Олег Глушкин. Саул и Давид --------------------------------------------------------------- © Copyright Олег Глушкин From: w.kron(a)rambler.ru Date: 12 Sep 2005 --------------------------------------------------------------- Роман на библейскую тему калининградского писателя Олега Глушкина рассказывает о первых царях Израиля - Сауле и Давиде, об их противостоянии. Понять и оправдать их деяния дано главному герою - Маттафии, непризнанному сыну Саула, втянутому в череду легендарных событий. Издан в издательстве "Янтарный сказ" в 2002 году, тираж 1000 экз. библейский роман Глава I Когда пал пронзенный стрелами сын царя Давида мятежный Авессалом, волнения в стране начали затухать. Но еще долго бродили в пустынях и скрывались в пещерах разрозненные сторонники Авессалома. Многие из них искали спасения в укрепленных городах арамейцев, но лазутчики Давида проникали и туда, и темные ночи осеннего месяца Тишрей оглашались предсмертными хрипами и поспешным топотом ног. Более надежными для укрытия были потаенные города в горах на севере Ханаана. Там, за финикийским городом Емаф, было место, о котором мало кто знал. И даже названия не было у крепости, куда можно было добраться только по узким горным тропам. Эту крепость выстроили амаликитяне, те немногие из них, кто сумел спастись после кровопролитных и гибельных для этого народа сражений с войсками царя Саула. И теперь эта крепость стала обителью для многих, изгнанных из родимых мест. К каменным стенам этой крепости после долгих скитаний сумел добраться путник, и звали его Маттафия. Был он голоден и измучен жаждой, и сбитые в кровь ноги делали болезненным каждый новый шаг. На вид ему было лет шестьдесят. Выдубленное ветрами и пылью пустыни смуглое лицо было исчерчено глубокими морщинами. Был он высок ростом и костист. Некогда черную, как смоль, бороду уже тронула седина. Солнце приближалось к вершинам бурых холмов, оставшихся у него за спиной. В закатном свете зубчатые сторожевые башни, возвышающиеся над бурыми стенами, казались багровыми идолами, восставшими из подземелий Шеола. Там, за крепостными стенами, были невидимые еще дома и сочная зелень садов. Там обитали те, кто всегда верили ему и любили его. В предвкушении долгожданной встречи Маттафия остановился, чтобы перевести дух, чтобы немного передохнуть и уже потом подойти к страже с достоинством и не вызвать никаких нареканий и лишних вопросов. Какое-то смутное чувство подсказывало ему, что все будет не так просто. Он знал, что для обретения права на укрытие в этом городе потребуется разрешение судей. Нужны будут доказательства. Лучшее из них - его семья. Он так долго ждал этого дня. Ему повезло, он миновал тайные засады на дорогах, ведущих в город. Ему повезло и до этого - он вышел сюда кратчайшим путем, минуя большие караванные дороги. Ему помогла глиняная табличка, присланная его старшей женой Зулуной. Хорошо, что в Вифлееме обучил ее письму. Правда, на табличке было всего несколько слов: "Мой господин, возлюбленный мой, мое сердце устало ждать тебя..." И ни слова - ни о сыновьях, ни о другой жене Рахили. Сплошные стрелки и кружки. Стрелки шли вдоль реки Иордан, вдоль ее желтых бурлящих на камнях вод, стрелки огибали кружок - Кинеретское море - мирное, полное рыбы, и самое тихое из всех морей, море - лютня, ибо плоды его сладки, как звуки лютни, потом стрелка указывает поворот налево, к высоким горам, где зарождаются реки, где тучны и сочны пастбища. Долгий путь пришлось одолеть, пока добрался до этих пастбищ, путь от моря Соли - мертвого и тяжелого до снежных шапок Хермона, и после - к равнинам, прокаленным полуденным солнцем. Он знал эту землю, не раз пропитал он ее своей кровью, не раз обошел в рядах воинов. Он любил эту землю. И в далеких чужеземных краях она снилась ему на забытых Господом Богом островах. Снилась земля, текущая молоком и медом. По стрелкам, начертанным Зулуной, он шел много дней, и не было ему места во всех пределах земли Ханаана, от Дана до Вирсавии, не было места в кичливых и шумных городах, стоящих на пути караванных дорог, ибо был давно отвергнут он теми, ради которых не раз обнажал свой меч. И вот, наконец, преодолев горные перевалы, вышел он в цветущую долину и добрался до потаенной крепости. Здесь на табличке Зулуны была последняя стрелка. Здесь, в этой крепости надеялся он обрести покой, и остаток своих дней провести среди людей, любящих его и близких его сердцу. Он понимал, что сейчас из крепости наблюдают за ним, и стерегут стражи каждое его движение. Они должны понять, что для воина или лазутчика он слишком стар, у него нет оружия, у него нет даже осла. Он проверил, надежно ли спрятаны на поясе в потайном кармане серебряные сикли, потом после некоторых колебаний выбросил в песок глиняную табличку, потом наступил на нее ногой, раздавив на мелкие черепки. Он был очень осторожен во всем. Жизнь научила его этому. Осталось сделать последние шаги, и когда впустят, сразу же попросить воды, выпить целый кувшин, глотать и глотать холодную, не перестающую литься струю, остатки воды можно просто вылить на голову, смыть дорожную пыль с лица, тут же у крепостных ворот присесть и вытянуть ноги - и все же поспешить, чтобы до заката войти в дом, где его сейчас ждут с нетерпением. Узнает ли он своих сыновей? Где они? - об этом Зулуна тоже ничего не сообщила. Остается только еще немного набраться терпения. И он, прошептав благодарственные слова всемогущему Господу, двинулся к крепостным стенам. Были они выложены из бурого камня и сливались со столь же бурой землей, так что издали и непонятно было, то ли это гора с бойницами и зубцами, то ли сотворенная язычниками цепочка истуканов. Только приблизившись, он понял, как мощны и неприступны стены, окруженные глубоким оврагом. Маттафия с трудом вскарабкался по почти отвесному склону и со вздохом облегчения прикоснулся к крепостным воротам. Потом несколько раз постучал кулаком по просмоленным доскам. Но никто не собирался отворять ворота перед одиноким путником. Солнце уже коснулось вершины холмов, и время для впуска, очевидно, прошло. Маттафия постоял, прислонившись к воротам, и уже собрался звать стражников, когда справа от ворот сдвинулся камень в крепостной стене, и образовалось отверстие, в которое с трудом он втиснул свое тело. И едва сделал он несколько шагов, как за его спиной заскрипели брусья, и грохнул камень, словно захлопнулся невидимый капкан. В сплошной темноте он стал пробираться на звуки голосов, глухих и отрывистых. Было сыро вокруг, и будто не вход был здесь в крепость, а должны были открыться перед ним врата подземного царства мертвых. - Господи, на тебя уповаю, - прошептал Маттафия и сделал последний рывок к противоположной стене. Свет факелов едва не ослепил его. Он заслонил глаза рукой и почувствовал, что кто-то подталкивает его в спину. Обернулся и увидел стражника, низкорослого и ощетинившегося: торчали волосы на его голове и бороде словно иголки, и не было ни доброты, ни сочувствия в его глазах. - Нагнись, - приказал стражник и стал пристально вглядываться в лицо Маттафии, поднося факел почти вплотную. Маттафия отпрянул, но продолжал стоять согнувшись. Стражник говорил на языке амаликитян, языке детства. И сам, судя по его узким глазам, был амаликитянином. - Иври, - произнес стражник, - ты иври? В голосе его были презрение и ненависть. Наверное, он из тех, - подумал Маттафия, кто спасся в страшную ночь крови, когда было поражено племя царя Агага. Он и сам, Маттафия, чудом остался в живых тогда. Но не станешь же объяснять это стражнику. - Ты иври? - снова повторил тот свой вопрос. Маттафия с трудом растянул губы в улыбке, ответить даже самому себе он не смог бы - кто он. Сколько кровей и каких племен смешалось в нем, известно одному Господу. И все-таки он - иври, заречный, или, как говорят арамейцы, - еврей, отец его из колена Вениаминова, мать - амаликитянка. Поведать он не может, кто его отец. Язык дан человеку, чтобы не говорить лишнее, каждое слово может стать врагом тебе. Маттафия заслонился рукой от света факела и покачал головой - этот ответ можно было расценить и как согласие, и как отрицание. Царство Давида укрепилось, власть его была повсюду, может быть, надо было сказать твердо: "Да, я из сынов Израилевых, из тех, кому Господь заповедал эту землю". И в то же время - этот город-убежище не под рукой Давида. Именно потому сюда устремилась Зулуна из Иерусалима. Здесь никто не знал ни о ней, ни о нем, Маттафии, ничего, здесь сыновей его не называют сыновьями предателя. - Ты что, иври, застрял там? - крикнул стражник. Маттафия с трудом протиснулся вперед, и когда, наконец, они выбрались на свет божий, он понял, что никогда еще не видел столь толстых крепостных стен. Наверное, внутри их среди камня хранятся запасы снеди и воды, есть свои секреты, есть и тайные подземелья - ему до этого нет никакого дела, его войны на земной тверди давно закончились, он больше не хочет подставлять свое тело под удары мечей, он не хочет добывать славу царям, а потом расплачиваться бесчестием за кровь свою и за раны, ноющие в непогоду. И вот - на просторе, за крепостной стеной, открылся его взору подлинный Эдем. Он почувствовал себя - Адамом, возвращающимся в рай. Скорее не Адамом, а блудным сыном. Сам лишил себя покоя. Здесь стояла та тишина, о которой он столько мечтал. Желтые гроздья свисали с финиковых пальм, ярко алели гранаты, сгибая ветви своих невысоких деревьев, виноградной лозой были обвиты даже крепостные стены. И в сочной зелени утопали дома из тесаного белого камня. В Иерусалиме из такого камня строили только царские дворцы. Закатное солнце отражалось в окнах домов. В каком-то из них прижалась к окну 3улуна, а может быть там, в едва виднеющихся отсюда садах, собирает виноград гибкая Рахиль, складывает ягоду к ягоде, отрывает от кисти, чтобы поставить терпкое вино, больше других она ждет его возвращения, и он, Маттафия, возлюбил ее более, чем самого себя. Сейчас он ответит на все вопросы, и его отпустят. Кому может нести угрозу невооруженный путник его лет? Конечно, понимал он, доступ в город-убежище открыт не каждому, стража должна все разузнать, прежде чем принять решение, потом придется обратиться к правителю, но это все такие пустяки по сравнению с тем, что пришлось преодолеть... Теперь, когда он стоял на просторной площади у ворот, его окружили сразу четыре стражника, вооруженные обоюдоострыми финикийскими мечами. Высокий, исхудавший, полный нетерпенья, он возвышался над ними и смотрел поверх их голов на плоские розоватые кровли домов. На мгновение ему показалось, что женщина, сидевшая на одной из крыш, махнула рукой. Зулуна в Вифлееме любила вечером сидеть на кровле, там же, на кровле, в жаркие летние месяцы они устраивали себе ложе. Конечно, это она. Он хотел помахать в ответ, но вовремя сдержал себя. Сильный толчок в бок заставил его пошатнуться, он не различил, кто из стражей ударил его. Рука невольно потянулась к поясу, туда, где в прежние времена всегда был прикреплен меч. Один из стражников ехидно улыбнулся и просипел: - Иври был воином и убежал от Давида, иври хотел биться за его сына Авессалома, но был всегда трусливым и потерял меч... Маттафия сжал зубы, надо было не обращать внимания на озлобленного стражника, надо было не встревать в бесполезный спор. Все решают не простые стражники, все решают судьи, и конечно - правитель города. Между тем его, Маттафию, подталкивали к большому столбу, окруженному рядом бурых неотесанных камней, в середине же, у самого столба, был полированный розовый камень. Здесь восседает судья - догадался Маттафия и подумал - с человеком, облаченным полнотой власти, будет легче говорить, чем с озлобленным стражником. Возможно, в этом городе судья и управляет всеми. Ведь было время, когда у сынов Израиля всем управляли судьи. И никаких царей. Наверное, это было счастливое время. Недаром вспоминают о нем пророки с радостью и написано в книге войн Яхве: в те дни не было царя у Израиля, и каждый делал то, что казалось ему справедливым. Если город-убежище не ведет ни с кем войн, зачем городу цари, достаточно судей... Подле столба стражники остановились, потом послали коротышку, обросшего колючими волосами, за судьей. Стражник вернулся быстро. Объяснил, что солнце уже зашло, и до его восхода никто из судей не подойдет. Так