в себе что-то и почувствовать себя в этом уважении обиженным. Вопрос и простой и тонкий. У Юрия приподнялись брови, губы слегка скривились. - И что же такое они в себе уважали? - Жертву. - Жертву? - вырвалось у Вакера раздраженно-недоумевающее. Хорунжий сплел пальцы рук, что, казалось, стоило ему усилия. - Они своим отцам возразили, всему возразили старшинству! В лицо отцам и дедам бросили "нет!" Это ль не жертва? Принесли ее коммунистам, а те на нее нас...ли! Обида и поднялась. И еще то стало обидно молодым казакам, - произнес Пахомыч с мрачной значимостью, - что старики правильно предупреждали их, а они оказались в дураках. Только и оставалось им себя отстаивать - перед палачами не смущаться. "Не смущаться!" - потрясенно подумал Вакер. - Сказано, однако... И как сумел обиженность подать высоко-трагедийно..." - он ощутил восхищение и зависть и при этом не поверил объяснению, сохранив приверженность собственной трактовке. Спорить не имело смысла: бесценный случай следовало использовать - вызнавая и вызнавая подробности, уточняя те и другие моменты... Близился рассвет, когда гость, наконец, нашел уместным вопрос, который уже несколько часов держал под спудом: - Еще одну правду хотелось бы узнать... Почему вы мне сделали это признание? Пахомыч одобрительно кивнул: - Дельно! Дельно, что напоследок приберегали - когда и по амбарам поскребли, и по сусекам помели... А теперь подавай вам непременный колобок! Оно и то: как же без такого колобка? Вакер ждал. И когда старик заговорил - увиделся прошлый визит. Тогда с той же сумрачной обстоятельностью хозяин отвечал на вопрос, пошел бы он без страха за комиссаром Житором? "Вслед за ним и мне? Ну, так и пошел бы". Юрий спрашивал о готовности к смертному бою за новую жизнь и ответ понял соответственно. А старик-то говорил о другой готовности: пойти туда, куда он отправил комиссара. Вакера поразила тогда обезоруживающая естественность, с какой Пахомыч высказал свои слова. Он и сейчас отвечал с той же естественностью. Отвечал... "идя за комиссаром Житором", - произнеслось в сознании. Вакер слегка передвинул плечами, словно бы зябко пожимаясь. - Много вы рассказали, но работать с этим нельзя, - он вздохнул, закрыл глаза и тряхнул головой, будто сбрасывая сонливость. Потом молниеносно глянул на Пахомыча: - Ничем не подкреплено. Если бы я самое главное записал, а вы бы подписались... - Подписано уже, - хозяин устало, тяжело поднялся, обеими руками снял с посудного шкафа деревянный ящичек и поставил на стол. Сдвинув скользящую крышку, стал извлекать тетрадки одну за другой. - Все тут найдете. Писано моей рукой. И заявление есть, что в доподлинности я - Байбарин Прокл Петрович, в старорежимное время - отставной хорунжий. - Так я беру... - поспешно сказал Вакер, уже завладев стопкой тетрадей. В верхней, на которую указал хозяин, он нашел заявление. Прочитав, достал карандаш, попросил старика поставить сегодняшнюю дату и - по правилу: "Кашу маслом не испортишь!" - расписаться еще раз. Хорунжий сделал это молча и аккуратно и холодно сказал: - А сейчас извините - силы вышли. Мне бы соснуть... "...перед тем как придут!" - продолжилась фраза в уме Вакера, отчего ему стало неприятно. Впервые он конфузился перед человеком, который не представлял никакой власти и силы. Гость застегнул пуговицы реглана. Хозяин стоял рядом, было видно: ноги едва его держат. Уйти, ничего не сказав, не годилось - а врать почему-то претило. - Что я могу обещать... - он умолк в недовольстве собой: "Зачем я это?" - Будет донесено, и ладно, - сказал хорунжий. Юрий почувствовал, что брошен на лопатки. Все существо его так и взвилось, он вывернулся: - Донесено до читателей! Донесено до потомков! Задача достойная. - Он был готов взглянуть в глаза старику, но тот, отвернувшись, смотрел на окно, за которым светало. - Приятного сна... - пробормотал Вакер и вышел. 73 На улице он ощутил себя уравновешенно острым и точным в мыслях и невольно возникавших представлениях. Вообразился старец, вытянувшийся на топчане, уверенный, что журналист спешит к горчичному зданию НКВД. А тот идет к себе в гостиницу, удовлетворенный тем, что он хищник с бархатисто-ласковой повадкой, который совершит изящный прыжок на спину раздувающего ноздри буйвола. Момент будет подготовлен, все - безукоризненно рассчитано... Но сейчас положить клад к копытам необузданного животного?! Какой надо быть угодливо-придурковатой тварью, чтобы испытать радость, отличившись доносом (и отдав в чужие руки невероятное сокровище!) Разумеется, Марат не вернул бы записи старика. А смирился ли бы с тем, что другу теперь известно, как герой-отец, легендарный несгибаемый комиссар Житор ползал на карачках перед хорунжим и его подручными? Зная Марата, стоило подумать, увидел ли бы Юрий Белокаменную?.. Бандитское нападение, несчастный случай (скажем, самый непритязательный: отравление колбасой). Положение Житорова не очень стесняет его в выборе... Запершись в номере, Вакер с нервной стремительностью разделся догола и открыл дверцу платяного шкафа с зеркалом на внутренней стороне. Игриво переступая с ноги на ногу, покачиваясь и извиваясь, он сгибал в локте руку и, демонстрируя зеркалу непристойные жесты, мысленно бросал Марату: "Вот тебе! вот тебе! А не мое открытие!!!" Затем он лег в постель. Московский скорый отправлялся в тринадцать двадцать: можно было пару часов поспать. Возбуждение, однако, не желало отступать, и сознание в дремотной рассеянности склонялось к размышлениям высшего порядка. Юрию казалось, он понял то, о чем думал не раз. Русские - это железный народ-младенец, которому свойственно наивно-молитвенное благоговение перед словом - олицетворением правды. Старец чутьем самородка узнал в госте носителя художественного слова - и потому была ему открыта тайна, которая не далась ничем не стесняемому государственному насилию с его пытками и казнями. Мысль эта топила в сумасшедшей усладе гордости... Воображение занимал таинственный старик-хорунжий. Так сверхъестественно-великолепно играть выбранную роль! Вот кто поистине легендарное, почти мифическое существо... Безусловно, он видел в Юрии врага. И принес себя в жертву ради того, чтобы он, Вакер, из его записок создал неумирающее творение. Осознавал, что у писателя-коммуниста все прозвучит не так, как хотелось бы? Осознавал, несомненно! Но пересилила вера в магию слова, в то, что талант неминуемо выразит в нем непреложную, самодовлеющую, доступную посвященным правду... Приятное убаюкивало Вакера, но перед тем как сон поглотил мысли, прогорела последняя: "И тщеславный же старик! Все одно вот-вот умирать - ну и пусть, мол, помогут. Зато в книге останусь!" ...В это время Пахомыч давно уже спал - и сном таким глубоким, какого не бывало много лет. На топчан укладывался спокойным. Он знал, что такое Марат Житоров, и понимал: московский журналист его тоже знает. И потому не донесет. По крайней мере, теперь. x x x Вакер прощался с Маратом: сидел на мягком стуле напротив служебного стола, который был нами столь детально описан. Сам начальник, стоя у дальней стены, отпирал вделанный в нее сейф, откуда затем достал бутылку коньяка. - На работе не держу! Исключение - для тебя, - положив на середину стола лист бумаги, поставил на него бутылку. Юрий распустился в улыбке, словно несказанно облагодетельствованный. Друг пренебрежительно, "размашисто", будто минеральную воду, налил ему в стакан коньяку; себе плеснул чуть на донышко. - Хоть десять капель добавь... - сказал Юрий шутливо-моляще. Марат долил в свой стакан. - Был у дедухи? Чего он хотел-то? Вакер представил, что сталось бы с другом - услышь тот правду. Внезапно, принужденно расхохотался б! Осатанело застыл. Бешенство обнажило бы белки над зрачками... - Беспокоился старик, - уронил Юрий бегло-равнодушно, как о пустяке. - О чем? - с вниманием спросил Житоров. - Давай, что ли, выпьем... - Вакер поднял стакан. Закусывали шоколадом, и Юрий рассказывал: - Говорит, хотел в отряде с твоим отцом пойти, но тот не взял его из-за возраста. Сокрушался дед передо мной. Эх, мол, выпало бы мне руководить! И попались бы те, кто комиссара Житора убил. Как я велел бы их казни-ить!.. сперва б заставил на карачках ползать и вымаливать пощаду... Житоров улыбнулся. - Дедуха свой с потрохами! - сказал с симпатией. - Представь, это было отнюдь не смешно - как он сумел произнести: "Я велел казнить!" Старичишка - сторож кладбищенский... - А что, - благодушно сказал Марат, - если бы не старость, он под влиянием... под влиянием революционеров мог бы подняться из истопников... "Ну да - восприняв талантливое партийное слово из талантливых уст!" - повторил про себя друг однажды слышанное. Он мстительно наслаждался игрой. - Так о чем он беспокоился? - напомнил Житоров. - А догадайся! - как бы невинно шаля, воскликнул Юрий. - Что там такое? - притворно укорчиво спросил Марат. - Хотел, чтобы ты о нем в книге написал? Вакер почувствовал задрожавший в глазах издевательский смех и изобразил восторг: - Как шпильку из дамской прически вынул! - Окидывая друга взглядом умиленным и завидующим, проговорил: - Так моментально определить... - То же мне загадка, - проявил скромность приятель. - Но ты, в самом деле, удели ему место. - Еще как уделю! - с чувством заверил Юрий, сладко-глумливо презирая начальника. Тот благосклонно подтвердил обещанное: сообщать другу новые сведения, какие могут помочь в работе над книгой. Затем оба встали и обнялись. Начальник нажал кнопку. - Машина ждет. Шаликин подвезет тебя к гостинице - возьмешь вещи, и он доставит тебя на вокзал. Юрий поблагодарил с трогающей сердечностью. - Коньяк забери - в поезде допьешь, - Марат был сама доброта. 74 У Вакера сложился план, которым он мечтательно любовался на досуге в купе спального вагона... Однажды, когда Житоров окажется в столице, Юрий пригласит его в любимое литераторами кафе и закажет царский ужин. К тому времени завершенная рукопись уже станет известной корифеям Союза писателей. Облеченные доверием вождя, они будут испещрять страницы замечаниями. Оставят или удалят комиссара, который обнажил свою мелкобуржуазную сущность троцкиста, пытаясь предательством купить жизнь? Гадать покамест рановато. Важно, что за ужином Юрий расскажет Марату правду... И прелестная же будет картинка!.. Тот позеленеет. Взбеленится. Смахнет со скатерти рюмку? Двинет по столу кулаком?.. Фантазия играла неудержимо, и Вакер "отрезвлял" себя: он представляет Житорова совсем уже спятившим... Так или иначе - но тот непременно что-нибудь отколет! И это заметят ужинающие в кафе писатели. Позднее с ними можно будет разговориться и пролить свет на причину сцены... Рассказ произведет эффект. Он, Вакер, выделится. Ну, а что сможет Марат? Обратиться наверх? Чем же виноват перед центральной властью, перед вождем журналист, нашедший обличительный документ о карьеристе и подлом трусе, которого вознесла волна первых месяцев революции? Эпизод далекой весны восемнадцатого года... Болезненно нервировать он может только родственников. Да, дед Марата сидит весьма высоко. Но и внук и он служат вождю, а не вождь им. Хорошему же хозяину всегда пригодится любая, а тем более такая правда о родне его служащих. В угоду им с их понятной озабоченностью - наказывать за находку журналиста? Желательные выводы давались Юрию без заминки, поскольку рассуждения не покидали область воображаемого. Через несколько недель упоительных упражнений ума он до того свыкся со "сценой в кафе", что порой забывал о ее принадлежности к будущему. Наиболее реалистичным "выглядело", как Марат в исступлении сбрасывает со стола снедь... И вдруг излюбленный эпизод зловеще канул во тьму. Будто в кафе выключили электричество. Мысленному взору явилась не отварная, под белым соусом индейка, а баланда с перловкой. Был август 1936, когда жирной чернотой газетных заголовков грянуло: "Иуды!", "Диверсанты!", "Бешеные собаки!" Москву жестко напряг начавшийся процесс по делу об "Антисоветском объединенном троцкистско-зиновьевском центре". Среди подсудимых фигурировал дед Марата - и был приговорен к расстрелу. Вакер почувствовал себя, будто заразившимся серьезной болезнью. Внуку теперь не миновать перемены места, и не пахнет ли новое сыростью и гнилью? Неотступно-методично рисовалось: Марат, арестованный, налитыми кровью глазами уставился в миску с баландой. Не так давно Юрий баловался мыслишкой просигналить наверх о "перегибах", которые позволяет себе Житоров, впадая в палаческий раж. Предвкушение кары, могущей нависнуть над другом, помогало сохранять, после нанесенных им обид, душевное равновесие. Но далее вдохновенных прикидок о "сигнале" Вакер бы не пошел. Вредить карьере друга не следовало - это могло вредно сказаться на задуманной книге. И сейчас именно ее судьба, судьба начатой и столь многообещающей рукописи, мучительно тревожила Юрия. Он уехал в командировку на Дальний Восток. Там, в местном райисполкоме просматривая центральные газеты, замер над статьей в "Правде" о перерожденцах. Засоренность ими аппарата власти, говорилось в статье, особенно велика в местах, где к руководству органами НКВД подобрались враги народа. Как пример была названа Оренбургская область. Вернувшись в Москву, Вакер пришел на редакционную летучку осунувшийся, с настроением предельно сжатой и готовой лопнуть пружины. Зам главного редактора, который был и секретарем партийной организации, взглянул на него раз-второй: с "деланно-отстраненным любопытством", - определил Юрий. По окончании летучки зам пригласил его в свой кабинет. Когда они оказались наедине, Вакер спросил принужденно-независимо и, вопреки намерению, развязно: - У вас новость для меня? - Оренбург... - произнес парторг тихо и мрачно, посматривая на Юрия каким-то боковым, шарящим взглядом. - Житоров - перерожденец и самодур! - начал Вакер неожиданным для него странно гортанным голосом. - Помпадур! - прибавил со страстью как нечто необыкновенно бранное и гневно перевел дух. - Вы были с ним дружны... - Как я мог с ним дружить, - зашептал Юрий, оправдываясь и негодуя, - если мы работаем в совершенно разных структурах?! И уровни - абсолютно разные?! Парторг сделал вывод о маневренности коммуниста и не счел нужным цепляться. - Нас в горкоме собирали, секретарей, ориентировали на бдительность... поставили в известность о выявленных врагах... Житоров расстрелян. Юрий с тяжелой тщательностью готовился к тому, что услышит это. Настраивал себя на нужную реакцию - настраивал с тех минут, когда прочитал статью в "Правде". И все равно теперь коробяще стянуло сухостью лоб, холодок внезапно побежал под ворот рубашки. Отчаянно и скандально-легковесно вырвалось то, что он хотел произнести сурово: - По делам и наказание! Придя в свою квартирку на Неглинном проезде, он присел на табуретку у двери, будто проситель в учреждении. "Я деморализован. Так нельзя!" - повторил в себе несколько раз, прежде чем, наконец, встал. Пора было ужинать, но мысль о пище претила. Пропустить стопку?.. Он чувствовал, что в нынешнем состоянии "вибрирующе-критического натяжения" уже не окоротит себя... идти утром на работу в мертво-тошнотном похмелье? Надо подтянуться, взять себя в руки. Эта внутренняя команда обернулась желанием прибрать в комнате. Он стал вытирать пыль: с книг - сухой тряпкой, с мебели - влажной. Затем вымыл пол. За делом казалось, что скребущие на сердце кошки притупили когти. Сев за письменный стол, достал рукопись. До глубокой ночи он прибавлял бы фразу за фразой - несмотря на усталость от дневной беготни корреспондента... Понимание, что все пошло насмарку, что его могут и арестовать, - нахлынуло вдруг, будто в первый раз, с неукротимостью, от которой мурашки забегали по телу. "Бац - и вдребезги!" - повторялось в уме как бы с удовлетворением полного краха. Он зачем-то выключил настольную лампу - и включил снова. На рукопись больно было смотреть... Весна восемнадцатого в Оренбуржье, история с истреблением отряда неминуемо выведут на фигуру Зиновия Житора. Неважно, каким он там показан: достаточно того, что вспомнят - его сын и автор были дружны... Юрий, по всей вероятности, и так уже "проходит в связях Житорова". Рукопись окажется жерновом на шее. На миг в сознании затлело: а что если отнести записки хорунжего в органы? Каким, мол, дерьмом был отец Житорова! А яблочко от яблони, известно, недалеко падает!.. Нет - на этом-то как раз шею и сломишь. Марат расстрелян, и что даст органам факт об отце? А вот лицо, которое принесло занятный документ, враз получит прописку в казенной папке: а они так любят пухнуть! Уничтожить рукопись и тетрадки хорунжего - дабы, припоздав, локти не кусать. Изорвать листы в мелкие клочочки и порциями спровадить в канализацию... Он мысленно проделывал и проделывал это - и с этим болезненным, почти "осязательным" представлением лег на кровать. Сон пожалел его не ранее, как за час до звонка будильника. Подобное повторилось на следующий день. И на следующий... На работе Вакер терзался тем, что его могут арестовать, - и как тогда повредят ему найденные чекистами и рукопись, и написанные непримиримым антисоветчиком воспоминания! Но когда, вернувшись домой, он вынимал то и другое - начатую книгу и записки Байбарина видел уже не боящийся ареста жизнелюбивый мужчина Юрий. Их видело иное, некоторым образом, "я" - оно жило лишь тем, что создавалось им "для бессмертия". Живучесть этого второго "я" выдерживала страхи, что так томили дорожащего жизнью Юрия, и он - вопреки им - возвращал бумаги в ящик стола. Следовало хотя бы унести их из дома и спрятать у кого-то. Но не имелось ни одного знакомого, мысль о котором воодушевила бы на такой шаг. Поместить их во что-то водонепроницаемое и закопать? Ум говорил на это: какое безлюдное, укромное местечко ни ищи, как ни таись, а кто-нибудь да увидит. Еще решительнее противилась душа - поеживаясь, как от чего-то пошло-истерического, бездарного, навеянного шпионскими историями. Мало-помалу страхи притерлись в некое скользко-тревожное постоянство, и Юрий стал похож на того, кто, идя по льду, избегает резких движений и поддерживает себя тем соображением, что не упал же он до сих пор. Пробирал сквознячок слухов, сделавшийся всегдашним: арестован командарм, врагом народа оказался нарком... И Юрий, зная, как держал себя Житоров - не забывавший, чей он сын и чей он внук, - освоился с представлением: "Происходит выборка зазнавшихся". Может ли быть отнесен к ним Вакер - благоразумный газетчик, человек, не обладающий властью? Ни кто иной как он сам испытал на себе - что такое зазнайка во главе карательных органов. Если отвлечься от того, что ход роману закрыт, что жестоко пострадал он, Вакер, - можно ли, положа руку на сердце, сказать, будто с Маратом поступили не как должно? Ответом было ощущение жгучего уязвления. Тогда, в поле, Марат ударил его по лицу. Ударил не только друга юности - надругался над коммунистом, приехавшим по служебному заданию. Сделал это безобразно-легко, ибо сознавал свою безнаказанность. Он забылся, он недооценил вождя, воображая, будто может бесконтрольно пользоваться властью, расходовать государственные средства, время подчиненных на семейное, личное дело - загадку гибели отца. Как будто у НКВД нет насущных, неизмеримо более важных задач! Скользнул ли сигнал наверх или вождь, раскусив деда, предположил, что за штучка - внук? "Скорее - последнее", - размышлял Юрий. Он думал, что Зиновий Житор, не пожелавший героически умереть за революцию, вряд ли был исключительной редкостью среди плеяды пламенных революционеров. Ему не повезло - и пришлось раскрыться, ползая на карачках перед казаками, хватая их за полы. Но на других подобных ему типов не нашлось хорунжего - и эти люди, став новоявленными ханами и беками, принялись баловать себя вкусным пловом привилегий и самовластия. Сведения кое о ком поступали к вождю, он интуитивно воссоздал обобщенный образ Зиновия Житора, представил картину масштабно - и занялся прополкой. 75 Теперь все время кого-то сдергивали с колеи, отправляли в лагеря, постреливали. Но другие из-за этого колеи своей не бросали - делали карьеру, интриговали, любили. После работы ходили в кино. Справляли праздники. Убывали в отпуск. С началом лета Вакер стал на выходные выезжать в подмосковную деревушку близ села Бирюлево. Деревню облюбовали столичные интеллигенты средней обеспеченности, в их числе - писатели, еще не выслужившие собственных дач, журналисты. Это было улыбкой судьбы для жителей, которые понастроили времянок и перебирались в них на весь сезон, освобождая дома постояльцам. Им продавали парное молоко, топленые сливки, творог, с огорода - редиску, молодую картошку. Из лесу отдыхающим приносили ягоду. Они и сами ходили за нею и по грибы. Вакер останавливался у вдовы агронома, средних лет женщины, в чьих рыжих волосах, однако, седины не замечалось. С первого взгляда было видно: в свою пору она вызывала у мужчин интерес требовательный и неотступный. Вдова работала в колхозе бухгалтером, народ звал ее Галина Платоновна. Ее дети, уже взрослые, жили отдельно, и она одна "владела хоромами", как со смесью зависти и почтения выражались деревенские. Бревенчатый дом Галины Платоновны делился на три комнаты, что встречалось весьма нечасто: крестьян удовлетворяли одно жилое помещение и кухня. Юрию отводилась комнатка с низко расположенным, но широким окном, и он, назвав ее светелкой, незабываемо польстил хозяйке. Иногда она смотрела на него так, что он читал в ее глазах затаенно-горькое волнение. Наверное, никогда еще она с такими жадностью и страданием не воображала себя лет на десять моложе... В то время у него была юненькая подруга, находил он игривое радушие и у других молодых женщин. Но любовь Галины Платоновны могла иметь некоторое немаловажное преимущество. Как-то, когда она брала воду из колодца, Юрий вышел из дома и поднял ведра. Она, с испуганно-заботливым выражением, схватилась за дужку: - Зачем вам?! Я - привычная! Он с обаятельно-смешливой непринужденностью отстоял ведра, отнес их на кухню, и Галина Платоновна улыбнулась ему томительно-грустной, с влагой на глазах улыбкой. Юрий, приезжая каждую неделю, ухаживал в манере основательной, доброй постепенности... Шел на убыль июль, и шли в рост, густели ночи, когда поздним вечером он обнял женщину, и она остро прервала вздох, закусила губу, как бы подавляя смущение. x x x Ей было известно, что он журналист, это означало для нее: он принадлежит к избранному кругу городских начальников. Юрий сказал - когда другие после работы отдыхают, он пишет книгу. И достал из портфеля папку. То была не прежняя, а иная рукопись. Рассказывалось опять же о военных событиях в Оренбуржье - но происходили они весною не восемнадцатого, а девятнадцатого года. Уже без комиссара Житора. Оренбургских большевиков возглавляли другие, вошедшие в историю края фигуры. Галина Платоновна смотрела на портфель с взволнованной гордостью за любимого человека: в те годы портфель указывал на особое положение владельца, которое народ связывал не только с образованием, но и с властью. А то, что Юрий еще и пишет книгу, погрузило женщину в благоговейную робость. Он, стоя, стал читать, а она, сидевшая на кушетке, почувствовала себя так, будто ей протянули предназначенный другому подарок и ошибка сейчас обнаружится. "Колчаковцы двигались к Волге, - читал Вакер, - Оренбург был почти окружен: осталась одна отдушина в сторону Самары..." Фразы предваряли эпизод с истопником. Им был высокий, с седыми усами старик, который всю жизнь проездил машинистом на паровозе. В каморку к истопнику зашел давний товарищ - моложе годами, тоже из машинистов. Ныне он командовал бронепоездом, отправлявшимся в бой. Командир был озабочен положением, находя его тяжеловатым. Старик же расправил на столе газету "Коммунар" и неторопливо, с трудом и тщательностью, зачитал: "Рабоче-крестьянская Россия встрепенулась. Она мобилизует своих лучших