но в конце концов бронепоезд получил повреждения, и после новой атаки, стоившей жизни десяткам лучших дутовских партизан, красные откатились и с гораздо большими потерями. В эти июньские дни Баймакский отряд в составе одной из большевицких частей оборонялся на недальнем расстоянии от поселка, а в нем тем временем подумывали: что станется, коли придут казаки? В любой час могли нахлынуть и башкиры, которые, надо полагать, не забыли дела с делегацией. Сосущая неопределенность отозвалась в доме Лабинцовых побуждением, навеянным тем, что инженер услышал от знакомых. Красные ли, белые - сказали ему - нынче все расстреливают за хранение оружия. Семен Кириллович дорожил привезенным из Германии нарезным многозарядным ружьем, штуцером, предназначенным для охоты на крупного зверя. Штуцер стрелял разрывными пулями, и одной было довольно, чтобы свалить на месте слона. Имелась еще двустволка, почему Лабинцов уверенно причислял себя к охотникам, хотя, подстрелив в молодости зайца и увидев, как стекленеют его глаза, ни разу более на охоту не собрался. - Я думаю кое-что надежно спрятать... ты понимаешь - что... - с видом взволнованной осторожности сообщил он тестю. - Где было бы лучше: на чердаке? в подвале? Вопрос не касался теории, и совет старика стоил внимания. - В доме - ни в коем случае! - отрезал хорунжий. Наступала ночь, которая, судя по облачности, не обещала ни звезд, ни луны. Мужчины приготовились к делу, взяли нужное и через заднюю дверь вышли в сад, густой и немалый. Из его глубины потягивало прохладой и моментально нанесло комарья. Решив обойтись из предосторожности без фонаря, двое с ношей, посвечивая себе зажигалкой, направились по дорожке к укромной, среди ветвистых акаций, беседке. Комары с писком влипались в кожу. Отмахиваясь, тесть и зять отодрали несколько досок в полу и спрятали обернутые промасленной ветошью ружья, пистолет Лабинцова, спасший ему жизнь, револьвер хорунжего, коробки с патронами. Вернув доски на место, гвоздей не забили. - Вдруг перепрятывать? Так чтоб не возиться, - предусмотрел Прокл Петрович. Зять потоптался в каком-то рассеянном удовлетворении, а потом тоскливо сказал: будь у них подлинная действенная местная власть - не пришлось бы красться в ночи. - Ведь какая сила рядом и вокруг! Но она не осознала себя силой... Он жаловался на "отсталое", на "серое", что "до обидного мешает и должно уйти", высказывал уверенность, что "свинец все-таки расплавится..." Имел в виду "скованность", которая не дает сознанию заводского люда воспринять, что классовые интересы "не мыслятся вне таких вечных понятий, как честность, уважение к истине, братолюбие". - Я чувствую, меня пока слушают предвзято, будто я говорю умозрительную отсебятину... Хотя я стремлюсь донести то, что выработал цвет человечества. - Ты только дуешь на зудящее, а большевики энергично почесывают, где у народа зудит, и даже когда расчесы до крови - люди испытывают нечто болезненно-сладострастное, вовлекаются все более, - прибегнул к образности Прокл Петрович. - Людей развращают скопившиеся уродливые искажения. Но душа народа выправится, если ему будет открыта истина... - О немецкой власти? - безысходно заскучал Лабинцов. Хорунжий не сбился: - Истина, что россияне как жили в обмане, будто цари у них - свои, Романовы, - так и теперь не знают сути о большевицкой верхушке. Кто он доподлинно - этот Ленин?.. - Байбарин в темноте смотрел в лицо зятю: - Господствующий Центр останется притоном обмана - пока не выйдет на свет история последних полутора веков. 47 День-два спустя у Лабинцовых обедал заезжий деятель союза кооператоров. В разгул войны с ее голодом, мором, расстрелами и всеобщей ломкой, кооперация и то, что ею называлось, охватывало страну, расчлененную и гиблую, неуничтожимой жизнеспособной сетью. Фронты фронтами, а союзы кооператоров, связанные не только с красными и с белыми, но и с заграницей, обеспечивали движение товаров, и там, где ежедневно разрушались великие ценности, ежечасно росли доходы. Гость наведался в поселок, привлеченный возможностями, какие сулило кустарное производство котелков, зажигалок, пуговиц, проволоки и других изделий из меди. Он возбудил у руководства Баймака завистливое любопытство своими брюками: белыми в серую, с крапинкой, клеточку. Нестарый человек, собранный и общительный, с начесанными на лысину черными волосами поведал Лабинцову, деликатно приглушая голос, что слышал о нем превосходные отзывы и хотел бы засвидетельствовать готовность к сотрудничеству. Инженер ответил радушным приглашением. В доме гость, прежде всего, восхитился дочерьми хозяина и с улыбкой обратился к бонне: они, несомненно, очень способные и некапризные девочки. Молодая женщина подтвердила это, глядя на него с приятной живостью, как если бы он сказал ей удачный комплимент. Девочки пошли развлечь бабушку, которая пока так и не оправилась после пережитых мытарств, и ей был прописан постельный режим. Приглашенная к столу бонна появилась со слегка подкрашенными глазами. Кооператор, завязывая с инженером деловой разговор, стал рассказывать, какой товар на черном рынке "рвут с руками". - Ну, сахарин в таблетках, понятно - нарасхват. Иголки, нитки, обувные подметки... А еще на что, вы бы думали, огромный спрос? Не догадаетесь. На замочки к кошелькам! Это показалось, в самом деле, странным. - Чтобы теперь - кошельки и непременно с замочком... - выговорил гость насмешливо и задумчиво. - Забирают-то их, на замочки не глядя: была бы пухлость. Вернулись к кустарным промыслам в поселке, и кооператор предупредил: - Без связей с губвластью товара не вывезти. От вас я прямо в Оренбург. Лабинцов понурился и заметил вскользь: - Разоряют взятками? - Ваши слова - не мои! - гость холодно рассмеялся. Затем как бы ушел в отвлеченные рассуждения: - Общество, где не будет собственности, должны строить люди практические. И наши марксисты, чуть что до капитальца, - замечательно скрупулезные практики. Знают и толк, и вкус. - Обогащаются? - мрачно сказал Лабинцов. - А как же быть с идейностью? Гость, остановивший на нем взгляд, очевидно, не так понял: - С идейными - что?.. Был, знаете, в Оренбурге кооператив: выздоравливающие раненые создали, для прокормления. И отказываются... смазывать... наотрез! Приходят от них в ЧК: оградите! по идее-принципу взяток не даем! "Взяток? - их спрашивают. - А кто требует? Посидите - выясним". - Рассказчик принял мину добродушно-досадливого осуждения: - Выясняли недолго... Провели в дворик внутренний - и к Богу. - Прошу прощения, - начал Семен Кириллович каким-то странно-увещевательным тоном, - но я не верю, что просто так и расстреляли. Наверняка кооператив оказался не без греха, открылось что-то дурнопахнущее... Гость тотчас заявил: он совершенно так же считает! - и стал хвалить чекистов за решительные меры против мешочников. Ночевал он у Лабинцовых, а наутро поспешил в Совет: после полудня уезжал. Перед хозяевами предстала бонна - в вуальке, по-дорожному одетая - стянула с руки перчатку и, комкая ее, попросила расчет. - Это необходимо! Я еду вместе... с Лукьяном Ильичом, - назвала она имя кооператора. Происшествие соответствовало пестроте и изменчивости обстановки, когда ретиво теснили впечатления и одно сбивалось другим. Вскоре, было перед ужином, от прислуги, выходившей к огороднику за редиской, женщины обстоятельной и толковой, стало известно: в поселке - комиссары. - Снова, значит, за золотом! Сейчас они у предрика на дому. Семен Кириллович занимался с дочерьми математикой: услышав через неплотно прикрытую дверь, вышел из детской. В коридоре уже стоял хорунжий, который выразительно посмотрел на зятя, как бы говоря: "Памятливые люди, а?" Тот отвел глаза, словно замыкаясь на чем-то сложном, понятном лишь ему. Он ждал - вот-вот позовут в заводоуправление... Сели ужинать, и было видно - Семен Кириллович не замечает, что ест: овсянку ли, селедку, оладьи... Лицо трогала неопределенная, какая-то бессознательная улыбка, он переставал жевать, уголки рта приподнимались, точно человека тянуло зевнуть. Варвара Тихоновна, которой сегодня полегчало и она вышла в столовую, взглянула на него раз-другой и не сдержала дрожь руки - разлила чай с молоком. Ночь подползала к окнам с ленцой; зажгли висячую лампу. Мужчины направились было в кабинет хозяина, но тут донеслось: в калитку входят люди. 48 Лабинцов щелкнул пальцами, будто вспомнив, что нужная ему вещь находится в гостиной, и прошел туда; тесть последовал за ним. Опередив прислугу, которая хотела доложить, в комнате оказалась группа людей. Трое, с винтовками на ремне, в одинаковых солдатских шароварах из бязи, были, очевидно, рядовыми красноармейцами. В других фигурах хорунжий признал начальство. Мужчина, в чьем выражении сквозила некоторая манерность, взял руку Лабинцова и, пожимая ее обеими руками, глядя ему в глаза с какой-то заискивающей пытливостью, сказал: - Принимайте по неотложному заданию... Прокл Петрович подумал, что это - ни кто иной, как тот самый предрика, чье присутствие неизменно отмечало рассказы зятя. Зять между тем сказал проворному мужчине "здравствуйте" и повторил остальным. - По заданию, говорите? Чьему? - спрашивал он пришельца без видимой приязни. - Товарищи выполняют, - тот обернулся к двоим подошедшим. Первый походил на сельского ухаря в недавнем прошлом, его легко было представить с баяном. Поношенное лицо, крупные губы напоминали как о поцелуях, так и о полной стопке, но сейчас человек хранил в облике холодную уравновешенность, за чем угадывались уважение и охота к службе. На нем хорошо сидел китель со споротыми погонами, линяло-зеленый, - вне сомнений, с чужого плеча. Второй комиссар, в пиджачной паре с выпущенным воротом рубахи, выглядел моложе; карман пиджака оттопыривал револьвер. Человек этот вошел в комнату с застывшей высокомерно-язвительной полуулыбкой, будто непоколебимо зная, что ему встретятся лишь подвохи, лишь бесполезные попытки обмануть его. Старший встал перед инженером: - Предъявите все золото, какое в доме. Лабинцов чуть наклонил вперед голову: - То есть? Комиссар молчал в пристально-враждебном ожидании, и Лабинцов, озабоченно достав из кармана носовой платок, обмахнул лицо стесненно-округлым движением: - Украшения жены? кольца? У меня - хронометр позолоченный... Один из красноармейцев заговорил от двери: - Ничего вашего не возьмут, Семен Кириллыч! Но пусть увидят, что у вас нет другого. - Другого?! - воскликнул инженер, обратив гневное изумление на комиссара; затем повернулся к предрика: - Меня подозревают в... в присвоении?.. Чекист, что помоложе, окликнул сбоку: - Добровольно не сдадите - вам же хуже! - Да что за дичь! - Лабинцов взглядывал на одного-второго, третьего, говоря с суетливо-повышенной интонацией: будь он "то, с чем его путают", так "с самого начала поступал бы иначе", он "мог вообще не открывать рабочим о золоте..." - Вилять умеете! - похвалил, подтрунивая, молодой; в лице читалось: "Кто ж из вас признается, пока не припечешь? Удивил!" Старший сказал, что они приступают к обыску... Семен Кириллович казался больным, сейчас вставшим с постели: сухой нехороший румянец, шевелюра завидной гущины в беспорядке. - Местная власть приняла ответственность? - спросил он председателя затравленно и угрожающе. - Не из чего беспокоиться. Почему же я здесь? - сказав и отвернувшись, предрика шагнул к Байбарину, стоявшему в безмолвии: - Вы будете тесть Семена Кирилловича? Хорунжий, ощущая в себе и знобкое и горячащее, ответил: - Абсолютно так! - А ведь мы только это и знаем... - сказал председатель с подозрением и как бы сожалея, что вынужден подозревать, - только это. Нашего гражданина, - полуобернулся он к инженеру, - мы знаем досконально. А вас - совсем нет. Вы можете быть из бежавших помещиков. Тоску, остро трепавшую Байбарина, перебивал зуд риска. - Я принесу документы, которые все категорически удостоверят, - сказал он, подаваясь ощупью в неизвестность: с надеждой отдалиться от известного другим и определяемого ими. В это время Лабинцов воскликнул, адресуя душе местного актива: - Завтра весь Баймак возмутится вашим произволом и пресмыкательством перед... - он оборвал фразу. - Никакого вопроса не будет, и вы сами заберете ваши слова обратно, - предрика так весь и отдался вниманию к Семену Кирилловичу. - Если ничего не найдут, а мы за то поручились, - что же за неприятность? - разливался теплый и рассудительный голос. - Вы так беспокоитесь, как будто что-то есть... - Что вы сказали?! - Пистолет не вздумайте вынуть, - произнес предрика уже другим тоном, - сразу будет точка! Инженер захлебнулся вздохом. - Вы ворвались в мой дом, как... а я безоружен! - он порывисто, будто предлагая обыскать его, раскинул руки, но смутился и опустил. Старший из комиссаров велел красноармейцам: - Мебель сдвинуть! Прокл Петрович пошел тихим шагом к двери в столовую, меж тем как впечатления, мысли в убыстренном темпе выявляли ожидающее. Выходя, оглянулся: предрика и комиссар в пиджачной паре стояли поодаль от Лабинцова, а он, опустив голову, уставил взгляд в пол, словно усиливаясь высмотреть букашку между дощечками паркета. 