люблен в Зулуну. Мать, знавшая о разбойных нападениях на караваны, очень переживала за него, пыталась его отговорить, уберечь, но сделать это удалось не ей, а Зулуне, совсем юной девочке с длинными ногами и золотистыми волосами. Одного ее взгляда было достаточно, чтобы он, Маттафия, смолкал, и внутри у него начинало все таять, а внизу живота томительно ныла и просыпалась плоть. "Разбоем живут те, - сказала она, - кого потом будут жечь огнем подземные духи, поклянись, что ты никогда больше не выйдешь с разбоем на караванные дороги!" И он поклялся. В то время он нанялся пасти стада Агага, попасть в царские пастухи было не так просто, но мать добилась своего, она хотела, чтобы единственный сын отдалился от своих бездумных и жестоких друзей, она хотела, чтобы он принадлежал только ей, чтобы сохранилась чистой его душа. Она не знала, что он уже запятнал себя кровью в разбоях. Среди овец, в горах, ему стало спокойней, он вдруг остался наедине с собой. И не надо было доказывать ежедневно свою принадлежность к амаликитянам и подтверждать ее в дерзких, разбойных набегах. Он любил разговаривать с безмолвными овцами, любил смотреть, как резко дергая головой, отщипывают они жесткую траву. Он старался уберечь молочных ягнят, носил их на руках и пел им бессвязные, одному ему понятные песни. Он заботился, чтобы у овец и коз всегда было в достатке корма, и потому часто перегонял стадо в поисках новых пастбищ. Может быть, это было лучшее время в его жизни. Благословенны и тихи были звездные ночи на горных пастбищах. Таинственно блестели в свете луны разломы горных кряжей. Крупные звезды отражались в темных водах затерянного в горах озера. В нем можно было купаться по ночам и представлять, что ты один во всем мире, как первый человек, сотворенный из праха земного Адам, и тебе не надо никого убивать, потому что ты один. И у тебя есть Ева, и она принадлежит только тебе. Можно было подолгу сидеть у костра и глядеть на огонь, пожирающий корявые сучья и овечий помет, и видеть в языках пламени танцующие таинственные фигуры, обнимающие друг друга, и думать о краткости и причудливости всего земного и мечтать о том дне, когда навеки соединятся он и его возлюбленная Зулуна. Безмятежная, размеренная жизнь пастухов смягчала его сердце. Эго был мир без крови и войн. Мир такой, каким его замыслил Господь. Мирно пережевывали овцы сочную траву, и блеяние молодых ягнят лишь изредка нарушало тишину ночи. Он бродил по траве, натыкаясь на теплые, пахнущие молоком, беззащитные крупы овец, гладил кудлатые бока баранов и костистые хребты коз, шептал им слова утешения. Неслышно брел за ним сторожевой пес Ра. Так египтяне называют своего бога - бога солнца. Им было бы, конечно, обидно, если бы они узнали, что так зовут это терпеливое и верное животное. Но египтяне были далеко. Увидеться с ними пришлось много позже, в филистимлянском плену. Они умели исчислять пути звезд, и каждый второй из них был магом. Повсюду в мире живут очень разные люди, где-то на юге, в долине четырех рек, есть такие города, где крыши домов достигают неба, есть там люди, умеющие предсказывать ход дней и излечивать любые болезни. Но все они ослеплены своей гордыней, и хотят встать выше Бога, им не дано понять, сколь нелепы и тщетны иx попытки подчинить себе остальной мир. Уже тогда, в далекой юности, на горных пастбищах Маттафия осознал, что все зависит от вездесущего и единого Бога. Это был Бог его матери, это был Бог его могущественного отца. Тогда он представлял, что встретит царя Израиля, предстанет перед ним воином-победителем, что царь еще будет каяться перед своим сыном. Многие его мечты сбылись, и встречи были с царем. Но никто не узнал ничего. Через всю жизнь пронес Маттафия верность клятве, данной матери. Внешнее сходство с царем с годами становилось все более явным, приходилось таиться, стараться выглядеть иначе, чем тот, кто стал властелином над сынами Израиля. Так Маттафия всегда коротко подстригал бороду, потому что Саул носил длинную, ниспадающую на грудь. После гибели Саула об этом Маттафия перестал заботиться. Оказывается, преждевременно перестал. Сейчас, в темном колодце, вспоминая стан амаликитян, он понимал, как было бы хорошо прожить всю жизнь пастухом, ни с кем не общаться, не знать войн, не видеть ничьих слез. Но есть ли такое место в мире, где можно прожить беспечально. Ведь даже туда, на горные пастбища амаликитян, приходили вести о сражениях и разорении племен и народов. Досель разрозненные сыны Израиля, получив царя, становились все воинственней. В областях, граничащих с пределами их земель, то там, то тут вспыхивали схватки. Израильтяне больше никому не хотели платить подати, они отказались подчиняться даже филистимлянам, обладающим самым сильным в Ханаане войском. Тогда он, Маттафия, впервые услышал о восходящей славе Саула, и ему было приятно внимать словам торговца пшеницей, который рассказал, как Саул, собрав сильное войско, освободил город Иавис Галаадский, который был осажден Наасом Аммонитянином. Грозивший жителям Иависа, что выколет у каждого воина правый глаз, аммонитянин позорно бежал. Тогда, правда, и в стане амаликитян началась паника. Опасались, что Саул двинет свои войска на юг, чтобы сразиться с филистимлянами, и не минует по пути земель Агага. Сверстников Маттафии стали созывать в отряды стражников, близилась очередь и его. И потому на пастбищах он часто в одиночестве метал копье и стрелял из лука. Верный пес Ра бегал за стрелами и радостно лаял, когда отыскивал их. Был пес надежным помощником, и когда снимались с одного пастбища на другое. Маттафия громко свистел. Овцы вскакивали на ноги, беспорядочно, испуганно жались друг к другу, разбегались в стороны беспокойные бараны. И тогда Ра, заливисто лая, возвращал беглецов в стадо. И многочисленное кудлатое стадо поначалу суетливо, а потом все размеренней устремляло свой бег в нужном направлении. Считались собаки нечистыми животными у амаликитян, их презирали, но этот пес давно уже был при стаде и так привязался к Маттафии, что порой казалось, он понимает язык хозяина и даже обладает своей собачьей душой. И казалось тогда Маттафии, да и сейчас он в этом уже более твердо уверен, что имеют свою душу и трава, и овцы, и все сущее вокруг. Он был тогда счастлив - сердце его было переполнено любовью, он был влюблен впервые в жизни. И славил он Господа, что послал тот ему великое счастье - ибо при виде Зулуны истаивала его душа, и трепетало сердце, и он знал, он был уверен, что продлит в ней свой род, сделает все возможное, чтобы она вошла в его дом. Он тогда не понимал, сколь многое разделяет их. Ее отцу Вегару, главному охраннику царя Агага и в страшном сне не приснилось бы, что его любимая дочь тайком убегает на высокогорные пастбища и лежит в объятиях человека без рода и племени и, возможно, даже принадлежащего к врагам амаликитян - израильтянам. И неведомо было ему, как пастбище, пахнущее душистыми травами, превращалось в просторное ложе, и будто отделял кто-то это ложе от земной тверди, и оно плыло среди облаков, и ангельское пение сливалось со сладкими стонами. Солнце жгло их тела, но даже и без солнца они были столь раскалены, что, наверное, могли воспламенить сухую траву. У Зулуны были мягкие податливые губы, и длинные ее золотистые волосы щекотали грудь и переливались бликами в лучах солнца. И насытившись друг другом, они внезапно вскакивали и мчались, словно горные серны, к прохладному озеру, где в темной воде плавали лилии с длинными стеблями. И единственным одеянием были венки из этих лилий... Они поклялись никогда не расставаться, и видит Господь, исполнили эту клятву, хотя разное было в их жизни, и годы иссушили подвижные глаза 3улуны, и груди ее сжались, и волосы потеряли свой блеск и красоту, но голос оставался прежним - он и сейчас звучит в ушах: "Милый, мне с тобой так хорошо, словно я растворилась в тебе, и кости мои истаяли. Господи, за что нам такое счастье! Остановись солнце, замрите все вокруг, слушайте, как поет мое сердце!" Доведется ли услышать ее? Какой она стала за годы разлуки? Разве это имеет значение - какой... Годы никого не украшают. Но душа человека не старится. Он любил Зулуну всей своей душой, и простил, когда пусть и невольно, она уступила другому и, когда привел в дом юную Рахиль, все равно продолжал любить Зулуну. Она ждет его, и теперь, если узнает, что его посадили в темницу, будет рваться к нему. Неизвестно - какой приговор ждет его, и потому, чтобы уберечь и Зулуну, и Рахиль, он должен твердо стоять на своем - его с ними ничто не связывает. Он должен сам постоять за себя... Он уже не тот беззаботный отрок, который бегал купаться по ночам. Летние ночи коротки, множество глаз следят за возлюбленными, которые никогда не замечают эти взгляды, им кажется, что в мире они всегда остаются одни. Вегару донесли о ночных свиданиях. Маттафию внезапно сменили и перевели в долину, где стояли шатры воинов Агага. И была оказана высокая честь - он стал сотником в царской охране и главным его начальником стал Вегар. Возможно, убедившись, что дочь нельзя отговорить и отвратить от возлюбленного, он решил сотворить из Маттафии военачальника, чтобы стал он достойным мужем для его дочери. Вегар ненавидел сынов Израиля, всегда говорил о ничтожестве тех, кого презрительно называл иври, утверждал, что они трусливы в битвах, и любил вспоминать, как служил наемником в Ассирии и выискивал там скрытых израильтян среди торговцев и бичевал их. Все это не раз приходилось выслушивать Маттафии, и кровь закипала в его жилах, а рука судорожно сжимала древко копья, и он с трудом сдерживал себя. Уверял Вегар, что не принадлежат сынам Израиля земли в долине Иордана, что были иври жалкими рабами у фараона и таскали камни для сооружения фараонских усыпальниц, в то же время амаликитяне всегда были первыми среди народов Ханаана и принадлежали им пастбища и в долине Нила, и в долинах четырех рек. И был уверен, что доживет до тех дней, когда двинет царь Агаг своих воинов на север и сметет с лика земли всех иври, и уничтожит сынов всех двенадцати колен Израиля, и жен их, и детей их, и хотел он, чтобы это произошло быстрее, пока не окреп израильский царь Саул, и склонял Вегар царя Агага к тому, чтобы заключить союз с филистимлянами и не дать уйти израильтянам к морским берегам, а сдавить их с двух сторон и всех предать смерти. Но царь Агаг был далек от соблазна воинских побед и воинской славы, он наслаждался жизнью, каждую ночь препровождая в свой шатер очередную девственницу. Маттафия терпел обидные речи Вегара, не хотел ссориться со всесильным отцом Зулуны, и тот давно понял, что дочь не отступится от своего избранника. И он стал выделять Маттафию из других сотников, и часто повторял: "Вот настоящий воин, истинный амаликитянин, он еще прославит наш народ!" Похлопывая Маттафию по плечу, он пояснял, что среди сынов израилевых нет таких высоких и сильных воинов, что даже если и течет в Маттафии кровь израильтян, то ее победила более сильная амаликитянская кровь, и что, когда будут уничтожать всех сынов Израиля, то пощадят тех, в ком есть хоть малая доля амаликитянской крови. О том, что меч уничтожения уже навис над станом амаликитян, тогда не догадывались ни Вегар, ни царь Агаг, ни его воины. Так человек предполагает одно и готовит ковы другим, а Всевышний на небесах уже исчислил его дни. И все же будто предчувствовали все вокруг, что может оборваться жизнь, и старались взять как можно больше от земных радостей. И праздник следовал за праздником, а в дни богини плодородия забывали амаликитяне всякий стыд, и каждый мог обладать любой женщиной, и не разбирались в эти дни, кто и с кем сходился - с сестрой ли, с женой брата или с совсем юной отроковицей - не имело значения. Для царя же Агага все дни были праздниками... Маттафия не любил, когда ему доставалась ночная стража у царского шатра. Многие охранники в эту стражу шли охотно. Скалясь в улыбке, они потом смаковали царские забавы, говорили о том, как страстно кричала на ложе царя та или иная избранница, рассказывали обо всем бесстыдно, да и потом не давали прохода той, свидетелями падения которой были. Девицы тоже не делали из этого тайны. Напротив, считалось почетным, если твоя избранница приглянулась царю. Маттафию все это возмущало. Если же ему выпадало