - остановка. То же и с веткой железнодорожной... Приступили к курорту по лечебной грязи - встали. Лесу вон сколь наготовлено - лежит, не вывозится. Каждый раз пришлют новых людей - перекати-поле вербованое - давай рыть, пилить, сваи бить. А наши им: про птицу Уксюр, про императрицу бразильскую... Канистры принесут, банки. Двойной выгонки почти что и не приносят, а уж тем более - тройной. И такая-то идет вон как! По рубль двадцать стакан! Глядишь - работа утихла; сидят - попивают, картошечка печется... Вот областное начальство, первый-то сам, и нагрянь. Тутошние начальники заегозили как один. А он громит всех, панику нагнетает. "Под суд отдам!" Распоряженья: фабрику достроить, ветку дотянуть!.. И в какое ни есть глухое место сам доезжает, требует, чтоб в каждом был успех. Ага - нате! Высмотреть хочешь все? Смотри! Показалась ему птица Уксюр. Как он после объяснения давал - ему одному выказала себя, как присел он за лиственницей с мшистой стороны. Привычка у него на мох справлять большую нужду. Не знай он, какая птица, ничего б и не исполнилось. Но ему подхалимы нашептали подробно, успели заране-то. И заявления давно в область приходили на птицу Уксюр. Так что знал хорошо. И погряз. Не он первый, не он последний. Пытался своих, компанию всю, прогнать в область: один пешком-де пройду. Уже потянуло его на царицу! Но разве ж его, первого секретаря, в лесу кинут? Какие отошли подале, а какие подглядывают из-за кустов. Ну, плюнул - уехал с ними. А чуть свет: на какой-то посторонней машине назад тишком. Люди и услышь громкое представление: "У-уу-ху-ху-ху!" И не особенно далеко в бору это было. Их свиданье-то, стычка. Она хохочет, он рыгочет. Треск, возня: навроде коровы хряка мнут. А по Уралу проплывал водный трамвайчик из дома отдыха. Там - его зять, первого-то, с бабенкой; рядком сидят, после увлекательной ночи любуются на природу, ядрен желток, стерляжий студень! Она в темных очках, челка у нее, ножка на ножке; такой себе груздочек, объеденье-смак! А зять в бинокль на Лядский песочек: а на песочке его тесть со старухой, веселый мах, лиха припрыжка. Игра идет, растолкай-содвинься. Он с пристани в область - звонок. А оттуда уже разъехались в розыски... На песочке не застукали. Не успели. Их обоих застали к вечеру в бывшем срубе винокуренном. При нем старуху не посмели тронуть, а после - пожалуй, ищи ее, почечуй во все проемы! Его, конечно, разбирали: до самого верху дошло. Заслуги всякие, ценили его. Все ему можно, но занятие со старухой не предусмотрено. Перевели далеко, а он и оттуда сбеги к нам... Истерся - не узнать. Наши-то его видели, подкармливали, а из области приедут - не дается, ускользает. Рыщет с такими же. Они раз, старухины любители, в ерике ловили сорожняк бредешком. Из-за сорожек заспорили с ним. Все ж голодные, чеши их, козелков. На него: "Мало ты нас раньше объедал, пузан?! Чего теперь трешься здесь? Партейную совесть предал, старую женщину донимаешь..." Слово за слово, и убили его. Такотки! За двух-то сорожек. Наверху думалки работают, все явление на учете. Но пока не изучили - опасение к нам. Вот Мартыновский бор и стоит. Каких успехов хотели натворить, а не сбылося. Как ни посягали - и глухаря повывели, и стерлядка нынче где? А боровик растет. Не то, как оно раньше, но все же находим. И ежевика есть. Лядский песочек - узенька полоска, а вон пригодна купаться. Плохо ли, нет - но все же не как у других. Сохранено, бычий мык, задом брык, малосольный случай! Птица Уксюр и бразильская старуха сберегают нас. Пояснения асмодеевы (от "Асмодей" - имя злого духа) - дьявольски-соблазнительные, сатанинские, бесовские битюг - рослый костистый ломовой конь, тяжеловоз крупной породы бульдюга - дубинка с шишкой на конце или с наглухо приделанной гирькой; (перен.) - фаллос вздрючить - сильно побить, отколотить палкой; (перен.) - сексуально овладеть вкрячить - всадить вязига - вырезка вдоль всего хребта красной рыбы, идет вареная в пироги гунявый - гнусавый, гундосый елок - заросшая рытвина, впадинка, канавка; (перен.) - влагалище ерик - часть покинутого русла реки, где после весеннего разлива остается вода; глухой, непроточный рукав реки; небольшой глубокий проток, соединяющий два озера или реку с озером ершистое (здесь) - разгоряченное, неподдающееся, полное задора жагнуть - ожечь ударом, хлестнуть, сильно хватить, огреть изволок - отлогая гора, некрутой длинный подъем карша - суковатый пень, ветвистый обломок или целое дерево с корнями, подмытое и снесенное водой косушка - полбутылки, четверть штофа, шкалик кошма - войлок из овечьей или коровьей шерсти или из верблюжьего подшерстка лафитник - небольшой графин для вина с длинным узким горлом лядащая - плохенькая, хилая, тощая маковина (здесь) - конфета из мака с сахаром или с медом; (перен.) - половой член месяц (перен.) - фаллос надпашье - поверхность тела выше паха, над пахом нежити - нечистые духи, водяные, домовые, кикиморы, лешие, русалки и т.п. обжорный ряд - место на рынке, где народу продается горячая пища оголовок - верхняя утолщенная часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) - головка полового члена палица - дубинка с утолщенным концом или с боевым набалдашником; (перен.) - фаллос подклеть - нижнее жилье избы, деревянного рубленого дома, людская, черная или рабочая нижняя изба; либо кладовая подлавочье - место под круговой лавкой в избе подовые - испеченные на поду, на нижней горизонтальной поверхности печи пироги, хлебы: немаленькие подстарок - человек старше пятидесяти посошок (перен.) - пенис поставец - столик с ящиком, с полочками, со шкафчиком или дорожный ящик для провизии, напитков почечуй - геморрой правды ждет крячей (здесь) - ждет стоячего пениса пряженный - жаренный в масле пустельга - мелкая хищная птица; (перен.) - пустой, легкомысленный, ничтожный человек; несерьезный любовник, который частит и быстро кончает рачком - поза в сексе рубец (здесь) - кушанье, приготовленное из первого, самого большого отдела желудка жвачных животных сорожка - плотва, некрупная рыба семейства карповых старичок (перен.) - половой член стригунок - годовалый жеребенок, у которого обычно подстригают гриву сулея - плоская винная бутыль, полуштоф, фляга теплюша (здесь) - пенис хряк - кабан, самец свиньи штоф - четырехгранная с коротким горлом бутыль для вина или водки, вмещала одну десятую ведра Буколический сказ "Птица Уксюр" следует четвертым, после сказа "Как Митенька попался", в книге "Русский эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6). Игорь Гергенредер. Сладка палочка Буколический сказ За Васюнинским чернолесьем есть озеро Бараньи Яйца. Оно на месте не стоит. То выдь из чернолесья - вот оно. А то иди, иди - глушь-лядина перед тобой, трава модень. А озеро на пять верст влево ушло, к Зарачьим ветрякам. Либо ищи его в другом дальнем конце, за Журавками. На пути журавские бабенки-солдатки тя сцапают и давай тебе чесать-куердить мошонку. А ты бесполезный человек, коли озеро Бараньи Яйца ищешь. Жеребистые мужики-шишкари не ищут его. Ты бы и рад задвинуть кутак в мохнатеньку, да поперек своей слабины не ступишь. Бабенки ой взлютуют! Уж больно норовисто просят журавки засадистого. Через баловану бабью вещь и зовется деревня - Журавки. Сволокут тя в гривастые ячмени и ну садить томлену на нос! Возить по нему для исхода чувства. Коли нос большеватый да на солнце подгорел-залупился - залупа она и есть шершавенька. Ежли еще и усы - тем боле. Тогда обойдетеся ладком. Отпустят солдатки твою вину. А коли и нос у тя пуговка - бабенки уравновесят обиду твоим грузом. Защемят твою слабость в расщеплену чурку. Плач и чувствуй, сколь тяжела бабья-то доля. Потому сподручней подкараулить озеро, а не бегать искать. Кому приспичит, сплетут шалаш - по два месяца маются. Вдруг оно и дастся! Взошла луна - а вон водица блестит! Уточки плавают. И тут упаси тя от ружья. Ни его, ни остроги не должно быть. Ни другого чего, чем колят. Иначе ослепнешь, и язык отнимется. Что было-то, и не скажешь. А припасти надо бараньи яйца засолены. Сколь проживешь в карауле? Просаливай круто. Чуть озеро перед тобой - выбеги из чернолесья и с размаху закидывай. Кричи: "Яйца барана огромного чину. Прими, золотко, кутачину!" И голый в озеро-то сигай. Но рукой держи крепко горюна! Станет озеро тя манежить. То навроде как сам собою плывешь. Качает тя водичка, будто цветок лилию. А то как потащит вниз, как потащит! Тони, воду хлебай, но не выпускай заботу из руки. Чуть выпусти - и останется у тя навек зряшная висюлька, мочу пузырить. Вот почуешь под ногой дно. И враз всполохнутся утки, гуси, лебеди - несметно! И откель взялась этака пропасть?! Кричат, крыльями тя лупят, водой плещут. Над башкой грудятся, в темя клюют. Ты и здесь крепко держи надежду. Не убьете, мол. А висюльку мотать в штанах не хочу! На том берегу обступит тя дубняк Блюхера. Так и звался - покамесь был тот дубняк. А под Зарачьими ветряками стояли выселки Мордовские Блюхера. Едет мужик - спроси: куда-де? "К зятю, милай, в Мордовские Блюхера!" Встретишь мордовочку: "Откель, девушка?" - "С Блюхеров, дяденька!" Блюхеровы места широкие. Дал Василий Блюхер сердешную память. Ну, как обступит тя дубняк Блюхера, ты досаду уже двумя руками держи. Из-за дубков выявит себя голая бабенка. Вся луной озарена - кунка-ласанька видна! Титьки здоровущи торчат, а мордаха с козьей бородой. Бабенка опасная - Гликерья Усладница. Этак ласково позовет: "Идем подружим..." Ты шажка два шагни, а руками прижимай его что есть сил. "Эй, дай-ка я погляжу, чего ты принес? Легонький копылок, камышову махалку или прогонистый свиристень?" А ты ей: "Не тебе принес, борода!" Когда ей бороду поминаешь, она конфузится и силу теряет. "А чего орал - прими-де, золотко, кутачину?" - "Так я, чай, озеру кричал, а не тебе, козья борода!" - "А чего не отпускал в озере?" Скажи: "Кабы услыхал тогда голосок возле себя, отпустил бы..." Гликерья-то умывает журавку только утренней росой. Купает баловану в кобыльих сливках слащеных. И сроду в простую воду не зайдет. Ты и зови: идем-де вместе в озеро - выпущу кутак. А она: "Эх, ладно! Чего тебе вертаться?" И станет ляжками играть: гляди-любуйся на подарочек. До чего приветлив - эвона щелка засветится-заалеет! Будто бутон раскрылся розы-цветка. Сколь ты ни слаб на стоячесть, а тут восстанет черенок. Держи его хватко в горсти и ладонью прикрывай. "Эй, покажь кончик - не откушу!" А ты: за него, мол, бараньими яйцами плачено, а я человек бедный, другого барана не завесть. Баран-де хорош до чего был на ярок сочных - пятилеток-челоуз, яйца заматерелые... Она встанет к тебе вплоть, колыхнет титьками, заденет по голому телу сосцами-востропробочками: "И чего ты такой нелюбезный да пуганый? Аль не сладка тебе моя ласка?" Он - из рук рваться, как кабанок из силков. Держи не отпускай! Говори: "Дорого за него плачено, борода. Один то ись баран и был у меня". Она: "Хороши бараньи яйца матерые, по сердцу мне! Но желательно дале и твой кутак принять. Сам же сулил..." А ты: "Чай, я сулил золотку, а ты - борода!" Тут она станет твои руки от него отымать. Стой на своем, знай толкуй: "Ты не золотко, а борода козья!" "Не приболело мне - на твоем быть. Гляну только - конец морковкой али репкой?" Как напрет! И может уцепить за вареники: "Эге - поматерее бараньих!" А ты, первое дело, не дай открыть кончик. А пуще всего - мазнуть им ласаньку по губкам. Коли не упасешься - прошибет тя с ней рев и крик. Столь дико сойдетесь. Но зато опосля только на бородатеньких баб и будет у тя стоячесть. Излазишься по деревням - искать... Зажми в кулак, а другой рукой ерошь ей бороденку. Взъерепень, кричи: "Ай да бородища густа! И не козья - мужицкая. Мужиком разит!" Уж тут тя выпустит. Да как завоет слезьми! Смотри не пожалей. Она эдак-то на тя вывернется голым задом - и не дыхнешь, как оголовок занырнет. Терпи, вяжи жалость узлом. Толкуй знай: "Зови, борода, племяшку". И сам призывай: "Золотко! Золотко!" А луна на вас глядит. Дубняк обступил. Вот в лесу - скрип-скрип. Едет