сынов. Честные, стойкие, справедливые люди борются не за личное счастье, а за весь народ. Солнце должно светить всем одинаково". Истопник поставил на стол горшок со свежесваренной картошкой. Он и командир снимали кожуру с горячих картофелин, бережно посыпали их считанными крупинками соли - молчаливо вникая в смысл газетных строк. Затем старик проговорил с горделивой убежденностью: "Буржуи рублями, а мы - людями!" Он проводил товарища на станцию и растроганно осмотрел бронепоезд, надежно защищенный листами высококачественной стали. Две трехдюймовых пушки и шесть пулеметов установлены на бронеплощадках. По-комариному попискивает пар, с брызгами воды вырываясь из тоненькой трубки... Неожиданно командир меняется в лице - ему сообщили, что машинист заболел: тиф. Кто поведет бронепоезд в уже начавшийся бой под Сакмарской? И тогда истопник, превозмогая страшную усталость от прожитых трудовых лет, ступил на подножку. Кочегар подал ему руку. Веселый парень выскочил из толпы провожающих, хлопнул себя по коленям. "Вот они - оренбургские старики! - крикнул он. - Пусть Антанта не смеется, а плачет, глядя на них!" x x x Вакер говорил хозяйке, до чего ему нравятся яблоки ее сада! как сладки малина и крыжовник и как мило ему работается у нее. - Разбаловала ты меня, - сказал он однажды с ласковой ленцой, приятно позевывая, - только у тебя и пишется с настроением... Тебе не помешает, если я мои работы буду тут оставлять? А он уже оставлял здесь кое-что из одежды. Разумеется, не помешали и работы. Галина Платоновна поместила под своей кроватью чемодан: в нем, под стопками чистой бумаги, лежала первая рукопись, которой не суждено было вырасти в роман. На самом дне чемодана хранились тетради хорунжего. Юрий, приезжая, убеждался, что они на месте, потом в светелке собирался с мыслями и посвящал себя сочинению о старике, ведущем бронепоезд... Между тем воздух становился по-осеннему прозрачен, потом повалил пухлый, рыхлый снег. Когда Вакер и Галина Платоновна, попарившись в баньке, пили чай с вареньем, как-то по-особенному уютно пахло вениками, которые бережливая хозяйка забирала в дом. Зимой приезды Юрия стали редкими: ревниво держала газетная работа. А какое выдалось время: будто везут в "черном вороне" по ухабам, и чем далее - тем разухабистее трясет. В марте после процесса по Антисоветскому правотроцкистскому блоку расстреляли Бухарина, Рыкова и ряд других именитых людей. С грозной неизменностью звучали призывы к бдительности. Оказалось, что великого пролетарского писателя Горького, его сына Максима, партийного деятеля Куйбышева, председателя ОГПУ Менжинского отравили подлые враги. В сердце Юрия впивался холодок потрясенности: вождь, пропалывая поле, выказывал себя художником с живым воображением, которое засевало необозримые края уверенностью в непреложной правде... Размышлять о ее сотворении было щекочуще-интересно и страшновато. Юрий заключал, что живет в эпоху тайного черного романтизма - когда так важна зримая светлая романтика. Пришел срок, и его приверженность к ней оценили: столичный журнал напечатал повесть Вакера "Вечная молодость пламени". Запоминалась фигура старого машиниста в паровозной будке бронепоезда. Полированную сталь рычага сжимала рука - не по-стариковски сильная; обкуренные, цвета охры ногти казались твердыми, как металл. 76 Тот, кто столь оригинально помог в создании образа, однажды вновь овладел мыслями Юрия. В Оренбургской области осваивалось недавно открытое месторождение нефти, и газета направила Вакера к нефтяникам написать очерк. Путь лежал через Оренбург, где журналист побывал на приеме у руководящих лиц. После семи вечера он оказался свободен - утром ему предстояло отправиться на север края. Было преддверие зимы, которую отметит в истории "финская война"... В Оренбуржье бураны разгулялись с начала ноября. Вот и теперь, когда Вакер шел по скупо освещенной улице, снег падал полого и так густо, что того и гляди заблудишься. Как только он узнал о предстоящей командировке, сознание принялось рисовать встречу с хорунжим. Юрий себя урезонивал: встреча совершенно ни к чему! Но любопытство подзуживало неукротимо: как будет держаться старец? Неужели ничем не проявит интереса к тому, почему Вакер его не выдал?.. А о расстреле Марата упомянет или нет? Если да, то с каким видом? Позлорадствует? Угостит какой-нибудь мудростью? "Все это, - говорил себе Юрий, - не стоит риска! Вдруг старика разоблачат? Он вспомнит наведавшегося журналиста, которому давно известна его тайна..." - "Да кому дело до этого дряхлого, немощного деда? кто принимает его всерьез?" - сопротивлялась страстишка, которая, возникнув при однажды защекотавшем вопросе, сама собою не затихала. "Его, может, и в живых нет", - убеждал себя Вакер с тем, чтобы отменить визит. "Так вот и проверишь!" - отзывалась страстишка. Не без блужданий вышел он, наконец, к помнившемуся арочному ходу. Во дворе, темном, глухом, тропку к флигелю занесло снегом. Вакер, взойдя по ступенькам в коридор, холодный, освещаемый лампочкой, свисающей с потолка, остановился перед дверью, что закрылась за ним более трех лет назад. Отгоняя от себя некоторую нерешительность, он без надобности посмотрел на часы и осторожно постучал. За дверью спросили: "Кто там?" - Я - знакомый Терентия Пахомовича! - произнес он раздельно и внушительно. Минула минута-вторая, дверь приоткрылась - на Вакера смотрела старушка-хозяйка, которую он и помнил такой: коренастой, с цепкой живостью взгляда. Вдруг он заметил, что платок на ней темный - и догадался... - Не стало его... еще в прошлом году летом не стало. Юрий, с соболезнующе-печальным выражением, вздохнул. Ему показалось, старушка раздумывает, и он не уходил, выжидательно помалкивая. - А какое у вас к нему было дело? - спросила она. - Я здесь проездом - и хотел проведать. Хозяйка приоткрыла дверь пошире, быстро глянула, нет ли кого позади пришельца, и сняла цепочку. - Заходите, коли о нем помнили... В комнате было, как прежде, чистенько. У выбеленной стены стоял знакомый топчан, застеленный с той праздничностью, которая говорила, что на нем не спят. На подушке, пышной, в кипенно-белой наволочке, лежало маленькое вышитое полотенце. Гость присел к столу, за которым в свой последний приход пил с хозяином чай. Сейчас самовар отсутствовал, стояла лишь хлебница с четвертинкой буханки. Вакера донимала загадка: старушка узнала его? Он чувствовал, что да - однако она ничем этого не показывала. "Та еще штучка! - он ненавязчиво наблюдал за нею. - Интересно - старик ей рассказал, что передо мной открылся?" Она достала из кухонного шкафа графинчик, рюмку, отрезала ломтик хлеба, поставила солонку. - Помяните мужа моего, добрый был человек... - и отвернулась, скрывая слезы. - Простите, что пришел, вас расстроил, - проговорил Вакер, выражая голосом и видом огорчение и сострадание. Она вытерла глаза платком. - И себе налейте, что же так-то... - сказал он со скорбной теплотой и посолил кусочек хлеба. Хозяйка выпила свою рюмку стоя. - Болел Терентий Пахомович? - вежливо поинтересовался гость. - В его года-то какое уж здоровье? Но чтобы очень болеть - нет. На Троицу Бог послал такое жаркое воскресенье - истинное пекло, как в печи! А в понедельник, в Духов-то день, заветрило... Он вот тут за столом сидел, собрались мы гороховую кашу есть. А стекло в окне так и звенит от ветра. Тут ложка об пол звяк. Уронил он ложку-то. "Ох, - говорит, - не дойти мне до топчанчика..." Голова на грудь опустилась - и замычал, замычал... - хозяйка, плача, закрыла лицо платком. - Тут через два дома фельдшер живет, старичок. Я к нему. Пришел он - поглядел его, потрогал... говорит: "Мне бы такую смерть. Он и не почувствовал". Мокеевна перекрестилась, слезы текли по лицу. - Я говорю: он, бедный, стонал-мычал... А фельдшер: да нет, его уже не было. Это не стон, это воздух выходил... Юрий степенно-горестно кивнул головой: - Человек прожил долгую жизнь... и умер - не мучился. Затем он спросил: - Видимо, до последнего ходил на кладбище... э-ээ... дежурить? - Все время ходил! - сказала с тихой гордостью Мокеевна. - В последний раз - на Троицу, на самом накануне, ходил. - Словно отвлекшись, она повела взглядом по полу и проговорила: - А туда к ним, в столовую - вы, чай, знаете, где это, - последние года не ходил. У Вакера вырвалось: - Потому что начальника сменили? Она взглянула на него: - Еще раньше не стал. "После того, как все мне рассказал!" - откликнулся мысленно Юрий. Он окончательно уверился: хозяйка отлично его помнит. И знает о беседе старика с ним. Теперь следовало встать и распрощаться, однако страстишка неугомонной любознательности подбила его заглянуть дальше, чем позволяла осторожность. - Две рюмки и тогда стояли... - сказал он с задумчивой грустью, - когда я к вам... к вашему мужу пришел... - Не велел себе ставить, - с простотой отозвалась старушка. - Так вы не забыли меня? - уже в открытую спросил Вакер. Она произнесла тоном заученного извинения: - Вы уж не обижайтесь, коли с кем путаю... "Под стать деду бабушка! И на пальце петельку не затянешь!" - оценил Юрий. Поблагодарив за "уделенное время", он произнес слова утешения и по дороге в гостиницу перебрал в уме весь разговор... Итак старые наверняка не один раз толковали о московском писателе - знакомом начальника НКВД. Любопытно: муж сказал ей, что решил открыться?.. После того как встреча состоялась - сказал, это вне сомнений. "Она меня в дом впустила, предложила помянуть мужа из признательности, что я его не выдал", - заключил Вакер. Он отметил, что она не могла и не поделиться с ним гордостью за покойного: на кладбище к убиенным ходил до последнего - а в столовую ("вы, чай, знаете, где это") не ходил! Юрий изумлялся: "Незаметнее незаметного люди - а, однако же, с вызовом... И к КОМУ, к ЧЕМУ - с вызовом?!" Вспомнилось, как Пахомыч, подразумевая свое, рассуждал об идущей на нерест рыбе, когда она прыгает в воздух, где ей дышать нельзя. Нарисовал картину и безукоризненно-ладненько связал нерест с непокорством. "Дышать, не дышать, а бьются... Было и будет". 77 К этим мыслям, к этим сопоставлениям Юрию суждено было вернуться - и не где-нибудь, а все в том же Оренбургском крае, - когда запад обозначался словом "Война". Но поначалу Вакер побывал на ней. В конце июня сорок первого газета направила его военным корреспондентом в Псков. По правому берегу реки Великой спешно создавалась полоса обороны. Отступавшие советские части должны были удержаться здесь. Ночью, когда они отходили к линии укреплений, поступил новый приказ: начать наступление и немедленно... Все захлебнулось сумятицей. Одни подразделения продолжали отход, другие затоптались на месте, третьи пытались перегруппироваться, чтобы атаковать противника... Он не упустил подаренного момента - ударил и вышел к реке Великой, где остановить его оказалось некому. Форсировав реку, части 1-й танковой дивизии вермахта вступили в город Остров. Вакер несколько суток назад приехал сюда из Пскова и успел отправить в Москву две корреспонденции. Написал о том, как дружно и самоотверженно население роет противотанковые рвы, валит лес, возводит оборонительные сооружения, "охваченное решимостью, которая читается в глазах этих женщин, этих пожилых мужчин: "Врага не пропустим!" Было оно так или нет - Вакер знал о другом: люди едва пробавлялись взятыми из дома сухарями. Местные советы, начальство торговых и пищевых предприятий уже дернули в эвакуацию: не осталось никого, кто порадел бы о доставке хлеба согнанным на работы. В другой корреспонденции рассказывалось о зенитно-артиллерийском дивизионе, сбившем за день шесть германских самолетов. Нет, Юрий не приврал. Но он не сказал и не мог сказать, что столь успешное действие орудий более невозможно за неимением боеприпасов. Из тыловой службы сообщили: снарядов нужного калибра нет. У каждого свои заботы, и Вакера всецело поглощала собственная: как предельно отличиться яркими материалами с фронта, извлечь