стоять на страже ночью у царского шатра, он отходил подальше от его полога и смотрел на звездное небо, ловя мгновения, когда черноту его пересекала падающая звезда, знал он, что в это время надо задумать желание - и оно исполнится. Желаний у него тогда было немного, ему страстно хотелось одного - чтобы прекрасная Зулуна стала его женой. И он твердо решил, что если Вегар воспротивится их союзу, или, что еще хуже, станет подсовывать дочку царю, то они с Зулуной сбегут, и ничто не сможет их остановить. Земля амаликитян, на которой возрос Маттафия, не стала ему родной. Он знал, что куда привольней и богаче живут люди в земле Ханаанской, в долине Нила, и в долинах четырех рек. Здесь же, на границах с аравийской пустыней, были редки плодоносные земли и пастбища. Море застывших каменистых и песчаных валов ночью в отблесках луны порождало страх, пустыня была отпугивающей и мертвящей, днем же, под палящим солнцем, пески дышали невыносимой жарой. Жила и полнилась благодатью земля лишь на пастбищах в горах, но там вся она почти принадлежала Агагу и его ближайшим советникам, те же, у кого не было своей земли шли в работники или пастухи, перегоняли стада овец или верблюдов на северные пастбища, где начинались владения Израиля. Там, на этих пастбищах, надо было быть хорошо вооруженным, ибо нередки были стычки с сынами Израиля, и зачастую эти стычки затевали сами амаликитяне, уводившие скот у своих извечных недругов и поджигавшие пашни. Умудренные жизнью старики, пытавшиеся утихомирить ретивых молодых пастухов, говорили, что к добру это не приведет. Доходили в стан амаликитян вести о поражениях филистимлян, в это никто не хотел верить, но слухи подкреплялись тем, что неожиданно с востока перестали идти караваны филистимлян, будто совсем куда-то исчезло это самое могущественное племя. Эти воины, вооруженные всегда обоюдоострыми мечами из железа, мчащиеся на быстрых колесницах, были поражены молодым царем Израиля, победоносным Саулом. Надо воздать должное царю Агагу, он не только занимался соитием и тратил свой любовный пыл, он многое понимал и предчувствовал, не раз он охлаждал пыл своих воинов и пастухов, похваляющихся разбоем на караванных дорогах и налетами на станы сынов Израиля, и не раз искал Агаг встречи с царем Саулом, чтобы заключить с ним мир. И вот, наконец, настал день, когда по караванной дороге из Вирсавии прибыли к Агагу посланники царя Саула, Маттафия был среди тех, кто встречал их. Он стоял с копьем подле шатра царя Агага, олицетворяя собой мощь и силу амаликитянского воинства - исполин, возвышающийся надо всеми. Перед шатром для высоких гостей были выстланы ковровые дорожки - красная река на желтом песке, словно путь крови. Единственная колесница амаликитян, захваченная в давней стычке с филистимлянами, была начищена до ослепительного блеска. Воины Агага выстроились вдоль караванной дороги. Очень хотел тогда Агаг показать свою мощь, хотел, чтобы посланцы Саула, пройдя между рядов воинов, убедились в силе и могуществе амаликитян. Сам же царь восседал на гладком круглом камне у входа в шатер и держал в руках посох, навершие которого было украшено драгоценными камнями. В тот день впервые увидел Маттафия своего брата Ионафана и с первого взгляда проникся к нему доверием. Он был совсем юн, брат Ионафан, и выделялся среди посланцев Саула своим высоким ростом. Маттафия сразу почувствовал, что человек этот близок ему. Что-то знакомое было в его облике, и поначалу Маттафия подумал, что уже встречал раньше этого посланца. И когда тот, царственно откинув голову, улыбнулся и приблизился почти вплотную, почудилось Маттафии, что он видит себя самого. Борода только была еще очень редкой у Ионафана, но судя по тому, как заискивали все перед ним, он был явно главным среди посланцев. И повсюду неслось: "Слава Ионафану - храброму и достойному сыну Саула!" Царь Агаг поднялся со своего камня, сделал шаг навстречу знатному посланцу и сказал: "Да будет славен сын великого царя Израиля, сын бесстрашного Саула, победителя филистимлян! Да будут боги благосклонны к нему!" Ионафан сделал знак людям, сопровождавшим его, и тотчас они стали снимать корзины о дарами со своих ослов и пошли вереницей к царскому шатру, и все несли, и несли дары. Тут были и золотые подносы, блестевшие на солнце, и львиные шкуры, которые, переливаясь, стелились по земле, и огромные амфоры с пьянящим шекером, и бочонки с медовыми орехами и ароматными пряностями, но самый главный дар - был белый конь с желтоватой гривой, стройный и величественный. Маттафия тогда впервые увидел коня и дотронулся до его гладкой вздрагивающей кожи, словно хотел успокоить, и тепло пробежало по пальцам... Между тем, царь Агаг обнял сына израильского царя и так, обнявшись, они вошли в шатер, где ждали их яства, приготовленные из сочных плодов, и мясо молодых ягнят, и самые лучшие вина, привезенные из долины четырех рек. О чем там шли переговоры, Маттафия не знал. Воины присели у шатра на траве и на коврах, сидели вперемежку сыны Амалика и сыны Израиля, не испытывая никакой вражды друг к другу. Появились кувшины с молодым вином, кто-то затянул песню во славу Ваала - великого бога амаликитян, посланцы ответили своей песней, славящей единого Бога. Все пришло в движение, и необычайное оживление царило вокруг. Лишь Маттафия стоял неподвижно, будто прикованный к царскому шатру и смотрел на завесу у входа, за которой скрылся тот, кто был так похож на него, кто был его братом по крови и наследником царя Саула... И впервые еще неосознанная обида подступила комком к горлу, сдавила кадык, и Маттафия сглотнул слюну, ставшую вязкой. Ведь это он мог быть таким же посланцем царя, он мог бы тоже носить роскошные одежды и не стоять среди простых воинов, а сидеть в царском шатре... Вечером, когда опустилась прохлада на землю амаликитян, грохот бубнов и посвист флейт призвали народ на праздничный пир, ибо был заключен мир с извечными дотоле врагами. Радовались все вокруг и ни у кого, даже у предсказателей и ведунов, кормящихся при Aгаге не было предчувствия беды, считали тогда, что слишком возрос и окреп Израиль, чтобы идти на бой с полукочевым племенем, что все силы Израиль направит на поражение филистимлян. И лишь у него, Маттафии, было неспокойно на душе. С печалью посмотрел на него Ионафан, когда выходил из царского шатра. И ощущение неминуемой беды подступило к сердцу. Быстро стемнело, и зажглись на небе яркие звезды, но вскоре свет этих звезд исчез, ибо разожгли костры, и стало светло вокруг них, а все остальное пространство погрузилось в густую тьму. Маттафия старался не вступать в полосу света, он одиноко стоял под пальмой и смотрел на веселящихся сверстников, пытаясь разглядеть среди женщин Зулуну. До сих пор он так и не решился подарить ей браслет, добытый разбоем, старик с горящей бородой, корчащийся в муках, приходил в его сны и требовал отдать свитки. Все это было, как наваждение, и Маттафия понимал, что подарок не сделает Зулуну счастливой, ибо обагрен кровью. Хороводы постепенно начали стихать, и неожиданно Маттафия увидел свою возлюбленную рядом с Ионафаном. Они сидели на почетном месте у царского шатра. Ревность охватила его. И Зулуна, перехватив его взгляд, смутилась и постаралась затеряться среди подруг. А те так и лезли наперебой к Ионафану, что-то было в нем такое манящее, чарующее... Маттафия слышал, как повсюду восхваляют Ионафана. Говорили много о той битве, где благодаря Ионафану были повергнуты в бегство филистимляне. Имея всего лишь одну тысячу воинов, разбил Ионафан передовой отряд филистимлян, которые взимали тяжелые подати с сынов израилевых, обирая до нитки простых пастухов и маслоделов. Когда свершилась эта победа, повелел царь Саул протрубить в шофары и провозгласил: "Да услышит Израиль! Ионафан - спасение народа!" Права мать, Саул и в самом деле простодушен и не жаждет славы, он отдает ее сыну - понял тогда Маттафия. Давид же, которого все считают более мягким и добрым, нежели Саул, не захотел делиться и толикой славы с Авессаломом и всю страну ввергнул в братоубийственную войну. Дожил бы до сегодняшних дней Ионафан, увидел бы деяния своего самого близкого друга, спросил бы с отчаянием: " Почему обрек на смерть ты своего сына, Давид?" И его, Маттафию, спросил бы: "А куда ты смотрел, отошел в сторону, спасаешь свою жизнь?" Прекраснодушный Ионафан, верящий в ту ночь в стане Агата, что можно кого-то спасти... Каждому лестно, когда ему поют хвалу, да и заслужил Ионафан любые похвалы. Принимал он эти похвалы со снисходительной улыбкой, отмахивался от назойливых льстецов: дело не во мне, это все заслуга царя нашего Саула и храбрых воинов... А вокруг продолжали: и про Галгал, город, укрепленный и защищенный каменными стенами, и про тридцать тысяч филистимлянских колесниц, двинувшихся на израильтян, и как бежали многие в испуге, и нечем было защищаться, не было у Израиля кузнецов, их пленили филистимляне, некому было отковать мечи... Рассказывал обо всем оруженосец Ионафана, голос которого перекрывал остальные голоса, и в свете костра лицо его казалось красным, словно кто-то его поджег. Был этот оруженосец небольшого роста, но видно было, что обладал сильными мышцами. Руки в свете костра у него тоже казались красными, словно залитые кровью. Он был под стать своему господину, только не столь скромен. - Только у меня и у Ионафана, господина моего, были мечи, добытые в бою, - продолжал он, - и сказал мой господин Ионафан: Постоим за народ свой! И вдвоем пробрались мы в лагерь филистимлян. Войска филистимлян были на горе окруженной ущельями, но мы знали потайные тропы и прошли незаметно между двух островерхих скал. И сказал мой господин Ионафан: Всевышний поможет нам, ибо для Господа нетрудно спасти многих через нас! - И я ответил ему: делай все, что на сердце у тебя, вот я - и с тобой пойду, куда угодно. И тогда сказал храбрейший из храбрых господин мои Ионафан: Перейдем в лагерь филистимлянский и станем у всех на виду! Скажут - взойти, и да будет Господь с нами! - И встали мы бесстрашно на виду у филистимлянского воинства, и закричали филистимляне: иври, иври! Ужели вышли вы из пещер своих, где таились! - И не знали они, что стоим мы вдвоем против тысяч, и нету войска нашего за спинами нашими. И сказал я в сердце своем: Господь предаст филистимлян в руки Израиля. И мы выпустили стрелы из тугих луков и обнажили свои мечи. И двинулись вперед. Господин мой Ионафан разил всех подряд, филистимляне падали, перед ним, а я добивал тех, кого минула рука господина моего, и наступило великое смятение в стане филистимлянском, и охватил филистимлян великий страх... По мере рассказа оруженосец все более оживлялся, и когда обернулся и увидел, что господин его стоит за спиной, смолк на полуслове. И улыбнулся Ионафан, и сказал: - Тебя послушать, так мы с тобой всех поразили, а вспомни, как тряслись у нас поджилки и как прощались мы с жизнью, не веря, что вернемся живыми. И смерть настигла бы нас, если бы мы были только вдвоем, ведь вслед за нами ринулись на филистимлян воины царя нашего Саула, и они своим натиском спасли нас... - Я и об этом хотел поведать, господин мой, - поспешил согласиться оруженосец, - конечно великий наш царь спас нас, он разбил филистимлян, и на поле боя ему не было равных. Но все же, мой господин, без вас не добыть бы Израилю победы! И тут опять окружили Ионафана приближенные Агага и среди них Вегар, и этот Вегар, ненавидящий иври, громче всех кричал здравицы. Он высоко поднял чашу с вином и провозгласил: - Да будут боги милостивы к нашим народам, забудем прежнее, один у нас враг филистимляне, и повержены они смелым Ионафаном и великим царем Израиля Саулом. И да будет так во веки веков! И закричали тогда со всех сторон: Да будет! И пили за восходящую славу смелого воина Ионафана. В отблесках костра лица у всех казались то желтыми, то красными, глаза женщин светились радостью, молодые воины весело переговаривались, старейшины изрекали истины, все перебивали друг друга, все спешили полнее испить чашу веселья, словно предчувствовали, что дни их сочтены. Кто-то затрубил в рог, послышалась переливчатая мелодия флейты, ее подхватили трубачи, и люди стали приплясывать в такт музыки, запели веселую песню, закружились вокруг костра. Не выдержали и воины из охраны Агага, вошли в круг