малый возок, два колеса. Запряжен черным бараном. Правит голая девка: этакая прелесть тертого лешака с ума стронет. А человека-то?! Темная коса - толще мужицкой руки - уложена высоким теремом. Грудки - увесистые редьки. Тело ладненько, ох, и ловко до чего! Зад - круглые холмы-елбани, ядреные крутыши. Спрыгнет с возка, упрет белы ручки в бока: "Кто здесь безобразит?" Туда-сюда перед тобой мелькнет. Сколь быстра да легка на ногу! Уж больно ноги-то ухватисты - и на диком жеребце без седла скакать, и на старом лешем. Взыркнет на тя: "Чо губищи раскатал, дурак? Будет тебе моя расправа!" Пади на лицо, землю жри, моли-жалься: "Аринушка-золотко! Загублена моя жисть. Терплю от бабьего народа постыдный позор! Оконфузили, застыдили. Спаси от позора, Арина-золотко!" Она поддаст ножкой песку в глаза тебе. Не будь глуп, заране прижмурься. Лягнет пяткой в лоб. "Распутник! - закричит, плюнет. - Тьфу на тя, зараза-паразит! Таскался, как гада, - вот и нестояха!" Тут Гликерья вступится: "Не-е, племянница, он не распутный. Уж я ль не пытала его? А он и кончика не показал из горсти. И эдакого портит слабина". "Ну, коли не распутный", - Арина скажет и прыг задом на возок. Вот где журавка! Манит, как медовый цветочек шмеля. Кажись, тебе барабаны бьют, бубны гудят - как жар горят золотые ворота царские. Въезжай в царство бухарских сластей! "Ой, покатило меня, Аринушка!" Из лесу и из озера отзовется: "Покатило! Покатило!" Она и вскричи: "Твоему сироте-пасынку - горячену ласаньку!.." А луна глядит. А черный челоуз - рога витые в полтора аршина - щиплет траву. Гликерья с возка возьмет бурдюк, нальет вина в бухарский таз - золото с серебром, исфагань-узорочье. Умыла тя - а Арина на возке, спелые ляжки вразлет. Кушай да и только апельсина дольки! Ночную фиалку умучай мочалка... "Атя-тя-тя, пуська! Леденец обсосан и потерт носом", - щиплет щеку твою, ухо крутит. У тебя отвердел, как кленовый свель. Припомнятся страданья напоследок и сгинут. Просится копылок в наслащен елок! Она: "Лови миг, пока вкус-охотка моя не переспела! Не то отсеку и куницам кину!" - наземь скок, круть-верть задом, брюшком на возок прилегла. Здесь поспей на Гликерью оборотиться - сделай ртом конфузный звук. Сообразит - бабенка понятлива. Приладился, а назади - топоток. Побегла и пинка тебе! Будто семь киргизских коней враз лягнули! Так вкрячишься - конец перинку боднет. Будь у тя куцеват, все одно донца достигнет. Арина: "А! А! Атя-тя-тя... запер дых!" А ты себе: "Счастье, ай, счастье мое..." А из лесу как тыщи голосов: "Запер дых!" Шум - страсть! Подлесок ломят. Вся птица ночная ввысь взметнулась. Тут из озера: "Запер дых!" И на все голоса эхом: за-а! за-аа! за-а-ааа... Уток, гусей тьма - крыльями забили. Черный баран рогами тряхнул и человечьим басищей: "Запер дых!!!" Арина: фьи... тоненький звук меж елбаней пропустит. В честь запора дыха - певучий привет. А ты бьешься надпашьем о елбани! Эдакий стон-рев из вас! Будто семь ослов на кобылицах, пять жеребцов на ослицах. Увалял: "Отдышись, золотко..." И на Гликерью Усладницу. Теперь уж все дозволено тебе. Стал у тя кутачина - запридых. На весь бабий народ утешение. То и говорят у нас, коли баба пригорюнится: "Напал на бабу тиху искус по запридыху!" Какую ты получил жисть из Арининых рук! Низенько поклонись ей: "Сняла с меня позор, золотко. То и зовут тя - Арина Непозорница!" Смело беги теперь скрозь деревню Журавки. А там уж встреча: новый запридых в нашей местности! Ластятся солдатки к тебе. На околицу под руки, костер разведут. Смолистого кокорья набросают для трескучего пламени. Перво-наперво умоют запридых патокой. Опосля - квасом. А там станут мошонку натирать шерстью черного барана. Сколь старики помнят, от веку так было заведено. Сунут тебе за уши еловые веточки, в хоровод возьмут вкруг костра. Ель дает легкость дыхания. Запридых запридыхом, но надо, чтоб и ретивое не сбилось. Встанут солдатки друг к дружке тесно. Переломятся пополам, зады кверху. Называется - обдувная стойка. Ночной ветерок голые елбани обдает. Пламя костра отсвечивает в них. Приступай к крайней. Под елбани сук - на присадист вздрюк! Глядь, и зашлась. Фьи-ии... "Ай, пустила голубка-а - больно палочка сладка!" Иную и до второго голубка доведешь. Какую - и до третьего, пока тя не отпустит: "Накормлена павочка - ступай, сладка палочка!.." Ежли мошонка умеючи натерта шерстью, всех усластишь. Уж и благодарны Арине Непозорнице! С нее пошел по нашим местам нахрапник-запридых: куночкин старатель, голубков пущатель. Вольготно расселилась сладка палочка. Также в виде конфет. Зайди к нам в сельпо. Навалом большие коробки. "Сладка палочка. Мездряпинская фабрика фруктовых и кондитерских изделий". Дети не берут - больно дорогие коробки. А на развес не продается. Иван Ошемков продавал - так пришили ему еще двадцать пять кило краденой халвы и дали пять лет. За детскую-то радость. Не потакай! Кому желание, берут коробкой. Гурьба девок возьмет, сунут конфету за щеку. Идут проулком, посасывают - взгляды метают. Пристанет к ним нездешний мужик, клюнет на конфету некулема - девки его в тихое место. И предадут на такой позор! Смех! Беги карауль озеро Бараньи Яйца, ищи дорожку к Арине Непозорнице. То ли было сподручно, когда ее дом стоял над Уем-рекой. Богаче барской усадьбы. Почитай, вся наша деревня видала этот дом. Потом стала маячить желтая юрта. Большая, высокая. Хан в таком шатре не живал. И теперь изредка видать - ну, не столь Аринину желтую юрту, сколь палатку... То вблизи Мездряпинского тракта... То в Кункином распадке. Иной раз ветерком песнь-пляску донесет, свирельку звучную - курай; бубен. Веселый фарт Арине дан от папаши Силушки-кузутика. Кузутиком у нас зовется нешибкий лешак. Татары его называют "мал-мал берэ". По-нашему - легкий шайтан. Видом как неказистый мужик-подстарок. Только хребет и зад обросли кучерявым волосом - ровно черная баранья шерсть. Сердца у него три. Два - по сторонам груди, а третье, малое, в загорбке небольшом. Велики уши. На них рябеньки перышки воробьиные растут. Живет он десять человечьих веков, и хоронят его свои под лысой горушкой - шиханом. Из костей вымахивает дуб. В том дубу обретается кузутикова душа. Колдуны за триста верст чуют такие дубы. Под ними наговоры творят, зелье варят, запускают ворожбу на семь ветров. По нашей местности всего пять лысых шиханов. И ни под каким нету дуба или дубочка. Значит, Силушка-кузутик не помер еще. Все берет-жарит, старый хрен, утайкой молодиц. Сколь у него жен по району!.. Кузутики берут девку на пятнадцатом году. На лицо не глядят. Будь хоть рябая. Им подавай ухватистое крепкое тело, тугие ляжки. Да чтоб журавка была с видом, а волос над ней - темный, колечками. Коли оно все по эдаким меркам - кузутику и жена. Отца с матерью покупает, скрытком от людей, впотьмах. Не жалеет добра. А посмей перечить - беда! Сживет. Купил отца, мать - две недели поит. На его деньги они пристраивают к избе спаленку-повалушу. В той повалуше кузутик сладко живет с новой женой от сумерек до петухов. А на девятнадцатом году жена ему уже стара. Замуж выдает. С детьми или нет - уж как пришлось. Непременно выдает за справного паренька. Приданым наделит - во-о! На пять жизней. И очень хороши оказываются жены - от кузутика. На все мастерицы. Обед сготовит - ум отъешь! Кругом удачлива. От любой хвори вылечит. Муж у нее гладок, никто слаще него не спит. Этих жен вызнают по одной вещи - телом быстра, прытка, но выкатывает утюжистый зад. Эдакие катуны-елбани! Вот и мать Арины тем отличалась. От Силушки-кузутика родила Арину, а от простого мужика родила героя колхозного труда, какой первым в мире применил глубокую безотвальную вспашку. У него пять сталинских премий да девять золотых звезд. Живет в Шадринске. А Арине-то, тем не мене, получше фарт. Как-никак родная Силушке-кузутику дочь. Силушка поставил ей дом в седловине промеж Егливых шиханов. Богатый, в два яруса дом. Внизу подклети, двое сеней - холодные да теплые; и задняя изба, под одной крышей с нею - варок. Наверху - вторая кухня, беленая, да обеденная горница и повалуша. Сусеки от белой муки ломятся. В кошаре баранов не считано. Маслобойня и гусиный хлев. К Арине приставил Силушка ее троюродную тетку Гликерью. Ладная бабенка, ловкая, а вишь ты - мордаха в бороде. Через то избегали ее мужики. Оно, конечно, не все. Любители-то завсегда есть. Но их мало ей. Уж больно охоча - усладница! Но Аринушка росла совсем другого характера. Уж и груди встали, зад вскрутел. Ножки-плясуны на крепкий обним ухватисты. Искупалась в Уе-реке, прыг голая на киргизского жеребца. Обхватит ногами его бока - понеслась! Жеребец злющий - за колено ее укусить... Ан нет! Увернется. Да пятками по брюху его лупит. Сколь сильна-то! Эдака могучесть в пятках. Ну, все так - а мужского пола не подпускала. Уж Гликерья-то подбивала ее! Вела завлекательные разговоры и в заревую растомлену пору, и в задумчив зной, и на ночь. Арина слушает - а нету заказа! Гликерья ей кажет - гляди-кось, как жеребцы ломят кобыл. Арина губешки раскатает: "А! А! Атя-тя-тя... Пусик-пихусик!" Следит, кулаки в бока упрет. Однако от себя гонит самых красивых парней, иного приставучего веревкой отхлещет. Уж не из Питера ли выписывать ухажера?.. А там в аккурат объявляется советская власть. Новые ухажеры зарысили по нашим местам. Наискось груди - пулеметная лента, на боку маузер. Направляет ЧК троих к Арине. Дом и хозяйство - на реквизицию, обеих баб под арест. И только чекисты заехали в Надсыхинское чернолесье - разнуздали коней, нашли поудобней сук и повесились на нем. Народ там-сям грибы собирал. Глядят: нате! Висят рядком. И никакого пояснения. Посылает ЧК еще троих, да с комиссаром Янгдаевым - четвертым. Надсыхинское чернолесье миновали благополучно. Съезжают в Кункин распадок. И здесь слезают с коней, жмут друг дружке руки, коней стреножат. Молчком. Пастухи через распадок гнали овец - так видали своими глазами. Глядят: свернули чекисты цыгарки. Покурили. Разувают с правой ноги сапог, сымают с плеча винтовку. Уселись наземь в две пары. Каждый упирает свою винтовку в сердце другому. Сидят молчком напротив друг дружки, винтовки взаимно уперты в грудь. И каждый тянет босую правую ногу к винтовке другого. Кладет большой палец на собачку. Ну, как бы ты упер ружье мне в грудь, а на собачке твоего ружья - мой палец ножной. А у моего ружья на собачке - твой ножной палец. Как жагнули враз! Подкинуло их - и валком набок. У троих выпали цыгарки, а у комиссара Янгдаева крепко зажата в уголке во рту. Дымит. Улыбка на лице. Герой-человек! А одно яйцо потеряно от ранения шрапнелью. Как под Челябинском шел на прорыв генерал Каппель, там Янгдаева и ранило, и контузило... Ну, ЧК принимает боле серьезные меры. Выделяет на Арину еще пять верховых да военного прокурора. Прошли крупной рысью Кункин распадок. Кони в мыле. До седловины промеж Егливых шиханов, до именья Арины - еще два часа ходу. И вдруг повертывают на сторону и летят наметом к Зарачьим ветрякам. Дале-то все мельники видали своими глазами... Попрыгали чекисты с коней, вложили коням в рот наганы. Бац-бац! Рухнули кони. "Чего ж, товарищи, - прокурор говорит. - Видать, требует этого революция!" - "Да как иначе, товарищ прокурор? Чай, революцию по всему видать..." Взошли на ветряк, каждый держит фуражку в руке. Прянули вниз головой. Там под ветряком проглядывает из земли камень, в виде верблюжьей туши. Об тот камень расколотили лбы. Всем тем чекистам дали посмертно по ордену Красное Знамя. Со временем дали звание Герой Советского Союза. В том числе, комиссару Янгдаеву. Несмотря что у него было одно яйцо. Яйца орденам не помеха. В честь чекистов горел в Прелых Выселках вечный огонь - доколь не стали укрупнять совхоз "Рассвет" и не отрезали у Выселок газ. А в те-то времена, как грянулись с ветряка, приезжает к нам сам Василий Блюхер. Ему и доложи. Направляет он к Арине вестового с пакетом. "Зачем вы с вашим папашей не допускаете до себя советскую власть? Она очищает от распутства..." Арина ему записку