максимум полезного из того, что совсем рядом разрываются бомбы и свистят пули. Погожим июльским утром он стоял во дворе здания, где недавно функционировал исполком города Острова, и ждал машину со штабным работником. Тот собирался поехать в расположение гаубичного полка и обещал взять военного корреспондента с собой. Юрий посматривал на улицу, по которой тяжело и мрачно проходили беженцы, гоня исхудавших коров, взглядывал на небо в мохнатых облачных полосах: с запада могли показаться убийственно-нежеланные железные птицы... И они показались. Он поспешил в дом, располагавший глубоким подвалом. Работники политотдела пехотной части, что заняли здание горсовета, уже спускались в укрытие. Самолеты промчались низко над городом, садя длинными пулеметными очередями. Потом сделалось сравнительно тихо. Вакер, проверив, что небо излило свой гнев до следующего раза, вышел на опустевшую улицу. Она протянулась на юг, полого сбегая к реке. В том конце быстро вырастала клубящаяся дымная громада, наваливалась на крыши. В набиравшем силу шуме Юрий различил звук двигателя и успел подумать, что это не автомобиль, - прежде чем увидел на дороге танк. Пушечный ствол казался непривычно коротким, таких Вакер не видел у советских танков. Тот, что, вздымая пыль, приближался сейчас, был германским. Завораживающее любопытство не дало моментально броситься с улицы прочь. Юрий, подавленно съеживаясь, впивался взглядом в четко нарисованный крест на башне, чуть сбоку от пушки. Но вот ужас тела, которое пронзительно ощущало открытость удару, толкнул в бег. Вакер понесся через двор горсовета и оказался среди других бегущих, ухо ловило матерную ругань на фоне хлынувшей позади и где-то в стороне трескотни выстрелов. Кто-то крикнул протяжно, начальственным сорванным голосом: - Вон туда-ааа!!! Вбежали в другой двор, потом в переулок, и вдруг воздух сотрясся от певуче-тугого гудения, раскололся недалеко слева чередой взрывов. Юрий, сигнув вбок, упал ничком под изгородь. Мимо по дороге мчался армейский обоз - с криками людей, со жгуче-громкими щелчками кнутов, с громыханием, лязгом железа. Прильнувший к земле возле Вакера политрук кричал: немцы бьют из минометов... А обозные лошади неслись и неслись, вытягивая шеи, в ужасе прижимая уши, раздувая кровавые ноздри. Пуля сочно шлепнула кол изгороди. Политрук, вскочив, низко сгибаясь, побежал, Юрий и другие бросились за ним. Над головами с влажно-фырчащим звуком: флы-флы-флы... пролетела стремительная тяжесть и впереди за домами саданула так, что под ногами у Вакера дрогнула земля - дрожь мучительно-страшно отдалась в груди, в голове. Опять льнули к сухой, заклеклой земле, опять кидались в бег, миновали северо-восточную окраину, и Юрий - как вожделенно-спасительную надежду - увидел лес. На дороге к нему грудились друг на друга армейские фуры, возы беженцев, обезумевшие лошади бились в дышлах, вставали на дыбы. Вдоль запруженной дороги, переваливаясь, двигались к лесу грузовые машины, броневик пер полем, по лоснящейся ржи. Группа, в которой держался Вакер, припустила через поле, а позади в городе упруго-кругло бултыхали орудийные удары, хлопали мины, стервозно-спешно частило: та-та-та-та... В лесу дорога была закупорена так, что не объехать. Меж сосен осталась брошенной противотанковая пушка с обрубленными на вальках передка постромками, валялись зарядные ящики. Тут же рядом солдаты, с деловитой торопливостью орудуя ножами, сдирали шкуру с убитой коровы. Масса военных суетилась вокруг застрявшей техники: что-то спрашивали, приказывали, ругались... от живой запруды напирал напряженно-мятущийся гвалт. Вакер заметил знакомого штабного работника - подошел, окликнул, и тот, повернув распаренно-блестевшее потное лицо, сказал так, будто встречу вполне предвидел и подготовился: - Вот и вы... В гаубичный полк ходу нет! Юрий, забывший и думать про полк, произнес, однако, словно нечто немаловажное: - Я ждал вас у горисполкома. - Напрасно не учли обстановку! - сказал штабист, как одернул. - Должны быть приняты меры... - продолжил он поучающе, как бы помогая разобраться в обстановке, и указал на легковую машину: она уткнулась в упавшее дерево и была покорежена буфером бронеавтомобиля, что стоял за нею. Вакер тут же отвлекся от нее. Внимание его обратилось на нескольких красноармейцев из тех, вместе с кем он бежал из города. Сейчас они направились куда-то лесом. Решив, что лучше удаляться от опасного места, нежели на нем задерживаться, он последовал за ними. Лес оказался не безлюдным, к группе присоединялись солдаты, и в ней стало уже человек сорок, когда на просеке их остановил старший лейтенант с расстегнутой кобурой нагана, нервный, в очках. - Куда торопитесь? - крикнул он с усталой злостью. Сразу было видно: эти слова он сегодня произносит не во второй и не в третий раз. Солдаты стали отвечать, что разыскивают свои подразделения, а Вакер предъявил документы и спросил, где находится "ближайший командный пункт". - Танковая бригада - отсюда в двух километрах, - лейтенант кивком указал к востоку и заговорил с ожесточенным упрямством: - Необходимо расчистить дорогу для танков! Они выбьют немцев из города. Помогите собрать людей на расчистку! Вакер заявил, что у него собственное задание. - Ну хоть побудьте с ними, чтобы не разбежались! - нервничая, потребовал лейтенант. - У меня тут недалеко ополченцы собраны. Я - за ними! Через пятнадцать минут буду! - поправив очки, он, словно для убедительности, показал Юрию циферблат наручных часов. Вакер выдвинул условие: - Провожатого в штаб танкистов дадите? Лейтенант пообещал. Едва он пропал за деревьями, группа стеснилась вокруг двоих энергично, но тихо говоривших красноармейцев. Юрий почувствовал - его сторонятся - и, сочтя за лучшее подождать, что будет, сел на пень. Ноги отяжелели, ощущая, будто разбухшую, кожу сапог, желудок напоминал о желательности плотного обеда. Представлялась походная кухня, в чьем котле заманчиво побулькивает каша для танкистов, заправленная мясными консервами. "Не к питательному ли пункту подались?" - было первым, что пришло в голову, когда толпившиеся красноармейцы вдруг пошли вглубь леса. - Командир приказал ждать его! - крикнул Вакер без особой настойчивости. Один из солдат обернулся и, глядя молча, с недвижным напряжением, поправил на плече ремень карабина. Кто-то в середине группы опасливо-дерзко выкрикнул: - Приказал - и что? Неподалеку от Вакера остался красноармеец, расставивший, словно для устойчивости, ноги в ботинках с обмотками. Поплевывая на пальцы, он раскуривал самокрутку. - Эти двое их увели? Куда? - требовательно спросил Юрий, не поднимаясь с пня. Солдат посмотрел вслед ушедшим и промолчал. Вскоре вернулся старший лейтенант, за которым тянулись вереницей ополченцы в гражданской одежде, в кепках. Вакер шагнул навстречу, выражая видом сдержанность и как бы сожаление. - Вы их отпустили? - с отчаянием вознегодовал лейтенант. - Они не пожелали выполнить ваш приказ. Я им повторил его! - Повторили?! А почему не задержали их?.. - у лейтенанта пресекся голос: оттого что гнев был силен, однако власти не прибавлял. Вакер невозмутимо и сухо заметил, что он военный журналист, но не командир. - У вас - воинское звание! Вы должны были действовать... - Вооруженная группа, - прервал Вакер, - приняла свое решение и не подчинилась. Есть свидетель, - он подозвал жестом красноармейца. Лейтенанту было недосуг задавать вопросы, которые мало что обещали дать, он произнес угрожающе: "Разберемся!" - и добавил: далеко в тыл дезертирам не уйти, их перехватит заградительный отряд. Красноармеец попросил разрешения "доложить". - Они не в тыл... - он встал перед командиром навытяжку и как-то сдавленно сообщил: - К немцам они пошли сдаваться. "Однако... рисковали те двое, - подумал Юрий, - но, кажется, выиграли. То, что целую группу приведут, - им наверняка зачтется". Среди остро волнующего, что закипело в нем, проглянуло неистребимое любопытство: насколько натурально возмутится лейтенант? Но того заботило уже лишь, как бы не подтаяло число ополченцев, и, пока он приказывал им "держаться кучнее", Вакер выяснил у красноармейца весьма интересовавшее. - Вы показали себя достойно, что не поддались на агитацию, - для начала похвалил он дружественно и значительно, а затем спросил в упор: - Почему вы с ними не пошли? Солдат отвел глаза. - Мы должны за родину жизнь отдать... вот что. - Должны! Но они-то пошли. Все - кроме вас. Красноармеец, было заметно, несказанно боялся попасться на ответе. - Многодетный? - спросил Вакер. - Трое детей. - А те, какие ушли, - молодежь, кажется? - Молодняк! - солдат от чего-то внутреннего и сильного невольно махнул рукой. В этом жесте, во всей фигуре Юрий прочитал безнадежно тоскливое: "Мне бы их заботы..." 78 Старший лейтенант не дал провожатого, и Юрий самостоятельно выходил в расположение танковой бригады. Он успел представиться командиру и поговорить с ним, перед тем как танки двинулись в бой. - Свою задачу я выполню! - сказал командир с поразившей журналиста странно горькой легкостью. - Разведка меня обеспечила данными: у немцев сил здесь пока мало. А наших - довольно! достаточно наших, чтобы закрепиться и держать оборону! - повысил он голос. - Но это уже не моя задача... - вдруг оборвал разговор так, будто спохватился: зачем он его ведет? Вакер, получив место в автомашине ремонтной мастерской, отправился следом за боевой колонной и с опушки леса наблюдал, как танки, кроя ожесточенным огнем город, действительно вошли в него. Юрий замечал движение пехотных частей близ Острова, видел, что за боем следят из леса командиры. Однако стрелки в город так и не вступили, артиллерия тоже не подтянулась, и немцы беспрепятственно свозили под Остров огнеметы и пушки, а также зенитные орудия, которые умело приспособили для стрельбы по танкам. К исходу дня бригада, потеряв почти треть машин, город покинула. Отступление стремительно набрало темпы, и на другой день Вакер уже прощался с Псковом, где бушевали пожары, шайки разношерстного люда разгульно грабили квартиры руководства, а начальник бензосклада поджег столь нужное для эвакуации горючее и скрылся - тогда как артиллерийский склад с массой снарядов и патронов, склады с обмундированием и провиантом остались ждать новых распорядителей. Человек, пустивший Юрия в автомобиль, говорил с терпеливо-покорной измученностью: - Плана эвакуации нет. Представителей тыла в городе нет. Я вам расскажу, а вы, по вашей журналистской линии, доведите до сведения тех, кто повыше... Почему оказалось так, что связь с госпиталями возможна лишь с помощью посыльных? Мы отправляли их от военного коменданта, но они не вернулись. Нельзя даже приблизительно сказать - сколько раненых поступило в госпитали за последние десять суток. Машина объезжала заторы, Юрий торопил ее с немо-испепеляющей страстью, а человек, сидевший рядом с ним на заднем сиденье, продолжал: - В дивизии, где я был с проверкой, у медсанбата отсутствует медицинское и хозяйственное имущество. Заметьте: оно не потеряно в бою. Его просто не было! Перевязочные средства - индивидуальные пакеты - выданы лишь двум процентам бойцов. И что это за пакеты? Достались нам в двадцатом году - с имуществом разбитой Белой армии. Американцы ими белых снабдили. Бинты в этих пакетах уже не могут быть стерильны! Автомобиль, заехав на деревянный тротуар, обошел артиллерийскую запряжку, оставил слева участок мостовой в воронках от бомб и, после нескольких подобных маневров, вырулил на полевую дорогу. Шофер увеличил скорость, машина катила в тыл, и Вакер теперь уже с неподдельным вниманием слушал говорившего: смугловатого мужчину, интеллигента, которому шла военная форма. Он был военврачом первого ранга, уполномоченным санитарной службы Северо-Западного фронта. Рассказы яснее и яснее напоминали Юрию как будто бы нечто знакомое... Стемнело; на горизонте горел, видимо, после авианалета, какой-то населенный пункт. В небе громоздились