49 За дверью хорунжий натолкнулся на Анну, снедаемую тревогой. Зашептав ей: - Где дети? Все будьте у матери! - обнял и прошел с нею в комнату Варвары Тихоновны. Та лежала на кровати; лицо в свете несильной керосиновой лампы было желтоватым, как картофель. Она сжала отечно-пухлыми пальцами четки, и ее приподняло на подушках - немощь не дала броситься к мужу: - Что им нужно? - Потише, мать! Страшного нет. Дочь заглядывала ему в глаза: - Будут обыскивать? Оскорблять? Семен не вынесет!.. Он обратился к внучкам, что жались к кровати бабушки: - Никуда не выходите, умницы! Мама с вами. Анна схватила его за руку: - Папа, у нас есть деньги! Дать им? Он вытер ладонью наплывшую на брови испарину: - Ничего не делайте! Ждите! Я найду помощь... - взгляд был странный, как бы рассеянный не к моменту, с упрятанностью в себя. Анна не понимала: "Помощь в чужом ему поселке?" Но растерянно послушалась. Он, выйдя, бесшумно притворил за собой дверь и шепотом попросил прислугу, чтобы дала ему нож для разделки мяса и выпустила через кухню в сад. Из окон гостиной сквозь легкие летние шторы сеялся в темноту свет, и листва деревьев недвижно дымилась в нем, словно осыпанная серовато-стеклянной пылью. Байбарин крадучись устремился к беседке, всунул нож между досками пола и, торопливо выворачивая одну, отщепил край. Все чувства были так обострены, что ноздри уловили потекший из щели смолистый запах лиственницы. Он извлек из-под досок оружие, стал раскрывать коробки с патронами, а узнанное от зятя и то, с чем пришли и как вели себя гости, взрезало сознание неумолимо-характерной простотой: сжимаются клещи, из которых нельзя выскользнуть, а можно лишь бешено рвануться... Он зарядил двустволку жаканом и вложил в магазин штуцера увесистые патроны с пулями, содержащими адскую начинку. Подбираясь к открытым окнам, слышал, как дышит: нервное усилие давило и, будто прессом, выгоняло из груди воздух. На плече висела двустволка дулами вниз, в руках он держал штуцер, и по стволу зазмеился свет, падавший меж неплотно сдвинутых штор. Хорунжий, невольно отпрянув в тень, задел ветвь, - у него завело дыхание: в гостиной должны были услышать шорох... Кровь замерла в артериях, и перед глазами поплыло... - Пистолет где у вас все-таки? - раздался в комнате голос предрика. - Нет его, сбыл за ненадобностью, - ответил инженер с той конфузливой нотой, которая на свой лад развеивала сомнения в истине. - Заявлено в трезвом уме и твердой памяти! - узнал хорунжий властный голос того, что в кителе. Голос предрика напомнил уверенный бег к близкому финишу: - Вам сделали предупреждение, красноармейцы слышали. А за неправду - строго к ответу, невзирая на лица. Из комнаты доносился шум решительно перемещаемых предметов. - Нет ничего! - сказал, показалось хорунжему, красноармеец, что давеча успокаивал Лабинцова относительно его имущества. Раздалось короткое невнятное приказание, и стало слышно, что прошли в столовую. Ее окна были тоже открыты, и Байбарин притаился у одного, прильнув к стене. Судя по редковато-беглым шумам, искали в этой комнате уже с прохладцей. - Полы вскроем! - прозвучал голос старшего чекиста. - Совсем лишить мою семью сна-аа?! - полоснул оторопью голос зятя. - Вы же вот их и тревожите, - огорченно сказал предрика. - Сами создаете трудности... Советскую власть судите в разговорах. - Сужу-уу? - Зачем же делать вид, что это не так, - зачастил предрика в терзании обиды. - Сколько людей слышали вашу панихиду по мусульманам, по контре! Что их расстреляли злодейски, с хитростью, обманом. Инженер еще не собрался с ответом, как донесся голос молодого: - Говорили или нет? - Я говорил не против власти Советов, а в том смысле... - Советы без коммунистов! Эсеровский лозунг! - сказал молодой с радостью поимки. - Я не против комму... - Если говорили, - перебил Лабинцова старший, - то это - агитация! - Вражеская агитация! - подхватил второй чекист. - Подрывная работа! Прокл Петрович увидел мыслью дальнейшее, и его хлестнуло по глазам. На венце представления устремило в кухню: там была прислуга, и он, с отчаянно исказившимся лицом, кивнул на дверь в столовую. Гримаса подействовала, как должно: женщина скользнула к двери, взялась за скобу и, повернув назад голову, впилась взглядом в Байбарина. Он тихо приблизился и бережно поставил штуцер к стене, слушая, что происходит в столовой. - Пойдете с нами и дадите объяснения! - чуть повысился на последних словах голос комиссара. В то время как хорунжий снимал с плеча двустволку, инженер за дверью запальчиво говорил: - За шиворот схватите? Я пойду только при свете дня! Вы не нашли ни одной улики... - Не хотите, чтобы полы вскрывали? Товарищи отменят... - напомнил о себе предрика лаской подходца. - Мы вместе пойдем, вы дадите подписку... Байбарин мигнул женщине, подкрепив это движением головы, и взвел курки - она с силой распахнула дверь. Он увидел шагах в двух перед собой красноармейца, подальше был обеденный стол, и на его краю сидел, свесив ногу, молодой, в пиджачной паре. Но нужен был старший - он стоял за дальним торцом стола, ближе к выходу в гостиную, и, при виде ружья, лапнул кобуру, бросая тело вниз. Рывок руки к кобуре съел секунду, и не успелось присесть так низко, чтобы скрыло столом, - хорунжий послал пулю и тотчас выпалил в молодого, что вскочил, выхватывая из кармана револьвер. Чекисту полыхнуло в лицо, револьвер упал на пол - в следующий миг Байбарин бросил двустволку и подхватил штуцер. Один из красноармейцев вцепился в затвор винтовки, другой второпях выстрелил - хорунжий, не донеся приклад до плеча, упер его в локтевой сгиб и нажал на собачку: руку мощно рвануло отдачей. Удар выстрела отозвался жалобным дребезжанием стекла в буфете, пуля ушла глубоко в стену и там взорвалась, выметнув огненный язык, крошево штукатурки и грязно-дымное облачко. Настигая топот могуче сорвавшихся с места ног, Прокл Петрович вбежал в столовую и пальнул туда, где упал комиссар в кителе... Трое один за другим, но точно единым моментом, вымахнули в гостиную и понеслись дальше, сотрясая дом. Краем глаза уловив движение справа, он с разворота поймал цель и шумнул в спину скакнувшему к выходу предрика: - Наза-а-д!!! Тот, резко встав, переломился в поясе вперед и закинул пятерни на затылок. Ближе к Байбарину, справа же, боролись зять и чекист, не задетый, оказалось, жаканом. Он старался закрутить Лабинцову руку за спину и заслониться им, а тот натужливо вырывался, глаза его словно вспухли на налившемся кровью лице. Хорунжий, заходя сбоку и доставая штуцером комиссара, сказал, как стукнул железом в висок: - Убью-у! Тот отпустил Лабинцова, и Семен Кириллович, шатнувшись в сторону, протянул к тестю, как бы желая упереться ими, узкие небольшие ладони: - Не стреляй в него! Чекист оттягивал руками книзу полы пиджака, лицо с налетом копоти на щеке как-то подсохло и заострилось. Прокл Петрович глянул по сторонам: предрика, вполоборота к нему, удалялся неслышным шажком, готовый выскочить в гостиную. - Вернись! - приказал Байбарин, уже увидев и комиссара в кителе, мертво лежащего на полу. Велев предрика и второму поднять руки и встать к стене, посмотрел на убитого. Пуля двустволки попала ему в верх лба, под кромку волос, голова была изуродована. Разрывная пуля угодила в плечевой сустав трупа - там кровавилась каша, изувеченная рука вся лежала в крови, которая продолжала сочиться из тела, и лужа ползла от кисти и дальше. Приблизившийся Семен Кириллович смотрел с мучительным изумлением, рот приоткрылся, придав лицу выражение детски-первозданного ужаса. Вдруг его ноздри дрогнули от остро-тяжкого запаха - он отпрянул, отворачиваясь и отчаянно удерживая рвоту. Байбарина тревожило, нет ли чужих в доме, и он позвал прислугу. - Убегли! Я двери замкнула, - сказала она. - Замечательно, Мокеевна! - назвал он женщину так, как она иногда отзывалась о себе в третьем лице. Он поднял с пола револьвер чекиста, обыскал его владельца и забрал складной нож, затем снял с предрика кобуру с наганом, которую хозяин в решающий миг оставил в покое. Подошел зять: - Теперь пусть уходят. - Ну уж нет! Они обеспечат нашу безопасность! - хорунжий повел стволом штуцера от одного к другому. Глаза предрика съежились, взгляд стал, как цепко хватающая пятерня: - Человек не может все время держать руки кверху... - Опустите... - сказал Лабинцов и со страхом взглянул на тестя, который, словно что-то взвешивая, наблюдал за двумя. Чекист не раскрывал рта и выглядел так, будто его предельно измучила жажда, и он, не замечая окружающего, грезит о далеких полноводных озерах. Зато предрика разбирала словоохотливость: - Семен Кириллович, вы не можете в этом участвовать, у нас с вами общее де... - он смолк: в живот ему вдавилось дуло штуцера. - Погреб - или... - сказал Байбарин и опустил веки: палец охватывал спусковой крючок. x x x К кухне примыкала кладовая, откуда спускались в погреб, глубокий и вместительный, выложенный камнем. Хорунжий запер в нем предрика и комиссара. Мокеевна уже успела закрыть ставнями окна в сад, как были закрыты те, что выходили на улицу, и Прокл Петрович присел в коридоре на стул. Он опустил штуцер прикладом на пол и в изнеможении обеими руками держался за ствол. Тело было затекшим и будто связанным, белье уже не вбирало пот, и капли, щекоча, сбегали по ложбине груди. Ступни распухли - нестерпимо хотелось сбросить жавшие ботинки. Лабинцов тоскливо-тихо стоял сбоку и проговорил в убитости необратимого краха: - Что-о ты наделал... я не хотел при них, а... а ведь это - конец! Проклу Петровичу стало жутко, но по-иному, чем давеча: не было порыва к действию, и грузно навалилось, сгибая спину, холодное безнадежное уныние. - Они пришли увести тебя и пристрелить, - сказал он, в то время как череп наливался монотонным гулом. - Солдаты, те трое, мне симпатизировали, это наши рабочие, они... - Вступились бы и силой оружия предотвратили... - опередил зятя Байбарин. - Ты забыл - а тебе было показано, как оно бы произошло. Там, куда бы тебя привели, один спросил бы: "Осуждали нас за расстрел башкир?" Ты не смог бы сказать "нет", ты стал бы объяснять - и вот оно, как давеча, но уже приговором: "Агитация!" И кто-то из этих двоих хлопает тебя в упор. А возглавитель ваш тут же бы зачитал приказ губкома: борьба с контрреволюцией, с агитацией, беспощадные меры... Семен Кириллович с непроизвольным телодвижением, будто отстраняясь, выдохнул: - А-а-аа... - и пробормотал севшим голосом: - Могло быть и не так! но что - что будет теперь? - Ты возьмешь револьвер, и будем защищать дом! - с твердостью произнес хорунжий. - Безумие - против вооруженного отряда. - Ты уверен, что отряд - в поселке? - возразил тесть. - Я думаю, их силы откатываются, и сюда заскочила группа: за остатками золота и чтобы хлопнуть тебя. Вожаки выключены - а без них как? Взывать к Оренбургу, ждать указаний... и они поступят. Но телеграммой погнать на приступ, под пули - трудновато. Слова были рождены не столько верой, сколько обязанностью подняться над непрочностью положения, что, по ту сторону прочных стен, говорила о себе все явственнее. Возбужденно - пока еще на расстоянии - роились голоса, и нет-нет да различался крик: кто-то вопрошал, проклинал, приказывал... Подступал тот сущностный перелом, перед которым так важно безрассудство наития и столь вредно воображение. 