было и в Гиве сауловской. Царь Саул сидел у крепостных ворот под раскидистым тамарисковым деревом и судил народ. Он был первым царем, он еще не догадывался, что всякую работу за царей может исполнить другой. Все еще помнили время судей. Потом Саул понял, что судью можно назначить... Незаметно, почти неслышно появился начальник стражников - осанистый и узколицый, с большим тюрбаном на голове. - Кто подослал тебя, иври? - вкрадчиво спросил он. - Я пришел сам, - спокойно ответил Маттафия. - Не верь ему, Арияд, - сказал коротышка своему начальнику, - никто еще сам не смог найти нашу крепость, не родилось еще такого человека на лике земном! Старший стражник Арияд отстранил коротышку неторопливым движением руки, показывая, что сам знает все и не нуждается в советах, и сам во всем разберется. -Я вижу - ты воин, - начал Арияд почти безразличным тоном, - меня не проведешь. Ты уже стар, но руки твои еще не отвыкли от меча. Я не удивлюсь, если мы обнаружим, что на тебе кровь отцов наших, что на тебе кровь Агага -царя амаликитян... - Нет крови его на мне, рожден я амаликитянкой, - попытался сказать в свое оправдание Маттафия. Но тотчас перебил его Арияд и возвысил голос свой: - Будешь отвечать, когда задам вопросы! Кем ты рожден, мы тоже выясним! А пока тебе придется ответить на главный вопрос - кто показал тебе, как добраться до нашей крепости? По какой дороге ты сумел пройти? Как ты обошел наши посты? У тебя что, есть крылья? Маттафия улыбнулся и посмотрел в глаза Арияду, посмотрел дружелюбно, все еще надеясь, что стражникам надоест с ним возиться и его скоро отпустят. Но в глазах Арияда увидел он только ненависть. Показалось, что еще мгновение и этот хозяин стражей воткнет в бок свой короткий меч. Пальцы Арияда уже сжимали рукоятку. Маттафия понял, что этот страж считает его заклятым врагом амаликитян, что ненавидит Арияд сынов Израиля. Маттафия знал, что в городе этом, ставшим убежищем для всех отверженных, неохотно принимают евреев, что здесь спасаются, в основном, амаликитяне и киненяне, но слышал он, что и для сынов Израиля здесь имеется место, что есть у них даже своя община здесь. Но надо доказать, что ты гоним, и, Господь упаси, если вскроется, что ты враг Давида. Сегодня с Давидом не хочет ссориться никто. Как доказать, что и он, Маттафия, гоним, что не было у него ни одного спокойного года на земле, что недаром просит он убежища. Здесь его семья - какой довод может быть сильнее. Он не враг домашним своим. И вдруг он понял - открыться, что его ждут Зулуна и Рахиль, что его ждут сыновья - значит, подвергнуть их опасности. Ведь Зулуна указала ему путь в город, не имея на то разрешения правителя. Надо самому добиваться пропуска в город. - Видит Господь, да светится его имя в высях, - Маттафия старался говорить как можно мягче, придавая своему голосу покорность и смирение, - видит Всемогущий наш, нету на моих руках крови амаликитян. Да, я был воином, да - я убивал в бою, меня тоже хотели убить много раз, и следы стрел и копья хранит мое тело. Но я ищу покоя, и годы мои, и раны мои взывают ко мне, дабы обрел я дом свой, где молился бы перед Всевышним о прощении грехов моих... - Значит, их много, этих грехов, - резко перебил его Арияд и неожиданно рванул одежды Маттафии, обнажив его тело. И увидел, что это тело воина, ибо оно было испещрено бугристыми шрамами, и был провал на месте большой раны от удара копья. Как объяснить, что получил эту рану, спасая юную амаликитянку, что она здесь, в этом городе, возможно, совсем неподалеку. Арияд приблизился почти вплотную. Он разглядел выколотые на груди слова. Маттафия почувствовал, как комок страха подступил к горлу. Проклятые филистимляне - запечатлели на груди ненавистное для них имя. И ничем не стереть. Сейчас прочтет, и события примут совсем другой оборот, с ужасом подумал Маттафия. Но Арияд не обратил внимания на слова, наверное, он не умеет читать арамейские знаки, понял Маттафия. Следы старых ран более заинтересовали его, нежели выколотые на груди слова. - Ты сражался с нами, такие, как ты, убивали нас в полуденных пределах земли Иудиной! - все более повышая тон, выкрикивал Арияд. - Ты лазутчик и соглядатай! - лицо Арияда налилось кровью. - Ты найдешь здесь убежище! Не на земной тверди ты его найдешь, а под землей. Там тени убитых тобой вытянут твои жилы и оплюют глаза твои, презренный иври, ты... Арияд внезапно оборвал свою гневную речь и склонил голову. И все остальные стражники тоже склонились, и причиной тому был человек, облаченный в белые одежды и медленно приближающийся к ним. Несомненно, это был судья города - сразу понял Маттафия. Опершись на посох, этот судья остановился подле Маттафии, потеребил клочковатую седую бороду и долго вглядывался, словно перед ним было диковинное животное. И внезапно омрачилось лицо его, красноватые веки прикрыли глаза, лоб сморщился, он явно что-то припоминал. Маттафия мог поклясться, что видел этого судью впервые. Арияд стал говорить быстро, оправдываясь, заискивая, вознося хвалы судье и всем богам, стерегущим город. - Мы почти все узнали, - скороговоркой продолжил он, - этот лазутчик почти во всем сознался, наша стража днем и ночью не щадит себя, и согласно нашим законам позвольте свершить справедливый суд над подосланным выведать силы наши, надо лишить жизни презренного... - Не надо ни в чем проявлять поспешность, мой Арияд, - величественно произнес судья, - все мы знаем твое рвение, но правителю нашему мудрому Каверуну может не понравиться, что путник дошел незадержаным до крепостных ворот, и что не выявлено, кто он. И видит мудрейший бог города нашего, Рамарук, к нам в сети попался не простой иври. Посмотри, он на голову выше нас всех... А вдруг он из дома Саула, и если он из тех, кто сражался за Авессалома, ты знаешь - как в таком случае поступать, ты знаешь, что городу нужно золото, и за каждого авессаломца Давид щедро платит... - Вы правы, мой господин, вы правы Иехемон, самый справедливый судья Рамарука, я сразу понял, что это не простой воин, его надо опознать, он из дома Саула и был с Авессаломом, - поспешно согласился Арияд. - Это иври из племени исполинов, - неожиданно подал голос один из стражников, - за таких Давид платит вдвойне, они все были с Авессаломом! - Никогда не торопи язык свой, - остановил его Иехемон и, приказав Маттафии, чтобы тот наклонился, стал рассматривать его лицо, будто и не человек был перед ним, а серебряный сикль, и следовало определить - не поддельный ли он. - Ты принадлежишь к дому Саула. Никогда еще глаза, не обманывали меня, - произнес Иехемон, и его морщинистое старческое лицо стало столь же белым, как и его одежды. Рука Иехемона, сжимающая посох, затряслась. - Город-убежище не для таких как ты. Бог города Рамарук покровительствует гонимым. Ты же был с теми, кто уничтожал мирных амаликитян и аммонитян. Теперь ты пришел выведать подходы к городу, ты вестник смерти. Я видел Саула и его сыновей, я помню, как они расправились со священниками из Номвы, как не пощадили даже детей. Отвечай, презренный, ты из дома Саула? Убийца! Иехемон дрожащей рукой ткнул посохом в сторону Маттафии, словно хотел пронзить его. Маттафия отпрянул, натолкнулся на стражника и заговорил быстро, боясь, что ему не дадут досказать все: - Праведный судья, зачем возводить навет на измученного странника? Зачем вызывать тени умерших из мрачного Шеола. Нету уже на лике земном никого из дома Саула. Пал он, и пали его сыновья в сражении с филистимлянами на горе Гелвуй. Дом всесильного Давида главенствует в стране Израиля. Я же пришел сюда не выведывать, не со злым умыслом, а с миром и ищу укрытия от бед моих, коими испытует меня Господь, я знаю, что милостивы и справедливы судьи в вашем городе, я знаю, что находят здесь приют гонимые и униженные, и все страждущие. И был я гоним и домом Саула, и домом Давида! Я прошу об одном... -Укроти свой лживый язык и положи руку на уста твои, - прервал его Иехемон, - и не ищи сочувствия у тех, кого поражал твой меч! Лжецов ослепляет Рамарук молнией, небесный огонь испепеляет неправедных, и скоро ты будешь сожалеть о своих лживых словах, и будешь ползать в ногах правителя, моля о пощаде! -Никогда я не ползал ни перед кем! - сказал Маттафия. Стражники захохотали, их хохот был скорее похож на рык зверей, нежели на человеческий смех. Маттафия изнемогал от жажды. С печалью он посмотрел вокруг, словно пытаясь отыскать надежду на спасение в сгущающихся сумерках. Он глубоко вздохнул, стараясь впитать в себя надвигающуюся прохладу ночи, запахи зрелых плодов и дым очагов. - Я не прошу о пощаде, я хочу справедливости, всю жизнь я искал ее - и напрасно. Наверное, напрасно. Горло мое пересохло. Я слишком долго добирался сюда. Я думал, что здесь обитает справедливость! - сказал Маттафия, глядя поверх голов стражей. И оказал милость задержанному страннику судья Иехемон, распорядившись, чтобы дали тому воды. Один из стражников быстро исполнил приказание. Маттафия взял глиняный кувшин обеими руками, задрал голову, и струя прохладной воды полилась в его широко открытый рот. И с каждым глотком он оживал, и силы возвращались к нему, и плоть его наливалась соками жизни. Вода была чистой, с приятным привкусом, какой бывает она, когда родник пробивается к поверхности земли через слои целительного камня-слюды и бьется среди зарослей можжевельника. И страхи отступили от Маттафии, и пришла уверенность, что сумеет он доказать чистоту своих помыслов. Но напрасно он мысленно успокаивал себя, ибо снова вгляделся в лицо его, прищурив старческое свои глаза , Иехемон и изрек самое страшное подозрение: - Ты не просто злодей из дома Саула, ты похож на царя, как походит одна капля воды на другую, ты так похож, словно ожил тот, кто обагрял землю кровью неповинных! - Ты знаешь, справедливый судья, Саул поражен мечом, он сам пал на меч, чтобы избежать плена, - сказал Маттафия. -У царей бывают двойники, - произнес Иехемон и надолго задумался. Все замолчали, ожидая его решения. - Вспомнил, - вдруг воскликнул Арияд, - здесь, неподалеку в пещерах, среди нищих обитает старик, который знал Саула. - Пошлите за ним, - приказал Иехемон. В ожидании старика прошло около получаса. Стражники, присев на камни, тихо переговаривались между собой. Иехемон чертил посохом на песке одному ему понятные знаки. Лишь Арияд не сводил глаз с Маттафии - это была его добыча, и он не хотел ее лишаться. От пленника, схожего с царем, всякого можно было ожидать. Маттафия присел на землю, ноги гудели. Последние дни он шел, не давая себе отдыха. Он привык зa свою жизнь к дальним переходам. Было время, когда он вместе с воинами Давида за день пересекал каменистую пустыню Зиф, крепкие ноги спасали от смерти. Саул, словно неутомимый охотник, преследовал их. Он надеялся, что Маттафия исполнит его повеление, и ловушка захлопнется. Саул погиб молодым, неужели годы не стерли его, Маттафии, схожесть с царем? Все это в крови - и никуда не уйдешь от судьбы. Так было угодно Господу, все в этом мире свершается только по его замыслу. Хорошо, если Господь вкладывает в твою руку меч, но если оставляет тебя беззащитным, если не слышит твоей мольбы... Маттафия не сразу заметил, как подвели к ним стражники согбенного старика с растрепанной седой бородой. На шее у старика висел камень. Такие камни носят послушники, замаливающие свои грехи. Тело старика было закутано в лохмотья, и распространялся от него нечистый запах. - Явился, Бер-Шаарон, почтил нас? - сказал Иехемон и поморщился. Старик испуганно вздрогнул, стал заискивающе улыбаться. Имя его заставило Маттафию вздрогнуть. Так звали отца матери. Маттафия привстал и внимательно оглядел старика. Какой он был много лет назад, представить было невозможно. Не лицо, а запеченное яблоко. Одинаковые имена носят многие. На всех не хватает имен. Столь размножились сыны Израиля, их столько же, как песка на морском берегу. Правда, не выцвела в глазах старика голубизна. Такой же голубизной полнились глаза той, что дала жизнь ему, Маттафии... - Скажи, Бер-Шаарон, ты знаешь этого человека? - строго спросил Иехемон. Старик поправил камень, висевший у него на груди, придержал его костлявой рукой, медленно приподнял голову и вдруг затрясся, будто злой дух обуял его. Он раскрыл свой беззубый рот и застыл голос его. И вдруг, словно прорвался звук через преграды, вырвалось