в ответ: "Коли вы советская власть, то желаем через вас очиститься". Блюхер велит седлать серого в яблоках текинского коня. Поехал один. Глядит, над Уем-рекой до чего ладный дом стоит. В два яруса, крыт смоленым тесом. Наверху из окна девка-красавица выставилась. Толстая коса темная уложена высоким теремом. Сдал текинца работникам, во вторых сенях снял с себя кобуру с наганом, снял шашку. Идет наверх безоружный. Арина замечает: ишь, какой серьезный человек. Волос с головы начисто сбрит, усики закручены. Не парень молоденький, а на ногу легок. Хромовые сапоги. Аккуратно фуражку держит в руке: где, мол, ее пристроить? Арина: "Сейчас тетенька Гликерья примет у вас". Арина в сарафане белого полотна, с выбойкой золотых подсолнушков. Усаживает гостя за стол в обеденной горнице. "Желательно вам отведать наливочки, дорогой гостенек?" - "Да мне бы подходяще водочки, разлюбезная хозяюшка". А Гликерья ставит на стол графинчики, плоские фляжки и пузатеньки. "Наливочка у нас на гречишном меду, милый гость!" - "Да я уж водочку приметил, ласкова хозяюшка". - "А медок у нас молодой - текучее золото пузыристое..." Блюхер посмеивается, усики подкручивает. Выпил рюмку водки - Арина ему тарелочку с груздями. Он себе стопку анисовой - заел сельдяной молокой. Губами причмокивает, глазами девушку ест. Как у нее под сарафаном, тонким полотном, темные востропробочки выперлись. Страсть! Блюхер стопку перцовой принял с полукряком, закусывает куриной ножкой в студне. "Откушайте наливочки, мил-гостенек! Сла-а-адка наливочка..." - "Отчего ж вы ничего не пригубите, краса-хозяюшка?" Она улыбкой его манежит: "Выпью... не знаю, как вас звать-величать..." - "Блюхером, краса-загляденье, Блюхером". Кушает он новый стаканчик, черпает ложкой остужену стерляжью уху - нежный холодец видом. "Уж как приятно от вас удовольствие - Арина, не знаю отчества..." - "Силишна, милый Блюхер-гость, Силишна!" Он стопку хлебной очищенной в себя - с полным-то кряком. И принимается за жирного линя в пироге. Она проникает его глазками. "И я с вами наливочки сладкой выпью, Блюхер..." Гликерья подает пельмени, ставит корчагу брусничного вина. Арина сама режет белый хлеб, коровьим маслом мажет: "Сулили очистить от распутства. Терпенья нету моего убедиться в том". - "А неуж распутны вы, Арина Силишна, молода краса?" - "Видать, что так, Блюхер, коли ваша советская власть насылала на меня конных палачей!" - "Советская власть перед вами сидит, супротив", - и еще хряпает стакашек. За помин изведенных товарищей. Могуч был пить Василий Блюхер. Особливо - за народ. И обритая голова не запотеет. Ведет Арина гостя в повалушу-спаленку. Мигом сарафан с тела прочь - на! Титьки торчливые, сосцы - переспелая малина. Хлоп-хлоп себя по ляжкам ядреным, ножками перебирает - хитрый перепляс калиновый: "Во какая пава я - елбанями вертлявая!" На тахту прыг, на расписные подушки. Прилегла голая на бочок, локоток в подушку уперла, ладошкой щечку поддерживает. "Чего взырился на мое распутство - прикусил ус? Очищай, Блюхер!" А сама-то - эдака выкуневшая девка - еще не знала никакого касательства от мужского пола. Глазами на Блюхера мечет. Говори, чем-де советская власть очищает от распутства? "Страхом, любезная хозяюшка, страхом..." - "Ась? Я чаю, оружьем станешь стращать? Ха-ха-ха!" - голенькая на боку, локоток в подушке, щечка на ладошке. А Блюхер разувает хромовы сапоги, сымает и галифе и подштанники, китель и гимнастерку. Арина видит, у него - "морковка с куркой". То ись не толще морковины-шебунейки, а оголовок - с куриное яичко. В самую меру на широкий вкус. Стоит упористо. Вот она со смехом: "Ишь, изобразился! И это называется страх советской власти?" Блюхер ей: "У советской власти страхов - целое государство". Напротив нее прилег на упружист топчанчик. А внизу у крыльца - копыта цок-цок. Арина: "Вона чего! Палачей дождал?" Он ус подкручивает, голый здоровяк: "Непонятлива ты, ласкова хозяюшка. Молода еще..." А подъехали его вестовые. Сымают с коней берестяные кузова. В тех кузовах - клетки с певчей и всякой мелкой пташкой. Занесли их наверх, а дале не велено входить. Перетаскала клетки Гликерья. Голому телу хорошо в повалуше: в окошки зной плывет. Арина щечкой на одной ладошке, другой ладошкой круглую елбань поглаживает. Ждет: что будет? Блюхер и спроси: "А не велишь ли, хозяюшка, птичек моих угостить? Охочи они до семечек на меду..." Она в ладошки хлоп - вносит Гликерья жаровни. Семечки на меду гречишном, липовом. На арбузном. На яблочном варенье и виноградной патоке. Блюхер просит Гликерью клетки открыть. Дает заковыристый подсвист-перелив. Птички повылетали, заголосили и стайкой в жаровни. Клюют семечки, щебечут. "Угодила пташкам, хозяюшка! А скажи, могла б ты их испугаться?" - "Охота тебе глупость городить, Блюхер!" - "Ну, коли так - покажь птичкам журавку!" Арина: ха-ха-ха, ну, пойми ты его? Будь по-твоему... Приподняла голое-то тело на тахте, гладкие ляжки развела. Вот она - улыбистая! Темные завитки над ней, густенький лесок. Блюхер подает перебористый свист с вывертом: тюль-тюль-тюлюк... Птички - вспорх-вспорх с жаровен и давай на журавку садиться. Арина: "А-атя-тя-тя!.." А Блюхер: "Вот и страх твой, милая". - "Ну, прямо и страх! Испужалась моя чижика..." И не гонит птичек. Одна потоптала журавку - вспорх. Другая села. Коготки сластью обвязли - не царапают, а медуют-горячат. Малиновка за корольком, синичка за соловьем, чиж за трясогузкой. У Арины губы замокрели. Жмурится. Вместо своего: "Атя-тя-тя..." - засиропила: "Ася-ся-ся..." Блюхер голый высвистел с передергом: утюль-тилилюль!.. Птахи порх-порх - к нему на залупень. На лилов конец кропят мед белец. Так и челночат птички туда-сюда. Сластят, щекочут - нет сладу-мочи. Арина на подушках: "Ась-ась, птичий базар. Пошел в кунку пожар!" Блюхер на упружистом топчанчике: "Наводи испарину, оставь недожарену!" Арина: "Ась-ась - хоть сама налазь! Пожар-пожарусик - где горяч пихусик?" А на пустых клетках кузовок стоит, на щепочку затворен. В петельки продета щепочка. Дает Блюхер особый свист - с занозистым перебором. Скворец порх на кузовок, дерг клювом щепочку. Стенка отпала - посыпались мыши. Писку! Градом ронятся. Арина как завизжит: страх! Ладошкой промежность зажала. Блюхер вскочил: "Э-э, любезна краса, ладошка тут не подходяща. Сейчас накрепко запрем - никакая мышка не проскочит!" И вкрячил ей по самую лобковую перекладинку. Арина-то: "Ах!" Ножки ввысь и взлети. "Пу-пу-пу... пусик!" Разок-другой - и давай махаться. "Пожар-пожаруська опалил пихуську!" У Арины от сладкого задыха: тпру-у, тпру-уу... А он: "На каждое тпру - потесней вопру!" Вот и очистила от распутства советская власть. Тпру-тпруська бычок, правду выкажи толчок! Принесли блин маслен - не ищи, где спечен. Блины да беляшки - игрунец в ляжки! Звездочка-нахалка поняла махалку, не оставит страдальца без сливок и сальца. Народ гонят гуртом в колхоз, а Арине - всякая поблажка. В Надсыхинских угодьях - воля ей. Блюхеру спасибо. По нему, по Василию, стали они зваться Васюнинские. И чернолесье сделалось тоже Васюнинское. А Прелые Выселки были прозваны - Мордовские Блюхера. Это взялось от того, что мордовские девоньки звали всякого приятного паренька Блюхером. На работы к Арине отряжался эскадрон Красной Армии. Вестовые для услуги. Уж Гликерья была счастлива! Эх, и кормила! Ну, а Арина тоже надумала поднести милому дар. Ты, говорит, любишь коней, а теперь кони стальные заведены. Вот мы тем коням одежку-то справим отменную... И ведет его в Кункин распадок, да через него - к бочагам, в заросли куйбабы: "Стой смирно, Блюхер..." Сама будто по нужде присела. Голым задом поколыхивает: куйбаба колосками-то щекочет елбани и промеж них. Арина наговор шепчет, ей щекотнее и щекотнее. Проняло! "Ача-ча-ча, чую!" А у Блюхера встал. Она: "Мочись в бочаг сей момент! Сумеешь - твое счастье!" А как ему суметь? Эдак напружился! Но скумекал - нагнулся к ямине, черпнул студеной воды горсть. Облил - струйка и далась. Вспузырила поверхность. И тут Силушка-кузутик показался невдали. Простым мужичонкой прошел - на Арину-дочку оборотился. И кругом ямин и по их дну выступила мандяжная глинка. Эту жирную глинку ушлые охотницы знают. Кладут в межеулок для приману постников. Арина открывает другу иное: "Кинь ее в руду - одну горсть на две тыщи пудов - сварится сталь-самотвердь. Лучше той брони для танков не измыслишь". Умолила папашу на такой подарок ради милого. Тут как раз вызывают его в Москву. Но триста пудов мандяжной глинки он успел вывезть. Дал в Кремле разные доклады, но про глинку - молчок. Пообедал со Сталиным, выпили коньяку. Приезжает на квартиру, а там ждет телеграмма из Германии. Прибывает к нему в Москву невеста-немочка Эльза Захер. То-то, думает Блюхер, снился мне немецкий город Аахен! И навроде голос шептал: "Не ляпни Сталину про мандяжну глинку..." Эльзу Захер просватали за Блюхера по переписке. Она в то время еще сидела на горшке. Тайно был сватом Гитлер - в числе других. И вот ей стукнуло шестнадцать - и наладили ее отец с матерью к жениху. Встретились. Обмен поцелуев. Блюхер-то: ух! прельстительна невеста! Сережки с жемчугом в ушах. Сидят рядком. Она нарисовала на бумажке голоногую девицу с чубчиком. Подле - мужика с обритой башкой. Вишь, мол, Вася Блюхер и Эльза Захер. Улыбается. "Гут, гут. Зер гут, майн либ!" То ись: "Влип! ой, влип!" Он и рад доказать, а она как отпрыгнет! "Най, най, назад убирай!" Вот-де распишемся в Германии при отце-матери: будет уже гуську бламанжэ! Ну, тут Блюхер решился. Вызвал в Москву родного брата-близнеца Вильку. Из деревни, из немцев Поволжья. Одно лицо-фигура с ним. Выправил бумаги. Сперва мандяжную глинку в Германию. Опосля сам проскочил. Под видом-то Вильки. А Вилька живет себе в Москве на братниной квартире, по ресторанам ест-пьет. Тем моментом у Сталина срабатывает партейное политчутье. Курит трубочку, ловит мысль. Когда-де принимал я Блюхера в Кремле, он три доклада дал, а четвертый умолчал. А как обедал со мной, открыл мне четыре правды, а про пятую не намекнул... Приказ - звезды с Блюхера посрывать, пыткой помурыжить и в распыл. Расстреляли Вильку, а Василий Блюхер и Эльза Захер в те поры расписались в Германии. Блюхер подарки принял, а ответно свату Гитлеру - квитанцию. На триста пудов мандяжной глинки! Гитлер в ладоши хлоп и даже ножкой притопнул. Ему уж доложено-обсказано про нашу-то хитрую глинку. Стали ее класть по горсти в германскую руду. Поперли танки с ворот заводских - тыща за тыщей. Как тут не воевать? И напал. Стал наших поджимать. Сталин трубочку курит, задумывается. Одного генерала берет на пытку, другого - где корень-то поражений? А разведка и доложи: когда немцы варят свою сталь, в компании нужных веществ варится и наше кое-чего. Наш компонент! Вот те и корень, отчего немец упорен. С наших кунок и с тех дань гребет. Собрал Сталин партию, НКВД. Трубочкой помахивает. "Отсюда какое наше убеждение, товарищи? А такое наше убеждение, что еще мало мы уважаем женскую радость". Ему обсказано: оружьем-де не взять мандяжную глинку. А только уважением. И указала трубочка на Микояна. "А чтобы тебе лучше уважалось, товарищ Микоян... - и манит его Сталин пальцем: - Мы тебе обещаем..." Шепчет Микояну на ухо-то. У того и екни. Двумя руками зажал в штанах дурачка. Прибыл в наши места, а впереди него уже телеграмма - на заводе уральского танкостроения. Директор подскакивает: "Когда прикажете принимать компонент? Первую тыщу танков должны мы дать в этот срок!" И телеграмму сует. Микоян пощупал в штанах дурачка. Послезавтра, говорит, к полудню высылайте грузовики и подводы... Домчался на вездеходе до Егливых шиханов, машину отпустил. На седловину один взошел. Глядь: до чего дом ладный над Уем-рекой. В два яруса, под белым железом. Внизу подклети, двое сеней, задняя изба. Наверху в окне хозяйка, краса красой. Улыбается. Коса уложена высоким теремом. Микоян шляпу снял, поклонился уважительно. Взошел наверх. Глядит: вторая кухня, чисто беленная. Гликерья у печи, варит-парит, в