и завертелись в пляске, и втянули в этот круг Маттафию, как он не сопротивлялся. И нашла его и закрутилась рядом с ним 3улуна, распахивались полы ее одежды, открывая взору стройные ноги, были радость и блеск в ее глазах, и он опять заметил, что на нее устремлен взор Ионафана. Уже и ночь давно вступила в свои пределы, и прохлада овеяла землю, а веселье все не стихало. Жаром пляски наполнились молодые тела, без устали наигрывали флейты, и перемешались речи амаликитян с речами посланцев Саула, и понимали они друг друга, потому что близки были их языки и много в них было общих слов. Да и много ли нужно слов, когда кружишь в пляске, когда ощущаешь дурманящий запах женской плоти, и полураскрытые, сочные как две половинки персика губы совсем рядом с твоими губами, а руки касаются твоих рук, и невидимые ангелы - посланцы небес сближают тела и души... Ему, Маттафии, и сейчас в этой мрачной яме, в этом высохшем колодце становится светлее, когда вспоминает он о Зулуне тех лет. Ему кажется, что он ощущает ее запах, ее аромат, его щека касается ее щеки, как тогда в танце. Ему кажется, что она опустилась сюда в его темницу. Он окликает ее, уговаривает уйти, ей опасно с ним оставаться. И она исчезает. Теряется в той давней ночи среди пляшущих воинов, и он опять один, как тогда, в ту ночь... Когда он выбрался из круга опьяненных плясками людей, то бросился к кострам у дальних шатров, где сидели стражники и пели - Зулуны там не было, не было нигде и сына Саула. Червь сомнения томил его. Надо было думать о других, он же думал о себе. Когда опьянен любовью, плохо понимаешь, что происходит вокруг... На небе стали затухать звезды, и край его посветлел, возвещая о предстоящем восходе солнца, люди, утомленные весельем, засыпали у погасших костров. Маттафия растерянно бродил среди них. Он очутился у родника, жадно приник к источнику, охлаждая жар своего сердца. Здесь он и увидел Зулуну. Ему показалось, что она кого-то зовет, машет рукой тому, кто притаился за стволом финиковой пальмы. Маттафия схватил ее за руку, крикнул: Как ты могла? Прельстилась славой царской! - Ты делаешь мне больно, - обиделась Зулуна, - сейчас некогда слушать твои упреки! - Он спохватился, нельзя было говорить с ней столь резко, понимал тогда - одно грубое слово может испортить всю жизнь. Сказал ей: Да благословит тебя Господь, 3улуна, я хотел быть всегда с тобой, зачем тебе сын царя? Ты будешь игрушкой в его руках! Оставь мысли о нем... Зулуна пыталась остановить поток его жарких слов, он, неразумный, не хотел ничего слышать. Ведь любовь делает человека глухим и ослепляет разум. И не сразу он понял, что Зулуна напугана, что она дрожит. Спросил ее: "Он угрожал тебе? Где он?" Она сказала: "Это все много страшней, поторопись, он ждет тебя в своем шатре". Маттафия тогда не сразу понял: почему ждет? Рука тянулась к мечу. Ионафан начал выговаривать - почему не пришел сразу, ночь уже кончилась и времени нет. Ответил ему, Ионафану, грубо: "Уходи, что тебе до нас?" Ионафан не обиделся, сказал: "Я пытался вас спасти, но здесь все, как дети. Ты разве не знаешь, что Самуил, великий пророк, требует у Саула истребления всех амаликитян. Самуил говорил с Господом и не отступится, его, Самуила, невозможно переубедить, он призывает лишить жизни не только воинов, он требует уничтожить всех, ты понимаешь, всех! Я сразу понял, ты еврей, я говорил отцу - здесь не только амаликитяне, здесь есть люди и нашего племени, здесь и кенеяне. Собери всех, прошу, надо спасти, хотя бы их..." Спросил его тогда Маттафия, почему же Богу угодно истребить целый народ? Стал объяснять Ионафан, что амаликитяне убивали сынов Израиля, когда они шли через пустыню из дома рабства, из Египта, в землю обетованную, шли голодные, уставшие, тогда убивали тех, кто отставал - стариков и детей. Пытался ему возразить Маттафия: ведь это было так давно. Но сказал Ионафан: "А сейчас, ты знаешь, что они затеяли? Торопись, у тебя осталось немного времени!" И Маттафия тогда сразу решил, что не станет спасать свою жизнь, что он возрос среди этого народа и его место среди воинов Агага. Ничего не стал объяснять Ионафану, ведь тот делал все, что мог, чтобы избежать бойни. Только пообещал ему: "Я предупрежу кенеян, пусть уходят. Зачем им отвечать за другой, народ". Он понимал, что месть будет страшной. Перед ним всплыло видение: еврей-торговец с горящей бородой, крутящийся на месте, словно веретено, и пытающийся вытащить стрелу, торчащую под лопаткой. Достал из-за пояса браслет, который хотел подарить Зулуне, сказал Ионафану: "Отнеси семье торговца из Номвы, который возил пергаментные свитки, отдай или детям его, или жене..". Ионафан ни о чем не стал расспрашивать, снаружи слышались голоса израильских воинов, готовящихся в обратный путь. В стане амаликитян все спали. Наступил последний мирный день. Следующий стал гибельным. Сейчас, отдаленный годами от того дня, он понимал, в том, что произошло, есть и его вина. И теперь он пришел в город искать убежища, в город, где очень много амаликитян. Прошлое не исчезает. Оно мстит человеку, оно всегда с ним, и не дано избавиться от него, заставить себя забыть все, что было с тобой. Принял город-убежище Зулуну, принял Рахиль, принял сыновей, неужели он, Маттафия, не имеет права хотя бы в конце своей жизни обрести покой. И вот вместо покоя и встречи со своими домашними, - заброшенный колодец, пугающая неизвестность, и люди наверху, принявшие его за Саула, одно имя которого вызывает у них жажду мести. Если бы они знали, сколько горя и отчаяния принесло это имя и ему. Никто в мире не волен выбирать отца. Отец может так и не признать тебя. Это воины отца нанесли ему, Маттафии, первую рану, и до сих пор болит бедро, пронзенное копьем в ту ночь, когда лилась кровь амаликитян... Уже совсем рассвело, и прекратился шум дождя, и наверху сменились стражи, когда показалась в отверстие лохматая голова, и зашуршала веревка, истрепанный ее конец повис над ним, о чем-то переговаривались наверху, потом крикнули: -Эй, царь, ты чего ждешь, цепляйся! Он потянулся рукой вверх, подпрыгнул, и схватив конец веревки, потащил ее вниз. Он был не уверен, что сумеет удержаться и обмотал себя веревкой, завязав двойной узел на плече. Последовал резкий рывок, ноги отделились от дна колодца, и он завис в воздухе, раскачиваясь, стараясь оттолкнуться от сырых стен. Наверху о чем-то спорили, потом, наконец, потянули веревку. Его влекло вверх, он словно выныривая из глубины вод, выскользнул из темноты и прищурил глаза от бившего в лицо света. Он зацепился за край колодца, подтянулся и с трудом встал на ноги. Его со всех сторон окружили стражники... Глава V Солнечный свет буквально ослепил Маттафию, он шел в окружении стражников, прищурив глаза и с наслаждением вдыхая утренний еще прохладный воздух. Густая темная зелень деревьев, сохранявшая на листьях влагу, дарованную ночным дождем, заслоняла розоватые стены домов, вдали на фоне ослепительно голубого неба вставали столбы из сиреневого камня, на которых держалась кровля, усаженная аккуратно подстриженными кустами. Казалось, эти кусты, этот сад плывут в небе. От путников, встреченных на караванных дорогах, он много слышал о садах этого города, о дворце правителя, где даже на кровлях цветут шаронские розы, о дворце, выстроенным финикийскими мастерами из монолитных глыб, доставленных из Ливана. Он сам довольно долго тесал камни в Тире и знал, какого труда стоит превращение глыбы камня в полированную круглую колонну. Его умение строить дома могло бы пригодиться здесь. Он был уверен, что его ведут к дворцу и мысленно выстраивал слова, которые скажет верховному правителю, поведав тому, что он, Маттафия, не только воин, что в плену он много лет строил города и рыл колодцы, что надпись на груди выкололи в этом плену. Он был уверен, что сумеет доказать свое право на свободную жизнь в этом городе-убежище. Он попросит вернуть деньги и выстроит здесь дом для своей семьи. Только бы его допустили к правителю, тот должен все понять... Однако стражники, ведущие его по широкой дороге, теряющейся в садах, окружавших дворец, внезапно свернули на бугристую неровную тропу, которая вилась вдоль крепостных стен. Потом пришлось спускаться вниз и через узкие ворота снова вступить в полутьму. Вскоре они очутились в крепостной башне, более просторной, чем та, где был колодец-темница. По каменным ступеням Маттафию препроводили в широкое полукруглое помещение, где посередине стоял каменный столб, со вделанном в него крюком, а у дальней стены дымился очаг. Здесь же, у очага, сидели на глиняном полу два стражника. Один из них, рыжеволосый и голый по пояс, окинул Маттафию взглядом, полным ненависти, и что-то промычал. Другой стражник, коротышка, заросший иглистыми волосами, не спеша подошел к Маттафии, достал из-за пояса веревку и потянул Маттафию за руки. Маттафия покорно сложил руки за спиной, и коротышка, сопя, обмотал запястья веревкой, скрутил и затянул ее, потом стер пот со лба и ухмыльнулся. В помещении было душно, стражники, рассевшиеся на глиняном полу, изредка бросали отрывистые слова. Разговор шел как бы ни о чем. У каждого было что-то свое, наболевшее. Один из стражников жаловался на то, что опять не выплачивают сикли за месяц, только и живет тем, что имеет свой оливковый сад. Говорили о ценах на оливковое масло, об урожае пшеницы. Завидовали некоему хеттеянину, поймавшему на прошлой неделе трех авессаломцев. За каждого пойманного полагалось пять сребреников. - Нам пять, - недовольно пробурчал коротышка, - а правитель выдает их Давиду, берет за каждого - пятьдесят. Бегай за ними, в засаде ночь дрожи, да смотря на кого нападешь, вон Симон получил стрелу в бок вместо пяти сребреников. Нашей страже Арияд обещал за царя - каждому по десять... - От него дождешься, - возразил другой стражник, - да и какой это царь, у настоящего царя давно уж и кости сгнили, столько лет прошло. Стражник подошел к очагу и поворошил угли. Пламя полыхнуло, но вскоре опять затухло. Сизый дым стлался по полу и слезил глаза. В такую жару, да еще и очаг топить, подумал Маттафия. И увидел, что рядом с камнями, между которыми тлел огонь, лежат медные крючья. Мелькнула страшная догадка, и сразу закололо в груди. Он постарался отогнать надвигающийся страх и напряг руки, чтобы ослабить путы. Всякое ему пришлось повидать в плену - запугать его не удастся. Придут начальники стражников - разберутся во всем. - Утреннюю стражу отстояли, теперь еще жди, - недовольно пробурчал один из стражников, - Арияд наш будет теперь бегать, должен всем доложить, что поймали царя, ему выслужиться надо, он почитай... И внезапно смолк стражник. Ибо в просвете дверей стоял тот, кого они ждали. Появился он тихо и внезапно. Возможно, стоял там, за дверьми, и подслушивал. Но ничем не выдал своего недовольства. Напротив приветливо улыбался, довольный собой и всем происшедшим. Глаза у него были большие, с поволокой, движения мягкие, вкрадчивые. Он обошел Маттафию, пристально вглядываясь в него, словно проверял - не произошли ли изменения с узником за время сидения в высохшем колодце. Осмотром остался доволен и сел на услужливо подстеленную коротышкой циновку. - Скажи, о великий царь Израиля, господин наш Саул, - обратился он к Маттафии, - кто послал тебя, кто помог тебе найти путь в город, с какой целью ты прибыл сюда? Где скрывался столь долгое время? - Какой из меня царь, я ищу покоя, и жажду жить в тиши и взращивать свой сад, и засевать свое поле, - спокойно ответил Маттафия и улыбнулся, стараясь расположить к себе начальника стражей. - Ты хочешь предстать перед нами в овечьей шкуре. Никому еще не удавалось провести Арияда. Надпись на твоей груди свидетельствует против тебя... - Я уже говорил, это выколото финикийцами, в плену, сделано сие насильно, если позволит время, я отыщу свидетелей, мало ли... - Лживость не украшает царя, - прервал его Арияд,- у меня нет времени выслушивать измышления твоих уст. Я должен до заката доложить обо всем верховному правителю города Каверуну. Я понимаю, тебе страшно признать истину, страшно отвечать за пролитую кровь, ты пытаешься ускользнуть от справедливой расплаты, ты пытаешься предстать перед нами ни в чем неповинным воином. - Господь свидетель, я остаюсь самим собой, мой господин. - Так ты утверждаешь по-прежнему, что