со свистом: "Саул, Саул, Саул..." И старик упал на землю, закрыв лицо руками. Все словно окаменели. Арияд стоял с выпученными глазами, раскинув руки. Иехемон так сжал посох, что в наступившей тишине было слышно, как трещит дерево. - Господь лишил его разума, - крикнул Маттафия, - вы же видите, его преследует страх! - Постойте,- вдруг спохватился Арияд, - постойте, надо прочесть! Он подскочил к Маттафии и содрал с него рубаху. Потом ткнул пальцем в грудь, в то место, где были начертаны непонятные для него слова. - Старик должен знать чужие языки! - крикнул Арияд. Но от Бер-Шаарона уже ничего нельзя было добиться, он, сжавшись, лежал на земле и тихо стонал. Тогда Иехемон подступил почти вплотную к Маттафии и задрал голову, вглядываясь в выколотые на груди слова. "Это по-арамейски," - прошептал он и стал беззвучно шевелить губами. И наконец изрек: - Саул царь Израиля. - Это в плену, это насильно, они издевались надо мной, - забормотал Маттафия. - Я должен доложить правителю, - сказал Иехемон, - а пока заприте его в самую надежную темницу. Арияд, головой отвечаете за него. И выведайте все, любыми способами... Глава II Жизнь человека всего лишь единый миг, как бы длинна она не была. Господь не всегда отнимает ее скоротечно, он заставляет человека самого просить смерти. Господь лишает за грехи и слуха, и зрения, болят кости, и ноги теряют подвижность. Но пока жива душа в человеке, пока не отнят у него разум - и ад, и рай существуют в нем одновременно. Смещается время, и прошлое оживает и видится ярче, чем день, прошедший вчера. Изгнанники, нашедшие приют в городе-крепости, в городе-убежище, живут прошлым, хотя многое бы дали, чтобы отрешиться от этого прошлого, чтобы память притупилась и не возвращала в годы унижения и скорби. Уже давно ничего не связывает Бер-Шаарона с тем миром, где был он владельцем стад и пастбищ, отцом трех сыновей и дочери - красавицы Эсфири, и где потом все утратил и стал гонимым. Теперь он хочет только покоя. Разве не хватит горьких испытаний, что послал Господь в той его жизни, разве не услышал Всевышний его раскаянья, разве не увидел, кем стал Бер-Шаарон? Темная пещера - его жилье, где он с такими же отверженными делит и кров, и пищу. Вот его теперешний удел. Молитвы в темноте и глаза, иссушенные и разъеденные слезами. Прошлого не вернешь... И вот сегодня - это странное и повергающее в ужас видение. Как во сне. Ужели ожил тот, кто сделал жизнь Бер-Шаарона чредой бесконечных мучений. Или мало Саул испил крови в годы своего царствования, что вновь возвращен он из Шеола?.. Бер-Шаарон добрался до своей пещеры, когда ночь опустилась на город. Шаря по камням, заменявшим ему ложе, он напрасно искал свою изношенную циновку, свои изодранные, служившие много лет вещи. Лампады - единственного, что сберег из прошлой жизни, тоже не было. Бер-Шаарон сел, приткнулся к сырой каменной стене. Поискал в карманах, в складках пояса, нашел какие-то крошки, зашевелил беззубым ртом. В дальнем углу заворочались, послышалось сопение, там было место давнего мучителя - одноглазого гирзеянина, он был здесь старшим, и от каждой добытой пищи ему полагалось отделять половину. "У меня ничего нет, - сказал Бер-Шаарон в темноту и повторил снова, чтобы слышали все, - ничего!" К этому сожители его должны давно привыкнуть, он гол и нищ, с него уже нечего взять. Вот камень на шее, его он может отдать. Бер-Шаарон вздохнул и осторожно снял свою ношу. Цепь, которой крепился камень, опять натерла шею. Добрая женщина, которая приходит смазывать раны, давно не появлялась. По виду она амаликитянка, но хорошо знает язык иври и бойко говорит по-арамейски. Здесь, в городе-убежище, говорят на разных языках. Смешались народы и боги. Есть бог города - Рамарук, бог солнца - Кемош, бог луны - Сето. Никто не против и вездесущего Яхве, которому возносит свои молитвы Бер-Шаарон. В городе много сынов Израиля, гонимых и скрывающих свое прошлое. Есть даже еврейская община. Бер-Шаарон слышал, что погиб восставший против отца сын царя Давида Авессалом, что ищут укрытие здесь его сторонники. Их вылавливают повсюду, но добром это не кончится, это Бер-Шаарон знает. Давид ничего не простит городу. Цари никогда не прощают. Каким простодушным казался Саул, как ликовали все, когда избран он был царем! А как же! Наконец-то и у сынов Израиля появился свой царь. Первый царь Израиля. А потом - щадящий врагов, он был жесток к своим, не пощадил священников из Номвы - все лишились жизни, чудом тогда удалось спастись ему, Бер-Шаарону. Теперь Саул вспомнил, что не все священники поражены, вспомнил и восстал из мрака Шеола, чтобы довершить свое злостное деяние. Ему нужна еще одна жизнь, он хочет погубить его, Бер-Шаарона. Как объяснить Саулу, что Господь уже давно поразил его, Бер-Шаарона. Тело ноет, кости стали хрупкими, плоть жаждет собственного исчезновения. Из года в год все холоднее становится кровь. Пронизывающий насквозь холод не дает заснуть. И явственно слышится голос пророка Самуила: "Вы хотели царя? Получите своего царя!" И хохот - будто из-под земли. Бросающий в дрожь хохот старца. Я не хотел, я был против, шепчет Бер-Шаарон... Не хотел, но и не настоял на своем. Был еще не умудрен годами, был еще молод, хотя, несмотря на молодость, был признан главным среди старейшин колена Ефремова, был зван всюду, где решались судьбы людей, и определялась истина... Вот и тогда, в весенний месяц Адар, когда расцвели олеандры и густой зеленью покрылись луга, дано было и ему решать, дано, да не воспользовался этим правом... Будто окутало всех, опьянило сатанинское наваждение. Не сговариваясь, старейшины отправились в город Рам, пошли просить пророка Самуила, чтобы поставил над ними царя. Стекались, как ручьи в Генисаретское море, по тропам на дорогу, ведущую в Рам. С гор, от колена Данова шли уже давно, Бер-Шаарон присоединился к ним за несколько дней до входа в Раму, был бодр, шутил еще тогда, старался всех приободрить. И наступил день, когда миновали они, пропитанные терпкой дорожной горечью, овеянные пылью, городские ворота, и под удивленными, вопрошающими взглядами жителей направились к дому пророка, Уже высоко стояло солнце в теряющем синеву небе, когда вышел к старейшинам пророк и судья Израиля - Самуил. Костистый, сгорбленный старец с посохом в стиснутых корявых пальцах, с козьими шкурами на плечах, со всклокоченной бородой и огненными глазами. Теми же были глаза, что и некогда у могучего воина, каким был Самуил, когда одолел филистимлян в кровавой битве под Верхором. B той битве Бер-Шаарон впервые понял, что значит сойтись с врагом, жаждущим твоей гибели. Тогда был бесстрашен Самуил, освобожденное от одежд тело играло мускулами, и обоюдоострый меч в его руках безостановочно разил направо и налево. Теперь же был закутан в козьи шкуры пророк. А у Бер-Шаарона выступал пот на лбу, ибо жгло неимоверно полуденное солнце. Тогда он не понимал, почему так кутается пророк, тогда он еще не знал, что кровь холодеет с годами. Он очень гордился, что вхож в дом пророка, что Самуил всегда прислушивался к нему. Человек, который говорил с Богом, снисходил до простого смертного и всегда умел найти добрые слова. И когда из очередного сражения Бер-Шаарон привез на осле красавицу амаликитянку Амиру и сделал ее своей женой, Самуил не осудил его. Одного потребовал, чтобы Амира признала единого и вездесущего Бога Яхве. Амира клялась, что признала, но прятала своих деревянных идолов, зашив их в подушки. Она была хорошей женой и матерью - три сына и красавица дочь от нее, теперь нету их всех, и в том есть вина и его, Бер-Шаарона. И началось все с того дня в Раме, когда не сумел он переубедить старейшин. И Самуил не смог устоять перед старейшинами. И Яхве он убедил. Почему же Всемогущий так быстро уступил? Ведь он вывел народ из Египта, из страны рабства, заключил завет с народом, дал народу обетованную землю, текущую молоком и медом, и завещал быть народом-священником, чтобы нести истинную веру всем племенам. Народу, состоящему из священников, нужен ли царь? Есть пророк и судья Самуил, этого ли недостаточно? Самуил ведь мог все объяснить. Почему он тогда сдался? Самуил - священник и пророк, равный Аарону, брату Моисея, принявшего Божий завет на горе Синайской. С раннего детства дано было Самуилу услышать голос Всевышнего. Сам первосвященник Илий, достойный служитель Бога, стал воспитателем будущего пророка. Илий принял смерть из-за своих сыновей, не знавших предела в богохульстве своем, жирующих у святынь Ковчега и хватающих все подряд. Эти ублюдки растаскивали священное мясо, уготованное для жертв всесожжения. Они отвращали народ от Ковчега, что построен был по заветам Господа, Ковчега, где хранились Тора, скрижали и священные свитки с записью заповедей Божьих, с заветом, заключенным Моисеем и Богом на горе Синай. И вот люди перестали приносить жертвы Господу, они шли на высоты и возносили свои жертвы Ханаанским идолам. Самуил, тогда еще отрок, посвященный служению Господу, юный Назарей, ибо бритва не касалась его головы, предсказал гибельное наказание. Голос его не услышали, а это был голос самого Яхве, устами Самуила обращался Господь к заблудшему народу. И сыновья Илия не остановились в своем падении, они взяли из Силома священный Ковчег Завета и в битве с филистимлянами понесли его впереди войска, думали Господь принесет им победу. Но был захвачен Ковчег врагом, и погибли беспутные сыновья Илия. А когда узнал об этом праведный Илий, то упал навзничь и сломал себе хребет, после чего и умер. Так отошла слава от Израиля. И тогда, в страшное время раздоров и идолопоклонства, стал Самуил судьей над Израилем. И Господь протянул ему свою длань. В сражениях шел народ за Самуилом, был отбит у филистимлян и возвращен в Силом Ковчег завета, было испрошено прощение у Господа. И повиновались все Самуилу, и не нужен был народу царь. Бер-Шаарон, в те годы еще совсем молодой, во всем уповал на Самуила, и слово пророка было свято для него. Теперь, конечно, Бер-Шаарон может упрекнуть себя - нельзя быть таким доверчивым, нельзя ждать только проявления милостей Господних, надо уметь отстоять и свое мнение. Самуил был уже стар, когда они пришли к нему в Раму, и сыновья его пошли по стезям сыновей Илия, в этом была главная причина. Отсюда, из Рамы, берет начало река его, Бер-Шаарона, страданий... И в тот роковой, весенний день месяца Адара в Раме Бер-Шаарон стоял среди старейшин перед Самуилом и не остановил владельца маслоделен, тучного и властолюбивого Гамадриила, когда тот выступил вперед и начал первым: "Да хранит тебя Господь, праведный Самуил, года твои преклонны..." И дрогнула бровь на морщинистом лице пророка, и каждый понял, что ждет он продолжения речи, ибо не требует ответа очевидность. "И не всегда ты видишь то, что видно другим, что делается совсем рядом с тобой в твоем доме", - чуть помедлив, продолжал Гамадриил, и словно сделалось жилистым горло его, будто проглотил он что-то жесткое. Бер-Шаарон и сейчас помнит отчетливо, как заходил, запрыгал кадык, словно заяц, попавший в капкан. - Мы не хотели тебя обидеть, праведный Самуил! - выкрикнул тогда Бер-Шаарон, но уже ничего нельзя было исправить. Каждый, слышавший слова Гамадриила, знал, что речь идет о сыновьях пророка Иоиле и Авии, неправедных судьях Вирсавийских, за мзду и подарки оправдывающих злодейства. И получалось, что пророк, учивший Израиль быть верным заветам Божьим, собственных сыновей научить ничему доброму не смог. Бер-Шаарон знал тогда, что не задумано было обвинять пророка, это было только начало, надо было обосновать заветное свое требование. Самуил тогда еще не понял, что не обвинять его пришли, а просить. Посох Самуила приподнялся и снова опустился, оставив в земле глубокую вмятину. И тут произнес Гамадриил те слова, которые так ждали старейшины: "Дай нам царя, праведный Самуил!" Об этом сговорились давно, всем надоело терпеть набеги филистимлян и защищаться только молитвами, всем надоело прятаться в пещерах, надо было, как и другим племенам, защищать свои дома и виноградники. И потому поддержали Гамадриила со всех сторон: "Дай нам царя! Хотим царя!" И мог ли тогда он, Бер-Шаарон, воспрепятствовать этому общему желанию? И словно порыв ветра шатнул тогда пророка. И спросил Самуил скорбно: "Разве вам мало небесного царя?" И бездумные, словно