руке большая липовая ложка. Он и здесь вежливо поклонился. В обеденной горнице - хозяйка навстречу. Кожа белая, сарафан голубой, тончайшего полотна. С выбойкой золотых чижей и скворушек. Гость ее враз обзыркал, прижал ладони к груди. "Не вы ль, милый женщин, Арина будете? Не знаю фамилии, дорогой мой любовь..." - "Блюхер наше фамилие!" - "Ай-ай-ай, какой кароший жена оставил враг народа! Не плачь, Аринка-любовь, мы недостачу покроем". Арина глядит: больно мордой-то сладок. Видать, в другом - сласти убыток. "А есть у тя чем недостачу покрывать?" Микоян: "Хи-хи-хи... как я тебя, кароший любовь, поставлю, одно будешь бояться - чтоб я не отлип!" А она: "Меня, милый, поставить - сперва надо изумить. Страхом пронять. Не осилишь: вон Гликерья сводит тя в подклеть, даст не раздеваясь - иди и не ворачивайся". Он хотел было скидавать штаны, но икнулось ему. А вдруг не испужается? Это ж полный провал задания, и ему позорная казнь. Надо бы похитрить для верности. С усмешкой ей: "Какой кароший хозяйка не даст гостю передохнуть? Ай-ай-ай, гость с дороги, а ей подавай изумленье! Сразу страху она хочет, ай-ай!.." Арина про себя: "Да пропади ты к мухам, ничего я от тя не хочу, пронырлива харя! Вишь, усишки - как кто жевана табаку под нос плюнул". Но в ладошки хлопнула, велит угощать. Гликерья наставила жареного-пареного на стол, вина принесла. Микоян ест, пьет - хозяйку скрозь сарафан прозырил. Ай, какие титьки-то налитые! А елбани-то сдобны! "Карош еда, карош вино. За то будет тебе, милый женщин, изумленье-страх!" Арина: "Да неуж?" А сама-то себе: будет тебе врать, мерзкие твои глаза. "Ай, удивлю, милый женщин! Ай, напугает тебя товарищ Микоян!" Вот только, мол, прилечь бы... Ладно. Указала ему Гликерья при кухне место. Кинула на лавку тюфячок, ситцеву подушку. Он как был в костюме - повалился. Шутить-то шучу, а вдруг ждет расстрел? У них, у кремлевских, заведено на таком порядке. Дается тебе баба, а затем пулька в затылок. Но Сталин, как шептал ему на ухо, обещал вон что. Баба тебе будет - муха! Первая пулька - в залуплену головку, и только вторая в башку... Лежит Микоян, содрогается: "Ай-ай, какой страшный, какой позорный казнь!" А Гликерья-то с большущей ложкой у печи: варит сахаристый мед на крыжовнике и тягучей патоке. Глянет: протянулся на лавочке гость - дремлет, не дремлет? Он: "Ай-ай-ай, какой казнь мне! И хоть бы уж за приятную махаловку. Но не даст. По всему видать: не даст! Помирай при сухом конце". И от такой мысли, от обеда-вина твердо подымается конец. Микоян и выпростай его из ширинки: напоследки хоть нагляжусь. Ай-ай, в этакую головку - пулю из нагана! А Гликерья от печи увидела - ее и ожги. Мед ложкой мешает, а журавка-то зудит! А Микоян: "Ай-ай, была б хоть махаловка с хозяюшкой... экий зад..." На том увлекся и забылся. Гликерья - как была ложка в руке - стала красться. Вот она: тугонька головка лилова. Лишь бы глаза не открыл, пока не насела. А там поздно ему смущаться... Приподымает подол - а тут муха на кончик и сядь. Микоян враз глаза открыл. Гликерья: "Ах, гада!" Да ложкой по мухе. Со всего-то размаху! Муха слетела, ложка обломилась, черпак с вязким медом налип. Почти с блюдце черпак-то. Микоян со сна разинул рот. Решил - сполняют над ним сталинскую казнь. Муха на конце побыла, палач - не то баба, не то с бороденкой парень - гаркнул. Кончик от пули вон как разнесло! И в дури ему мысль: "Даст хозяйка глинку - еще спасусь!" Он в горницу: "Дай! Да-ай!!" А Арина - полдень-то жаркий - лежит себе в повалуше на тахте. Лузгает семечки. Что за охерень? Гликерья взорала дико. По горнице топот, дверь настежь. Гость - эдакая булава наружу - "Да-а-ай!!!" Ее с тахты в подкид. У вятских битюгов не видано такого. С чайное блюдце комель-то, и густое с него... Ее страхом и хлестни: ой, мамочка родна! Видать, впер Гликерье эту булаву. Да не в зев, а промеж елбаней, как мужиков дрючат любители. То-то Гликерьюшка взопила. Поди, бедную пронесло - оно и верзится с комлевища. Сейчас со мной то же будет... Гость руки к ней: "Дай!" Она сигани в окно - даром что верхний ярус. Кур, индюшек как отметнуло на тын. Она со двора да вниз, к Ую-реке. Микоян за ней: "Дай! Да-ай!" Овечку сшиб, индюка растоптал. Бежит, орет - от сталинской казни ускользает. Арина подлети к реке, а на бережку - две лодочки. Она в лодку, но весла и с другой прихватила. Гребет на тот берег. А там народ копнил. Обернулись, глядят. Микоян: "Дай! Дай!" Прыг в лодочку. А весел-то нету. Он черпак с конца сдернул, им гребет. Без ручки черпак, а эдак греб-дерзал - почти что не отставал от Арины. С тех пор то место зовется Микоянова Гребля. Где, мол, привадил жмыхом леща? Под Егливыми шиханами, на Микояновой Гребле... Арина скок на берег, летит по лугу. Микоян следом. А народ со страху так весь и прилег. Гонится за Ариной городской человек в костюме, срам наружу, крику - как от табуна ослов в случку! Добегла до копны, нырк в нее. Норовит в сене спастись. На голове коса уложена теремом - о сено-то и спружинь. Морока! Кое-как угнездила голову в копну, а тут и Микоян. Сарафан задрал, влупил сердешного: "Дай! Дай!" Аринушка: "А-атя-тя-тя..." Ножками, ручками засучила. Отгребла сено от головы. "Атя-тя-тя, пусик-пихусик! Зря пужалась, павочка! Не сладка ли палочка?" А он жарит ее да знай орет: "Дай!" - "Дала уж, гостенек..." - "Мандяжну глинку дай, неумный женщин!" Получил он и глинку нужную. Аринушка Непозорница зароку верна. Изумил, испужал? На-а - чего посулила. То-то. На месте куйбабы-бочажника выработан целый карьер. Как поперли наши танки тыщами! Куда немецким? Не живи данью с чужих кунок - умей свои понимать. Наш народ понял досконально, как завезли к нам в сельпо конфеты "Раковая шейка". Понял - от Микояна конфеты нам. За то, что почитаем Аринушку. Кто на лугу прилег и видел, как он сзади достигал ее, те знают. Слыхали, как он после "дай!" стал кричать: "Гхаком и за шейку!" Придерживает за шею, жарит и покрикивает. Картавый пихер. "Гхаком и за шейку" - то ись "раком". "Раковая шейка" - сказать образованно. В честь этого Микоянова успеха Москва выпустила занимательные конфеты. Сколь им присвоено золотых медалей! Кто из наших мест выезжали на партейные съезды, дивились. По темноте дивились, лаптежники! Что после закрытых заседаний вручали им коробки конфет с картинкой. На картинке - вишь, нашим-то диво! - лужок, стожок, Микоян назади Арины: плотно. Привезут коробку со съезда, скалятся. Лапти. А никакого похабства нету. Микоян в костюме, Арина в сарафане. А где сарафан задран, его нога заслоняет ее голую ногу. Чай, художник делал, не обормот. Интересно наблюдать, что на одних коробках Микоян в шляпе, а на других на нем по-кавказски фуражка "танкодром". Давно уже не завозят к нам в сельпо "Раковую шейку". И Аринина дома нету. Юрту ее желтую то ли видают еще, то ли нет. Но сладкой палочки покамесь хватает. Пояснения аршин - 71 см белец - сорт меда из цветов липы бочаг - глубокая колдобина, ямина, залитая водой варок - небольшой крытый загон для скота верзиться - срываться, спадать вершок - 4,4 см вздрючить - сильно побить, отколотить палкой; (перен.) - сексуально овладеть взъерепенить (здесь) - взъерошить взыркнуть - зорко, быстро, остро взглянуть вкрячить, вкрячиться - всадить, всадиться, углубиться влупить - впихнуть, вогнать, воткнуть, втолкнуть выкунеть (здесь) - повзрослеть, созреть, войти в лучшую пору гусек (перен.) - фаллос дрючить - бить, колотить палкой; (перен.) - сексуально овладевать дурачок (перен.) - половой член елбань - высокий округлый холм; (перен.) - ягодица елок - заросшая рытвина, впадинка, канавка; (перен.) - влагалище жарить (перен.) - сексуально овладевать жмых - остатки семян масличных растений после выжимания из них масла журавка (здесь) - клюква, ягодка-клюковка; (перен.) - женский половой орган запер дых - вызвал бурно нарастающее наслаждение половым актом икнулось ему - тревожно подумалось, проняло беспокойство исфагань-узорочье - дорогие украшения работы знаменитых мастеров персидского города Исфаган камышовая махалка (перен.) - половой член определенных пропорций и размеров кокорье (здесь) - нижние части деревьев с корневищами, выкорчеванные пни комлевище (перен.) - головка фаллоса копылок (здесь) - торцом вставленная во что-то деревяшка; (перен.) - небольшой, но долго стоящий половой член кошара - загон для овец, овчарня куердить (здесь) - ерошить, теребить, трепать куйбаба - желтый цикорий кунка - женский половой орган кутак - дверной круглый деревянный засов, задвижка; (перен.) - пенис ласанька (здесь) - охотница до ласки, нежности, привета; (перен.) - влагалище лядина - низкое влажное место, заросшее кустарником или мелколесьем мандяжная - от "манда" (влагалище) манежить - томить, мучить, проводить через испытания, изводить, заставлять долго ждать махаться (перен.) - производить ритмичные движения при совершении полового акта межеулок - проулок, переулок; (перен.) - промежность модень - первоцветка, золотянка, трава-яичник, селенник мурыжить (здесь) - досаждать, мучить нахрапник - бесцеремонный, дерзкий, наглый субъект нахрапом - нагло, напропалую, неудержимо, дерзко, резко, стремительно наяривать - частить, делать одно и то же усердно, усиленно, долго некулема - несообразительный, неуклюжий, мешковатый человек обдувная стойка - совокупление нагишом на открытом месте, на воздухе, когда мужчина и женщина стоят лицом друг к другу или же когда женщина стоит, упираясь руками в землю оголовок - верхняя утолщенная часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) - головка фаллоса пава - женщина с горделивой осанкой, спесивая красавица павочка (здесь) - изнеженная, жеманная, капризная красотка; (перен.) - влагалище палочка (перен.) - половой член патока - густая сладкая жидкость, что образуется при варке арбузов, винограда; мед нетопленый, чистый, сам стекающий с сотов подклеть - нижнее жилье избы, деревянного рубленого дома, людская, черная или рабочая нижняя изба; либо кладовая подстарок - человек старше пятидесяти постник - верующий, который строго соблюдает посты, привержен строгому воздержанию прогонистый (здесь) - длинный и тонкий; охотно, бойко прокладывающий дорогу, далеко достигающий распадок - мелкая ложбина, длинный овраг, балка свель (здесь) - наиболее плотная, крепкая часть дерева свиристень (здесь) - ласкательное выражение вроде "перепелочки"; тростниковая или из бузины дудка; (перен.) - длинный фаллос сердешный (перен.) - половой член сирота-пасынок (перен.) - стоячий пенис, почему-либо не допускаемый во влагалище томлена (здесь) - настрадавшаяся от томления, от желания улестить - склонить к чему-либо обещаниями, соблазнить челоуз - баран старее трех зим шишка (перен.) - головка полового члена шишкарь (здесь) - активный в половом отношении мужчина с крупным фаллосом Буколический сказ "Сладка палочка" следует пятым, после сказа "Птица Уксюр", в книге "Русский эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6). Игорь Гергенредер. Степовой Гулеван Буколический сказ Как по реке Илеку вверх иди -- всюду начальство любит на отдых приезжать. Ну, степь и степь: чего ехать? Да уж такой климат! Уж больно хорош от горла... Ку-ки, ну-ки -- задницу в брюки; климат!.. Жены: губищи большого пальца толще; крашены, как из мужика крови насосамшись, а глаза горят -- еще дай! А дочки? Подростки -- не боись загвоздки... Только пусти их к нашим парням. Из машин повыйдут у своих дач -- титьки торчмя, как за ручку берись. А от зада отскочи мяч тебе в голову -- без башки останешься. Какое там горло? какая чахотка -- на зевке махотка? Климат -- они знают, кому снимут... Но климат у нас в натуре: не меняется. Вон поезжай, небось, куда в иные места: где было что красивое. Дожди и дожди -- кислотные; кругом загрязнение. И кто не больной -- все одно болеет незаметно. Насылают к ним туда врачей. Мужчины-то и вообще пожилые, ушлые не едут. Одни молоденькие бабенки лечат как каторжные. А там замуж не за кого. Вот ее припрет: она кусточками, кусточками к