тучи, их края багровели и словно шевелились от пожара. - Заночуем в поле, - сказал военврач. Шофер свернул с дороги, движение по которой не затихало, на луг и подъехал к скирде. Он и ординарец уполномоченного навытаскали из скирды сена, устроили для всех постели и после походного, всухомятку, ужина уснули. Но военврача не отпускала потрясенность от увиденного в последние дни. Он, укрывшись шинелью, лежал боком на подстилке из сена и с изнуренной горячностью обращался к Юрию: - Вы, по журналистской линии, просигнальте - кому только можно... В небе не замечалось звезд, но глухой тьмы не было, бледно поблескивал корпус автомобиля; ветер порывами нагонял отсыревший запах дыма. Пространство к западу раздражающе-тревожно роптало. Вакер беспокойно размышлял о своем, о неотвязном, и слушал военврача: - Откуда у нас такое невнимание к самым простым требованиям человечности? Я столкнулся с фактом... госпиталь, для перевозки раненых, для доставки питания и остального необходимого, пользовался автомашиной транспортной конторы. И вдруг машину отобрали. Оказалось, госпиталь не внес оплату. Но нет у него на это средств! - Что творится... - дипломатично высказался Юрий. - И ведь советская транспортная контора, а не частная лавочка! - вырвалось у военврача с угрюмой растерянностью. - А возьмите вопрос похорон. Никто, кроме руководства госпиталей, им не занимается. Комендант города обязан выделять транспорт, похоронные команды, средства на похороны - но он совершенно от этого отказался! А горсовет - вы только представьте! - требовал от госпиталей плату за места на кладбище. Широкие полузасыпанные ямы когда-то виденного кладбища, старец с седыми в зеленый отлив усами, одетый в изношенную порыжелую шинель, тетрадки на дне чемодана в уютной комнате Галины Платоновны - все это мелькнуло в сознании смертельно уставшего Вакера, перед тем как его глаза слиплись. 79 В редакции Вакера ждала благодарность за "боевитость, оперативность и живой показ ратного труда защитников Родины". Ради подобных плюсов он был готов и далее пересиливать страх ранения и смерти, продвигаясь по изрытому воронками дымному полю войны к венцу личной удачи: к руководящему положению, к известности, к славе. Его командировали под Ельню, где советские войска наносили противнику контрудар, и, хотя наступление в конце концов захлебнулось, он успел дать в газету несколько репортажей о первоначальных успехах. В августе выехал в Одессу - написать о том, как Красная Армия срывает попытки германо-румынских захватчиков подойти к этой военно-морской базе. Маршрут корреспондента пролегал через Саратов, чем Юрий и воспользовался, чтобы, сделав здесь остановку, навестить отца и мать в недальнем городе Энгельсе - столице Автономной республики Немцев Поволжья. К особнячку родителей подходил вечером, когда садящееся солнце еще продолжало жечь лицо каким-то пыльным, утомительным светом. За калиткой рванулась, лязгнув цепью, собака, разразилась басовитым яростным лаем. Заглянув за ограду, Юрий увидел, что это не овчарка, которая знала его, а другой крупный, но беспородный пес. По цементированной дорожке спешила мать. Она загнала кобеля в конуру, воскликнула по-немецки: "Боже, мой сын!" - обняла и поцеловала Юрия в обе щеки, после чего он тоже поцеловал ее в щеку и полюбопытствовал, а что с прежней собакой? Мать объяснила: отец, дабы "показать пример", отдал овчарку военным. "В караульный полк", - догадался Вакер. Он посмотрел по сторонам, стараясь подметить связанные с войной изменения... Как и в прошлое лето, из поливального устройства побрызгивала веером вода, орошая розарий под окнами; поодаль от боковой стены дома тянулись рядки вьющейся спиралями фасоли; на ступенях крыльца лежали резиновые коврики, а на самом крыльце занимал свое всегдашнее место половик. В доме, предварительно осведомившись у матери, одни ли они, Юрий спросил многозначительно: какой стала теперь жизнь? - Все хуже и хуже. Русские нас ненавидят. Так было и в прежнюю войну, - отвечала мать с безотрадной интонацией. - И что толку, что у нас своя республика? Слышно много нехорошего. Говорят - если германская армия подойдет близко, русские нам отомстят... - на ее замкнутом лице появился странный румянец. - Не надо так беспокоиться, - утешающе сказал Юрий, - отец - большой начальник! Паек у него, конечно, генеральский, а? Этого мать не знала. - Молочных поросят теперь и для него нет, - заметила, как и прежде, по-немецки и все тем же тоном суровой угнетенности. - Но Волгу у нас еще не забрали: есть стерлядь, есть икра. Вакер не замедлил отдать должное и тому и другому. x x x Принимая душ, он услышал, как на улице остановилась машина. Накинув отцовский халат, вышел в коридор навстречу возвратившемуся домой Вакеру-старшему. На сей раз тот не просто обнял сына, как делал обычно в его приезды, а положил ему руку на голову - словно собирался было взъерошить волосы, но раздумал. - На какое время ты к нам? - спросил он по-русски. - Мы завтра вместе позавтракаем или, возможно, и пообедаем? - Только позавтракаем, - Юрий со вздохом развел руками. - Ты сильно загорел и похудел, - одобрительно проговорил отец. - Даже бабы не могли сделать тебя худым до такой степени. Вакер-старший и сам не отличался дородностью. Объемистое в торсе тело оставалось жилистым в неполные шестьдесят; лоб, однако, прорезали глубокие морщины, и педантично подровненные "проволочные" усики были, как и виски, не темными, а серебристо-серыми. Юрий прошел за ним в его комнату, где отец опустился в дорогое почерневшее от времени кресло красного дерева. Сын сел в другое, попроще. - Как тебе служится? - с пытливым интересом спросил Иоханн Гугович. Юрий справедливо считал отца человеком весьма неглупым, с детства ставил себе в большую заслугу, когда удавалось его обмануть или что-то скрыть от него. Сейчас, однако, разговор требовал определенной откровенности. - На фронте не каждый сует нос во все мои документы, - начал он тихо, с расстановкой, - а по фамилии необязательно признают немцем. Скорей, принимают за еврея. Но я-то ни на миг не забываю, каким взглядом на меня могут посмотреть - узнав, что я немец. Я чувствую себя уязвимым. Служить стараюсь, но постоянно давит - какая я удобная мишень для завистников, для любого, кому будет не лень куснуть меня. Небольшие напряженные глаза отца выразили понимание. Иоханн Гугович подумал и высказал: дело все же не столь уж плохо - он ожидал, что сына уже кусали и кусают. - Ты жалуешься на судьбу, а поможет только терпение, - сказал он с не совсем удавшейся уверенностью. - Надо не упускать ничего, что можно сделать в нашем положении. Я отдал Рекса, прекрасную собаку, в часть внутренней службы. Немцу теперь не к лицу держать немецкую овчарку. Мой заместитель узнал и тоже свою отдал. Один наш сотрудник, немец, имел не овчарку, а эрдельтерьера - пожертвовал фронту. Собаки очень нужны службе связи... У Юрия было ощущение, что отец, медля, ходит около главного. То, что в последнее время путало, морочило, терзало, - подтолкнуло к вопросу: - Папа, ненависть к немцам растет и поощряется... насколько это затронет нас? Иоханн Гугович не вздрогнул от неожиданности. Много бы он дал, чтобы ошибиться в ответе. Спешить с ним не стал. Поинтересовался фронтовыми впечатлениями сына. Тот, подлаживаясь под методу отца смотреть на вещи, заговорил с обстоятельностью: - В армии нет должного учета и контроля. Начальство не знает, сколько у него в автобатальоне исправных машин. К автомобилям иностранных марок обычно не хватает запчастей: и никто не удосужится узнать - каких именно. Везде, где я побывал, не укомплектованы обозы. Даже когда достаточно лошадей - нет упряжи и повозок. Часто видишь двуколки, какие остались с первой мировой войны. Обеспечение боеприпасами, техническими материалами сплошь и рядом срывается. Командиры не хотят посылать машины за необходимым - они, как правило, назад не приезжают. Вакер-старший заметил с вялым сожалением: - Нелюбовь к порядку - не секрет. Но была надежда, что помогут строгость, страх. - Помогают слабо, - возразил Юрий. - Дезертирство процветает. Я слышал - командиры спарывают знаки отличия и бегут с поля боя. Я знаю достоверно - полк почти в полном составе сдался противнику... Иоханн Гугович, размышляя, усмехнулся: - Русских надо знать и хорошо знать. Все они не сдадутся, нет! Беспорядки, нерадивость, бестолковщина у них были всегда - но всегда была и храбрость. Сын вставил, что о храбрости русских он и сам может рассказать. Дело в ином... Решившись, едва не привстав с кресла, он прошептал: - А если они не хотят драться за эту власть, за эти порядки? Отец, хотя никто их не слышал, потемнев лицом, погрозил ему пальцем: - Они будут драться! Они не потерпят чужой силы. А Гитлер действует только силой. - Он - тип районного масштаба, - ввернул Юрий, зная, что отцу это понравится. - Можно и так сказать. Он судит однобоко о непростом. Думает, что если Россией правили цари-немцы, если ее армиями командовали немцы-генералы, ее флотом распоряжались немцы-адмиралы, то... - Иоханн Гугович запнулся, достраивая фразу; получилось не очень гладко: - то этот народ самой судьбой подготовлен для германского хозяина. - Но это было бы слишком просто! - продолжил он, возмущаясь наивностью Гитлера. - А Россия - о-ооо, как непроста! Никакие простые решения не подходят к русским. Им надо показать хитрость и тонкость, чтобы вызвать их уважение. Над тем, кто просто силен, кто просто свиреп, они посмеиваются. С ними нужно уметь заигрывать, нужно уметь угодить им. Но Гитлер все видит с одного боку! Есть на Волге республика немцев? Да, есть. Немцы живут здесь на своей земле - на той, которую им дала русская императрица Екатерина. Она дала им землю, а российская власть, которая свергла царей, дала немцам республику! Так - несмотря на междоусобицы, несмотря на революцию, - в России были признаны право и положение немцев. Вот о чем кричит Гитлер... - Иоханн Гугович сокрушенно покачал головой. "Странно было бы, если бы Гитлер об этом молчал", - хмыкнул про себя Юрий. - В Германии внушается, что, идя вглубь России, германская армия идет к немецкой земле, - мрачно сказал отец. "А разве это не так?" - вырвалось бы у Юрия, не будь обстановка столь малоподходящей для иронии. Отец, казалось, угадал его мысль: - Самое страшное, что это - правда... Если смотреть с одного боку! - строго сделал он оговорку. - Но как ни смотри: Немреспублика есть Немреспублика. В прошлом Россия не могла без немцев-царей, во всей своей жизни не обходилась без немцев - и после революции не обошлась без нас. В войну с Германией эта правда очень опасна... очень обидна для России. Поэтому нас заставят заплатить. Хотя мы и невиновны... - он так растрогался, что его глаза повлажнели. Юрий был весь внимание. - Он... - произнес отец с глубоким почтением, и сын понял, что это о Сталине, - он - разумный администратор и потому не оставит нас на нашей земле. Это - обязательное, чем Москва должна ответить Гитлеру. Без нас Москва все равно не обойдется, но на нашей земле она не может нас оставить, - Вакер-старший, словно покоряясь судьбе, потупил взгляд. - И - второе... - сказал он морщась, ибо говорить было неприятно, - в войну народ должен ненавидеть врага так сильно, как только можно. Если всем объяснять, что немец-фашист - злейший враг, но советский немец - друг, ненависть не будет столь крепкой. Само слово "немец" должно вызывать в народе злость, как слово "фасс!" вызывает ярость служебной собаки. Юрий все это знал и сам и мог бы прочесть отцу лекцию о методах психологической обработки. Он спросил о том, что его мучило: - Так... когда? - Не сегодня-завтра! - тотчас понял Вакер-старший. Он и сын пристально смотрели в глаза друг другу. - Не делай этого... - угрюмо-намекающе сказал отец. - Я говорю не потому, что мне предъявят счет... - А тебе не предъявят? - не сдержал злого задора Юрий. - Наверное, да. Но не надо