нулась, плечи вздрагивали от плача. У Байбарина тонко, переливчато зазвенело в ушах - подскочило кровяное давление. Он сидел на овчине у очага, смотрел на свои ладони и не вытер побежавшую по щеке слезу. Душила ненависть к бандитам, изводило сознание своей беспомощности. Спросил башкира: - Кто грабил... у них шашки были? - Рус грабил! Шашка - нет. Ружье был. У всех был ружье. Морда черный был. Сажа. "Не казаки! Казак без шашки не поедет, - отметил про себя Прокл Петрович. - И не станет сажей мазаться: прикроет низ лица платком". Степа, понимая его мысли, сказал: - Переселенцы делают! Распоясались мужики. Сколько их пришло с войны с оружием! Сладко зевнул и лег спать, завернувшись в тулуп, раздался могучий храп. Прокл Петрович думал - волнение не даст уснуть. Но тоже провалился в сон как в смерть. Когда наутро собрались ехать, Байбарин сказал хозяину, что оставляет ему лошадь из запасных и корову. Тот долго не понимал, но и когда как будто бы понял - сохранял настороженность, предполагая коварство. Щупал бабки у молодой рослой кобылы, осматривал корову, а Прокл Петрович повторял: - Отгони в лес и там паси, чтобы не отобрали. Старик в немом напряжении глядел вслед уезжающим. Когда ближе к полудню расположились на привал, Степа высказал с завистью: - Коня и корову подарить чужому башкирцу!.. Простите меня за слово, но верно говорят - блаженный вы, Петрович! Байбарин стал горячо говорить о справедливости - разнервничался. Показывал рукой на север, на пологие, а местами крутые холмы - отроги Уральских гор, - показывал на юг, куда уходило широко раскинувшееся поле, поворачивался лицом на восток: - Все это раздолье принадлежало башкирам, они - исконные хозяева этого огромного края! Я читал книги путешественников, да и старики вспоминали - какое невероятное было изобилие зверей, птиц, рыб... Роскошные пастбища, леса: оленей, лосей, косуль, кабанов, белок, лисиц - несметно! Все породы диких гусей, уток, куликов плодились тут и там... На лесистых холмах - пропасть тетеревов, в степи в великом множестве - дрофы, стрепеты, кроншнепы. Табуны башкирские ходили - взглядом не окинуть их. А как понаехали государевы чиновники (каждый второй - немец, - отчего и взялось название "Оренбург"), как полез народ с истощенных расейских земель, как стали хватать да гадить! Нынче поверь-ка, что водилась в здешних речках форель? В лесах нет ни оленя, ни кабана, ни медведя, ни диких пчел, да и сами-то леса посократились изрядно. Сейчас поедем - будет бор. В мою молодость по нему катили целый день. А в прошлом году я был - и часу бором не ехал. И разор дальше идет! Да притом как поступают с башкирами? Работник пытался понять, к чему ведет хозяин. - Насчет разора вы верно... Но по-чудному выражаете: вроде сами вы нерусский. Прокл Петрович махнул рукой: - Уже слыхал я это! Подумай над стихом - я прочту тебе. Его написал о здешних землях русский человек, в старину еще написал: "Край вольных пастырей и паств! Прервут твой век благословенный добытчики чужих богатств. Нахлынут жадными толпами, твое раздолье полюбя, и не узнаешь ты себя под их нечистыми руками! Тук сей земли неистощенной всосут чужие семена, чужие снимут племена их плод, сторицей возвращенный!" - Байбарин с настойчивостью обратился к Степе: - Подумай, кто был здесь чужим в старое время? Переселенцы, что имели денежку на взятки чиновникам: россияне из-под Вязьмы, из-под Калуги, Курска, Твери! Степуган догадался: - Ага-ага! А вы - казацкого рода. Вы - на особицу. Байбарин в досаде издал что-то похожее на рык. - Мои предки - такие же незваные гости здесь! На мне - те же грехи! Работник аж крякнул: не подозревал в хозяине этой страстишки - "представляться", валять дурака. 15 Спустя два дня беглецы достигли местности, куда уже распространялась власть белых повстанцев. Поздним вечером обоз остановился в большой деревне русских переселенцев. Здесь они должны были быть смирными. Байбарин попросился на ночлег к хозяину просторного, под железной крышей, дома. Высокий, с какой-то уклончивостью и будто бы апатией в облике поселянин увидел, что перед ним не нищие, и выказал гостеприимство. Его работник-парнишка, поймав выразительный вгляд, распахнул надежные, навек сколоченные ворота. Хозяин велел пустить байбаринскую скотину в стойло. Прокл Петрович, тертый человек, предложил заранее рассчитаться, но поселянин хитро отводил взгляд: - Чай, нас не гонят. Наедите, напьете, животина подкормится - утречком и сосчитаемся. Байбарин вслух, при хозяине, прикинул, какая может быть сумма, и протянул деньги. Мужик с вниманием глянул на царские рубли, но не отступил: - Как так? Я не понимаю! Ничего этого не нужно, - обеими руками отталкивал руку с деньгами, посмеивался. В горнице жена уже поставила на стол бутылку самогона, заткнутую капустной кочерыжкой. Хозяин, усаживая Байбариных, вопросительно зыркнул на Степугана. - С нами сядет! - приказал Прокл Петрович. - Лишь бы как лучше дорогим гостям! - проговорил крестьянин со сладостью, бросил жене: - Щи уже простыли - живо согрей! - и опять улыбнулся Байбарину. - Уж мы знаем, как принять. Взвизгнул поросенок - лежал у печи на сермяжной подстилке. Хозяин пояснил: болен-де, отпаиваем овечьим молоком. Велел бабе позаботиться о поросенке - чугун со щами принес сам. Батрак тем временем слазил в подпол за студнем, сбегал в курятник за яйцами - жарить глазунью с салом. Варвара Тихоновна посетовала, обратясь к хозяину: - Не такие уж мы, землячок, прожорливые. И грех ведь - пост! Он возразил: - Ничего-ничего, какие теперь посты? В дороге, коли выпало угощение - едят от пуза! - Сам не ел, не пил: помогал освободившейся жене обслуживать путников. Степуган накрошил в миску со щами вареное мясо, так что щи едва не перелились через край, хватил стакан самогона и навалился на еду. "И умещается!" - поражался Прокл Петрович, в то время как Степа с неослабным усердием поглощал одно, другое, третье... Изба была щедро протоплена, и гостей прошиб пот. Варвара Тихоновна, довольная, сказала: - Уж как иззяблась в дороге! Теперь лицу тепло, а кости еще только отогреваются. - Попросила прощения, что хочет лечь пораньше. Хозяйка предложила ей спать на печи. Пока Варваре Тихоновне помогали на нее влезть, Степуган захрапел на тулупе. Прокл Петрович присел на лавку, где ему постелили постель. Подошел, держа под мышкой толстую Библию, хозяин, опустился на табуретку. - Вы, сударь, как грамотный и обходительный, то я смею вас по вашему образованию спросить... Вы как казак лишены через красных земли и спасаетесь? Байбарин кивнул, и поселянин, сдерживая чувства, договорил: - Значит, правда отнимают землю у казаков. Прокл Петрович поправил: - Не у казаков отнимают, а у всех мало-мальски состоятельных хозяев! Вот у вас сколько десятин? Мужик с неохотой сказал: - Что обо мне говорить?.. Ну, сыновей я отделил... и осталось у нас на двоих сорок десятин с небольшим. "Насколько убавил?" - подумал Байбарин. - И вы надеетесь, что на вас, двоих едоков, сорок десятин оставят? Хозяин, не веря казаку, пробормотал не без насмешки: - И то назвать - богатое имение: сорок-то десятин!.. - ему хотелось переменить тему, и он раскрыл Библию. - Я все разбираюсь и давно за жизнью слежу по Писанию, - прищурившись, стал читать: - Один овен стоит у реки... с запада шел козел и, приблизившись к овну, рассвирепел на него и поразил овна, поверг его на землю и растоптал его, и не было никого, кто мог бы спасти овна от него. Крестьянин смотрел на Прокла Петровича ясным, уверенным взглядом: - Таковое видение пророка Даниила. Для нас следовает, что овен - это казак. А козел - пахарь, к примеру, как я: пришлец из Орловской губернии. Вот и поймите, чья будет победа! Байбарин старался спрятать волнение: - А про башкир почему не поясняешь?.. как они голодают... Мужик презрительно обронил: - У них зимой от бескормицы лошади, овцы, как мухи, дохнут! И сами башкиры - старики - бывают чуть живы. Прокл Петрович со строгостью сказал: - На месте их пастбищ - чужая пашня! - и попросил Библию. Найдя нужное, прочел: - Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле. Хозяин взял у гостя книгу, въедливо перечитал, лукаво улыбаясь. Думал: "Видать, было у тебя не менее полтыщи десятин. Притеснял голытьбу, батраков голодом морил, а как отобрали землю - Бога вспомнил! Обличения покаянно на самого себя читаешь - авось Бог простит, и вернется земелька". Поутру он потребовал с постояльцев раза в четыре больше, чем, с учетом дороговизны, прикидывал Байбарин. Тот хмыкнул: - Я ожидал - втрое запросишь, а ты похлеще хват! Таких денег не дам! Поселянин не удивился. Глянул на своего батрака, что возле хлева точил вилы, кивнул на закрытые ворота. - Не отопру! Хотите - перелезайте и идите пешком жаловаться вашим. Пущай меня накажут! Но есть и другая власть, за ней - вся Россия! Прокл Петрович поморщился и швырнул деньги, желая как можно скорее уехать. Сколько уж раз пришлось ему испытать это жгучее, тяжелое чувство. Скорый отъезд - средство, которое и в былые времена помогало утишить безысходную душевную тошноту. 16 Надо заметить, Прокл Байбарин вообще был охоч путешествовать. Его детство проходило близ Балтийского моря. С первой поездки, в которую взял его с собой отец, помнится чистая мощеная дорога, могучие частые дубы по сторонам, красивые витые из медных прутьев ворота, громадная красновато-бурая, с белым пятном на ляжке корова, ее набухшее розовое вымя. К отцовским дрожкам подошел дородный господин, обутый в башмаки с желтыми гетрами, одетый так богато и с такими закрученными усами, что мальчик решил - это сам барон, к которому у отца есть дело. Неожиданно господин снял шляпу и почтительно поклонился. То был старший слуга барона... Отец Прокла, по происхождению казак, способный образованный человек, служил в гарнизоне Риги, занимаясь его продовольственным и вещевым обеспечением. Старшего Байбарина снедал страстный интерес к тому, как ведут хозяйство лифляндские землевладельцы, он ненасытно восхищался их плугами, боронами. Негодовал, что в России убеждены, будто "Европа нашим хлебушком жива". - Не хотят и знать, что, к примеру, в Восточной Пруссии с нечерноземных бедных земель берут урожаи прекрасной пшеницы, неслыханные для российского тучного черноземья! Когда отцу приходилось съездить по делам в Россию, он возвращался чуть не в нервном расстройстве: - Отдельные люди стараются, но косность и головотяпство зажимают прогресс. Куда ни глянь - все то же неустройство. Чем дольше живешь, тем гаже становится. Сталкиваясь с очередной "гадостью", Байбарин-старший бывал упрямо-непримирим. В полковом хозяйстве голодных бычков выгнали пастись, не позаботившись сначала сводить их на водопой. Паслись бычки в зарослях отавы, наелись этой грубой травы - и животы у них вспучило. Животные погибли. Их мясо местное начальство велело отправить на солдатскую кухню. Узнав об этом, Байбарин, как и при других подобных случаях, "раздул" дело... Он мешал сослуживцам жить, слывя "чистоплюем", "ходячей занозой", "злостником". В конце концов обзавелся влиятельными врагами, и его вынудили уйти в отставку. Перебравшись с семейством к себе на родину в Оренбург, искал место управляющего у здешних капиталистов. Наружно не набожный, в глубине души продолжал верить в "честный пример" и возможность "хорошего и правильного жизнеустройства". Он вчитывался в Библию, стремясь по-своему уяснить ее образы и притчи (чем подал пример сыну), остро интересовался людьми, которым вера помогала "держаться смысла" среди "неразрешимости явлений". К нему между тем приглядывался, наводил о нем справки богатый купец-старообрядец. Взяв Байбарина на службу, убедился, насколько полезен этот многоопытный, умелый в делах и притом не крадущий человек. Тому, в свою очередь, стали симпатичны "не потерявшие устоев" старообрядцы, он принял их веру. Однажды на Пасху, когда Байбарин выходил с купцом из церкви, тот неожиданно объявил: - За честность дается вам, раб Божий Петр, награда! Хозяин знал о мечте управляющего: накопить денег на покупку имения и устроить образцовое хозяйство. По-видимому, несмотря на все тщание в трудах, тому недостало бы века - заработать необходимую сумму. Но купец помог, и около станицы Изобильной были приобретены тридцать семь десятин земли. Петр Байбарин, будучи уже пожилым, успел поставить в станице дом, как заболел горячкой (ею в обиходе именовали воспаление легких). Подняться ему не довелось. 