упрямые дети, запричитали старейшины: "Он в высях, Всемогущий, да святится его имя, он высоко, а здесь, на земле, нам нужен земной..." И облегченно вздохнули тогда старейшины, потому что наконец было высказано то, ради чего шли они в Раму. Никто не может предвидеть, к чему ведут слова и как далеко они могут завести. И никому не дано повернуть время вспять. Еще никто на земле не обратил в бегство годы, чтобы вернулись они на круги свои. Не радоваться надо было тогда, в Раме, а громко стенать... Правда, он, Бер-Шаарон, хотя и был молод, сомневался во всем. Но даже он не мог предположить и сотой доли того, что выпадет на его долю. И что значил он один против всех? Если даже Самуил поник тогда, сгорбился еще сильнее, и только посох скрипнул в его руке, и он вскинул голову, сделал шаг вперед и медленным взглядом обвел старейшин. И сказал, возвысив свой голос: "Господь Бог един и всемогущ, да будет славно его имя в высях! Ему подвластны и твердь земли, и гладь морская, каждая тварь на земле и на воде. Все мы в длани Господней! - Он пытался объяснять им, неразумным, сколь велико их заблуждение, он еще ждал, что они одумаются и отступятся, он объяснял: - Знайте, велики будут и права царя, который будет царствовать над вами. Сыновей ваших он волен будет брать к себе, и приставлять к своим колесницам, и учить будет их убивать врагов своих, и сделает их воинами и всадниками своими, и будут бегать они перед его колесницами. И когда не будет войн, все равно станут они служить царю и возделывать его поля, и жать его хлеб, и станут ковать оружие, и строить крепости из каменных глыб. И дочерей ваших волен взять царь, чтобы ублажали его на ложе любви, чтобы варили и пекли хлеба, и готовили ему пьянящее вино. И поля ваши, и лучшие виноградники, и масличные сады волен будет взять он и раздать прислужникам своим, и от посевов ваших будет брать он десятую часть. И будет стон и скрежет зубов ваших, но поздно будет роптать и не просите тогда милости у Всевышнего, ибо он не ответит вам!" Все сбылось, как напророчил мудрый Самуил, все сбылось и еще более страшные деяния свершились. Скоро он, Бер-Шаарон, покинет эту землю и если дано будет ему встретиться с Самуилом там, в высях, если избавит Господь от Шеола за все земные страдания, то поклонится Бер-Шаарон великому пророку и скажет: "Прости нас неразумных!" О, если бы тогда, в Раме, прислушались к словам пророка! Правда, эти слова поначалу поколебали старейшин, и пошел среди них ропот, но быстро стих. И тогда удалось ему, Бер-Шаарону, протолкнуться вперед, но слаб был его голос. О, если бы человек мог все знать заранее, но, увы, это дано только Всевышнему. Им размерена и исчислена судьба каждого на земной тверди. Если бы тот день повторить, то встал бы тогда против всех - убейте меня, если не верите, но одумайтесь, прислушайтесь к праведному Самуилу! Но тогда не нашлось этих слов, и было смятение в мыслях. И казалось, правы старейшины, нужен царь Израилю, будет он щитом, ограждающим народ от разбойных набегов. И победит он и филистимлян, и аммонитян, и амаликитян... Но ведь те разоряют мирные поселения не каждый год, а царь будет требовать дань постоянно - об этом надо было тогда подумать. И о сыновьях своих озаботиться. Трое их было у Бер-Шаарона. И всех троих ждала гибель. Все трое стали воинами Саула. Надо было крикнуть тогда: "Не надо нам никакого царя! Состарился Самуил, но есть еще в нем сила Божья, и судит он справедливо сынов Израиля. Его устами говорит всемогущий Яхве. Устами Самуила остерегает народ. Забыл народ заветы Господа, избравшего нас, чтобы нести откровение его. Нужны ли цари народу священников? Не с мечом, а со словом Божьим дано идти к иным племенам. Не были и не хотели быть царями ни Моисей, приведший народ на землю обетованную, ни брат Моисея Аарон, ни Иисус Навин, завоевавший города ханаанские. Столпом огненным освещал путь народу Господь, когда вел по пустыне. Испепелит он тех, кто посягнул на его престол!" Обо всем этом надо было кричать тогда, но неразумен был он, Бер-Шаарон, не хотелось ему перечить старейшинам, пробормотал он тогда только: " Послал нам Господь пророков - и Гидеона, и Илия, и мудрого Самуила, нужен ли кто другой, угодно ли это будет Господу?" И сразу со всех сторон накинулись на него, и хулили, и порицали перед очами Самуила. Елиазар из колена Иудина подскочил со сжатыми кулаками, Гамадриил оттолкнул плечом, возвысил свой голос: "Не слушай Бер-Шаарона, милостивый Самуил! Судить ли Бер-Шаарону о горестях наших! Виноградники его упрятаны за горными высотами, и не проходят караванные дороги мимо его пшеничных полей. Затаился он, как улитка, засел под щитом раковины. А есть ли среди нас, кто не терпел притеснений от лютых разбойников, кто не устал от филистимлянских набегов и разорений поселений наших, кто не терял сыновей и дочерей своих?" И ответили тогда старейшины разом, словно выдохнув: "Нету!" Вот и оказался Бер-Шаарон в одиночестве, указали ему на место его - не тебе решать. Оттеснили его от пророка, чтобы не смущал своими дерзкими сомнениями, и ловил Бер-Шаарон на себе злобные взгляды. Лишь Кис, вениамитянин, пашни которого смыкались с виноградниками Бер-Шаарона, одобрительно кивнул. Он тоже хотел, чтобы осталось все, как есть, но ему не дали даже рта открыть, оттеснили в задние ряды, и забормотал обиженный Кис: "Зачем мы пришли сюда, зачем оставил я без присмотра стада свои..." Кис как раз и не должен был роптать тогда, но разве знал Кис, на кого падет Божий жребий? Разве предполагал, что жребий этот уготован его сыну. Поздним вечером, когда все разбрелись и устроились на ночлег, еще долго сидели Бер-Шаарон и Кис у ворот Рамы, и собрались постепенно к воротам другие старейшины, и подошел к ним Самуил, и все вместе долго молились они Всевышнему, а потом сказал Самуил: - Идите каждый в город свой и ждите вестей от моих посланцев. А я молить буду Всевышнего да славить имя его, просить, чтобы указал, кто из вас угоден ему... Пустились в путь на рассвете, солнце еще не жгло, пробиралось медленно из-за туч, лучами, словно ресницами, пробивалось сквозь облака. Ехали по узкой горной тропе. Впереди Кис, за ним Бер-Шаарон. Ослов своих не подгоняли, обо всем успели наговориться. Умны были задним числом, и слова находились, чтобы доказать всем, что не нужен царь. И особенно разошелся Kис. Если бы знал он, что жребий осчастливит его род... Но счастье ли было в том - блеснуть на небосклоне падающей звездой, потерять своих сыновей. И вот один вернулся из Шеола, чтобы мстить? Царя не минула та же участь, что и его, Бер-Шаарона. Самая страшная участь - пережить своих сыновей. Вот как страшен тот, кому дана беспредельная власть - род свой он дает истребить и сам падает на меч... И прав был Кис, когда говорил, что опасен царь. И в то утро, когда они ехали из Рамы, ни в чем не расходились их мысли. Оба они хорошо знали прошлое. И то, как жил народ без царей на земле Ханаанской, как избирали судей, и те собирали войско, когда становились нетерпимыми набеги амаликитян или сыновей Моава. И праведный судья Гедеон, разрушивший жертвенники язычников, когда победил мидианитян, отказался быть царем. А вот его сын, неправедный Авимелех, рвался к власти и после кончины отца, чтобы отделаться от своих соперников, убил семьдесят своих братьев. И утверждал Кис в то утро, что нет страшней испытания человеку, чем испытание властью. Это Кис вспомнил тогда притчу, с которой обратился к народу бедный Иотам, единственный брат Авимелеха, уцелевший после резни. Иотам, чтобы остановить кровавого Авимелеха, рвущегося в цари, поведал народу о том, как деревья выбирали себе царя и сказали маслине: "Царствуй над нами!" И мудрая маслина ответила: "Как я оставлю свой сок, свой елей и пойду скитаться по деревьям?" И тогда сказали деревья смоковнице: "Иди ты царствуй над нами". И сказала им смоковница: "Неужели я перестану давать свою сладость, оставлю мои сочные плоды и пойду возиться с деревьями?" И сказали деревья виноградной лозе: "Иди ты царствуй над нами". И ответила виноградная лоза: "Оставлю ли я сок мой, который веселит людей, и пойду ли скитаться по деревьям?" И, наконец, деревья обратились к терновнику: "Иди ты, царствуй над нами". И терновник сказал деревьям: "Если вы хотите поставить меня над собой царем, то приходите, покойтесь под моей тенью, если же нет, то выйдет огонь из терновника и пожжет даже кедры ливанские!" Очень верная притча. Надо было рассказать ее старейшинам, да вот сробел Кис. А когда возвращались - поведал. И добавил - какая уж тут тень от терновника, и не нужны Израилю пожары, a когда будут потребны силы огненные - не оставит народ свой Господь наш. И еще вспомнили они тогда и Самсона, и славную Девору, вставших во главе народа в тяжелые дни. И не нужно было Деворе царское звание, когда сидела она под пальмой и была великой пророчицей. А пришел срок и воззвала она к народу и сокрушили сыны Израиля, ведомые ею, грозного царя притеснителя Явиса. И великий и всесильный Самсон тоже не был царем, и без войска одолел он филистимлян, одной ослиной челюстью побивал десятки врагов. А если бы Самсон стал царем? Шли бы тогда непрерывные войны. Ведь Самсон всегда старался силу свою показать. То крепостные ворота отнесет на гору, то опрокинет своды храма на врагов. Сила, конечно, нужна народу, говорил в то утро Кис, но не лучше ли мирно пасти стада свои и избежать кровопролитных битв, чем искать славу в поражении многих. Прав был тогда Кис. Но родился ли такой человек на земле, чтобы, получив власть, не стал рваться в сражения. И Бер-Шаарон в то утро упрекнул Киса - почему тот молчал, почему не рассказал притчу о терновнике старейшинам. А сейчас после драки кулаками машем. Вот и скажется народу терновник. Возможно, запали эти слова в душу Киса и аукнулись речи эти потом ему, Бер-Шаарону... А тогда Кис, безнадежно махнув рукой, сказал: - Да, толку нет от терновника, даже тени не сможет он дать, чтобы укрыть от палящего зноя. Будет палить такой царь пламенем, да избавит нас Господь от такого царя-терновника! Не ведал тогда Кис, что клянет он "терновник" от его же семени рожденный. А позже, когда узнает, забудет свои опасения и не подступиться будет к нему -царскому отцу Кису... А в то утро ехали и беседовали они, как два неразлучных друга. Говорили о сыновьях своих, о стадах, об урожае, о том, что пришла пора менять пастбища и дать отдохнуть земле, о том, что утратили совесть люди и норовят украсть все, что плохо лежит, и собрать урожай там, где не сеяли. Пропали у Киса в те дни три ослицы и поведал он, что послал сына своего Саула и слугу Иеровалла на поиски. И стал расхваливать своих сыновей. И неспроста - хотел он породниться с Бер-Шаароном, давно уже положил глаз свой на дочь Бер-Шаарона - Эсфирь, не сказал только, за которого из сыновей хотел сватать ее. Много было у каждого из них дел в полях и пашнях своих, жалели они, что напрасно потеряли время в Раме... Была у них тогда надежда, что начнется сбор винограда, и забудут старейшины о своем желании поставить царя над Израилем, и успокоятся под своими смоковницами и оливами мудрые старики. Но не дано было их надеждам свершиться, ибо внял Господь просьбе Самуила и указал пророку, кому отдать власть над людьми, беспокойными и суетными, не признающими царя в высях, а жаждущими зримых идолов. И месяца не прошло, как со всех сторон земли обетованной - от Дана до Вирсавии - потянулись люди в Массифу на зов Самуила. Будто разом растаяли льды на вершинах гор и устремились ручьи в долину, и не было конца их теченью. Ибо хотя и пали многие сыны Израиля в жестоких битвах, но умножился народ за эти годы и стало их больше, чем звезд на небе. И возрадовался бы прародитель Авраам, если дано было бы ему увидеть, что исполнил завет свой Господь. Первым вошел патриарх в землю Ханаанскую из Ура Халдейского, в землю, текущую молоком и медом, и уверовал в единого Бога, и бродил он по лику земли среди этих зеленых холмов и сиреневых гор, и неустанно взывал ко Всевышнему. Велика была его вера, и не ослушался он Бога, когда тот повелел принести в жертву единственного сына, и за послушание возлюбил его Господь, и агнец был дан ему взамен сына для жертвы, и стал потом его сын Исаак прародителем племен многих, стал отцом Иакова, прозванного Израилем - борющимся