преувеличивать, какой будет счет. Ты давно уже взрослый человек, я не вожу тебя за руку... - Иоханн Гугович произнес с выражением прямоты: - От того, что ты задумываешь, тебе будет много хуже, чем мне! - Не понимаю твоих догадок, - счел нужным уклониться Юрий. - Хорошо. Я буду говорить, а ты слушай. Германия понесет поражение, как и в ту войну! - Ты не видел, что делается на передовой! Между соединениями нет связи. У командиров нет карт местности. Нет доверия и взаимопомощи между родами войск. Нет спасения от германской авиации. Германцы окружают целые группировки... - Зато русским есть куда отступать, есть куда эвакуировать промышленность. И есть из чего производить все нужное для войны. Сколько здесь одних только металлов! А нефти? Здесь все - свое, и его много. А что есть у Германии? Она мала и она природно бедна. А бедность никогда не победит богатство! Да, у русских дело идет через непорядок, через бестолковщину - но идет. Недаром Бисмарк говорил: "Русские долго запрягают, зато быстро едут!" - У германцев - организованность, боевая выучка, каких не было при Бисмарке, - сказал Юрий. Вакер-старший не смутился. Никакая выучка, наставительно произнес он, не заменит материальных ресурсов. И не защитит от такого врага, как Великобритания с ее богатейшими колониями. Германия не смогла вторгнуться в Англию, не может защитить Берлин от налетов англичан. Какой абсурд - надеяться, что Германия разобьет и Великобританию и исполина-Россию. - Пусть победа германцев, - как бы соглашаясь, начал Юрий, - окончательная победа... маловероятна. Но практичность учит действовать по данной обстановке. Как она складывается для тебя? для меня?.. Иоханн Гугович потускнел. - Наших немцев и в... и в других местах, - выговорил он, - надо будет организовать на труд, управлять ими, проверять. Кто это сделает лучше, чем такие, как я? Разумная администрация, когда столько людей требует война, когда для всякого дела не хватает знающих, не откажется от нас. Меня не поспешат отправить на пенсию, - он несколько оживился. - Да, - сказал с сожалением, окидывая взглядом комнату, - такого дома у меня уже не будет. Но без квартиры, без колбасы не оставят. - Значит, я могу не беспокоиться за тебя? - спросил сын с тонкой иронией. Отец ее почувствовал. - Давай за тебя побеспокоимся... - казалось, он усмехнется, но он не усмехнулся. - Можно ли исключать, что ты... - он помедлил и закончил наивно-изумленно, горестно, - попадешь к германцам? Вот ты едешь на фронт, и это может случиться... - глаза его остро блеснули. - Германцы учтут, что ты немец, тебе предложат работу. Какую? Юрий, внешне никак не реагируя, смотрел мимо него. - Ты недостаточно знаешь немецкий язык, чтобы работать германским журналистом, писать для германской публики, - хмуро-серьезно, как о досаждающей правде, сказал Иоханн Гугович. - Тебе остается работа только в русской среде. Да, германцы будут ставить тебя выше русских. Но любой германец, слыша твой акцент, будет смотреть на тебя сверху вниз. А когда Германию разобьют, ты окажешься не просто пленным, как германцы, - ты разделишь участь русских изменников. - У меня нет в мыслях того, о чем ты говоришь, - Юрий улыбнулся недоумевающе-снисходительно, как улыбаются, слыша странность, - но о моей участи, - продолжил он невесело, - участи здесь, я думаю. - Надо выслуживаться, как... - отец прибегнул к образу, - как вставать на цыпочки, когда под тобой накаляется железо. Надо во всем - и в мелком! - показывать свою преданность, свой патриотизм! Надо быть патриотом и работником заметнее остальных. Тогда тебе могут, как исключение, изменить национальность. Я знаю - это редко, но делают. И ты, парень способный, добьешься немало от войны. x x x Мать, легонько постучав, внесла на блюде открытый пирог с клубникой, называемый "кухэн", молча поставила на стол и, показывая всем видом уважение к разговору мужчин, ступая торопливо и старательно-тихо, вышла. Иоханн Гугович встал и, взяв с блюда нож, отрезав от пирога кусочек, на широком лезвии протянул сыну: - Ешь. Когда еще ты попробуешь наш кухэн, - впав в сентиментальность, он вспомнил пирожки с тыквой, другие народные немецкие кушанья. - Во мне живет национальное, - проговорил прочувствованно, - а в тебе, наверное, уже почти нет. Юрий попытался не согласиться, но отец прервал: - Не надо неправды. Тебе не по вкусу наша свинина с кислой капустой. Сына в самом деле не приводило в восторг это жирное яство. Иоханн Гугович, удовлетворенный своим удачным доводом, перешел к предмету рассуждений: - Как я, любя наше немецкое, могу быть на стороне России против Германии? Историческая судьба! - он поднял указательный палец, после чего устало расположился в кресле. - Судьба делает наши жизненные интересы такими, какие они есть. Если я поеду в Германию, то разве - как бы я ни нуждался - хоть какой-то германец уступит мне что-то против своего жизненного интереса? Совершенно так же и мы не можем поступать иначе. Юрий сказал себе, что отец, при всем его уме и сметке, не стесняется предельно доступных суждений. - Когда мы раскулачивали немцев, ты думаешь, сердце оставалось как камень? - со строгой грустью спросил Иоханн Гугович и, закрыв глаза, отрицательно помотал головой. - Но жизнь дает тебе задание, и знаешь одно: сделать лучше других. Русский может не всегда усердно раскулачивать русских. Но немец должен быть к немцам беспощаднее, чем начальник другой нации. К этому очень внимательны наверху. Юрий услышал рассказ о том, какое особенное, даже на взгляд отца, рвение в раскулачивании соплеменников показал некий Мецгер. На него обратили внимание и, как истого, опытного службиста, направили в русский район. - Так что он там сделал? - отец усмехнулся. - Усыновил ребенка тех, кого проводил подыхать, где... где раки зимуют. - Уполномоченный по раскулачиванию и - усыновил... - сказал Юрий с сомнением. - Представь себе! - Иоханн Гугович слегка порозовел от возбуждения. - Кто узнал про это, ждали - он сам полетит туда, куда Макар телят не гонял. А его - что ты думаешь? - повысили! Если бы немец усыновил ребенка кулаков-немцев - было бы нехорошо. Но что немец усыновил русского ребенка, там понравилось, - отец указал большим пальцем вверх. - Мецгера взяли в Москву! "Вот уж кому, - подумал Юрий, - переменят - если уже не переменили - национальность". Он похвалил себя, что в свое время не посчитал за ненужную мелочь позаботиться, дабы у него в паспорте стояло не "Иоханнович", а "Иванович". В ту ушедшую пору он, наверное, употребив усилия, сумел бы и устроить запись в графе - "русский". Сейчас, обостренно досадуя, вспоминал, почему не попытался это сделать? Во-первых, тогда он знал немало видных немцев, чьей карьере национальность не помешала. Во-вторых, было известно: его отец - один из руководителей Немреспублики, семья немецкая; и то, что сын, оказывается, "русский", возбуждало бы вопросы. 80 Вопрос национальности лихорадил Юрия в изнурительно-нервозные сутки после его возвращения в Москву из Одессы. Только что был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа "О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья". Придя в редакцию, Юрий остался там на ночь, чтобы заслужить похвалу, дав утром готовый очерк о подвигах черноморских моряков на суше. Принимая материал, ответственный секретарь - пожилой, покашливающий, не выпускавший изо рта папиросу, - посмотрел на Вакера особенным, утрированно-соболезнующим взглядом. То же выражение Юрий заметил в продолжение дня еще у двоих-троих коллег. Остальные поглядывали на него с еденьким любопытством. Вечером с ним беседовал секретарь парторганизации газеты. - У вас, кажется, родные в Поволжье? - сказал так, будто не знал достоверно, кто отец Юрия. - Родители, брат... - Опубликовано, что поволжские немцы укрыли фашистских диверсантов... - парторг не сводил глаз с Вакера, и тот с невольно-виноватой угодливостью сказал: - Да-да, я читал... - Читали... - и парторг словно бы задумался, перед тем как сообщить: - Газете нужен такой, как вы, собственный корреспондент в Красноярском крае. Решено вас перевести. - Но там же Норкин! - вырвалось у Юрия. - Норкин, - секретарь кивнул и сказал с похвалой: - Способный, очень способный журналист! Заслужил повышение. - То есть... его на мое место? - Юрий посерел лицом. - Товарищ Вакер, - парторг демонстрировал голосом и выражением, как старается быть терпеливым, - у нас с вами - разговор коммунистов! Партия на время войны, - сделал он ударение, - посылает вас, в интересах победы, туда, куда считает нужным! Юрий, извинившись, спросил, "на каком уровне" принято решение? Ведь в Указе говорится только о немцах, проживающих в Поволжье. - Имеются необходимые дополнения, - произнес секретарь тихо и внушительно. - Мне поручено разъяснить вам: вас не выселяют. Вас переводят. Вакер, пришибленный и взвинченный, едва не спросил о возможности обратиться наверх - по поводу перемены, в виде исключения, национальности. Потянул в себя воздух, но... не решился заговорить. В голове мелькнуло, что он ныне не единственный немец, озабоченный тем же вопросом, и вряд ли наверху это приветствуется: исключение должно быть исключением. Не разумнее ли - попытаться найти отклик в Красноярске, присмотревшись к тамошнему руководству? ...Оно само пожелало увидеть Вакера через несколько дней после его приезда. Новый собкор был вызван в краевой комитет партии. Дождавшись своей очереди, Юрий ступил в кабинет, где за столом сидел угрюмоватый человек в куртке, отличавшей руководящих лиц: синяя, однобортная, с форменными пуговками на карманах куртка именовалась "директоркой". Юрий, нервничая, сидел на стуле и ждал, когда начальник, перебирающий бумаги, прочтет их. Тот поднял глаза. - Юрий Иванович Вакер, коммунист со стажем, журналист... - в лице выразились сосредоточенность и важность, словно только он и мог вникнуть в нечто замысловатое. - Вам направление в районную газету, - протянул бланк с напечатанным на машинке текстом. - Тут какая-то ошибка... я - собственный корреспондент центральной газеты... - оглушенно начал Юрий. - Вы думаете - мы этого не знаем?! - пресек партийный начальник. - Мы здесь работаем, а не в бирюльки играем! - заявил он еще резче. - И вы покажите качественную работу в районе! Мы будем интересоваться, - заключил с угрозой и взглянул на дверь, показывая, что ожидает следующего посетителя. 