бережку. Местный рыбачит. Она сымет с себя все до нитки, чтоб вздохнуло тело-то сдобное, перестоянное, и во всем белотелом виде доброжелательном -- к мужику. Он глядит, глядит на нее. "Сигаретки фильтрованной нет?" - "Извините, не курю". Врач же. Он опять: "Может, какая сломанная в пачке?" - "Да негде на мне пачке-то быть!" Деликатная -- другого ничего не позволит себе высказать. Он оглядит, осмотрит всю. "И правда -- негде сигаретке быть!" И пойдет. А она, бедная, в слезы. Лечи таких-то! Фильтрованную ему дай, а? Какой стал климат по местам. А про нас говорят: некрасиво, мол, степь -- и оттого он и не меняется у вас. Нет! Уж какая у нас красота -- уж такую понимал только один человек. При старопрежнем, конечно, времени. Летом на закате из усадьбы выйдет -- на голые плечи бухарское полотенце накинуто, обут в женские боты... Оно уж заведено: для такого выхода особо шил сапожник на его ногу боты женского фасону. Взойдет к Илеку на кряжок, на песчану горку чагур, а солнце шаром-то над самой над степью. У него высчитано: лишь чуть-чуть оно краешком притронулось -- он кругом себя плавно и обернется. И солнца уже и нет!.. Вот какая точность! С того и красота. В правильное время увидел весь наш вид: и небо, и степь, Илек-реку... Сумел же открыть! Тогда-то еще говорил: "Будет у вас климат постоянно здоровый". Что сказал Назарий Парменыч, то сам и подтверждает... И все-то оно у нас каждому известно, да не больно решаются разевать рот. Назарий Парменыч -- не абы кто. Генерал-губернатор! Была усадьба какая! При ней часовенка. Найди теперь ту усадьбу и часовенку? А люди, однако, к нему ехали даже при культе! На то и был сделан съезд с актюбинского шоссе, насыпан бугорок, положена плитка: "Легендарный комбриг-два погиб от зверств басмачей". Какие-такие басмачи доходили сюда? Какой хрен "комбриг-два" - бабы мостиком у рва? На то он и без фамилии: средь сурепицы комбриг -- длинный мах, короткий дрыг! Экскурсиям талдычат про комбрига, а понимается как почесть Назарию Парменычу. Власть этак ублажает его: "Извини, пойми, уважься!" Они, может, и фамилию Назария Парменыча комбригу бы присвоили, да опасаются: фамилия пойдет гулять, а "комбриг" отпадет. У нас фамилию все, конечно, знают, но неохота схлопотать пять лет. От имени-отчества тоже пяти годами пахнет... Да мало ль Назариев Парменычей -- генерал-губернаторов? Любил он наблюдать хорошее здоровье. Это у него было от большого образования. Для его передачи и подбирал способных воспитанниц. Поедет в какой пансион для подбора, а сам: "Что -- красота? Она -- дело второе. Мне важно, как через нее здоровье будет влиять на прием образованных мыслей!" Выходы на закате давали ему какую-нибудь хорошую мысль. Выйдет добавить себе здоровья от красы местности -- не ищи медку в честности, - а воспитанницы взыгрывают себя. В усадьбе, в верхней зале ковровой, готовят прелести и здоровье к занятиям по образованию. Кому предстоит повыше образование, повыше тыквочки воздеть, кому, наоборот, - низом, но всесторонне. То обычно вкрячит, а то иначе, на сторону обратную в подкиды попятные. То сравнивал зевок с глазками, а то -- с тыквами тряскими. И так убедительно, и этак наставительно. А то ради их образования девичьего вовсе понизит себя, даст над собой вознестись. Сядь на маковку елком и качайся с ветерком! Раз было: восходит Назарий Парменыч на чагур. А давеча нагрянул Сосибонский развратный цирк. Вздули шатры на берегу. Хозяйка Марточка Сосибон-Хрипунша отлучилась в Соль-Илецк на бойню: погадать по драченым конским частям. А циркачи-то -- баловники. У них там только звери тихие, куплены по дешевке. Почему? Яванские! У себя на Яве вскормлены чистым человечьим мясом и ничего окромя жрать не хотят. Марточка Сосибон-Хрипунша сажает акробатов после номеров голым задом на мясо. Напитается человечьим потом -- тогда лишь кое-как едят звери. Ванька Каин, борец, такая сволочь -- на торчун навилась помочь -- зубами вырывал у тигра из глотки это насиженное мясо, для разжигания аппетита. А тигрица глядит и признает за мужа не тигра, а Ваньку. От тигра припахивает человечьим потом, да еще если сидевший на мясе акробат была женщина. А от Ваньки Каина тигриным прет. Кому предпочтение тигрицы? Вот и разврат. И с этим намеком баловники -- булавы-половники -- устремились на юрты казахов, по соседству. Их-то мужики, казашьи, подались с отарами в Аксай, а что бабенки против циркового разврата? Вертись-машись и радуйся, что билетов не спрашивают. Ванька Каин бугая племенного -- троих жеребцов на рогах вынянчит -- сграбастал за причинное место и на выверт. Бугай передом вниз, возделся в грубой позе: слезищи яблоками в пыль. Тут Назарий Парменыч с чагура нешуточным голоском: "Отпустите быка и девушек!" Ванька Каин-то: что, мол, за фигура? На голом теле -- синь с желтым, в розовую полосу: полотенце бухарское; бабьи боты... Ванька перед выходом на арену двенадцать вафельных полотенец рвал на своих трицепсах. Зато и убивал борцов ненаглядно. Кому щипковой протиркой сготовит закупорку в шейном позвонке -- на восьмой день у человека вдруг западет голова затылком на левую лопатку, так сердце и крякнет. Другому сшустрит загаданный надлом нижнего ребра. Неделю-вторую ничего, а там обломится внутрь, пробурит легкое. А кому брюшину наласкает: расшивается селезенка -- лишь пива попей. Ванька и побеги на Назария Парменыча с самым легким французским приемом -- давануть о чагур до отнятия поясницы. Назарий Парменыч его образованно отклонил, разверни -- да пинка! Бота дамская, но ножка без удовольствия. Ванька с чагура чижиком -- и в циркачей. Толпой упали. Опять бежит -- с яванским приемом, с ложным укусом завлекательным и двойным втыком локтей в надпашье. Назарий Парменыч его до паха не допустил и в четыре движения подвел под тот же пинок... Только уже циркачи от Ваньки увернулись. Он, как птичка оляпка, в Илек нырк, по дну посеменил мелким шажком, выбег и снова на чагур. Теперь с тройным прободейным сардоническим приемом: чтоб дать Назарию Парменычу пуповую грыжу и конвульсию мочевого пузыря с излиянием мочи в артериальную кровь. Назарий Парменыч выбрал для ответа саркастический пинок. От этого пинка человек в полете раздувается низом туловища и от боли дико затухает до тихого помешательства. Но у Ваньки-сволоча -- на теплюше помоча -- вошка об вошку чешутся. Как низ туловища потянул в себя воздух для раздутия, вошка в мочевую протоку и всосись. Легла там поперек, впилась и своей желчью прервала последствия. И Ванька -- не буйный и не тихий. На чагур уж не кидается, но и навоза не ест. Закурил. Ну, Назарий Парменыч-то понял, что без вошки тут не обошлось. Уходит к воспитанницам -- все это им обрисовать. Не для одной, мол, образованности настойкой фиалочки омываемся, но и вон от чего случайного... Зачем мне такое приключение, пятнай вошка других? И точно: приключение дало себя понять. Марточке Сосибон-Хрипунше нагадано-то на разном конском. Уж и нагадано хорошо! Не житье -- бульдюжина! Это удовольствие не упущу из горсти я: пылком-жарком палится, часть драчена не валится! Вернулась и перво-наперво -- в свой шатер. Сколь за гаданьем не спамши, а еще б не спала, хотя спать не терпится: зев, как рыбка, на зевоту, не говори, кума, - охота! Требует Ваньку Каина. Делают свое; извержение вошку и выбрось. Время, конечно, прошло, последствие ослабло, но все ж таки оказало себя. Низ туловища у Ваньки не раздуло -- осталось раздутие малой частью. Гадали на торчун драчен, а он как арбуз мочен. Из винной бутылки дорогой почему пробку без штопора не вырвешь? Ниже горлышка она раздута. Катайся не катайся: не разомкнуться любителям. Послали к ведуну по черной магии, к Цыганевичу. Звездочет и кудесник уважительного могущества -- его до нонешнего дня помнят. Упитанный, шея салом оплыла; грива чернее дегтя, но пробита сединой. Чернота блестит, и седина блестит: эдак изукрашен мужчина. Лицо цыганское темноватое и будто маслом помазано. Был ли он цыган или более того -- природный индус, но жил в русском подданстве и все местное знал скрупулезнее наших дедов. У него две больших избы рядом поставлены: в одной прямо теснота от имущества. Сундуки, сундучки, комодики; посуды ценной, материй дорогих -- переполнено кругом. А вторая изба -- просторная, чистая; не для мебелей, а для воздуха -- как бы особая изба. Цыганевича обихаживали люди по найму, но больше -- так, за помощь колдовством. Вот он из трубки потянет и кому помог-то -- дых ему дымом в лубетку: "Чуешь, у меня пиво варят? Иди и займись. Живи у меня монахом, но пиво мне вари!" Цыганевич только и разлучил слюбившихся. Через держанье в пьяных лягушках. Сперва велел гнилую плоскодонку просмолить. После -- в лягушачьей заводи мочить коноплю. Лягушки от нее -- пьяней кабака. Их бреднем повывезли: семь кабаков обсядут. В плоскодонку пьяненьких-то. И соединенных любителей туда к ним, бочком. Лягушки-пьянь по ним колготятся, во всяком-то промежутке. А Цыганевич подливает коноплевых помоев, подливает. Ну, раздутость с конца и перескочи на самую пьяную лягушку: в полчайника разбухла. Любители вскок -- и опрометью друг от дружки! Ванька Каин с Марточкой. А народу на все это глядело!.. Думали: цирк. И подают Назарию Парменычу жалобу: "Не представление, а провокация! Просим оштрафовать". Сейчас бы оштрафовали в момент. А Назарий Парменыч, между своих, взял на себя вину. Марточка с шатрами-зверями снялась, он посылает ей вдогон духи. Такого интересного вида флаконец! И надпись золотом по серебру: "Сосибон -- от вошек он". Пойми! Духи различал Назарий Парменыч очень разнообразно. Образование-то высшее. А тут и климат, и воспитание девушек, и все нужное для здоровья. Чего -- духи-то! Натуральные цветы собирали на хорошее дело: собрания для обоняния. Приезжали офицеры молодые, как возвращались из Аравии. Туда они -- за жемчугами, а обратно -- жемчугов полные карманы. У Назария Парменыча в карты на жемчуг играют, а после за жемчужками ныряют. Не одну раковину усахарит маковина! Делалось заботливо. Собрания -- среди всего мягкого, в зале ковровой. Цветкам тут -- вся полная любовь. Хоти не хоти, а люби растеньишко до замирания. При неполной любви его оставленного запаха не распознаешь. А нет распознанья -- за то наказанье! Назарий Парменыч следил, чтоб воспитанницы со всей нежностью к цветку, а не к офицерам с жалостью. Ради, говорит, уважения к лепестку, к самой слабой природе, пострадай, страдалец человека! Чтоб натуральный запах не перебить ничем -- все удаляют с себя еще до залы. Зашли, телом разневолены, и первого рискового-то -- на середку. А девушка у него за спиной. Корзинку ей с цветами свежими: куневата красавка, луп-залучница или барвинок синенький; многосортно. Выбирает она цветочек чин чином, старательно -- поцелует его, после приложит душистый к зев-губени сладкой, к приветени мечтательной, и ляжками зажмет. Ухажер оборачивается теперь, к себе ее приблизит -- и ищет туговина под цветком медовину. Как к цветку прикоснется нетерпеливо -- так носом к ее губам. Коль нечуткая ноздря -- изготовился зазря. Принюхайся к девичьим губам, на поцелуи жарким, назови, какой целован цветок: заячий огурчик, навздрючь-копытце или драпач. Узнал -- ляжки врозь гулеваны, вот она медована! Даст цветку срониться: ухаживанье принимается, за жемчугом ныряется. А нет угадки -- оторвись мучиться. А то -- иначе. Так же за его спиной девушка цветочек подберет себе, но не целует, а воткнет в прическу на затылке. После, зажав-то, на ковер встанет тигрицей: приручи! Тут ухажер по запаху на прическе определяет, к чему притронулся: к белопопице или к черлоку нежному. Сколько зависит от чутья, от понимания в цветах! Бывает, нос так нос -- этак гордо сидит на лице: загляденье. А и теплюша под стать, оголовок дубовый -- разминай подкову. Какой девичий глаз не посочувствует? Взыграет мечта-то. А не опознан цветок -- для другого елок. Как чувства ни жгучи -- судьба разлучит!.. А другой-то, цветочный любитель: весь талант в чутье -- оно и не подводит. Глянь