с Богом - за то, что вступил тот в борьбу с ангелом Божьим и не испугался. Не было страха у праотцов, во всем уповали они на Господа, от Иакова-Израиля пошли все двенадцать колен израилевых - от его двенадцати сыновей. И вот теперь заселили они землю обетованную. И пришло время избрать царя, чтобы стать, как и другие народы, крепкими и могущественными. И жаждали они увидеть того, кто помазан на царство Самуилом по велению Божьему... Играли свирели, гудели рожки, блеяли овцы, предназначенные для жертв всесожжения и на трапезы, которые дано праведникам разделить со Всевышним. И не сомневались - в этот день Господь опустился на крылья херувимов, укрепленных на крышке Ковчега. И повсюду слышались молитвы и песнопения. Как на праздник великий шли. Несли опресноки, и пьянящий шекер был припасен в кувшинах. Близился Песах - памятные весенние дни, в эти дни много лет назад бежал народ из египетского плена, и расступились перед беглецами воды Чермного моря, и поглотило море египетские колесницы, мчащиеся в погоне, простер тогда Господь длань над народом своим и вывел в землю Ханаана... И вот шли теперь их потомки, шли люди всех колен Израиля, ведущие свой род от двенадцати сыновей Иакова. Умножился Израиль и возрос на земле Ханаанской, и возжелал себе фараона. Заполнили люди весь город Массифу, и повелел Самуил подходить к нему всем коленам поочередно. Колено Бер-Шаарона было в числе последних, и надежд никто не питал на то, что будет избран царем их соплеменник... Первыми прошли перед Самуилом люди из колена Рувимова, ибо был Рувим старшим сыном Иакова от нелюбимой жены Леи, сыном, лишенным первородства за тяжкий грех - совершил он прелюбодеяние с Ваалой, наложницей своего отца. Давно забыт этот грех, праведны люди колена Рувимова, множество было среди них знатных и умудренных годами мужей, владели они обширными пастбищами на берегах Иордана, умели постоять за себя, но были излишне кичливы и уверены были, что идет в их рядах будущий правитель всего Израиля. Но молча смотрел поверх их голов Самуил. Бер-Шаарон был в те годы любопытен и всюду хотел успеть, покинул он своих родичей и старался протиснуться поближе к пророку - вдруг выбор падет на убогого и никчемного, надо упредить тогда. Надо остановить пророка, надо добиться, чтобы избрал достойного. Так думал в те давние дни Бер-Шаарон, не понимая, что судьбы всех людей записаны на небесах, что все они под дланью Божьей, и ничего не дано изменить смертному человеку... Вынесли тогда из дома Самуила Ковчег Завета и установили на кровле, чтобы мог невидимый Господь узреть свой народ, сидя на крыльях херувимов. И стояли подле Ковчега четыре священника в белых эфодах и непрестанно пели псалмы, восхваляя Господа, вездесущего и всемогущего. А люди все проходили и проходили перед Самуилом. И недолго шли мужи из колена Симонова, ибо не было у них своих земель и многие из них смешались с более многочисленным коленом Иудиным. Зато, когда вслед за ними двинулись люди из колена Иудина, стало тесно среди домов Массифы, ибо умножилось колено Иудино, и было над ним благословение Господне. Никогда мужи этого колена не преклонялись перед идолами, не искали защиты у ханаанских богов земли и плодородия и не брали они в жены женщин ханаанских, и изгоняли из шатров тех, кто нарушил этот завет. И Бер-Шаарон не раз благодарил Господа, что не среди этого колена дано было родиться, ни за какие блага не расстался бы он с женой своей Амирой. В колене его, Ефремовым, многие имели иноплеменных жен, и ни разу не слышал он упреков в том, что привел в свой шатер плененную им в стане амаликитян женщину. Живи она сейчас, разве мучился бы он среди бродяг и отверженных, разве бы утратил все, что имел на. лике земном. И от Саула она бы уберегла, говорила всегда - подальше надо быть от правителей. Рано ушла она в мир иной. Болезни иссушили ее тело, сжались ее груди, истончились ноги, и не спасли ее ни отвары из трав, ни знахарки... Оставила его одного замаливать грехи и мучиться среди чужих людей... А в те давние годы легко было с ней, не ценил только, мало ласки дал ей. А она старалась все сделать для него и сыновей. Снарядила их тогда в Массифу, отстирала праздничные одежды, все хотела, чтобы приметили их, чтобы видели - не хуже других живут в доме Бер-Шаарона... И вот стоял тогда Бер-Шаарон в окружении сыновей своих и смотрел, как бесконечным потоком шли сыновья Иуды, уверены были почти все, что именно среди них находится тот, на кого указал Господь Самуилу. Помнил и Бер-Шаарон, и все старейшины завет патриарха Иакова, что не отойдет скипетр от Иуды, и будет всегда обладать властью род его, и явится на землю Мессия - посланник Всевышнего, и будет он из рода Иудина. Храбростью своей в битвах, где сражались они, как молодые львы, доказали сыны Иуды свое право на власть. Долго и величественно шли они перед Самуилом, никого из них не остановил пророк. И прошли вслед за ними мужи из колена Завулонова, живущие вдоль берегов морских и знающие корабельное дело, и прошли люди из колена Данова, оберегающие северные границы, воинственные и уверенные в себе, и прошли люди из колена Гадова, храбрые и высокомерные, и прошли люди из других колен Израиля, и ни на ком не задержал своего взгляда пророк Самуил. И вот вступили на улицы соплеменники Бер-Шаарона, он влился в их ряды, и помнится, как забилось тогда сердце, как кровь прильнула к лицу. Стыдно сейчас признаться, но тогда хотелось, чтобы указал на него, Бер-Шаарона, пророк Самуил, но смотрел пророк поверх голов туда, на окраину Массифы, где показались люди из последнего колена - Вениаминова. Рожден был Вениамин на земле Ханаанской, когда привел свой род туда Иаков, рождение последнего сына стоило жизни жене его любимой Рахили, сына младшего Вениамина - любимого брата Иосифа... Вот в этом колене и был избранник. И вспомнилось, как тогда посмотрел на него, Бер-Шаарона, хитрый Кис, вспомнилась его кривая ухмылка, наверняка знал Кис заранее на кого падет выбор. А Самуил долго выискивал взглядом избранника, и наконец в наступившей гулкой тишине провозгласил: - Сей муж из семьи Киса и зовут его Саул! До сих пор звучат в ушах Бер-Шаарона эти слова, уже плохо слышит он теперь, не разбирает слов произносимых рядом, но голоса из прошлого звучат отчетливо. И этот голос Самуила сливается с испуганных голосом Эсфири, его дочери: "Я не знаю, как его зовут!" Голос Эсфири может свести с ума. "Замолчи, - шепчет Бер-Шаарон,- замолчи!" Долго тогда искали младшего сына Киса... И был радостно возбужден Кис, и хотя понимал Бер-Шаарон, что сейчас не время говорить о дочери, что совсем о другом сыне думал Кис, когда жаждал заполучать в невесты Эсфирь, что у Саула уже есть Ахиноама, но ведь царь может иметь много жен, у него хватит богатств, чтобы содержать их... Так думал тогда он, Бер-Шаарон, поздравляя торжествующего Киса... Саула нашли в обозе, привели растерянного, покрасневшего. На голову он был выше самого высокого из сынов Израиля. Черная. борода обрамляла его лицо, а глаза его были так широко раскрыты, так был он растерян, что всем почему-то захотелось ободрить отрока, прикоснуться к нему, и уже раздавались крики: "Слава царю!" И хотя еще ничего не свершил этот высокорослый сын Киса, всех покорил он своим простодушием... Кто бы мог подумать тогда, что он даст повеление Доику Идумеянину, чтобы тот перерезал священников из Номвы, кто бы мог подумать?.. Можно ли было предположить тогда, что в него вселится злой дух. Это был первый царь народа, царь, которого так долго ждали, это был будущий воин и защитник. Он должен был погибнуть за свой народ, и все поверили в его смерть, когда на Гелвуйских высотах было поражено войско его филистимлянами, поверили, что он лег на меч свой, чтобы избежать позора, были даже свидетели тому. Свидетелей всегда можно найти. А он, Саул, избежал смерти, отыскал город-убежище, чтобы здесь продолжать вершить зло, чтобы казнить тех, кто спасся от ножа Доика Идумеянина. Ведь властитель не может жить без пролития крови. И первым он лишит жизни его, Бер-Шаарона. Стоит страже зазеваться, стоит отворить темницу... Да и правитель города Каверун может выпустить, правитель с правителем всегда договорятся. А стоит ли бояться смерти? Если бы Господь не насылал ее, земля бы переполнилась людьми... Когда исчезает страх смерти, бояться уже нечего, ничто не страшит. Бер-Шаарон знал, что никто не оплачет его смерть. Может быть, только та несчастная женщина по имени Зулуна, которая иногда приносит снедь в пещеру, приносит такие теплые пропитанные медом лепешки... Найдет его тело и всплакнет, как и все женщины, у женщин всегда легко появляются слезы. Бер-Шаарон приподнялся с холодных камней, осторожно, чтобы не разбудить других бедолаг, нашедших здесь, в пещере, свое пристанище, вышел наружу. Наступал предрассветный час... Уже было слышно пение первых птиц, и прорисовывались на горизонте силуэты сиреневых гор. Молчаливо, словно застывшее стадо баранов, облегали они город, защищая его от ветра и непрошеных гостей. Рассветный зыбкий воздух был переполнен молчанием. Бер-Шаарон горько вздохнул и помрачнел при мысли о том, что пришло время искать новое пристанище. Сил для этого нового переселения почти не осталось. Вновь Саул сгонял его с насиженного места. За спиной Саула всегда стоял Самуил. Это Самуил был во всем виноват. Почему же ошибся пророк? Почему не смог разобрать правильно, что повелевает Господь? Помазал одного, а не прошло и десятка лет, как сделал помазанником другого. Вместо Саула захотел поставить Давида. Кому же нужен был такой первый царь, который не смог удержать своего царства и пал на свой меч. Кто хотел иметь царем Саула? Внешность обманчива. Ну и что с того, что он выше всех в стране Израиля. Есть вообще племена исполинов... А может быть, это все подстроил хитроумный Кис? Это ведь Кис послал Саула за пропавшими ослицами, послал в Раму, велел в случае, если ослицы не найдутся, зайти к пророку. Простодушный юный великан не мог не понравиться Самуилу. К тому же, Самуил не хотел терять власть, он думал, что сможет командовать этим бесхитростным великаном. И пророки могут ошибаться. Все смертны. Всех будет судить Господь. Но далек, хотя и неотвратим суд Всевышнего. И смертные спешат свершить свой суд, и у каждого своя правда. Саул должен ответить и за священников, и за амаликитян. Но и ему, Бер-Шаарону, будет предъявлен свой счет. И за сыновей, которых не уберег, и за дочь, которую изгнал из дома, обрек на погибель. Нет за все это прощения, да и не у кого просить его. И Саул не будет прощен. В городе больше всего амаликитян, если те узнают, что здесь Саул - то растерзают его, но есть здесь и кенеяне - их Саул спас, но те, кого спасли, будут молчать, а те, у кого убиты отцы, возвысят голоса свои. Всегда свершенное зло запоминается сильнее, чем сделанное добро. Саул ведь не только преследовал его, Бер-Шаарона, он дважды спас от гибели. Почему? Возможно, это было просто случайное стечение событий. Остальное - все в крови... Напрасно ты пришел в этот город, Саул, - прошептал Бер-Шаарон, - этот город не для тебя! Даже я не боюсь тебя, Саул! Глава III Маттафию подвели к черному круглому отверстию, занимавшему середину пола в сторожевой башне. Его заставили сесть в деревянную бадью, и стражники на веревках стали опускать эту бадью. Бадья, поначалу медленно скользящая вниз, внезапно рванулась и полетела навстречу сгущающейся тьме. Достигнув дна, раскололась она с таким грохотом, будто рухнули стены преисподней. Веревка поволокла вверх обруч и несколько оставшихся досок. Наверху послышались ругань стражников и какое-то шипенье. И все смолкло. Его окружила плотная и затхлая тьма, лишь над головой слабо вырисовывалось круглое отверстие. Он понял, что очутился на дне высохшего колодца. Здесь, в этой глубокой яме, возможно, некогда хранились запасы воды, сберегаемые на случай длительной осады крепости. Теперь хранилище стало темницей. Стены выложены тесаным камнем, гладким - зацепиться не за что. Убежать отсюда невозможно. Если бы даже он смог выбраться, то очутился в сторожевой башне, ворота в которую постоянно заперты, да и стражники дежурят на крепостной стене днем и ночью. Оставалось терпеливо ждать и надеяться, что все случившееся у крепостных ворот - дело злого случая, сатанинское наваждение. Откуда-то взялся этот старик, очевидно когда-то до смерти напуганный Саулом, да еще и судья, смыслящий в написании арамейских знаков. Попробуй теперь, докажи, что ты не Саул. Это опасное сходство всю жизнь преследовало его, Маттафию. И в плену проклятые филистимляне жаждали похвастать перед всеми - поймали царя, поняв же, что ошиблись, все равно, издеваясь, называли не иначе как царем. Царь, добывающий медь в подземных штольнях, обжигаемый жаром плавильных печей... Жизнь закалила его. Он знал, что нет безвыходных положений. Сколько раз его и выручало, а не только губило, сходство с Саулом. Но теперь-то, казалось все в прошлом...