17 К тому времени жизнь порядком поиспытала Прокла. Он напоминал один из тех "непостижимо неожиданных" характеров, что отчасти запечатлели себя в русской житийной литературе - предоставив богатые возможности вообразить человека, который, пройдя солдатчину, побывав в плену, а нередко и в разбойниках, становился монахом и приступал к жизнеописанию: житию. Размышления о перенесенном обыкновенно соседствуют здесь с описанием детских переживаний, которые (не будь они затаенными) весьма раздражали бы окружающих. Так, Прокл Байбарин с раннего детства был пронзительно жалостлив. Когда резали свинью, убегал куда-нибудь подальше, чтобы не слышать ее визга. Ненавидел охотников. Если представало перед глазами окровавленное убитое животное, обращался к словам Екклесиаста: "Нет у человека преимущества перед скотом, как те умирают, так умирают и эти. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?" Взрослея, стал особенно болезненно таить в себе ранимость, боясь, что его сочтут "немужественным". Из вызова себе ("надрыва" - как стал он об этом думать впоследствии) улизнул, бросив гимназию, в Туркестан и семнадцатилетним волонтером совершил с отрядом генерала Скобелева поход 1875-76 годов на Коканд. Удостоенный медали "За покорение ханства Коканскаго", Байбарин скрыл, что его отец - старообрядец (раскольникам выход в офицеры был заказан) и окончил Оренбургское Казачье училище. Однако, как ни превозмогал он себя, душа не принимала порядков и духа воинской службы. Об участии в походе, когда плодородная Ферганская долина была вытоптана, думалось с отвращением. Нагляделся до мути на заколотых штыками, на зарубленных местных жителей, которые восстали против своего правителя Худояр-хана и претерпели кару от русских. Солдатские лица в их большинстве казались Байбарину добродушными, и его поражало: сколько злобы открывалось в этих людях, стоило им войти в селение нищих дехкан, с каким азартом солдаты, исполняя приказ офицера (зачастую немца русской службы), преследовали и убивали прячущихся - будь то женщины, старики, малые дети... Не находя мира с собой, Байбарин искал пекла: пошел в войска, которые отправлялись штурмовать труднодоступную туркменскую крепость Геок-Тепе. После ее взятия в 1881-м - доказав, что храбрости ему не занимать, - уволился в отставку в чине хорунжего. Отзывчивость на чужое страдание привела его к тому, что он сделался ходоком по делам обиженных ("Открывай уста твои за безгласного", - сказано в Священном Писании). С прошениями, ходатайствами челночил он по присутственным местам, досаждал судьям, стучался в двери к самым высокопоставленным сановникам. В этом занятии перемещался по России, обычно оставаясь в том или ином городе до необоримой неудачи. Она погружала в тягучее состояние расстройства, когда помогала дорога: он переезжал из Перми в Екатеринбург, из Читы в Хабаровск. В такие шаткие периоды постился, не употребляя в пищу ничего, кроме ржаного хлеба. Но с опытом удачи все вернее преобладали - и Проклу Петровичу счастливо чувствовалась осмысленность жизни. Он брал с более-менее имущих умеренное вознаграждение; тем, кто ничего не имел, помогал бесплатно. Заработка хватало, чтобы прилично одеваться. Долговязый, гибкий, с темными горячими глазами, он одержал немало сердечных побед. Солнечным, еще теплым днем осени, когда расцветали астры, Байбарин познакомился на народном гулянии в самарском городском саду с Варварой. Воздушное белоснежное платье, доходившее до щиколоток, делало ее, рослую, еще выше и стройней. Широкополая соломенная шляпа, отделанная палевой лентой, подчеркивала зеленоватый блеск ее глаз. Поверх платья на девице была узкая кружевная блузка, и она тоже очень шла ей. У давнего холостяка стала крепнуть мысль о женитьбе. Родители Варвары были старообрядцы, но не из истовых - многих запретов не соблюдали. Отец девушки, служивший старшим приказчиком у владельца нескольких москательных и скобяных лавок, не пришел в восторг, когда выяснил имущественное положение Байбарина. Дочь, однако, была влюблена в него. Родитель, желавший для нее не такого жениха, не уступал. Тогда Байбарин решился на маневр: взялся похлопотать для владельца лавок по одному запутанному тягомотному делу. Он здорово поусердствовал - тяжба выигралась, после чего произошел разговор хозяина с приказчиком. Отцу Варвары было объяснено: бедность Байбарина проистекает всего лишь от доброты - мало берет! - От тяги к вину нельзя отбиться, а от доброты - можно, - заключил купец. - Станет брать как положено - к моим годам богаче меня будет. Приказчик отметил выражение убежденности на лице богача - и весной Варвара была выдана за Прокла Петровича. В медовый месяц, когда молодожены отправились в путешествие на пароходе по Волге, их нагнала весть о кончине Байбарина-старшего. Тот оставил сыну именьице и наказ: "сделать культурное хозяйство". В последнее время Прокл и сам подумывал "сесть на землю". Он и жена приехали в Изобильную, преисполненные охоты въесться в труд. У Прокла имелись две младшие замужние сестры: одна жила в Саратове, другая в Воронеже. Мать настояла, чтобы отец написал в завещании: сын должен в течение пяти лет выплатить сестрам по трети от той суммы, в какую оцениваются земля, дом и скот. Молодоженам пришлось впрячься в крестьянскую работу, а мысли о технических новшествах отложить - нет на них денег. В муже и жене оказалась заложенной страсть к земле, благодаря своему рвению они стали уважаемой семьей в Изобильной. Прокл Петрович к тому же, когда просили, писал за притесненных жалобы, давал советы, всегда к месту цитировал Священное Писание, чем вселял трепет в старообрядцев. Вскоре в станице прижилась потребность отзываться о нем почтительно. Небольшой чин, в котором он вышел в отставку, получил несвойственное ему значение. "Хорунжий!" - произносилось с той серьезностью, с какой говорят: "Атаман". И, что было неслыханно, любой местный богатей первым снимал шапку перед отставным хорунжим: имея пахоты вчетверо больше, чем он. В несколько изнурительных лет Байбарин рассчитался с сестрами. За это время умерла жившая с ними мать - она непрестанно брюзжала, очень недовольная крестьянским бытом. Варвара Тихоновна родила дочь, а там и сына: росли крепкими. Прокл Петрович сумел выиграть десяток казавшихся бесконечными тяжб, и его, "народного стряпчего" (так писали о нем губернские газеты), принимали в Оренбурге чуть не все влиятельные люди. Он продумывал планы, как преобразовать хозяйство, и часто ездил к передовому хозяину Михаилу Артемьевичу Калинчину. Трудолюбивый, предприимчивый Калинчин был известен гостеприимством и открытостью. Владея поместьем в шестидесяти верстах к западу от Оренбурга, он с четырех тысяч десятин не лучшей земли снимал урожаи, вызывавшие зависть соседей, причем и тех, кто имел более десяти тысяч. Работники Михаила Артемьевича пользовались первоклассным инвентарем, в хозяйстве исправно действовали паровые молотилки, производственный (мельничный) элеватор, построенный по последнему слову западноевропейской техники, локомобиль, приспособленный для выработки электрической энергии. Сам Калинчин умел поработать и за механика, и за бухгалтера. Небольшого роста, но отнюдь не щуплый, он был тщательно выбрит даже в разгар хлебоуборки, когда показывал приехавшему Байбарину очередные усовершенствования: - Нынче у меня и куколеотборники действуют от электричества! - Ну-ка! - моментально вырвалось у гостя, чье нетерпение объяснялось жизненно важной задачей куколеотборников. Если семена куколя, зловредного сорняка, попадут, пусть и в малом количестве, на перемол вместе с зерном, мука окажется отравленной. Поев испеченного из нее хлеба, можно слечь. Хозяин повел Байбарина на элеватор. Гость так и залюбовался: полновесное пухлое зерно рекой шло на очистку; огромные тяжелые блестящие барабаны, медленно вращаясь, выливали в одну сторону поток отборной чистой золотисто-серой ржи, а в другую - иссиня-черную струю куколя. Из-под куколеотборников горячая от всей этой перетряски рожь снова поднималась под самую крышу мельницы, где ее в открытых желобах, в прохладном токе электрических вентиляторов, винты Архимеда двигали к цилиндрическим резервуарам (силосам), куда зерно падало обильным дождем. Калинчин упер в бока боксерские кулаки. - Намедни здесь был - кто, вы думаете? Князь Белосельский-Белозерский! Прокл Петрович заинтересовался: - Я знаю, он командирован в нашу губернию... Разговор происходил в конце июля 1904. Россия увязала в войне с Японией, все государево окружение демонстрировало патриотизм. Князь Белосельский-Белозерский вызвался возглавить комиссию по закупке провианта и фуража для действующей армии. x x x Спустя неделю после поездки к Калинчину хорунжий посетил по делам Оренбург и увидел в дворянском собрании князя: стареющего, с животиком, мужчину - напудренного, с подкрашенными бакенбардами, остриженного под машинку предельно коротко, чтобы сделать незаметным намек на плешь. Его сиятельство, выступив, похвалил дворянство и казачество "за верноподданническое служение на благо Российской империи", а затем, отмечая "добросовестных тружеников губернии", назвал и Михаила Артемьевича Калинчина. Стало известно: комиссия, закупая у него рожь, выделяет ему поощрительную доплату за качество зерна. Вскоре, однако, Прокл Петрович прослышал: другие землевладельцы, что продали зерно невысокого качества, получили из государственной казны ту же самую доплату. Князь Белосельский-Белозерский принял от них взятку. 18 Прокл Петрович примчался к Калинчину. Гостя встретил изжелта-бледный осунувшийся, больной человек. Байбарин едва не воскликнул: "Вы ли это, Михаил Артемьевич?!" В кабинете, плотно закрыв дверь, хозяин излил душу. Все его достижения князь использовал, чтобы обосновать перед комиссией доплату как прогрессивную, государственно мудрую благородную меру поощрения. За этим "благородством" стояло желание жирного куша, какой и хапнул князь с десятков поставщиков. Самое же страшное: многие поставщики решили - коли они дали взятку, об очистке зерна заботиться излишне. Их засоренная куколем рожь была смешана с той отборной, которую продал Калинчин. Он то хватался за голову, то яро обмахивался полотенцем, будто в кабинете стояла духота. - Меня попросту употребили для наживы! Там, в Маньчжурии, солдаты будут массой попадать в лазареты, причина вскроется - среди поставщиков назовут и мое имя... О-о, позор! Байбарин осторожно и вместе с тем требовательно остановил: - Простите, вы о слухах или есть доказательства? Приятель доверительно назвал нескольких лиц: также и тех, кто занимался погрузкой и перевозкой зерна. В голове Прокла Петровича взвихрились мысли. Он взволнованно воззвал к гордости Калинчина: уж не собирается ли тот, богатый, влиятельный человек, сдаться? Помещик разбито ответил: - Вам ли объяснять: что значат мое состояние, местные связи перед положением, именем... - он не стал его повторять. Распалившийся хорунжий воскликнул: - Ничего не предприняв, отдаться панике? Он убедил Калинчина дать ему "полномочия на хлопоты" и, посетив в губернии людей, какие должны были пригодиться, поехал в Петербург. Здесь ходил по приемным, вручал рекомендации, уговаривал, просил... В конце концов, проявив всю свою недюжинную настырность, ходатай добился того, что его провели к коменданту Зимнего дворца. Прокл Петрович красноречиво обрисовал его превосходительству