на него: нос косенький, а то и вовсе пуговка, посошок тонкий, не проймет избенку, а ты его привечай -- ладом мячики качай. А ежели сзади тыквочки гладит, изволь на коленки -- посымает пенки, дай на каждый втык аккуратный брык. Ладком-чередом идут собрания-то, и раз приносит Назарий Парменыч с красоты заката новую мысль. Как плавный оборот он закруглил и солнце скрылось, и в правильное время открыла себя вся наша местность -- тверезым мед, хмельному честность, - рыбаки выволокли из Илека сеть. Средь улова-то щука -- наполовину заглотамши судака. И сама жива, на хвост вскок-вскок, и судака подымает живого: из пасти торчуна -- так жабрами и топырится. Назарию Парменычу умыслилось. Но до собрания не разъяснил. Слаживается собрание, и выпадает ему три раза подряд у трех разных барышень опознать цветочек ноготки. Тут и выскажи: "Быть мне судаком заливным, с горошком мозговым, со стручковым перцем! Будет жена меня щучить с хреном, с приятным желе, кушать с шафранами. То и цветок подтверждает -- быть мне в жениной ручке, в ее ноготках!" Воспитанницы, гости молодые от своего увлекательного распрямились телами, взволновались: как так, небритый мыс, ерша в зевоту?! А наши собрания? Она ж к цветкам-лепесткам заревнует! Чем они повинны? Назарий Парменыч посмеивается: "А мы возьмем обонятельную. Судачок заливной духовит! Не естся без стручка перцового -- а уж горек, кажись! От хрена слезы, но на хрену и вкус. Хочу быть пробованным женой! Пусть щучит под настоечку под шафрановую. Хочу попробовать самой огневой женской ревности!" И уезжает жениться. Думали, поездит: что, мол, в щуке? Заскучает по корзинкам с лютиками, по навздрючь-копытцам. Но приходит телеграмма из Питера: женился, скоро будем... Ну-ну. Значит, охота попробовать огневой ревности забористой? И барышни с молодыми офицерами, чин чином, в дорогом убранстве по-модному -- зонтики, перчатки, сумочки-ридикюль -- прямой дорожкой к Цыганевичу. А у него во двор проведен желоб от родника; и колодец есть, но помимо поступает ключевая вода для пивоварения. Офицеры дух услышали, переглянулись: день в зное перекипает -- пивца бы из погреба, а? И -- в просторную избу, она поновее. Офицерик лощеный платочком обмахнись: "Хозяин!" А там девочка деревенская, прислуга: как горохом подавилась. Глянула -- наряды, погоны бело-серебряные: стоит чуркой. В другую дверь вступает Цыганевич. Пухлые пальцы в драгоценных кольцах, мякоть так и всосала их. Офицер гордо, с требованием: "Пиво есть?" - и из-под губы два золотых зуба блесни. Цыганевич буркалами как жиганет! "Пива нет!" - рот открыл -- вся нижняя челюсть золотая. Тут барышни -- они смелей смелого, задор и напор -- офицерика в сторону и в один голос: "Мы не за пивом!" Зонтики солнечные закрыли, вуальки подняли, высказывают по делу... Цыганевич глядит: такая делегация. Они из ридикюлей деньги вытряхают. И кавалеры повынимали свои лопатники -- бумажники из поросячьей кожи. Цыганевич авансы посчитал, вошел в положение. И про молодую жену Назария Парменыча: видать, она у него женщина патентовая, безбоязненная к перепарке. Банный лист без рук отлепит и так же, без помощи рук, поставит забубенного подчаском хоть по пятому разу. А мы на это умудрим вязкие путы, обротаем обротью, как быка, когда его не в пору на телок подвигает. Как тут зонтики раскрылись! Тут же и закрылись. И ну черкать воздух перед носом у Цыганевича. "Нет! Хотим полное разочарование! Что оброть? Сыми с быка -- он и опять возвышен над телушкой!" И офицеры -- ага, поддакнули: вынули каждый кто по пять сотен, кто по восемь. Суют ученому в карман. Он нижнюю губу пальцем оттянул -- челюсть золотом блещет. Подумывает-раздумывает мужчина, темное лицо. Чтобы-де от патентовой женщины, да было разочарование? Это не собачачий хвост оплевать. Тут, оббить вашу медь, нужен ход ума против часовой стрелки. Следите: она душой -- зверь, а телом деликатна. Так надо деликатность обратить в зверство. Гости: "Говорите яснее!" - "Это можно. Будет и телом -- натуральный зверь". А мамзели: "Только пускай -- маленький зверь! Так себе -- зверушка". -- "Сделаем и эту жестокость". Барышни топц-топц каблучками: "Не обманул бугорок -- на вот-ка и стойку! Предложено полезно!" Цыганевич им: как-де знаю ваши важные собрания, то через них и проведем разрешение вопроса. К вечеру пришлите ко мне за делом. И посланных снаряжает разнообразием цветков. Они, мол, досконально заговоренные. На зверя ли, на птицу, на скотину. Как у вас заведено, так и занимайтесь. Но при каждом опознанье цветочка давайте к радостному толчку приговорку: "Не боле, не мене, а впер к перемене!" К концу собрания и доймете женщину ту: переменит гладкое тело горячее, ярь-прелесть ядреную, на коростеля или ежика. Через какой-де цветок сомкнется самая жгучая желательность, тот цветок и победит. То есть заговоренное на него животное. К примеру взять, угадал кавалер, что напестик-вкрячница зажата на лакомом месте. И с таким желанным криком толкнулись оба приналечь, елок оглобельке вовстречь, - что все собрание: "О-оо!" - загляделось. Экий втык горячий, гость с избенкой плачут, а слеза густа-то всласть, а жадны-то оба -- страсть!.. Ну, а на цветочек напестик-вкрячницу заговорено животное суслик. Невинный цветок, этакий мил-миленький, а любовь через него сделает далекую женщину сусликом. Чего ж, зала ковровая привычна к своему-то. Но нет Назария Парменыча -- нет и строгости. Один ухажер сунул нос в прическу да брякни: "Медуница!" А вовсе и не медуница была. Однако ж барышня дала отпасть лепестку. Помедуемся, не помнемся: и то и сдобны булки -- поди ж ты! Он приговорку выкрикнул -- и уж пахтают масло. Другой принюхался к волосам, к пышности-завитости -- "Напарьник!" Напарьник -- так и напарь... А был-то дарьин коренец. Еще один выкликает: "Луп-залучница!" И эта смухлевала. Ясное дело: как не залучница? И вовстречь поддай кругляшами. Зев цветка-мака надену до кряка! За ними другие стали. "Белопопица!" Она самая. И эта кругляшами поддала: не по вам ли назван цветочек? Хотя в полном порядке была куневата красавка. Не все барышни так-то. Иные -- справедливые, вполне выдержанные. И нацелены серьезно на уважение к цветку -- ни на чего другое. Но тут ухажеры -- в дыбки и вскачь, не изломит спотыкач. Подглядят, какой цветочек девушка избрала для аккуратного понятия, да дружку на ухо подскажут. И он называет: "Заячий огурчик!" И как ей лепестка не сронить, когда огурчик и есть, да каков?! Был бы недомерок, а то: заяц с топотком, гусак с гоготком, а скок до упора -- что от суженого, что от вора. Этак все собрание и съехало на фальшь. Когда взрык попер -- сперва подумали на двоих. Они, мол, вздохнули-рыкнули, как жарок-разлучник с лукавого прищура отпал, пустил толкуна толокно присластить. Да уж больно вздох громовый, толкун стоголовый! Как львы и тигры около залы взбесились, двери ломят... Чего уж подумало собрание -- может-де цирк Сосибон-Хрипунши воротился и звери взбеленились до открытого людоедства от обмана пищи? Посигали барышни, офицеры молодые в окна. Высокий этаж-то, а никто ничего не сломил себе. Бегут коньми, потеют голые; голубями летят. И сколь ни было верст до Лесистого Кутака -- они уж там. Даже посейчас есть клены от Лесистого Кутака, а тогда-то он занимал порядочное протяжение. Рассвело, а какое-такое людское собрание прибежавшее? Ни барышень с завитками, ни офицеров со страдальцами! Иди степью от Илека до лесокутачьих остатков: страдальцы есть, а ни галифе, ни шпоры. Кто в зайца, кто в землеройку, кто в кобелька дичалого переосмыслился. Так-то фальшивить на замысловатом занятии! Цыганевич им -- на правильных порядках, а они опорочили терпимость. Ну и получили на себя, чего жене Назария Парменыча хотели. Барышни: у тех, почитай, каждая четвертая -- выхухоль. А сколько и в птичьем виде? Коростели, перепелки. Тоже и птица королек. А кто -- сиповка. Но боле всего оказалось лебедиц. Кому не в охотку лебедушка белым-белая? Углядишь сытенькую, гладенькую хоть издали -- и то встает у тебя вкус, так бы и дал слюну. Но Назарий Парменыч знал своих лебедиц в более лебяжьем виде. Дурная весть ему сердце скомкала. Не может к нам ехать. Невыносимо, говорит; увижу -- застрелюсь! И к царю: кладет на стол билет генерал-губернатора. "Пошлите меня на Командорские острова моржей бить!" Царь ему в глаза посмотрел: "Ни к чему". Наутро он опять к императору: "Пошлите вести железную дорогу -- от Коканда до Пекина!" - "Зачем это?" - "Затем, что я уже название выработал. Пекинка!" - "Пекинка?" - "Да!" А царь знал, конечно, полностью про лебединое дело. Беспокоило его: как бы Назарий Парменыч не поехал лебедиц стрелять, ощипывать и на вертеле жарить. Таких извращенцев искать не надо -- мало ли их? Ну, а от слова "пекинка" император потеплел: наконец, мол, есть без извращений. Собрал пленарное заседание, предъявил кандидата на первый портфель. Все, что постановили и утвердили, отменил как полную чушь и посадил Назария Парменыча надо всем. Тот держится деловым, но тоскует. С женой целую ночь -- поврозь! И раз его выделили как нормального, стремится соблюсти по букве. В постные дни -- на картошке, суп с овсянкой, лук, соль. Но император и весь царский двор и любого возьми прокурора: в посты -- мясцо и мясцо. Супчики с потрошками смакуют. Борщ у них -- наваристей некуда; тарелка до краев, поверху жир круговинами. Назарий-то Парменыч: ладно, царя палкой не бьют! Но я ль виноват, что он лишил себя воспитания? Скажи-ка я ему: вам-де в пользу, чтоб вас выучили, как сидорову козу?.. Чем отзовется? Насколь сознательные будут выводы? То-то! Царице попытался сказал: пост, мол, а вы со всем семейством -- на мясном питании. Я понимаю, что аппетит, ну а французские булочки с медом -- плохо? Съешьте хоть целый магазин! Она на эти слова мажет бутерброд сливочным маслом. Демонстративно. "Коли так -- хорошо! Пусть меня не виноватят! -- думает Назарий Парменыч. -- Пусть мне потом мораль не читают. Я сам могу мораль почитать!" А у него лежат доклады, что по стране очень неспокойно, созрела заварушка. От него ждут только приказа -- прихлопнуть балаган. Он едет к брату императора. Остались они наедине, Назарий Парменыч говорит: "Нравится вам царская корона?" А тот: "С чего это вы распустились такие вопросы ставить?" Назарий Парменыч ему глаза в глаза. Смотрит так, смотрит насквозь. И с подковырочкой: "Вы прекрасно знаете, почему я спрашиваю". Ну, а тот-то был в понятии, что над царем висит меч, да мокрый. "Возьмите себе корону", - Назарий Парменыч ему тихим голосом. Тот скромничает, помалкивает. "Значит, я могу вас понять правильно?" - и Назарий Парменыч со своего плеча снял соринку, поморщился -- и двумя пальчиками тому на плечо положил. Едет к двоюродной царской родне. Оставили их с глазу на глаз, и он: "Нравится вам царская корона?" Все опять точь-в-точь так же. И когда двоюродный брат царя скромно согласился, молчком, - Назарий Парменыч со своего плеча снял волосок, поморщился и двумя пальчиками тому на нос положил. Вернулся в кабинет к себе и велел балаган не закрывать, а, наоборот, всем партиям развязать руки. А с кем он поимел условия -- они и их приближенные втихаря подлили масла в огонь. Двоюродный царский брат -- тот аж первый приколол красный бант. В самую заварушку Назарий Парменыч вызывает Керенского и идет прямо с козырной карты: "Я про вас все знаю! чем неподобным вы занимаетесь и с кем... Какая грязь!" У того и забегали гляделки. Хвост поджал, юлит задом, лодыжку о лодыжку чешет. Назарий Парменыч: эти-де и эти тем же занимаются... и такие-то генералы -- тоже. Керенскому малость полегчало. "Вот, - говорит, - суки!" Назарий Парменыч ему: "Вы про них уже знаете, а они про вас пока что нет. Отдаю вам это преимущество. Сумейте взять их за самое хрупкое". Тот и взял! И корону уже никто не берет -- бессмысленно. Но есть генералы, какие неподобным не запятнаны. Вот их собрали всех вместе. В зал запускают матросов -- у тех шеи, как у волов. У каждого за плечом -- японский винторез, на