Все знают, что давно истлели кости царя. Повсюду распевают псалмы Давида, повсюду восхваляют подвиги нового царя. Народ не пошел за Авессаломом, который смутил чернь неисполнимыми посулами. Все устали от войн. Избави Господь сыновей, думал Маттафия, ввязываться в эти схватки. Старший Фалтий мог пойти сражаться за Давида, еще в Гиве сауловской Фалтий был просто влюблен в этого будущего царя. Слишком долго он, Маттафия, томился в плену. Сыновьям нужен отец... Он, Маттафия, вырос без отца, он долгое время не мог добиться от матери имени того, кому обязан своим появлением на свет. Тайна происхождения тяготела над ним всю жизнь, а теперь обернулась страшной явью, будто из могилы протянулось отцовское неприятие его, умерший не хотел, чтобы жил на земле человек, столь похожий на него. И теперь вместо себя хочет отдать на заклание сына... Вместо него он, Маттафия, брошен в сырую яму, как злостный преступник, теперь надо ждать, когда разберутся во всем, когда доложат правителю. С деньгами можно распрощаться, годами скопленные сикли уже не вернешь. Хотелось облегчить жизнь женам и сыновьям, но видно не судьба обрести богатства, не до этого - надо сначала выбраться отсюда, надо доказать, что они ошиблись, приняв его за царя... Маттафия сидел на дне ямы, подложив под себя обломки бадьи, он прикрыл глаза, но сон не приходил к нему. Он не мог определить, прошла ли ночь, начался ли новый день. О том, что этот день настал, он понял, когда ему кинули сверху лепешки. Он разделил их на несколько частей. Над головой обозначилось смутное белесое пятно - это означало, что там, наверху, взошло солнце. Дано ли увидеть его свет, дано ли выбраться отсюда. Глаза постепенно привыкли к полумраку. Слух обострился. У него, Маттафии, всегда был острый слух. Маттафия мог, припав к земле, услышать бег филистимлянских колесниц задолго до их появления. Заслышав во тьме шорох крыльев, он мог швырнуть камень на этот звук, и сраженная птица падала наземь. Он мог пустить стрелу в сторону едва уловимого шепота врага, и стрела пронзала невидимого противника. Теперь это все не нужно ему, его войны позади. Теперь обостренный слух позволяет ему услышать, как где-то под землей пробирается вода, как наверху кто-то вошел в башню. Шуршание и писк здесь, внутри ямы, говорит о том, что и в подземелье продолжается какая-то невидимая жизнь. Он различил, как метнулась тень у стены ямы, и понял - это крыса, стал шарить по камням, стараясь отыскать ее нору. Наткнулся рукой на узкое отверстие, положил рядом кусочек лепешки. Он не враг всему живому. Господь создал много тварей, все хотят жить. Все должны научиться безропотно принимать свой удел. Жизнь наделила его, Маттафию, терпением. Он всегда находил выход из самых тяжелых положений. Он всегда уповал на Бога. Он знал - Господь послал испытание, и Господь пошлет спасение. Господь не раз спасал его и в битвах, и в пустыне, где он был вынужден скрываться с Давидом, когда Саул преследовал их, как охотник хищного зверя. Он поставил им капканы на всех дорогах. Но не захлопнулись эти капканы... Господь не оставил своих сынов и на краю гибели всегда протягивал свою спасительную длань. Смерть все время кралась по пятам Маттафии, он играл с ней в прятки, он привык жить рядом с ней. Он никогда не страшился смерти в бою, ибо владел мечом почти всегда искуснее врага, он не устрашился ее в плену, когда рядом с ним падали и умирали ежечасно его товарищи. В плену нужно было терпение, и он научился смирять свою горячую кровь. Еще в детстве, когда он убегал из дома охотиться в далекие долины, мать говорила ему: это бродит в тебе кровь, это внутри тебя рождается беспокойство, ибо кровь беспокойных богоборцев и мудрецов иври не хочет смешиваться с горячей кровью вспыльчивых сынов пустыни, рожденных Амаликом. Она, давшая ему жизнь, была дочерью амаликитянки. Эту амаликитянку пленил знатный иври, владелец пастбищ и маслобоен. Этот знатный иври, имя которого так схоже с именем выжившего из ума старика, свидетельствующего против него, Маттафии, в свое время изгнал свою дочь. Имя же отца для него, Маттафии, долгое время было скрыто завесой тайны. Пока, наконец, мать не решилась сорвать эту завесу, взяв с сына слово, что нигде и никогда, ни при каких обстоятельствах, он никому не откроет тайну своего происхождения. Она понимала, что это грозит ему смертью. Она не хотела, чтобы он попал в царской дом, ей было достаточно того, что он рос сильным и здоровым и мог всегда за себя постоять. Он плохо помнил те годы, когда они с матерью еще не обрели своего пристанища. Позже он узнал, что еще до своего рождения стал причиной ее скитаний. Еще не появившись на свет, он вызвал гнев ее отца, и этот богатый и властный человек изгнал из дома свою юную дочь только за то, что живот ее стал слишком заметен, и она ни за что не хотела назвать того, чье семя проникло в ее лоно. Долгие годы она блуждала от поселенья к поселению в земле Ханаанской, и Маттафия помнит, как прятала она для него колоски, как тяжело ей было бродить целыми днями по уже убранному полю, отыскивая пропущенное жнецами. И он, маленький и бессильный, лежал в борозде у края поля и задыхался в плаче, мучимый жаждой и голодом. Потом, когда он уже сам мог брести с ней по тропам и дорогам, где можно было часто встретить караваны, они питались подаяниями. И сейчас кровь приливает к сердцу, когда оживает в памяти пыльная дорога детства - крики погонщиков верблюдов, рев голодных ослов, караванщики, опьяненные шекером... они пытаются затащить мать в свой шатер, она, закусив губы, старается сдержать плач, и он, единственный ее защитник, кидается с камнем в руках на разгоряченных и жаждущих легкой добычи караванщиков. Не разглядев в темноте, что это всего лишь мальчик - он ведь и тогда, в десять лет, был ростом выше любого из них - они трусливо разбегаются. Караванщики, разве это мужчины, гиены, живущие разбоем и обманом, считающие свои сикли и прячущие алмазы даже в задницах своих. Вечный страх ограбления сопровождал караваны, вечный страх и голод гнали молодую женщину с ребенком по каменистым дорогам Ханаана. Мать, вот та женщина, которая любила его, Маттафию, как самую себя и даже больше, она любовалась им и часто говорила: "Ты высок и крепок, как кедр ливанский, волосы твои, как смоль, ты плоть от плоти и кость от кости отца своего, возлюбленного моего. Ты повторил все прекрасные черты его". Кто этот возлюбленный, бросивший их на произвол судьбы, мать долго не хотела назвать. "Есть ли имя у облаков - вон, сколько их разных, есть ли имя у ветра, есть ли имена у лучей солнца - и облака, и лучи солнца, и ветры ласкают нас, они прекрасны, и зачем имя тому, кто несет тепло и радость", - говорила она, и слезы выступали у нее на глазах. Эти слезы не мог Маттафия простить тому, кто зачал его и обрек на скитания и голод. А мать была покорна судьбе и считала, что так угодно было Господу, провозгласившему устами пророка Самуила иной жребий для ее возлюбленного. Слезы иссушили глаза матери, жаркое солнце сделало темной некогда белую кожу, руки огрубели от каждодневной работы, груди ее иссохли. И считала она, что все это наказание за ее грехи, и что все это уготовано Господом и Ваалом. Потому и имя дала сыну - Маттафия, что на языке иври значит - Богом данный. Свою первую обитель они нашли на землях, за которыми начинаются горы Ливанские. Где-то здесь, неподалеку от города-убежища, о котором тогда они ничего не знали. И не предполагал Маттафия, что в конце лет занесет судьба его туда, где был исток его жизни, здесь начиналась она... Именно здесь, неподалеку от пределов Дановых, возделывал пшеничное поле отверженный всеми одноглазый Овадия. Говорили все, что несет он проклятие Господа, ибо изгнан был за тяжкие грехи из колена Иудина. Говорили, что много лет назад убил он свою жену, возревновав ее. Эсфирь, так звали мать Маттафии, приглянулась ему и разрешил он собирать на своем поле оставшиеся после жнецов колоски, Маттафия вместе с матерью бродил по колкой стерне от восхода до заката. Овадия был добр к ним и кормил их вместе со своими работниками. Но было слишком страшно его лицо, угрюмый и косматый, как Исав, молчаливый Овадия пугал одним своим видом. Он был противен не только Маттафии, по-видимому, и мать не выдержала, и они покинули сытный дом и еще долго скитались по землям всех двенадцати колен Израиля, пройдя путь от полуночных земель до полуденных, прежде чем сумели обрести свою обитель. И нашли они прибежище не у сынов Израиля, а у совсем другого племени. Того племени, к которому принадлежала мать Эсфири - Амира. Была родительница Маттафии, Эсфирь, похожа на женщин того племени, хотя и не сразу признали ее там своей. Были то амаликитяне и жили они среди пустынь, содержали стада верблюдов и еще промышляли разбоем на караванных дорогах, ведущих из долины четырех рек месопотамских в египетскую землю. Были амаликитяне смуглы, будто их долго коптили на дымных кострах, и глаза у них были узкие, потому что всегда приходилось им щуриться от ветра пустыни, несущего не только удушающую жару, но и колкие песчинки. Властвовал над амаликитянами хитрый и самолюбивый царь Агаг, и они не строили себе домов из глины и кирпичей, а жили в шатрах из козьих шкур. Маттафия быстро усвоил их язык, гортанный и раскатистый. А родительница его Эсфирь нашла здесь мужа, пожилого торговца верблюдами, которого он, Маттафия, наотрез отказался называть отцом и даже пытался убежать из дома, когда обидчивый торговец огрел его плетью. Но жив Господь и всюду простер он свою длань, и лишен был жизни незадачливый торговец. Напали на его караван бедуины и убили всех амаликитян, которые везли бараньи шкуры в долину четырех рек. Он, Маттафия, помнит, как порвав одежды и посыпав голову песком, долго рыдала мать. Но ни одной слезинки не смог выдавить из своих глаз тогда он, Маттафия. И напрасно убивалась мать и считала, что пропадут они и не сможет она прокормить себя и сына. Господь сжалился над ними, ее взяли в работницы к самом Агагу, и хотя царь ненавидел евреев и считал большим грехом прежнюю жизнь матери среди сынов Израиля, но все же смилостивился он: очень усердна была мать и трудилась так, как будто не было у нее других целей и забот в жизни, кроме той, чтобы содержать в чистоте и порядке шатры царя и его многочисленных жен и наложниц. И попал он, Маттафия, в окружение царских сыновей, и стал с ними приучаться к воинскому делу, метать копья, стрелять из лука, сражаться на мечах, и был он во всем ловчее и умелее своих сверстников. Под жгучими лучами солнца он загорел и почти ничем не отличался от амаликитян, кроме, конечно, своего огромного роста и еще одного отличия, происхождение которого никто не смог объяснить ему. Была у него, как и у всех сынов Израилевых, обрезана, крайняя плоть, как знак завета с Господом, заключенного еще Авраамом. И когда купался он, Маттафия, со сверстниками или обмывался у родника, старался отойти в сторону, а иногда и делал вид, что не страдает от жары, и сидел в одиночестве на берегу, а потом приходил к реке или роднику, когда темнело, и никто уже не смог бы заметить этого его отличия. Если же случалось со всеми вместе откинуть набедренную повязку, то старался он прикрыть свой член либо пальмовым листом, либо рукой. И однажды заметил это один из сыновей Агага, верховодивший среди них и всегда старавшийся показать свое превосходство, и когда обливались они водой у родника, подскочил этот насмешник сзади, схватил за руки и крикнул: "Смотрите, смотрите на Маттафию, его крайняя плоть, cловнo у старца!" Напрасно Маттафия пытался освободиться из цепких рук обидчика, подскочили и другие царские отроки. Один