суть дела, особенно упирая на то, "что тысячи русских воинов, идущих на вражеские пули, обречены есть хлеб с отравой", и передал пространную жалобу на князя Белосельского-Белозерского, подкрепленную свидетельствами нескольких мужественных людей. - Ваше превосходительство, можете обещать мне, что эти документы дойдут до государя императора? Речь Байбарина подействовала на коменданта, и он внушительно заверил: бумаги будут доставлены его величеству. Четыре дня ждал Прокл Петрович ответа, жил в номерах на Большой Вульфовой улице, неподалеку от Аптекарского моста. Рано утром раздался требовательный стук в дверь - Байбарин крикнул с постели: - Я раздет! - Так оденьтесь скорее! - повелительно произнес голос за дверью. Спустя пять минут в номер вошли жандармский штаб-офицер в дорогого сукна пальто с золотыми погонами, два ражих жандарма и два господина в партикулярном, одетых у превосходного портного. Штаб-офицер, видный, надменный, лет тридцати с небольшим, спросил резко, зло и презрительно: - Байбарин Прокл, сын Петров? - Он самый. К вашим услугам. - Предъявите все вещи для осмотра. "Стряпчий", в первую минуту немного растерявшийся, запальчиво потребовал: - Где основания, что это не произвол?! Офицер уставился на него вдруг побелевшими бешеными глазами: - Молча-а-ать!!! - обтянутая белой перчаткой рука сжалась в кулак. Два жандарма схватили Байбарина своими ручищами, а один из агентов бесцеремонно обыскал его. Второй принялся рыться в вещах. Прокл Петрович выворачивался как уж, всеми силами пытаясь освободиться: - Я жаловался его величеству императору! От него скрывают, но до него дойдет... Штаб-офицер усмехнулся высокомерно и ненавидяще: - Я исполняю высочайшую волю! И советую быть спокойнее - если не желаете угодить в сумасшедший дом. Слова о "высочайшей воле" подрезали ходатая. Однако он старался, несмотря ни на что, не уронить себя: - Па-а-звольте, ваше имя? Офицер сделал знак, и Байбарина повернули, держа за руки, к стене, притиснули к ней носом. Только после этого хорунжий услышал четко и гордо произнесенное: - Подполковник жандармского корпуса барон фон Траубенберг! У Байбарина забрали, за исключением паспорта, все бумаги и даже письменные принадлежности. Затем ему было сказано: - Сейчас вы отправитесь с нашим служащим на вокзал и незамедлительно покинете Санкт-Петербург! Вам оплачен проезд в вагоне второго класса до станции Тосно, - подполковник протянул железнодорожный билет. Это могло свидетельствовать, что жалоба действительно попала к царю. Прогоняя "народного стряпчего" прочь, государь сопроводил высылку поистине царственным жестом. Обида, возмущение разрывали грудь Байбарина, и он излил это в возгласе: - Почему - Тосно? Что мне делать в Тосно? - Катиться оттуда, куда будет угодно! - с холодным безразличием указал фон Траубенберг. Агент в щегольском костюме, взяв извозчика, проехал с Проклом Петровичем на Московский вокзал. В купе франтоватый господин, усаживаясь, упер в пол дорогую "палку-зонт" (модный, сделанный в виде трости футляр, надевающийся на приспособленный для этого шелковый зонтик), накрыл рукоятку ладонями и принял непроницаемо-скучающее выражение. Байбарин был вынужден притворяться таким же спокойным. По его требованию, помощник кондуктора принес ему билет до Москвы. Господин, выходя в Тосно, сказал вместо прощания: - Советую не задерживаться в Белокаменной. Езжайте домой! В Петербурге, в Москве никогда больше не показывайтесь! 19 Марат показался Юрию в то утро юношески воодушевленным. Предстояла очная ставка Сотскова с Нюшиным. В столовой НКВД завтракая с приятелем, Житоров возбужденно глянул ему в глаза: - Много бы дал, чтобы присутствовать? Но... и ради тебя не могу нарушать. Вакер вяло кивнул, подумав: "Знай, что непременно блеснешь, - нарушил бы". Томясь и подгоняя время, он занялся тем, ради чего его сюда направили: материалом для очерков "Дорогами революционного отряда". Вспоминая героизм Житора и его красногвардейцев, требовалось рассказать, какая, благодаря заботам партии и правительства, благословенная колхозная жизнь расцвела в местах, где восемнадцать лет назад беспощадно столкнулись новое и отжившее старое. x x x Марат многое связывал с этим днем. От избытка трепетного огня он едва не вскочил из-за стола, когда к нему, в специально предназначенный для допросов кабинет, привели Нюшина. Видать, в свое время это был казак большого здоровья, "дядя, что надо". Но сейчас Житоров отметил: исхудавшее лицо с землистым оттенком, глаза заморенно запали. - Пра-а-шу садиться! - проговорил ехидно, натянуто-звенящим от нетерпения голосом. Казак сел на табуретку, положив тяжелые руки на колени, тягостно смотря в пол. На остриженном под "нулевку" черепе белели два шрама: вероятно, следы клинка. - Расскажите, как вы решили вернуться на родину! Нюшин не поднял глаз: - Много раз рассказывал, гражданин начальник. Все у ваших записано. - Голос захирел в покорности. - А вы лично мне расскажите. Уж уважьте! - Марат подчеркнуто говорил "вы", играя издевательски-любезной интонацией. Арестованный сказал с тоской: - Никому не дай Бог по чужбинам странничать, быть бездомным и для людей чужим. Всяко натерпелся. Конечно, мечтал про родину, думал... А тут ваши послы сагитировали, обещали... - Дальше пока не будем! - прервал Житоров. - Остановимся на ваших словах, что всегда вы желали на родину. Было? - А как иначе? - Тогда почему вы на родине, в станице Изобильной, носа не показали, а хотели затеряться в Ташкенте? Нюшин не глядел на начальника. Молчал. - Боялись?! - в крике выразилась высшая степень злорадства. Пригнув придавленно голову, арестованный стал объяснять: - Мать умерла еще в германскую войну, отца убили ваши в девятнадцатом... Два брата были со мной у Дутова - убиты в боях. К кому мне ехать-то в Изобильную? - У вас сестра имеется, - напомнил Марат; он не сказал, что сестра Савелия и ее "кулацкая" семья были отправлены в тридцать первом году к низовьям реки Лены. Нюшин ответил со старанием передать искренность: сестра, по его предположению, должна быть замужем за советским; зачем же ему, бывшему белогвардейцу, бросать на нее тень своим появлением? Житоров подпустил в крик бешенство нападения: - Не вра-а-ть!!! Ты боялся - в Изобильной тебе припомнят эпизод... как ты, вместе с другими, предательски напал на отряд Житора! Внезапно арестант тоже закричал, и неожиданно громко: - Не участник я ни сном, ни духом! Марат едко рассмеялся. - Сотсков Аристарх повинился, все нам раскрыл. О тебе - тоже! Казак был обреченно нем. Наконец медленно, будто в сомнении - говорить или нет, - произнес: - Обо мне он может одно сказать: оно вам и так известно. Да, был я у Дутова, воевал с вашими. Житоров отрицательно помотал головой: - Нет-нет, не это! Сотсков раскрыл, как ваша банда тайно готовилась напасть на отряд... как ты добивал раненых... - Не было этого! - теперь Нюшин смотрел противнику в глаза. - Зазря на пушку берете. Тот, сидя, с необычайной быстротой пристукивал сапогом по полу. - Чернуху налил на тебя?! - и как бы изумленно выпучил глаза. - Значит... - продолжил в остром волнении, словно ухватывая догадку, - сам он был среди напавших? Убивал?! Что же ты молчишь о нем - могилу себе роешь? Чтобы его спасти? Арестант как-то весь потемнел. - Зря вы, гражданин начальник. То, что про Сотскова сказали, я про него не знаю! Марат, жгуче подброшенный порывом, взлетел с места: - Шаликин! Лейтенант Шаликин и двое конвоиров ввели в кабинет Сотскова. Тот, сделав два шага, увидел земляка и оцепенело остановился. Нюшин смиренно произнес: - Вот, привел Бог свидеться. Аристарх ответил опустошенно: - Здравствуй, Савелий. Помоги нам Бог! Сотскова толкнули в спину: - Ну-ну-у!! На середину кабинета передвинули стоявший у окна небольшой стол. Арестантам было приказано сесть за него друг против друга. У каждого за спиной встал чекист. Житоров подошел сбоку к Нюшину, а руку протянул к лицу Сотскова, защемил у того нижнюю губу большим и указательным пальцами. Аристарх не шелохнулся. - Что же ты мою руку не отведешь? - Марат улыбался улыбкой неумолимо-лютого вдохновения и, не выпуская губу арестанта, повернув лицо к Нюшину, прошептал одержимо-убеждающе: - Гляди! Он говорит, ты причастен к гибели отряда. Сотсков пытался возражать - его тянули и дергали за губу. Он, не смея с силой схватить, взял обеими руками руку чекиста, однако тренированные железные пальцы не разжимались. Будто из-под спуда вырвался мучительно-упрекающий голос Нюшина: - Пустите его, гражданин начальник, пусть он мне в лицо скажет! - Скажи! Скажи ему! - Житоров, выпустив губу Сотскова, без взмаха ударил его кулаком по носу. Скрежетнувший болью вскрик, казалось, родился где-то рядом с человеком, что залился кровью помертвело-беззвучно. Кровь бежала из носа, струилась изо рта: нижняя губа полуотодранно отвисала страшным комком. Сплевывая, не утираясь, Аристарх одеревенело, не двигая ртом, выговорил: - Нет ни одного мово слова... против тебя, Савелий. Марат, клоня торс вперед, бросил над столом руку - в правое подглазье Сотскову. Конвоир у того за спиной не дал ему упасть, схватил за уши. Избитый прохрипел Нюшину: - Показываю лишь правду: в Буранной ты был! Житоров метнулся к своему столу, рванул дверцу тумбы, выхватил стальную трубку, на которую был натянут резиновый шланг. - Выручаешь подельника? Заботишься? - плеснул глумливой злобой в окровавленного. - Так пусть будет ему хорошо-оо! - повернулся к Нюшину, сплеча рубнул его трубкой по скуле. Казак качнулся в сторону и усидел на табуретке. Марат странно, словно собираясь что-то съесть, приоткрыл рот, на побелевших щеках резко выделились розовые пятна. Савелий не пытался прикрыть голову руками - после пятого или шестого удара повалился боком на пол. Житоров самозабвенно наотмашь бил и бил его трубкой... 20 Вечером у начальника не нашлось времени встретиться с Вакером. Тот, втуне призывая сон в номере гостиницы, изнемогал от любопытства. Утром был занят сам, а когда пришел обедать в столовую НКВД, куда его пустили "как своего", Житоров не показался. За одним столом с гостем обедал оперативник из тех, с кем ездили в колхоз "Изобильный". Вакера неприятно сосало: тот видел, как ему влепили пощечину. Казалось, чекист посматривает не без презрения. Юрия развлекло появление давешнего ветхого старца с бидончиком. Чекисты принялись с живостью затейников подтрунивать над ним. - Ты свою Устинью маленько мнешь? Старик, очевидно, не понимая, кивал, покашливал. Молодой типчик сказал ему в ухо: - А девку потрогал бы? Кругом захохотали в удовольствии здоровья и силы. Дед бормотал какую-то невнятицу. Раздатчица отрезала ему хлеба, положила сверху шницель. Старик трясущимися руками протянул бидончик, иссеченное морщинами лицо тронулось радостью от слов женщины: - Сегодня у нас флотский борщ! Вакер нашел: в борщ не мешало бы добавить перца - пресноват, что непростительно для учреждения, в чьих стенах его готовили. Допив какао, он отправился в киоск за газетами. Под ногами позванивал ледок, и следовало скорее ожидать снега, чем дождя. Купив "Правду", "Известия" и пару местных газет, Юрий приметил: от здания НКВД удаляется старческая фигура в шинели. Вакеру, щедро наделенному любознательностью, не захотелось терять деда из поля зрения. Наверно, он живет где-то поблизости? Однако тот брел и брел все дальше... Юрий пару раз едва не бросил его, но мешал вопрос: что связывает это существо с грозным НКВД? Шатко ступающая фигура достигла кладбища. Пройдя старую его часть, где там и сям, на месте богатых каменных памятников, валялись кучи мусора, человек в шинели приблизился к забору. В нем оказалась калитка, старик скрылся за ней. Переждав немного, Вакер прошел в нее. Старец брел узкой тропкой, что убегала вдаль, петляя среди обширных по площади углублений. Вскоре Юрий поравнялся с одним из этих четырехугольников размерами примерно двадцать шагов на десять. "Братскую