ты некий Маттафия, и мы ошиблись, опознав в тебе царя? - раздраженно спросил Арияд. - У меня в этом нет сомнения, - ответил Маттафия. Он старался говорить спокойно, даже услужливо, Арияд показался ему человеком, который может все понять, от него сейчас многое зависело, от того, что он доложит правителю. - Хорошо, - сказал Арияд, - положим, ты Маттафия, ты старый житель Ханаана, бежавший из плена, к какому же из колен ты принадлежишь? - Я из колена Вениаминова, - ответил Маттафия и понял, что сказал не то, увидев, как самодовольно улыбнулся Арияд. - Вот ты и попался! - радостно воскликнул Арияд - Твои уста свидетельствуют против тебя. Саул из колена Вениаминова! - В этом колене был не один Саул, - поспешил исправить свою оплошность Маттафия, - хотя оно и меньшее из колен Израиля, но там было много и пастухов, и воинов... - Почему же ты не пошел в пределы своего колена, а пробрался сюда? - спросил Арияд. - Мой господин, я уже говорил, - ответил Маттафия, - в своих землях я был гоним, меня посчитали предателем, когда я попал в плен, я вынужден был искать убежище. - И кто же указал тебе путь, назови своих сторонников, Саул! - повысил голос Арияд. - Я шел сюда один, - сказал Маттафия. - Ну что он, как рогом уперся, по всему видно царя, - вмешался стражник- коротышка, - с ним только время терять. Доложить Каверуну, пусть прикажет казнить, я сам ему горло перережу! - Помолчи, - остановил его Арияд, - нам надо добиться его признания! -У нас все признавались, - недовольно буркнул коротышка, - воины в ногах валялись, а тут царь, у царей кожа потоньше! Арияд вздохнул и неторопливым жестом руки подозвал рыжеволосого стражника. Тот нагнулся к своему господину и что-то бессвязно промычал. - Давай, начинай, Уру, - приказал ему Арияд. Уру неторопливо подошел к Маттафии, рывком разодрал его одежды, потом стал ощупывать тело, поглаживая заскорузлой рукой грудь Маттафии и похлопывая его по спине, словно не человек был перед ним, а жертвенная овца, которую прежде чем зарезать, он успокаивал. - Уру-Хеттеянин, - медленно произнес Арияд, ни к кому не обращаясь, но слова его явно были предназначены Маттафии, - в плену он не хотел смириться и поносил царя израильтян последними словами, воины Саула лишили его языка, это было в Галааде... Уру между тем подтолкнул Маттафию к каменному столбу, торчащему посередине помещения. Подошли еще два стражника и начали стягивать тело Маттафии веревками, которые предварительно закрепили на крюке, они привязывали Маттафию так, чтобы ноги его не касалось земли. - Этот столб называют столбом истины, - с усмешкой продолжал Арияд,- еще не встречал я такого человека, который не открыл бы истину, испытуемый у этого столба, настал твой черед, Саул! Один из стражников подошел к очагу и медным прутом расшевелил угли, потом выгреб их, собрал в кучу и. разложил на противне. От углей исходил жар, и стражник то и дело стирал с лица бисер пота. Уру отступил на шаг от столба, взял в руки бич, поиграл им в воздухе и с оттяжкой обрушил первый удар. Маттафия вскрикнул, грудь словно обожгло огнем, он дернулся, и веревки еще сильнее врезались в тело. Следующие удары он перенес молча, сцепив зубы. Боль разбежалась по спине, проникла внутрь, казалось, если удар бича попадет несколько раз в одно место, то рассечет туловище пополам. В финикийском плену Маттафия не раз испытал удары бичей, он не страшился пыток, он знал, что всегда наступает такой предел, когда боль затуманивает мозг, и ты ускользаешь от палача в небытие. Но это, видимо, знал и безъязыкий Уру, он остановился именно тогда, когда темные круги уже наплывали на Маттафию. Арияд встал с циновки и подошел к истязаемому, вглядываясь в красные, взбухшие полосы на теле. Словно сожалея, поцокал языком. Он не был похож на палача, но теперь Маттафия ясно осознал, что именно от Арияда бесполезно ждать пощады, муки другого явно доставляли ему удовольствие. Уру стоял рядом, опустив бич и тяжело дыша, пот ручьями лился по его обнаженной груди. - Теперь твой язык будет более подвижным, - сказал Арияд, - признавайся, и ты прекратишь свои напрасные мучения! - Мне не в чем признаваться, - твердо произнес Маттафия. - Уру, твой бич был слишком слаб и не вразумил нечестивого! - с сожалением произнес Арияд. Уру недовольно поморщился и отвел свою руку, покрытую рыжими жесткими волосами в сторону, а потом резко выкинул ее вперед. Удар пришелся в губы, Маттафия дернулся, во рту стало солоно, кровь заливала подбородок, делала мокрой бороду. - Ты испытываешь мое терпение, - продолжал Арияд, - признавайся, к кому ты шел, кто были твои спутники. - Я шел один, со мною никого, я шел один, - ответил Маттафия, с трудом шевеля разбитыми губами. Уру отошел к очагу и наполнил противень дымящимися углями, потом медленно подошел к Маттафии, присел на корточки, подставил угли под ноги Маттафии, выпрямился, обнял свою жертву и потянул вниз. Теперь ноги Маттафии обрели опору, но эта опора была невыносимо жгущей, пронизывающей ступни адским огнем. Запахло паленой кожей. В глазах у Маттафии потемнело, перехватило дыхание, от боли, казалось, все разрывается внутри. Как сквозь глухую завесу откуда-то издалека доносились слова. Наконец Уру ослабил свою хватку, и удалось подогнуть обожженные ноги. В ушах гудело, этот гул прерывался цоканьем, свистом, будто бежало многоголовое стадо, и он, Маттафия, лежал на его пути, это его топчут копыта, и не заслониться, не увернуться, нет никаких сил. Раскаленное солнце слепит глаза. Наконец он вскакивает, хватается за бока быков, быки красные с разъяренными глазами, рыжеволосый мчится прямо на него, Маттафия пытается отвратить от себя рога, и вдруг протяжный свист и хлопок бича, и бык взлетает в воздух, кувыркается, опаленный солнцем. И отчаянный крик: Это амаликитяне! Держите их! Маттафия рвется из чьих-то цепких и липких рук, ему удается освободиться. Он взбирается на кручу прыжками, как горный козел, его уже не догнать, но каждый скачок рождает неимоверную боль, на ступнях кровоточит мясо. И сквозь отдаленные гулы и цоканья слышатся напевы арфы и голос Давида: "Сюда, Маттафия, я знаю, где таится Саул, сюда!" Он хочет бежать на зов Давида, он кричит: Давид, я здесь, помоги! Но не может сделать ни шага. У него связаны руки. Жар туманит голову. И снова кричит Давид: "Здесь родник!" И вода, холодная, живительная вода низвергается из расщелины. Вода заливает все вокруг. Давид, обнаженный, рыжеволосый, стоит под зеленоватыми струями и играет на арфе. "Саул, Саул! - кричит Давид. - Я не враг тебе!" - Я не враг тебе, - говорит Арияд, - вот ты и выдал себя, тебя послал Давид, ты в сговоре с ним, ты кричал - Давид, помоги! Маттафия плохо слышит слова Арияда. Вода в роднике иссякает. И снова все заполняет жар. Огонь уже у лица, дым ест глаза. - Подпали ему бороду, Уру, подпали, - разбирает Маттафия чей-то глуховатый голос. Голова становится тяжелой, он дергается, пытается отстраниться от огня. Также дергался старик торговец, когда ему подожгли бороду. Старик наслал огонь. Маттафия понимает, что это расплата за то давнее убийство, он пытается кричать: "Господь! Я виновен! Ты караешь меня, Господь! Да будет воля твоя! Но останови огонь!" - Довольно, - приказывает Арияд. Мрак, застилавший сознание, растворяется. Льется вода. Маттафия возвращается к своим мучителям. На него льют воду из кожаных мехов. Он не хочет, чтобы мучители заметили, что сознание вернулось к нему. Он не открывает глаза. Но стражников не проведешь. Острый крюк впивается в бок, Маттафия дергается и стонет. - Упрямство не приводит к добру, ты меня слышишь, Саул, - вкрадчиво говорит Арияд, - все мы смертны, и цари тоже, есть предел терпению, ты все уже сказал в бреду, твой язык развязала боль. Ты подтвердил, что был царем, тебя послал Давид! Маттафия тяжело дышал, наконец, он справился с дыханием, его истерзанное сознание было готово ко всему, чтобы прекратить муки. Он должен был преодолеть самого себя. Он не знал, какие слова им удалось вырвать из него. С ненавистью он оглядел своих мучителей и сказал отчетливо, оттопырив разбитую губу: - Вы лжете, я ничего не мог сказать вам, я не мог видеть Давида, я вырвался из плена. Мне всегда говорили, что я похож на царя Саула. Разве не бывает так, что Господь создает двух очень похожих людей - двойников. Кому из нас дано понять замыслы Господа? -Откуда ты знаешь, что похож на Саула? - быстро спросил Арияд, радуясь, видимо, тому, что так умело поймал его, Маттафию.- Значит, ты сражался в его войске, убивал неповинных амаликитян, ты был его двойником? А не сам ли ты и есть Саул, а двойника убили филистимляне? Отвечай! Маттафия молчал, в глазах его не было теперь покорности, только презрение. Арияд это почувствовал и оглянулся в поисках Уру. Тот, пощелкивая бичом, подошел к своему господину. В это время снаружи послышался женский гортанный крик и недовольные окрики стражей, которые с трудом сдерживали кого-то рвущегося в помещение. Двери резко распахнулись, и Маттафия увидел, как бьется в руках стражников седовласая женщина, и столько в ней было силы, и столько желания прорваться сюда, что четверо с трудом сдерживали ее. - Это что за исчадие демонов? - строго спросил Арияд, недовольно скривившись, - что ей нужно? Да отпустите же ее! И тотчас, едва стражники ослабили свою хватку, она рванулась, словно птица освободившаяся из силков и бросилась к столбу. - Что они с тобой сделали!- закричала она и припала к обожженным ногам Маттафии. Сверху он видел ее вздрагивающие плечи, по-девичьи худенькие, и совершенно белые волосы, белые, как руно самой белошерстной овцы. Раньше они были золотистыми, время стерло золото. И когда она подняла голову, он увидел как морщинисто ее лицо, но глаза остались голубыми, и эта голубизна позволила проступить на лице прежним чертам, возвращала ему ту далекую Зулуну из амаликитянского стана, которая так любила отплясывать в хороводах. Он спас ее тогда в ночь резни. И теперь, он это остро почувствовал, ей в очередной раз грозила опасность, и эту опасность принес он, Маттафия. Как оберечь ее? Что может сделать он, привязанный к столбу, истязаемый, с ногами, превратившимися в жгущее месиво, с подпаленной бородой... Разве им мало одной жертвы? Зачем они впустили ее?.. -Это я виновата, я все время ходила встречать тебя, а в ту ночь, когда тебя схватили, я не пошла. Я виновата! - бормотала она. Уру попытался оттащить ее, но Арияд остановил его и подошел к Зулуне. Подождав, когда она кончит свои причитания, он взял ее за руку, и она, поняв, что он главный здесь, не стала сопротивляться и, сдерживая рыдания, привстала и повернулась к нему. - Ты знаешь этого человека, женщина? - спросил Арияд. - Как мне его не знать, мой господин, ведь это мой муж, сжалься над ним, мой господин! Она упала перед Ариядом на колени, стала хватать его за руки, за полы одежды. Арияд брезгливо отстранился и спросил: - Ты уверена в этом, женщина? Ты не очень похожа на жену израильского царя. Но если это и так, то теперь ясно, кто указал ему путь в нашу крепость. Это сделала ты, не так ли? Ты ведь знаешь, что за это тебя ждет! Ты умрешь, женщина! Она на мгновение перестала всхлипывать и смотрела на Арияда так, будто хотела взглядом прожечь его насквозь. Маттафия напряг мышцы, веревки затрещали и еще сильнее врезались в тело. - Господи спаси ее, - прошептал он, беззвучно шевеля губами, - Господи, посмотри, как я унижен, ужели мало одной жертвы, я грешен, она же невинна... - Неплохая добыча, - сказал Арияд и потер руки, - если это твой муж, то имя твое Ахиноама, и ты умрешь вместе с ним, ибо жена тоже отвечает за грехи своего мужа, лживая дочь Израиля, ты сама попалась в силки! - Неужели ты не видишь, что я амаликитянка, - встрепенулась Зулуна и подскочила к Арияду почти вплотную, - неужели ты не знаешь, что Саул давно погиб на горе Гелвуй, он упал на свой меч! - Убит его двойник, а Саул - вот он, на груди его написано это кровавое имя, и его соплеменник старый еврей Бер-Шаарон опознал в нем своего царя, - сказал Арияд и усмехнулся, полагая, что полностью уличил ее во лжи. - Не может быть, - прошептала Зулуна и подняла голову. Ее взгляд, полный отчаяния, встретился со взглядом Маттафии. Глаза его молили - молчи, уходи... - Ты удивлена, Ахиноама, - продолжал Арияд, - ты хотела пригреть