боку -- шпалер. Назарий Парменыч показывает им на генералов: "Нравятся вам ихи погоны?" Моряки, груди чугунные -- гвозди на них прями -- как взрыкнут: "Дае-о-ошь!!!" Генералов тут и возьми суета. Одни затараторь чего-то непутное, другие давай не своим голосом романсы петь, а тех как стало коробить да об пол хлобыстать! Назарий Парменыч велел матросам покамесь выйти. Генералам приказ: "Утихнуть!" Они кое-как обуздали себя, и он им: "Ну что? Хотите? Идите и думайте, за кем шлейф-то носить". Презирал он их за подхалимаж. Песня-то известная: "Царь наш -- немец русский, слуги все -- жандармы..." И царь -- немец, и вокруг него -- немцы, и русский мужик обязан немцу-колонисту дом строить. А генералы трепещут перед царем. Ну не противно? Назарий Парменыч вскоре и сказал: "На ком из них пятна грязи нет, то потому, что на черном грязи не видно. Белые генералы!" И решил -- пусть лучше у Ленина будет власть. Он, понятное дело, постов не соблюдал и не станет, но уж страна от поста не отстанет. Поститься ей не перепоститься! Дак и вались оно к тому в полную лихость... И пришла новая власть -- лиха некуда класть. Мы -- ничего, благодарны, конечно. Лихо без места -- чужая невеста, за то и спасибо, что не твоя. А то: невесту тебе лиху -- обряди ее ты, а в постель она в иху! Сам Назарий Парменыч, при лихом-то размахе, не с прибытком -- сожгли усадьбу. Но он на это не смотрит. "Ну да, лишенец! а сколь воспитанниц я лишил невежества? И так же и могу: попадись только мне -- в невежестве нетронутая". Ленину передали -- и он двумя руками за каждый его подсказ! Доверие! И как не доверять тому, кто на доверчивости собаку съел? Честность-то в цене, а кто еще столько честных взял? Брал от нашей местности, нам и утрафил -- через три буквы, первая "х". Как узнал про нашу бесхлебицу, так и назвал рыбицу. Она хоть и не белая, но серебрится, и морозец, по серебру мастер, сбережет ее до наших мест от океана. Никто у нас не дивится на приветственный плакат: "Быть здоровым, сильным, смелым хочет каждый человек. И ему поможет в этом рыба серебристый хек!" Всем привычны эти известные ленинские слова, которые отчего -- на всяком видном месте? Оттого, что Назарий Парменыч подсказал Ильичу. На "х" называется, в три буквы вмещается -- народ им спасается. По шестьдесят копеек кило -- с головкой, в свежемороженом виде. По девяносто копеек -- без головки: это уже на любителей. Есть и такие -- берут. Интерес и польза, что держится долго в твердом состоянии. Когда вроде и не до жареного -- обеспечит жарку! На котлетку вовсю идет. Кто умеет -- и бутерброд получается. Так и как же было не позавидовать? Оно вышло наружу еще в кончину Ленина. Оппозиция, дележка власти, горлохватство. К Назарию Парменычу чуть не с кухонными ножами лезут. Все валят на человека -- от хера до хека! И он, чтоб зря не оправдываться, ни к кому не примыкать, решил вроде б удалиться нормальным образом. Как Ленину придали потустороннюю сохранность -- те же профессора и с ним то же самое... Но при полной секретности. К нам его привезли в окружении тайны. Партейная женщина, пожилая, возглавляла перевозку. Папиросы курила, а глядела-то все искоса. Кого отчитывает или указует -- голову к нему не повернет. Одного человека, так-то вот, даже без кивка, велела отправить... Больше и не видали его никогда. Она безотлучно при упаковке: груз в строго закрытом виде. Вокруг гэпэушники в демисезонках: клетчатые -- клеточка в клеточку. Наганы у них, самовзводы; тоже и браунинги прямого боя, второй номер. В карманах их держат, не выпуская из руки, и глядят нехорошо. Злобность. На кого глянут -- так вроде хотят из него ребра повытаскать. Багаж было в музей краеведческий, а там крыша течет. Ну, пока ремонт -- поставили в нарсуде. Позади зала есть комната, где совещаются судьи: тут установили. А людей на это время стали судить во дворце культуры. ГПУ около упаковки -- в пересменку. Постоянно -- не мене семи рыл; палец -- на спусковой собачке. Женщина-руководитель подойдет посмотрит: палец не убран? Нет. Ей туда, в комнату, и питание носили. Макароны по-флотски, с молотым мясом отварным; хлеб с горчицей и молочный суп. Еще чаю горячего много пила, вприкуску с халвой. Проходят две недели, три...А тут по всей торговой сети -- переучет, ревизия. Инвентаризация к тому же... Ну и решили не избегать проверки груза. Открыли -- в секрете, конечно. Комиссия, все как положено: распаковали -- а там ничего. Пусто! Никакого Назария Парменыча! Над чем профессора старались -- и следка этого нет. Главный в комиссии, председатель, - плюх в обморок! Один ревизор с ума спятил: сел на пол, коленки руками в обхват и башку к ним прижал. Его хотят поднять, а рук не разомкнешь. Окостенел и все! Так, сиднем, потом и расстреляли. Но раньше особист прилетел из Москвы самолетом и ту женщину расстрелял. Прошляпила недопустимость! Отправили ее от нас, уже расстрелянную, в товарном вагоне, под конвоем с овчарками. А тех, в демисезонках, отдали нашим местным безопасникам. Они их того-сего: подрали. Глазенапы вырвали у них. Упокоили отбиваловкой. В ту пору у нас уже случай вязался за случаем. По окрестностям. В одном дворе -- никого, окромя хозяев, и вдруг кто-то как чихнет! Чох такой, что козел от испуга и кинься -- на закрытые ворота. В расшибку! А в суходольном лесу стали видать -- кто-то погуливает по ночам вроде как со светом: фонарь не фонарь. Гуляет и похохатывает. Одна женщина ходила за Илек к поселковым: взаймы взять. В зиму-де свинью зарежем -- отдам. В раймаг завернула тоже, за соленым. Домой воротилась и свекрови напрямки: "Я сейчас в суземке пожила с самим!" - "С каким самим, желательно знать?" - "С Гулеваном, старая ты матюгальница!" - да селедку хвостом впихни свекрови в рот. Соседки, вторая-третья, тут же прознали: кто, мол, по степи стал гулеванить, а?.. Девчушки в поле колоски собирали -- прибегли домой. И бригадир прибежал. Все и рассказывают: шел человек по меже, играл на баяне. Глядят, а он без порток! Срам весь как есть оголенный. Играет и поет: Ехал на ярмарку Ванька-холуй, За две копейки показывал ... То-то и поклонись певцу! Понизу -- мужик, а все одно барин, как в бане попарен. От смерти пасомый -- вхож в избу и в хоромы. Стал он лишенец, да не стал кладень, дошел жар до поленниц -- так и зовем: "Дядя!" Цветет советская власть, любознательная -- страсть! -- и едет из Бухары Бухарин. На возврате в Москву: отпускной. В нашем климате окрылился: то ему подай, это. "Недельку, - говорит, - выделю на гостеванье". Куда только нос не сунул... Лебедицы непуганы -- он их и набей номерной дробью. Места у нас тихие-тихие, но телеграфные столбы смоленые: проведено, куда надо. Бухарин в столицу, ему про главное -- ничего. Но начинают шить вредительство, диверсию, отравление народа. Как у них заведено, он на эти обвинения поддает вовстречь. Подмахивает: да, мол, так! А сам: ишь, как присахарило-де ко мне! С чего? Не понимал насчет Назария Парменыча и его лебедиц. А кто понимал -- один вразумляющий человек -- его не привлекало жевать и в рот класть. Лишь бы, мол, Назарий Парменыч понял: по силе-возможности возмещаем обиду -- за поругание сытых, непуганых... Свели Бухарина вниз, а он в мильонный-то раз: вот, наконец, должна открыться перемена! Уж, чай, заслужил, подмахивая! И подает бумажку на имя вразумляющего человека: зачем моя жизнь -- того-сего?.. А кто ему намекнет на лебедушек? Никто -- цветочек драпач, не угадамши плачь! С того Назарию Парменычу, может, и клево, но к воспитанницам все одно недоступно. Так он крепким характером вовсе отклонил себя от девок. Сговаривает замужних на нахальство. Как случись фрик-фрик -- не удержит язык. Вторая, третья прознамши: тихомолком от мужей на телеги и поехали по Илеку, бережком-рощицей грачиной заради умной причины. Едут, едут -- тпру! -- лошадям. Ладони ко рту да в степь: "Гулеван!!!" Он без призыва сильного не виден. Может рядом быть, а только слышишь один дых. Глядишь -- вроде пусто, а здоровье где-то рядом в грудище крепкой играет. Или этак пролетит мимо топотом-вихрецом -- а никого. Ну, а коли зовут на причину да по хотению, не оставит без уважения. Мужики пробовали струнить баб -- куда! У них от гулеванья тело как поменяно. Сила мужичья и молодо обличье. Лицом прежняя, статью -- девка в двадцать лет. Норовом -- волчица. Извозжает мужика до стону-прощенья. Мужьям страданья, а им -- климат и гулеванье! И уж больно большая злость-охотка у баб гулеваных на приятность: ну, вскидчивы-то! ну, забористы! Ровно не крестьянки истомлены, а бездельницы-разгулены. Глаза закроет, а любой рукой словит -- палец, какой надо. Идет оно так и идет: поветрие. Бабоньки что грибки: на них дождь -- они задом в дыбки! Мужики так и сяк: за советом к соседям, в колхоз "Казаки-Ленинцы". Как вы-де на это? будет сочувствие или чего такое? Ленинцы насмеялись им в лицо. Вы, мол, мужики к черствым огрызкам привержены, к постному да сухарям. Сух да не дам! А нам желательно сомятинку в пирожке пеклеванном после Назария Парменыча -- Гулевана. Ну пойми, народ: какие без гулеванья дела? А от кого гулеванье напитает? От тебя объятье черство, сухаристо: от Гулевана -- вино игристо! Коль бодливый в лоске -- не в позор обноски. Вкус у ласаньки простой, да не к месту сухостой. Так и дождик до поры -- даром выстудит пары. Жизнь и есть жизнь: звезда-правда страдальцу мигает, за то ее и ругают. Звезда фонарик приветит -- хоть голый несет, хоть везут в карете. Всех фонариков по степи не перегасишь, а принесли тебе блин маслен -- не ищи, где спечен. Так ли? А мужики -- нет! От блинов не отказамши, зовут всякого вреда на Гулевана, беляши-беляшки -- игрунец в ляжки! К Цыганевичу идут: "Лиши его наследства!" А Цыганевич: "Удумали? Его наследством наш климат стоит! Вам бы блины, яйца есть -- да чтоб не по яйцам честь. Уж коли сыты, не завидуйте -- у кого неприкрыты!" Только он это сказал, а к Гулевану и приклонись -- кто? Жены начальства. Зря ли -- по Илеку вверх иди -- всюду начальство любит на отдых приезжать? Женушки: ку-ки, ну-ки, задницу в брюки, губищи большого пальца толще! крашены -- как из мужика крови насосамшись, а глаза горят -- еще дай! Заборы заборами, а задоры задорами. Как рев отдается-разносится! И по лядам до песков-угорья, и по пойме-уреме. Илек-то, вода, - хорошо передает рев: сорок львиц да сколь слонов. Так же и визг сильно слышим. Хохот. До чего дико зверятся: туда-сюда да обратом -- клади на ухо вату. От ваты -- запрелости, лучше слушать прелести. Говорят: то начальники, мол, распускают себя, разрядку дают. Вон-де сколь навозят им выпивки по утрам. Ну-ну. Только начальники, мужья-то, чего пьют? Коньяк. А на что везется водочка, когда и ром есть двух цветов, и марочное? Мужья насосамши коньяку и уложены на покой-вылежку. На то хлыщут бокалами, чтоб дальнейшее не знать, не слыхать. А жены к Гулевану -- кнута бы им хорошего! Сорок львиц егозливых палки ждут колотливой. А заместо слонов -- малый бык, грозен рев. Вот кого водочкой потчуют жены-то -- допрежь как львицами встать, уловчиться вспять. С жен пошло, а промеж мужей поехало... Власть коли и спит, не сопит: поди насыть ее аппетит. И гулеванье-то нужно, и строгость. Порознь оно бывает у многих, но чтоб полезно слимши: у Назария Парменыча проси... Часов в пять утра над Илеком как дым сырой. Часовые откель ни возьмись, по чагурам. К осокорнику машина съедет. Кому случись увидеть: пеньком замрет. Упаси -- заметят! И ровно никто мимо часовых не проходил, а вдруг -- бык малый средь осокорей, тальника. Спереди -- бык лобастый, сзади -- осел крупастый; до холки осел как бы. По виду -- двужильный. Глаза: с ума съедешь, до чего умные! Из машины, гляди, выходят. Вышли и к нему. Просят... Ни словца не прослышишь, ни звука. После и машина не загудит, а нет ее -- и все. И часовых как не было. Ни человечьего, ни ослиного следка не отыщешь. Или тем более колейки от шин. А место топкое! Синица на ил сядет -- и то следок... Следов нет, а сколь видело-то! Особенно в войну часто видали