81 В районной газете Вакера приняли с дежурной любезностью и осторожной приглядкой. Редактор, лет пятидесяти пяти, с простонародно-хитрым лицом, посиживал, выпячивая брюшко, и улыбался, будто говорил: "Стелить, дружок, я буду мягко, а уж как тебе спать придется - не обессудь". - Хорошее пополнение, - произносил приветливо, с сипотцой. - Не забывает, значит, нас Москва. Помогла. Вид его так подкупал радушием, что не раскусишь: тонкая ли насмешка за словами или первозданная непосредственность? - В такое время, сами поймете, трудностей у нашей газеты под завязку, не до перекуров, - говорил редактор, не то жалуясь, не то укоряя. - Но, так и быть, о вашей работе мы сейчас не будем. Надо сперва вас устроить. Что же, окружим заботой... Выразилось это в том, что редактор назвал хозяев, которые, возможно, пустят приезжего "на квартиру". В избе, куда пришел Вакер, жила престарелая пара; ему сдали "комнату" - клетушку, отделенную от остального помещения перегородкой, не доходившей до потолка. Хозяин попивал, где-то в избе была спрятана кадка ароматной бражки; щедро распространяла душок всегда полная помоев лохань. Хозяева берегли тепло, фортку держали запертой, и Юрий ночами изнемогал, засыпая только с открытым ртом. Вскоре же спохватился в удивлении, что перестал замечать зловоние: организм свыкся. Собирая материал для газеты, Вакер ездил по обширному району: попутные автомашины попадались нечасто, обычно он подсаживался в плетеную "коробку" - нечто вроде укрепленной на тележном ходу корзины, которую влекла мохноногая сибирская лошадка. Осенняя пора не затянулась, разом налегла стужа, и газетчик стал путешествовать на санях. Когда тайга расступалась, вдаль убегала белизна поля, кое-где помеченная извилистыми полосками тропок. За полем вырастал ельник, и в неясный морозный день опушенные снегом ветви выглядели повисшими в воздухе - сливаясь с низким безучастно-слепым небом. Сдав очередную корреспонденцию о бригаде колхозниц, что ударно трудится под девизом "Все для фронта! Все для победы!" - Вакер поздним вечером шел к местной девушке, наборщице типографии. Иногда заглядывал в избу-читальню. Ее едва топили, и пожилая библиотекарша из сосланных еще в начале тридцатых годов ходила по избе в тулупе, в бараньей шапке. Юрий не нашел здесь ни одной непрочитанной книги - но теперь стало потребностью в тягостный час перед сном перечитывать и то, что хорошо помнилось. К нему приходило иное, чем прежде, понимание книг. Он вдумывался в них с острой чуткостью российского немца, который страдает из-за своего происхождения. Все его существо жаждало доказательств, что немцы не должны страдать в России. В романе Гончарова "Обломов" он с жадным удовольствием оглаживал взглядом фразу: "Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы". Это заявил русский писатель! "Дельный! - повторял Юрий мысленно. - Дельный, как почти все немцы!" Если бы не это, если бы не деловой Штольц - русские горлохваты обобрали бы Обломова до нитки. И вся страна, не будь Штольцов, оставалась бы ленивой, захудалой, недвижной Обломовкой. Россия испытывала сильную нужду в немцах, и потому судьба здесь так благоприятствовала им. Некий Рейнгольд, который вместе с отцом Штольца пришел пешком из Саксонии, нажил четырехэтажный дом в Петербурге. Краткое упоминание, но - принадлежа классику, - который ничего не скажет случайно, о сколь многом оно говорит! Лежа на кровати в своей клетушке, освещенной слабой лампочкой, Юрий, воодушевляясь, думал, что фраза говорит о собранности, об основательности, о пристрастии к порядку - о чертах, которые малораспространены среди русских и потому стоят четырехэтажных домов, земельных угодий, паровых мельниц и фабрик... Тут ему вспомнилось прочитанное в тетрадках хорунжего о том же романе "Обломов". Хорунжий указывал на упоминание иного рода. Подростком Андрей Штольц однажды отсутствовал дома неделю. Потом родители нашли его преспокойно спящим в своей постели, "а под кроватью лежало чье-то ружье и фунт пороху и дроби". Мать Андрея, русская, засыпала его вопросами: "Где ты пропадал? Где взял ружье?" А немец-отец спросил лишь: готов перевод из Корнелия Непота на немецкий язык? Узнав, что не готов, он вытолкал сына из дома: "Приходи опять с переводом, вместо одной, двух глав". О ружье же отец не сказал ни словечка, не потребовал вернуть его владельцу. Других немцев поблизости не проживало, ружье могло быть украдено только у русских - а это обстоятельство нисколько не тронуло старого Штольца. Полезное недешевое приобретение осталось дома. Хорунжий записал в тетрадке вывод: немцы, известные честностью, строго преследовавшие воровство, на отношение к русским своего нравственного закона не распространяли. Ныне Вакеру с особенно досаждающей навязчивостью приходили на память подобные замечания из тетрадок, ссылки на примеры в русской литературе. Помня, что написал хорунжий о романе Тургенева "Накануне", Юрий взял в избе-читальне эту книгу. Зная, как ее восприняли революционные демократы, а затем объяснили советские учебники, он видел в том, что высказал о романе Байбарин, оригинальное предположение и не более. Сейчас с неодолимостью тянуло убедиться, насколько предположение надуманно... Болгарин Инсаров, чья родина страдает от турецкого владычества, живет в Москве одним всепоглощающим стремлением: вернуться в Болгарию и в рядах патриотов бороться за изгнание турок. Считалось, что Тургенев, выбрав такого героя, выразил полный горечи вопрос: а где же русские деятельные, цельные натуры, которые видят перед собой единственно пленительную цель - бороться против крепостничества, против бесправия? То, что Тургенев коснулся национально-освободительной борьбы болгар, преподносили как намек: а когда же в России начнется борьба за освобождение - социальное освобождение? В тетрадке хорунжего, напряг память Юрий, было записано примерно такое. Тургенев создал немало вещей, где внимание заострено на социальной несправедливости. Те или иные относящиеся к ней вопросы отражены с исчерпывающей выразительностью - и она ни в коей мере не проиграла оттого, что автор не сказал еще и о судьбе другого народа, не сопоставил социальный гнет с национальным. Почему же в романе "Накануне" русский классик заговорил о турецкой вотчине Болгарии? Неужели затем, чтобы перейти к рассказу о крепостных, затюканных российскими помещиками? Но ничего подобного мы в этом произведении не находим. Зато перед нами предстает замечательная по необыкновенно ярким подробностям сцена, где главные фигуры - немцы... Вакер, перечитывая эпизод, не мог не признать правоту хорунжего. "Гурьба краснорожих, растрепанных" пьяных немцев, которые в подмосковном Царицыне привязались к русским дамам, впечатляла куражливо-хозяйской бесцеремонностью. Чего стоил "один из них, огромного росту, с бычачьей шеей и бычачьими воспаленными глазами", который "приблизился к окаменевшей от испуга Анне Васильевне" Стаховой, русской дворянке, и проговорил: "А отчего вы не хотел петь bis, когда наш компани кричал bis, и браво, и форо?" - "Да, да, отчего?" - раздалось в рядах компании. Лишь один из мужчин, сопровождавших даму, шагнул вперед: Инсаров. Но его остановил Шубин и попытался выговорить немцу. Тот, презрительно склонив голову на сторону и уперев руки в бока, произнес: "Я официр, я чиновник, да!" - и отстранил Шубина "своею мощною рукой, как ветку с дороги". Он требует от барышень "einen Kuss", "поцалуйшик", остальные немцы поддерживают его, не чувствуя ни малейшей опаски. И лишь Инсаров оказался для них неожиданностью, обойдясь с их собратом решительно и энергично: тот "всей своей массой, с тяжким плеском бухнулся в пруд". Как только собратья, опомнившись, вытащили его из воды, он, чин русской службы, начал браниться: "Русские мошенники!" Далее следует не менее красноречивая, наводящая на размышления подробность. Немец кричит "вслед "русским мошенникам", что он жаловаться будет, что он к самому его превосходительству графу фон Кизериц пойдет". Юрий оказался в затруднении. С одной стороны, прочитанное подтверждало, что немцы, преисполненные уверенности в своем значении и роли, были необычайно обласканы судьбою в России. С другой стороны, напрашивалась мысль: уж не хотел ли Тургенев сказать, что русским надо бы, по примеру Инсарова, побросать их в воду? Искушенным взглядом литератора Вакер схватывал и схватывал "упоминания", которые случайными счесть не удавалось. Помещик Стахов тайком дарит лошадей с конного завода, принадлежащего жене, любовнице-немке Августине Христиановне. А она в разговорах с немцами отзывается о русском барине "мой дурачок". Преуспевающий обер-секретарь сената, которого Стахов прочит в мужья своей дочери, достается опять же немочке... То, что Елена предпочла русским молодым людям Инсарова, находит понимание у Шубина: "Кого она здесь оставляет? Кого видела? Курнатовских да Берсеневых... Все - либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная". В самом деле, Берсенев был при дамах, когда к ним привязались немцы, и не вступился. Не занятно ли сопоставить это с упоминанием в конце романа: Берсенев едет в Германию учиться и пишет статью о преимуществах древнегерманского права, о цивилизованности немцев? Юрий подчинился странному побуждению найти в книге все штрихи, которые подчеркивали бы мысль о немецком засилье. С неожиданной серьезностью повлекло превзойти хорунжего доказательствами, что Тургенев снова и снова предлагает читателю сравнить Россию со странами, в которых господствуют иноземцы... Инсаров и Елена в Венеции - австрийском владении - идут по берегу моря, и позади них раздается властный окрик на немецком: "Aufgepasst!" ("Берегись!"). Надменный австрийский офицер на лошади проскакал мимо их... "Они едва успели посторониться. Инсаров мрачно посмотрел ему вслед". А вот они проходят мимо Дворца дожей. Инсаров "указал молча на жерла австрийских пушек, выглядывавших из-под нижних сводов, и надвинул шляпу на брови". "Тургенев подчеркивает в своем герое чуткое, глубокое негодование при виде унижения одного народа другим", - Вакер остался доволен этой родившейся в его голове фразой. Он мысленно взялся за перо... В Москве Инсарова возмутила наглость немцев, уверенных в своем праве унижать русских. В Венеции его скребет по сердцу от поведения австрийского офицера, от вида австрийских пушек... Казалось бы, продолжал мысль Юрий, то же, что и Инсаров, чувствует навестивший его русский путешественник, восклицающий: "Венеция - поэзия, да и только! Одно ужасно: проклятые австрияки на каждом шагу! уж эти мне австрияки!" Не отсылает ли высказанное к эпизоду в подмосковном Царицыне? Перечитывая восхитительное описание Царицынских прудов, как не произнести слово "поэзия"?.. добавив: "Одно ужасно: краснорожие бесчинствующие немцы!" Русский путешественник, однако, о немцах не вспоминает. Он восхищен войной славян против турок, тем, что Сербия уже объявила себя независимою, он сообщает, что в нем самом "славянская кровь так и кипит!" После его ухода Инсаров произносит полные горького значения слова о "славянских патриотах" России: "Вот молодое поколение! Иной важничает и рисуется, а в душе такой же свистун, как этот господин". Юрия будоражило изощренное, жгучее чувство: в какое оригинальное, щекотливое положение сумел он мысленно себя поставить! Немец, он разъясняет русской публике (пусть пока в воображении) противонемецкую нацеленность романа, до сих пор не понятого Россией! Сейчас, когда немцы подступили к Москве, когда патриотическая пропаганда важна, как порох, как динамит, имя Тургенева, известное каждому красноармейцу со школьной парты, здорово бы добавило паров. Если германское племя так унижало россиян при царях-немцах, прятавшихся под русской фамилией, то что будет с народом - начни открыто властвовать германский фашизм? Гитлер? Юрий представил свою брошюру с новой трактовкой романа "Накануне". Брошюру зачитывают, разъясняют политруки в ротах, выдержки из нее перепечатывают газеты от дивизионных до центральных, ее текст звучит по радио... Взыгравшему воображению явился плакат... плакат с портретом Тургенева в верхнем правом углу; посередине же - Инсаров, эффектно поднявший в воздух дебелого, с выпученными глазами немца, который сейчас полетит в пруд... Но одного Инсарова мало. Вакер опять схватился за книгу. В конце ее Шубин пишет из Рима своему апатичному приятелю Увару Ивановичу в Москву: будут ли в России "люди" - те, надо понять, люди, которые не потерпят национального унижения? Увар Иванович "поиграл перстами и устремил в отдаление свой загадочный взор". "Вот, вот что надо будет сказать..." - окрылило Юрия: на плакате представились политрук с наганом в поднятой руке, устремившиеся за ним на врага бойцы, у них грозные лица, руки крепко сжимают автоматы ППШ. "Это они - те самые люди, которых так жаждал увидеть русский классик! Сегодня их - целая армия. Какою тоской по ним дышат строки романа "Накануне"! Но только Советская Родина смогла дать их - мужественные, сознательные, они ненавидят поработителей святой ненавистью..." Вакер стал прикидывать, какой срок, при загрузке газетной работой, понадобится ему, чтобы сделать дело. Дело, которое вознаградит и переменой национальности, и возвращением в Москву; вознаградит возможностями, какие открыты перед публицистом с именем. Надежда на перелом судьбы трепала его не слабее лихорадки; он кутался в одеяло, ворочался, потел, пока, наконец, сонное забытье не снизошло к нему. Когда же он вышел в белесо-серое, обдавшее морозом утро с розовой полосой над дальним лесом, - пристукнула сухо выстудившая трезвость. В ночном хмельном возбуждении рисовалось, как кому-то наверху придется по душе пример коммунистической сознательности: немец сумел увидеть в русской литературе еще неизученные предостережения о немецкой опасности! Собрал, систематизировал доказательства того, что его соплеменники, его предки отнюдь не чувствовали благодарности к принявшему их народу... Коммунист, который нашел в себе силы преподать такое открытие, заслуживает особых отличий. От свежего ли воздуха, но теперь мышление обрело строгую ясность: а если наверху решат, что его работа должна принадлежать перу публициста, писателя с уже прославленным русским именем?.. Оно и впрямь оказалось бы гораздо действеннее. Много ли могла сказать массам неизвестная, да еще и немецкая фамилия? Тогда как имя чтимое сделало бы работу сразу же бьющей в цель. Ну, и само, разумеется, запламенело бы в еще большем значении и почете... От представления, что его лавровый венок водружает себе на голову литературный корифей, Юрий вдруг до костей замерз и пришел на работу с сильным насморком. 