здесь, в городе-убежище, убийцу, хотела спрятать здесь жестокого царя. Твой замысел провалился! - Я Зулуна! Я не Ахиноама, клянусь всеми богами! - закричала она и замахала руками. Теперь она была похожа на взъерошенную птицу, которая никак не может взлететь и бьется в силках. Арияд кивнул стражникам, и те схватили Зулуну за руки и оттащили от него. Маттафия напрягся, казалось, еще усилие и он разорвет путы, лицо его налилось кровью. Но все было бесполезно, пустая трата сил, ему не вырваться. - Отпустите ее! - закричал он. - Она не ведает, что творит, она, не понимает слов, что вырываются из ее уст! Господь лишил ее рассудка! Я вижу ее первый раз! Она простая амаликитянка! Отпустите ее, это я повелеваю - царь Израиля Саул! - Наконец-то, - воскликнул Арияд, - надо было сразу признаться и не томить нас лживыми увертками. Вот ты и попался, Саул! Зулуна была в полуобморочном состоянии, глаза ее потухли, она пыталась что-то сказать и не могла. Арияд приказал вывести ее. Маттафия облегченно вздохнул, когда она, вытолкнутая стражниками, оказалась за дверью. Толчки его сердца замедлились, он сделал все, чтобы отвести удар от Зулуны, чтобы спасти ее... Арияд между тем собрался уходить, видимо спешил во дворец, чтобы доложить верховному правителю о том, что пойман царь Израиля, что пойманный во всем сознался. Арияд опоясал себя мечом, снял свой тюрбан, расправил его - белая матерчатая полоса переливалась в его руках, затем он, словно фокусник, одним взмахом окрутил ею голову. Уру залил водой угли, над очагом с шипением поднялись клубы дыма. Маттафия прикрыл глаза, ноющая тупая боль не отступала, ему теперь было все безразлично. Он не испытал особой радости даже тогда, когда наконец Уру начал развязывать путы. 0т рыжеволосого безъязыкого палача пахло едким потом, будто и не человек это был, а гиена, наглотавшаяся падали. Маттафия повел освобожденными занемевшими руками, и Уру испуганно отшатнулся, потом Уру нагнулся и стал быстро сдергивать веревки с ног. Маттафия опустился на глиняный пол, вскрикнул от боли в ногах, стоять было невозможно и он медленно осел на пол. - Плесните на него водой, пусть придет в себя, и не сводите с него глаз, - приказал Арияд и направился к выходу, но там впереди кто-то остановил его, и Арияд испуганно попятился. Стражники вскочили со своих мест, и Маттафия увидел, как важно и медленно входит, сопровождаемый рослыми чернокожими нубийцами, человек, наделенный властью. Важность чувствовалась в каждом его движении, во взгляде его белесоватых глаз, в медленном повороте головы, в снисходительной гримасе, вытянувшей и без того тонкие губы. У него был острый, почти лисий нос, и Маттафия сразу понял, что в прошлом он видел этот нос, что где-то уже встречал этого сановника. Он пока не знал, что это могло принести - пользу или вред, маленькая искра надежды затеплилась внутри... Арияд низко склонился перед вошедшим, суетливо завертелся и, не ожидая вопросов, стал все объяснять. Он говорил о своей прозорливости, о том, что сразу понял, какая крупная рыба попалась в сети, и что пленник признался - он царь, в этом нет сомнения, что он, Арияд, уже собрался доложить обо всем правителю, и что прежде, чем докладывать правителю, безусловно, собирался зайти к нему, главному советнику Цофару. Маттафия прислушался, имя главного советника показалось ему знакомым, теперь он мучительно пытался вспомнить, где и когда пересекались стези их жизней. Сознание Маттафии все еще было затуманено болью, легче становилось только тогда, когда прикрывал глаза, погружаясь в темноту и как бы уходя отсюда, сбегая в поток бессвязных мыслей и воспоминаний. Теперь в этих воспоминаниях был горящий город, отданный на разграбление, город в пределах филистимлян, и человек по имени Цофар в храме Дагона... Удар ногой в бок вернул Маттафию к действительности. Советник Цофар наклонился над ним, прямо перед собой Маттафия увидел белесые глаза и испуг, затаенный в них. Он боится, что узнаю, понял Маттафия, стараясь безразлично смотреть в сторону. - Это Саул, нет сомнений, - изрек советник, - это Саул, самый жестокий и коварный царь в Ханаане. Его следовало казнить на месте! - Конечно, - поспешил согласиться Арияд,- прямо здесь. Я сам с истинным наслаждением всажу меч в его грудь! -К сожалению, к сожалению, - остановил его Цофар, - не здесь и не сегодня. Хотя почему не сегодня, вот только исполним повеление правителя, пусть увидит, возможно, он желает, чтобы голова царя слетела в его присутствии, нам придется доставить злодея во дворец, к сожалению... Маттафия слушал спокойно, будто и не о его голове шла речь, словно говорили о ком-то другом. Цофар бегло взглянул на Маттафию и передернулся. Что-то пугало его. - Столько лет скрывался, и только я смог его изловить! - с гордостью произнес Арияд, явно ожидая похвал. - Не скажите, мой Арияд, не скажите, а почему допустили, почему прошел, -язвительно изрек Цофар, - почему не сразу прикончили на дорогах, как и всех иных злодеев, опять за мзду пропустили, какая , Арияд, сейчас мзда на дорогах - пять или пятьдесят сребреников? -Я всегда служил честно, - с обидой произнес Арияд, - я с малых лет при страже, без родителей, без покровителей. Только истина - вот мой завет! - Но разве мог царь так долго скрываться, самый высокий царь, столь заметный царь, - продолжал Цофар, казалось, он не слушает Арияда, а рассуждает сам с собой, озабоченный одному ему известными обстоятельствами. - Можно ли утаить огонь? Может ли кто взять огонь за пазуху, чтобы не прогорело его платье? Запах тлеющих одежд, запах паленой кожи выдадут огонь... Цофар поморщился недовольно и замолчал, потом подошел к Арияду и что-то сказал полушепотом. Арияд стал отнекиваться. Маттафия видел, как Арияд изогнул спину, как угодливо он вертится перед советником правителя. По приказу Цофара принесли воды, Уру стал из меха поливать свою жертву, потом другой стражник принес полотнище, которое приложили к телу Маттафии, тотчас на белой ткани проступили кровавые следы. Один из стражников достал оливковое масло, нагнулся и стал смазывать обожженные ступени. Боятся правителя, понял Маттафия и опять ощутил брошенный как бы вскользь взгляд Цофара. Советник постоянно вглядывался в Маттафию. Что-то связывало их. И Маттафия наконец понял, где все это было. Этот запоминающийся лисий нос... Конечно же, там, в Иудейской пустыне, в невыносимый полуденный жар, раскалявший камни, в пустыне, куда не приходят дожди. Задерживаемые горами, облака ныряют в Мертвое море. Зачем морю соли вода? Его все равно не сделать пресным. Там, в безводной пустыне, они шли трое суток. Он, Маттафия, был Саулом. Так повелел царь. Маттафия-Саул преследовал Давида и вывел отряд к филистимлянскому городу, лежащему на границе песка и гор. Там, в храме Дагона, филистимлянского главного бога, все и произошло. Там и увидел Маттафия впервые похитителя сокровищ с лисьим носом. Маттафия простил тогда убийцу. Вот, где главная опасность, никогда нельзя быть излишне милосердным и прощать убийц, теперь Цофар может не довести до дворца правителя, один взмах меча исполнительного Арияда, и все будет кончено. Он, Маттафия, знал, как беззащитна у человека шея. И он услышал, как Цофар почти повторяет его мысли: - Не прощать, никогда не прощать убийц, мы слишком милосердны... Два стражника подняли Маттафию, поправили на нем изодранную одежду. - Я уверен, сегодня, мой Арияд, мы будем свидетелями праздника, - продолжал Цофар, - казнь изверга, запятнанного амаликитянской кровью, - дань городу, приютившему нас! Стражники подтолкнули Маттафию к дверям, он с трудом сделал несколько шагов, ноги не слушались его, от каждого соприкосновения с землей возникала острая пронизывающая боль. Он вышел за дверь, и солнечный свет ударил ему в глаза. От утренней влаги не осталось и следа, зелень уже не была такой яркой и сочной, как в те часы, когда его вели на пытки, теперь все пожелтело вокруг, земля впитала влагу, подаренную ночным ливнем, впитала без остатка. Маттафия остановился, посмотрел па пальмы, увешанные гроздьями фиников, на виноградную лозу, оплетающую стены домов, и вдруг отчетливо осознал, что, возможно, все это дано ему видеть в последний раз. Глава VI Весь последний год Зулуна прожила в томительном ожидании. Все не ладилось в доме и валилось из рук. Раздражала беспечность Рахили, словно птичка, та щебетала по утрам. Птичка небесная, которая не жнет и не сеет, а живет лучше тех, кто занят делами и каждодневными трудами. Все заботы на ней, 3улуне. На сыновей - плохая надежда. Фалтий вот уже два года назад, как ушел из дома, вестей от него почти нет, в ратном деле он быстро продвинулся, получил в начало сотню у Давида, но сейчас ни за что нельзя ручаться. Сын Давида Авессалом восстал против своего отца, пошли войной друг против друга. Как это скажется на судьбе Фалтия - неизвестно. Фалтий слишком открытый, слишком резкий... Рахили повезло больше, сын, рожденный ею, тих и застенчив, словно девица, льнет к матери постоянно, а та своими ласками превратила отрока в послушную овечку. Он совершенно не может постоять за себя, единственный мужчина, оставшийся в доме, сам всегда нуждается в защите. И имя у него почти девичье - Амасия, или, как любит его называть Рахиль - Мася. Был в доме еще один отрок. Спасенный Маттафией гирзеянский мальчик Анзиахендр, прозванный Шаломом. Он так и не стал сыном, дом ему был, словно клетка для дикого зверька. Как только остались без Маттафии, сразу исчез. Еще в Иерусалиме. Жить там стало невозможно. Маттафия, попавший в плен, был объявлен предателем. И вот Фалтий отыскал для них далекий город, город, принимавший всех гонимых, город, где можно жить спокойно вдали от войн, от кровопролитий, под надежной защитой крепостных стен. Так ей тогда казалось. Она не понимала еще тогда, что нет на земле райских мест, что везде праведные и бедные гонимы и никому они не нужны. 0, как она ждала возвращения Маттафии, как верила, что он вырвется из плена, каким счастьем была первая весточка от него, как сызнова возродилась к жизни ее измученная душа. После того, как она с надежным человеком послала ему глиняную табличку, где изобразила, как найти путь к скрытому в горах городу-убежищу, почти каждый день выходила из крепостных ворот встречать его. Она догадывалась, что творят на дорогах стражники, она знала какой опасности подвергается Маттафия. Она всегда была уверена в нем, у нее не было сомнения в том, что Маттафия одолеет все преграды, она не встречала на земле человека сильнее его. И вдруг такое несчастие. Когда она услышала от Бер-Шаарона, что поймали Саула, сразу поняла - произошло непоправимое. И вот после долгих лет она увидела своего возлюбленного. Разве такой представлялась ей встреча, разве не заслужила она всеми своими страданиями иного. Увидеть его, привязанного к столбу, избитого, измученного, истерзанного - за какие прегрешение послали ей боги такие тяжкие испытания. За что накинулись эти безумные мучители на человека, идущего к своей семье. Только за то, что он схож с царем, которого давно уже нет на лике земном! Они жгли огнем его измученные дорогами ноги, они терзали его тело. Они добились своего - он назвался Саулом. Он отказался от своего имени, он отказался от нее, Зулуны. 