50 Воображение работало бодро, и в голове Юрия Вакера, в то время как он беседовал с дедом Пахомычем, обретала все новые краски сцена "Комиссар Житор и истопник". Комната, фигура хозяина, подробности, при которых протекал разговор, - все это было тем вкусным тестом правды, что сделает и начинку вкусной в ее пряной правдивости. Юрием подкупающе-бойко овладевала задумка - заменив себя незабвенным комиссаром, перенести сцену в прошлое, художественно преобразовывая ее в один из эпизодов романа. - Когда вы были истопником в губкоме, - начал он с почтением к названной должности, - у вас имелась... ну, какая-то каморка? Старик отозвался не сразу: - А зачем вам? "Щука тебя с хвоста не заглотнет!" - подумал Вакер. - Мы с вами должны так показать товарища Житора, чтобы читатель получше представил и больше понял, - сказал он в чуткой искренности, как говорят с ценным, уважаемым сообщником. - Товарищ Житор любил простых людей, жил для них и за них погиб. И, наверно, могло быть так: однажды, после важного выезда, возвращается он в губком - усталый, идет к лестнице и видит вас. Приветливо жмет руку и спрашивает: "Что скажешь о жизни, Пахомыч?" А вы: "Картошечка у меня поспевает. Не попробуете горяченькой?" И приглашаете его в каморку, которая тут же рядом... Старик обмакнул хлебный мякиш в блюдце с подсолнечным маслом и держал над блюдцем, пока масло не перестанет капать. - И вот сидите вы с ним, как сейчас со мной, - продолжил Вакер в захваченности тем, что ему рисовалось, - и он говорит: да, мол, Пахомыч, сейчас нужда и разруха, ибо идет смертельная борьба за счастье трудового человека. А прежде было посытнее, и, конечно, тебе помнятся те же куличи на Пасху. Так ответь мне честно: хотел бы ты, ради калачей-куличей - того прежнего с его бесправием, с его темнотой, с поповским обманом насчет ада и рая? - Обман был большой! - сказал старик убежденно. - О! И что бы вы ему по этому поводу? - прицелился уцепить Вакер. Хозяин взглянул на его тарелку: - Картошка остыла. - Э-э... - он взял картофелину и надкусил, - а там у вас картошечка горяченькая... Ну и... - не выдерживая, стал помогать, - вы, наверно, сказали бы, что было чувство, была мечта и надежда: должна, мол, явиться и явится сила, которая поведет... - И ведет, и тащит, - согласился дед. - Тащит? Дед съел вобравший масло хлеб: - Как рыбу на нерест. Речка бежит-бурлит сверху - а рыбу, наперекор, будто кто тащит вверх. - Отлично! - поощрил Юрий. - И так же народ пошел за партией... - он зорко примолк, точно биллиардный игрок, чей шар коснулся нужного шара. - У порогов кипит, а рыба сигает через них; ее об камни бьет, и зверь ее выхватывает, а она идет... выше, выше... - Из бесправия, из темноты - народная масса, - вытаскивал Юрий деда, утопающего в сравнении. - Что рыбе темнота? - сказал тот не посмотрев, как если бы ему стало немного совестно за человека. - Она вон прыгает в воздух, где ей дышать нельзя. - А могла б оставаться в воде и дышать, - непринужденно подыграл Вакер. - В бесправии и дышат, - сказал старик трезво, будто и не думал тонуть. - Рыба у нас разная, - продолжил тоном продавца, предлагающего товар, - много ее... - Миллионы тружеников, - мешал отвлекаться Вакер. - Мощь! - Снулая, - говорил старик, как не слыша, - а иная все же бьется... Да вы наливайте себе, - указал он глазами на четушку с остатками водки. Гость, проследив его взгляд, не проронил слова, не протянул руку к бутылке. - Непокорство, как нерест, - сказал Пахомыч, - дышать, не дышать, а бьются... Было и будет. Юрий извострился в озадаченности. - Нерест рыбы? - Ее, - подтвердил старик, и гость подумал: "Лукавая штука - язык! В его шутках скользнет, что хозяину-то и невдомек - а творческий ум откроет". Тут же он вспомнил самокритично: а мой тоже ляпнул - "нерест рыбы". Самолюбие с лихвой вознаграждалось тем, что он заполучил-таки "каморку", в которой истопник своим собственным образным языком говорил с комиссаром Житором. Не помешала бы еще пара запоминающихся черточек, и Юрий провел карандашиком по пунктиру... Хозяйка подала картошку очищенной, а истопник и комиссар будут сами снимать кожуру с горячих картофелин и бережно посыпать их считанными крупинками соли. Некрупные тощие руки старика не то чтобы не нравились Вакеру, но навязчиво останавливали на себе взгляд, пока беспокоящее не обратилось, наконец, в мысленный сладкий причмок. Ногти истопника будут обкуренными, цвета охры, на вид твердыми, как металл. Они снимают кожуру будто выверенными касаниями, и картофелина остается гладенькой, как яйцо. Гость осмотрелся еще раз-другой: не сгодится ли что в придачу, но все уже было перебрано, а поздний час напоминал о приличии. Он поблагодарил притомленных хозяев и, когда протянул Пахомычу руку, глаза у того как будто бы заинтересованно прояснились: - Вы не завтра уезжаете-то? Вакер ответил, что нет, пока еще не завтра. 51 В последующие дни он поездил с работником обкома по колхозам и оправдал командировку, заглянув в достаточное число хозяйств. В очерках будет рассказано, как здесь осваивается техника, как школьник, который жадно читал о тракторах, - впервые забравшись в машину, правильно называет все части управления... Пресыщенный ездой по сельским дорогам с их постоянством в неожиданностях, как то: болотца, озерки и неубывающая мелочь препятствий рода кочек, - журналист, употребим просторечие, без задних ног спал в гостинице, положив себе встать не ранее девяти, но стук в дверь поднял его с рассветом. Оказалось, в гостиницу позвонили и сказали, "чтобы товарищ корреспондент был к восьми в здании, которое он знает". Часовой посмотрел в его удостоверение и, не спросив, как раньше "к кому?", посторонился. Тут же за дверью ожидал дежурный, который произнес: - Подождите, пожалуйста! - и приглашающе сделал два шага в направлении скамьи у стены. Юрий, который прежде проходил сразу в столовую, узнал типичную принадлежность исто казенного учреждения: скамью-ящик, в каких хранятся сапожные щетки, баночки с кремом, тряпки для стирания пыли. Присев, он представил серьезных людей в форме с тряпицами в руках. Дежурный по телефону доложил начальству и, выслушав, отчетливо кивнул пространству, как если бы стоял перед руководителем. Он быстро пошел к гостю и, не замедляя шага, проводил его до широкой лестницы: - Второй этаж, дверь - две створки, одна открыта. Вакер оказался в приемной, где стояли в кадках филодендрон и пальма, а у окна за столом с пишущей машинкой сидел прямоплечий, в гимнастерке с кубиками: его красноватые руки молотобойца над клавишами ундервуда производили трогательное впечатление. Секретарь привстал и показал пятерней на вход в кабинет. Вакер миновал двойные двери, обитые с обеих сторон коричневым дерматином, и слегка прищурился: в окно косо ударяло встающее солнце, отчего стена сбоку от окна сияла густо-восковым напряженным блеском. Житоров, сидя за столом, читал бумаги в раскрытой папке, и мы на секунду-другую оставим его в этом положении, чтобы сказать о любопытном предмете обстановки - о его служебном столе. Обширный, основательный, он, конечно, сработан из дуба, имеет две тумбы и отличается массивностью. По одной ножке проходит вверх прибитая дужками резиновая трубка: из нее у края стола выведены провода к трем телефонным аппаратам, они стоят по правую руку начальника. К другой ножке пригнана латунная трубка, врезанная в столешницу снизу: сверху, над этим местом, в поверхности утоплена пластинка полированной стали, из нее выступают разноцветные кнопки - при их посредстве можно вызвать секретаря, сотрудников отделов, поднять тревогу. Имеется и деталь иного характера. В край, обращенный к сидящему, вделан стальной вкладыш, как у столиков в вагонных купе: вкладыш со специальной выемкой, чтобы откупоривать, удерживая в ней головку, бутылки с нарзаном, с ситро. Остается добавить, что на столе помещалась мраморная доска с углублениями, в которых стояли круглые чернильницы с никелированными крышечками. Посреди доски возвышался эбонитовый четырехгранный кубок с выпуклым силуэтом Спасской башни Кремля на каждой грани; из кубка торчали перьевые ручки, заточенные карандаши и линейка из плексигласа. Посетитель заметил от двери, что раскрытая папка лежит не прямо перед Житоровым, а немного смещена, и тот смотрит в нее вкось. "Притворяется, будто читает. Ждал меня, но хочет внушить, что это - не главное!" - был сделан вывод. - Не помешал? - сказал гость с самой малостью насмешливого умиления. Житоров взглянул исподлобья: - Здравствуй, Юра. Присаживайся, - и опять опустил глаза к бумагам, слегка наклонив к плечу голову, остриженную под бокс: по сторонам волосы сняты, а от лба к затылку оставлена "щетка". Вакер обратил внимание, что у стены выстроены обычные стулья, тогда как напротив стола стоит мягкий. Он сел на него, занимаемый двумя возможными ответами на вопрос: почему Марат вызвал его прямо в кабинет и притом в форме какой-то натянутой вескости? Первая мысль была: "Не мог же он не предстать передо мной в ореоле положения! Приберегал эффект". А вторая: "Хочет повнушительнее преподнести признание, которое выбил из полутрупов". Не исключалось, что верно и то, и другое. Глядя в папку, Житоров спросил: - Истекает командировка? Юрий ответил, что как ни лиричны пейзажи Оренбуржья, но Белокаменная зовет. Марат закрыл папку чуть поспешнее, чем требовал характер сцены. - Ну что же, Юра... я тебя не подвел - но меня подвели! От этого - будь ты семи пядей во лбу - не застрахуешься. Такова моя работа! - начал он угнетенно, а закончил сурово и даже горделиво. Друг, в многообещающем предчувствии, боясь, что его выдаст лицо, отвернулся к окну, в которое рвалось солнце, и сощурился. - А моя работа? - сказал огорченно и жалобно, тем выражая солидарность. - Намотаешься по районам, доберешься до человека, напишешь о нем красиво - а он на другой день, в пьяном виде, с трактором в реку... Марат выслушал, и суровость чуток уступила мягкости: - Я хотел тебя посвятить сразу после ЧП, оно было трое суток назад, но ты, - и он дружелюбно обыграл выражение Вакера, - мотался по районам. Тот, откинувшись на спинку стула, беспокойно перекладывал ноги с левой на правую и наоборот, и не стерпел: - Что было-то? - Давить надо котов, которые при мышах спят... - проговорил Житоров затрудненно от прилива неутолимо-безмерной лютости. Ему виделся в этот миг один из стражей внутренней тюрьмы: сельский парень, бывший милиционер. Тот последнее время страдал чирьями и поморщивался, когда движения причиняли ему боль, - что заметил Савелий Нюшин, которого конвоир водил "на помывку". Нюшин углядел и бинт, когда парень расстегнул ворот, чтобы почесать под повязкой. Помывочная находилась в части здания, которая на своем веку не однажды меняла облик и назначение. Так, внутри появилась стена, отделившая пространство, каковое и стало помывочной. Строили стену сразу после Гражданской войны, в разруху, и употребили бросовый кирпич разбираемых руин. Скрепляющий раствор качеством не уступал кирпичам. Нюшин, ногтями соскребая слизь с заплесневелой стены, обнаружил, что один можно вынуть... В то время как узник омывал себя под душем, страж покуривал, прохаживаясь