могилу не засыпали как следует!" - клюнула догадка. Он увидел впереди людей с лопатами. "Еще одну копают..." Вдали протянулась линия забора, за нею темнел лесной массив. Поодаль от могильщиков застыло несколько фигурок; журналист почувствовал - эти люди смотрят на него. Вдруг он заметил двух несущихся в сжато-молчаливом бешенстве овчарок - его чуть не кинуло бежать что есть духу назад, к калитке... мозг подсказал: собаки настигнут раньше. Пистолет (Марат возвратил его после поездки) от греха подальше был засунут на дно чемодана, и сейчас Вакер смертельно обессилел в ужасе. Первой к нему мчалась овчарка с черными лбом, спиной и с песочной грудью. Он не помня себя прижал руки в перчатках к паху: - А-а-ааа!!! Издали донеслись голоса: окликали собак. Если окрики и повлияли, то лишь отчасти. Пес рванул клыками полу реглана и, оказавшись за спиной человека, остервенело взрычал. Вторая овчарка в шаге от Вакера (он уже видел, как она прыгнула и сейчас вцепится в горло) припала к земле, не прыгнув, беснуясь в хрипатом захлебистом лае. Подходили люди - без энтузиазма урезонивали собак. Мужчина в демисезонном пальто, в галифе, в сапогах угрожающе спросил Юрия: - Что ищете? - Уберите ваших зверюг... Я журналист из Москвы! Меня чуть не разорвали... - Документы! - обрезал мужчина. Удостоверение едва не выпало из дрожащей руки Вакера. Его повели к видневшемуся забору. Овчарок взяли на поводки, но они не переставали рваться к нему, он то и дело нервно отскакивал. Улучив момент, обратился к человеку в галифе: - Видите ли, я лично знаком с товарищем Житоровым, с Маратом Зиновьевичем... Мужчина ковырнул его взглядом. Журналист постарался улыбнуться по-свойски: - Марат Зиновьевич не похвалит, что меня волкодавами травят... Ответа не последовало. Вышли за забор. Юрий увидел справа косенькую сколоченную из горбылей будку, над асбестовой трубой курился дымок. Дверь будки отпирал дед в шинели, к этому времени добравшийся сюда. Слева подальше десятка три рабочих в черных бушлатах спиливали сосны, расчищая площадку. На воз, запряженный неказистой лошадкой, грузили обрубленные сучья. Тарахтел мотором полуторатонный грузовичок. Рядом стоял "черный ворон". Люди, что задержали журналиста, отошли к машине, уведя, на радость ему, собак. Он понимал, что пока еще не отпущен восвояси. Привлекая к себе внимание, помахал рукой и, крикнув: - Я погреюсь! - направился к будке. Знакомая фигура склонилась возле печурки, в которой догорали угли. Старец положил на них пару чурок и только тогда повернулся к вошедшему. Тот сказал с деланной приподнятостью: - Вот, дорогой товарищ, зашел к вам в тепло! - глядя на деда, гость чувствовал, что почти оправился от передряги: сейчас он расколет "загадочную личность". Старик уселся на самодельную скамейку; напротив стояла такая же. Поперхав, проговорил надтреснутым голосом: - Чего... в ногах правды нет. Юрий понял, что его пригласили сесть. - Спасибо, товарищ! А и разбаловался народ! средь бела дня бревна воруют? Нагнали оперов с волкодавами! Что ж ты сам-то плохо сторожишь? - говоря, заметил: глаза деда в мешках и складках не потеряли живости. Старик сказал одобрительно: - Хорошее на тебе пальто! Кожа свиная? - Верблюжья! - Вакер с сожалением смотрел на полу: в ней зияли отверстия от клыков пса. Подумалось - а у собеседника-то, вопреки дряхлому виду, мозги еще не сгнили. Тот молчал, и гость повторил шутливо: отчего же эдакий матерый, закаленный зверолов сторожит никудышно? Не слышишь, понятно... В голове Юрия билось: "Расстреливают пачками, поди, ежесуточно! Зарывать не успевают. А этот отгоняет от мертвецов бродячих собак - чтобы человечьи обглоданные руки на дороге не валялись". Гость попробовал окольный подходец: - Кто ж, когда тебя не было, печку топил? На этот вопрос дед отвечал охотно: - Устя, баба моя! Придет, затопит - и ушла на жизнь добывать! Молодая, быстрая. Я ей грю: ешь, чего надо жевать, а хлебово мне оставляй. На что тебе жидкость? Она - не-е! весь приварок съедает. Журналист нашел занимательными и слова "молодая, быстрая", и всю характеристику, загорелся слушать дальше, но в будку вошел давешний мужчина в галифе. - Об чем разговор? - ощупывал острым, подозрительным взглядом лица беседующих. - Я грю, Устя как станет хлебать... - Э-ээ! - опер махнул на деда рукой: знаем, мол! а Вакеру сделал знак выйти наружу. - Сейчас полуторка пойдет в управление - на ней поедете. Там разберутся. x x x Грузовик не остановился на улице, а въехал во двор учреждения; глухие металлические ворота тут же закрылись. Юрий вылез из кабины - выпрыгнувшие из кузова оперативники повели его в двухэтажную с мощными стенами пристройку, что тянулась от главного здания. Сошли в полуподвальную комнату: стены на высоту человеческого роста были свежевыкрашены масляной кофейного цвета краской. На треножнике стоял цветочный, ведра на два земли, вазон, откуда, видимо, давно вырвали высохший цветок; окаменевшую, в трещинах, землю усыпали окурки. Вакер увидел открытую в другое помещение дверь: там на раскладушке кто-то спал, укрывшись казенным, без пододеяльника, одеялом. Из другой двери появился Шаликин - он выглядел измотанным, однако рассмеялся дежурно-дружелюбным смехом: - Быстры вы, журналисты, быстры-ыы! Опять с вами трудность! - с видом несерьезности пожимал руку Юрию, который, в свою очередь, кивал и смеялся - отметив это "опять". - Товарищ Житоров просит вас подождать его. Ну... до встречи! - и Шаликин увел с собой парней, что привезли Вакера. Они скоро вернулись: двое зашагали к выходу, а один забежал на минуту в помещение, где стояла раскладушка. Там в глубине уселся на стул дядька в гимнастерке, закурил и принялся, углубясь в занятие, пускать ртом колечки дыма. Вакер понимал, что это - ненавязчивое, косвенное наблюдение. Он с фамильярной беспечностью прохаживался перед окном, чей нижний край приходился вровень с асфальтовым покрытием двора; снаружи окно прикрывала литая решетка. Думалось: из-за своего происхождения, из-за того что дед по матери - видная кремлевская шишка, Марат всегда был агрессивно-самоуверенным, чванливым. Их студенческую пору озарял знаменательный эпизод. Марат отбил у друга красавицу, которая приняла во внимание, из какой семьи Житоров. Вакеру пришлось удовлетвориться ее подружкой - смазливенькой, тогда как та была неотразимо "изюмистой". Черное чувство давало себя знать, и однажды он не совладал с ним и расписал своей девушке: друг якобы рассказывает ему про все "штучки", какие они с возлюбленной выделывают... Девушка передала подруге, и, когда Юрий вечером входил в подъезд общежития, навстречу шагнул поджидавший приятель: ни слова не обронив, двинул правой в челюсть (занятия спортом не пропали зря). Он помог оглушенному Вакеру подняться и стукнул повторно - правда, уже вполсилы. Следовало ожидать продолжения - и Юрий стал униженно извиняться, после чего дружба возобновилась: перейдя в стадию своеобразной закоренелости. Положению Житорова он завидовал "опосредованно и условно". Юрия прельщало прилюдное сияние писательской роли, а Марат, при всем его значении и влиянии, сверкать на публике не мог. Но хотел бы, ибо, с таким самомнением, вероятно ли - не желать всеобщего поклонения? И он в угаре голодающего тщеславия силится вознести как можно выше свой транспарантик "Я служу!" - безудержно ретиво размахивая топором. Вакер в то время, в 1936-м, не знал всех интимных особенностей, расчетов, темных ходов сталинского творчества и полагал, что железная метла метет не вовсе безвинных. Сажают и расстреливают, рисовалось ему, трепачей, разносящих слухи "с душком", рассказчиков анекдотов, прочую подобную "массовку", которой - как он себе объяснял - "в качестве упреждающего примера и из потребности серьезного стиля" пришивают обвинения в контрреволюционных заговорах и даже в терроризме. Но и здесь немыслимо без "рамок", которые, подозревал Юрий, Марат испытывает на прочность, самоупоенно позволяя себе то, что запрещено. 21 "Запрещено ездить в обе столицы!.." - Прокл Петрович хмыкал, стараясь обмануть себя, что случившееся "смешно, ибо карикатурно-дико!", однако настроение держалось скверноватое. Хотелось скорее рассказать о происшедшем Калинчину, дабы друг убедился: ходатай сделал все возможное. "Но когда за Белосельских-Белозерских встают горой Траубенберги, встают "фоны", можно утешаться лишь мудростью вопроса: кому на Руси жить хорошо?". Слова эти так и засели в голове Байбарина - началом взволнованного рассуждения. Из Москвы он отправил Калинчину телеграмму, уведомляя о часе приезда в Оренбург. По пути выходил на станциях за газетами - чтобы с недобрым, щемящим удовлетворением находить в них немецкие фамилии. Хорунжий сейчас походил на героя тургеневского романа "Новь" Маркелова, который, подав в отставку по неприятности с командиром немцем, возненавидел немцев, "особенно русских немцев" (за что, напомним, был наказан: страстно любимая им девушка "изменила ему самым бесцеремонным образом и вышла за адъютанта - тоже из немцев"). Проклу Петровичу вспомнился в новом, резком освещении эпизод, относящийся к его отрочеству в Риге. Отец рассказал, как расспрашивал помещика-немца о передовом, о наиболее полезном в хозяйстве, и того заняла причина столь горячего интереса. "Надо перенести это в Россию", - объяснил отец, на что немец ответил назидательно: "Только пусто тратить время с русским работником. Ему надо обещать водку, показать водку и следить, чтобы сделал работу хорошо. Тогда дать водку. Ничего другое не поможет". Память сохранила и другие блестки сего рода откровений. В пору службы привелось увидеть генерал-губернатора Туркестана фон Кауфмана. Тот держал себя царьком, его падкость на внешние почести порождала шутки, узнав о которых, фон Кауфман сказал: "Все такое необходимо, чтобы туземцы тебя слушались. Я это очень хорошо знаю по России". Прокл Петрович кипел негодованием из-за того, что и генерал-губернатор и помещик-немец не постеснялись высказать свои суждения не кому-то, а самим русским. Зная меж тем, что жена Калинчина - немка, урожденная Ярлинг, - хорунжий положил себе при встрече с другом сдерживаться и избегать выпадов в адрес немцев. Михаил Артемьевич ожидал в здании вокзала, и, хотя телеграммой он был поставлен в известность о фиаско, мрачно-нервный вид ходатая возбудил в доброй душе порыв сострадания. Как обычно бывает в подобных случаях, явилась попытка "скрасить момент". - В буфете есть свежее Калинкинское пиво! - объявил Калинчин после приветствий и объятий. - Да и перекусить необходимо - я не обедал. - Обедайте, а я посижу да порасскажу, - отвечал Байбарин, - аппетита никакого. - Ну что вы, - удрученно уговаривал приятель, - хотя бы супчику консомэ... Прокл Петрович, однако, отказался от консомэ и уступил лишь в вопросе пива. Калинчин заказал, для "подогрева" жажды, соленую брынзу с поджаренными круто посоленными сухариками в тертом чесноке. А друг уже начал рассказывать - в живых подробностях передал, как с ним обошлись в Петербурге. Михаил Артемьевич про себя пожалел, что согласился на его поездку; каких неприятностей теперь ждать? - Называется: взыскали справедливости... - недовольно сказал он. Прокл Петрович уловил его настроение и почувствовал себя задетым. - Зато убедились - какая персона оберегает лихоимцев в России и... чьими руками, - заключил он многозначительно. Полагая, что приятель отнес последнее вообще к жандармам и полиции, и помня, вместе с тем, данный себе давеча зарок, хорунжий нашел выход: - Можно назвать не одного честного немца, принесшего пользу России, - сделал он оговорку. Затем, после заминки, сказал напряженно: - Но фон Траубенберги предпочли призвание надсмотрщиков и составляют особо отличающийся легион! Калинчин подумал, как оно не ново: ругать немцев, будучи оскорбленным жандармом-немцем. Друг верно понял его молчание: - А я докажу, что не наговариваю. В девятьсот втором в Вильно была