0тказался, чтобы уберечь ее, чтобы спасти. Разве не имела она права указать своему мужу путь в крепость? Да, она знает - нужно разрешение судей или правителя, но сколько людей почти каждый день приходят сюда в поисках спасения, никого из них не выгоняют. Добиваются все разрешения. Говорят, сейчас стало еще проще - надо дать мзду стражникам на дорогах, ведущих в город. Там эти бездельники бродят в поисках жертвы. Надо было написать об этом Маттафии, надо было обо всем предупредить его. Теперь жизнь его в опасности, такие, как Арияд, чтобы выслужиться перед правителем, будут настаивать на своем - они поймали Саула, они будут жаждать награды. И если правитель поверит им, может свершиться самое ужасное . Об этом страшно было даже думать. Жизни своей без Маттафии она не мыслила. Его смерть станет и ее смертью. Это она решила твердо. Зачем ей этот дом с добротной деревянной кровлей, просторный и сухой, к чему ей кусты шаронских роз у крыльца, зачем ей этот спокойный безмятежный рай в крепости-убежище, рай для избранных. Повсюду заявляет правитель, что в крепости может найти прибежище каждый, кто несправедливо гоним или оклеветан. И вот приходит человек, который действительно претерпел несправедливые гонения, и этому человеку не только отказывают в пристанище, но и жаждут пролить его кровь, и подвергают его адским мучениям. Где же справедливость и есть ли она на земле? Справедливость, наверное, существует для богатых, для тех, кто правит городом, они все наживаются на чужом горе. Восстал Авессалом против отца своего, горе людям от братоубийственной войны, а здесь - во дворце правителя радость. Ослаблена власть Давида, бегут сюда гонимые им, отдают все накопленное, лишь бы впустили, лишь бы не выдали Давиду. Здесь выстраивают рай для Каверуна, все делается ему в угоду. Главные свои заботы правитель обратил на разведение садов, каждый житель обязан посадить у дома цветы, ты можешь умирать от голода - но не вздумай сажать у дома масличные деревья, у них не столь привлекательный вид, зато олеандры, от которых нет никаких плодов, должны цвести у каждого дома, тот, кто не выращивает цветов платит двойной налог. Все мыслимое и немыслимое облагается пошлиной. Это расплата за прежние грехи - так говорит главный советник правителя Цофар. Почти все стада принадлежат правителю и ему, Цофару. Хорошо, хоть сжалился, взял в пастухи Амасию, и тот не голоден, и в доме, хоть изредка, но появляется мясо. Какой роскошный пир можно было бы устроить! Возвратился возлюбленный, пришел хозяин в дом! Из последних бы сил, из последних средств - купила бы двух барашков, есть еще мука в доме, можно было бы испечь его любимые кнедлики. А теперь вместо праздничного пира ждет горькая тризна. Надо спасать Маттафию, надо что-то предпринимать, но охватила такая тоска, так все казалось безысходным, что хотелось замкнуть слух, закрыть глаза и никого не видеть, никого не слышать. Не с кем было и разделить горе. Саула здесь ненавидели многие, в городе полно амаликитян, для них Саул самый страшный враг. Выбежать к крепостным воротам, кричать - вы ошиблись, это не Саул, это муж мой возлюбленный, Маттафия, но кто поверит, кто станет слушать. Объявит Цофар - признал пленник, что он и есть царь Израиля, и все будут ликовать, что пойман тот, кто повинен в их изгнании, и все будут требовать казни. Упасть перед людьми на колени, разодрать одежды - убейте меня, казните меня, это я виновата, я начертала ему путь в город, мне надо было не звать его сюда, а самой побежать ему навстречу. Ведь я узнала уже, во что превратился город, я узнала, как здесь наживаются на чужой беде. Нечестивые воры правят вами, люди! Опомнитесь - грешно искать выгоду от чужой беды! Но никто не допустит ее на совет судей - бискурат, никто не станет внимать ее словам. Каждый слышит то, что он хочет услышать. Поначалу Зулуна не хотела ни о чем говорить Рахили, но та выпытала все. Увидела слезы на глазах, пристала с ласками своими, невозможно было хранить молчание. А когда поделилась горем, немного отлегло на душе. Но слушать долго бредовые вымыслы Рахили тоже было тяжело. Ни больше ни меньше - Рахиль собралась тотчас бежать искать защиты у правителя, вспомнила, что на одном из празднеств он сладострастно посмотрел на нее. Зулуна слушала ее молча. Конечно рыжие кудри Рахили, ямочки на ее щеках еще прельстительны, но она забывает, что ей уже не двадцать лет, далеко - не двадцать, что ради ее прелестей правитель не станет оправдывать того, в ком опознали ненавистного для всех царя. Не к правителю надо бежать, а искать пути, чтобы доказать - это ошибка, это простой воин Маттафия, это наш муж, отец наших сыновей. И что это выдумали они о какой-то надписи на его груди, никаких там нет надписей... А Рахиль не умолкала: -Я пойду во дворец, мне поверят, правитель не оставит меня в беде. Я проберусь к Маттафии, я попрошу его, чтобы он не назывался царем, это опасно, царей всегда убивают, я не хочу, чтобы он был царем...Я пошлю Амасию, пусть найдет Фалтия, найдет Шалома, они примчатся, Шалом все знает, мы найдем подземные пути, ведущие в темницы, мы освободим нашего возлюбленного... Рахиль говорила и говорила беспрерывно, может быть, за потоком слов она пыталась скрыть свою растерянность и страх. Зулуна заметила, что Рахиль дрожит, как тростинка, колеблемая ветром, что дергается веко на ее глазу. - Прекрати! - закричала Зулуна и с силой ударила кулаком по стене так, что посыпалась известка. Потом они долго сидели молча, тягостная тишина сдавливала их сердца, слезы щипали глаза. - Хочешь помочь, - сказала Зулуна, - найди старика, который кормится среди бездомных бродяг, этот старик опознал в Маттафии царя израильтян. Пусть откажется от своих бредовых слов. Лживость его уст погубила Маттафию, пусть опомнится и снимет грех с души своей! Рахиль, жаждущая какого-либо действия, быстро собралась и убежала. Зулуна упала на циновку и закрыла глаза. Страх и отчаяние охватили ее. Она во всем винила себя. Ведь и этого старика она тоже пригрела, жалела несчастного, приносила ему снедь - и вот старик отплатил, и ему поверили - выжившему из ума нищему. Он стал источником ее беды. Но больше всего она винила саму себя. Повторись все это, дневала и ночевала бы на дороге, ведущей в крепость, чего ей страшиться, она свое отжила. Можно было и по очереди ходить встречать - и Амасия мог побыть у крепостных ворот, и Рахиль могла бы посидеть там. Никого не допускала она, 3улуна, все хотела сделать сама, ни с кем не хотела делиться радостью первых мгновений встречи, и вот теперь ее корысть становится причиной гибели для того, ради которого и жила на свете... Заканчивался страшный день, солнце расплылось, коснувшись тверди, и сделало багровыми облака, обещая на завтра ветреную погоду, и, возможно, опять ливневые дожди. Зулуна смотрела из окна на заход, на красноватое, словно окрашенное кровью небо. Она молила всех богов пощадить Маттафию. Она клялась, что завтра же принесет жертвы всесожжения Господу, отведет единственную свою телицу в жертву богу города Рамаруку, принесет в жертву агнцев Ваалу. Она просила наказать ее самыми страшными муками, но освободить Маттафию. Смерть не страшила ее, она бы с радостью приняла переход в небытие, если бы знала, что ее жертва будет угодна богам. Она понимала, что если сам Маттафия будет по-прежнему утверждать, что он и есть царь Саул, пощады ему не будет, и не помогут никакие жертвы. Теперь только она сама должна спасти его, теперь пришел ее черед. Много лет назад Маттафия спас ей жизнь. Спас в ту кровавую ночь, когда стан царя Агага огласился воинственными криками и заполыхали шатры на северной стороне. Оттуда двигалась смерть. Ночь смерти пришла на смену ночи любви. Они всегда ходят друг за другом - любовь и смерть... Отец Зулуны, узнав, что дочь полюбила инородца, хотел умертвить Маттафию, он искал только предлога. Она сказала, что тогда и ей не жить. Она знала, что отец не смирится с ее выбором. Главному охраннику царя Агага были подвластны все, кроме его дочери. Он готов был отдать свою дочь в шатер к Агагу, только бы не родниться с неизвестным воином, мало этого, он догадывался, что Маттафия сын израильтянина. Он выделялся среди всех остальных, ее Маттафия. Не было в стане Агага таких высоких и красивых воинов, каким был Маттафия. Потомки Исава, амаликитяне, были и коренасты и рыжеволосы. А у Маттафии волосы были темны, словно крыло ворона. Ночь в шатре царя Агага не страшила ее, те из ее подруг, кто уже побывал там, рассказывали, что старый Агаг ни на что не способен, он просто заставляет раздеваться и танцевать перед ним, а потом громко стонать, чтобы слышали стражники и разносили повсюду слухи о его мужской силе. Царь Агаг любил, чтобы им восхищались. Также как и правитель города-убежища Каверун. Все правители любят славу и льстецов. И любят праздники. Агаг любил праздники больше всего на свете. Это он виноват, что не смог подготовить воинов для отпора израильтянам. Праздники и лесть затмили ему глаза. Мать Зулуны была из царского рода и часто вспоминала, как царь Агаг устраивал праздник богини плодородия и любви Астарты, как выбиралась самая красивая из стана и наряжалась в прозрачное платье, и воины состязались за право обладания ею и совокуплялись с ней принародно на ложе, усыпанном лепестками роз. Агаг любил эти праздники и потерял свой народ... Он доверился сыну Саула, он был обрадован, что заключил с Ионафаном выгодный мир, и не понял, чего хотел Ионафан, отмахнулся от тех, кто доносил ему, что сын царя хочет увести из стана кенеян. Это все стало понятным потом, в ночь резни. Саул исполнял повеление пророка Самуила, грозный пророк жаждал крови и отмщения за те далекие войны, свидетелей которых уже не осталось на лике земли. Да и кто знает, вел ли эти войны великий Моисей, который сорок лет водил свой народ по пустыне, чтобы превратить рабов в воинов. Воинами становятся в битве. Так любил говорить Маттафия. Амаликитяне встали на пути рабов в далеком прошлом, или рабы захотели сами испытать свои силы - кому дано об этом знать. Маттафия говорил, что все это записано на пергаментных свитках. Но всегда ли письменные знаки говорят правду? Ведь подписали договор о мире, а была ли в нем правда? Бессмысленность битвы понимали все, понимал и сын царя Саула храбрый Ионафан. Она, Зулуна, тогда сумела привлечь внимание Ионафана, она это делала намеренно, она хотела подразнить Маттафию. Какая она была тогда глупая! Хотелось и отцу показать, что может завоевать сердце такого прекрасноликого воина, как Ионафан. Ей не трудно было увлечь Ионафана, он был так похож на Маттафию! Только был он нежнее и слова умел говорить очень нежные. От Маттафии за всю жизнь нельзя было выманить столько нежных слов. Два человека и были по-настоящему нежны с ней - сын царя и будущий царь, ныне могущественный рыжекудрый Давид. О, если бы он сейчас пришел на помощь, но с некоторых пор Давид стал недоступен... А в ту ночь, предшествующую кровавой резне, она, повинуясь Ионафану, покинула круг танцующих и проскользнула вслед за ним к роднику, еще не ведая, что задумал Ионафан, но твердо зная, что она даже ему не уступит и что ей определен единственный и самый желанный для нее жребий - простой воин Маттафия. И об этом она намеревалась тогда сразу сказать Ионафану... Но ничего не пришлось объяснять, Ионафан торопился высказать все сам, говорил, озираясь вокруг, опасаясь соглядатаев - и сразу стало ясно: ночь веселия отодвинулась, растаяла, и на смену ей крадется ночь смерти. И она сказала Ионафану, что приведет Маттафию, ибо только он сможет собрать и спасти кенеян и всех тех, кто захочет уйти и уберечься от гибели, и Ионафан сразу с ней согласился - он уже приметил и выделил для себя Маттафию, сразу понял, что тот его соплеменник... Маттафия отказался тогда от спасения, он не мог поступить иначе и хотел разделить общую судьбу, и она, Зулуна, когда Ионафан предложил увести ее, с гневом отвергла его предложение. Она тогда еще не представляла, что означает ночь уничтожения, ночь смерти. Но все же, они сумели многих предупредить. 