по предбаннику. Когда положенное время истекло и конвоир открыл дверь, чтобы отвести подопечного в камеру, - кирпич сделал свое дело. Нюшин сорвал с упавшего гимнастерку, снял бинт, свернул в жгут и привязал его к креплению, что держало трубу душа. Затем он намылил петлю и, оседая, удавил себя. Конвоир же с тяжелой травмой черепа был доставлен в госпиталь, долго оставался без сознания, но вчера врачи сообщили: опасности для жизни нет. - Он попросил и принял пищу - мне передали, - брезгливо сказал Житоров, и выражение у него стало такое, что Вакер представил, как он заталкивает суповую ложку в горло пострадавшему. - В глазок не глядел... ну так ответит! - было произнесено без крика, но с резкостью, осязательной, как свист плетки у самого лица. Житоров заговорил с угрюмым пафосом: - Я продолжаю считать, что очные ставки двоих дали бы полную размотку! "Бы!" - сказал про себя Вакер, купаясь в особенного рода волнении. Друг был оставлен с носом, и истинное чувство дружбы обернулось в душе Юрия честной и пылкой похвалой узнику: "Так дерзко выразить свою индивидуальность!" - Попробовать бежать он не мог? - спросил гость в остром сожалении о несбывшемся. - Ты что себе навоображал?! - прозвучало апофеозом презрительного возмущения: - У меня побег невозможен! Конвоир, согласно правилу, которое делает честь предусмотрительности властей предержащих, оружия не носил, и у Нюшина, когда он свалил его, на дальнейшее имелся бы только тот же кирпич. Меж тем в коридоре караулил надзиратель, а выход из коридора запирала решетка, за которой стоял вооруженный охранник. Позади него, за запертой опять же дверью, находился двор, откуда можно было выйти лишь через охраняемый проход сквозь здание. - Переодеться мог... - сказал Вакер, чтобы услышать, почему форма конвойного не выручила бы Нюшина. - У меня не работают - кто своего не отличит от зэ-ка! - произнес Житоров с прокалывающей усмешкой. Юрий представил, каким должно быть лицо арестанта после допросов, и согласился. Марат заговорил об Аристархе Сотскове: - Я могу применить к нему средства... довести его до нижайшей точки - и тогда он скажет все. Я могу это получить и без очных ставок! Но память отца, идеалиста-ленинца, - глаза его загорелись надменно-сладостной скорбью, - не позволяет мне ковыряться в падали. Юрий кивнул с истовостью благоговения - испугался, что переборщил, и, засуетившись, ущипнул себя за переносицу. Помолчал. - В чем ты тверд, так в том ты тверд! - произнес он затем с непререкаемой уверенностью. Меж тем перебирал в уме: что мог его друг испробовать на Сотскове? Загонял ему иголки под ногти? Уродовал гениталии? Пытал электрическим током? А арестанту, скорее всего, нечего было скрывать. Он действительно не знал - кто истребил отряд Житора... Вакер ошибался, но не в главном. Марат применил способ пытки, не известный журналисту. Сотскова с умеренной силой ударяли по голове гирькой, завернутой в слой ваты нужной толщины. Средство вызывало нарушения мозговой деятельности и, как слышал Житоров от тех, кого считал знатоками, пытаемый утрачивал самоконтроль, говоря абсолютно все, что удерживала память. Способ, однако, не был достаточно опробован и, вне сомнений, требовал незаурядного мастерства, ибо существовал риск обратного результата: память могло "отшибить". Так и случилось: Сотсков помнил свое имя, немного рассказывал о детстве, но когда ему задавали вопросы о войне, заговаривали на другие темы - молчал с бессмысленной улыбкой. Он совершенно ничего не помнил о семье, не понимал, где и почему в настоящий момент находится. Врачи удостоверили, что это не симуляция. Житоров не стал перегружать разговор такими подробностями. - Отпустишь его? - спросил Вакер невинно. - Он не подпадет под "вышку"! - сказал Марат холодно. - Но отпускать виновного? За ним - антисоветские разговоры, это вскрылось. И на следствии проявил себя выпадами... Пойдет в ссылку! - он опустил то, что ссылку Сотскову предстоит отбывать в лагерном лечучреждении, в бараке для душевнобольных. Марат обратился к изначальному: - С книгой как теперь быть? - он не скрывал расстроенности. - Я, конечно, буду и дальше копать во всех направлениях, но сколько это продлится? Юрий который день думал о собственном, о "чисто художественном" раскрытии тайны. Сейчас, в чувстве словно бы завоеванного права, заговорил свободно и даже с оттенком небрежности: - От меня требуется - что? Роман! А у литературы - истина доказанная! - есть свои способы устанавливать правду и делать ее нетленной. Чутье художника, художественный поиск... тут главное - чтобы найденное имело плоть и кровь живой жизни. - Видишь ли, - продолжал он со скромным видом и самоуверенной интонацией, - я владею тем, чего нет... нет у следствия, - уточнил он. - На отряд твоего отца мог предательски напасть другой - тоже как бы красногвардейский - отряд. Он состоял из анархистов, уголовников и кулаков. Сделав гнусное дело, банда опять замаскировалась под красных и выявила свое истинное лицо лишь, скажем, в двадцать первом году, восстав против советской власти. Житоров, слушавший снисходительно, мгновенно навострился: "А не так ли и впрямь? Красные части восставали, это задокументировано. Оренбуржье помнит мятеж кавдивизии Сапожкова в двадцатом. Но чтобы учинили в восемнадцатом - и ничего не всплыло... Маловероятно - но допустимо ли исключать? И потом, почему это должен быть отряд, впоследствии восставший? Он мог рассыпаться, раствориться..." На лице Марата чуть заметно отразилось усилие. - Ты знаешь что... ты мне черновики присылай, чтобы все концы были увязаны и не было наива, - сказал он тоном заботливости. Мысль приятеля годилась для разработки, а уж тем более подходила роману. Юрия задело слово "наива". - Не доверяешь моим возможностям? - Почему же... но вот сам смотри: хорунжий Байбарин. У анархистов и - хорунжий? - Мы подправим чуть-чуть. Сделаем - Хозяин-Барин. Вполне уголовная кличка! "Что значит - писательский дар!" - оценил, не показывая этого, Житоров. Закругляя встречу, вспомнил: - Пахомычем ты доволен? Полезное знакомство? Мне доложили: он к сотрудникам пристал - пусть товарищ московский литератор еще зайдет, не все было рассказано. Разговорчивый оказался дед? "Я бы не сказал", - подумал Юрий, но удовлетворенно, с достоинством улыбнулся: - У меня подход! Попрощавшись, увидел мысленно, как прощался с дедом и тот спросил, когда он уезжает из города. Собрался что-то поведать? Почему не сделал этого сразу? Присматривался?.. И тут Юрий поймал догадку: старик соображал, как заарканить его просьбой - к примеру, похлопотать о прибавке к пенсии... "Хитрец старый! - подумалось весело. - Что может быть хитрее нехитрой приманки?" 52 - Приманка! - остерег Прокл Петрович зятя. С улицы, откуда доносился сквозь ставни торопливый тяжелый топот, кричали: - Выходи-и на переговоры!!! Байбарин приоткрыл дверь и, держась сбоку, напрягся и крикнул: - Полезете - убьем ваших! Снаружи все чутко примолкло. Вдруг саданул выстрел - со стены над входом, куда стукнула пуля, осыпалась штукатурка. Тут же послышалось выразительное ругательство - явно по адресу того, кто стрелял. Хорунжий со штуцером вгляделся через щель приоткрытой двери, приметил суету таившихся извне забора. Отступив в прихожую, приложился и спустил курок - темноту рассек белый разящий блеск: там, куда он кинулся, вскричали пронзительно, щемяще-протяжно. - Разрывная! - крикнул кто-то другой с прорвавшимся ужасом. - В ногу? - Не задело его ни ...я! так обоср...ся! - осадили громко и озлобленно. Жесткие хлопки посыпались со стороны улицы, пуля попала в дверную щель - и тонко прозвеневший удар сказал о конце зеркала. Прокл Петрович, прижимаясь к стене, закричал, надсаживая грудь: повторил о заложниках. Стало так тихо, что стук крови слышался, будто шаги. Но тут же долетел суматошный перебой голосов: совещались, спорили. Затем раздалось: - Даем пять минут! Выпускайте товарищей и по одному - выходи-ии!!! Байбарин пальнул с колена и отклонился от щели - стегнула пара выстрелов, темнота насторожилась молчаливым беспокойством. Он запер вход. - Живы ли? - донесся возглас Мокеевны из глубины коридора. - Живей живого! - отозвался хорунжий и сказал зятю, который стоял у стены: - Перед дверью не окажись - пробивает пуля! Они ушли в коридор, и Семен Кириллович проговорил болезненно-надтреснутым голосом: - Сейчас подберутся и... - мгновения пекли, доводили до боли ожога, будто он и тесть из последних сил подпирали горящим шестом что-то огромное, шаткое: вот-вот шест треснет - и повалится криками, грохотом безудержное... - Станут ломиться, чтобы получить пулю сквозь дверь?! - сказал Байбарин с ободряющей уверенностью. То, что могло случиться - не с ним, а с близкими, - было так жутко, что рассудок заслонялся от представления терпеливо-мрачной злостью к тем, в кого нужно стрелять. Стрелять - думая лишь о том, чтобы попасть. Инстинктивное усилие жить только этим привело к странному и неосознанному: точно кто-то чуть-чуть отодвинул реальность и оберегает его свободу понимать, решать, действовать. - У них - разброд! - знающе сказал он Лабинцову. - Одни пуляют - другие не дают. Не хотят быть виноватыми, если мы их начальство убьем. Семен Кириллович поднял руку к лицу и словно бы осторожно смахнул соринку: - Но они так не оставят... - Им нужно, чтобы кто-то взял ответственность! - заявил тесть. - Они будут ждать телеграмму из Оренбурга: брать дом, не считаясь с угрозой жизни дорогих товарищей... чего-то в этом роде. Семен Кириллович как-то весь подтянулся и сказал с выражением благодарности: - Да, да-а... а такой телеграммы не будет. Предрика - это как-никак предрика. И другой - облечен их доверием, их коммунист! Да и неизвестно им - не жив ли и третий? Жертвовать тремя жизнями... - Ты прав, - одобрил тесть, не сомневаясь в убежденности большевиков, что меч должен карать, а над павшими товарищами должны звучать клятвы и залпы. - Может быть, перерезаны провода, - добавил он о том, на что и в самом деле надеялся, - или губкому сейчас не до Баймака. - Я пойду к нашим, - Лабинцов измученно улыбнулся. Тесть пошел с ним, но тут же остановил его: - Все-таки им может взбрести, и они сунутся... Ты будешь глядеть за окнами в сад. Полезут - стреляй сквозь ставни! Лабинцов давеча получил от Прокла Петровича револьвер комиссара и свой бельгийский пистолет, оружие оттягивало карманы. - Могут попытаться дом поджечь... - он замолчал тревожно и выжидательно. - И тем опять же вызовут, что мы убьем заложников: они понимают! - парировал Байбарин. - Ты убедился, что их - не отряд? - спросил он с лихостью в голосе. Семену Кирилловичу хотелось, чтобы был не отряд, и еще обостренно-волнующе вспоминалось то, как зимой он направил пистолет между глаз оренбуржцу. Тесть произнес: - Плотность ружейного огня... я сужу по нему, - он словно бы забыл, что сказал перед этим: стреляли отнюдь не все красноармейцы. - Их десятка два, не больше! Лицо Лабинцова напряглось; он объяснил паузу тем, что мысленно подсчитывает, сколько может быть в запасе патронов. - Для пистолета, в коробке, - с полсотни. Вошли в комнату, в которой подрагивал бледно-желтый свет слабой керосиновой лампы. Кровать Варвары Тихоновны была отодвинута от окна, а к нему прислуга и Анна прислонили тяжелый добротный платяной шкаф. - Три раза ставень пробило, а в шкафу завязли пули, во второй стенке, - сказала Мокеевна, - вон одна выглядывает. Анна вскочила со стула: - Папа, Семен! ну что? что-оо?.. - глаза были круглы, недвижны, и в них искрились слезы. Семен Кириллович, вспыхнув той же нервностью, как-то испуганно обнял ее: - Их сдерживает, что двое в наших руках... Байбарин, кивнув дочери, глядел на жену, которая не шевельнулась на кровати, дыша мелко и осторожно, словно боялась причинить себе боль. Она, казалось, просила потускневшим от напряжения взглядом не