попытка Первомайской демонстрации. Губернатор фон Валь блеснул: приказал всех демонстрантов, а большинство их были студенты, перехватать и выпороть! Михаил Артемьевич, наслышанный об экзекуции, заметил хмурясь: - Прискорбно... К сообщенному хорунжим о фон Вале стоит добавить кое-что. Сечь политических заключенных уже было не принято, но фон Валь распорядился подвергать их порке в тюрьме Вильно. Нововведения губернатора снискали признание. Николай Второй назначил его товарищем (замом) министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов. (2) Министр фон Плеве и его заместитель вполне подходили друг другу. Весной 1902 фон Плеве приказал "прекратить поголовной поркой" вызванные голодом крестьянские волнения в Полтавской и Харьковской губерниях. Отряды жандармов, полиции, казаков вступали в села и секли голодающих. Прокл Петрович напомнил о факте, получившем довольно широкую огласку. Толпа голодных устремилась в Карловку, имение герцога Мекленбург-Стрелицкого, и растаскала из хранилищ картофель. Власти потребовали возвратить все до последней картофелины, но волнения продолжались. Тогда против безоружных крестьян были высланы три батальона, которые открыли огонь, несколько человек уложив наповал, а других ранив. - Меня восхитил тон газеты, - усмехнулся Байбарин, - как она славила заботу государя о собственности подданных! Правительство возместило герцогу Мекленбург-Стрелицкому все убытки, это ли, дескать, не пример? А ведь и вправду пример что ни на есть! Калинчин учтиво безмолствовал, и хорунжий заговорил о еврейском погроме в Кишиневе в 1903-м. - Осатанелые толпы вламывались в домишки еврейской бедноты и убивали всех, кто попал под руку. Грудных детей ударяли головой об угол печи. Погром длился и длился, ширился, а губернатор Раабен пальцем не шевельнул, чтобы остановить его. Жандармы, полиция, войска не собирались мешать избиению евреев. Говорят, сам Плеве и был вдохновителем резни. Михаил Артемьевич вставил: - Но это только слухи... Тема ему не нравилась, и Байбарин был бы и рад оставить ее: но как молчать о том, чему он уже нашел название рокового исторического явления? - Заботливость о немцах, увы, - не слух. Им есть отчего возгордиться. Кто тут и там на видных местах? Мы с вами читаем газеты: кто в канун войны - русский посланник в Токио? Барон фон Розен. В ближайшем к Порт-Артуру китайском городе Чифу находится консульство России - кто консул? Тидеман. Да и сам министр иностранных дел - граф Ламздорф, - Прокл Петрович, сдерживая горячность, выпил пива. - Морской министр, извольте любить и жаловать, - Федор Карлович Авелан. Тихоокеанской эскадрой в начале войны командует адмирал Старк... - Он из шведов, - заметил Калинчин. - И это многое меняет? Его, скажете, сменил русак Макаров. Ну да, пробыл в должности пять недель, погиб - и все вернулось на круги своя. Во главе эскадры - адмирал Витгефт. Позволим себе забежать вперед. Когда Витгефта убьет японский снаряд, командование кораблями в Порт-Артуре перейдет к Роберту Николаевичу Вирену. Тралением, очисткой от мин рейдов Порт-Артура будет руководить Рейценштейн, в начале войны командовавший отрядом крейсеров во Владивостоке. После того как японцы сокрушат флот, в его восстановлении отличится барон Эссен. В сухопытных войсках подобных случаев навряд ли меньше. Например, 2-й Маньчжурской армией сначала командовал Гриппенберг, которого заменили бароном Каульбарсом. Отход армии после Мукденского сражения в феврале 1905 прикрывала дивизия под началом генерал-лейтенанта Гершельмана. Каульбарса на посту командующего армией сменит барон Бильдерлинг. Военным министром в то время - Редигер. Русские войска защищаются в осажденном Порт-Артуре. Командует Стессель. На самой важной позиции под названием Высокая Гора обороной руководит генерал Ирман. Когда гарнизон будет все-таки вынужден капитулировать, хлопоты по сдаче возложат на генерала Фока. Через несколько лет отношения с Японией потеплеют, японцы воздвигнут памятник защитникам Порт-Артура - на открытие прибудет русский генерал Гернгрос. Год 1914, начало Первой мировой войны. Из шестнадцати командующих русскими армиями семеро носили немецкие фамилии и один - голландскую. Одни только прибалтийские немцы составляли четверть русского офицерства. (3) x x x Приятели заказали еще пива, и Михаил Артемьевич, воспользовавшись краткой паузой, перевел разговор на вопросы сельского хозяйства. Неподалеку от его имения раскинулась заболоченная низина: на ее кислой почве произрастали только резучие травы, несъедобные для лошадей. Калинчин посоветовал хуторянам, владельцам участка, засеять его травой, которая повытянет кислоту из почвы, - и вот в нынешнем году с угодья были получены превосходные корма... Михаил Артемьевич проводил друга до гостиницы, где тот намеревался переночевать и наутро выехать к себе в Изобильную. Прощаясь с Калинчиным и помня высказанное о немцах, хорунжий не без смущения попросил передать "наисердечный поклон Паулине Евгеньевне". Та с улыбкой поправляла, когда ее называли "Полиной". 22 По станице распространилось смущение: "Хорунжего в Питере отклонили!" Кто говорил: когда он уезжал туда, дорогу ему перебежал заяц. Уж куда как несчастная примета! Другие толковали: "Чай, не Божий ангел - царю в окошко влететь. Как ни бился - не допустили. А родня князя и все друзья налегли гуртом. Обидели". Никто не мог измыслить, что сам царь "внахалку" выгородил князя Белосельского-Белозерского. К хорунжему пришли уважаемые казаки - с водкой. - Мы нынче, Петрович, не за делом, а по-душевному. С утра Зиновий-синичник на дворе: синичкин праздник! Запамятовал? Считалось: в этот день ноября слетаются к жилью из леса синицы, щеглы, снегири, свиристели и прочие птицы-зимнички. Байбарин принял от Панкрата Нюшина большой короб с вырезанными из липы птичьими кормушками: подвешивать их на деревья в саду. С радушной возбужденностью начав застолье, Прокл Петрович вдруг в гвоздящем самоедстве сказал: - Наделала синица славы, а моря не зажгла. Стало слышно, как дышат степенно задумавшиеся станичники, оставив на некоторое время выпивку и кушанья. Владелец двухсот голов скота, обычно нелюдимый, даже к близкой родне черствый Никодим Лукахин обиженно, словно за себя вступаясь, воскликнул: - Ну-ну! Не с корову синица, да голосок востер! Общество за столом одобрило, и перед хозяином развили убеждение: его голос есть местное достояние подороже коровьих стад. В стаканы журчала смирновка, челюсти перемалывали тушеную воловью грудинку и сладкую жареную поросятину. Прокл Петрович не урезал себя и, когда пел со всеми казачьи песни, ощущал действительную растроганность, а не самопринуждение к ней. Поздно вечером проводив народ, который из-за гололеда двигался бережно (то и дело кто-нибудь остерегал: "А здесь, гляди, ужас как скользко!"), он встал у ворот на улице. Справа и слева блестел, уплывая в полутьму, легший на землю смугло-серебристый слой. Луна бесконечно высоко над обрывками туч то ли стояла, то ли неслась в надменной небрежности. Прокл Петрович, памятью увлеченный в Библию, отдался сентиментальным наитиям: к нему, обиженному высокой гордящейся волей, привело людей прочное чувство, и чувство это - та самая Любовь, которая пребудет вовеки. На миг показалось даже, что, может, царь и правительство на то и господствуют спесиво, дабы их заботами росла Любовь. x x x Около двух месяцев спустя узналось о побоище, учиненном перед Зимним дворцом 9 января. Прокл Петрович как раз разбирал российскую историю, словно ревизор - бухгалтерские отчеты. Когда-то, живя холостым, он предавался чтению: романы о благородстве, о страданиях, переносимых стоически, о бунтах против невзрачной повседневности погружали его в состояние изменчиво-безымянного опьянения, когда в груди струнила то ли болезненная, то ли сладкая судорога. Позже всевластие крестьянских забот отняло эти часы самоуглубления. Но по мере того как хозяйство делалось доходнее и стало возможным привлекать наемных работников, появлялось и время для полузабытых интересов. Умственные поиски Прокла Петровича получили характер усиленно упрямого правдолюбия. Он со стыдливо-иронической гордостью представлял прадеда, чей образ запечатлело семейное предание. То был яицкий казак, который родился в год Пугачевского восстания, не ел ни мяса, ни рыбы, не пил ничего, кроме воды, временами носил власяницу, вериги и проповедовал по родне и соседям о "Воинстве Правды и Благодати". Не исключено, что доля его тоскующей крови в жилах хорунжего и побуждала того к незаурядному. А как иначе назвать свершившееся? Прокл Петрович разглядел в отечественной истории плутовски замалчиваемый обман. 23 Сходив по щиплющему морозу к заутрене, он приказал запрягать, запахнул на себе поверх полушубка тулуп до пят и повалился в сани. Полозья полосовали в степи нежный пух снегов - Байбарин несся к другу Калинчину; хороня лицо в лохматый воротник, видел плотные серые, прибеленные поверху островки рощ, что, казалось, тихо плыли по сахарному полю. Невдалеке из-за заснеженной скирды взмыл степной орел холзан, в какие-то мгновения поднялся далеко ввысь; теперь он виделся кратенькой черточкой - и, однако же, величественно парил в молочной стуже неба. Перед закатом на северо-западе, на фоне перистых облачков по горизонту, разгляделись текучие столбцы дымков. Имение Калинчина звало блаженством тепла и обжитости. Михаил Артемьевич выбежал к саням, хрустко топча затверделый снег дорогими ботинками. - Имею известия из невеселых... - начал он со странным удовлетворением и пояснил: - Я о войне. Лихоимство, воровство начальников - страшнее всякого кошмара! Поставляют в войска столько гнилой солонины и прочего гнилья, что с мукой, зараженной куколем, - обошлось! "Для вас", - подумал хорунжий и хмыкнул. - В лазареты валом валят солдаты: не до разбора, от чего болеют, - Калинчин энергично распахнул перед другом дверь зала. К гостю направилась, встав с кресла, Паулина Евгеньевна, тщательная в уходе за собой женщина с озабоченным взглядом и приветливой улыбкой на губах. Прокл Петрович, негодующий на немцев, втайне сконфузился и с особенной любезностью поцеловал у хозяйки руку. В свое время муж передал ей о "настроении" Байбарина - она вздохнула, но затем сказала, вопреки ожиданиям супруга, без зла: - И правда должно быть обидно. Начальник немец любит усердных, способных, а такими часто оказываются немцы - вот он им и поручает важное. Так, ее кузен успешно продвигался по службе в министерстве финансов при Витте, а когда министром стал Плеске - опять же был повышен в должности. Племянник удачно начал службу на поприще народного просвещения - министр Зенгер уже доверил ему не одно серьезное поручение. Паулина Евгеньевна, обратившись к гостю: - Каков холод в поле, а? - произнесла это лукаво-довольно, как будто сама и насылала морозы. Хорунжий ответил в тон ей: - Тем приятнее ступить под ваш кров! Хозяин провел его в райски натопленный кабинет, обставленный мебелью розового дерева. Прокл Петрович заговорил о "вандализме власти в Петербурге" - стрельбе залпами по мирной демонстрации. Калинчин вполне согласился с ним, осуждая злодейство. - Задержу ваше внимание... - хорунжий понизил голос, хотя они были одни, - помните наш прошлый разговор о призвании "фон-фонов"? Так вот: во главе столичной полиции, при побоище, - фон дер Лауниц. Градоначальник Петербурга - Фуллон. Михаил Артемьевич, который и сам уже подумывал о распространенности немцев, сказал: - Злые служаки. Но - служаки! Этого не опровергнуть. - И пытаться не стоит! - отозвался Байбарин. - Только и увидим лишний раз: ретивцы что ни на есть! При выступлении декабристов в 1825-м, когда полки стояли на площади и не желали Николаю Первому присягать, - генерал-квартирмейстер граф Толь приказал Сухозанету подкатить пушки и картечью по бессловесной скотинке, картечью! На юге выступили - и там в подавлении отличился Карл Толь. - Но