0 своем спасении ни она, ни Маттафия тогда не думали. Они спасали других. Сейчас в городе- убежище наверняка можно встретить детей тех, кого спас Маттафия, они не ведают о том, кому обязаны спасением. Объявлено, что пойман Саул, значит так и есть. Все определяет во дворце правитель, спорить - значит лишиться убежища, за каждым груз преследований и обвинений. Пусть зачастую, и ложных, но кому, кроме богов, дано отделить ложь от истины? Тогда, в стане Амалика им тоже не верили, говорили - вы хотите запугать народ, ты связалась, Зулуна, с инородцем... Поверили, когда в следующую ночь стан амаликитян был охвачен огнем. Ветра не было. Шатры казались огненными факелами, воткнутыми в землю. Испуганные их обитатели с отчаянными криками вырывались наружу и натыкались на мечи и стрелы убийц. Пронзительные смертные крики разорвали тишину ночи. Душераздирающим был плач детей. Но один за другим замолкали крики, захлебывались в крови. Воины Саула не щадили ни детей, ни стариков, ни женщин. За женщинами шла мерзкая охота - их окружали, с улюлюканьем выгоняли из зарослей можжевельника, накидывались на одну втроем, а то и вдесятером. Ей, 3улуне, поначалу удалось скрыться, она нашла ложбинку - русло высохшего ручья, легла туда и набросала на себя сверху соломы, но когда все уже стихло, ее обнаружил отставший от своих воин Саула - это был кряжистый, уже повидавший жизнь лучник. Он ткнул ногой в ворох соломы и от неожиданности или от предчувствия удачи закричал. Она, Зулуна, вскочила на ноги и попыталась бежать, но воин подставил ногу, и она упала, больно ударившись локтем о скрытый в траве камень. Лучник сразу навалился на нее. Мать не раз наставляла, если идет война и напали воины - не надо сопротивляться, убьют, если будешь противиться, надо самой раскрыть колени, надо угодить насильнику, и тогда он сохранит тебе жизнь и даже сделает своей женой. Но уж больно страшен был лик того, кто навалился сверху. И пахло от него кровью и едким потом. Она отчаянно закричала, и вдруг почувствовала, что тело насильника обмякло и стало безжизненным. Над ней с окровавленным мечом в руках стоял Маттафия. А через мгновение спасать пришлось его самого. Копье, со свистом пронзив воздух, вонзилось в его бедро. Она увидела, как удирает молодой амаликитянин, почти ребенок, который принял Маттафию за насильника. Она разорвала свое платье, стянула бедро Маттафии, чтобы остановить кровь. В ту ночь никого не ждала пощада, и если бы не Маттафия, и ей не жить... Обретя в ту ночь Маттафию, она потеряла и отца, и мать. Остались лежать на красноватой земле среди песков и ее сестры. Говорили, что после той ночи кровь залила небольшое озерцо на пастбищах, и оно высохло, пересох и родник, у которого всегда начинались празднества. И еще говорили потом, что Саул не исполнил повеление пророка Самуила, который требовал умертвить всех амаликитян, что многие были пленены, и пленен был царь Агаг. За царя вступилась седовласая амаликитянка, и почему-то царь Саул сразу внял ее мольбам. Потом Зулуна поняла, что это была мать Маттафии. Он же, Маттафия, считал, что мать лишили жизни в ночь истребления сразу, потому что их шатер стоял одним из первых с северной стороны, откуда и началось нападение... Какие это были страшные дни, какие тревожные ночи, иногда им казалось, что они одни выжили на этом свете, что земля давно пустынна, и Господь проклял все живое. Они брели в сторону земель Эдома через безжизненную пустыню, и она там, на раскаленном песке, родила преждевременно мертвого мальчика, и никогда и ни над кем она так не рыдала, как над этим красноватым тельцем, жизнь которого прервалась еще в ее лоне. А потом их подобрали бедуины, и опять была мрачная каменная пустыня, лишенная жизни, и бесконечные кочевья. И тогда Маттафия решил идти в землю Ханаанскую, чтобы жить среди своего племени, она была тогда не в силах противиться, ей было все равно, и даже любовь ее к Маттафии спряталась куда-то глубоко внутрь и затаилась там испуганным и робким зверьком. Она, Зулуна, была тогда худенькой, иссохшей девочкой, которая не хотела жить... Годы стирают боль и приносят примирение в душу человеческую, не может человек жить только страданиями, от которых разрывает сердце, надо смириться с судьбой и благодарить богов за каждый прожитый день, за теплоту солнца и чистоту родниковой воды, за сладость плодов, произрастающих под солнцем, за чарующий свет луны, и за радость любви. И вот прошли годы, вернулся возлюбленный, он жив и это самое главное, над ним измываются, его хотят отнять сызнова, надо спасать его, надо возблагодарить богов, которые возвратили его, надо умолять их, надо задобрить их, они помогут, они не могут не помочь. Они знают, что он, Маттафия, спас свою возлюбленную, спас гирзеянского отрока, спасал многих, ужели не зачтется ему все свершенное, ужели только одни грехи будут поставлены в укор... Сколько раз, когда, казалось, не было исхода и конца страданиям, он, Маттафия, возвращал ее к жизни. После долгих скитаний обрели они покой в Вифлееме, хотя и не сразу принял их этот город, но зато принес дружбу с Давидом, ныне могущественным царем, а тогда безвестным рыжекудрым отроком. Он был явлен для них, как ангел, как вознаграждение за годы мучений. Но и ангелы могут все разрушить, да и его ли была в том вина... Вифлеем или "дом хлеба", названный так за обилие пшеницы, произрастающей там, затаился, окруженный холмами, в небольшой долине среди плодородных пашен. Около десятка глиняных домов с плоскими белыми кровлями были разбросаны в беспорядке по склонам холмов, и с юга были защищены от набегов народов пустыни скалистой грядой гор. Маттафия сразу нашел там свое поприще, он был толковый работник. А ей, Зулуне, пришлось скрываться в сырой пещере, ибо лицо ее с выступающими скулами, разрез ее глаз, золотистые волосы - выдавали амаликитянку, и они с Маттафией опасались, что в стране Саула ее могут предать смерти. Говорили повсюду, что пророк Самуил требует умертвить всех амаликитян, взятых в плен, что он сам разрубил плененного Агага. В это было трудно поверить, но потом она узнала, что жестокость в этом мире не имеет предела. А тогда, в Вифлееме, не хотелось думать, что тебя обрекли на смерть, но жил внутри постоянный страх, и приходилось прятаться и таиться, и ждать, когда разум пересилит ненависть. Тогда им помог Давид... Может быть по-иному прошла бы жизнь, не встреть они его на стезях своей судьбы. Лучше жить подальше от царских шатров. Юный Давид умел очаровывать людей и извлекать из струн арфы прельстительные звуки, песни его могли свести с ума, он околдовал ее, Зулуну, своим сладкозвучием... И наступили потом годы, когда Маттафии пришлось делать выбор между Саулом и Давидом. Сходство с царем всегда было слишком опасно. Простой смертный должен избегать царских милостей. Это не сразу понял Маттафия. Он и сейчас опять хочет стать царем. Его надо образумить, надо его спасти, спасти самого дорогого и близкого человека из всех живущих на земной тверди. Зулуна верила, что боги не оставят его. Она достала из тайника своих терафимов и стала умолять их сжалиться над Маттафией, простить его неверие в домашних богов. Деревянные фигурки, отполированные тысячами рук, казалось, хранили тепло этих рук, их широко открытые застывшие глаза были бесслезны, боги молча внимали ее мольбам. Она очень просила образумить Маттафию, заставить его забыть царя Саула. "Взгляните на меня, - шептала она терафимам, - разве я нарушила верность вам, разве не лелеяла я вас, разве просила когда-нибудь о несбыточном. Я ведь хочу столь мало, вы в силах это свершить. Я хочу покоя, я хочу вырвать мужа из рук насильников, он ведь тоже любит вас, просто он не умеет говорить о любви, поверьте сердцу его, и мошки небесной не хотел он обидеть на своем веку, а если и убивал, то только в битвах, простите ему этот грех, как прощается он всем воинам, ведь если бы он не убивал на поле брани, убили бы его... Заскрипела дверь, раздался звонкий голос Рахили, перебиваемый глухим старческим кашлем, Зулуна поспешно спрятала терафимов, здесь в крепости, хотя и считали не зазорным поклоняться различным богам, к терафимам относились неприязненно, отбирали и сжигали невинных божков на кострах. - Рахиль, это ты? - громко спросила Зулуна. - Я его привела, он здесь, - откликнулась Рахиль. Зулуна вышла из-за матерчатого полога, разгораживающего дом на две половины, и увидела нищего старика. Вот уже год она постоянно носила еду этому беспомощному и иссушенному годами старцу. И он, не ведая, что творит, ответил злом на добро. Она хотела сразу же накинуться на него, изобличить во лжи, заставить осознать, что он свершил, но вид старика был столь жалок, столь испуганным был его взор, что она сдержалась и даже сказала Рахили, чтобы та напоила старика гранатовым соком. Чаша дрожала в руках несчастного, пил он мелкими быстрыми глотками, словно боялся, что у него отберут сладкий напиток, рождающий тепло в измученном теле. Осушив чашу, старик вытер беззубый рот и забормотал слова благодарности, а потом запричитал о том, что устал жить, что не может более сносить несчастия, уготованные ему Господом. И поведал, что в эту ночь его обобрали, лишив последних пожитков, и он уже не хочет ни каяться, ни терпеть. Только теперь Зулуна заметила, что на груди его не висит камень, и на месте, где раньше был он, гноится рана. Она почувствовала запах тления. В другой раз она бы немедленно смазала рану, она бы обмыла ее, но сейчас было не до этого. Надо было срочно искать пути для спасения Маттафии. Старик должен пойти к стражникам и сказать, что ошибся. Она стала объяснять ему это. Он, почувствовав укор и злобу в ее словах, стал оправдываться: -Я всю ночь не спал. Господь сокрушил меня, стрелы его во мне, и ядом пропитано тело. Нет, я не ошибся, это - Саул. Он пришел сюда, чтобы казнить меня. У меня отняли все, и весь день я изнывал от жары, ибо я лишен места среди страждущих. Они говорят, что я предал Саула, они хотели убить меня! И теперь я пришел проститься с тобой, госпожа моя, юная дева неописуемой красоты привела меня сюда - это ангел явился и увел меня от посланных за мной демонов зла. Я знаю - мне не уйти от Саула, если Каверун не успеет казнить его. Он вырвется, разорвет путы и в поисках меня придет в дом твой, я не хочу навлекать беды на тебя, моя госпожа... - Замкни свои уста, старый человек, - остановила его причитания Зулуна,- ты несешь смерть достойному иной участи, рука моя напрасно кормила тебя, тобой овладел ложный страх, разве ты не знаешь, что Саул давно поражен мечом у горы Гелвуй, ты ведь сам мне поведал о той битве, ты ведь сам говорил, как царь лег на свой меч, чтобы не испытывать позора плена, ты ведь говорил это! - Да, моя госпожа, - оживился старик, - я рад, что ты запоминаешь мои слова. Но послушай меня со вниманием, - Саул обманул смерть, у него были двойники! А теперь он вспомнил, что среди казненных им священников Номвы не было меня! Он мстит всем, кто помогал скрываться Давиду, и теперь, если Саула не казнят, опять прольется кровь. Я вижу, как грядет новый Доик Идумеянин, в руках его нож, он не успокоился. Здесь он, рядом с Саулом! - Опомнись, лишенный разума старик, что за вымыслы исторгают твои уста? Мой муж Маттафия признан тобой царем, ты в нем увидел Саула, ему грозит смерть, и эту смерть принес твой язык и твои глаза, обманувшие тебя, - Зулуна подступила к нему почти вплотную. Он закрыл лицо руками, словно опасаясь, что сейчас она ослепит его. - Я говорю правду, только правду, моя госпожа, - прошептал он. - Сейчас же мы пойдем к стражникам, ты увидишь, что ошибся, ты не дашь загубить невинную душу! - воскликнула Зулуна и накинула на шею цветную шаль, подаренную сыном, самое яркое свое одеяние. Она была готова идти тотчас, но опять куда-то исчезла Рахиль, уже ночь опустилась на город, но ее и темнота не останавливает, сейчас, когда надо действовать сообща, ее не дозовешься. Рахиль не на шутку начинала злить ее. Но напрасна была разгоравшаяся в ней злоба, ибо стояла в дверях Рахиль и принесла она утешающие вести. Удалось ей переговорить со стражником, видевшем как Маттафию привели во дворец, и сказал стражник, что можно не волноваться, ибо все перерешил верховный правитель Каверун. - Представляешь, Зулуна, - сказала Рахиль, - наш Маттафия уже не в темнице, он во дворце, я же тебе говорила, что милосердию правителя нет границ, будет суд и суд все решит! Но сегодня нам не о чем беспокоиться! - Что за суд, Рахиль, ты не перепутала? Его будут судить как царя Саула? Если так, то он обречен! Нам все равно надо срочно пробраться во дворец! - не успокаивалась Зулуна. - Постой, Зулуна, - сказала Рахиль, - уже ночь надвинулась на город, нас никто сейчас не пустит во дворец. Давай вымоем старика, приоденем его, надо, чтобы нас завтра пропустили во дворец, от старика пахнет тленом, нас с ним не допустят. Я согрею воду. Утром старик поймет, что принес нам несчастие, он увидит, что ошибся, ему поверят и освободят нашего возлюбленного! Слова Рахили были разумны, если будет суд - значит сегодня ничто не угрожает Маттафии, в эту ночь они его не тронут. Рахиль не поддалась панике, она будет надежной помощницей, с ней легче проникнуть во дворец. - Хорошо, ты права, - сказала Зулуна, - давай вымоем старика! И они быстро набрали сучьев и сушеного овечьего помета, разожгли очаг и согрели воду. Старик во всем подчинялся им, он полудремал и блаженно улыбался, когда они раздели его и посадили в бочку с водой. Тело его было легким, словно совсем лишенное