машину на уреме. Секретно просилось, а Назарий Парменыч давал. И кто просил? Абы с кем вторым или третьим Назарий Парменыч не станет говорить. Хотя бы по климату разговор. Климат -- погода, а по погоде -- авиация. Кто ее больно способно любил-возносил?.. Кто авиапарады зрил, ус крутил? Ради него давалась погода лучше, чем врагу... А как в космос посылать -- был Хрущев у нас. Сколь нагнал часовых, а две деревни его видели. И не столь он слушал Назария Парменыча, сколь говорил чего-то, толковал. С того космос и забирает -- продуктов не стало. Да... Тогда-то лишь и был оставлен след. Един-единый-то раз. В сердцах, поди, Гулеван допустил. Бычья лепеха, а возле -- ослиное яблоко паровое. Как ездили к Назарию Парменычу даже и при культе, власть сделала съезд с актюбинского шоссе. Насыпан бугорок, положена плитка: "Легендарный комбриг-два". А для народа у него свои места условлены: где -- кустки, сурепица, где -- ямка. Почитай, давно прием идет. Жалобу папироской свернул -- подсунулась. Поди проверь: забрана! И уж и строг на притеснителя! Смастрячит им козью ножку -- уголька в плошку. Будут им вкрячник-цветок да навздрючь-копытце -- по межеулку уголек взъездился умыться. Ох, и заделает жулью в ноздри едрит, черен гвоздиком прибит! Пояснения белопопица -- ромашка; она же: белинница, белюшка, белоголовник, иванов цвет, поповник, солнечник бульдюжина -- от "бульдюга": дубинка с шишкой на конце или с наглухо приделанной гирькой; (перен.) -- фаллос буркалы -- глаза; глаза навыкате, выпученные глаза вкрячить -- всадить драпач -- чертополох: колючее растение с малиновыми, своеобразной красоты цветками; оно же -- репей, татарник драченые -- оголенные, лишенные кожи и сала, обскобленные елок -- заросшая рытвина, впадина, канавка; (перен.) -- влагалище забубенный -- бесшабашный, разгульный, распутный, буйный, удалой и беззаботный; (перен.) -- половой член заячий огурчик -- ирис: травянистое растение с крупными мечевидными листьями, с цветками многообразной окраски и изысканного аромата; по-народному: бубенчики, касатики, косички, лепешники, пивники, пикульники, сазаны зев-губень (здесь) -- женский половой орган зевок (перен.) -- влагалище кладень (здесь) -- кладеный, холощеный; скопец колготиться -- беспокоиться, суетиться куневата красавка -- растение семейства пасленовых; оно же -- белоболотница, белоцветка, болотная красавица ласанька (здесь) -- охотница до ласки, нежности, привета; (перен.) -- влагалище лубетка -- физиономия луп-залучница -- водосбор: растение, цветки которого имеют самую разнообразную окраску и запрокинуты вверх; в народе именуется: кавалерский цвет, павлиньи очки ляда -- лесок по болоту маковина (здесь) -- конфета из мака с сахаром или с медом; (перен.) -- пенис махотка -- тряпица, обрывок старой материи медуница -- травянистое растение с мелкими душистыми цветками; оно же -- белостойка, коньба, подорешина межеулок -- проулок, переулок; (перен.) -- промежность навздрючь-копытце (здесь) -- цветок мака; (перен.) -- влагалище (от "вздрючить" - сексуально овладеть) напарьник -- колокольчик; народные названия: болоболки, звонцы, котелки, чеботочки напестик-вкрячница -- ландыш; в народе зовется: белые колокольчики, виновник, воронец, лесной язык ноготки -- календула: травянистое растение семейства сложноцветных с оранжево-желтыми цветками оголовок -- утолщенная верхняя часть столба; концевая часть сваи, трубы; (перен.) -- головка пениса оляпка -- небольшая птица семейства воробьиных, с короткими крыльями, обитающая по берегам рек и умеющая нырять и ходить под водой пеклеванный -- хлеб, выпеченный из мелко размолотой и просеянной муки, преимущественно ржаной посошок (перен.) -- пенис приветень (от "привечать", ласково принимать) -- женский половой орган при культе -- при сталинизме, времени культа личности Сталина прищур (перен.) -- щель женского полового органа суземок -- от "сузем": глухой, сплошной, дремучий лес сурепица -- сорное полевое травянистое растение с желтыми цветками суходольный лес -- лес, растущий в местах, увлажняемых только дождями и весенней талой водой теплюша (здесь) -- половой член толкун (здесь) -- фаллос урема -- лиственный лес и кусты, растущие в пойме реки и затопляемые в половодье утрафить -- угодить фонарик (перен.) -- купальница: растение с ярко-желтыми цветами, похожими на чашечки; по-народному также: воловье око, запонка, куриная слепота, полденышек чагур -- песчаный бугор черлок -- василек: растение семейства сложноцветных, встречающееся преимущественно среди посевов озимых хлебов; зовется: блаватка, волошки, лоскутница, синюха Буколический сказ "Степовой Гулеван" следует шестым, после сказа "Сладка палочка", в книге "Русский эротический сказ" (Бендеры, "Полиграфист", 1993, ISBN 5-88568-090-6). Игорь Гергенредер. Форсистая Полинька По разлуке с отцом прозвали сына - Разлучонский. Кто отец - может, где и не знают, но только не в нашем краю. Появись возле села Защекино: ну, хоть под видом грибника. Тут какая-нибудь бабеночка тебе и скажет: "Ай, гляди, душа разврата! За Полиньку отрежет тебе Разлучонский страдальца!" И понесет говорливая небылицы. Как, мол, голенькая Полинька становится меж двух голых мужиков: один от нее по правую ручку, второй - по левую. Она их берет за стоячие, и все трое в момент прыгают через натянутую веревку. Она натянута не перед ними, а назади, и они - хопц! - дают прыжок назад. Ну, и какая же это правда, когда все навыверт? Вперед дается прыжок, а не наоборот вовсе. Веревка протянута прямо перед Полинькой и двумя мужиками. А напротив, за веревкой, третий голый стоит - всем видом к красивой. Она двоих держит за рычаги, глядит, как торчит кверху у третьего. Расставит ножки: видишь, мол, елок под темной порослью? Да как вскричит: "Ах! Ах! Захотелося елку - шлет привет он елдаку!" Тотчас мужик отогнет хер пальцами книзу - вроде курок оттянет - и отпустит. Залупа - чипц! - о живот. Тут-то и прыг Полинька и двое через веревку. Краса голая оставит их рычаги на время и ручку под третий: яйца в горсть, залупа ввысь! Зевом сахарным садись! Мужик: "Пожалуйте. Только просим прощеньица, что мы голей голи". А она: "Въезжай без пароли! В чести не наряд, а размер в аккурат". И приступают, чтоб не скучали ладонь по хлопку, пупок по пупку. Те два тоже даром не смотрят, каждого ждет свое участие. А сколько люди сраму приврут про это! Плеваться надоест. Как только не клевещут на Полиньку и Разлучонского. И хоть кто указал бы поименно: такому-то они намазали хер горчицей. Шиш укажут в носовом платочке. Не подтверждено ни про горчицу, ни про отрезание, но валят на Разлучонского: от него-де у нас такое изгальство над стыдом! Чего не было ни в Колтубановке, ни в Бабаках - теперь иди и наблюдай. Пожилой человек может держать своего в горсти и сказать женщине: "Хотите семечек?" Хорошо, но кто постарее, знают, от кого это и подобное стало в ходу. Приезжал к нам в белых перчатках из кожи - первосортной дороже. И на Уметном разъезде его навидались, и на станции Приделочной. Сообразили, чья личность на портретах. Эта самая, мол, голова с бородой и носит корону. Не кто, как государь-миротворец наведывается в наши просторы. Себя он велел считать за ученого из астрономов. Езжу, дескать, - с горы Крутышки звезды просматривать. Поселялся в поместье, откудова тогда сады тянулись почти до горы. Пойдет в ту сторону да свернет на пчельник. Яблони стояли кругом, там-сям трава поднималась; чистота. Над колодами - гуд гудом от пчел, у летков роятся-золотятся. Пасечник в лаптях выбежит: так и упал бы в ноги гостю. А тот запретил. "Я для вас, - наказывал всем нашим, - обыкновенно Александр Александрович". Ну, и соблюдалось. Согнется пасечник до земли: "Здравия вам и радости, Лексан Лексаныч!" Дочку зовет. А ее звать не надо, она уж тут - клонится, цветочки для гостя собирает-крутится, сверкает икрами. Он гладь-погладь бороду; усмешечка. Идут он и она в дом. Встанут друг перед другом, напрямки глядят друг дружке в глаза и раздеваются неспешно в молчании. Оголятся целиком: ни лоскутка, ни нитки, полная наглядность всего. Она с привздохом: "Ох, Лексан Лексаныч, не томите!" У него набряк и лениво вздымается. Александрыч ладонью его поддерживает и поясняет, вроде как оно для девоньки впервой: "Это гусь-гусек молодой. Вишь, вытянул шею - наклеваться хочет до сытости, до отрыжки. Но не время еще кормить его". Оба наденут на открытые тела балахоны: свободные, из льняного полотна. За руки взямшись, выходят из дома под солнечный жар. А как раз та пора, когда в бору цветут богун, толокнянка, медвежьи ушки - летят пчелы добывать с них. Пасечник у крыльца кланяется: "Лексан Лексаныч! Само солнышко для нас не столь дорого, как вы!" А тот: "Не дозволишь потрудиться?" Какой будет ответ, известно. Не раз уже делалось, и пасечник хоть и в лаптях, да не лапоть. Знает, каким слушать ухом и царя и нечистого духа. Согнулся, позыркивает из-под бровей, а рубаха открыла грудь бурую - как бани не видала. "Вашим трудом лишь и живем!" - и приносит чурбаны, пустые внутри. Середка была гнилая, и ее всю выдолбили. Гость берет два этих дупляка на плечи, третий дочь пасечника несет. Отойдут в бор, да где кустарник цветет, повесят на сучья. Александрыч: "Зачем пчеле далеко летать? Пусть и тут заведется". А девушка на него во все глаза: как в конце поста глядят на пышки с маслом. "Ах, до чего вы простой и честный житель! Работа вам - счастье, и последнее отдадите богомольцу!" У него прихоть - таким представать, и от услады он чуть не облизнется. Сгребет ее - и щупать! Она повизгивает, тесней льнет, а он вопрос задает: "Ты не лукавишь?" - "Какое - лукавить, когда мне б навести да вправить!" Александрыч: "Го-го-го-о!!!" - разгогочется басом. Возьмутся за руки и во всю прыть к пчельнику. От бега белые балахоны раздуются: два паруса летят. А под яблонями у колод теперь развернут ковер, на него постелены перины. Тут же на травке - поднос, на нем два заварочных чайника. Оба из наилучшего фарфора, но в них не чай, а свежий мед. Приспевшие из бора скинут балахоны, Александрыч пальцем на чайники: "Еще два гусика-гуська! Только носы короче". Девушка на перину скок, уселась, смехом залилась: "Короче! короче! - и смотрит на третьего гуська. - Вот где гусик носат - табакерочке рад!" - ножки вразъем - показывает ее, ладошками грудки поглаживает. Александрыч вмиг рядом сел. Возьмет чайник, пососет из носика мед - ей дает. Она пососала, другой чайник взяла, подносит к его рту. Потом целуются медовыми губами. Она, счастьем опалена, как примется носы чмокать-сосать! На третьем гуське особливо задержится... Но могут и по-иному начать. Сядут напротив друг друга, он торчащим шевельнет: "Гусь-дубов-оголовок на долбежку ловок!" - "Не сразу", - она задом к нему повернись, окорочками подрагивает: "Зырь на балабончики до слезы на кончике!" Он: "Жмурюсь - нет сладу терпеть! Разболелся-болит!" - "И моя огнем горит! Ай, замучил аппетит!" - ответит ему, тут он и вправит: "В межеулке елок - в нем увязнул ходок. Тяну напопятно, а он обратно!" Займутся размашисто. Солнце во всю щедрость рассиялось, пчелы по колодам ползут, к леткам и от летков летят: воздух - одно гуденье. Но никакая пчела голых тел не тронет. Хотя оба привлекают и беспокоят потным духом и горячей работой: туда-сюда, туда-сюда друг с дружкой. Однако пчелы к ним добры. За это Александрыч уважал себя - выше всех пределов гордости. Вот, мол, какое у меня влияние: тыщи жал могут вонзиться, а я без опаски - и ни единое не кольнет! Чтобы убеждаться в своем авторитете, он и выбрал пчельник для скромного рая. Гордился, а другой человек тишком смеялся. Пасечник. Было ему родственно то, что называют у нас некошной силой. Через нее делал. Так наворожит - не только пчела не ужалит, хоть подмышкой держи ее, - а коли надо, волчица придет из лесу: за курицу яйца высиживать. Оттого ему перед царем теряться, что мухомор обходить. Царские вкусы вызнал и заполучил миротворца в силки. Холил его самомнение, как умный едок овечку. Ца