82 Зима неохотно, мало-помалу сдавалась; по утрам лучи быстро съедали бахромчатый иней на густохвойных ветвях. Санный путь испортился, к полдню ухабы наполнялись грязно-желтой водой. В такой день расправляющей крылья весны Вакера вызвал по телефону районный уполномоченный НКВД. Не приглашая сесть, дал вопросительно-кротко улыбающемуся Юрию повестку о явке на лесозаготовительный участок. На вопрос, а как же с работой в газете, ответил отчужденно-ровным голосом: - Есть постановление Государственного Комитета Обороны. Все немцы - независимо от партийной принадлежности, воинского звания, выборных партийных и советских должностей - мобилизуются в рабочие колонны на время войны! По берегу Енисея теснились палатки; бараки из свежесрубленных сосен еще не были выведены под крышу. Пейзаж, однако, уже получил категорическое завершение в колючей проволоке, вышках с часовыми, в настороженных овчарках. Вакер, обрубая с поваленных стволов ветви и волоча их за сотню и более метров, по-новому оценил всю задушевность когда-то читанного стихотворения: "Отмотались мои рученьки, ломотой налились ноженьки..." После ледохода начался сплав леса. Работая на плоту, который течением ударило о затопленное дерево, Юрий сорвался в тяжело клокочущую ледяную воду. Вытащили его чуть живого. Охрана позволила двоим зэкам под руки отвести его в лагерную больницу. Лекпом (лекарский помощник) дал ему аспирину, а в спирте отказал. Мольбы Юрия, чтобы его растерли сухим полотенцем, тоже не имели успеха - его выпроводили. Но через сутки он вновь был в больничном бараке, врач определил острое воспаление почек. Не один день пролежал Вакер посинелым, хрипя туго, надсадно. Выкарабкался. Когда его выписали, лицо оставалось землистым, на нем отпечаталось недвижимое напряжение. Лесным воздухом подышать не привелось: ждала дорога. Он был внесен в список немцев, которых отправляли в Оренбургскую область, где для нужд нефтедобычи формировался один из отрядов Трудармии. В конце пути за дверным проемом скотного вагона поплыла знакомая южноуральская степь. По прошлогодней щетинистой стерне мчался низовой ветер, кое-где пространство сияюще зеленело прошвой пробившихся всходов, увалы по горизонту угольно чернели пятнами свежераспаханного пара. Со станции конвой погнал прибывших дорогой, обсаженной тополями, с их веток капал сок; над палой подгнившей листвой доцветали ландыши. Потом глазу открылся сизоватый, в ряби от ветра пруд, который лежал на плоской, без кустика, равнине. За прудом врос в землю серый деревянный домик. Перед ним была произведена перекличка. Стройный с седыми висками мужчина, державший в руках тетрадь, назвав фамилию Вакера, приостановил на нем взгляд, а после поверки спросил: - Вы в газете не печатались? Он помнил кое-какие выступления Юрия и, оказалось, знал разницу между репортажем и очерком. Человека звали Аксель Киндсфатер, до выселения он преподавал русский язык в Саратовском университете, а теперь состоял помощником начальника колонны (колонной именовалось рабочее формирование). - Вы ведь сын Иоханна Гуговича? - заинтересованно и уважительно спросил Киндсфатер. - Где он теперь? В лагере на Енисее Юрий получил письмо от отца. Его с матерью выселили в Зауралье, и отец сообщал: мобилизованный в Трудармию, он назначен начальником коммунально-бытовой службы строительного треста. Огромный трест был в ведении НКВД. Киндсфатер выслушал Вакера с серьезностью человека, делающего определенные выводы. - Распределение на работы лежит на мне, - сказал он. - Хотите на маслозавод? Там подсолнечное масло вырабатывают. В конвое - парень сговорчивый: дадите ему жмыха и с собой принесете. Подсобная работа на маленьком заводике не шла в сравнение с каторгой лесоповала, и тоска Вакера стала ровнее, порой окрашиваясь в светлые тона надежд. Вечерами он приходил в землянку к Киндсфатеру и, пока тот еще корпел над отчетностью, разживлял печку. В жестяном дымоходе взревывал раскаленный вихрь, и хлопотную занятость вытягивало из тесного, похожего на нору жилища. Юрий приноровился жарить лепешки из жмыха, которые они с Киндсфатером проворно поедали, облизывая замасленные пальцы. - Я говорил о вас с Юстом, - сообщил однажды Аксель Давидович. - У нас как заведено... я не могу постоянно заниматься бумагами, ибо по идее... - он усмехнулся, - мы все должны выполнять тяжелые физические работы. Возможно, вас возьмут на мое место. Юст, начальник колонны, ранее заведовал свинофермой в самом крупном совхозе Немреспублики. Плечистый мужчина с размеренными жестами имел то спокойно-лихое выражение, с каким начальники, без лишних слов, угощают подчиненных пинком. Юрию он сказал, что знает его отца "как требовательного руководителя". - Напишите от меня привет! Предупредил, что быть или нет Вакеру его помощником, решает "опер". Ему надо просительно улыбаться, но сразу же рассказать о "деятельности в московской газете", упомянуть "больших деятелей", с какими встречался. Оперуполномоченный НКВД Милехин был местным уроженцем, держался с немцами просто, как деревенский с деревенскими, отличался склонностью к шутке - и при всем при том перед ним дрожали мелкой дрожью. Говорили, что до назначения в трудотряд он "своих русских рабочих" отдавал под суд за социальную пассивность (умеренность в увлечении общим делом). Вакер ждал, когда Юст представит его, но Милехин вечером вдруг сам зашел в землянку к Киндсфатеру. Тот вскочил так резво, что керосиновая лампа на столе покачнулась. Юрий мгновенно отвлекся от шипящей сковороды с лепешками и встал навытяжку. Форма на Милехине сидела мешковато, но сапоги были начищены. Он обзыркал помещение темными юркими глазами и указал пальцем на сковороду: - Еще раз увижу - заведу дело о покраже жмыха! - Повернув голову к Киндсфатеру, добавил высоким крикливым голосом: - А завтра на строительство плотины пойдешь, потаскаешь камни, Давыдыч! - он по-сельски питал слабость к "ы", которое произносил с нажимом. Сев на табурет, заговорил с Вакером: - Вы от газеты приезжали в наши края? Тот, подтвердив, сказал, что написал повесть о Гражданской войне в здешних местах. Милехин тут же достал из планшетки записную книжку: - Ну-ка - название! Юрий указал и журнал, в котором повесть была напечатана. Опер смотрел с откровенной любознательностью: - Золотое перо, значит? Повидал я ваших, - и привел в виде всеобъясняющего довода: - Мой отец - директор типографии района! - Затем поведал с незлобивой насмешливостью: - Начальник мой называет ваших - златоперники! - Помолчав, сказал с вкрадчивостью понимания: - Дневничок ведете? заметочки какие-нибудь себе записываете? Вакер знал запрет на подобное и покамест не пытался его нарушать. - У меня и карандаша нет, - сказал честно и горько. - Верю и хочу убедиться! - воскликнул опер с видом своего в доску мужика и принялся за обыск в землянке. Завершая, перебрал служебные бумаги на столе Киндсфатера, после чего велел ему и Вакеру вывернуть карманы, а затем разуться и "потрясти" обувь. - Запомнили? - произнес с многообещающей угрозой. - Найду что-нибудь записанное - поздно будет жалеть! 83 Милехин разрешил "подержать" Вакера на месте Киндсфатера, и утро теперь начиналось у Юрия с котелка каши, принесенного вестовым в землянку. Потом приходил народ, и Юрий Иванович, глядя на заявки и в список, объявлял, где кому сегодня работать. Большинство отправлялось на буровые установки; другие шли копать траншеи под газовые трубы, обжигать кирпич, плотничать. Не без самоуважения держались перед Вакером шоферы. Их русских коллег повытребовал фронт, и они были в цене: обретя привилегию работать бесконвойно. Колхозницы, собравшись на базар и поджидая на обочине попутную машину, с чувством отрады смотрели на молодое мужское лицо... Подвозить пассажиров запрещалось, но кто нынче мог уследить? С каждой ездки шоферам доставалось то с мешочек муки, то с десяток яиц, то с литр сметаны. Они приносили дань Юсту, и тот ревниво следил, чтобы помощника не разобрало желание приобщиться к священному праву... В колонне было немало женщин, их направляли, главным образом, в цех, где валяли валенки, или на прополку картофельного поля. Юрий взглядывал на хорошеньких, и ответное гордо-занозистое выражение говорило ему: эта снискала расположение Юста. Доставало, впрочем, тех, кто расположение уже утратил. С Вакером начальник колонны обращался покровительственно-любезно. Однажды он его "посадил на контору" - уступил комнатенку в домишке у пруда. Юрий должен был "оформлять распределение" телогреек и рукавиц. Однако то, что груз прибыл, Юст и Милехин держали в секрете - помощник получил от них соответствующее предупреждение. Начальник колонны составил список, и вызванный народ собрался перед домиком. Юст произнес устрашающую речь: наверху недовольны их трудом! меж тем рабочая сила требуется за Полярным Кругом... - Кому здесь слишком тепло, я тех отправлю! - зловеще прозвучало в заключение. После этого людям предложили по одному входить к Вакеру. Тот, проинструктированный, холодно смотрел в забито-безвольные лица вчерашних пахарей, свинарей, конюхов: - Получи рукавицы! - и указывал на кучу рукавиц в углу. Человек, потоптавшись, робко брал пару. - Распишись, что получил! Неверной от напряжения рукой ставилась подпись. - А телогреек на всех нет! - объявлял затем Вакер. - Ты телогрейку не получил? Труармеец глядел в испуганной растерянности и отрицательно мотал головой. - Распишись тут, что не получил! - пододвигал бумагу Юрий, и непривычная, будто одеревенелая, рука снова выводила каракули напротив фамилии. Они удостоверяли, что телогрейка человеку выдана, как и рукавицы. Юст появился, только когда процедура окончилась, и забрал документы. Поскольку взгляд у помощника был вопросительно-злой, сказал успокаивающе: - Не обидим! - На мне какая ответственность! - нажал Юрий. - Отказался бы! Землекопом было бы тебе лучше! - Юст подчеркнуто произнес "тебе". Власть шла ему, как прирожденному наезднику идут шпоры. Он умел прикосновением хлыста пощекотать самолюбие и подтянуть. Взглядом на подчиненных он напоминал псаря, который "до нутра" знает своих гончих, борзых и норных. В массе рабсилы он приметил тех, с кем стоило считаться. Им и в самом деле достались телогрейки. Подавляющее же количество их, новеньких, на вате, в мгновение ока обрело хозяев на стороне - которые смогли достаточно заплатить. Вакер получил приглашение прийти, как стемнеет, к начальнику "на дом". Юст занимал просторную землянку, разделенную дощатыми перегородками на приемное, "рабочее" и спальное помещения. Еще на подходе Юрий услышал патефон; крутилась пластинка с записью Лемешева: "Паду ли я, стрелой пронзенный..." В торце стола сидел по-хозяйски Милехин и курил папиросу. Юст расположился справа; не вставая, протянул пришедшему руку. Зде