отвлекать ее. Поодаль за креслом, будто спрятавшись, сидела на подушке старшая из девочек, вторая лежала на постели, устроенной на полу. - Маме совсем плохо! - Анна прикусила нижнюю губу и беззвучно зарыдала. У Прокла Петровича рванувшей тоской сжало горло, и он ничего не говорил, чтобы не выдать себя голосом. Мнилось ли или и вправду так: вблизи дома и дальше стоит разлив ровного топотка, будто коварно скапливаются полчища. А то вроде бы это - сплошной шепот, опять же из тысяч уст, непрерывный и ненавидящий. Он взглянул вопросительно на зятя, на Мокеевну и понял, что они этого не слышат. Подойдя к кровати, наклонился над лицом жены, и она, видимо, узнала его, хотела тронуть рукой - распухшая рука соскользнула с постели и бессильно повисла. Он взял ее, уложил поверх одеяла - кисть отекла до остекленения, мякоть безымянного пальца глубоко всосала обручальное кольцо. - Мать! скажи словечко, мать... Она завела глаза, дыхание стало маятно-медленным. - Без памяти, - прошептала у него за спиной Мокеевна, - икону бы поставить... Женщина помогла ему установить в изголовье Варвары Тихоновны икону, прислонив ее к спинке кровати. Это была Богородица всех скорбящих радости, взятая из дома в бегство. Дева, облаченная в одеяние пурпурного и черного цветов, держала правой рукой скипетр, а левой протягивала хлеб страждущим. "Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии, и Аз успокою вы", - мысленно произнес Прокл Петрович. Старшая девочка встала из-за кресла и, замерев, не мигая, смотрела на икону. Анна подошла к дочери, прижала к себе ее голову. - Мамочка, не мешай - я молитву читаю, - сказала девочка с предостерегающей серьезностью. Потом прошептала: - Хорошо Василисе, что она сейчас спит. Младшая, лежавшая на постели на полу, открыла сонные глаза: - Я слышу, что вы про меня говорите... Семен Кириллович сказал страдающим голосом: - Спите, дорогие, надо спать. От его покорно-жуткой улыбки Байбарину стало невыносимо трудно, жалость напрягла до слезы. Он наклонил голову, будто проходя в низкий ход, и поспешил по коридору к наружной двери. Было чувство, что ее жадно караулят с той стороны, целятся. Поставив штуцер к ноге, прислушался. Не у самой двери, а подальше - вероятно, стоя в калитке, - переговаривались приглушенными голосами, речь перемежали паузы. Он представил в темноте несколько фигур: как затягиваются самокрутками, огоньки озаряют лица... Его беспокоили комнаты с окнами в сад. Мокеевна, когда запирала ставни, зажгла везде свечи, и сейчас он присматривался, переходя из одной комнаты в другую. Зять с пистолетом в опущенной руке стоял в детской и указал свободной рукой на окно. В свете свечи Байбарин увидел, что стекло расколото пулей, пробившей ставень. - Когда давеча стреляли, и сюда выстрелили, - сказал Лабинцов ожесточившимся голосом. - Мерзавцы! А если бы здесь были девочки? Прокл Петрович молча подошел, чтобы подтолкнуть его к стене. Подчиняясь, зять сказал: - Сейчас тихо. Исподтишка ударили и скрылись. Снаружи что-то ворохнулось, тут же - жгуче треснуло. Пуля прошила ставень, оконную крестовину и ковырнула стену против окна, рядом с дверью. - Вниз! - резко бросил Байбарин и лег на пол. Зять сделал то же. - Словили?! - крикнули из-за ставней; голос был высокий, и в нем глумливо переливалось злорадство. Хорунжий толкнул Лабинцова, выдохнув чуть слышно: - Бей! - Сам он не хотел стрелять из штуцера, чтобы не разнести вдребезги ставни: они пока что мешали нападающим вскочить в комнату. Семен Кириллович, лежа на полу и поддерживая левой рукой правую, прицелился в окно из пистолета: - Прочь - или я стреляю! Тесть в сердцах ударил лбом ружейное ложе. За окном шумно двигались, с силой задевая кусты; хлобыстнуло раз-другой, третий... Стекла мелкими осколками повыпали внутрь, пули подергивали воздух над лежащими и слышно вонзались в стену. Байбарин подполз под самое окно: - Ваших убью-у-у!!! - А сам не попадешься? - крикнули из сада. Другой голос, низкий, с сипотцой, мрачно посулил: - Ждите хор-р-рошего! - и сорвался в ярящийся крик: - Кар-р-ру предателям!!! Семен Кириллович встал на колено: - Подлецы! - и выстрелил в сад через изрешеченные ставни. Там зашелестели кусты, никто не ответил. Издали донесся невнятный призыв, в той стороне во весь опор проскакала лошадь. Вблизи различался сыпкий шорох шагов. Лабинцов, с пистолетом наготове, сидел на полу и глядел на окно исступленно-негодующим взглядом. Сбоку от подоконника, на тумбочке у стены, расплывался огарок в подсвечнике, рядом торчала незажженная свеча. Прокл Петрович, не вставая на ноги, подобрался, зажег ее и дунул на огарок. x x x Оставив зятя в детской, он пошел послушать у выхода на улицу. Доносило лай собак; вдалеке прокукарекал петух, еще дальше - второй. Потом по дороге прогромыхала подвода. "Боже святый, Боже крепкий, помози... Агнец Божий, взявший грехи мира, помилуй нас..." - неожиданно для себя начал молиться Прокл Петрович. Он сопротивлялся дикому изнурению, что звало повалиться на пол и не вставать. Покалывало веки, в затылке тяжелела боль. Прислонившись к двери, простреленной в нескольких местах, он забылся стоя. Очнувшись, насторожился, подождал и выглянул наружу: в неверной серой полумгле были видны открытая калитка, пустая дорога, за нею очертания дома. Следовало поглядеть, что в саду, и, пройдя на кухню, он с предосторожностями приоткрыл дверь. Птичий щебет, близкий, переливчатый, вольно грянул в уши, словно отчаянно спешил возвестить: нет тревоги. Байбарин не опускал ствол ружья. Светало на глазах; на ближней клумбе зияли глубокие следы сапог, полегли стебли пахучей медвянки. Он обернулся на шаги - Мокеевна, застегивая телогрейку, смотрела на него с выражением ровной, степенной скорби. - Пойду за доктором! - А если они рядом? - сказал он изумленно-растерянно. - Теперь время не ночное - так-то не стрельнешь! А взять с меня чего? Он был тронут: - Нет-нет, выходить опасно... Мокеевна выслушала это как благодарность учтивого человека. - Без доктора нельзя! - заключила с убежденностью, что дело хотя и бесполезное, но достойное, и пошла в прихожую. Прокл Петрович нагнал ее и сперва выглянул сам: улица по-прежнему была безлюдна, низко нависало скучное небо. Ноги подкашивались, коридор показался утомительно длинным. В комнате, где лежала Варвара Тихоновна, караулило давящее молчание. Анна, заплаканная, сидела на стуле около кровати, спекшиеся губы приоткрылись с больным выражением: - Папа, она не приходит в себя... Его оглушило окаменелой беспамятностью пустоты. Жена, укрытая одеялом до подбородка, закрывшая глаза, казалась неживой. Он перекрестился на икону, что стояла у нее в изголовье, взялся рукой за лоб и зажмурился. Девочки крепко спали на постланных на полу постелях. Ему подумалось об удобном, мягком кресле - а он уже полулежал в нем в мертвом сне. Это длилось недолго, но поддержало. Прокл Петрович услышал разговор зятя с Мокеевной в коридоре. Они вошли, и женщина сказала деловито: - Доктор следом будет! - А эти, - Лабинцов кивнул на окно, блестя глазами, - эти ретировались! Мокеевна перекинулась словом с прислугой доктора, заглянула к знакомым и принесла то, что уже передалось по Баймаку, как обычно и передается подобное: удивительно, мгновенно и безотказно. Красные ночью в самом деле телеграфировали в Оренбург. Что им ответили, да и поступил ли какой ответ - осталось неизвестным. Но из поселка Преображенск, который расположен в десяти верстах от Баймака, телеграфист отстучал: к ним входят казаки в большом числе... Решили красноармейцы принять в поле неравный смертный бой, а может, был у них другой план - но они стремительно выступили из Баймака. 53 Байбарин был один с доктором, который осматривал Варвару Тихоновну. Лицо врача выражало пристальную озабоченность. - Печально, - он закончил осмотр, но вновь наклонился над больной. - Да-с... - дружески-участливый, повернулся к Проклу Петровичу: - Одним только могу утешить - она без сознания и не страдает. Кровоизлияние в мозг. Удар, как в быту говорят. Паралич. - Надежд на улучшение... - Байбарин не договорил. Доктор отрицательно помотал головой. - Чудес не бывает, - он нахмурился и со вздохом развел руками. Прокл Петрович остался возле жены. Пришла Анна, осунувшаяся, с синевой вокруг глаз. А доктор в коридоре остановился с Семеном Кирилловичем. Выразив ему соболезнование, вдруг весь изменился и, нетерпеливый, срывающимся шепотом спросил: - Как вы отбились? - Кошмар! - ответил тоже шепотом, но с тягостным видом инженер. Он потер пальцем висок и болезненно поморщился: - Их старший, комиссар из Оренбурга, убит... - Что вы говорите?! - с жаром выдохнул доктор. - Нельзя взглянуть? Пропустив его в столовую, Семен Кириллович остался у порога, бледный, загнанно-изнемогающий. Доктор, сказав: - С вашего позволения... - открыл ставни и в хлынувшем свете оглядел труп с разных сторон. - Кобура расстегнута. Что он хотел? - Их пришло шестеро, все с оружием, - начал рассказывать инженер. - Стали рыться, обвинять меня, хотели увести... - Шесть человек? - в глазах доктора скользнуло сомнение. - Как же вам удалось?.. - Это тесть. Он в прошлом военный. Гость двинул губами, словно воскликнул: "Хоп-ля!" - Решительный человек, однако! Полюбопытствовал, из чего стреляли. Лабинцов сказал, на что гость заметил: - Двустволочку вашу я знаю, а штуцера не видел. Семен Кириллович принес ружье, и доктор, оттянув затвор умелой рукой охотника, вынул патрон. - Штука-с! - произнес уважительно. - А этот получил свое! - указывая похолодевшими глазами на труп, сообщил: вчера вечером был убит бывший полицейский урядник. Его кто-то предупредил, что лучше бы ему срочно скрыться из Баймака, но запряжку перехватили на выезде. Говорят, распоряжался комиссар из Оренбурга. Урядника отвезли на недалекое кладбище и застрелили. Лабинцов слушал неспокойно-задумчиво. "Тесть-то как в воду глядел..." От этой ясности он почувствовал себя тверже. - Двое у меня в погребе сидят, - сказал оживившись. - Шутите? - остро, в подмывающем интересе воскликнул гость. А узнав, что в погребе - предрика, едва подавил смешок: - Вития влип! Гм, а вы были с ним товарищи... - Этот товарищ привел ко мне в дом убийц! - сказал Семен Кириллович с обидой и на предрика, и на доктора. - Ну так пусть готовится к последнему слову, перед казаками блеснет красноречием! Лабинцов промолчал. Выйдя из дома вместе с доктором, он повернул к заводоуправлению и возвратился на подводе с заводскими кучером и двумя сторожами. Мокеевна вынесла им поесть, не зовя в дом, где лежал убитый. Прокл Петрович не отходил от жены, и приблизившийся зять сказал с некоторым трудом, будто через силу прося извинения: - Я отпущу этих... На что тесть невнимательно кивнул. Первым поднялся из погреба предрика, напоминая смертельно заморенного кота. Пришибленно рыскнув туда-сюда взглядом, он словно бы ощутил наличие мясца где-то неподалеку. Лабинцов, хотя и с пистолетом, стоял перед ним один. - Ваши бежали, а в Баймак вступает казачий полк! - с усиленной строгостью произнес инженер. Предрика отклонился назад, будто тот хватал его за нос, и затрясся в кашле. - Вы насмерть простудили меня... - Через минуту сказал звучным, без признака хрипа голосом: - Такого и жандармы не делали - в ледник запереть! Оренбуржец стоял сбоку и чуть позади него: ворот мятого пиджака был поднят, мужчина горбился, вздергивал плечи и походил на страдающего с похмелья, который только что встал, чтобы сходить по нужде. - Эх, Семен Кириллович! - предрика распустился в нудящей, близкой к истерике обиде. - Все наши совместные дела вы посылаете... не скажу нехорошего слова... а я, вас уважая, до моего нагана не докоснулся... - Вы оба, - прервал инженер, - должны вынести труп вон! Тогда, возможно, я вас отпущу. - Н-ну-уу!.. - предрика в мгновенном порыве потянулся к двери. Его спутник метнул на Лабинцова красными суженными глазами и так и облил цепкой трусливой хищностью. Семен Кириллович указал им идти впереди него, и они, почти вбежав в столовую, схватили мертвеца за ноги, потянули в коридор. Подошедшая Мокеевна осерчала: - Это что же волоком? А нести сил нет? Мужики! Инженер молчал, и они не остановились. Сторожа помогли поднять труп на телегу. Двое обернулись к Лабинцову, который уже не держал пистолета в руке, взгляды молниеносно вздрогнули ненавистью. - Уходите! - приказал он. Кучер повернулся всем телом на козлах, чтобы удобнее было глядеть, как они уносятся по улице, а оба сторожа, захваченные моментом, дружно подбоченились. 