один из пяти повешенных, Пестель, тоже был немец, - возразил Михаил Артемьевич, присаживаясь за стол, на котором поблескивал старый, елизаветинских времен, письменный прибор из малахита и серебра. - Я вам о Пестеле-папаше скажу! - хорунжий сел на кушетку. - Герцен у нас запрещен, но я постарался добыть. В "Былом и думах" есть замечательное местечко о Пестеле, коего Александр Первый поставил генерал-губернатором Иркутским, Тобольским и Томским. Огромный край скоро превратился в сатрапию - да сатрапа такого яростного еще поискать! Пестель завел здесь повсеместный открытый грабеж. Бросал в тюрьму даже купцов первой гильдии, держал их по году в цепях, пытал - пока не заплатят требуемое. Везде у него были глаза и уши. Ни одно письмо не уходило без проверки за границы края. И уж горе тому, кто осмелился написать что-то о порядках. Калинчин заметил: - Но ведь по матери и сам Герцен - немец. - Он чувствовал себя русским, и его труды это доказывают! - решительно сказал Прокл Петрович. - Он повидал, послушал немцев и за границей. Они там не стесняются говорить, как они понимают свое положение в России. Герцен приводит слова из статьи их ученого. Тот утверждает, что Россия - один грубый материал, дикий и неустроенный, чьи сила, слава, красота оттого только и происходят, что германский гений ей придал свой образ и подобие. (4) Утверждение немца обидело Михаила Артемьевича. Он сказал сдержанно: - Написать все можно - чего только бумага не стерпит! Лицо Байбарина приняло выражение суровой собранности. - Пишут и правду. Я их Брокгауза почитываю - со словарем, конечно... - видя, что заинтересовал друга, хорунжий произнес: - Читаю, перечитываю одно прелюбопытное место и совершенно-таки уясняю, почему у нас так хорошо немцам. Говорить, будто карьеру им обеспечивают их способности, - значит, самих себя водить за нос. Верховная власть столь к ним лицеприятна по причине, о которой у Грибоедова сказано: "Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку!.." Преподнеся цитату из "Горя от ума", Прокл Петрович призвал Калинчина "взяться за факт". В 1730 году умер царь Петр Второй - последний мужчина из Романовых. (5) Потом правили женщины; правила Елизавета, дочь Петра Первого. (6) Она не произвела на свет продолжателей рода. Кому же она завещает престол? Одному из германских государей. Его зовут Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп. Он родился от эрцгерцога Карла Фридриха фон Гольштейн-Готторпа и его жены Анны, которая, как и Елизавета, была дочерью Петра Первого. Ее выдали замуж в германскую землю, она перешла в лютеранство, стала эрцгерцогиней фон Гольштейн-Готторп и, родив мужу наследника, через три месяца умерла. Отец умер, когда молодому человеку было одиннадцать: он занял голштинский престол. И вот того, кто третий год являлся эрцгерцогом Гольштейна и остался им, Елизавета определила в российские императоры. В том, что пересказал Прокл Петрович, недостает подробности, о которой он не мог знать. Анна была помолвлена с Карлом Фридрихом в ноябре 1724, незадолго до смерти императора Петра Первого. В заключенном тогда брачном договоре Анна Петровна вместе с женихом под присягой отказывалась от всяких притязаний на российский престол - за себя и свое потомство. (7) Байбарин тоном наболевшей, страстно продуманной темы рассуждал о том, что стало для него таким открытием, - о подлоге: - Не форменный ли подлог, что Карла Петера Ульриха фон Гольштейн-Готторпа преподнесли россиянам как Романова? Какой же он Романов, когда и его мать уже была не Романова? Извольте слушаться и почитать нового русского царя Петра Федоровича! Даже его отца Карла Фридриха не оставили в покое в родовом склепе - окрестили покойника Федором. Байбарин ждал, что скажет его слушатель. Тот собирался с мыслями: "Надо будет у историков посмотреть. Если все впрямь так..." Решив пока следовать намечающейся линии, проговорил: - Но такое... э-ээ... - Надувательство! - подсказал гость. - Предположим, надувательство - как его оправдывают? - Никак! Потомков Карла Петера Ульриха - то бишь Петра Третьего - и урожденной принцессы Софии Фредерики Августы фон Ангальт-Цербст называют Романовыми: вот и весь сказ. Калинчин, не веря, что дело и впрямь столь нахальное, почувствовал любопытство к истории, в которой был не силен. Впрочем, кое-какие вещи он знал: например, то, что София Фредерика Августа стала Екатериной Второй. - Что она немка, известно всем, - говорил гость. - Ну, а Петр Федорович? Его мать Анна и та была русской лишь наполовину. Михаил Артемьевич остановил: - Не будем носиться с кровью. От сего исходит, знаете, запашок... - Никакого запашка нам не нужно! - гость из-за живости настроения встал. - Мы лишь сделаем пометку: Петр Гольштейн-Готторп, на четверть русский, и истая немка, кстати, его троюродная сестра София Фредерика, то бишь Екатерина произвели на свет Павла, коего ни один немец не мог бы не признать немцем. Эта кровь в дальнейшем сливалась опять же с германской, главным образом, кровью, но никогда - с русской! Опережаю ваши возражения! - Байбарин напомнил, что сам заявлял о признании факта: были и есть немцы, чьи заслуги перед Россией неоспоримы. - Однако заслуги перед нею и перед самозваной династией - вещи разные! Скажите, - обращался он к Калинчину, - как помог прогрессу господин Штюрмер своей ревизией Тверского земства? Прокл Петрович имел в виду событие, относящееся к 1903 году и отраженное в тогдашних газетах. Верховная власть, полагая, что ученикам полезнее то образование, которое дают церковноприходские школы, предпочитала их земским. Новоторжское уездное земство Тверской губернии, руководимое людьми раболепными, выказало свою верноподанность - выступив за передачу земских школ в ведение Святейшего Синода. Этим возмутилось губернское земство, которое холуйством не отличалось, и, поскольку школы переходили к Синоду, заморозило свои кредиты на них. Тогда вмешался самодержец Николай Второй. По его Высочайшему повелению Тверское губернское земство ревизовал Штюрмер, помощник уже упоминавшегося фон Плеве. Члены земской управы были устранены от должностей, которые заняли люди, угодные власти. Кроме того, Штюрмер выслал из губернии "вредно влияющих лиц". Первыми с публичным одобрением принятых мер выступили Нижегородский губернатор Унтербергер и предводитель нижегородского губернского дворянства Нейдгарт... Монарх, со своей стороны, оценил заслугу Штюрмера, назначив его членом Государственного совета по департаменту законов. Впоследствии царь сделает этого человека председателем Совета министров - по этому поводу французский посол в России Палеолог напишет, что Штюрмер "ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить". (8) Мы по необходимости несколько отвлеклись, тогда как Михаил Артемьевич, человек либеральных взглядов, высказывался за земские школы и за то, что земствам должно быть предоставлено больше прав. Что до Штюрмера, то о нем он слышал от своего родственника, проживающего в Ярославской губернии. В бытность Ярославским губернатором Штюрмер обнаружил нечистую любовь к презренному металлу. Байбарин, поспешно кивнув, сказал: - Назовите наугад любую нашу губернию - и почти наверняка губернатор окажется немцем! Вы только представьте, - сказал он настойчиво-просительно, - что при таких делах известно: с 1761 года, с Петра Третьего, (9) Россией правят самодержцы Гольштейн-Готторпы. Вдумайтесь! Было видно, что Михаил Артемьевич вдумывается. Гость нетерпеливо продолжил: - Если бы в войну с Наполеоном, в другие войны общество, народ знали, что слова: "За веру, царя и отечество!" - означают: "За Гольштейн-Готторпа и отечество" или точнее: "За Гольштейн-Готторпа и его вотчину"? (10) 24 В комнате, освещенной люстрами с восковыми свечами, беседовали два человека. Один расположился в кресле, другой устроился за изящным письменным столом. Тепло прожорливых печей перенасыщало вместительный крепкий дом, а кругом него воздух был выстужен до мертвого каления, вширь и вдаль отсвечивали под строгой луной снега, над ними курилась сухая морозная дымка, и оставленный зайцем-беляком помет через минуту превращался в россыпь твердейшей гальки. Поглядеть оттуда, из глухой январской степи, на горящие окна имения, и пронижет чувство уверенной, сгущенной жизни, что господствует средь отчужденности темноты и непереносимого холода. Калинчин, размышляя, проговорил: - Но терпели же Екатерину Вторую - зная, что немка. Замечание, по-видимому, только обрадовало собеседника: - А вы учтите - как щедро она задаривала знать! И вообще все дворянство какими одарила привилегиями! Эти люди быстро увидели, насколько им стало благоприятнее при ней. Немаловажно и то, что она оказалась одаренным правителем, и ей сопутствовал успех во внешней политике. Но в стране, тем не менее, разбушевалась Пугачевская война, трон под Екатериной зашатался. Помимо других причин, народ подхлестывало на войну то, что царица - немка. Недаром Емельян противопоставился ей в роли русского государя Петра Федоровича, - последние слова Байбарина окрасила горькая ирония. - Если бы народ, - вырвалась у него вся пронзительность сожаления, - если бы народ знал, что действительный "Петр Федорович" плохо говорил по-русски, что его папаша "Федор" был на самом деле Карл Фридрих... За зашторенным окном тихо запел ветер, он наращивал силу и разыгрывался по равнине, вылизывая промерзшие плотные снега, жемчужно-серые и мерцающие в темноте. Калинчин, подойдя к окну, отвел портьеру в сторону. - Побеги "снежных растений", - так он выразился об узорах на стекле, - пошли вверх. Значит, морозы продлятся. Прокл Петрович, будто они говорили о морозах, продолжил тоном подтверждения: - Конечно!.. Потомки Екатерины не были умелыми правителями. Их неуспехов страна не простила бы Гольштейн-Готторпам. Следовали бы войны, подобные Пугачевской, и... Калинчин вернулся к письменному столу, имея такое выражение, словно для того, чтобы сесть за него, требовалась особенная осторожность: - Но ведь это же сплошь усобицы! К нашему времени не осталось бы ничего... - он указал рукой вправо, а другой - влево. - Что я и хотел до вас довести! - гость повторил его жест: - Великой державы с ее необъятностью от Балтики до Тихого океана, с бескрайним разлетом на север и на юг - не было бы! В ее нынешнем виде и внутреннем состоянии, - уточнил он со сварливой твердостью. - Ибо она почти полтора века держится на пошлом обмане! Народу непристойно втирают очки, будто управляют им русские Романовы. Михаил Артемьевич прищурился, глядя на малахитовый письменный прибор, и с многозначительностью сказал: - Картина, однако-с!.. - затем сосредоточенно взял со стола колокольчик. - Что же я... пора и закусить перед ужином... Слуга средних лет, держащийся очень прямо, принес пузатый графинчик водки, соленые помидоры, грузди, сельдяные молоки со свеженарезанным луком, политые лимонным соком и обильно поперченные. Приятели пропустили по рюмке, и, когда остались одни, Прокл Петрович, высосав налитой ядреный помидор, сказал: - Все совершенно логично! Самодержец держится на обмане, и потому меня, приехавшего с жалобой на обман, прогнали и унизили. - М-мм... - Калинчин помотал головой. - Слишком упрощаете. Это называется вульгаризация. - Отчего же вульгаризация? - Байбарин, на минуту отрешившись, полузакрыв глаза, высосал второй помидор. - Глядите в корень! Гольштейн-Готторпы знают, что распоряжаются страной, а правильнее - владеют вотчиной, - используя чужую фамилию. Знают, что если это откроется народу, он будет не особенно доволен. Так как же, при таком важном, страшно важном обстоятельстве, они могут считать народ своим, испытывать к нему участие? В тесные черепа этих не блещущих способностями ограниченных немцев вместились Белосельские-Белозерские с их понятными аппетитами, но ни за что не вместится образ народа-исполина. Для них это неинтересная тьма-тьмущая безгласных, что