из них стал допытываться у Маттафии, не ходит ли тот к блудницам, другой стал уверять всех, что Маттафия слишком часто дергает свою крайнюю плоть и орошает семенем землю. Маттафия оправдывался, клялся, что еще не познал ни разу женщину. И, наконец, один из отроков, тот, что был постарше и в свое время был пленен в горах Иудейских и бежал из плена, подскочил к Маттафии почти вплотную и выкрикнул: "Ты иври, еврей, признавайся, ты из сынов Израилевых!" И закричали, все разом: "Иври! Иври!" И отступились от него, словно от прокаженного. В тот день он прибежал к своему шатру и лежал там до позднего вечера, пока не пришла мать. И так пристал к ней, так просил объяснить, почему считают его евреем, что она сдалась, и ему удалось все выпытать у нее, и в тот вечер он узнал тайну своего происхождения, и эта тайна стала тяготеть над ним во всей дальнейшей жизни, А в тот вечер мать, ласково перебирая его смолистые кудри, старалась успокоить его и говорила долго, и голос ее был мягкий, убаюкивающий, но каждое слово рождало новые вопросы, и хотелось вскочить и крикнуть: "Это все выдумано тобой, этого не могло быть!" А мать все говорила и говорила, словно прорвалась запруда ее молчания, словно предчувствовала она, что сочтены ее дни, и смерть уготована ей тем, кто был для нее ярче солнца и дороже самого крупного изумруда. Она хотела передать свою доброту, свою любовь, свое всепрощение. Она хотела, чтобы он, Маттафия, также все простил. Она не понимала, что мужчина должен быть воином, и доброта не всегда является прямой дорогой к милосердию, а жестокость не всегда гибельна. - Забудь обиды, Маттафия, - нежно шептала она, и он видел в полутьме наступившего вечера, как наполняются теплом ее голубые глаза, - ты такой же амаликитянин, как и все твои сверстники. Все люди произошли от Адама, и сыны Израиля, и сыны Амалика, и гирзеяне, и филистимляне, и аммонитяне. И один Господь для всех, и пускай у каждого есть свои домашние боги, но Господь один, этому меня научил мой отец. Господь в каждом из нас, и он же в недоступных высях, когда это поймут, не будет литься кровь, не будет раздоров на тверди земной... - Почему же ты хранишь деревянных идолов, почему шепчешься с ними? - спросил он тогда. Она на минуту смолкла, ей трудно было объяснить, что всему есть место под солнцем, и сказала она, как бы оправдываясь: - Этих божков завещала мне мать Амира, и я, когда увижу, что кончаются мои дни, отдам их тебе, это наши семейные духи, и единый Бог не обидится на меня из-за них. Видишь, мы спаслись, мы живы. Ты растешь смелым и будешь удачливым воином. Агаг хвалит тебя... - Но почему я не такой, как они, это правда, что я иври? - Маттафия в тот вечер хотел добиться истины, и его настойчивость оправдалась. - Твой отец, - сказала мать и надолго замолчала. Он затаил дыхание, чтобы не сбить ее неосторожным движением или жестом. - Поклянись мне, что никогда, даже под самыми страшными пытками, не откроешь то, что я сейчас поведаю тебе, я хочу твоей клятвы для твоего же блага, если тайна откроется, ты станешь жертвою, особенно здесь, в стане Агага. Он поклялся, сказал, что будут сдержанны и молчаливы его уста. Тогда ему казалось, что клятва эта странна, что хочет мать этой клятвы, потому что боится всего на свете и видит опасность там, где ее нет. Позже, когда матери не стало, он понял, как она была права.. - Так вот, мой сын, - сказала она в тот давний вечер в стане Агага почти торжественно, - твой отец Саул, царь Израиля, и ты можешь гордиться им, но только молча, ради Господа, молча... Он, Маттафия, тогда оцепенел, будто сковали его, все тело стало тяжелым. Гордиться тем, кто грозит уничтожить амаликитян, тем, кто проливает кровь? - Ты не думай, что он жесток, и путь его кровав, - сказала мать, - напротив, он слишком кроток и слишком простодушен для царя. Для матери он был таким, она слишком горячо любила его, и эту историю их любви он услышал в ту ночь из ее уст. Она впервые раскрылась, впервые рассказала о том, что берегла в душе своей, и воспоминания были дороги ей, и говорила она взволнованно. ...В тот день, который стал причиной ее разлуки с возлюбленным, с трудом упросила она Саула взять ее с собой в Массифу, хотя все женщины остались в своих домах. Не женское это дело - выбирать царя. Она предчувствовала, что выбор падет на Саула и молила Господа, чтобы тот переменил свое решение. Она уже знала, что продлит потомство его рода, и он нужен был ей таким, как есть, а не в царском недоступном величии. При одном только виде Саула таяла ее душа, и трепетало сердце, словно у птицы, пойманной в силки. Саул ни в чем не виновен, утверждала она. Она сама хотела сына только от него. Она знала, что это будет сын. Она решила сразу, что понесет от него в день их первой встречи, в день сбора винограда. В тот год виноградные лозы так разрослись, что слились в единый сад и те, что принадлежали ее отцу, и те, которыми владел Кис, отец Саула. И был настолько крупен виноград, что носили виноградные кисти на шестах, которые огибались под тяжестью. И более других старался Саул, у него были еще братья, но они не шли ни в какое сравнение с ним, ибо Господь наделил его и ростом, и статью, и такими черными пронзительными глазами, что, казалось, в них можно утонуть. Саул почувствовал, что она, Эсфирь, не сводит с него глаз, и старался больше других, чтобы показать, какой он ловкий и как умеет споро работать. Ей нравилось, как загорались его глаза, когда она вместе с подругами топтала в точилах зрелые ягоды. Красные, словно кровь, брызги пятнали их белые платья, приходилось приподнимать подол. У нее были стройные ноги, и ей нечего было стесняться. Вечером у родника она поливала водой из кувшина смуглую спину Саула. Они поклялись тогда, что не будут жить друг без друга, хотя он уже был связан с Ахиноамой, но верховодила во всем она, Эсфирь. Саул во всем с ней соглашался, и у них не было тайн друг от друга. Никому он не открылся, что был помазан Самуилом на царство, только ей одной поведал о том, что произошло с ним, когда отец отправил его на розыск пропавших ослиц. Ее тогда сразу насторожил его рассказ. Саул стал успокаивать ее, сказал, что пророк плохо видит и спутал его, Саула, с тем, кто воистину достоин царствовать, что он, Саул, и понятия не имеет, что должен делать царь. Так он успокаивал ее, но она-то знала, что пророк не мог ошибиться. Да, в том, что пропали ослицы у Саулова отца Киса, может быть, и была случайность, но возможно, и это дело рук Господа. Саул ушел на поиски вместе с работником. Выбор ведь не пал на этого работника.. Они вдвоем подошли к дому пророка, они устали от поисков, и одна была надежда, что пророк укажет, где искать ослиц. Самуил встретил их доброжелательно. Редко кого он допускал к себе в дом, но их пригласил сразу, стал расспрашивать, кто они такие, и что за беда их постигла. Саул отвечал, что пропали у отца ослицы, и что отец отправил на поиски, и вот теперь надо возвращаться, потому что отец беспокоится о нас, он так и сказал "о нас", приравняв себя к работнику, и это, видимо, понравилось Самуилу, ему нужен был человек, не ставящий себя выше других. Саул стал подробно рассказывать, как искали они ослиц, как прошли землю Шалиш и не нашли пропажи, прошли землю Шаалим - и там нет ослиц. И тогда Самуил сказал: "Не стой у порога Саул, пройди и будь желанным гостем в моем доме, я не хочу так быстро отпускать тебя". Саул опять про своих ослиц и про то, что не хочет, чтобы томилось сердце отца из-за него. Водимо, эти слава тоже понравились пророку, и он сказал: "Об ослицах, которые пропали у тебя, не заботься, они найдутся". А потом кликнул своих работников и указал, где искать пропажу. И позвал Саула следовать за ним, по шаткой лестнице поднялись они на кровлю, сели там на циновках и беседовали почти до заката. Всю беседу пересказать ей Саул не смог. Можно было только понять, что пророк хотел узнать, насколько глубоко юный пастух знает Тору, чтит ли заповеди, данные Господом. Саул никогда не был многоречив, но с молодых лет разбирался в письменах, и, наверное, смог ответить пророку, пусть коряво, пусть не совсем точно, но суть он всегда схватывал, а потому ответы его тоже понравились пророку. Когда в ту ночь родительница рассказывала обо всем этом ему, Маттафии, то заставляла и его повторять заповеди и заветы, данные Моисею на горе Синайской. Выучил ее этим заповедям отец, и во все дни и годы скитаний не изгладились они из ее памяти. Были эти заветы простыми и запомнил их Маттафия на всю жизнь. И если бы люди жили по этим заветам, не пришлось бы ему, Маттафии, страдать и скрываться. Для жизни людей по этим заветам они должны все признать единого Бога и не творить себе ложных кумиров и богомерзких идолов, они должны почитать отца и мать, не убивать, не прелюбодействовать, не красть и не давать ложных свидетельств, не желать дома ближнего ни жены его, ни скота его... Кажется, очень все просто, но трудно исполнить сии благие заветы, очень трудно соблюсти их в жизни, где если ты не пронзишь врага мечом, то он тебя поразит, где так часто твоя жена становится добычей ближнего, где у тебя не было отца и ты не знаешь зачем чтить того, кто обрек на мучения и тебя, и несчастную мать. И она верит не только в единого Бога, она ищет заступничества у идолов, она готова поклониться любому божку, лишь бы он спас и оберег ее сына. У Маттафии в ту ночь было много вопросов, ему хотелось многое узнать и постоянно ему казалось, что мать рассказывает не все, что ей хочется все смягчить, сгладить, ей хотелось тогда, чтобы он, Маттафия, полюбил и простил отца. И она не уставала повторять о том, в каком восторге был великий пророк и от знаний Саула, и от его искренности. Как угощал Самуил своего юного гостя, как потом сам вышел проводить... И когда вышли они из городских ворот, сказал Самуил: "Прикажи слуге своему оставить нас наедине, пусть поедет впереди нас." И когда работник исполнил повеление Саула, остановился великий пророк, достал из сумы, висящей на поясе, сосуд с елеем и попросил Саула нагнуться. И вылил елей на голову Саула. И объявил: "Вот Господь помазывает тебя в правители наследия своего, ибо будешь ты царствовать над народом Господним и спасешь Израиль от руки врагов его!" Саул, услышав это, оробел, стал всячески отговаривать пророка, говорил, что эта чаша не для него, что он сын колена Вениаминова, самого меньшего из колен Израилевых, и что род его не велик, и что нету у него достойных познаний, и что не обучен он ратному делу, и что куда ему становиться пастырем народу своему, когда он нескольких ослиц не может найти. И тогда сказал ему Самуил, чтобы не заботился об ослицах, что они уже найдены в пределах земли Вениаминовой близ гроба Рахили, прародительницы сынов Израиля, что ждут его там работники Самуила и при них эти ослицы, что надо поручить своему работнику отвести ослиц домой, а самому, чтобы обрести благодать Божью и познать заветы Господа, пойти на холм, у которого стоят отряды филистимлян, обойти их скрытно и войти в город, лежащий за тем холмом, и там встретить сонм пророков - Сынов пророческих - которые примут его, Саула, к себе и он будет пророчествовать с ними... Потом мать объяснила, почему она долго не могла увидеться с Саулом, по ее словам, во всем были виноваты эти бесноватые Сыны пророческие. Она пустилась на поиски, долго бродила по пыльным дорогам, подвергая себя опасности, ведь ее могли схватить филистимляне, войска которых заполняли всю Изреельскую долину. И наконец, она добилась своего, она увидела своего возлюбленного в пределах земли Ефремовой, там, где кончается каменистая пустыня, и на склонах холмов буйно цветут олеандры. Он был странен и нелеп, здесь она не могла его оправдать или приукрасить его действия. Она так и сказала: "Воистину, он был нелеп!" И потом, пытаясь передать его вид, сделала испуганные глаза и задергала головой. Ее можно было понять. Столько искать, так надеяться на встречу, и увидеть его среди бесноватых, босого, похудевшего, бьющего ладонями в огромный медный круг, возвышающегося надо всеми на голову и потому приметного. И все люди смеялись над ним, когда узнавали его, и говорили: "Что это сталось с сыном Кисовым? Неужели и Саул подался в пророки?" И она тогда долго плакала, потому что смотрел он на нее и не видел, и глаза