54 Поселок изнемогал в сосуще-пугливом ожидании; кое-где жители из-за заборов, словно украдкой, поглядывали на телегу, увозившую труп в мертвецкую. Откуда ни возьмись возникла бесцеремонная стайка мальчишек и, увеличиваясь, сопровождала запряжку. Потом опять стало неприятно тихо; хозяева не выпустили кур копаться, как обычно, в полных мусора дорожных колеях. Солнце едва показывалось из-за облачков, но было душновато; недвижный воздух передал отдаленное мерное трепетание, которое перешло в дрожь земли, и вскоре перед окнами Лабинцовых замелькали всадники в фуражках с синими околышами. Мужчины вышли на крыльцо, приблизились к калитке. От рысивших мимо лошадей наносило запах пота и кожаной сбруи, дребезжали лафеты свежевыкрашенных зеленой краской трехдюймовых пушек, лязгали зарядные ящики. Двое стояли как бы в задумчивом оцепенении. Их спас приход казаков, однако белых наверняка должна была заинтересовать роль инженера в недавнем прошлом Баймака. Прокла Петровича же могла ожидать встреча с офицерами, знакомыми по станице Кардаиловской. Но теперь, когда умирала его жена, мысль об опасности не переходила в заботу о спасении. Состояние, в котором он не пытался разобраться, было глубоким, напряженным чувством, что за него уже все решено, что судьба предопределила ему нечто и не надо рваться из покорной подавленности. Они ушли в дом, и Прокл Петрович, доверчиво свесив голову с угрюмо запавшими щеками, выслушал Мокеевну, которая предлагала съездить за священником-старообрядцем. Лабинцов торопливо дал ей денег подрядить дрожки, после чего она обратилась к нему не без требовательности: - Надо б позвать плотника, чтобы в столовой поднял полы... крови натекло под низ - нельзя будет так! Хозяин, словно спохватившись, с готовностью согласился. Все это было третьестепенным в сравнении с его тревогой. Четверть часа спустя он предстал перед женой и тестем траурно-строгим в темном костюме, даже несколько чопорным: - Я должен встретить новую власть, где мне положено по долгу... если за мной придут, я - в Совете... - не выдержав тона, Семен Кириллович как-то рассеянно сник, потом встряхнулся, поцеловал Анну в губы и, надев шляпу, ушел. Когда спустя время скрипнула калитка и постучали в дверь, Анна вбежала в комнату, где Прокл Петрович сидел у постели умирающей, и устремила на него плачущий взгляд, комкая в руке носовой платок. Он молча поднялся. На крыльце оказались старик-плотник и паренек лет четырнадцати: видимо, внук. Показав им, что нужно, Байбарин постелил себе на полу подле кровати жены и без сил лег. То, что Варвара Тихоновна еще жива, обнаруживали только трудные, гнетуще редкие вздохи. Прокл Петрович держал окно распахнутым настежь, не воспринимая шума от войска, что переполняло поселок. По улице катили пулеметные линейки и двуколки с патронами, спешаще топотали пешие по сухой твердой земле, проезжали верховые... Байбарин спал и не слышал, как инженера доставил к дому легкий рессорный, на резиновом ходу шарабан. Анна, на кухне кормившая девочек, встрепенулась от приветливо-уверенного голоса мужа в прихожей: - Прошу, господа-а! С Семеном Кирилловичем были два спутника. Один - очень молодой, похожий на переодетого гимназиста-переростка казачий офицер с долевыми белыми полосками подхорунжего на погонах. Второй, в серой военного покроя куртке, не особенно крепкий на вид, не имеющий в облике ничего угрожающего, явно желал производить обратное впечатление. Расправляя плечи, поводя ими, он держал руки в карманах брюк и будто разминал там комки теста. - Анна! - громко воскликнул, передавая жене обрадованность, Лабинцов. - При войсках - Викентий Георгиевич Булкин! Вот эти господа от него... он направил их посмотреть, что тут у нас произошло. Анна знала от мужа о Булкине как об отчаянно боровшемся против царизма эсере, с которым Семен Кириллович встречался за границей и, конспиративно, в России, оказывая ему некие значительные, революционного характера услуги. Оказалось, что теперь Булкин - представитель самарского Комуча при белых силах Оренбуржья. Человек в серой куртке был эсером-боевиком из окружения Викентия Георгиевича. Кланяясь хозяйке, гость лишь на мгновение вынул из кармана сжатую в кулак руку и затем взглянул по сторонам так зорко и жестко, точно обитателям дома сейчас тут угрожала опасность и он желал ее устранить. Семен Кириллович пригласил спутников к двери в столовую, указал кивком внутрь: - Вот здесь все и решалось, как я рассказывал... В комнате доски пола были отодраны, плотник с помощником усердно продолжали работу, и эсер, широко расставивший ноги, напугал их. Паренек смотрел на него не моргая, так, будто вот-вот жалобно закричит что-то в свое оправдание, а старик, бросив гвоздодер, виновато вытер ладони о рабочие пестрядинные штаны. - Требовали золото... - начал Лабинцов о красных и замолчал, омраченный воспоминанием. - Да! - удовлетворенно произнес человек в куртке, по-прежнему ворочая руками в карманах. - Эта партия нашла свое призвание в грабеже! А ведь были, были в ней действительные революционеры... Тем безобразнее, - закончил он с подчеркнутой гадливостью, - такая дикая утрата идеалов! Инженер предложил гостям выпить вина, и молодой офицер, который старался добросовестно выказывать озабоченность, нашел момент подходящим, чтобы обратиться к Анне: - Если в чем-то нужда - пожалуйста... я передам командиру. Она поблагодарила без улыбки, отвернулась, а Семен Кириллович, уводя гостей в кабинет и думая об умирающей Варваре Тихоновне, сказал: - Я воспользуюсь вашей любезностью... 55 Вечером, когда Прокл Петрович после тяжелого сна мучился головной болью, Мокеевна привезла священника. Черноволосый, отчего изможденное лицо казалось особенно бледным, он выглядел закоренелым постником: в ввалившихся от худобы глазах сквозила как бы некая многоопытная убежденность, что всему следует быть горше и горше. Он опустил руку на плечо недвижной в беспамятстве Варвары Тихоновны и, после глухой исповеди, дал отпущение. Ночью она перестала дышать; время смешалось в хлопотливой тягостности похорон. С поминок Байбарин, извинившись, скоро ушел и в пустой комнате стал ходить взад-вперед неверными длинными шагами. Горе ело его, жизнь представлялась зияюще-беспризорной; бичуя себя и не задумываясь, сколько искренности или неискренности в его мыслях, он жадно повторял вопрос: почему длань судьбы не развеет его никому не нужное существование? Ближе к ночи его позвали: приехал сам Булкин. Лабинцов расположился с ним и его людьми у себя в кабинете - войдя, хорунжий увидел здесь также и доктора. Тот встал и сочувственно пожал Проклу Петровичу руку. Представитель Комуча, с видом занятости и беглого любопытства, поднялся из-за стола и произнес с учтивой грустью: - Рад познакомиться с вами, хотя, увы, и при столь несчастливых обстоятельствах... На его нервном правильных черт лице примечательной была узенькая переносица, которую, казалось, долго сдавливало пенсне. Но ни пенсне, ни очков Булкин не носил; его взгляд незаметно и разом охватывал вас с головы до ног. В свое время этот человек успешно провел четыре теракта. Семен Кириллович несколько раз снабдил его деталями для, как тогда говорили, "боевых снарядов", а однажды скрыл на заводе, устроив их конторскими служащими, сподвижников Булкина - террористов, которых усиленно разыскивали. При этом инженер сохранял о себе мнение как об убежденном противнике террора. Семен Кириллович помогал борьбе за справедливое мироустроение - то есть, как он себе объяснял, участвовал в движении столь грандиозно-многозначном, что оно было бы немыслимо без заблуждений и ошибочных метаний. Перед приходом хорунжего Булкин высказывал наболевшее, чего он в последнее время не мог удерживать: теперь, заявлял он, когда "большевики покатились", с каждым часом становятся опаснее "те, вместе с кем мы воюем и посему очутились в рискованнейшей близости - подобно тому, как при наводнении на одном острове оказываются волки, рыси и олени". Под хищниками подразумевались "монархиствующие офицеры" и "все осознанные и неосознанные российские бонапартисты - у кого текут слюнки от диктаторских вожделений". Прокл Петрович занял место за столом, и высокопоставленный гость продолжил: - Они подставят нам ногу, вонзят в бок кинжал - и примутся воздвигать тюрьму деспотизма пострашнее прежней! Наши наполеончики и доморощенные бисмарки припрягут православие, идею имперского величия, а молодая демократия опять будет загнана в подполье... - Вы говорите о каком-то новом деспотизме, - тихонько, с приятно-вежливой миной вставил доктор, - а господствует покамест московско-петроградское комиссародержавие: ничего ужаснее и вообразить было нельзя. - То, что вы изволили заметить, - с покровительственной мягкостью сказал Булкин, - именно и отвлекает внимание от возни реакции, помогает ей организоваться... Господству же большевицких комиссаров, - произнес он назидательно-раздраженно, - срок отпущен короткий! Их планы чужды корням русской жизни, чей исток - неиссякаемое свободолюбие! Вандалы марксизма - употребил выражение гость - эксплуатируют самое темное в инстинктах толпы, превозносят насилие и по-настоящему верят только в него. Но это противно культурному товаропроизводителю, крестьянину-собственнику, сознательному горожанину. Приманка "Грабь награбленное!" скоро перестанет привлекать, народу откроется обман - в котором чересчур, явно чересчур низменного и примитивного... Байбарин мог бы заговорить об обмане, что все еще не открылся народу, а те, кому бы и просветить обманутых, к этим трудам нимало не тяготеют. Но Прокл Петрович лишь замкнуто посматривал поверх головы гостя, болея немощно-горьким молчанием. Викентий Георгиевич продолжил о том, что видеть в комиссародержавии не "выверт", а нечто долговременное - значит быть, с одной стороны, пессимистом, а с другой - страусом, который прячет голову в песок, дабы не замечать гораздо более гибельной опасности... За столом слушали и ели принятые на поминках блины с медом, пока доктор, пригубив из рюмки густо-красного кагора, опять не возразил: - Многим, разумеется, противно и больно, что над ними вытворяют - ну да ведь терпели и потерпим... - он вдруг приосанился и проговорил глуховато от взволнованности: - Тирания красных не рухнет, если не станут постоянными решительные и отважные поступки, - при этих словах доктор повел глазами на Прокла Петровича. Булкин, тоже смотря на него, медленно приподнял брови: - Вы показали быстроту мысли и безупречное умение ее исполнить, - заявил он непритворно уважительно. Семен Кириллович тут же с живостью обратился к доктору, приглашая поддержать: - Вы видели штуцер после дела - от него порохом пахло! Так вот... - Лабинцов повернулся к Булкину и к тем, кто был с ним, и стал с новыми подробностями описывать, как тесть, действуя двумя ружьями, первым же выстрелом свалил главаря, обратил команду наглецов в паническое бегство, а главных обезоружил и "взял на месте!" Булкин, которого инженер ознакомил с острым сюжетом сразу при встрече, терпеливо помолчал несколько минут и произнес недовольно: - То, что большевики обречены, не означает прекраснодушного к ним отношения. Я уже заметил вам... вы не должны были отпускать