существует, дабы приносить доход и, по приказу, превращаться в послушные полки. С точки зрения Гольштейн-Готторпов - вывел хорунжий - было бы бестактно, некрасиво и, кроме того, даже опасно встревать между Белосельскими-Белозерскими и русской чернью, на которую те, в силу происхождения, имеют гораздо больше прав. Михаил Артемьевич встрепенулся, будто желая заспорить, после чего внимательно взглянул на рюмку... Заев водку груздем, хрустнувшим на зубах, он поддел вилкой и отправил в рот сельдяную молоку. Ему было вкусно и хорошо, и он дружелюбно кивал, слушая гостя. - В Петербурге, - передавал тот, - мне рассказали, как во дворец приходит караул - оберегать ночной покой государя императора, - и начальнику караула, офицеру-гвардейцу, приносят ужин из царской кухни. Он на глазах солдат ест с серебра французские тонкие кушанья, а солдаты ждут, когда им приволокут из их казармы котел с кашей. - Прокл Петрович убежденно выделил: - Это очень по-немецки! Я рос в Лифляндии - так там управляющий барона-немца, оказавшись на мельнице или у овина, где застало его время обеда, принимался за каплуна, а батраки-латыши смотрели и ели горох. Калинчин сказал с горячностью, как бы оправдываясь: - Когда мне доводится есть с работниками - мы едим одно и то же! Правда, не каплунов, но и не один горох или картошку. Густые мясные щи - ложка стоит! - и... - Разве я этого не знаю? - мягко прервал, улыбаясь, Байбарин. - Я говорю о том, что Гольштейн-Готторпы - не только по крови немцы, но и по усвоенным понятиям. Если вы скажете им, что они презирают простого русского солдата, они вас не поймут. По их представлениям, солдат должен получать достаточно простой питательной пищи. Зариться на то, что ест господин офицер?.. Ну не может же лошадь, жуя овес, зариться на салат, который станет при ней есть хозяин? А если все же позарится, то с этой лошадью явно что-то не то... Байбарин сжал кулак и трижды размеренно взмахнул им в воздухе: - Я не хочу сказать, что русские цари отнеслись бы к караулу благороднее. Они послали бы солдатам объедки - но со своего стола! И это было бы ближе русскому сердцу. Вошедшая Паулина Евгеньевна пригласила в столовую ужинать. Дети, дочь-подросток и два сына не старше десяти, пожелали взрослым аппетита, учтиво поклонились. - В кроватки, в кроватки! - поторопил их Михаил Артемьевич, похлопывая в ладоши. За столом, посмотрев на жену тем взглядом, каким смотрят при уверенности, что тебя вполне поймут, он сказал гостю: давеча-де говорили, как кое-кто любит выслужиться... А вот отец Паулины Евгеньевны - его предки приехали при Екатерине Второй - за чинами не гонится. Управляет конным заводом в Астраханской губернии, разводит верховых лошадей, что хороши и в упряжке. - Полезная деятельность! - отозвался хорунжий и спросил: - А губернатор там кто? Паулина Евгеньевна ответила: - Все эти годы был Газенкампф. Недавно его за отличия перевели в Петербург. (11) Проклу Петровичу показалось, что его вид - причина возникшего неловкого молчания, - и он сказал: - Из немцев, которые управляли нашим краем, граф Эссен оставил по себе неплохую память. Открыл Неплюевское училище, а в Уфе - первую гимназию. Безак заботился об условиях в гарнизонах. Но то, как он провел размежевание башкирских земель... По тону хозяин предугадал, что положительная оценка себя исчерпала, и подумав - а почему бы Траубенбергу не расплатиться за все? - решил отвести удар от Безака: - Тот жандармский офицер, как возмутительно он обращался... - произнес Калинчин мрачно. Гость, в ком мгновенно ожили воспоминания, собрал все черты лица к глазам: - С каким высокомерием, с гадливостью он мне задал вопрос: "Байбарин Прокл, сын Петров?" Обращаясь к Паулине Евгеньевне, хорунжий втянулся в рассказ о том, как был изгнан из Петербурга. Хозяин, выпивая и поощряя к тому гостя, вставлял - "к сведению", - что приобрел в рассрочку локомобиль, купил племенных баранов... Глянцевитые щеки его раскраснелись - "хоть прикуривай!" Шея над белоснежным воротничком приняла лиловый оттенок. После очередной стопки его лицо вдруг стало сумрачно-вдохновенным: - Йе-э-эх-хх, собрал бы я по нашим степям полчища ребятушек - и, с боями, туда, на этих Гольштейн-Го... Го... и прочих Белосельских-Белозерских со всеми их Траубергами!.. - он скрежетнул зубами и занялся паштетом из телячьей печени. 25 В январе-феврале 1918 полчища ребятушек вовсю топали по степи. Имение Калинчина заняла "красно-пролетарская дружина", чистопородные быки, племенные бараны были зарезаны и, при помощи крепких пролетарских челюстей, спроважены в дальний путь. Локомобиль ребятушки разобрали до винтика, мелкие части ухитрились кому-то сбыть, а громоздкие не привлекли ничьего интереса и врастали в землю. Михаил Артемьевич поехал в Оренбург с жалобой и с просьбой к новой власти "сохранить остатки хозяйства для народных нужд". Он изъявлял согласие "при гарантии приличного жалования служить управляющим общественного имения". Удалось пробиться к Житору. Зиновий Силыч был в хлопотах: каждую минуту в городе ожидалось восстание скрывающихся офицеров и "сочувствующих", отчего в деловом вихре торопливости тюрьму наполняли заложниками. Калинчин был свезен туда прямиком из приемной Житора. На ту пору восстание не состоялось - однако больше половины заложников (бывших офицеров, чиновников, лавочников) все равно расстреляли. Михаилу Артемьевичу выпала пощада. Когда до обжившихся в его имении ребятушек дошла весть о гибели житоровского отряда, хозяина, со связанными за спиной руками, прислонили к стене мельничного элеватора и пересекли туловище пополам очередью из пулемета. x x x Теми апрельскими днями давний приятель Калинчина с женой и работником Степой, основательно помыкавшись, прибыл в станицу Кардаиловскую, где разместились делегаты съезда объединенных станиц, поднявшихся против коммунистов. Командующим всеми повстанческими отрядами избрали войскового старшину Красноярцева, и он со своим штабом стоял тут же. Улицы большой богатой станицы стали тесны от телег всевозможного люда, боящегося большевицкой длани. В налитых колдобинах разжижался навоз, и месиво бесперебойно хлюпало под копытами лошадей: верховые преобладали числом над пешеходами. Весенние запахи подавил аромат шинельной прели, дегтя и конского пота. В какой двор ни сунься - всюду набито битком. Зажиточный столяр в светло-коричневом байковом пальто, владелец нескольких домов, повел Прокла Петровича к разлившемуся Уралу. Дубы богатырской толщины стояли по грудь в говорливо бегущей воде, по зеленовато-синей шири скользили, дотаивая, льдины. Столяр указал рукой: - Гляди-ка! Разливом подтопило сарай, пустой курятник, вода подкрадывалась к крытому тесом домику в два окна. Из воды торчал почерневший от сырости куст крыжовника, поднимались верхушки многолетних растений. Бросался в глаза яркий янтарь расцветшего желтоголовника - сам он залит, а цветок так и горит над водой. - Жить надо - живи, - как бы неохотно снизошел хозяин к приезжему и загнул такую цену, что тот минуты три молчал, а потом повернулся грудью к раздолью разлива и крикнул измененным высоким голосом: - Ге-ге-э-эээй!!! Вдали отозвалось смятенным гамом: в воздух всполошенно поднялись стаи уток и гусей. Столяр, по-видимому, не нашел странным то, что человек, узнав о сумме, вдруг испытал свои голосовые связки. - Дак даете деньги? Коли зальет - без отдачи! Перед хорунжим проглянула неизбежность: либо ночевать с Варварой Тихоновной под небесным сводом, либо, скорчившись, под пологом таратайки. Он мысленно сказал: "Господи, Твоя воля!" - и, ощутимо облегчив кошель, снял домишко на неделю. Раздобыв шест, доставал им из воды дрова, что выплывали из затопленного сарая. Перед тем как разгореться в печи, они несговорчиво шипели и исходили паром. Ночью прибывающая вода перелилась через порог. Хорунжий нашел на чердаке и перетаскал в домик обрезки горбылей, чтобы положить их на пол, когда его зальет... В эти дни распродавал имущество: оказался хороший спрос на скот, особенно на лошадей. С работником рассчитался в такой для себя убыток, что Степа задумчиво спрашивал свою душу: есть зацепка для обиды? неуж нет?.. x x x Хорунжий ходил в довольно просторный, но требующий ремонта дом с обшарпанными дверями: его приспособили под офицерское собрание. Здесь, главным образом, ели и выпивали, чья-нибудь рука оголтело разгоняла неисчезающие клубы зеленовато-серого махорочного дыма; непрестанно сшибались громкие голоса. Среди офицеров было немало недавних студентов, учителей, служащих статистических управлений: кто причислял себя к эсерам, кто - к народным социалистам, к меньшевикам, кто - к "вообще либералам". Между ними бурлили дискуссии, но противники непременно объединялись, лишь стоило взыграть спору с кадровыми офицерами - традиционно монархистами. Прокл Петрович склонился над тарелкой с тощей котлетой и не сразу перенес внимание на скромно подошедшего к столу прапорщика. - Прошу прощенья... - сказал этот юноша с возбужденно-серьезным мелких черт лицом, с мягкими усиками. Байбарин узнал сына своего друга. Антон Калинчин с началом германской войны поступил в юнкерское училище; пройдя ускоренный курс, провел почти год на фронте. Он натянуто молчал, осыпаемый вопросами. Прокл Петрович, спохватившись, помрачнел в догадке. Молодой Калинчин рассказал о смерти отца: передали знакомые. У Байбарина душа не лежала к дежурным словам соболезнования - пауза полнилась неловкостью, тяготила. Наконец прапорщик сказал: - Тут столько разговоров - у вас в Изобильной казаки красных перебили? Тысячный отряд Житора?.. И будто схватили самого? - Отряд не тысячный. А этого взяли! - в облегчении подтвердил хорунжий. Глаза у молодого Калинчина остро блеснули восхищением. - Так вы... участвовали?! Наши офицеры ужасно нервничают: правда про отряд или нет? Я вас познакомлю! Они представят вас атаману... Минут через пять за столом Прокла Петровича уже сидели, помимо Антона, ротмистр-улан - длинный, сухощавый, но с круглыми сочными щеками эпикурейца, есаул, чье худое вытянутое лицо роднило его с щукой, и сотник - мужиковатый, с заснувшим в глазах выражением скупой улыбки. Байбарина теребили вопросами: в чем состоял, кем был выношен боевой план?.. Он опасался предстать хвастливым и слышал: - Ну хочется же знать! 