плоти. Рахиль добавила в воду сушеных трав, и их аромат заглушил запах тлена. Они три раза меняли воду, а потом закутали старика в белое покрывало и бережно уложили на мягкое ложе, в нем была их надежда на спасение Маттафии, слабая и пока единственная надежда. Глава VII Бер-Шаарон проснулся от щебетания птиц за окном, предвещавших рассвет. Он лежал сытый и чистый на мягком ложе, покрытом белой накидкой, и ему казалось, что он очутился в Эдеме. В окно были видны белые цветы и рядом с постелью тоже были цветы. Горшки стояли на подставке, и красные головки цветов тянулись к окну, где небо становилось все светлее, и все земное радовалось предстоящему восходу солнца. Ему не хотелось возвращаться в явь, думать о том, что сейчас надо будет куда-то идти, а потом опять искать ночлег. Он представил опять своего гонителя - одноглазого гирзеянина, все те муки, что пришлось претерпеть - украденные циновку, суму, посох. Лишиться последних пожитков, остаться ни с чем - из-за чего? Откуда такая ненависть - понять это он не мог. И почему надо всем защищать Саула, ужели никто не помнит зла. Накинулись со всех сторон: ты предал царя! Он пришел освободить нас! Ты не достоин нашего крова! Вчера его спасли от смерти. В который раз Господь протянул ему свою длань. Два ангела, принявшие обличие прекрасных женщин, омыли его тело, они не отвернулись от него, хотя, по их словам, он принес им беду. Теперь ему хотелось одного - чтобы Господь остановил мгновения его жизни, чтобы бесконечно длилось утро, и не дано было ему видеть больше никого из людей, кроме этих двух ангелов, этих двух прекрасноликих женщин. За всякую благодать надо платить. Что еще потребуют от него. Они омыли его тело и утолили его голод, потому что надеялись, что он спасет их возлюбленного. Саул хитер и смог обольстить доверчивых женщин. Женщины всегда млели, завидев царя, царь был высок и силен. Женщины любят сильных. Он, наверное, обещал их сделать своими женами. Конечно, это был Саул. Царь, восставший из тьмы Шеола. Бер-Шаарон был уверен, что не мог ошибиться. Жизнь не раз сталкивала его с Саулом, и все эти годы Саул вставал в его памяти, Саул преследовал его по ночам. Он был все время разный - этот первый царь, данный сынам Израиля. То виделся молодой воин, жаждущий побед, то озлобленный гонитель Давида, то одержимый злыми духами бесноватый тиран, то жестокосердный палач, призвавший Доика Идумеянина и приказавший тому зарезать священников из Номвы. Он был разный, но одно оставалось неизменным - огонь злобы в его черных, почти немигающих глазах и властный голос, не терпящий возражений. Бер-Шаарон вчера сразу узнал в пленнике Саула, пусть тот постарел, пусть у него поредела борода, но взгляд был тот же - беспощадный взгляд властителя. И вот теперь почему-то два ангела хотят уберечь того, кто несет зло. Хотят, чтобы он, Бер-Шаарон, стал лжесвидетелем, чтобы солгал... Как отказать им? Один из этих ангелов со сладкозвучным именем Зулуна был так добр к нему, Бер-Шаарону, дал ему столько тепла, столько доброты. Она так похожа на его несчастную жену Амиру. Отказать Зулуне он не имеет права. И если она любит Саула - значит, он несет не только зло. Просто злые и кровавые дела западают в человеческую память, а добрые деяния, как разлитая вода, впитал их песок - и не осталось следа... И Бер-Шаарон, перебирая, словно четки, дни своей жизни, искал в них те, в которые являл Саул свою силу и был добродетелен. Ненависть не победить ненавистью, спасения жаждет любая душа, пусть она и запятнана кровью. Если Господь до сих пор не покарал Саула, значит узрел и заслуги его, и если Господь устами Самуила назвал Саула, избрал его из сонма многих, то знал Господь наперед все, что свершится, ибо даже волос не упадет с головы смертного без воли Господней. И это Господь повелел Саулу спасти его, Бер-Шаарона, спасти, потому что он, Бер-Шаарон, не испил еще тогда всю чашу страданий и не был еще наказан в полной мере за свой великий грех - изгнание дочери своей. Саул был в начале царствования своего милостив, он пощадил тех, кто не хотел его избрания, он запретил проливать кровь единоплеменников. Возможно, тогда, сразу после его избрания, царь Саул вообще не хотел царствовать. Он не изменил свою жизнь и продолжал пасти овец и вспахивать поле, хотя отец его, благородный Кис, постоянно напоминал, что пора избрать город для построения там дворца и собрать вокруг себя верных людей. А кого мог тогда собрать Саул? О нем просто забыли, ибо не утратил силы своей пророк Самуил. И Самуил продолжал объезжать города по всей стране, от Дана до Вирсавии, и повсюду гремело слово пророка, и повсюду он уничтожал статуи Ваала и Астарты, и поклонялись и верили пророку все, потому что помнили, как ведомые им в год великого жертвоприношения обратили в бегство филистимлян и отвоевали у них города, захваченные теми в прошлые годы. И славили все Самуила, о Сауле же говорили: "Чем поможет нам этот? Пастух останется пастухом, хоть золотом его осыпь! И тот, кто пасет скот, вряд ли сможет стать защитой для людей!" И говорили тогда многие Бер-Шаарону, что прав он был, когда убеждал народ не избирать царя, и никто уже не сомневался, что один царь у них - царь небесный, всемогущий Господь. И всегда он придет на помощь народу своему. И длилась тихая, мирная жизнь, где не было места войнам, а значит, и царю, ибо величие и слава царей порождаются битвами и кровью. Но Господу Богу был угоден иной ход событий. И в наказание за грехи Израиля допустил он на землю Галаада бессчетное воинство Нааса - жестокого царя аммонитян. И искал народ защиты у Самуила, но сказал пророк, что покинули его силы и тяжел стал меч для рук его. И тогда вспомнили о Сауле. Бер-Шаарон был в те дни гостем Киса, отца Саула, и стал свидетелем начала возвышения молодого царя. Стояли тогда весенние дни месяца Адар, и Саул заканчивал вспашку поля, а они с Кисом помогали Саулу. И вдруг увидели множество людей, спешащих вдоль пашни и машущих руками. Саул остановил своих волов, выдернул плуг из земли и огляделся в недоумении. Потом позвал отца, потому что не понимал, что происходит. Он поначалу сильно растерялся, застыл посредине поля, раскрыв рот. Помазанный на царство и избранный Господом, он не был еще тогда царем, просто считался им - и все. Обычный пастух и землепашец. А люди, бежавшие к нему вдоль пашни, надеялись на его защиту. Беда пришла к Израилю - и то были вестники нежданной беды. Одежды на них были разодраны, волосы посыпаны пылью. И один из них, седобородый старец, пал на колени перед Саулом, а женщина, стоявшая рядом со старцем, плакала навзрыд. И старейшина, которого Бер-Шаарон знал, но имени сейчас уже не помнит, тогда этот старейшина закричал: Замкните уста! И все замолчали. И это было тягостное молчание, как будто затаилось все в ожидании грозы. И старейшина сказал, обращаясь к Саулу: - Видно прогневали мы Всевышнего, и оставил он наш народ. В одном тебе наше спасение. Город наш Иавис осажден. Наас подступил к его стенам со своим бесчисленным войском. У нас не было сил сопротивляться, а посему сказали мы, по решению всех жителей Иависа, что будем служить Наасу, если он заключит с нами союз. Прости нас, милостивый царь, за эту слабость, но мы хотели сохранить людские жизни и не допустить пролития крови. Но жестокосердный изверг, полный злобы и коварства, сказал нашим послам, что заключит с нами союз с одним условием - для наказания наших жителей возжаждал Наас выколоть у каждого из мужчин города правый глаз и тем обесчестить сынов Израиля. Не будет воином человек, лишенный правого глаза, ибо левый глаз прикрыт щитом, и только правый глаз видит, куда направить копье, чтобы поразить врага. Такого позора нам не вынести! И мы взяли срок - семь дней, ибо на немедленный наш отказ начал бы Наас бойню кровавую, ворвавшись в город. И вот прошло уже три дня, и если ты не спасешь нас, Саул, то претерпим мы неслыханное унижение. И знай еще, Саул, что не откликнулись на наши мольбы близлежащие города, и забыли сыны Израиля, что есть Бor над нами и один праотец у нас - мудрый Авраам. Он завещал нам крепить союз с Господом и заселять Ханаанскую землю и быть всем вместе. А сегодня каждый лишь свое гнездо бережет! И будет одолевать нас враг поодиночке. Скажи, Саул, свое слово Израилю! Бер-Шаарон навсегда запомнил этот день и страх в глазах посланцев города Иависа, и их старейшину в развевающейся порваной накидке, потрясающего посохом над головой. И вопли, и стенания посланцев осажденного города. И тогда, помнится, хотелось ему, Бер-Шаарону, остановить неразумных посланцев - зачем они ищут защиты у того, кто не имеет даже простого меча. И хорошо, что сдержался, ибо в эти мгновения стал свидетелем рождения царя Израиля. И увидел, как воспламенился гневом Саул, как налилось кровью лицо его, и появился огонь злобы в его глазах. И кинулся тогда Саул к своим волам, выхватил из-за пояса топор и стал рубить их, безгласных и неповинных. Все с недоумением смотрели на него. Кто-то из галаадцев бросился к Саулу, чтобы остановить его, но отскочил, обагренный воловьей кровью. Отец Саула Кис крикнул: "Остановись, безумец!" И стал хватать сына за полы одежды. А Саул продолжал рубить уже мертвых животных, рассекая их на куски, и получилось тех кусков ровно по числу колен израилевых - двенадцать. И тогда крикнул Саул растерянным и испуганным посланцам из Иависа: - Чего же стоите вы! Берите эти кровавые куски и несите во все пределы Израиля и объявите, что так я поступлю с волами тех, кто не пойдет за мной на смертельный бой с аммонитянами! Молча разобрали посланцы воловьи куски и покорно, повинуясь велению Саула, двинулись во все пределы земли обетованной. А Бер-Шаарон и Кис удалились в дом Киса. И был отец Саула мрачен, и проклинал тот день, когда Самуил помазал на царский престол его сына. Был растерян Кис. Это потом, когда Саула после первых побед стали повсюду славить, Киса словно подменили. Он перестал замечать людей и без стеснения принимал дары от окрестных жителей, и стал к своим землям прибавлять чужие пашни, и когда пали в боях сыновья его, Бер-Шаарона, без зазрения совести забрал себе их наделы и собирал пшеницу в свои закрома с их полей. В тот же день, когда лишился он волов, смотрел на своего сына с осуждением и жаловался на то, что сына обуяла гордыня, что молод, горяч и неопытен отрок, и что погубят его завистники. И когда зашел Саул в дом, они смолкли, и увидел Бер-Шаарон смятение во взгляде Саула и понял, что тот растерян не менее своего отца. А потом пришел сверстник Саула и принес меч, и весь вечер Саул молча точил меч и не отвечал никому. А отец его Кис долго молился Богу, упав ниц на кровле своего дома, и просил не оставлять в беде помазанника и уберечь его от длани врагов. Так они и заночевали тогда на кровле и спали неспокойно, потому что внизу, в доме, все время раздавались какие-то голоса и слышалось жиканье точильного камня, а когда оно прекратилось, услышали они, как Саул взывает к всемогущему Богу, дабы тот не покинул народ свой и поразил врагов его. Утром поняли они, что не оставил их Господь, ибо увидели, как по всем дорогам, ведущим в Гиву, стекаются сюда сыны Израиля. Были здесь простолюдины - хлебопашцы, были и веселые виноделы, и гордые пастухи, и даже люди зажиточные, восседающие на своих верблюдах, были и конные воины с длинными копьями, и меткие лучники из Сихема, и пришло очень много сынов Иудиных, и притянули они стенобитный таран, раскачивающийся на цепях. Шли сыны Израиля весь день, и не видно было конца людскому потоку. И среди людей колена Ефремова пришел старший сын Бер-Шаарона - благородный и мужественный Исайя. Был он не по годам серьезен, и хотя бритва еще не касалась его щек, не было более меткого лучника среди колена Ефремова. И сам Бер-Шаарон ушел тогда из дома Киса, чтобы встать в ряды людей своего колена и сражаться рядом со своим сыном. И оберег он его в этом сражении, стараясь прикрывать щитом отрока. Но была на роду написана сыну недолгая жизнь, и пал он через год в лесах Галаадских, и не было рядом с ним отца. И до сих пор клянет Бер-Шаарон тот день, когда отпустил он сына на битву одного. А в те дни, во время первого похода Саула, они были вместе среди воинов, впервые ведомых Саулом, и далеко не все тогда верили в победу. Вспоминали м