этих двоих. Семен Кириллович покраснел и вдруг обрадованно покосился на Мокеевну, подававшую смену блюд. - Покорно прошу прощения, что я за столом о таких вещах... - попытался ответить он гостю с ветреной иронией, но вышло это ненатурально, - вот тут подтвердят, во что был превращен погреб... - Лабинцов с надеждой глядел на Мокеевну. Та, в негодовании на узников, прямодушно осведомила: - Отхожее место сделали! А там припасы, вино разных сортов. - Вина много выпили? - спросил доктор хозяина. - Им - и думать о вине? Вы только представьте их положение... - начал тот отвлеченно, но Мокеевна упростила: - От рябиновой штоф пустой до капли остался. И четыре окорока изъели, ровно крысы. Нет чтобы за один приняться и есть. Семен Кириллович не одобрил осуждения. - Мы не дали им хлеба и даже воды, - сокрушенно поведал он гостям, - дом в осаде - нам было не до того... - Перестаньте благодушествовать! - распекающе произнес Булкин. - Можно было потерпеть до нашего прибытия - мы получили бы от них сведения. Лабинцов задирчиво оттолкнул тарелку с киселем: - Ну, знаете ли! - к удивлению присутствующих и, более всех, тестя он сделался неузнаваемо дерзким. - Тогда судите меня военно-полевым судом! - бросил инженер в лицо представителю Комуча. Люди Булкина оскорбленно-тяжело посуровели, все зазвенело нервно-магнетическим звоном, предшествующим молнии, но Викентий Георгиевич заговорил без гнева, с тем достоинством, которое так идет сознанию огромной власти: - Не забудемте, по какому поводу мы собрались... - он выдержал полную укора паузу, а затем, извинившись перед Проклом Петровичем за "неуместные выяснения", зачерпнул ложкой поминальную кутью. Впечатление было сильное. Лабинцов пристыженно потух и тоже стал есть кутью. Доктор, словно только теперь заметив, отличил одну из стоявших на столе бутылок: - Джанхотский лафит! У вас что же - запасец? - Последняя, - с виной в голосе сообщил хозяин. - А я дюжину сберег! - воскликнул доктор довольно и без нужды громко. - Господа, выкроите время - прошу ко мне! 56 Утром, когда хорунжий шел на кладбище, небо уже было пекуче жарким. За поселком взгляд привлекло картофельное поле; бледно-зеленая цветень картофеля не скрадывала правильно нарезанных рядов, и сейчас, когда местностью владела война, живописно-аккуратный пейзаж казался странным и трогательным. Несколько женщин пололи, коротко взмахивая тяпками, и Байбарина так и потянуло свернуть с дороги, погрузить руки в очищенную от сорняков рассыпчатую сухую землю... Земля могильного холмика была глянцевито-сырой, но споро подсыхала, попахивая тягуче, жирновато-плотски. Прокл Петрович бросил на траву пиджак и прилег в грызущем переживании из-за посещавшей не столь давно думки: если бы не жена - отправился бы в даль и глушь, в намоленное место... Он словно выпросил освобождение - и теперь кожей, колкой пустотой в груди чувствовал стыдящее присутствие умершей. Он потянулся к ней с уверениями, что мысленно стремился в скит к их сыну - в исступлении ужаса: скит разорен красными, а Владимир застрелен... Все его существо съежилось и помертвело от скалящего зубы представления, он взмолился, чтобы этого не было, - волнение бросило кровь к глазам, их пронзила мгновенная боль. Свет бил с бледно-голубого неба, воздух знойно перекипал, контуры реденькой кладбищенской изгороди дрожали и волновались в струистом мареве. "Стрелки жизни, передвиньтесь! воцарись - вместо войны со всем ее отвратительным - мирный предполуденный час, ликующе-солнечный и изобильный!.." - мольба требовала обаяния священно-трепетной серьезности - и Прокл Петрович силился вызвать в себе это состояние, думая о том, какими духовными подвигами созидаются островки исключительной близости к Богу, слывущие намоленными местами. Виделся синий сумрак келий, пропахших ладаном и свечной гарью, представлялись страстотерпцы в лохмотьях, истлевающих на костлявых иссохших телах. Эти люди вымолили дар: после конца их земного пути - там, где будут покоиться их останки, - сохранится присутствие невидимого света, останется энергия Божьего благоволения. Придя сюда, обретешь утешение, просветление, обретешь... Прокл Петрович не мог назвать точнее, какое благо он связывал с намоленным местом. "Это то, что будет не менее прекрасно, чем красота, чем любовь, - произносил он мысленно, внушая себе благоговение перед тем, что недоступно словам, - это значит - чудесным образом перемениться... - и тут словно кто-то внутри закончил фразу: - перемениться и стать средством Бога". Прокла Петровича очаровали два последних слова. Не ради ли этого блага и дано ему жить? Не о том ли говорило ему напряженное чувство, что он ведом судьбою к чему-то заветному и единственному? Все его устремления, решения, труды, смертельно-рискованные поступки оказывались теперь целостным усилием - сделаться средством Бога. Непростая, пестрая и как будто бы раздробленная жизнь Прокла Петровича связывалась в неровный, но верный путь к намоленному месту. Погружаясь в это осознание и осваиваясь в нем, Байбарин обратился к Небу: "Сердечный Свет! блаженный Свет небес, очищающий нечистое, исцеляющий поверженных! Всели в меня упованье твердое, что умягчится жестокое и обновится лик земли - к вознаграждению невинно убиенных, ибо у Тебя нет мертвых, но все - живые". То будоражащее, что он испытывал, останется в памяти сопряженным с простором луга за кладбищем и с плавными очертаниями большой горы, которая поднималась перед глазами далеко ли или совсем близко. Меж могильных холмиков обильно росла полевица с верхушками, полными выспевающих семян, а на лугу преобладала клеверная отава, и все богатое разнотравье переливалось в солнечных бликах молодым зеленым сиянием. В нем и над ним дышала та вольно-кочевая, разметная пылкость, которая делает столь прелестным южноуральское лето. Закраину луга отсекал проселок, выгибаясь и пропадая за горой. С противоположной стороны, от Баймака, наплыл гулкий дробно-осадистый ропот - хорунжий обернулся. На дорогу вынеслась ходкой рысью казачья сотня: сухой кочкарник проселка звенел под копытами, на солнце взблескивали, подскакивая, головки шашек. В безветрии пыль лениво вытягивалась хвостом - сотня уходила за гору. Там с красивой отчетливостью хлестнул выстрел из винтовки, следом стукнуло поглуше - из маузера; и посыпало... Пальба, раскатываясь, перемещалась вдаль, потом стала неохотно замирать: лишь только угрюмо угасал отголосок последнего, казалось, выстрела, как щелкал еще один и еще... Байбарин подходил к поселку, когда его нагнала возвращавшаяся сотня. Он посторонился и, взглянув на казака с двумя белыми лычками урядника на погоне, спросил с уверенной свойскостью: - Как обошлось-то? Урядник придержал лошадь, ронявшую шмотья пенного мыла, она засеменила тонкими ногами, и всадник, вполоборота к старику, чье лицо внушило расположение, крикнул: - Сделали им, отец, чтоб не размножались! Казаки только что перебили человек тридцать красных: в основном мадьяр Интернационального полка и латышей. Их отряд, двигаясь через башкирскую волость, был окружен, но часть его сумела вырваться, долго ускользала от преследования увертливым махом, пока загнанные лошади не пали близ Баймака. Белые, получив сообщение, выслали сотню... Прокл Петрович, таким образом, пришел домой с новостью, а там Мокеевна, со своей стороны, рассказала, как в поселке зашалили уголовные. Утром, когда лавочник торговал в лавке, во флигель позади нее влезли через окно двое. Хорошо - соседка закричала: "Караул!" Воры убежали, не успев цапнуть ничего ценного. А еще случилось: приехавшие на базар крестьяне опознали среди белых солдат молодца - еще недавно лихого красноармейца, что с товарищами был у них на постое. Парень рассмеялся мужикам в лицо, развязно убеждал офицеров: "Поклеп!" - и хотел улизнуть. Его, однако, словили, "взяли за жабры", и он сознался, что "в некотором роде" служил у красных, а при старом режиме похлебал дармовые щи "за экспроприации" - так он выразился о кражах со взломом, ограблениях. Суд под председательством Булкина признал его засланным лазутчиком, хотя был он, скорее всего, банальным уголовником, не очень внимательным к цвету знамени, под которым оказывался по воле своенравных волн времени. Приговор привели в исполнение без проволочек. 57 Дни шли нескучные. В поселке узнали, как оренбургские большевики, нагрузив эшелоны награбленным, стали прорываться по Ташкентской железной дороге на юг, к Актюбинску. Атаман Дутов и войсковое правительство въехали в Оренбург. На Форштадтской площади архиепископ Мефодий совершил торжественное молебствие, после которого состоялись смотр войскам и парад. Новости имели свои особенности. Придя домой встрепанно-хлопотливым, Семен Кириллович стал рассказывать о доверительной беседе с Булкиным. - У него сведения, что не сегодня-завтра приедут хозяева завода, сейчас они в Сибири, под крылышком у чехов... - Сев обедать с женой и тестем, Лабинцов держал над тарелкой ложку, не погружая ее в суп: - Меня притянут по поводу золота... между прочим, остатки, все подчистую, красные увезли, - он улыбнулся как-то вкось. - М-да-а... И, разумеется, мне вменят участие в делах Совета. Семен Кириллович, точно остерегаясь посторонних, перешел на шепот: - Булкин нашим мильонщикам не сочувствует и... это я по секрету - не осуждает меня за конфискацию. Однако оградить - не в его власти. Рекомендует нам уезжать и поскорее! У Анны затрепетали губы: - Господи, все бросить и из дому с детьми... Муж виновато согласился, пробормотав: - Хоть то хорошо, что не зима. Он начал о своем брате, который жил в Челябинске, недавно занятом белыми. - Брат приютит. Осмотримся... А потом, очевидно, не миновать отъезда за границу... вряд ли в России теперь сыщется место инженера. Прокл Петрович высказался в том отношении, что уехать, в самом деле, необходимо, и, внимательно глядя на хлебницу, добавил: - А я осяду в Оренбурге. - Ты не едешь с нами? - вырвалось у Анны с досадливым недоумением. - Суп остывает, - заметил он, стал есть, усердно показывая аппетит и торопливо говоря: - Я думаю о Владимире... в Поморье - тоже война. Вероятно, громят монастыри... и он вернется на родину. Лабинцов удивленно возразил: - Мысль малоосновательная. Скорее - он взял оружие и воюет... - инженер чуть было не сказал: "на той или иной стороне". - Папа! - Анна оперлась локтем в стол и прижалась виском к ладони: - Ты говоришь невозможные вещи... - Совершенно невозможные! - Лабинцов смотрел на тестя жалостливо-удрученно. - Если ты думаешь, что обременишь нас, то я тебя уверяю... Лицо хорунжего стало замкнуто-нетерпеливым. Он был захвачен тем, что если ему суждено вымолить у Бога благостыню, то это свершится здесь, в родном краю, где в последнее время ему не раз даровалось чудесное спасение. - Я не могу уехать из этих мест, - сказал он, недовольный, что приходится оправдывать намерение, - я ничего не решал: оно так, потому что так! Мне так написано. "Смерть жены сразила его, - подумал зять, - да и упрямства, религиозности в избытке". Анна растерянно засуетилась: - Но мы не можем оставить тебя одного, папа! Когда она это говорила, Мокеевна стояла подле с миской творога, будто ожидая момента поставить ее на стол. - Я могу с ними быть. Все трое обратили на нее взгляды. Она сказала с обычной рассудительностью: - Мне так и так не след удаляться от Оренбурга: одна дочка там живет, вторая - около, в станице Сакмарской. - Я вас очень прошу за папу! - воскликнула Анна, настоятельно-ласково улыбаясь женщине. Смутившийся Прокл Петрович повел перед собою рукой, словно ему досаждал комар: - Нет-нет, ни к чему... Мокеевна, вполне одобряя, что он и должен был так отозваться, произнесла с горделивой скромностью: - У меня еще не те года, чтобы без дела доживать... - налив в творог сметану, принялась его размешивать ложкой. - Вы - самостоятельные и проживете, - обратилась она к Байбарину истово-почтительно и отчасти робко, - а все-таки стирка, глажка, подлатать одежу - надобны еще руки... И то ведь... - она, в свою очередь, смутилась, - что ж мне - наниматься к чужим людям? Прокл Петрович, смотря в сторону с глубокомысленно-беспредметной строгостью, сказал: - Ну зачем же... Лабинцов с женой, выйдя и коротко переговорив, предложили Мокеевне плату за полгода вперед. О дальнейшем предполагалось, что когда они устроятся, то изыщут возможность помогать. 