26 - Я хочу знать! - приветствовал Марат приятеля, войдя в полуподвал, в котором тот изнывал больше часа. - Зачем ты рыскал там? Вакер изобразил раскаянное стеснение: - Пошел просто так за стариком... ну, который у вас кормится. А он приплелся на то самое кладбище... Откуда я мог знать? Он показал прокушенную овчаркой полу реглана: - Твои спустили на меня озверелых псов. Впору с жизнью прощаться... Дверь в смежное помещение была открыта, там слышали беседу, и Житоров кивком приказал гостю выйти во двор. Сейчас здесь было пусто. - Врешь-врешь-врешь про дедуху! - стремглав выметнул Марат злым шепотом. - Старик - прикрытие! О моей работе вынюхиваешь? Юрий про себя вознегодовал: "Ни хрена не доверяет!" Обида невзначай натолкнулась на мысль, что Житоров пока не давал повода считать его неумным. - Посуди сам, - голосом и лицом Юрий выразил боль от душевной раны, - как я, нездешний, мог догадаться, куда старик тащится? - На калитке была надпись "Вход воспрещен"? Друг глядел с наглой наивностью: - Но дед-то прошел... - Ты надеялся на незарытые трупы полюбоваться? А может, думал - мы там приводим в исполнение и тебе повезет увидеть? Юрий, не имевший ничего против такой удачи, запротестовал: - Ты что - меня не знаешь?! В вашем аппарате не работаю - так уж и дурак? - Не виляй! У тебя нечистое любопытство к... - Марат вдруг забылся, на лице блуждала отвлеченно-неясная улыбка, - к работе со смертью... - закончил он. "Работе со смертью", - повторилось в мозгу гостя. - Кому-у? - внезапно озверел Житоров. - Мне не хочешь признаться? У-уу, говнюк! Вакер почувствовал, что приятель перехлестнул и не только можно, но необходимо "взорваться". - Как власть преображает человека! - горестно съязвил он, поморщился и добавил дрожливо-оскорбленно: - Ты сам - то, чем меня назвал. Друг между тем думал: "Что если Юрка (кто его знает?) окажется даровитым романистом?" Житоров сейчас жаждал двух достижений: заполучить убийц отца и увидеть изданный в Москве объемистый роман о нем. - Не цепляйся к словам, - сказал мирно, но не без строгости. - Ты полез туда, несмотря на надпись, потому что знал: я тебя вытащу. Ты не ошибся. Но в нашей работе есть этика! - произнес он с ударением. - Столичный хлыщ козыряет знакомством: вот как ты выглядишь. Нехорошо - спекулировать именем начальника. Гость удрученно согласился, думая: приятель мало что выжал из очной ставки двух бывших дутовцев, и оттого он в скверном настроении. Воспаленно-диковатые налитые кровью глаза начальника излучали сухой блеск. - Чем тебе дедуха зенки мозолит? Уходишь от романа, распыляешь внимание... Юрий возразил, убеждая: в книге может "сыграть" любая мелочь, привлекшая творческое любопытство, какая-нибудь "случайность" будет в ткани вещи вовсе не случайностью, а... Он оборвал рассуждение, заметив, что Марат уже не слушает, и спросил как бы сам себя: - Почему его к вам в здание пускают? Ага - сторож. Но почему сторожем взяли такого старого, дряхлого? Житоров наградил себя, задавшись вопросом, полным презрения: "Если б твоего отца убили, мог ли бы ты питаться идеей отмщения?! Твоя стезя - мелочи вынюхивать, немощных выслеживать. Несчастный чуть живой старик и тот не дает покоя!" - Время идет, я - на работе! - напомнив это приятелю, проводил его до ворот и пообещал навестить вечером в гостинице. По пути в нее Вакер размышлял: Марат чересчур эмоционален для его должности. Он слишком много пламени расходует на историю отца: то есть на семейное, личное дело. Дед - шишка: внучок и выступает эдаким смелым спесивцем. Опять же растили революционеры: было от кого поднасытиться властолюбием. 27 А Юрия воспитывали во всепоглощающей любви к труду и к честному заработку. Он помнит ослепительный, щемящий сердце праздник: папа и мама подарили полусапожки телячьей кожи. Они пахли едко, кисловато - этот запах чарующе ударил в голову мальчика. В полусапожках полагалось ходить только на занятия (он занимался в начальном училище) и в кирху. Родители Юрия, немцы Поволжья, исповедовали лютерано-евангелическую веру, и, пробудившись, а также перед сном сын читал наизусть: "Ich bin klein, mein Herz ist rein", "Wen ich liebe? - fragst Du mich. - Meine Eltern liebe ich..." ("Я мал, мое сердце чисто", "Кого я люблю? - спрашиваешь Ты меня. - Моих родителей люблю я...") Семья жила в Покровской слободе, что располагалась на левом берегу Волги напротив Саратова. Вакеры имели домик с огородом, садом и коровником. В воскресные дни Юрий обувал старые грубые башмаки, что в свое время перейдут к младшему брату, и помогал матери везти на базар тележку с молочными продуктами. Родившаяся на Волге мать изъяснялась по-русски коверканно: - Фкюсный слифки, сфежий сметана! Ошень дешефый! Приятной внешности мальчик в заботливо заштопанных носках, в опрятном костюмчике с заплатками на локтях и на коленях жгуче стеснялся выговора матери и своего облачения, которым он был обязан неукоснительно повторяемой дома мудрости: "Разумная скупость - не глупость!" В каникулы Юрий отправлялся в Саратов и подрабатывал, продавая на улицах газеты. Любопытство подбивало заглядывать в них. Кражи, побег из тюрьмы, поджог, приткнувшийся к свае причала утопленник - все это выпестывало изумленное влечение к кругу тех, кто пишет о таких темных, мрачно-щекочущих случаях... Страшась ее хрупкости, он прятал от всех мечту стать газетным репортером. Украдкой на клочках бумаги, сожалея, что этого не случилось действительно, писал: "Сообщение в газету. Дворник Клим застал свою жену с каким-то человеком. Человек быстро одевался, а дворник ругал его и бил, человек дрался тоже. Когда он убежал, Клим зарезал свою жену ножом. Пока больше ничего неизвестно". Юрий изощрял хитрость, терзаясь - куда прятать "сообщения"? И выискал место: взобравшись по лестнице к крыше, засовывал клочки под черепицу с краю. Теперь под этой крышей проживает младший брат со своей многодетной семьей, а отец и мать занимают особнячок поодаль от главной улицы Энгельса (так ныне зовется город, что ранее был Покровской слободой). Отец, в прошлом фельдшер, по-русски говорил почти чисто. Осенью 1918 его мобилизовали в Красную Армию, но на фронт он не попал - служил в саратовском госпитале. Приезжая домой, плавно спускал со спины на пол мешок с прибереженным пайковым продовольствием, мыл руки и лицо над лоханью - мать понемногу подливала ему на ладони теплую воду из кувшина. Он садился за стол, и в его движениях, во всем облике объемистого в торсе мужчины с крепкой куцеватой шеей, с педантично подровненными "проволочными" усами, так и сквозило внутреннее равновесие. - Шнапс! - произнес он однажды слово, которого никогда не произносил за столом, ибо существовали известные дни, в какие подавалось спиртное. Мать, чье замкнутое лицо оживлял всегдашний суровый огонек в глазах, помешкала, затем нехотя направилась в другую комнату, но возвратилась уже привычно скорым шагом - с аптекарской фляжкой самогонки. Отец, заботливо-внимательный, каким выглядел нечасто, молчал; перед ним оказалась тарелка гречневой каши. Протомившись со вчерашнего вечера в истопленной печи, она стала рассыпчатой и малиновой. Он налил себе граненый стаканчик и, подняв его в крупной короткопалой красноватой руке, сказал с напряженным восхищением: - Эта власть нам много лучше, чем были! Я хочу выпить на здравие Ленина! - он неторопливо, как что-то приятное, вытянул самогонку, так же неспешно съел свежепросоленный огурец и поведал: несколько дней назад, 19 октября 1918 года, Ленин и советское правительство даровали немцам Поволжья автономию. До этого семью трепали треволнения. Увязнув в войне с Германией, Николай Второй, прячущийся под русской фамилией, все явственнее видел над собой и своим семейством дамоклов меч. Кровавая неудачная война закономерно выливалась в рост ненависти ко всему немецкому, а государство не могло не подливать масла в огонь - поощряя массы к продолжению бойни. Состояние умов стало донельзя податливым к воздействию противонемецких разоблачений - того самого жареного, что теперь делало газету газетой. Писали, например, что "свои" немцы устраиваются трубочистами, проникают через дымоходы в учреждения и, пользуясь знанием русского языка, подслушивают военные тайны. В Прибалтике бароны с башен своих замков подают сигналы германскому флоту. Рассказывали, будто один барон устроил пир для германских летчиков, а на прощание подарил им корову, которую те погрузили в самолет. О подогреве настроений заботилась Государственная Дума. Речи депутатов изобиловали прозрачными намеками на то, что германские шпионы будто бы не лишены высочайшего покровительства. Общество зачитывалось ходившим в списках памфлетом Амфитеатрова "о похоти царицы-немки" и "о германском владычестве". Жадно подхватывался слух о секретном проводе, которым императрица и ее немецкая камарилья будто бы связаны с Берлином. Кипение страстей порождало поступки, прямо-таки удивительные. Один из министров со всей серьезностью обращал внимание начальника Охранного отделения на то, что по Невскому проспекту якобы разгуливают как ни в чем не бывало два адъютанта кайзера. (12) Мудрено не вообразить, какой отклик нашла бы в стране уже не выдумка, а легко доказываемая истина: что там царица, когда сам царь - ни кто иной, как укравший русскую фамилию фон Гольштейн-Готторп? Народ ударился бы в сабантуй, сравнительно с которым немецкий погром в Москве 27 мая 1915 показался бы мелким хулиганством. (13) Самодержцу, что попал, точно кур в ощип, оставалось одно: выказывать русский патриотизм первой пробы. В Действующей армии насчитывалось триста тысяч российских немцев, повод обвинить их в ненадежности отсутствовал, и царь не мог позволить себе то, что впоследствии проделает Сталин, - обратив солдат в подконвойную рабочую силу. Монарх удовольствовался жертвенными коровами, которых предостаточно имел в тылу. Немцам воспретили собираться в количестве более трех. В публичных местах нельзя стало говорить по-немецки. Священный Синод объявил рождественские елки немецким обычаем, и на них пал запрет. Пал он и на проповеди в кирхах на немецком языке, и на музыку германских композиторов, включая Баха и Бетховена. Публике, однако, это приелось, она желала плача попираемых, и царь пошел ей навстречу. В 1915 у немцев, живших на черноморском побережье и вдоль западной российской границы, в полосе шириной сто пятьдесят верст, стали отбирать недвижимость, а их самих - выселять. Одних только немцев Волыни было отправлено в Сибирь двести тысяч человек. Позднее монарх подписал указ, которым обрекал на ту же участь сотни тысяч немцев-поселян Поволжья. Их разорение должно было осуществиться в апреле 1917, но Февральская революция, упразднив царское предписание, отвлекла публику на другие дела. Однако ура-патриотизму не давали остыть, а, наоборот, его принялись подогревать со свежими силами, и немцы знали, что о выселении могут вспомнить в любой момент. Большевики, прежде всего, стали известны своим Декретом о мире, а когда они и вправду замирились с Германией, многие немцы-россияне, особенно в селах, склонились к тому, чтобы ощутить себя красными или хотя бы краснеющими. Декрет же Ленина об автономии дал то влияние, которое прошло сквозь сутолоку всего противоречивого относительно большевиков и нашло верный приют в немецких сердцах. Ленинцы называли Российскую империю тюрьмой народов, заявляя о сочувствии нациям, что жаждали самоуправления и независимости. В восемнадцатом году еще ни одна коренная народность России не получила автономии (если не считать тех, которые сами провозгласили свою независимость). Но немцев Поволжья коммунисты отличили - причем в созданной автономной области немцы не составляли большинства. Не объясняется ли все тем, что пылала Гражданская война и земли других народностей занимали белые? Отнюдь. К концу 1918 советская власть была установлена на всей территории будущей Татарии, а на земле будущей Чувашии - и того раньше. Однако автономию татары обрели только в мае 1920, а чуваши - месяцем позже. В Карелии коммунисты повсеместно воцарились к марту 1918, но автономии карелы ждали до июня 1920. И башкиры, и марийцы, и мордва, и удмурты и все остальные коренные народы оказались отодвинутыми в очереди. Интересно еще, что когда немецкая автономная область будет преобразована в республику, та выделится исключительным признаком: окажется поделенной не на районы, как вся остальная территория СССР, а на кантоны, отчего возникнет уникальное словообразование "первый секретарь канткома партии". Но это так, замечание по ходу дела. Главное же, что с устроением автономной области перед поселянами победнее и попроще открылась дорога во власть, и обнаружилось немало тех, что ощутили себя рожденными руководить. Если бы еще их причудливый говор не вселял в русского человека смешинку... Вот тут-то фельдшер Вакер, человек сравнительно грамотный, и поймал судьбу за бороду. Самолюбие и деловая сметка подсказали Иоханну Гуговичу, что не надо медлить со вступлением в партию. Он был выдвинут в губернский отдел здравоохранения, потом его направили в советско-партийную школу, а там и пошел дальше по административной линии: с преобразованием области в республику стал одним из ее руководящих работников. А Юрий из скованно-осторожного провинциального мальчика вырос в видного мужчину: когда - непринужденно-развязного, когда - наглого, ведомого убеждением, что советская страна выделила ему самокатящиеся колеса. Он жил наполненно-ретивой жизнью, воспевая сельских активистов, геологов, пограничников или