его будто остановились. Потом, когда встретились в пшеничном поле, когда ушел он от Сынов пророческих, то все объяснил ей, и про помазание на царство, и про этих сынов пророческих, про то, как пытался он услышать глас Божий, но ничего не получалось, и что опять ходил к Самуилу, но тот и слушать ничего не хотел, и что собирает Самуил народ в Массифу, чтобы объявить его, Саула, царем. И потом, в Массифе, в последний момент Саул испугался, они вместе тогда прятались в обозе, но деться было некуда, выбор был объявлен. И сразу нашлись и советники, и царедворцы, и все вокруг него стали виться, и уже не подступиться было к нему, и тогда узнала она, что женой ему избрана Ахиноама, что род ее знатен. И сама она уже давно прилепились к нему, эта Ахиноама. А Саул, он всегда был столь простодушен, столь застенчив, он не мог отказать женщине, любящей его. Всякий раз мать оправдывала Саула. И непонятно было ему, Маттафии, что она выдумала и что в действительности происходило с ней. Мать была странной натурой, безропотная словно овечка, годы скитаний и унижений как будто и не оставили на ее душе жестких зарубок, всем и все она прощала, Саул отверг ее, она же старалась его оправдать... Так она и погибла, может быть, с его именем на устах, призывая его на помощь, не ведая, что это он, Саул, послал беспощадное воинство на царя Агага, что это он уничтожил амаликитян. Как она погибла, Маттафия так и не узнал, да и почти не осталось свидетелей той резни, что учинили воины Саула по повелению Самуила, строго повелел тогда пророк - никого не оставлять в живых. Чудом спасся тогда он, Маттафия, и сумел спасти возлюбленную свою, ставшею женой его, 3улуну... Если бы мать дожила до сегодняшних дней, если бы все узнала о деяниях Саула, нашла бы она слова для оправдания своего бывшего возлюбленного? Он, Маттафия, пытался такие слова найти, пытался все объяснить хотя бы самому себе. А тогда, в стане Агага, ничего кроме ненависти он не испытывал к человеку, зачавшему его жизнь, человеку, из-за которого его, Маттафию, называли иври и сверстники отвергали его. Тогда это очень угнетало, позже перестало смущать, потом стало привычным и даже порой вызывало гордость. Но тогда, в юности, когда кровь играла в молодом теле, он готов был убить отца, если бы смогли пресечься пути великого царя и простого отрока из стана Агага. И сегодня ему, Маттафии, понятна ярость Авессалома, ведь Авессалому немногим больше лет, чем тогдашнему Маттафии. Нелепая гибель постигла Авессалома из-за слишком длинных волос. Красавец запутался в ветвях дуба. Опозорил отца и не смог победить. Никому не дано победить такого отца, как Давид, это уж Маттафия знал досконально. Давид в отличие от Саула был далеко не прост, чего-чего, а простоты у него было меньше всего. Наверное, таким и должен быть царь. Если бы знал Давид, что его старый друг задыхается от смрада в заброшенном высохшем колодце, захотел ли бы он придти на помощь? Пришел бы, конечно, если бы этого требовали его, Давида, интересы. А почему бы нет - почему не присоединить к великому и могущественному царству еще один город. Саул терпел независимые города-убежища, Давид никому не станет потакать... Мать предупреждала - никогда не старайся приблизиться к властителям, не ищи их покровительства и дружбы, и всякие мысли о Сауле выкинь из головы. Она надоела этими наставлениями. Он, Маттафия, был тогда по-юношески непримирим. Бросил в лицо матери: "Я убью Саула! Я отомщу за твои мучения!" И она испугалась, отпрянула от него и заплакала. Он не переносил женских слез. Но даже слезы матери не остановили бы его тогда. У него уже был свой меч, и он ждал, когда царь амаликитян Агаг возьмет его в свою военную дружину. А пока этого не произошло, он вместе с такими же бесшабашными отроками, каким был сам, разбойничал на караванных дорогах. Все видит Всевышний, и ни один грех не простится, все взвешено и исчислено в дланях творца, а потому - рано или поздно раб Божий - человек призывается к ответу. Вот и для него, Маттафии, наступило время расплаты - и ему придется отвечать за свои грехи и за грехи отца. Он готов ко всему. И молил он здесь, на дне затхлого колодца, чтобы не схватили Зулуну, оставили бы в покое сыновей, и не тронули бы Рахиль, беззащитную и кроткую газель... Глава IV Всю ночь он почти не спал, полудрема смешалась с видениями прошлых лет. Тьма вокруг была столь густой, что, казалось, ее можно только разрубить мечом, и никакой свет не развеет эту мантию черноты. Но забрезжилось зыбким пятном круглое отверстие над головой, и он понял, что наступил новый день. Никто не спешил опустить в колодец снедь и воду. Очень хотелось пить. Он вспомнил, что близок сезон дождей. Если хлынут ливни, то и сюда, в этот затхлый и высохший колодец, ставший его темницей, просочится живительная влага. Тогда можно будет соорудить из кожаного пояса подобие торбы, собрать и сохранить воду про запас. Хорошо, что сикли просто вынули из пояса, а не взяли все вместе. Маттафия тщательно проверил все карманы и углубления - ничего не осталось. Наверху переругивались стражники, на смену ночной стражи пришла. дневная, Маттафия различил голос старшего стражника Арияда. Говорили злобно, но смысл разобрать было трудно. Потом в отверстии вверху показалось заросшее иглистыми волосами лицо, потом другое. Его, Маттафию, рассматривали словно диковинного зверька. И, наконец, смилостивились, сбросили одну лепешку, воды не дали. Маттафия кричал, просил - но никто не внял его просьбам. В конце дня, когда стало темнеть отверстие над головой, смилостивился Господь, наверху хлынул ливень, сюда, в колодец донеслось только неясное тихое шуршание, но Маттафии казалось, что он уже различает как проникает вода в землю. Но, увы, отверстие темницы-колодца было скрыто сводами башни, потоки воды, щедро увлажнявшие землю, сюда не проникали. Ночью увлажнились стенки колодца, и в одном углу дно стало влажным, Маттафия приложил ладонь к мокроватой глине, потом отковырнул пласт, стал раскапывать ямку. На дне ее появилось совсем немного воды, но удалось смочить края рубахи и приложить мокрую ткань к потрескавшимся губам. Из мокрой глины он попытался слепить подобие чаши, но ничего не получилось, слишком мало влаги проникло. Можно было бы сделать пластинку из глины, нацарапать слова - призыв о помощи. Но кому, да и как передать эту пластинку. Зулуну и сыновей лучше не втягивать в перипетии своей судьбы. Главное, чтобы Рахиль не узнала, что он здесь, полезет напролом, может погубить себя... Голоса сверху смолкли, потом по шорохам и топоту можно было определить, что заступает вечерняя стража. И снова тьма и тишина обступили со всех сторон. Лишь к утру стала попискивать голодная крыса. Он положил крошки к норе, и писк смолк. Самым томительным было время перед рассветом. Сон так и не пришел... Маттафия убеждал себя, что все уладится. Он сумеет убедить судей и правителя, что пришел сюда найти мирную жизнь, что надпись на его груди сделана против его воли, и что Саул давно уже покинул этот свет. Бояться надо живых, а мертвые превращаются в беззвучные тени. Человек страшится обители мертвецов Шеола, он тяжело расстается с жизнью, он так цепляется за нее, так хочет удержать душу в умирающем теле, так хочет еще хоть немного глотнуть воздуха, что готов терпеть все мучения. Есть жизнь и смерть, все остальное - так незначительно, что об этом не стоит даже говорить. А вдруг в этом городе захотят обречь на смерть его, Маттафию? Здесь очень много амаликитян, каждый из них с удовольствием вонзит меч в Саула. Тело человека столь уязвимо, столь хрупко - он, человек, всегда легкая добыча для смерти. И ангелов смерти Господь постоянно посылает на землю, и где-то среди них тот ангел, который летит за душой его, Маттафии... Маттафия на раз был в лапах смерти, просто ангел медлил и щадил его. Маттафия видел, как смерть искажает лик человека. Повсюду нарушалась главная заповедь Господня - не убий. В битвах он, Маттафия, не раз нapyшал ее, ту заповедь. Воину Господь все прощает. Но как испросить пощады за те смерти, которые вершил со своими сверстниками - амаликитянами на караванных дорогах. До сих поp стоит перед глазами дергающийся в судорогах старик с горящей бородой, пытающийся вынуть стрелу из-под своей лопатки. Как он долго и мучительно умирал. Молод и неразумен был тогда Маттафия, старался не отставать от других в жестокосердии, чтобы не подумали, будто сын иври жалеет и хочет спасти своего соплеменника. В тот день с ними на разбой пошел и сын Агага, и все хотели показать перед этим царским сыном свою смелость и жестокость. Засаду устроили, как всегда, в том месте, где горы сжимали караванную тропу. Горы были небольшие, но крутые, почти отвесные. На склонах торчали редкие кустики. Стоило миновать это место, как дорога становилась просторной и выводила к ручью, где обычно останавливались на ночлег караваны, идущие из долины четырех рек в страну песков и фараонов далекий Мицраим. Торговцы, идущие с караванами, всегда настораживались, когда проходили по узкой тропе среди гор и теряли бдительность, миновав ущелье и завидев вдали густую зелень оазиса. Здесь-то и выходили им навстречу амаликитяне, и если караван сопровождали воины, то расправлялись с ними, поражая их стрелами из луков, а затем принимались за торговцев. Ждали в тот день, что будет проходить большой караван, а увидели всего трех торговцев и среди них был этот старик. Вели они в поводу верблюдов, нагруженных овечьими шкурами, был еще один ослик почти без поклажи. Торговцы не поняли, что надо не за товар дрожать, а молить Господа, чтобы оставил в живых. Бросились снимать тюки, и двое получили стрелы в шею и умерли без мучений. А старик остался стоять на дороге. Выскочили из засады, окружили его со всех сторон, и Гимор, всегдашний заводила юных грабителей, уставился на старика-торговца, сорвал с головы его повязку, так что седые кудри старика растрепались и упали на лoб, и закричал: "Да это же иври!" Все оживились, знали, что у еврейских торговцев всегда водится золото или драгоценные камни. Старик-торговец, наверное, не раз попадал в передряги, он понял, что ему грозит, он старался улыбаться, пытался расположить к себе, достал из-за пояса кошель, услужливо протянул Гимору, сказал: "Возьми, добрый человек". Гимор раскрыл кошель, там было всего несколько серебряных сиклей, и Гимор с хохотом высыпал их на каменистую дорогу, и они со звоном раскатились по сторонам. "Нам нужно золото, старик, - сказал Гимор, - говори, где золото?" Старик сделал вид, что не понимает, опять услужливо улыбался, тогда один из компании, самый младший, подскочил к старику и пнул его в пах, старик согнулся, но продолжал улыбаться. Распаковали два тюка, ничего ценного не нашли, только свиток пергамента, испещренные буквами полосы. Теперь он, Маттафия, понимает, что это была Тора, что там были записаны заветы, данные Моисею, и были, конечно, еще другие истории, и может быть, описаны подвиги обладающего гигантской силой Самсона. Тогда же для Маттафии, как и для всех, это были просто никчемные свитки. Старик упал на колени, слезно молил, чтобы сохранили эти пергаментные свитки, чтобы взяли все, что пожелают, что он даже готов одежду снять, ему ничего не нужно, но здесь записи святые и он везет их самому Самуилу. Тогда, чтобы старик не туманил голову своими свитками и сказал, где золото, ему выкололи один глаз, он дико закричал и продолжал просить, чтобы сохранили пергамент. Этим пергаментом Гимор обмотал ему бороду и поджег. Старик задергался и заорал, как пойманный в капкан заяц, старика держали за руки и ноги, и Гимор выколол ему второй глаз, потом ударил копьем в живот. А сын царя пронзил старика стрелой в спину. Но старик все еще оставался жив и молил о свитках. И крутился, пытаясь вытащить стрелу из-под лопатки. До сих пор в ушах стоят его стоны. Ничем ему, Маттафии, не замолить этот грех. Никогда Господь не простит убийство того, кто оберегал в смертный час его заветы. Может быть, сейчас и настало время расплаты за то жестокое убийство. Старика добили камнями. Он, Маттафия, тоже бросил свой камень. Золота так и не нашли. Были, правда, браслеты из драгоценных камней, один такой браслет достался Маттафии. Он тогда ни о чем, конечно, не рассказал матери и браслет спрятал. В то время он уже был в