58 Для хорунжего, после того что произошло в станице Кардаиловской, было бы неблагоразумием явиться в Оренбург под своим именем. Мокеевна и тут оказалась кладом: ее муж Маненьков Терентий Пахомович скончался восемь лет назад, надорвавшись на каменоломне. Был он на два года моложе Прокла Петровича... Поутру инженер ушел с метрическим свидетельством Маненькова и вскоре принес бумагу, которая удостоверяла: ее предъявитель Терентий Маненьков служил в Баймаке при заводоуправлении сторожем с 1910 года по сей день. В Оренбург снаряжался обоз: отправляли раненого офицера, которому ампутировали ногу, и возвращались, по их желанию, домой двое добровольцев, вчерашних гимназистов, заболевших дизентерией. Булкин удовлетворил просьбу инженера, велев обозным взять с собой Прокла Петровича и Мокеевну. Отставной хорунжий приоделся поплоше: Мокеевна раздобыла для него мужицкие самотканые штаны и такую же ношеную рубаху из бумажного холста, столь любимого в народе за дешевизну. Лабинцов с семьей уезжал в этот же день, но несколькими часами позже. Прокл Петрович расцеловал внучек, дочь, обнял и поцеловал зятя. Тот, опередив, подхватил его дорожный мешок и понес на улицу к телеге. Мокеевна уже поместилась в ней. С собой везли только самое необходимое в быту, несколько икон и харч. - Трогай! - сказал хорунжий возчику, но на подводу не влез. Железные колеса скрежетнули, давя мелкие камешки, он пошел рядом и встал - повернулся к дочери, к внучкам, к зятю и вскинул, не поднимая локтя, правую руку. Ему махали, махали... Он нагнал подводу и на ходу, перевалившись через грядку, забрался в нее. Была жгучая пора перед макушкой лета, когда рожь, там, где ее не потравили, выколосилась и развернула серо-зеленые полотнища, когда готовился выкинуть колоски ячмень и лопушилась гречиха. Старики и бабы боронили поля, оставленные на пар, а уже поторапливали с покосами вымахавшие травы. Часто дорога брала в гору, а то бежала под уклон, тогда обступали причудливо искривленные дуплистые ветлы, и за ними виделась только холмистая степь. Прокл Петрович, в чувстве некоего прозрения, которым он жил с недавнего времени, глядел вокруг мягко, боясь за хрупкость душевного равновесия. Он не старался вникать в слова "стать средством Бога", дорожа приятно-своеобразным настроением маячащей необъяснимости. На второй день пути привал на обед был у заросшего рогозой озерца, в чьем берегу сидели могучие, в бархате лишайника камни. Солнце с высоты зенита затапливало все таким острым блеском, что едва замечалось пламя костра. Из задымленного котелка скользнула через край пена, всхлюпнула на углях - Мокеевна всыпала крупу в кипяток, бурливший ключом, и бульканье прекратилось. Прокл Петрович по-крестьянски точил складной ножик о голенище сапога, собираясь нарезать ломтиками старое желтоватое сало, но Мокеевна протянула за ним руку: - Не стоит вашего беспокойства. Он, однако, сало не отдал, сказав тихо, чтобы не слышали у соседних костров: - Надо бы нам, Устинья, перейти на "ты" - а то незачем было документ выправлять. Она быстро и прямо глянула ему в глаза, взялась протирать полотенцем миску и, подавая ее, степенно проговорила: - Бери, что ли, Пахомыч. Пока ехали, он узнал ее судьбу. Отец ее служил конюхом у владельца нескольких мельниц и пекарни. Девочку-подростка взяли прислуживать его жене, смотреть за детьми. Она выучилась готовить по купеческим вкусам. Под венец пошла против своей воли: отец-мать упрямо стояли за Маненькова. Он был человек шустрый, оборотистый, скупал по деревням коноплю, пеньку, а больше - подсолнечную золу, которую выгодно сбывал на фабрику, где вырабатывали поташ. Терентий снимал в большом селе дом, старался-откладывал в кубышку. - Плохого, Бог упас, я не видала от него, - бесцветно, как бы нехотя говорила Мокеевна, - не дрался. Пить, конечно, попивал, но знал свою меру. Меж тем недремлющий враг рода человеческого не упустил Маненькова из виду, попутал. Кромешной ночью Терентий сбил замки с чужого лабаза, украл воз мануфактуры и вскоре погорел. До тюрьмы не дошло, но он лишился нажитого и был замаран. Теперь приходилось браться за самый тяжелый, черный труд. - На работу стал жадный - прямо зверь каторжный! - с восхищением и вместе как бы с ожесточенностью сказала Мокеевна. Нужда, однако, не послабляла Терентию. - Носил сапоги с заплатками, и нанимали мы избенку с сенями-плетушками - за полтора рубля в месяц. В квас натолчешь сухарей, соленых огурцов накрошишь и счетом - чайными ложками - замаслишь конопляным маслом. Вот нам обеды. - В лице Мокеевны были неутоленная обида и неловкость. Когда муж безвременно умер, вдова и подросшие дочери подались в люди. Старшая батрачила на зажиточных казаков в станице Сакмарской, там приглянулась парню-бедняку, и он позвал ее замуж. Живут в ладу, но несытно. Другая дочь пошла за вдовца-мастерового. У него дом с огородом в Оренбурге, в предместье под названием Форштадт. Муж чинит швейные машинки, охотничьи ружья, примусы, замки, лудит посуду, выполняет прочие работы по металлу, жена справно хозяйствует: козы, гуси, куры есть. 59 Поздним утром путники сгрузили с подводы поклажу на сельской по виду улице. За сплошным забором стоял дом, крытый жестью, которая в свое время была покрашена, но сейчас имела неопределенно-грязноватый цвет; выцвела, облупилась краска и на умело покрытых резьбой оконных наличниках. На крыльцо вышла молодая женщина, повязанная платком, всмотрелась поверх забора и с подавленным вскриком кинулась к калитке. Обнимая, целуя мать, воскликнула волнуясь: - Радости-то, радости! не случилось чего? - Здорова, не прожилась, а только перехожу на новое место, - заявила Мокеевна. Дочь с искренним любопытством смотрела на Прокла Петровича и - не успел он представиться - сказала приятно-переливным голосом: - Добро пожаловать с дороги! - Была она белолицая, пригожая, глаза так и лучились. Прокл Петрович поблагодарил ее с поклоном - церемонно, как оно держалось в народе у старшего поколения. Подошел хозяин - средних лет мужчина с темными, не тронутыми сединой волосами, подстриженными в скобку по обычаю староверов. Хорунжий знал, что зовут его Евстратом, а дочку Мокеевны - Оленой. В доме к бабушке подвели внука лет трех с половиной. Затем мать и дочь вновь обнялись. Пока не исчерпалась радость встречи родных, Прокл Петрович - с видом смущения и любезности - сидел на стуле около русской печи. Хозяин, говоривший басом, бережно и радушно задал теще вопросы о здоровье, о дороге и, переставив табурет к стулу гостя, присел. Наступил своим чередом момент, когда следовало сделать то, что Мокеевна и сделала, - указала на спутника: - Хороший, такой хороший человек! Через чего и страдает. Уж уважьте меня... надо его звать по имени-отчеству отца покойного - царство ему небесное. Дочь с зятем переглянулись, помолчали, а затем кивнули: сперва он, следом - она. Оба как бы согласились, что пожелание матери - самое обыкновенное дело. Они ни о чем не спросили - очевидно, поняв свое о ее отношениях со спутником. x x x Сидели за столом, покрытым свежей скатертью. Передний угол просторной чистой комнаты занимал киот с потемневшими образами в бумажных цветах. По крашеному полу расстилалась до порога широкая серая дорожка. У стены за отдельным столиком примостился мальчик - ел из деревянной миски вареное мясо и давал кусочки мохнатой, очень по виду старой собачке. Евстрат указал взглядом на иконы: - Бога я чту, но к богомольству - не любитель, молитву не читаю. Про себя помолился - и будет. Олена сноровисто достала рогачом из печи немалый горшок: - С дороги-то щей горячих - с варку! Над полными тарелками закурился парок, щи огненно лоснились круговинками бараньего жира. Хозяин вынул из пузатого графинчика стеклянную пробку, произнес солидно: - Самогоночка у меня - как делают понимающие с коньяком - настояна на тминном листу! - твердой рукой налил зеленоватые толстого стекла стаканчики. - С приездом! И будем здоровы. Женщины только пригубили. Неторопливо заработали ложки. Налив по второй, Евстрат сказал с приветливой торжественностью: - Чтобы, дай-то Бог, установилось прежнее! - и выжидательно посмотрел на гостя. - Правда, милый землячок, не знаю вашего взгляда... Бывший хорунжий с наслаждением вкушал щи и приостановился не сразу. - Я вам скажу... - он увидел на блюдце стручки горького перца, положил один в тарелку и, топя его ложкой, объявил: - Коммунисты - гнусь! Учение красных - стряпня для кизячных людей! Хозяин был явно доволен, особенно ему понравились "кизячные люди". Он повторил выражение и подтвердил удовольствие, подняв кулак с оттопыренным большим пальцем: - Из чего кизяк делается, с каким духом горит - вот и есть их портрет! Сами негодны на мысль и помогают душить у других то же сравнение жизни. До германской войны за три рубля я брал барана. А в эту весну, при красных, фунт старой муки стоил три рубля. Гость подхватил: - В прежнее время, в буфете вокзала, налимью уху получал за сорок копеек. - Зато подарили нам права-аа! - разжигаясь и играя голосом, насмешливо растянул конец фразы Евстрат. - Пришли ко мне, угнали моих коз и на память оставили бумажку с печатью. - Коз забрали? - всполошилась Мокеевна. Олена кивнула, жалостливо посмотрела на мальчика: - Не стало Феденьке молока. А уж козла мы откормили - сала в нем было, как в борове. - Я им показываю мозоли на руках, - тягуче басил хозяин. - У кого забираете? У пролетария?! А они: козы есть - выходишь не пролетарий, а собственник! Без коз, может, и будешь пролетарий, и то мы еще посмотрим... Олена указала на мужа: - Он их и матернул! - с уважительной гордостью добавила: - Чуть-чуть не увели его. - Чтоб им пропасть! - Мокеевна тряхнула головой, что-то невнятно бормотнув: в сердцах помянула нечистого. - В Баймаке кто вылез в красное начальство? Один, предводитель-то: бывало, за гривенник говно съест. Человек простой - близко постой: карман будет пустой. Занявшись щами, оторвалась взволнованно: - Инженер, у кого я работала, он обдумал за весь поселок - когда голодуха лезла за пазуху. И пережили зиму-то! Кабы не он - сколько детишек перемерло б. Матерям взять было нечего - а он, Семен Кириллыч, добился. Дак что после этого? Хотели его тащить на казнь... - и полился живой рассказ о треволнениях, о стрельбе в ночи. - А наш-то, - не без задора взглядывала она на хорунжего, - одно ружье при нем и другое, как ахнет! Прямо открыл войну на них! Кто бежать - да от него поди убеги... Мальчик за своим столиком испуганно и мечтательно слушал, дыша открытым ртом. Наевшаяся собачка спала рядом на полу, точь-в-точь скатка войлока. Евстрат, не пропуская ни слова, тихо велел Олене налить гостю добавки в опустевшую тарелку. После обеда повел его в огород. - Неплоха бывает у меня черная редька, - проговорил с расстановкой, помолчал, глядя гостю в глаза, и произнес ласково-доверительно: - Пахомыч... - Затем продолжил: - Должна хорошо уродиться... редька-то. Попробуете - со студнем. По рыхлой перегнойной земле стелились, местами скрывая ее, плети тыкв с колокольчиками желтых цветков. Горох, пышно завиваясь вокруг натыканных рядами хворостин, молодо зеленел веселой чащицей. От вида ухоженного участка душа Терентия Пахомовича (будем и мы так именовать героя) исполнилась каким-то трезвым теплом. - Укропом пахнет. Хозяин не взял эти слова во внимание, уронил намекающе, подразуме